Скорпион книга первая глава 1 жизнь и смерть всегд

ЮРИЙ ГЕЛЬМАН

СКОРПИОН
               

                “У детей есть жестокая забава.
                Они ловят скорпиона и сажают его в середину круга,
                выложенного из раскаленных углей…”
                Альфред де Виньи

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

РАЗБЕГ

ГЛАВА 1
      
ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ ВСЕГДА ИДУТ РЯДОМ

Тысяча семьсот пятьдесят второй год был, в общем-то, ничем не примечателен для англичан. Это был период относительного затишья середины века, когда во внутренней и особенно во внешней политике определились зримые цели, и теперь накапливались силы для их последующего достижения.
 
На британском престоле прочно укрепился второй “ганноверец” Георг. Впрочем, как замечало его окружение, он все больше отдалялся от работы правительства. Король был педантом, и участие в чуждых для него парламентских дебатах, а зачастую и интригах,– не доставляло никакого удовлетворения. Кроме того, вопросы религии, которой в Англии всегда придавалось большое, если не сказать особое, значение, были неразрешимыми проблемами для короля. Родившийся в Англии, Георг, тем не менее, являлся генетическим носителем совершенно иных традиций, и ему нелегко было понять, а тем более прочувствовать все тайные и явные причины бесконечной борьбы англиканской церкви с католичеством. Эта борьба вела свой отсчет от “Акта о супрематии”, которым давний предшественник “ганноверца”, настоящий англичанин Генрих VIII разрубил канат, связывавший британские острова с Ватиканом. И хотя сам Георг формально являлся главой англиканской церкви, в религии он оставался самым настоящим язычником и даже смеялся над тем, чем традиционно должен был управлять. Вместе с тем ему, человеку мелочному, раздражительному, а по сути неумному, порой было неловко чувствовать себя на этой ослепительной вершине, ибо раздоры в стране на религиозной почве только расшатывали престол.
 
Особенно пугали короля народные бунты, приобретавшие в последние годы очертания погромов. Еще памятны были недавние выступления в Сандерленде и Ливерпуле, где фанатики из числа местных жителей не оставили камня на камне от католических часовен. По большому счету Георгу был малопонятен и страшен британский народ с его различными религиозными устремлениями, и это непонимание склоняло короля больше к ненависти, чем к желанию понять и разобраться.
 
Вот почему подкупом и лестью он держал подле себя тех, для кого близость к монарху была неизмеримо дороже вероисповедания, и этим лицам, занимавшим ответственные посты в правительстве, как правило, удавалось находить пути урегулирования всевозможных конфликтов.
 
Итак, пятьдесят второй год был относительно спокойным. Появлялись на свет или умирали
люди – великие и неизвестные, бедные и богатые. Одни уходили, другие приходили им на смену: в этом Природа никогда не нарушала равновесия.
 
В Германии уже что-то лепетал трехлетний Гёте. Шестилетний Гойя, может быть, еще ни разу не брал в руки кисть, хотя после Веласкеса и Эль-Греко прошло уже более ста лет, и вся Испания как будто жила предчувствием, что должен появиться кто-то еще…
 
А здесь, на туманных островах, где солнце даже летом проявляет порой джентльменскую сдержанность, незаметно прошла эпоха Ньютона, от которого мир узнал о тяготении меньшего к большему. И наступала другая эпоха, в которой тот самый мир, считавший себя непогрешимым, готовился это тяготение нарушить.
 
Словом, Британия жила своей размеренной жизнью, не подозревая о том, что должна гордиться своими сынами, чьи имена после их смерти станут национальным достоянием наряду с их трудами и открытиями.
 
Разбросанные по более, чем сорока графствам, почти семь с половиной миллионов
англичан – потомки Шекспира и Ньютона, современники Филдинга и Юма – они не знали того, чтО знаем теперь мы, устремляя взгляд в прошлое. Они не знали того, что в том самом упомянутом году родится в Англии человек, который проживет короткую, как искра, жизнь; человек, которого уже в ХХ веке историки литературы поставят в один ряд со Свифтом и Дефо; но человек, о котором мы все-таки, увы, очень мало знаем.

 ***
               
Итак, в конце пятьдесят второго года в захолустной окраине, на Кроссуолл-стрит, что неподалеку от Тауэра, в семье мануфактурного рабочего Баттертона родился ребенок.
Радость от рождения сына настолько переполняла отца, что казалось, ей не было границ. Еще бы, после трех дочерей его милая и терпеливая женушка наконец-то подарила ему наследника – того, с кем Томас Баттертон, обыкновенный лондонский работяга, связывал свои самые радужные мечты.
 
Это случилось в один из последних ноябрьских вечеров, когда холодные ветры Северного моря недолго, но особенно яростно дуют с востока, нанося вместе с недобрыми свинцовыми облаками мелкую ледяную крошку. Спокойная Темза навстречу ветру упрямо несла свои темные воды, хотя и Ли, и Родинг, и многочисленные ручейки и речушки в окрестностях столицы и по всей Англии – уже устали от борьбы с холодом, мелели и прятались под тонкой слюдяной корочкой льда.
 
Домик Баттертона – невзрачное строение из трех комнат, переходящее от поколения к поколению, – находился почти на окраине прихода, неподалеку от мелочной лавки. Из  маленького, прищуренного окошка спальни видна была часть улицы с покосившимся фонарем на пересечении с Вайн-стрит. Из другого окна – ворота постоялого двора, у которых в любую погоду сидел, положив перед собой деревянную ногу, старый боцман Кларк; еще был виден больной, наполовину высохший дуб, некогда могучий, роскошный исполин, а теперь жалкий, полуголый, как шхуна с потрепанными штормом парусами.
 
Томас Баттертон любил свой дом: здесь родился он, здесь родились его отец и дед,
который полжизни провел в море, и которого одноногий попрошайка Кларк хорошо помнил и всякий раз, когда Баттертон проходил мимо, просил у того хотя бы фартинг,
чтобы выпить за упокой души славного морехода.
 
Однако по стопам деда Томасу Баттертону пойти не удалось – отец однажды привел его на фабрику, и это стало делом всей жизни. Но любовь к морю, привитая рассказами деда, все равно жила в нем. И в погожие летние вечера, вернувшись с работы, он уходил иногда на набережную, где садился на теплый коричневый камень у Тауэрского моста и подолгу смотрел на мачты многочисленных судов лондонского порта. Их было много в любое время года. Из Индии и Китая, например, привозились не только традиционные селитра, специи и шелка, но также фарфор и хлопчатобумажные ткани, причем, эти товары в последнее время настолько наводнили рынок, что стали доступны массе населения. А из американских колоний в больших количествах поставлялось то, что давно стало пользоваться феноменальной популярностью. Это был табак: курили все – от простолюдина до пэра, дымила вся Англия.
 
Возле самого домика Баттертона одиноко возвышался огромный вяз. Когда дул сильный ветер, особенно по ночам, одна из его веток царапала крышу, но хозяин все не находил времени ее спилить.
 
Жила семья довольно скромно, во всяком случае, дети не голодали. На работу Баттертон уходил затемно, возвращался, когда тусклые звезды начинали суетиться в облачном небе. Но привычкам своим он не изменял, только в последнее время для прогулок у реки частенько брал с собой Анну, среднюю дочь, и минуя угрюмые, серо-зеленые, поросшие со стороны реки мхом стены Тауэра, выходил с ней на Ловер-Темз-стрит – к Лондонскому мосту. Отсюда видны были доки и нескончаемая людская возня на них. Он рассказывал любопытной девочке о разных странах, о мореплавателях и путешествиях, высыпая перед ней весь свой довольно немалый багаж знаний, накопленный с детства. А она слушала отца, затаив дыхание, как будто билось в ее груди мальчишечье сердце.
 
Здесь же, на набережной, совершенно случайно познакомился однажды Баттертон с
интересным человеком. Тот проходил мимо и, услышав рассказ об Африке, замедлил шаги, а потом, извинившись, в чем-то поправил рассказчика. Этим человеком оказался известный в Лондоне доктор Грин.
 
Врачу с определенным достатком, авторитетному человеку, ему, тем не менее, были
чужды сословные различия, и он легко сходился с любым незнакомцем, даже с бродягой, располагая к себе всякого, в ком еще оставалась потребность к человеческому общению.

Доктор Грин стал иногда бывать в доме Баттертона, сдружился с детьми, особенно с маленькой Терезой, которую полюбил, как родную дочь. И вовсе не случайно теперь, когда Кристина почувствовала приближение родов, ее муж поспешил за помощью к старому знакомому, и тот, отложив все дела, примчался по первому  зову.   

 ***

Акушерство, являвшееся почти варварским многие столетия, превратилось в начале XVIII века в искусство, не менее прекрасное, чем живопись или скульптура. Во всяком случае, в Англии только лет сорок, как появились первые родильные дома, и счастливые матери получили возможность избавиться от множества предрассудков и треволнений, положившись на чудодейственность рук и благородство сердец настоящих мастеров своего дела.
Доктор Грин считался одним из лучших акушеров Лондона. Благодаря его таланту даже почти безнадежные младенцы, которым бы раньше был уготован мимолетный приход в этот бренный мир, – и те выживали, поправлялись и догоняли в развитии своих более удачливых сверстников. Врач, истинно преданный своему благороднейшему призванию, доктор Грин, для которого в его деле, казалось, уже не было никаких тайн,– он, тем не менее, постоянно стремился к совершенствованию, не упуская возможности полистать необходимую литературу.
 
Его друг Метью Мети, тоже врач, писатель и впоследствии главный библиотекарь
Британского музея, всегда помогал ему в этом, и в кабинете доктора Грина можно было найти труды по общей медицине, а особенно по акушерству – начиная со времен Гиппократа и кончая последними революционными работами начала века, принадлежащими перу Уильяма Смелли.
 
Доктор Грин был невысоким, слегка располневшим человеком с некрасивой качающейся походкой. Его голова яйцевидной формы, начинавшая безнадежно лысеть, никогда не была покрыта париком, и дань моде, к которой тяготели многие медики его времени, не являлась определяющей в поведении и манерах этого человека. Чуть одутловатое лицо с маленьким подбородком светилось постоянной и, должно быть, врожденной добротой. Его голос всегда был мягким и тихим. Во всем Лондоне, наверное, не нашлось бы человека, когда-нибудь слышавшего от доктора Грина окрика, а тем более брани.
 
– Слей-ка мне, Том,– попросил он хозяина, выйдя из спальни. Доктор был в одной рубашке, поверх которой мешковато висел желтый кожаный фартук, и нес руки впереди себя, ни к чему не прикасаясь.
 
Счастливому отцу не терпелось увидеть малыша, чей голос несколько минут назад прорезал напряженную тишину притаившегося дома, и, торопясь, он разливал воду на пол. На его лице застыла умиленная улыбка.
 
Трое дочерей Баттертона сидели на лавке у двери в спальню и, прислушиваясь к требовательному голосу нового члена семьи, щипали друг друга и хихикали.
 
– Том! Том, иди ко мне…
 
– Вы слышите, мистер Грин, она зовет! – восторженно вскрикнул Баттертон, услышав
слабый голос жены.

– Идите уж, – согласился доктор, принимая из рук хозяина полотенце.
 
Бросив ковш на пол возле бочки с водой, Баттертон оставил улыбающегося доктора.
 
Кристина лежала румяная, обессилевшая, как будто уменьшившаяся в размерах, и в полузакрытых ее глазах подрагивали слезы счастья. А рядом с ней, на бежевой простыне потешно барахталось крохотное существо розового цвета с недовольным сморщенным личиком. Дрожащими руками Баттертон поднял младенца.
 
– Сын! Сын, Кристина! Видишь, сын!
 
Ребенок на мгновение затих, прислушиваясь к голосу отца, потом снова завел свою арию новорожденного, ноты для которой на все века и времена написал Господь Бог. Что ж, заявляя о себе, человек начинает свою жизнь криком, и счастлив тот, кто слышал этот крик не однажды.
 
Баттертон растерялся и вернул мальчика жене, осторожно положив его рядом с нею. Пьяный от счастья, со сверкающими глазами, он вышел из спальни. Девочки обступили его.
 
– Папа, можно нам посмотреть? – спросила за всех одиннадцатилетняя Сара.
 
– Посмотрите, конечно. Только не долго, маме нужно отдохнуть, – ответил отец, сгребая в охапку дочерей.
 
Девочки гуськом просочились в дверь, и подошли к матери.
 
– Это наш братик, видишь? – сказала Анна, обнимая трехлетнюю Терезу. Младшая сестра молчала, заворожено следя за малышом.
 
– Ей-богу, как игрушка! – воскликнула Сара.
 
…После недолгих споров малыша назвали Томасом – как отца. Баттертон сиял от счастья: судьба подарила ему сына – наследника, о котором он так долго мечтал. Без сомнения, он любил дочерей, делал все для того, чтобы в непростой, а порой и весьма тяжелой жизни девочки не испытывали нужду, выросли нормальными и физически, и нравственно. Но теперь что-то поменялось в нем, отодвинув на второй план отношение к дочерям. Кристина, чувства к которой не охладевали на протяжении многих лет, а после рождения сына еще и приумножились, и младенец, который теперь завладел и душой, и разумом Баттертона – это стало приоритетами в жизни механика мануфактуры.
 
По вечерам, уставший и измотанный на фабрике, где приходилось еще и задерживаться для увеличения заработка, Баттертон торопился домой, держа в кармане какое-нибудь лакомство для Кристины, за которое он только что отдал в лавке кондитера последние пенсы. Жена с трогательной укоризной смотрела на него, а потом тайком отдавала цукат или пряник то Анне, то Терезе.
 
Доктор Грин, часто посещал семью приятеля, чтобы понаблюдать за развитием малыша, но, прежде всего, поддержать многодетное семейство материально. По его словам, ребенок весьма рано начал проявлять свои необыкновенные качества. Ему еще не исполнилось и двух месяцев, а он уже безошибочно узнавал отца, мать, сестер и самого доктора и ни за что не хотел идти в руки чужих людей – соседей по улице, которые иногда заглядывали к Баттертонам.
 
Больше всего малышу нравилось, когда с ним играла Тереза. Проявляя удивительную изобретательность, маленькая девочка, как никто другой, умела находить общий язык с братиком. Еще бы, ведь столь юному возрасту в полной мере свойственна повышенная общительность. Как жаль, что с годами это качество зачастую притупляется и исчезает.
 
Наблюдая за игрой детей, доктор не раз ловил себя на мысли, которая однажды
застряла в его мозгу и навязчиво приходила снова и снова. Он не высказывал ее вслух, опасаясь ущемить кого-либо своими предположениями, но ему постоянно казалось, что именно с Терезой маленького Томаса судьба свяжет наиболее прочными узами. А как-то раз, то ли в шутку, то ли всерьез, с лукавинкой в глазах доктор Грин сказал Баттертонам:
 
– Насколько мне известно из медицинской практики и собственных наблюдений, дети, на столь раннем этапе жизни проявляющие подобную привязанность к близким, вырастают очень развитыми и талантливыми. Это пытливые умы и одаренные сердца, хотя немалую роль играет в становлении личности и воспитание. Но мне кажется, что в данном случае природа сама поломает некоторые смехотворные теории о знатности происхождения.
 
Баттертон, который относился к другу семьи с огромным уважением, восторженно
слушал доктора, кивал головой и, перебивая, говорил:
 
– Вы совершенно правы, дорогой друг. Он будет музыкантом или художником. Это точно. Или нет, он будет писателем!
 
Кристина улыбалась, прижимая к груди шелковистую головочку сына.
 
– А я хочу только одного, – сказала она, – чтобы он никогда не испытывал нужды. Это ведь так ужасно в наше время…

 ***    
      
Прошел почти год. Малыш подрос, с каждым днем становясь все более шаловливым и забавным.
 
Однажды в октябре, когда в многочисленных лондонских скверах осень выстелила липкий ковер из облетевшей листвы, когда влажный ветер, еще храня остатки тепла, все больше напоминал горожанам о приближении зимы внезапными перехлёстами воздушных потоков, в один из дней, закончив хлопотать у плиты, Кристина Баттертон села у окошка и стала дожидаться супруга. Маленький Томас, повертевшись немного, затих, успокоился и, должно быть, уснул, прижавшись к теплым рукам и животу матери.
 
Вечер неторопливо зажигал фонари на улицах, заползая в бедняцкие кварталы тревожным сумраком. У постоялого двора послышалась какая-то возня, ругань извозчиков, пьяный голос одноногого Кларка, неистовый лай облезлой рыжей шавки с висячими сосками, у которой недавно родилось семеро щенков. Должно быть, две телеги, как часто случалось, сцепились осями, разъезжаясь, а старый боцман принялся руководить маневрами для их освобождения.
 
При свете лучины Сара заканчивала гладить чужое белье, которое мать брала для стирки у соседей, имея за эту работу около четырех шиллингов в неделю. Анна сосредоточенно и старательно помогала сестре. Тереза возилась в углу с тряпичными куклами.
 
В печи пружинисто потрескивали приторно пахнущие ясеневые дрова, и сладковатый дымок, вперемежку с запахом чуть подгоревшей овсяной каши, растекался по дому. Девочки, занятые своими делами, были молчаливы и угрюмы; они хорошо знали, что до возвращения отца бессмысленно просить мать об ужине. Но хозяина все не было, и беспокойство женщины возрастало с каждой минутой. Наконец, у порога послышались шаги.
 
– Эдуард? – удивилась Кристина, увидев соседа, и сердце ее сжалось в тревожном ожидании. – А где Том? Что случилось, Эдуард?
 
Тот стоял у порога, переминаясь с ноги на ногу, и комкал в руках свою широкополую черную шляпу. Эдуард жил на соседней улице и работал вместе с Баттертоном в шерстяной мануфактуре в Саусворке.
 
Двадцатилетний верзила, он был глуп от рождения, и с ним  во всей округе мало кто общался. Девушки боялись его, парни потешались над его слабоумием, но он был тих, совершенно безобиден и удивительно добр, хотя, может быть, и не подозревал о существовании добра и зла. В мастерской, где он работал около четырех лет, его с первого дня поразило большое зубчатое колесо, приводившее в движение весь громоздкий механизм. Еще было далеко до “Дженни”*, и огромное колесо, возле которого постоянно находился Эдуард, по словам мастера, являлось сердцем всей мастерской. Простоватый юноша хорошо знал, что его ждет страшное наказание, если колесо остановится, поэтому поклонялся ему, как божеству, выполняя свои обязанности с суеверным раболепием. Это колесо стало смыслом всей его жизни, единственной силой, способной влиять на его первобытные инстинкты. Оно даже снилось ему по ночам, заставляя во сне испытывать ужас и просыпаться в холодном поту, когда вдруг останавливалось, делая спящего беспомощным и жалким. И тогда он кричал звериным голосом, пугая свою больную мать – единственного близкого ему человека.
   

* ”Дженни”– механическая прялка, изобретенная в 1765г. ткачом Д.Харгривзом и   
                названная им по имени дочери.


Кристина сидела у окна, прижав к груди заснувшего сына. Будто что-то предчувствуя, она не решалась подняться навстречу неожиданному гостю. Девочки, бросив работу, испуганно прижались к матери. А Эдуард все стоял у порога и бубнил что-то себе под нос. От его сапог стремительно растекалась мутная лужица.
 
– Ну, что случилось, Эдуард? Да скажи ты, наконец! – вскрикнула Кристина и, положив  малыша на лавку, деревянными шагами приблизилась к соседу.
 
– А что случилось? – шепеляво промямлил он, пожимая плечами. – Остановилось мое колесо. А я спрятался. Хозяин очень ругался. Потом пообещал пять шиллингов. Тогда Том полез под настил. Потом колесо заработало! Меня уже не ругали.
 
– А Том? Что с ним?!
 
Эдуард опустил голову и заплакал. Он достал из кармана горсть монет и дрожащей рукой протянул их женщине.

– Вот. Мне сказали, чтобы я отдал…

Несколько мгновений Кристина смотрела на деньги и вдруг рухнула под ноги изумленного Эдуарда.
 
– Мама! Мамочка! – завопила Сара.
 
– Мама! – вскрикнул Эдуард, рассыпая монеты, потом выбежал из комнаты и помчался домой.
      
 ***

Оставшись без кормильца с четырьмя детьми, Кристина в первое время не знала, как жить дальше. Как будто земля ушла из-под ног, и они плавали в каком-то безбрежном пространстве, оторванные от всего, что раньше казалось незыблемым и прочным.
 
Соседи, сочувствующие несчастью, бессильны были хоть чем-то помочь, да и характер у Кристины был таков, что она не любила оставаться в долгу. Сара часто слышала, как по ночам мама тихо плакала, и тогда девочка бесшумно прокрадывалась к ней, забиралась под одеяло и обнимала мать своими худенькими ручками.
 
В эти дни и месяцы, когда горе казалось безутешным, старшая дочь стала особенно близкой и дорогой, и теперь мать как с равной беседовала с ней, обсуждая семейные планы на будущее. Кристина поступила на работу в темную, душную прачечную, где кроме нее находилось еще несколько таких же обездоленных тружениц. Рабочий день продолжался двенадцать часов, и к концу смены женщины выглядели измотанными и опустошенными. Вместе с тем заработная плата была мизерной, и ее едва хватало на хлеб для семьи.
 
Однажды Сара сказала матери, что тоже хочет работать, но даже в это трудное время Кристина не решилась подвергнуть дочь изнурительным испытаниям. Она нашла другой выход – брать на дом шитьё, и бывало, Сара до поздней ночи засиживалась с иглой, штопая и латая чужие вещи.
 
Две другие дочери остались не у дел. Они были еще чересчур малы для того, чтобы зарабатывать хоть какие-то гроши, и может быть, поэтому особенно сблизились между собой, как будто понимая свою оторванность от семейных проблем, свою бесполезность.
 
Шло время. Безжалостное и неумолимое. Постепенно Кристина охладевала к сыну. Она выкормила его грудью и теперь, когда ребенок начал питаться с общего стола, мать уделяла ему все меньше внимания. Мальчика нельзя было брать с собой в прачечную, и Томас оставался дома под опекой Сары. Та кормила его и девочек, но не чувствовала к братику ни сестринской любви, ни даже обыкновенного интереса.

Младшие дочери, по большому счету, тоже с некоторых пор стали раздражать одинокую, загнанную непосильным трудом и нищетой женщину. Но девочки, хоть и не приносили никакой пользы, тем не менее, умели себя обслуживать, а мальчик, которому шел только второй год, был абсолютно беспомощным и требовал к себе постоянного внимания.
 
Однажды Кристина вдруг поняла, что возненавидела это безропотное создание; она
ужаснулась от подобной мысли, попыталась отогнать ее от себя, даже успокоилась на некоторое время. Но недобрая мысль, как прилипчивая муха, все настойчивее кружилась в голове, и Кристина, не в силах бороться, начала отыскивать своим чувствам оправдание. Да, действительно, она ведь прекрасно помнила, как настойчив был покойный Томас, как уговаривал ее решиться, попробовать еще раз. Он очень хотел сына, и Кристина, в конце концов, уступила ему. И что теперь? Как теперь жить?..
 
Младшие девочки, конечно, не замечали перемен в матери. Разве что Анна, перехватив ее случайный взгляд, пугалась иногда, замолкала, пытаясь своим восьмилетним умишком что-то сопоставить, проанализировать. Но быстро отвлекалась от непонятного и забывалась. Сестры по-прежнему весело играли с братиком, принимая его в свои бесконечные забавы. Сара же частенько покрикивала на них, безыскусно и рьяно вживаясь в роль старшей в доме.
 
Однажды летом, когда дети играли на улице, Сара вдруг завела с матерью такой разговор.
 
– Знаешь что, мама, – сказала она, – я слышала, будто циркачи собирают детей на воспитание и дают за них деньги...
 
Кристина закатила истерику, отхлестала дочь по щекам, а уже ночью, когда Сара вновь услышала всхлипывания матери, она, вовсе не тая обиды за побои, пробралась к ней под одеяло.
 
На следующий день, наказав Анне присматривать за Терезой, Кристина и Сара, прихватив с собой малыша, отправились в Смитфилд.