Скорпион книга первая глава 2 потеря и находка

ГЛАВА 2

ПОТЕРЯ И НАХОДКА
          
Доктор Грин не был женат.
 
Однажды в молодости, когда он служил ассистентом в одном из предместий Лондона, ему случилось спасать жизнь девушке, попавшей под копыта лошади. Старый приходский лекарь, единственный на три мили кругом, считал пострадавшую безнадежной, а все известные примочки и мази – полумерой. Но молодой его ученик решился продолжать лечение самостоятельно.
 
Ева была очень красива, и когда ее обнажали для осмотра, Роберт Грин трепетал при виде ослепительного тела с уродливыми кляксами синяков и рваными ранами на боку и левом бедре. Больше двух месяцев ослабевшая девушка с болезненно-зеленоватым лицом не поднималась с постели. И все это время молодой человек был подле нее, строго следя за соблюдением процедур, предупреждая каждое желание больной.
 
Отец Евы, дородный и состоятельный сквайр, настоял на том, чтобы молодой доктор, а иначе его уже не называли, поселился на время в его доме, что и произошло на пятый день после случившегося несчастья. Доктор так пришелся по душе родным Евы, что его приглашали к столу, с ним советовались, принимали – как члена семьи.
 
О чем еще мог мечтать двадцатидвухлетний Роберт Грин, который детство и юность провел в маленьком, невзрачном Брайтельмстоне, в семье дальней своей тетки, у которой своих детей не было? Конечно, богатая обстановка, в которой оказался молодой человек, могла прельстить кого угодно. Но не таков был провинциальный юноша. Он держался строго и почтительно, каждым своим движением и словом подчеркивая лишь то, что выше и благороднее долга врачевания для него ничего не существует.
 
Через два месяца здоровье Евы пошло на поправку. Девушка заметно повеселела,
румянец возвращался к ее щекам, а глаза выдавали восхищение и преданность своему спасителю.
 
Наивно думал Роберт о том, что умеет скрывать от окружающих свои чувства. Он действительно сильно привязался к девушке и, должно быть, даже полюбил ее. Это не могло оставаться незамеченным для отца Евы. Жена его давно умерла, и долгие годы он был для дочери, которую безмерно любил, единственной опорой и поддержкой. И вот однажды, вызвав Роберта на откровенность, благородный сквайр вместе с признательностью за врачебное искусство высказал пожелание видеть способного доктора своим зятем.
 
– Я ведь понимаю, – сказал он, положив руку Роберту на плечо, – что вам, дорогой друг, вовсе не хочется покидать мой дом. И причина этому – отнюдь не мое гостеприимство, вернее сказать, не только оно. Ведь так? Сердце отца, как и сердце матери, которую я заменил Еве с двенадцати лет, – его ведь не обманешь. И я давно всё заметил…
 
Радости молодого человека не было границ. Да и не только его радости, ибо девушка тоже была влюблена. Долгих два месяца они разговаривали об этом только глазами, а тут вдруг были сняты запреты, сброшены оковы, и стиснутые чувства влюбленных, как весенний ручей, бурно выплеснулись наружу.
 
У Роберта за душой не было ни гроша. Под венец он шел, имея светлый ум, золотые руки хирурга и чистое сердце. На приданое, которое щедро отвалил отец единственной дочери, Роберт купил небольшой дом с садом в Лондоне – на Тюдор-стрит, недалеко от моста Блэкфайерс. Там и стали жить они с Евой душа в душу, тихо и покладисто.
 
Но не мог молодой доктор предвидеть тогда всех последствий несчастного случая. Давая в руки благополучие, одарив светлой и взаимной любовью, судьба оказалась коварнее, чем можно было предполагать. Во время родов погиб ребенок и умерла возлюбленная…
 
Этот удар надолго выбил Роберта из колеи. Почти год он жил, как потерянный, в каком-то сомнамбулическом трансе, был рассеян, угрюм и, конечно, не имел никакого желания практиковать. Пасмурными осенними днями он подолгу бродил с отрешенным лицом и остановившимся взглядом по скользким набережным чуждого ему города. В такие часы молодому человеку казалось, что жизнь кончена, что дальнейшее существование без любимой – бессмысленно и нелепо.
 
Это был сплин* – и в редкие минуты просветления доктор понимал это. Подобные страшные мысли посещали Роберта все чаще, и неизвестно еще, чем бы всё закончилось, если бы не отец Евы.
 

* Сплин – специфическая болезнь меланхолии, приписываемая англичанам. С ней
                связывали многие самоубийства в XVIII веке.


Переживая не меньше зятя смерть дочери, он видел, как страдает, как угасает Роберт и как будто читал на расстоянии его темные мысли. Он уговорил доктора снова перебраться к нему в дом, чтобы жить вместе. Он брал его с собой во все деловые поездки, он втягивал его в повседневную суету, и Роберт, наконец, очнулся от забытья, впервые за долгое время ощутил, что жизнь вокруг продолжается, несмотря на потери, которые невозможно восполнить.
 
Постепенно он вернулся к работе, но теперь стал заниматься исключительно акушерской практикой. Он отдавался своему делу всецело, изучая, постигая акушерство до тонкостей, и через несколько лет о нем заговорили, а еще через некоторое время его стали считать лучшим специалистом в Лондоне.
 
Однако Роберт Грин так больше и не женился. Память о первой любви, или же сама любовь – жила в нем долгие годы, не умирая.
      
 ***
 
В тот яркий августовский день доктор Грин был в хорошем настроении. Проснувшись около восьми, он растворил окно в сад, по многолетней привычке глубоко вдохнул свежего утреннего воздуха, сделал несколько гимнастических упражнений. Солнце разгоняло серые лоскуты тумана, и начинался долгий, несущий в дома изобилие и покой, воскресный день. Казалось, лето бросило на карту последнее золото, даря горожанам свое гордое угасание.
 
Доктор вышел из дома около полудня. На нем был новый оранжевый камзол с красно-синей вышивкой на лацканах и вокруг карманов, на ногах – новые башмаки, которые оказались чуточку малы, но возвращаться домой совсем не хотелось. Не спеша, опираясь на трость, доктор шел по улице. Ветер отдыхал где-то за городом, не нарушая своим вторжением идиллическую картину летнего дня. Было тепло и тихо, только на Флит-стрит доктору пришлось пересечь довольно оживленный поток людей и повозок и самому включиться в это движение. Чем ближе подходил он к Смитфилду, тем шумнее и люднее становилось вокруг.
 
Третий и последний день на рыночной площади пестрела всеми красками и жила всеми голосами неугомонная и обильная Варфоломеевская ярмарка. Фруктовые ряды здесь сменялись овощными, мясные – рыбными. За ними в бесчисленном множестве тянулись лавки суконщиков, сапожников, медников. Торговали посудой и мебелью, пуговицами, ремнями и пряжками, оружием и конской упряжью, зеркалами, птицей и скотом. Торговали лучшими образцами одежды, привезенной из Ноттингема, тонким сукном из Бристоля, шерстью из Манчестера и Норвича, шелком из Дерби. Здесь были ювелиры с Ломбард-стрит, фригольдеры** из лондонских предместий, наводнившие рынок сыромолочными продуктами; далекие гости из Чешира привезли свои знаменитые кожи; мастера из Дунстебля, как всегда, предлагали изумительные соломенные шляпы.
 

** Фригольдеры – крестьяне, свободно владевшие землей.


Каждый торговец стремился перекричать соседа, чтобы привлечь именно к своему товару внимание многочисленных покупателей. Над площадью вместе с маревом и пылью висел невообразимый гвалт, в котором смешивались человеческие голоса, ржание лошадей, рев скота, скрип телег и повозок, лязг цепей, бряцанье оружия, хлопанье тканей, лай собак и пение птиц.
 
Ни минуты не отдыхали продавцы сак-вея* и пива, возле которых постоянно толпились разморенные солнцем и толчеей люди. Однако даже от целой пинты** холодного напитка едва ли становилось лучше.
 

*   Сак-вей – напиток из белого вина с сывороткой.
** Пинта – около полулитра.


Доктор Грин, которого на ярмарку привело желание не просто потолкаться среди людей, но конкретная цель (ему хотелось приобрести пару новых рубашек и дюжину носовых платков), побродил по шумным рядам, выпил пива и остановился в тени под навесом, который соорудил для себя продавец посуды.
 
– К вашим услугам, сударь, – сказал тот, придвигаясь к доктору.
 
– Нет, благодарю вас, мне ничего не нужно. Просто жарко.
 
– Да, в этом году солнце весьма щедро. Помнится, еще в тридцать пятом или тридцать шестом был такой август.
 
Видно было, что этому рябоватому, располневшему человеку, уставшему за два дня
кричать и суетиться, хотелось просто спокойно поговорить. Но с желанием доктора Грина это явно не совпадало, и торговец, покачав головой, отошел в сторону.
 
А доктор озирался вокруг и думал совсем о другом. Вот уже несколько раз он предлагал несчастной Кристине отдать мальчика ему на воспитание. Тогда у маленького Тома было бы все необходимое для нормальной жизни и развития.
 
– Ты вздохнешь облегченно, – говорил доктор ей пару недель назад. – С девочками  ведь проще. А мы будем часто навещать вас. Не думай, что я перестану с тобой видеться, это было бы несправедливо, в первую очередь, по отношению к Томасу. Вы – его семья, но позволь же мне стать для мальчика воспитателем.
 
Но женщина была категорически против. Она то плакала, то сердилась, то благодарила доктора за участие, но все же никак не соглашалась на его предложение. Что-то удерживало ее, что-то мучило сердце бедной женщины, и от доктора не могло укрыться то внутреннее волнение, которое владело Кристиной последние несколько недель.
 
Тем временем ярмарка, постепенно утрачивая свой начальный блеск и колорит, все же благополучно продолжалась. Впрочем, многие торговцы, распродав свой товар, уже сворачивали шатры и палатки, запрягали повозки и потихоньку начинали двигаться в сторону Холборн-стрит. Это торопились разъехаться те, кому предстояла непростая, в общем-то, дорога домой – через безлюдные поля, лески и пустоши. Разбойничий промысел, хоть и карался законом, тем не менее, процветал вовсю, тем более во время подобной миграции большого числа людей с полными кошельками. Вот почему жители дальних городов стремились разъехаться пораньше, чтобы успеть до темноты остановиться на каком-нибудь постоялом дворе в Сент-Олбансе, Уотфорде или Севеноксе.
 
Вместе с тем на площади, запруженной людьми и телегами, где пыль, как неторопливый табачный дым, давно висела в воздухе, продолжалась оживленная торговля. И посреди этого круговорота, как обязательный ежегодный атрибут праздника, необыкновенной пестротой выделялся маленький передвижной театрик. Несколько повозок, скрепленных полукругом, образовывали подковообразный дворик, у основания которого был установлен помост фута в три или даже четыре высотой. Поперек помоста, между двумя противоположными повозками, висел много повидавший на своем веку занавес, на котором местами еще виднелась феерическая вышивка.
 
Было бы наивно полагать, будто искусство бродячих актеров представляло собой некий суррогат бесталанных номеров и трюков и являлось лишь отдаленным напоминанием об истинном театре. Напротив, здесь часто встречались весьма одаренные и яркие личности, и то, чтО они делали за гроши на самодельной сцене, не уступало порой по драматизму и мастерству пьесам, идущим в “Друри-лейн” и “Ковент-гарден.”* Не случайно поэтому великий Гаррик,** знакомя  когда-то свою молодую жену, австрийскую танцовщицу Еву-Марию-Виолетту Вейгель с лондонскими достопримечательностями, повел ее в ярмарочный театр, содержавшийся другом Гарика Ричардом Етсом.
 

*   “Друри-лейн” и “Ковент-гарден” – ведущие театры Лондона.
** Девид Гаррик (1717-1779) – выдающийся актер, режиссер, реформатор театра, автор   
     многочисленных пьес. Являлся собственником и директором “Друри-Лейн”.


Свои представления актеры обычно начинали около трех часов пополудни, когда совершалось уже большинство сделок, и довольные продавцы, туго набив кошельки, легко расставались с несколькими пенсами. Время представления приближалось, и толпа вокруг балагана заметно увеличивалась. Наконец, из щели в занавесе выскочил размалеванный под петуха паяц. Бутафорской походкой он направился к самому краю помоста, откуда начал свою вступительную речь, пересыпанную остротами и бранью. Толпа вокруг сцены хохотала, приободряя шута. Кто-то задавал каверзные вопросы, на которые он с легкостью и изяществом афориста мгновенно находил ответ. Кто-то запустил в него яблоком, но шут с удивительным проворством поймал его и тут же начал есть.
 
Словом, начиналось очередное театрально-цирковое действо, в котором было намешано всё, начиная от банальной интриги, разыгрываемой актерами с редкой амбициозностью, и кончая приводящими зрителей в восторг атлетическими номерами.
 
Доктору Грину с его места хорошо был виден помост, и он решил задержаться еще на четверть часа, чтобы послушать соленую речь паяца. А тот, чувствуя, что нравится публике, расходился все больше, не обходя острым словом ни простолюдина, ни даже самого короля. Доктор смотрел на его ужимки и улыбался. И вдруг он увидел в толпе знакомое лицо, которое сразу же показалось ему странным. Нет, он не мог ошибиться: это была Кристина Баттертон. Обрадованный доктор хотел было направиться к ней, но какая-то сила заставила его остаться на месте. На руках Кристина держала своего сына, который беспрерывно вертел головой, чихал от пыли и моргал широко распахнутыми глазенками.
 
“Зачем она здесь? – подумал доктор. – Да еще с малышом…” Теперь он уже не торопился уходить. Теперь ему просто необходимо было наблюдать за женщиной, и на протяжении всего представления он не сводил с нее глаз. То, что происходило на сцене, его уже не интересовало.
 
А женщина не уходила, напряженно и нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. И вдруг страшная догадка пришла доктору в голову. Он попытался отогнать от себя дурные мысли, но они настойчиво возвращались к нему. Он попробовал уговорить себя, что ошибается, искал оправданий неожиданному появлению женщины с малышом в таком месте. Но по всему было видно, что Кристина дожидалась конца представления: она то озиралась вокруг, нервно кусая губы, как будто искала кого-то в толпе, то вдруг прижимала к себе золотистую головку Томаса.
 
Доктор Грин следил за ней неотрывно, и уже через несколько минут все сомнения пристального наблюдателя рассеялись. У него подкосились ноги, ему стало трудно дышать. Он расстегнул ворот рубахи, снял шляпу и начал ею обмахиваться.
 
– Простите, сударь, вам плохо? – услышал он рядом голос хозяина посудной лавки. –Я говорил – жара…
 
– Да-да, плохо, – ответил доктор и сделал несколько шагов в сторону балагана.
 
С трудом пробился он через толпу и подошел к женщине. На помосте в это время разыгрывалась бытовая сценка из жизни неудачливых любовников, и народ вокруг то и дело взрывался хохотом.
 
– Не делайте этого, умоляю вас! – сказал доктор почти на ухо Кристине.
 
Та вздрогнула от неожиданности и, увидев рядом доктора Грина, чуть не уронила малыша.
 
– Не делайте этого, миссис Баттертон! – повторил доктор. – Вспомните о моих просьбах.
 
Кристина задрожала всем телом, опустила глаза и вдруг дико, взахлеб разрыдалась.
 
– Я не могу так больше жить! Я не в силах! Вы преследуете… Простите меня!..
 
– Ну-ну, я все понимаю. Только умоляю вас!
 
Он дотронулся до ее плеча, успокаивая. Люди вокруг оглядывались, но вскоре, увлеченные представлением, перестали обращать внимание на плачущую женщину.
 
А малыш, узнав доктора, потянулся к нему, и Кристина даже не успела заметить, как освободилась от своей ноши.
 
– Я думаю, так будет лучше для всех, – сказал доктор мягко и доверительно. – И пусть
это останется тайной для ваших дочерей…
 
– А Сара?
 
– Как, она с вами? Где она?
 
– Ждет у входа, на Сноу-хилл.
 
– Ну, пусть думает, что ребенок там, – сказал доктор, кивая на балаган.
 
Он хотел было идти, но Кристина удержала его.
 
– Вы очень великодушны, – сказала она. – Я не знаю человека, более благородного, чем вы. Но я не хочу вас утруждать, я просто не могу так… Простите!
 
С этими словами она выхватила из рук доктора своего мальчика и, опустив голову, побежала прочь.
 
Минуту поколебавшись, доктор Грин бросился за ней. Новые башмаки мешали двигаться быстро, и все же, не обращая внимания на боль, он стремительно несся по улице. Прохожие, удивленно поднимая брови, провожали его насмешливыми взглядами, но доктор не замечал их. Он бежал вслед за своей единственной мыслью, и все остальное в данный момент было для него чуждо. “Догнать, догнать!” – стучало в виски. 
 
На Ньюгейт-стрит он увидел, наконец, Кристину с малышом на руках. Рядом, воровато оглядываясь, семенила Сара. До них оставалось не больше ста ярдов, и доктор даже замедлил шаги, переводя дыхание. И вот, когда цель, казалось, была уже достигнута, новое препятствие повергло его в отчаяние. Кристина остановила экипаж и, мгновенно погрузившись в него вместе с детьми, понеслась в сторону Холборн-стрит.
 
Беспомощно озираясь вокруг, доктор Грин метался по улице, пока, наконец, из-за угла не послышалось цоканье копыт. Через минуту он уже мчался вслед за беглянкой. Свернув на Саутгемптон-роу и вскоре приблизившись к Блумсбери-скверу, доктор Грин заметил стоящий у обочины экипаж. Несомненно, это был тот самый экипаж, на котором только что ехала Кристина. Кучер сидел на корточках возле заднего колеса и с озабоченным лицом что-то рассматривал.
 
– Скажи-ка, любезный, – обратился к нему доктор Грин, – куда направились твои пассажиры?
 
Кучер выпрямился, приподнял шляпу и ответил с достоинством, редким для людей
его круга:
 
– Простите, сударь, но я не имею чести знать вас и не вижу необходимости отвечать на ваш вопрос.
 
– Я брат этой дамы, – раздраженно сказал доктор Грин, – и с ней мои племянники.   
 
– Прошу прощения, сэр, – с легким поклоном ответил кучер. – Ни за что бы не догадался. А ваша сестра, попросив меня подождать здесь, направилась в глубь сквера. По-моему, она была в сильном волнении и очень спешила.
 
– Хорошо, благодарю тебя, – сказал доктор и сунул в руку кучеру шиллинг. – Когда она сядет к тебе снова, ни в коем случае не говори ей обо мне.
 
– Как прикажете, сэр.
 
Затем доктор Грин, не спеша и опираясь на трость, как подобает солидному джентльмену,  направился в глубину аллей. Это был один из самых живописных уголков Лондона, где на сравнительно небольшом участке соседствовали, отделенные друг от друга всего несколькими короткими улицами, три сквера – Бедфорд, Сохо и Блумсбери. Посреди этого зеленого массива располагалось громадное серое здание, украшенное монументальной ионической колоннадой в духе английского неоклассицизма. Это был особняк Монтегю-хаус, построенный в конце прошлого столетия. В тысяча семьсот пятьдесят пятом году Совет попечителей приобретет это сооружение для создания в нем и на прилегающей территории Британского музея. Его будут ремонтировать и частично перестраивать, чтобы, наконец, через четыре года открыть здесь один из крупнейших музеев мира.
 
А пока в изумрудных аллеях Блумсбери-сквера вальяжно прогуливались пары и семейства, наехавшие сюда в прекрасный воскресный день с Флит-стрит, Тотнемкорт-роуд и даже с площади Гровенор.*
 
* Флит-стрит, Тотнемкорт-роуд – оживленные улицы Лондона, Гровенор – площадь
   в центральной части города, на которой селилась знать.


Был тихий августовский день, когда ни один листок на исполинских деревьях парка не трепетал от дуновений ветра. Когда белые лебеди на прудах без всякого искажения отражались в зеркальной глади воды. Когда люди, может быть, вместе с идиллическим покоем природы впитывали в себя так необходимую каждому меру терпимости и сострадания.
 
Доктор Грин увидел Кристину издали. Быстрым шагом она направлялась к выходу, а позади семенила, по-прежнему то и дело оглядываясь, Сара. Доктор укрылся за могучим стволом раскидистого дуба и, как только женщина удалилась, бросился на поиски малыша. Теперь он понял, почему Кристина выбрала именно это место. Кроме того, что в Блумсбери можно было отыскать укромную аллею и, не боясь чужих глаз, совершить задуманное, – сам сквер находился совсем неподалеку от Приюта для найденышей.
 
Этот Приют был выстроен, оборудован и открыт всего лет восемь назад по инициативе очень доброго и предприимчивого человека – капитана Корэма. Великий Хогарт,** пораженный душевной щедростью капитана, написал его портрет, а не менее великий Гендель*** подарил Приюту орган, на котором ежегодно в первый день мая сам исполнял свою ораторию “Мессия”. Таким образом, сотни лондонских детей, брошенные на произвол судьбы, могли быть спасены, вскормлены и даже обучены ремеслу.
 

**   Уильям Хогарт (1697 -1764) – выдающийся английский художник.
*** Георг-Фридрих Гендель (1685 -1759) – выдающийся немецкий композитор, много
       лет живший и творивший в Англии.


Как прирожденный сыщик, доктор Грин сворачивал в самые потаенные места, пока, наконец, не набрел на группу людей, оживленно спорящих между собой. Они стояли возле ажурной металлической скамьи, затерявшейся среди разросшихся в человеческий рост кустов дикой розы. А на скамье, раскинув ручонки, мирно спал мальчик. Сердце доктора Грина сжалось и заныло, как старая рана.
 
– А я вам говорю, что я ее видела и хорошо запомнила! – горячилась молодая дама, обращаясь к тучному мужчине, вытиравшему пот со лба.
 
– Пусть так, сударыня, – отвечал тот, – но мы ее уже не догоним.
 
– Почему? Ее нужно догнать и отвести в участок! Уилли, надо что-то делать.
 
Она повернулась к своему спутнику, как две капли воды похожему на нее. Юноша
молча пожал плечами.

– Ее, наверное, ждал экипаж, и теперь она уже далеко, – как бы размышляя вслух,
 сказал тучный мужчина.

– Вы правы, сударь, – вмешался в разговор доктор Грин, – ее ждал экипаж.

– Вы видели, правда? – спросила дама. – С ней еще девочка была.

– Да, это ее старшая дочь, – ответил доктор, подходя ближе.

– Боже, как это все ужасно! – воскликнула дама, поднося платок к глазам.

– Агата, не волнуйся, ребенок не пропадет, – сказал Уильям, успокаивая спутницу. –
 Его нужно отнести в Приют.

– Как ужасно! – повторила мисс Агата. – Эта мать, должно быть, мерзкая особа, если
 решилась на такое зверство. Как жаль, что ее нельзя наказать.

– Сударыня, – снова вмешался доктор Грин, – я бы не рискнул на вашем месте, совершенно не зная человека, отзываться о нем так плохо. Может быть, у этой несчастной женщины найдутся смягчающие обстоятельства.

– Едва ли они найдутся у матери, подкинувшей ребенка, – парировала мисс Агата.

– Простите, сударыня, – настаивал доктор, – но вы еще слишком молоды и плохо знаете жизнь.

– А вы, собственно, кто такой, сударь? – поинтересовался тучный мужчина. – Уж не
 сообщник ли вы той дамы, если так рьяно ее защищаете?

– Я не сообщник, но знаю ее более чем хорошо. Это вдова моего друга, мать четверых детей, доведенная до отчаяния нищетой. А зовут меня Роберт Грин, я акушер, и этого мальчика принимал тоже.

– Вы тот самый Роберт Грин, о котором говорит весь Лондон? – оживился тучный
 мужчина.– Мое почтение, сэр. Позвольте представиться, Джозеф Арчилл, адвокат.

– Уильям Хексли, а это моя сестра Агата, – представился молодой человек.

– Простите, сударь, мою резкость. Я действительно не могла подумать… – смутилась
 девушка. – Ведь я сама видела, как эта женщина положила младенца на скамейку
 и бросилась наутек.

– Да-да, мисс Хексли, я все понимаю, – сказал доктор. – Ну, а теперь, когда мы во всем разобрались, позвольте мне взять малыша и самому отнести его в Приют.

– Конечно, уважаемый доктор, мы вам полностью доверяем, – сказал за всех сэр Джозеф Арчилл. – Удивительно, однако, каким образом вы оказались именно в этом месте и в это время? Простите, это уже чисто профессиональный интерес.

– Я понимаю, – опустив голову, ответил доктор, – но позвольте мне не отвечать на ваш вопрос. Это весьма длинная история, и мне бы не хотелось отнимать у вас время. Тем более что малыш, наверное, скоро проснется и попросит есть. Всего доброго, господа. Об одном хочу вас попросить. – Доктор помедлил, переводя дыхание. – Не распространяйтесь об этом случае. Мне бы не хотелось, чтобы по городу ползли нелепые слухи.

– Слово чести, – сказал адвокат.

– Слово чести, – повторил мистер Хексли.
 
Они раскланялись и разошлись. А доктор Грин, утомленный беготней и переживаниями этого дня, присел на скамью рядом со спящим мальчиком и легонько погладил его по головке.

– Ну вот, Том, теперь мы вместе, – сказал он тихо и только теперь понял, какую тяжесть взвалил себе на плечи.