Плац

   Я - Плац. Точнее, полностью меня зовут «Строевой плац войсковой части 65111». Но, если уж быть совсем точным и не врать самому себе, то, наверное, так меня звали когда-то. Трудно считать себя полноценным военным объектом, если между твоими плитами растёт трава, а две бетонные плиты с северной стороны утрачены. Сам себя я называю теперь «Плац в отставке».

  Наш военный городок, весьма удалённый от населённых пунктов, имел всё, что положено иметь любой уважающей себя воинской части: штаб, КПП, три казармы, столовую, котельную, автопарк, караульный городок, водонапорную башню, клуб и баню. Поодаль стоят общежитие для молодых офицеров и прочих кормящихся при части людей,  и даже пятиэтажка для офицеров семейных. Мои ближайшие соседи, Казарма и Столовая, стоят на противоположных, западной и восточной моих сторонах. Казарма из красного кирпича и с черепичной крышей - очень старая, её построили немцы в то время, когда ни меня, ни Столовой, ни даже прапорщика Возницы  ещё не было на свете. С Казармой есть о чём поговорить, но, к сожалению, она слишком высокомерна и любит повторять, что, если бы не она, то никого из нас и даже вообще воинской части здесь бы не было. Я думаю, что она говорит так, потому что, как всякая старуха, хочет чувствовать, что она кому-то ещё нужна. Столовая же, наоборот, слишком молода и мало что знает о жизни. К тому же, когда её лишили всего, чем она так гордилась, она замкнулась в себе и перестала отвечать на вопросы.

  Я сделан из плотно пригнанных друг к другу железобетонных плит. Бетон – дальний родственник камня, и потому память его гораздо длиннее, чем человеческая или кошачья. Я, например, помню запах перегара от рабочего, подносившего арматуру и мат сварщика, делавшего скелет для плиты, ставшей моей восьмой с южной стороны. Ему попался бракованный электрод, а был конец месяца. Но это память, я бы сказал, частичная, фрагментарная. Как единое целое я стал чувствовать себя с того момента, когда командовавший  укладкой плит прапорщик Возница, улыбнувшись каким-то своим мыслям, пошарил в кармане галифе, вытащил оттуда большую блестящую монету с надписью по кругу «1870-1970» и положил её под мою центральную плиту. С этой секунды я помню всё:  и тот солнечный летний день, и дизельный выхлоп «КрАЗа», и озабоченное узкоглазое лицо крановщика – ефрейтора Курамова, и то, как прапорщик Возница, полюбовавшись на юбилейный рубль, вытер носовым платком фуражку изнутри и прикрикнул на Курамова: «Ну чего ждёшь, опускай!»

   Прошло несколько лет, и после долгого строительства на свет появилась Столовая. Тогда белоснежная, с огромными сверкающими окнами, она, к своей гордости, была оборудована по последнему слову: у неё были и сверкающие нержавейкой автоклавы, и агрегат для чистки картошки, и даже посудомоечная машина. Я помню очень хорошо, как, выходя из Столовой, проверяющий генерал похлопал по плечу нашего командира части: «Молодец, Павлов! Обязательно доложу!». А вокруг навытяжку стояли начальник столовой старший прапорщик Атаманюк и весь кухонный наряд в белых куртках и начищенных сапогах.

   Время идёт быстро. Три раза в день, сделав сначала три строевых шага, из Казармы в Столовую и обратно шла рота, и я всегда знал, сколько бойцов сегодня в строю. Сменялись призывы, громко топали по моим плитам молодые солдаты, а я в меру сил пытался помочь им не сбиться с шага. Вразвалку проходили дембеля, и я знал, что всей душой они хотят больше никогда меня не увидеть. И я не виню их в этом. Ведь я прекрасно помню, как, будучи духами, они, впрягшись по трое в огромный «самолёт» убирали зимой снег, укладывая его вокруг в выровненные по нитке сугробы,  а в остальное время года щекотали мётлами, сметая пыль, жёлтые листья или просто потому, что так захотелось деду или старшине. Гремел барабаном небольшой военный оркестр, развевалось знамя и – «Шшагом Мм-а-а-рш!» - мощно печатал шаг строевой смотр, держа равнение на трибуну из белого кирпича с нарисованной масляной краской красной звездой. Я чувствовал себя необходимым, и знал, что без меня не обойтись. Это было именно так. Ведь вся жизнь части: утренняя зарядка, праздничные и обычные построения, развод – всё было на мне. И если чего-то и не хватало, так это того, с кем можно было бы поделиться своими мыслями. Столовая была тогда слишком хороша и слишком занята собой, а Казарма, как всегда, погружена в воспоминания и озабочена приближающейся старостью. Прапорщика Возницу я считал кем-то вроде своих родителей, а, во-первых, с родителями можно говорить далеко не обо всём, а во-вторых, прапорщику и не пришло бы в голову разговаривать с плацем, ибо его военная карьера закончилась бы тогда раньше срока.

   И тогда однажды тёплым весенним утром появился Кот. Никто не знал, откуда он взялся, так как пришёл он не со стороны общежития и пятиэтажки, а с противоположной. Сам Кот о своём детстве никогда не рассказывал. Может, потому что не хотел, а, может, просто не помнил. Появился он в виде тощего кошачьего подростка, посидел немного возле казармы и, быстро поняв, что, кроме не очень нужного ему сейчас «кис-кис» от солдат ничего не добьёшься, перебрался, едва заметно ступая по моей бетонной груди мягкими лапками, на другую сторону, к Столовой. Насколько я помню, Кот всегда был таким: грязно-белым, с рыже-полосатым хвостом, несколькими рыжими пятнами, местами свалявшейся шерстью и взглядом немного исподлобья. Обойдя Столовую вокруг, Кот расположился у служебного входа и стал ждать. Тут его и заметил начальник столовой толстый старший прапорщик Атаманюк, и сначала хотел прогнать, но его любовница, такая же, как и он, полная вольнонаёмная повариха Нелли Семёновна  не разрешила и вынесла в алюминиевой миске оставшуюся с ужина жареную рыбу. Кот поел, приободрился и так и остался жить при части. А после того, как Кот притащил к заднему входу Столовой придушенного им крысёнка, Кота стал уважать и взял под свою опеку и сам старший  прапорщик Атаманюк. Да, Кот всегда умел себя подать. Однако котов любят далеко не все и иногда, чего греха таить, ему доставались и пинки. Но потом Кот научился разбираться в людях не хуже пожилого ротного старшины и избегал нежелательных встреч. Только начальник медицинской службы капитан Парсонов, инспектируя столовую, всякий раз смотрел на Кота долгим взглядом, но так ничего и не сказал.

  Нелли Семёновна назвала Кота Мишей, в честь прапорщика Атаманюка. Тот на это несколько обиделся и всегда называл Кота Тишей. Впрочем, Кот одинаково презирал обе клички, предпочитая отзываться на слово «кушать».

  Наступило лето, небывало жаркое, самое жаркое из всех, что я помню. Под солнцем мои плиты раскалялись так, что не успевали остыть к утру. После захода Кот стал приходить ко мне, чтобы полежать на тёплом бетоне. И тогда я решил заговорить с ним. Долго думал, как к нему обратиться. Выбрал нейтральное: «Здравствуйте, Миша». Кот нисколько не удивился. Ведь коты всё чувствуют, понимают и знают гораздо лучше людей. Они не глухи, не слепы и не самовлюблённы, как люди. «Какой Тиша-Миша» – ответил Кот. – «Меня зовут Кот. Коротко, ёмко и с достоинством. А что касается кличек – я ведь тоже даю их людям, но только разве кто-то откликается на них? А значит, и я не должен». Всё лето мы разговаривали с Котом по ночам. Я рассказывал ему о звёздах, ибо кто же ещё знает о звёздах больше, чем тот, кто обречён вечно смотреть в небо. Кот рассказывал мне про травы, про звуки, про запахи, про мышей и, конечно, все новости части. Сейчас мне кажется, что это было лучшее лето моей жизни.
 
   За этим летом наступила такая же тёплая осень. Кот приходил ко мне играть с опавшими листьями, но становилось всё холоднее, и однажды вечером Кот сказал: «Ты извини, но зимой я приходить не буду. Коты любят тепло. Но ты не переживай. Лето ещё обязательно наступит, и не раз, ты знаешь это лучше меня». И пришла зима, такая суровая, что начальник медслужбы капитан Парсонов запретил проводить утреннюю зарядку, и её заменили утренней прогулкой. На моей памяти такое было только в ту зиму. Так всё в жизни: было жаркое лето – будет морозная зима. И если тебе было хорошо, то жди неприятностей.

   Наконец в апреле снег начал таять, и аккуратные снежные брустверы почернели и потеряли форму. Весной прапорщик Возница ушёл на пенсию. Семьи у него не было,  места при части ему не нашлось, из общежития его выгнали, и он куда-то уехал. В последний раз, одетый уже по гражданке, он обошёл всю часть, постоял на моей центральной плите, под которую он когда-то положил монетку. И пошёл к КПП, пошёл, не оборачиваясь, наверное, затем, чтобы я не увидел слёзы в его глазах.

   Потом стали происходить события, которые раньше никто и представить себе не мог. В весенний призыв не пришли молодые, и вообще солдат и офицеров в части и машин в автопарке становилось всё меньше. Из Казармы вывозили имущество, а в Столовой демонтировали и увезли её знаменитое оборудование. Сначала мы не очень волновались. Когда я решил обсудить происходящее со своими соседями, Столовая со свойственной ей легкомысленностью сказала: «А, ничего страшного! Они уехали на учения, поэтому и котлы с собой забрали, надо же им там что-то есть, это, наверное, какие-то особые, большие учения. Помнишь, несколько лет назад  в части только караул оставался. К осени вернутся». Казарма на это ответила: «Вы умеете только болтать. Здесь дело куда серьёзнее. Я уверена – началась война, и все они ушли на фронт. Я знаю, со мной это уже было. Победят – вернутся те же, проиграют войну – придут солдаты в другой форме. Тебе, Плац, какая разница, кто будет тебя подметать – наши бойцы или противника? Я через это уже прошла, и как видите, стою. И вокруг меня целую часть построили». Мне не очень приятно было такое слышать, но в душе я понимал, что Казарма в чём-то права. И я подумал, что надо поговорить об этом с Котом. Он сказал: «Ну, вы даёте. Какая война? Какие учения? Часть расформировали, они уходят и не вернутся никогда».
- А как же мы? Что будет с нами? – спросил я.
- Ничего не будет. Теперь ты Плац в отставке, – ответил Кот. – Отдыхай, смотри на звёзды и вспоминай прошлое.
- Нет, - ответил я. – Лучше я буду считать себя в запасе.
- В запасе так в запасе, - сказал Кот. – Это сути не меняет. А суть в том, что здесь мы больше никому не нужны.
- А ты, - спросил я. – Что будешь делать ты?
- За меня не бойся, - ответил Кот. – Понимаешь, в чём дело? Вот ты – Плац в отставке…
- В запасе, - поправил я.
- Извини, - продолжил Кот. – А ты когда-нибудь слышал про котов в запасе? Мы, коты, умеем приспосабливаться и делаем это всю жизнь. Посмотрю, что в общежитии, там ещё останутся люди, там печное отопление. В пятиэтажке можно жить только до зимы, потому что кочегарка работать больше не будет. Меня, честно говоря, больше ты беспокоишь. Как у тебя получиться жить без солдат?
- Придумаю что-нибудь, - ответил я. – Ведь я же всё-таки военный, пусть и в запасе. Но ты будешь приходить ко мне?
- То-то и оно, - сказал Кот. – Конечно, буду.

   И вот в начале лета настал день, когда утром на разводе на мне стояли всего четыре солдата. Они забили досками крест-накрест двери Столовой и Казармы, связали проволокой створки ворот на КПП, сели в кузов последнего ГАЗ-66 и уехали. Я долго слушал удаляющееся гудение мотора.

    Через несколько дней ко мне пришёл Кот. Он долго лежал, греясь на солнце, на самой моей середине, а потом сказал: «Что ж, в этом есть и свои плюсы. Разве смог бы я раньше вот так, среди бела дня, валяться на плацу? Обязательно кто-нибудь прогнал бы. А теперь всё это – моя территория и охотничьи угодья».

   И всё-таки я не верил до конца ни Коту, ни Казарме, мне больше нравилась мысль Столовой об учениях. Но когда осенний шторм разметал стоявшие вокруг меня сделанные из ДСП стенды с изображением подтянутых солдат с ногой, навеки застывшей в положении «Делай р-раз!», описанием боевого пути части и портретами героев, нарисованными клубным художником сержантом Хабибуллиным, а никто и не подумал их вернуть на место, я понял, что ждать придётся долго. Потом снег укрыл меня толстым одеялом, и впервые за много лет его никто не убрал. Той зимой я научился спать. Мне снилось лето, разводы, присяга, порой так явственно, что мне казалось, что я чувствую запах новеньких сапог молодых солдат.

   А весной в часть на ржавом оранжевом грузовичке приехали мужики. Сначала я надеялся, что возвращаются наши. Но эти, несмотря на то, что были одеты в камуфляж, совсем не были похожи на военных. Они работали несколько недель, срезали и увезли металлические рамы, оставшиеся от стоявших вокруг меня стендов, вытащили и забрали из Столовой и Казармы всё, что представляло хоть какую-то ценность и можно было вывезти. Они сняли и увезли огромные оконные рамы Столовой, и с тех пор она ослепла и перестала разговаривать. Они попытались даже выдернуть мои плиты, но сил у воров оказалось маловато, сломав две штуки с северной стороны, бросили это, разрезали напоследок ворота КПП с красными звёздами и уехали.

  Потянулись долгие годы зимнего сна и летнего безделья. Казарма очень переживала и всё время говорила, что за утрату военного имущества ей придётся отвечать. Потом она замкнулась в себе, тем более, что у неё начались проблемы со здоровьем – начала гнить лишённая местами черепицы крыша, а дождь, проникая внутрь через разбитые окна, стал подтачивать деревянные перекрытия и полы. Столовая, когда-то такая красавица, совсем махнула на себя рукой и только выла ветром в пустом зале. Кот заходил часто, он сильно похудел, шерсть стала ещё более свалявшейся. Он рассказывал, что ему всё-таки удалось пристроиться в общежитии, но у тех людей, что его подкармливали, иногда было нечего есть самим.
 
   Очень редко в часть приезжали люди. Однажды приехали трое, среди них я узнал рядового Тихонова и младшего сержанта Масюлиса. Они походили по части, пофотографировались на фоне казармы, долго смеялись, найдя на тыловой стене Столовой надпись краской «ДМБ-86», выпили бутылку водки, разбили пустую о мою плиту и убрались. Ещё один раз приезжали на машинах, похожих на военные, какие-то странные люди. Увидев их, я сначала подумал, что сбылись слова Казармы о солдатах противника, потому что одеты эти люди были в защитные костюмы, на лицах у них были маски, а в руках – необычного вида автоматы с раструбом сверху. Но когда они принялись с криками бегать по части и стрелять друг в друга шариками с разноцветной краской, я понял, что они не имеют никакого отношения ни к нашим, ни к вражеским солдатам, ни к армии вообще.

   Однажды апрельским днём, когда Кот, поймав и съев мышь, сидел на моих плитах и умывался, со стороны общежития появились двое. Один, с громким голосом и фотоаппаратом на запястье, шёл впереди. За ним шёл нескладный, с фотоаппаратом на животе, с рюкзаком за спиной и в красной куртке. Эти двое тоже обошли всю часть, фотографировали, в основном Казарму, зашли в Столовую. Нескладный увидел Кота, достал из рюкзака пакетик кошачьей еды, выложил её на картонную тарелку и предложил Коту. Кот вежливо понюхал, но есть не стал. После этого нескладный с громкоголосым ещё о чём-то поговорили, посмотрели на карту, потыкали пальцами в горизонт и пошли обратно.

   Прошло ещё несколько лет. Кот заходил, но всё реже, а потом и совсем пропал. Я очень скучаю по нему. Ничего не происходило и ничего не менялось. Даже маленькие события, вроде этих визитов, стали приобретать значение. Но сегодня что-то произойдёт, я это знаю точно. С самого утра я слышу приближающийся шум двигателей и всем телом чувствую дрожание земли от тяжёлых машин. Я давно уже не верю в то, что сюда могут вернуться солдаты. Кому нужны развалины с забетонированной площадкой посередине, само предназначение которой давно забылось. Проще и дешевле построить новое, чем возиться со старьём. Праздные посетители не приезжают на такой технике. И поэтому здесь есть только один вариант: на мои вполне добротные ещё плиты и на кирпич Казармы нашёлся покупатель.

   Наконец я вижу, что сюда подъезжает целая колонна: два экскаватора, кран, несколько грузовиков и автобус с рабочими. Это не те жалкие мародёры на своём ржавом «Мерседесе». Эти справятся. Просить пощады у них бессмысленно, да я и не буду это делать, я всё же военный. Не теряя рабочего времени, экскаваторы занимают позиции: один возле казармы, а второй на моей северной стороне. Ревут моторы, и почти одновременно ковш первого вгрызается в стену Казармы пониже крыши, а другой приподнимает мою первую плиту. Я слышу неожиданно сильный и красивый голос Казармы: «Gott, gib mir Gelassenheit, dinge hinzunehmen, die ich nicht ;ndern kann…», который заглушается грохотом падающих кирпичей. И я понимаю, что мне осталось ровно столько, сколько потребуется им, чтобы добраться до центральной плиты, под которой спрятано моё сердце. И я кричу, кричу что есть сил: «Товарищ прапорщик! Разрешите обратиться! Строевой плац войсковой части 65111 поставленную задачу выполнил! Прощай, Кот! Прощайте, солнце и звёзды! Всё было не зря!»

   Когда под очередной бетонной плитой разбираемого плаца давно заброшенного военного городка что-то блеснуло, стоявший рядом рабочий подал знак экскаваторщику. Подошёл, наклонился, подобрал советский юбилейный рубль с надписью по кругу «1870-1970», повертел его в руках, и, широко размахнувшись, забросил его далеко в высокую траву.

   Во время этого полёта я увидел сверху нашу часть. На какой-то миг мне показалось, что всё в части так, как было тем летом: ярко светит солнце, десять молодых солдат усердно метут плац, офицеры, в ожидании приезда очередной проверки, торопятся куда-то, у заднего входа в Столовую с деланным безразличием сидит Кот. А по аллее молодых берёзок, оживлённо жестикулируя, с двумя рядовыми ко мне идёт прапорщик Возница. Усы его черны, а сам он молод и бодр. И только упав в траву, я узнал, где всё это время пропадал Кот.

   И я остался с ним навсегда.