Выход дневник монстра. 03

7 апреля, понедельник

За это воскресенье я выспался, как за все прошедшие годы. Сегодня я бодр, подтянут и точен. Меня ждет важное дело, ради которого стоило подняться в такую рань.
Сторож на вахте зевает, спрашивает шутливо:
– Чего не спится? Грехи не дают?
Я растягиваю губы в вежливой улыбке. Иногда мне сложно понять, где у людей заканчивается юмор и начинается издевка. Поэтому спокойно отвечаю:
– Много работы.
Забираю ключи от лаборатории и поднимаюсь наверх.
В Институте ни души. Как и планировалось: свидетели мне ни к чему. Потому что мое важное сегодняшнее дело подпадает под статью уголовного кодекса Южноуделья и называется «кража со взломом».
Не имею понятия, что со мной будет, если меня застукают на месте преступления. Вернут в реабилитационный центр? Отправят в колонию? Расстреляют на месте? В конце концов, моя клятва касалась только жизни и здоровья граждан. И после Перехода мне не приходила в голову мысль что-то украсть. Даже когда не было денег. Даже когда я сильно голодал.
Но ведь прежде никто из васпов не вешался на дверной ручке.
Отмычку мне помог сделать Расс – в его владениях полно ненужного хлама вроде мотков проволоки или ржавых ключей. А я не был бы преторианцем, если бы не умел вскрывать сложные замки или заводить без ключа машины, или собирать взрывчатку что называется «из соплей и веток».
Думаю и о том, не взломать ли самому квартиру Пола. Но чутье подсказывает мне, что в этом случае я уж точно не отделаюсь легко. А вот вахтер, подкупленный полштофом спирта, вполне может придумать любое алиби. С него и спрос будет меньше.
Замок у Тория паршивый. А шифр у шкафчика простой. Будь такие замки в Ульях, я бы сбежал оттуда в первую же после перерождения зиму.
Все препараты в Институте выдаются под подпись. И спирт в том числе. Рано или поздно Торий заметит пропажу, но тогда меня это уже не будет волновать. Кто докажет? Я работаю в резиновых перчатках, одолженных у Расса. И уже придумал, куда спрячу бутыль – за бак с отходами, куда кроме лаборанта (подвида «подай-принеси») никто свой нос совать не станет.
Бутыли со спиртом стоят на верхней полке. Я аккуратно беру крайнюю и думаю о том, что спирт можно перелить в любую другую тару, а в подотчетную бутыль налить обычной водопроводной воды. Но решаю, что не стоит усложнять себе жизнь. Отвинчиваю пробку, дабы удостовериться, что это действительно спирт, а не какая-нибудь кислота. В ноздри бьет резкий запах, от которого начинает мутить – после недавней попойки на алкоголь глаза не смотрят. Радует, что в этом васпы не отличаются от людей.
Я собираюсь завинтить крышку обратно, и тут слышу шаги.
В пустом коридоре они отдаются гулким эхом: одни – четкие, решительные; другие – легкие, семенящие. Идут двое – мужчина и женщина. И я замираю. И сердце начинает стучать в такт этим приближающимся шагам.
Я даже не успеваю подумать, куда можно спрятаться (а спрятаться в кабинете Тория можно только под столом), как в замке несколько раз поворачивается ключ и знакомый голос произносит:
– Странно, здесь открыто.
Дверь распахивается, и Торий добавляет:
– Наверное, в пятницу так спешил за покупками, что забыл закрыть. Рассеянность – мой единственный недостаток. В остальном я, конечно, идеален!
Он смеется, и женщина подхватывает его смех. И входит первая.
И замирает на пороге. Замираю и я. Температура в кабинете сразу взлетает на десяток градусов.
Виноваты ли алкогольные пары, или события прошедших дней действительно довели меня до ручки – но передо мной во плоти стоит моя русалка.
Льняные волосы закручены в жгуты. Кожа белая, как молоко. В глазах сверкают кристаллики морской соли. Или это блики отражаются от овальных стекол очков? И не вышитая сорочка прикрывает ее узкие плечи и маленькую грудь, а клетчатая рубашка.
Она еще улыбается по инерции, но брови удивленно ползут вверх. И за ее спиной я вижу застывший силуэт Тория – по сравнению с хрупкой русалкой он кажется великаном.
– Доброе утро, – как ни в чем не бывало, дружелюбно произносит она. – Простите, мы вам помешали…
Молчу. Стою, как истукан – в одной руке открытая бутыль, в другой – отмычка. К возрастающей температуре добавляется электрическое потрескивание – я почти физически ощущаю его и знаю, что это начинает закипать Торий. Глаза его белеют, на скулах играют желваки. И я съеживаюсь, ожидая взрыва. Но вместо этого он указывает на бутыль в моих руках и произносит наигранно радостным тоном:
– О, я гляжу, подвезли? Все в порядке? Не разбавлено, как в прошлый раз?
И поворачивается к спутнице:
– Знаешь, за этими поставщиками глаз да глаз. Жулики! Закажешь спирт – а привезут воду. Приходится проверять.
– Неужели? – удивляется девушка. – И часто такое бывает?
– Частенько! Как видишь, один не справляюсь, приходится лаборантам поручать. Иной раз так напроверяются, что к концу дня на ногах не стоят. Я им за вредность премии выписываю. Печень ведь не казенная.
И снова ко мне:
– Так ты ставь на место, ставь! Мне за него еще по накладной отчитываться, а ты этих бюрократов знаешь.
Молча ставлю бутыль обратно. Голова идет кругом. Ехидный тон профессора не вяжется со взглядом, от которого я вот-вот вспыхну, как папиросная бумага, и рассыплюсь в прах.
– Большая удача, что ты такая ранняя пташка, Ян, – обращается ко мне Торий. – Давно надо было вас познакомить, теперь исправляю ошибку, – он снова поворачивается к спутнице. – Хлоя Миллер, моя давняя знакомая и основательница фонда «Открытые двери».
– А я вас сразу узнала, – говорит Хлоя и протягивает руку.
Я делаю над собой усилие и выдавливаю сквозь зубы:
– Каким образом? Мы не встречались.
– Нет, – улыбается она. – К сожалению, когда я приезжала в реабилитационный центр, вы были на занятиях искусством. О! – ее глаза восторженно распахиваются. – Я видела вашу работу! И должна сказать, это очень впечатляющая картина! Одинокое дерево на холме. Сломанная ветка качается на ветру, словно напоминание о скоротечности нашей жизни…
– Это был висельник, – бормочу я.
– Неужели? – удивляется Хлоя.
И выжидающе смотрит на меня. Я демонстративно засовываю руки в карманы. За ее спиной мечет молчаливые молнии Торий.
– Хм… ну что ж, простите, – наконец, произносит Хлоя и опускает руку. – Совсем позабыла, что вы не приветствуете друг друга… таким способом.
Она старается говорить дружелюбно и непринужденно, но я все равно ощущаю в ее голосе нотку затаенной обиды.
– Им еще многому предстоит научиться, – подает голос Торий и разводит руками. – Дикари.
Хлоя поправляет очки.
– Так я могу взять твои наработки? – обращается она к профессору. – Мне не помешало бы тщательнее ознакомиться с материалом.
– Конечно, я ведь обещал.
Торий проходит мимо, обливает меня презрительным ледяным взглядом, не обещающим ничего хорошего, незаметно для Хлои показывает за спиной кулак и достает из стола набитый бумагами скоросшиватель. На папке аккуратно выведена большая цифра «4». Я сразу узнаю эти документы: они посвящены четвертой экспедиции в Дар. Той самой, где я впервые познакомился с Торием… предварительно вырезав всех остальных ее участников.
– Вы знаете, я готовлю поправки в законопроект, – поясняет Хлоя, и я не сразу осознаю, что обращается она ко мне.
– О чем именно? – спрашиваю сухо.
– О гражданских правах, конечно же. Васпы такие же члены общества, как и люди. И мы должны сделать все возможное, чтобы остановить расовую дискриминацию в любой сфере, будь то товары, услуги, прием на учебу или работу.
– В прошлый раз подобный законопроект отклонили во втором чтении, – бурчу я.
– На этот раз я буду стараться лучше, обещаю! – заверяет меня Хлоя. – Когда документ будет готов, я хотела бы обсудить его с вами. Как вы на это смотрите?
Я вспоминаю недавний разговор с Рассом. И проклятый дух противоречия тут же вносит свои коррективы.
– Скептично, – говорю я, игнорируя гримасы Тория.
– Почему? – щурится Хлоя, в ее голосе нарастает напряжение. – Вы не верите в успех?
Я хмыкаю.
– Не в этой жизни, – и на всякий случай отодвигаюсь от профессора подальше.
– Что же я не предложил чаю? – спохватывается Торий. – Ян, ты здесь закончил? Тогда сходи к Марте, и если она пришла, попроси у нее гостевой сервиз. Хлоя, присаживайся сюда…
Он подвигает кресло, но девушка не спешит садиться. Вместо этого она накрывает его руку своей маленькой ладонью.
– Виктор, прости. Я ознакомлюсь с этими материалами дома, если ты позволишь.
– Но чай…
– Не стоит, – она говорит вежливо и прохладно. – Я, право же, не голодна. К тому же, у вас без меня много дел, – она кивком указывает на раскрытый шкаф. – Смотрите-ка, там еще целых три не распробованных бутыли!
Хлоя лучезарно улыбается, берет со стола папку и, быстро распрощавшись, исчезает за дверью. Резкий хлопок заставляет подпрыгнуть и меня, и Тория. Мы молчим, вслушиваясь в легкие удаляющиеся шаги. Потом Виктор поворачивается ко мне.
И я понимаю: пора начинать придумывать оправдание своему поступку.

*   *   *
– Я даю тебе ровно минуту, чтобы ты придумал правдоподобную историю, – говорит Торий.
Иногда мне кажется, что наш договор, связывающий васпу и человека, еще в силе. По крайней мере, мне легче думать так, чем ставить под сомнение способность контролировать мысли и чувства.
Контроль – священная корова для васпов. Правда, в реабилитационном центре этому дали другое название – «замкнутость». Но Торий время от времени умудряется прорвать мою оборону.
– Знаешь, как у нас говорят, – продолжает он каким-то чересчур спокойным тоном. Его выдержка – тонкая сухая корка, прикрывающая потоки бурлящей магмы. – Можно посадить обезьяну в театр, но от этого культурным человеком она не станет.
Это я-то обезьяна?
Ухмыляюсь. В глазах Тория тут же вскипает пламя.
– Ты что, не понимаешь, как вести себя в обществе? – слегка повышает голос он. – Ты зачем с девушкой так? Она о вас, свиньях неблагодарных, заботится! А ты… – Торий хватается за голову, а потом замолкает, будто прозревает, и спрашивает:
– А ты что вообще здесь делаешь?
Некоторое время молчу, размышляя, сказать правду или соврать? В воздухе разливаются, вскипают пеной эмоциональные волны. Именно в такие моменты, как мне кажется, Торий тоже задается вопросом «зачем?». У людей бытует еще одна поговорка: «Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит».
Волк никогда не станет домашней собачкой. Куда проще устроить облаву, загнать за флажки, а потом выстрелить в упор. Куда проще считать нас паразитами и прихлопнуть разом, не задаваясь вопросами морали и этики, не тратя время и силы на приручение хищника. Я думаю: зачем все это Торию?
Он прерывает мои размышления.
– И даже не вздумай юлить! Это кем надо быть, чтобы опуститься до кражи спирта? Чтобы вообще опуститься до кражи? Позор! Ты понимаешь, что это уголовное преступление? Что я могу прямо сейчас вызвать полицию?
Он задыхается от возмущения. Я не смотрю на него, но этого и не требуется – подводный вулкан извергается, и волны захлестывают с головой. Я камнем иду ко дну, вязну в эмоциональном водовороте.
Крайне погано – чувствовать себя утопленником.
– Сбавь… тон, – тихо произношу я. Рот будто забит тиной и водорослями. Вместо слов выходит каша, и  Торий не слышит меня.
– Я говорил тебе и не раз, – продолжает он, – если у тебя проблемы с деньгами, обращайся ко мне! Обращайся в фонд! К психотерапевту! Хоть к черту! Но как же! У нас ведь гордость! Лучше все выходные пьянствовать со своими дружками! Начнем с кражи спирта, а дальше что? Ценности? Деньги?
Последние слова бьют наотмашь. Я хватаюсь за спинку стула, сжимаю пальцы до белых костяшек и повторяю чуть громче:
– Сбавь тон!
И поднимаю голову.
Торий вздрагивает. Умолкает. Волны возмущения и обиды все еще закручиваются вокруг него бурунами, но теперь к ним примешивается пресноводная, гнилостная струйка страха.
Так смотрел на меня северянин из службы гарантийного обслуживания. Так смотрят на хищника, осознавая таящуюся в нем опасность.
Я тут же отвожу взгляд. Почему-то становится тоскливо, и мне хочется повернуться и выйти из кабинета. Если ты до сих пор не научился вести себя, как человек, ты – зверь, и твое место – в клетке.
Облизываю губы и стараюсь, чтобы мои слова теперь прозвучали как можно мягче.
– Не нужно повышать голос, – и, подумав, добавляю: – Пожалуйста…
Это звучит, как оправдание, как уступка. Но для таких, как я, уступка – это больше не показатель слабости. Это хорошая (а зачастую и единственная) альтернатива.
Торий тоже делает над собой усилие и берет себя в руки. Волны становятся ниже, спокойнее. И хотя кое-где все еще кружатся водовороты, я чувствую – буря отступает. И испытываю большое облегчение.
В конце концов, я действительно не выношу поучений на повышенных тонах – это было позволено только моему наставнику Харту. В конце концов, я убил его. И не хочу вешать на себя еще один труп.
– Хорошо, – произносит, наконец, Торий. – Но ты все же скажешь мне: зачем? Может, я смогу чем-то действительно помочь тебе…
Может. У людей куда больше возможностей и связей, не так ли?
Я принимаю решение. И это дается мне не так уж трудно, как казалось сначала. И наступает штиль.

*   *   *
Но это было лишь затишье перед бурей.
Она начинается ближе к вечеру: тучи густеют, набухают черной гематомой и в помещении темнеет тоже. Ветер неистово воет в ветвях и несет с собой похолодание и дожди.
Я расставляю столы в конференц-зале: там вовсю идет подготовка к симпозиуму (еще одно слово, которое проще написать на бумаге, чем произнести вслух). У Тория много работы, поэтому я прощен и помилован. Лекция по поводу моего морального облика отложена до лучших времен.
Сейчас профессор увлеченно беседует с коллегами на непонятные мне темы, пересыпая специальными терминами, что еще больше сбивает меня с толку. Их речь походит на жужжание потревоженных ос.
Еще один лаборант, Родион, настраивает телевизор. Треск помех и искаженные динамиком звуки нервируют. Каждый раз, когда он переключает каналы, я внутренне напрягаюсь, ожидая услышать что-то знакомое и страшное. И каждый раз меня постигает разочарование, и я ощущаю саднящую тоску под сердцем. И долго не могу понять причину, списывая свою нервозность то на утреннюю стычку с Хлоей Миллер, то на последующий разговор с Торием. Но вскоре осознаю, что дело не в них.
И помехи в эфире, и жужжащие далекие голоса, и начавшийся дождь за окном – все это слишком походит на зов мертвой Королевы.
Земля тотчас же уходит из-под ног, к горлу подкатывает тошнота. Я замираю. Стою, не двигаясь, вцепившись побелевшими руками в стол. Нарастающий гул отдается в ушах мучительным звоном.
Если замереть на месте, стать невидимкой – буря не заметит, обойдет стороной. И темные чудовища, порожденные больным сознанием, уйдут тоже…
– Ян? Ты там заснул, что ли?
Раздраженный голос лаборанта – как спасательный круг. Я тут же хватаюсь за него, сбрасываю оцепенение.
– Помоги-ка мне настроить изображение, – говорит Родион. – Эта техника старше, чем прабабка мамонта. Давно пора на списание.
И косится в сторону Тория. Тот перехватывает его взгляд, морщится, произносит рассеянно:
– Финансирования нет.
И возвращается к разговору.
– Нет, как же, – недоверчиво хмыкает Родион и ныряет за телевизор.
– А ну-ка, смотри! Меняется изображение или нет? – кричит он оттуда.
Родиону двадцать три. Но он уверен, что к тридцати годам сделает карьеру не хуже Тория. Поэтому он позволяет себе обращаться ко мне в слегка высокомерной манере. И это раздражает. В свое время я тоже был карьеристом. А теперь в свои тридцать три кажусь себе старым неудачником.
– Помехи, – тем не менее, спокойно говорю я.
По экрану бегут, чередуясь, черные и белые полосы – как брюшко осы. Ветви наотмашь бьют в стекло, и свет в зале мигает.
– Люблю грозу в начале мая! – скандирует кто-то.
– Рановато, апрель на дворе, – откликаются в ответ. – Родик, ты там аккуратнее, как бы током не ударило!
– Ничего! – отзывается Родион. – А ну-ка, теперь?
Несколько секунд изображение еще идет рябью, а потом обретает четкость. На экране – мужчина в деловом костюме. Его губы шевелятся, но звука нет. Потом Родион щелкает тумблером, и до меня долетает окончание фразы:
– …но пока нет причин для беспокойства, почему вы все-таки видите необходимость в сегрегации?
Камера смещает план, и на экране появляется другой человек. Я тотчас узнаю его.
От этого узнавания вдоль хребта рассыпаются ледяные иголочки. Одна из них достает до сердца. И оно застывает.
И я застываю вместе с ним.
– А вы считаете, необходимости нет? – вкрадчиво отвечает человек в телевизоре и усмехается снисходительно. – Помилуйте, пан Крушецкий! Вообразите только: вы поехали с супругой в ресторан, а за соседним столиком сидят… эти! – он морщится, качает головой. – Сидят и… потребляют пищу! Столовыми приборами пользоваться не обучены, вести в обществе не умеют. И пройдет каких-то десять минут, как один из… них отвесит вашей супруге скабрезность! Конфуз! Скандал! Вот вы смеетесь, а я, между тем, был свидетелем подобной сцены. Не в ресторане – упаси Пресвятая дева! В более скромном заведении, еще бы их пустили в ресторан! – он фыркает. – И потом – у вас ведь есть дочь, пан Крушецкий? Кстати, позвольте поздравить – она теперь институтка? Так вот, вообразите, что отныне вместе с ней будет учиться один из этих, – на слове «этих» каждый раз ставится акцент. – И мало того – учиться. А ну как оно овладеет ею, простите за такую прямоту?
– У вас хорошая фантазия, пан Морташ, – с легкой улыбкой говорит первый, но я ощущаю в его голосе напряжение. И это резонирует во мне. Я чувствую, как напрягаются и деревенеют мышцы.
– Фантазия может воплотиться в реальность, – возражает тот. – И оглянуться не успеете, как воплотится. Бедолаги из благотворительных фондов горазды лоб расшибить, лишь бы всех облагодетельствовать. А эти, облагодетельствованные, нож в спину воткнут при первом удобном случае. Потому что никто из благодетелей не был в Даре и не видел, как они беззащитных селян грабили. Как убивали мужчин и насиловали их дочерей и жен. Вы не были там, пан Крушецкий. А я был.
Он снова качает головой, и я чувствую, как изнутри во мне поднимается что-то гнетущее, злое. Что-то, долго копящееся под спудом, но теперь настойчиво требующее выхода.
– Вот вы говорите, – меж тем продолжает Морташ, – нравственное воспитание, развитие личности. А мне это даже слушать странно. Потому что нет у них никакой личности. А есть только инстинкт – разрушать. По сути, это даже не отдельные особи. Это головорезы и насильники, живущие по законам стаи. А вся личность убита давно. Есть только механизм для войны. А какое сочувствие может быть механизму?
– Родик! Кретин! Выключи сейчас же!
Кто-то кричит за моей спиной, но я не понимаю – кто. Свет несколько раз мигает, а потом меркнет. Или это кто-то щелкает выключателем внутри моей головы?
Стены содрогаются. Мир разлетается в щепки, рядом вскрикивают женские голоса. Я вздрагиваю и возвращаюсь в реальность.
Свет ослепляет меня. Грудь сводит спазмом. Дышу тяжело, будто пробежал стометровку. Правая рука саднит и ноет – в ладони застряла тонкая щепка. Вытягиваю ее медленно. Нет ни боли, ни крови. Зато у противоположной стены валяется разбитый вдребезги стул. От удара по штукатурке проходит извилистая трещина.
Только теперь я замечаю, что стоит тишина. Телевизор мертв. Рядом с ним, открыв рот, сидит перепуганный Родион. И все, находящиеся в помещении, молчат и смотрят на меня. Только слышно, как ливень грохочет по крышам и стеклам.
– Ян… – наконец произносит Торий.
Его голос звучит хрипло и надтреснуто. Он делает шаг ко мне, но я отступаю, выдавливаю с трудом:
– Я… сожалею. Вычтешь из моего жалованья.
И поворачиваюсь спиной.
Тьма густеет, волной перекатывает через подоконник. Течет по пятам, как разлитые чернила. Я иду быстро, не сбавляя шага. Попадающиеся на пути люди смотрят с удивлением, но не говорят ничего. А я не различаю ни лиц, ни фигур – только бумажные силуэты. Их, словно пожухлую листву, подхватывает буря и кидает в свою ненасытную глотку. У нее тоже есть только один инстинкт – разрушать. Буря воет от тоски и злобы. Может, она зовет меня.
И становится страшно, потому что моя внутренняя пустота откликается на зов.

*   *   *
Торий догоняет меня в коридоре. Разворачивает за плечо. Держит цепко, словно боится чего-то.
Говорю ему:
– Я в порядке.
Но буря все еще воет в моей голове, и захват не ослабевает. Торий усмехается болезненно, спрашивает:
– Настолько в порядке, что пропало желание швыряться стульями?
Пожимаю плечами, но не пытаюсь вырваться. Взгляда не отвожу тоже. Я чувствую, что Торий нервничает – но на этот раз он боится не меня. Мне кажется – и я понимаю, насколько глупо это звучит, – он боится за меня.
– Морташ – глава Си-Вай, – говорит Торий. – Он спит и видит, как упечь васпов в лаборатории. Чего еще ждать от него?
Он прав. Я знаю это так же хорошо, как все шрамы на своем теле. Но знаю и то, что у Морташа со мной старые счеты.
– Никто из моих коллег и моих друзей не разделяет его взгляды, – продолжает Торий. – Не бери близко к сердцу. Думаю, его подстегнула новая попытка Хлои продвинуть законопроект.
– Вот что случается, когда женщина занимается неженским делом, – бормочу я.
Торий смеется.
– Брось! Не будь таким предвзятым. Лучше бы спрятал свою гордость подальше и начал сотрудничать с фондом. Это ведь нужно в первую очередь тебе, разве нет? А если сидеть в своей раковине – Си-Вай обнаглеет вконец. Сам видишь – уже на телевиденье просочились.
– А что я могу сделать? – огрызаюсь.
И про себя добавляю: если я не убил Морташа в свое время, что могу сделать теперь?
Торий, наконец, отпускает меня.
– Например, мы можем позвонить руководству канала и дать опровержение, – предлагает он. – Я свяжусь с Хлоей. Думаю, она будет только рада озвучить свои планы на широкую аудиторию.
Пожимаю плечами снова. В ушах шумит, сердце колотится, как бешеное. И только теперь я понимаю весь ужас своего состояния: я сорвался. Я потерял контроль. Я мог убить.
Накатывает дурнота. Возможно, Морташ прав. Возможно, я действительно только механизм для разрушения. И мое место в клетке, а не в человеческом обществе.
Но я отгоняю эти мысли. Не теперь. Когда впереди маячит цель – все мешающее должно быть отсечено. Беру себя в руки, и, игнорируя раздирающую меня бурю, говорю как можно более спокойно и взвешено:
– Хорошо. Пусть так. Но сначала мне надо попасть в квартиру Пола. Ты все еще со мной?
Пытливо смотрю на Тория. Когда-то я точно также просил его о помощи. А он отказал мне. Тогда я сломал ему ребра. Это не то, что можно легко забыть и простить. Но воспоминания о прошлом не беспокоят его. По крайней мере, не так сильно, как меня. Поэтому он улыбается добродушно и отвечает:
– Конечно. Если за тобой не присматривать – не напасешься ни спирта, ни стульев, ни телевизоров.

*   *   *
Буря продолжается всю ночь.
Но я чувствую себя спокойно.
Когда за окном непогода – желающих шпионить за твоим домом нет.



8 апреля, вторник

Пять утра.
Просыпаюсь от страшного треска за окном. Встаю, чтобы посмотреть: оказывается, бурей сорвало верхушку старого тополя. Ветки чудом не задели провода и теперь лежат поперек двора, стиснутого кирпичными коробками домов. Костью белеет обломанный ствол.
Столько зим пережил он, столько бурь прошло мимо, но не сломило его. Почему же теперь? Может, потому, что окрепнув и возмужав, он потерял кое-что еще – качество, что присуще лишь молодым? Потерял гибкость?
Буря, разразившаяся над Ульями, сломала самых стойких и смелых. Жить как прежде больше не представлялось возможным. Но мы слишком закоснели в своих привычках, и не желали в этом признаться.
Не желал и я.
Сейчас я наблюдаю, как ручейки сбегают по карнизам. Оконное стекло идет рябью, мир плывет перед глазами, и вместо знакомого двора я вижу сырые стены каземата, а в шум ливня вплетается больной шепот:
– Это невозможно… пойми, невозможно сделать то, что ты требуешь! Я не повторю прошлых ошибок… ни я, ни кто-то другой не станет создавать для тебя армию монстров. Даже если ты найдешь того, кто сломается… кто струсит… даже тогда люди перебьют вас раньше…
Я наношу жесткий удар по почкам. Торий дергается, захлебывается слюной. От него пахнет болезнью и потом. Лицо – сплошная гематома, два ребра сломаны, руки кровоточат после пытки иглами. Но он все равно не ломается. Не ломается, этот жалкий книжный червь, которого я так ненавижу и который имел глупость сунуться в сердце Дара – для чего на этот раз?
– Мы оба платим за свои ошибки, – продолжает говорить он в бреду, и я чувствую жар, исходящий от его тела – Торий попал в мои руки уже изможденный, уже заболевший. Пришел один и без оружия – через тайгу и болота. Прямо в логово хищника. Такой глупый и нелогичный, такой человеческий поступок.
– Подумай, – хрипит он. – Сколькими васпами ты готов пожертвовать во имя своей мести? Сотней? Тысячей?.. Несколькими тысячами? – он сплевывает кровавую слюну, смотрит на меня через щелки заплывших век. – Так сколько?
– Неважно, – равнодушно отзываюсь я. – Мертвым ничего не важно.
Мой голос безжизнен и глух. Мое сердце бьется ровно, будто оно механическое. Я и есть – механизм. Мертвец, продолжающий жить вопреки всем биологическим законам. Отравив меня ядом, Королева не просто перекроила мою сущность. Она вложила в меня «код смерти».
– Это… можно изменить, – шепчет Торий. – Однажды вас обрекли на смерть… теперь я предлагаю жизнь.
Его слова шурупами ввинчиваются в виски. Я морщусь. Бью снова. В селезенку. В почки. В лицо. Под ребра. Но не чувствую ничего. Ни опьянения, ни радости – лишь пронизывающий холод, лишь пустоту и тоску под сердцем, которое все также ровно отсчитывает секунды моего бытия.
Я – мертв. И, возможно, Торий умрет тоже. Он мог бы дать мне армию послушных солдат – но предпочитает бормотать свою идеалистическую чушь, чем крайне раздражает меня. И я оставляю его в покое – истерзанного, истощенного и больного. Ближе к вечеру ему дадут горячий отвар – так он продержится еще одну ночь, а завтра я пущу в ход костедробилку. Возможно, тогда он будет посговорчивее.
Я знаю, зачем Торий вернулся в Дар. Здесь, на границе, люди развернули базу. Отсюда они ведут зачистку территории, выдавливают нас с этих земель, как паразитов. Сюда свозят пленных, чтобы возобновить опыты.
Торий говорит, что так дальше продолжаться не может. Он говорит, что многие ученые, задействованные в проекте, осознали: васпы – не насекомые и не безмозглые существа. У них тоже есть разум, они не сами выбирали такую судьбу. Торий видел, что делают с пленными васпами, и во что они превращаются потом. У меня нет причин не верить: я знаю, я сам был подопытным зверем. Торий говорит, что все можно изменить, и именно поэтому вернулся в Дар.
Ему не повезло лишь в том, что еще раньше туда вернулся я.
«Ты всегда возвращаешься», – сказала Нанна и была права. А куда мне было идти?
Улей – мой дом. Васпы – моя семья. Я предал их однажды, но предательство было во благо (так я тогда думал). Если бы задуманное осуществилось – осы, а не люди, стали бы хозяевами планеты. А кто мы теперь? Горстка затравленных хищников, обосновавшихся в последнем уцелевшем Улье рядом с северной границей Дара.
Немудрено, что свалившийся на мою голову старый знакомец показался небесной манной. Немудрено, что я так разозлился, когда понял, что его планы кардинально отличаются от моих. И я не верил ему. Но кое-кто поверил.
Помню тот вечер, промозглый и сырой. Сквозь трещины Улья проступает влага, нижние ярусы вечно затоплены паводком. В таких условиях человеку легко подхватить пневмонию, а двое суток избиений и пыток усугубляет ситуацию. Именно об этом приходит поговорить со мной офицер Пол.
Он стоит в дверях, скрестив на груди руки и опершись плечом о притолоку. Квадратная челюсть лениво двигается туда-сюда, перегоняя из одного угла рта в другой длинную сосновую иголку.
– Там твой человечек помирает, – спокойно и буднично говорит он.
В нынешних условиях Пол выполняет функцию военного врача. Он хороший воин, но когда на счету каждая особь – кто-то должен выполнять и эту работу.
– Его так просто не добьешь, – отмахиваюсь я.
Нас с Торием больше не связывает договор, и все равно кажется, что он перенял часть моей выносливости. Его стойкость пробуждает во мне исследовательский интерес – насколько далеко я смогу зайти прежде, чем он сломается или умрет? К моему разочарованию выясняется – не столь далеко.
– У него жар, – все с тем же непробиваемым спокойствием продолжает Пол, и хвоинка в его рту перемещается влево. – Слышал, при такой температуре у человека сворачивается белок.
– Продержится до завтра? – спрашиваю его.
Пол пожимает плечами.
– Если дать передышку – возможно. Или пристрелить. Чтоб не мучился.
Быстрая смерть – милость.
Я не смотрю на него. Смотрю на свои руки: костяшки разбиты в кровь, пальцы подрагивают от напряжения, правую ладонь наискось пересекает царапина – порезался, открывая ржавую дверь каземата. Если верить ведьме, по линиям на ладонях можно прочесть судьбу. Эта царапина – как новая линия жизни. Странная примета для того, кто много лет, как мертв.
– В Даре нет места милосердию, – медленно произношу я.
– Хорошо, – коротко кивает Пол. Он не спорит, принимает мои слова, как данность, и поворачивается, чтобы уйти. Но медлит в последний момент.
– Знаешь, – говорит он, – Я и комендант. Мы беседовали с ним. И кое в чем человечек прав.
Такие слова – неслыханная дерзость! Они – словно удар по лицу. По моей репутации, говоря точнее. Если человек прав – значит, не прав я?
Вскидываю голову, пальцы против воли сжимаются в кулаки.
– Забываешься, Пол!
Но он только качает головой и продолжает, чуть повысив голос:
– Ты знаешь положение вещей, Ян. Мы деморализованы смертью Королевы. Истощены и устали. А этот человек пришел не убить. Он пришел помочь. И не только он. Если нам не помогут одни люди – совсем скоро убьют другие. Не знаю, как ты, но… я бы хотел, чтобы у всех нас было хоть какое-то будущее.
Наши взгляды пересекаются. Лицо Пола спокойно, челюсти двигаются, разминая сосновую иголку. И я замечаю, что на моих скулах тоже двигаются желваки. Но я слушаю и не перебиваю.
– Не знаю, что у вас за счеты, – заканчивает свою мысль Пол, – но я почему-то верю ему, – он вытаскивает изо рта разжеванную иголку, смотрит на нее с прищуром, будто изучает. – Вчера я услышал одно слово. Я давно забыл его. Да и ты, думаю, тоже. Это слово – надежда, – Пол щелчком отбрасывает иголку в коридор и заканчивает тихо:
– Оно приятно на вкус.
И улыбается – неестественно и мечтательно. От этой улыбки стальными обручами сдавливает сердце. Словно меня, а не Тория, пытают в сырых застенках Улья. Словно у меня, а не у Тория, тело охвачено огнем лихорадки. И все, что было, что остыло, что спрессовалось в неподвижные льдины – начинает мучительно ломаться и топиться. И я задерживаю дыхание и прижимаю кулак к груди. И ощущаю – бьется. Неритмично. Взволнованно. Не механическое – живое.
– Я поговорю с ним... снова.
Мой собственный голос звучит издалека, будто пробиваясь через закосневшую оболочку моей скорлупы, разрывая онемевшую гортань, как побег разрывает спрессованный за зиму грунт.
– Без пыток? – уточняет Пол.
– Без.
– Тогда я приготовлю лекарство. Думаю, за трое суток удастся поставить его на ноги, – говорит он, никак не комментируя мое решение. Разворачивается и уходит окончательно.
А я стою в своей одинокой оледенелой келье, и слышу, как с потолка капает вода – кап, кап… Так время отсчитывает секунды до наступления нового дня.
«Еще один день, – думаю я. – Что может изменить один день?»
И ошибаюсь.
Он меняет многое.

*   *   *
Иногда я думаю: вспоминает ли Торий время, проведенное в Улье? Если и вспоминает – то не показывает вида. Лишь однажды я спрашиваю его, почему он решился на такой шаг. Почему пришел ко мне – зная, что его ждет.
– Почему? – повторяет Торий и ухмыляется болезненно, словно на какой-то миг возвращается в те страшные для него дни. – Да потому, что вы долбанные психи! Если б я повел себя иначе, разве ты стал бы слушать меня?
Больше на эту тему он не говорит. Он все для себя решил и простил. Это дорогого стоит – простить своего врага. И я чувствую к нему невольное уважение, потому что сам далеко не так великодушен. Но раскаиваюсь ли? Сложно сказать. Когда на тебе висит груз многих загубленных жизней, чьи-то отбитые почки кажутся сущими пустяками.

*   *   *
Сегодня Торий сменил деловой костюм на неброскую куртку и джинсы. Машину он припарковал в соседнем дворе: на этом настоял я. Когда собираешься взламывать чужую квартиру, лучше не привлекать к себе внимания.
– Умеешь ты находить проблемы, – ворчит Торий, пока мы пересекаем двор, перепрыгивая через лужи. Ветер гнет верхушки деревьев, забирается за пазуху, продувает насквозь. Ко всему прочему, дождь начинается снова, и Торий чертыхается при каждом шаге – он уже ненавидит и погоду, и меня, и всех васпов, вместе взятых.
– У меня на носу симпозиум, – продолжает ныть он. – Неотредактированная статья. Куча недоделанной работы! Вместо этого я потакаю твоей паранойе! И мало того – собираюсь нарушить закон!
– Ты можешь не ходить, – логично замечаю я.
Торий фыркает.
– Ну да! Как же! Выпускать тебя одного – все равно, что бросать гранату без чеки. Где-то да рванет.
Мне не нравятся эти слова. Если Торий до сих пор не доверяет мне (а, возможно, и всем васпам), что говорить о других людях? Я не знаю, что ответить на это, а потому молчу. Торий тоже умолкает, замечая сгорбленную фигуру Расса. Тот пережидает дождь под козырьком подъезда. Заметив нас, улыбается присущей ему жутковатой улыбкой, от которой его лицо становится похоже на разбитую гипсовую маску.
– Я ждал тебя одного, – обращается ко мне Расс.
Торий хмурится. Согласен: не лучшее приветствие для старых знакомых. Учитывая, что комендант был одним из первых, кто принял идеи профессора. Но я также понимаю, что Расс не хотел никого обидеть. В Ульях нас учили молчать, скрываться, и лгать. Теперь же появилась возможность говорить открыто, и мы делаем это неуклюже, часто не понимая, что слова тоже ранят.
– Рад, что ты согласился помочь, Вик, – тем временем продолжает Расс. – Помощь человека пригодится.
Торий нервно кивает. Отвечает:
– У меня долг перед Полом. В его смерти есть и моя вина. Наверное, я обещал слишком многое тогда…
– Он был доволен жизнью, – перебивает Расс, и в глубине его глаз снова начинает полыхать гнев. – Пол не из тех, кто ломается быстро. Его убили.
Торий пожимает плечами и отворачивается. Между ним и Рассом всегда чувствовалось некоторое напряжение. Думаю, оттого, что по прибытию в Дар первый допрос с пристрастием Торию устроил именно комендант.
– Хорошо, – сухо говорит профессор. – Давайте выясним это. К двум мне надо вернуться на работу.
И первым заходит в подъезд.
Дому давно требуется ремонт: штукатурка здесь облуплена, стены исписаны хулиганами. На лестнице стоит запах кошачьей мочи. Торий морщит нос и закрывается рукавом. А я думаю, что даже такие условия гораздо лучше, чем холодные казематы Улья, где с потолка капает вода, где от сырости стены покрываются черным восковым налетом, а ночную тишь то и дело разрывает тоскливый вой сирены.
Каморка у вахтера немногим больше чем у Расса. Мы едва умещаемся там втроем. А сам вахтер – сухой старичок, заросший бородой, как старый дуб мхом. Он закутан в ватник и греется у самодельного тэна.
– Как здоровье, дед? – спрашивает Расс. – Хвораешь?
– Как не хворать, служивые, – охотно отвечает вахтер, кашляет, утирает распухший нос огромным и не очень чистым платком. – Сырость-то вон какая. Непогода. Хороший хозяин собаку на улицу не гонит. Только вы ходите…
– Не ходили бы, коль не нужда, – комендант ставит на стол полштофа спирта. – Поправься вот.
Глаза вахтера поблескивают из-под кустистых бровей. Он улыбается, отчего борода раздвигается в стороны, и морщины лучами разбегаются по темному лицу – ни дать, ни взять старый колдун на покое. Он выглядит столь же чуждым этому миру, как и мы сами.
– А за это хорошо, за это спасибо! – радуется старик, и на столе тут же появляются запыленные стаканы со следами прошлых попоек. – Изнутри оно греться куда полезней да приятнее. Вот и закусочка, чем бог послал.
Старик выкладывает шмат сала и полкраюшки хлеба. Сглатываю слюну – последние дни я перебивался кое-как, и чувствую себя усталым и вымотанным. Поэтому смотрю не на стол, а в угол комнаты, забитый хламом и заросший паутиной, говорю:
– Некогда нам.
Старик кряхтит, вздыхает. Сморкается в платок.
– Все-то вы, молодежь, бегаете. Все-то вы торопитесь, – ворчит он. – Неужто по лесам не набегались? Так вся жизнь в беготне и пройдет.
Он встает, шаркает к шкафу. За стеклом на крючках висят связки ключей. Дед роется в них, перебирая сухими пальцами. Ключи звякают, словно ржавые колокольчики.
– Я в свое время тоже набегался, – продолжает он. – Да только к чему пришел? Ни угла своего нет, ни помощи. А умру – дай бог, чтобы похоронили по-человечески. А то кинут в яму, как собаку бездомную.
Он, наконец, снимает ключи и протягивает почему-то мне, а не Рассу. Я беру их бережно, как полгода назад брал первые в моей жизни ключи от собственной квартиры. И думаю о том, сколь долго простоит теперь закрытой квартира Пола? Кого вселят туда? Вряд ли человека. Кто из людей пойдет в квартиру, где нашли мертвого васпу?
– А что, дед, – говорит Расс. – Ты прав. Пусть они идут, а я с тобой останусь. Помянем боевого товарища.
Он садится к столу и подмигивает нам: идите, мол. Я понимаю его без слов: Расс не зря остается на вахте. В случае опасности он задержит любопытных и подаст сигнал.
– Вот это правильно, вот это по-нашему, – тем временем подхватывает дед и разливает по стопкам резко пахнущую жидкость. – Ваш товарищ тоже правильным мужиком был. Коли видел, что хвораю, всегда в аптеку за лекарствами сходит, всегда вещи донесет. Еще и смеется, бывало. Мол, ты, дед, не прикидывайся! Какой же ты больной? Ты еще меня переживешь! – он вздыхает, смотрит в рюмку. – Вот и пережил его, соколика. Вот и накаркал себе судьбину. Будто чуял он…
Старик залпом выпивает рюмку. Морщится, утирает выступившие слезы рукавом. Смотрит на нас сквозь нависшие кущи бровей.
– Эх, горемычные, – тянет он. – Ведь вы мне в сыновья годитесь, а глаза стариковские. Да и горя нахлебались – врагу не пожелаешь. Разукрашены, как в мясорубке побывали. Только ты, чернявенький, – поворачивается он к профессору, – еще на человека похож. Бабы-то, поди, тебя любят?
Торий, молчавший все это время, хмыкает и отступает в коридор.
– Пойдем уже, – шипит он.
Я выхожу за ним. А в спину мне несется протяжное:
– И кто вас нелюдями окрестил? Души живые, грешные: так же жрать хочут, так же баб любят. Ну, налил, что ли? Ну, так с Богом!
Мы поднимаемся на этаж. Правая дверь – выкрашенная коричневой краской, обитая поверху  рейками, – дверь Пола. Пока я вожусь с замком, Торий маячит у перил, то и дело беспокойно заглядывает в пролет.
– Не волнуйся, – бросаю через плечо я, – Расс предупредит.
Торий нервно ухмыляется.
– Если будет трезв.
– Будет, – рассеянно отвечаю я. Заржавевший замок поддается не сразу, но все-таки  я выхожу победителем, и дверь распахивается, обдав меня пылью и затхлостью нежилого помещения.
– Паранойя – ваше кредо, – продолжает бубнить Торий. – Все-то вам кажется, что за вами следят. Что преследуют. Что хотят убить.
– Ты видел передачу, – возражаю я. – Слышал, что говорил Эштван Морташ.
Шипящие звуки ненавистного имени заставляют меня ежиться. Стены раздаются в стороны, ощетиниваются ветками сосен. Далеко на горизонте, над соломенными крышами домов, взметаются дымные столбы. Воздух наполняется удушливым запахом пожара и стрекотом вертолетных лопастей.
– Война закончилась, – говорит Торий, возвращая меня в реальность. – Теперь никто не отнимает жизни просто так. Ни ты, ни Морташ.
Я молчу. Вспоминаю, как Пол бежал через деревню, и пули взметали под его ногами пылевые фонтанчики. Вспоминаю, как он поворачивался лицом к надвигавшемуся на него бронетранспортеру и ждал, пока расстояние между ними не сократится до броска гранаты – спокойно, по привычке пережевывая сорванную по пути ветку. Словно бросал вызов смерти. Словно смеялся над ней.
А потом вспоминаю его посиневшее лицо и шею, стянутую ремнем.
Смерть не любит игр. Пощадив Пола в бою, она настигла его в однокомнатной квартире, в доме, подлежащем сносу. И я не отвечаю Торию. А просто распахиваю дверь и говорю ему:
– Идем.
И вхожу первым.
Тишина и запустение. Сладковатый запах, пропитавший стены – запах васпы. Или мертвеца. Что в нашем случае почти одно и то же.
Торий осматривается с опаской. Аккуратно прикрывает за собой дверь – он предусмотрительно надел резиновые перчатки, но все равно следы, оставляемые в пыли, расскажут, что в квартире были посторонние.
– Здесь его нашли, – говорю я, и останавливаюсь перед дверью в ванную.
Не знаю, интересно ли это Торию. Но он останавливается тоже и смотрит на дверную ручку. Тени ложатся на нее, будто темные отметины от ремня. Мне кажется, я вижу царапины на двери, оставленные Полом в последней отчаянной борьбе за жизнь. Но это только облупившаяся краска.
Я толкаю дверь – она открывается бесшумно. Ванна выложена кафелем. Кое-где плитка сбита. Раковина заляпана следами мыла и зубной пасты. На зеркале – пенные потеки.
Вижу, как морщится Торий – он известный чистюля. Но также знаю, что и васпы обычно соблюдают чистоту и стерильность. Иначе не выжить в условиях постоянных тренировок и пыток. Тем удивительнее мне видеть небрежность в квартире бывшего преторианца. Возможно, Пол куда-то торопился? Или его дух ослаб настолько, что на поддержание чистоты просто не оставалось сил?
Торий все еще стоит с кислой миной на лице. И мне вдруг хочется причинить ему боль – если не физическую, то хотя бы моральную. Пол спас его тогда, в Улье. Торий в неоплатном долгу перед ним. Он не должен смотреть вот так, со смешанным чувством отвращения и жалости.
– Ты осмотришь ванную и кухню, – говорю я.
И злорадствую, когда лицо профессора скисает еще сильнее.
– С чего вдруг? – спрашивает он.
Я пожимаю плечами.
– Самые простые места. Вряд ли Пол хранил здесь что-то ценное.
– А ты?
– Я осмотрю спальню, – делаю паузу, гляжу на профессора в упор, потом говорю:
– Но если тебе нравится копаться в чужих носках – можем поменяться. Только не забудь про ящик с трусами.
– Я осмотрю здесь, – поспешно произносит Торий.
Я позволяю себе улыбнуться, только когда покидаю ванную. Людьми слишком легко манипулировать. Торием – особенно.
– Если найдешь вдруг порножурналы, – доносится мне вслед, – не утаивай от меня. Это может пролить свет на увлечения Пола.
Я притормаживаю на полпути, начинаю оборачиваться, чтобы ответить на шпильку. Но Торий уже как ни в чем не бывало роется в шкафчике с лекарствами. Что ж, один-один. Тем более, квартира покойного – не лучшее место для упражнений в остроумии.
Комната Пола обставлена скудно. Шкаф для вещей, кровать, стол и пара стульев. Из окна видна улица – по ней проезжают машины, обдавая тротуары грязной водой из луж. Прохожих почти нет: прав старик, в такую погоду и собаку на улицу не выгонят. К окну я стараюсь близко не подходить, мало ли, кому взбредет в голову глянуть наверх.
Сначала я осматриваю письменный стол и книжные полки. Там ничего нет, кроме старых инструкций, автомобильных схем и разного рода технической литературы. Я тщательно пролистываю каждую книгу, каждый блокнот, но не нахожу ничего. Работа есть работа. Точно также у меня лежат журналы по биологии и химии, некоторые даже с автографом Тория – там напечатаны его статьи, которые я обычно не читаю. Единственное, что заинтересовывает меня – записная книжка. Скачущим мелким почерком Пола туда занесены имена и телефоны клиентов и работников станции техобслуживания. Ее я кладу в карман. Никаких предсмертных записок нет. Никаких следов борьбы. Разве что на протертом линолеуме чернеют следы, оставленные чьими-то подошвами. Возможно, у Пола были друзья? Возможно, приходили к нему гости? Отметины мог оставить, кто угодно. В том числе и сам Пол.
Быстро осматриваю кровать – она заправлена аккуратно, по-военному, как учили в Даре. Постельное белье не новое, но чистое. Металлическая сетка чуть провисает. Сюда нечего спрятать. Остается шкаф.
Вещей у Пола немного. Впрочем, как и у меня самого. Я раздвигаю в сторону пару рубашек, свитер, потертую кожаную куртку – явно с чужого плеча. И вздрагиваю, натыкаясь на гладкий металл пряжек. Отодвигаю вещи в стороны: в глубине шкафа висит преторианский китель. В полумраке ткань кажется не красной, а скорее черной, поперечные погоны поблескивают тускло и безжизненно – всего лишь отблеск былого величия. Точно такой же мундир висит и у меня. Да и у всех выживших преторианцев.
– Зачем вам это? – спросили нас когда-то в реабилитационном центре. – Это ведь напоминание о прошлой жизни. Обо всем, что творилось в Даре. О страданиях и смерти. Вы действительно хотите оставить себе такую память?
Тогда мы не знали, что ответить. Но теперь я знаю. И я бы ответил: да, я действительно хочу.
Королева лишила нас человечности. Мы забыли о своих корнях и начали все с нуля. А теперь мы пытаемся вспомнить – но это удается не каждому. Снова потерять память – страшно. Потеряешь память – потеряешь себя. Никто из нас не хочет этого. Мы, наконец, приняли свою сущность, свою судьбу. Со всей грязью, со всей неприглядностью, со всеми ошибками. Значит – несем за это ответственность и не хотим повторить снова. К тому же форма – единственная личная вещь, разрешенная в Даре. И мы храним ее точно так же, как люди хранят старые фотографии, или первые письма возлюбленных, или детскую одежду, из которой уже выросли внуки.
Я провожу ладонью по ткани. На ощупь она кажется грубой, шероховатой. Справа подкладка слишком жесткая и похрустывает от прикосновения. Это удивляет меня. Я расстегиваю пуговицы и начинаю ощупывать тщательнее – в подкладке оказывается прореха. Просовываю пальцы и достаю тетрадь в темно-зеленой выцветшей обложке. Быстро ее пролистываю – она исписана уже знакомым мне мелким почерком. Сердце тут же мучительно сжимается, когда я понимаю – это то, что я искал. То, что может пролить свет на смерть Пола. Его дневник.
– Нашел что-нибудь? – слышится из коридора голос Тория.
Я едва успеваю засунуть тетрадь за пазуху и захлопнуть шкаф, как заходит он сам – раздраженный, взъерошенный.
– Ничего, – ответ срывается с языка раньше, чем я успеваю решить, говорить ли ему правду или солгать. Должно быть, просыпаются годами вколачиваемые инстинкты – соврать, затаиться. И я не собираюсь менять свое мнение. Решаю, что сначала разберусь с записями сам.
– Что и требовалось доказать! – нервно бросает Торий. – Все чисто, если, конечно, речь идет об уликах. В остальном твой приятель не был чистюлей. Плита вся залита чаем, а в раковину лучше вовсе не заглядывать. Типичная квартира холостяка, хотя я думал, что васпы…
Он вдруг замолкает, и я настораживаюсь тоже. В коридоре раздаются шаги. Дверь квартиры распахивается, и я слышу голос старика:
– Я ведь говорил вам, пани Новак! Квартира закрыта, мало ли, какая дрянь завелась. Как ночь – так шорохи.
– Это с пьяных глаз у тебя шорохи! – вторит другой голос, грудной и женский. – Я тебя, хрыча старого, на груди пригрела! Угол выделила! А ты казенное имущество разбазариваешь?
– Да какое имущество у нежити! Сказано: крыс травим. Я сам-то не справляюсь. Мышеловки ставил – приманку едят, а сами не попадаются. Здоровущие!
В дверной проем, как танк на амбразуры, вваливается дородная и статная женщина. Следом за ней семенит вахтер, едва достающий ей до подбородка.
– Да вот, извольте познакомиться, – юлит старик, подмигивает нам слезящимся глазом. – Это, значит, ребята из службы дезинфекции. А это пани Новак, председательница домового комитета. Благодетельница наша и светоч наш.
Старик картинно кланяется. Женщина встает посреди комнаты, упирая руки в боки. Окидывает нас презрительным взглядом свысока. Торий отступает и косится по сторонам, высматривая пути к отступлению. А я стою и думаю о найденной тетради. Хорошо ли я ее спрятал? Не выпадет ли при движении? На что она может пролить свет, и прольет ли вообще, или это просто очередное задание от психологов из реабилитационного центра?
– Крыс, говорите, травите? – спрашивает пани Новак хорошо поставленным командным тоном.
– Только что на кухне отраву разложил, – подает голос Торий. – А мой коллега спальню обработал. Закончил, что ли?
Это он ко мне. Я киваю, эхом отвечаю на вопрос:
– Закончил.
– Ну, вот и отлично! – Торий тянет меня за рукав, делает шаг к двери. Но уйти нам не дают. Пани Новак закрывает проход всем своим тяжелым телом, гудит:
– А ну, стоять!
Торий замирает, да и я тоже. Чую, дай ей отряд в две дюжины головорезов – она отчитает и их, как злостных неплательщиков.
– Откуда мне знать, что вы действительно из конторы? – с подозрением произносит она.
– Стал бы я кому чужому ключи выдавать! – фыркает дед, но пани Новак только отмахивается.
– Так вы туда позвоните, – говорит Торий и диктует телефон своего кабинета. – Спросите Виктора. Начальник наш. Он нам спуску не дает. За каждый грамм отчитываемся. А на вашу квартиру почти все израсходовали. Вы бы ремонт сделали, что ли. Тут не только крысы – тараканы расплодятся.
– Что-то ни одного таракана я не вижу, – с сомнением говорит пани Новак.
– Где васпы проходят – там тараканы не живут, – наконец, подаю голос я.
– Это почему? – удивляется женщина.
Я гляжу исподлобья, поясняю снисходительно:
– Конкуренция.
– Вытеснение одним видом, более сильным, другого – более слабого, – подхватывает Торий и разводит руками. – Чистая биология, мадам!
В коридоре раздаются новые шаги. В квартиру влетает Расс. Он улыбается во весь рот, оповещает громко:
– Поймал!
И за хвосты высоко поднимает свой трофей: в каждой руке – по дохлой крысе.
Пани Новак визжит, отскакивает к стене, едва не сносит на своем пути шкаф. Доски под ней ходят ходуном.
– Убери! Убери, Бога ради! – кричит она и вжимается в стену, словно хочет слиться с ней, что при ее комплекции весьма проблематично.
Расс обиженно смотрит на одну крысу, на другую. Произносит:
– Работа такая. Велено было поймать.
– Ну, поймал – так и выбрось! – стонет пани Новак, машет сдобными руками. – Там, за домом, мусорные баки стоят. Туда их! Что под нос людям суешь?
– Как пожелаете, пани, – послушно говорит Расс и, размеренно ступая, выходит из квартиры.
Женщина дышит тяжело. Смахивает со лба прилипшие темные пряди.
– Экая дрянь на свете водится, – всхлипывает она и обращается к нам. – Мальчики, вы бы на следующей неделе пришли тоже? Вдруг где-то их выводок прячется.
– Придем, – обещает Торий. – Только нам на следующий объект пора. А еще за новой порцией заехать нужно, весь запас на ваш дом извели.
– Идите, мальчики, идите! – кивает пани Новак, и голос ее теплеет.
Мы раскланиваемся, проходим мимо вахтера, который улыбается нам сквозь запущенную бороду. Я сдаю ему ключи – держать их у себя незачем. Да и если понадобится – в этом доме мы теперь желанные гости.
Пани Новак провожает нас до порога. На прощанье, как бы невзначай, касается ладони Тория. Тот смущенно отдергивает руку, а она смеется и качает головой.
– Ох, и дикарь! А ведь смазливый. Даже жаль, что нелюдь.
Весь последующий день у меня держится хорошее настроение.
Во-первых, у меня в руках – записная книжка и дневник Пола. Во-вторых, я наконец-то беру реванш и до конца рабочей смены подкалываю Тория на предмет его скорого свидания с председательницей домового комитета.

*   *   *
И еще одна хорошая новость – последняя за день, но не последняя по значению. Сегодня мне, наконец-то, выдают жалованье.
Часть я сразу откладываю на оплату коммунальных услуг. А на другую можно наконец-то запастись едой. Нужно купить круп, и хлеба, и котлет, и молока, и сахара. И, пожалуй, сегодня я все-таки побалую себя и возьму то пирожное в белой глазури и цукатах, что лежит на самом видном месте в витрине кондитерской. Потому что когда у тебя есть пирожное – любой дождливый серый день становится немного светлее.


Глава 4 - http://www.proza.ru/2015/08/12/1548