Горюшенька

                Горюшенька.

       Катерина Ефимовна разменяла уже пятый десяток, но для всех она просто Катька. Вроде бы взрослый уже человек, да вот как-то не старят её годы, как и она их. Всегда живая, подвижная, не усидит на месте, вообще – бой-баба. Вот и прозвали её все просто Катькой. При всём притом вдобавок ещё Карасихой. А почему, одному Богу известно, точнее, наверное, людям, которые знали её получше: ведь она не коренная горожанка, а приехала из деревни, как и многие другие. Когда была молодой, укатила из деревни: “В большую жизнь…”, как писала она, потом домой. Объездила полсоюза, пока не занесло её сюда, в Кулебаки. Кто знает, почему сюда, вроде бы и городок-то не очень большой, даже не приметный, так – большая деревня, правда заводик здесь был, но не большой, пара кинотеатров, ну совсем, как город, а всё равно это была деревня, правда большая: по утрам пастухи, ни свет, ни заря гнали коров, кричали петухи, будя на работу, хрюкали свиньи, валяясь в лужах, в которых не было недостатка. Вообще, что-то среднее между городом и деревней. Вот здесь-то она и осела. Правда, не одна, а с мужем, но всё равно, как-то лучше знали её, а не его. Он и был у неё какой-то неприметный, как мальчик с пальчик из сказки. Так вот, ни кола, ни двора у них не было, когда приехали они сюда, а потом как-то сразу бах и двоих отгрохали, правда не сразу, но всё равно – двоих, естественно и квартира своя появилась, хозяйство кое-какое, свинья там тебе и выводок куриный. Вот тут и заговорили о ней, не о них, а о ней. Заработал, как говорят в таких случаях, ОБС – “одна бабка сказала”. Там слово, здесь слово – и пошло и поехало.
А ей как-то всё до лампочки были эти разговоры. Она не обращала на них никакого внимания. Иной раз найдётся какая-нибудь Благонамеренная, да скажет:
- Кать, ты слышала, чай, что про тебя говорят, ты уж…
- Да полноте, соседушка, не обращай внимания – и всё. Ей хоть бы что. Ну а народ опять за своё:
- Иж какая, вся в Карасиху, в мать свою.
     А почему Карасиха, Бог его знает. Ведь фамилия её девичья была Попова, это все знают, как и она тоже, а Карасиха…. Это ж совсем другое дело. Да, была у них в деревне Дуняша Морозова, так её Карасихой прозвали – тихая такая бабёнка была, ни слова тебе не скажет, молчунья была, а своё потихоньку делала. За вредность её и прозвали так – слишком уж шкодила она другим: тихой сапой подъедет, а потом только и разговоров на деревне, что о Клавке, Маруське какой-нибудь, что вот, мол, они с мокшанскими картошку жарили, а вы сами мол, бабоньки, знаете, что до добра эта жарёха не доводит. Не одна девка потом в омут после таких слов бросилась. Её и утопить хотели, да поди докажи – она это или не она наговорила: “Слухами земля полна”,  – только и отговаривалась она. До того вредная баба была, что даже мужика своего извела на нет, чуть в могилу не свела его, точнее в омут. Спасибо Дарьюшке Добрыниной: выходила, приголубила, отогрела. А потом он у неё и остался, Ефим-то, Дунькин муж, вот потом разговоров-то было…. Да и как тут не говорить, если Дарька была полнейшая противоположность Дуньке: та – красивая, чёрт её подери, ножки – точёные, фигурка – пальчики оближешь, бровки – ниточкой, и вдобавок – глаза голубющие и губы -  малиновые, бантиком, а эта, как о ней говорила Дунька - урод настоящий: кривоногая, толстушка, не голова, а головища, да вдобавок ещё и рябая. Он-то парень тоже был ничего собой, но уступал Дуньке: он её за красоту уважал, красотой-то и соблазнила она его однажды, утащив на речку купаться. Но в тот раз даже никто и не узнал, что Дуняша с Ефимом картошку в лесу пекли ночью. Только и знали, что Ефимушка домой еле-еле притащился , измученный-измученный, как будто он весь день дрова колол, а Дуняша была потом злющая-презлющая, всё места себе не находила. Красивая-красивая, а мужиков к себе не подпускала. Много раз пытались парни подкараулить её, да она их как вокруг пальца обводила, это коли гурьбой, а если один…, то берегись парень, заломает, одного она не боялась – она девка здоровая была, сильная, прямо мужичья какая-то сила. И не раз потом какой-нибудь парень ходил с синяком под глазом - куда от народа денешься: все знали – Дунькина работа. А на этот раз она сама увела парня. Мать-то только и видела, как она сверкнула пятками, и след её простыл: « Пойду, искупаюсь». А потом вдруг свадьба – Дунька выходит, не Ефим женится, а Дунька выходит замуж. В общем,  женила на себе парня. Мужик-то он скромный, тихий, изводила она его. Ему б такую же скромную, тихую, как и он сам, а у него кобылица, настоящая, отставной конь без атрибута соответствующего, как говорится: «Бой-баба!».
       Не от хорошей жизни он в омут бросился. Стал жить с Дарьюшкой Поповой. Правда и с этой недолго пожил. Но на, то уж война проклятая. Не его одного унесла она, а даже ещё и не целованных. Но, не смотря на то, что и пожили они немного вместе, успели они за это время многое. Ртов-то у Дарьи было достаточно, всех после войны поднимала одна, без мужика. И только одна Катька была ни в мать, ни в отца, а, как судачили на деревне, в проезжего молодца:
-  Не в молодца, а в молодуху - говаривали на деревне, да разве что узнаешь, если Ефим молчун-молчуном был, а Дарья не очень-то любила с бабами покалякать о своём житие-бытие, а Дуньки потом и вовсе след простыл - понесло её куда-то на юга, потом куда-то грехи замаливать, а какие – один Бог знает. В общем красивая  была баба, не от мира сего. Ну а Катька среди всех уродцев была настоящим ангелочком….
         И на вот тебе, в городе сейчас живёт, ну и что ж, что не совсем город, но и не деревня всё же. Квартира своя, хозяйство как-никак своё, хоть и маленькое, двое детишек. Она считала себя счастливой, да и как не быть счастливой, если всё сама, своими руками своё счастье строила. До парней была строгучая, а вот понравился ей Петюнька, увезла его от Лизки. Все тогда охали да ахали:
- Петька женится!
- На Лизке чай?
- Да нет, на Катьке Поповой, на Карасихе!
    Не любила она много говорить, а знала она  как-никак много, ведь недаром же шестой десяток разменяла. Вот дети-то, когда подросли и стали невольными виновниками её истории. Она была не охочая отпускать их погостить в свою родную деревню, а чаще посылала их к мужниной матери. Только вот старшой-то однажды подговорил младшую сестрёнку, да и укатили они зайцами в мамкину деревню. Сама-то она раньше, когда помоложе была, часто ездила, а теперь редко заглядывала. Так вот, когда приехали они назад из деревни, старший-то спрашивает:
- Ма, а ма, а чё у нас три бабки, у всех по две, а у нас три, а? Дедов двое, да и те умерли, а вот бабок, даже живых, три, почему, а? И чё, говорят, Горюшенька к нам не приезжает?
    У матери язык-то и отнялся:
- Кто вам такое сказал? -
- Да бабка Карасиха!
- Так вы у Карасихи были?
      Да, они были у Карасихи, точнее, она их поймала, когда они к бабке Дарье на ферму заглянули, возвращаясь с покоса. В избу их к себе привела, напоила, накормила, внучатами всё называла, а старший-то возьми и скажи ей:
- А у нас уже есть бабка – бабка Дарья…
     Ничего не ответила Карасиха, видно что-то изменилось у неё там внутри за те годы, что провела где-то на юге или ещё дальше, когда грехи какие-то замаливала, промолчала, ничего больше не сказала и с: “Господь с вами”, отпустила их до дому.
     Вот и неспокойно у Катьки на душе, решила в деревню собираться. Детей с собой берёт, а те радёхоньки, хоть только недавно, и были в деревне, но ещё раз съездить тоже интересно – там поля кругом, лес, речка рядом, можно все дни босиком бегать, не, то, что здесь, в городе: “Ходи в сандалях, в шароварах, не испачкайся – это вам не деревня, город ведь”.
А там, мать им: “Вы уже взрослые, скоро в школу пойдёте, ведите себя хорошо, не озоруйте, на лошадях не ездите, не пачкайтесь – вы же городские дети, ведите себя подобающе”.
      На следующий день вся деревня знала, что Катька приезжает. Старики да старухи, которые её ещё пигалицей знавали, все на завалинки повыползали:
- Горюшенька приехала, Катька Карасихина.
   А она, бросив вещи у Дарьи, захватив детей, сразу же отправилась куда-то по дороге: “То ли в лес, то ли в луга, то ли на речку – выплакаться за жизнь, эх, Горюшенька бедная” - гадали старухи. А она к Карасихе. И не “здрасьте” тебе ни до “до свидания”, прямо с порога: “Вот что, мать, не называй меня больше Горюшенькой, не славь Карасихой – Попова я, и у меня есть мать, не мачеха, а мать – Дарья, перед иконой и детьми своими клянусь – одна у меня мать, а у детей моих одна бабка – Дарья. И нечего им врать теперь и сбивать их с толку – не завидуй другим, коли у самой ничего не получилось: не та мать, которая родила, а та, которая вырастила и воспитала. Спасибо тебе, что на свет хоть меня пустила, но ты мне не мать – натешилась в молодости-то, грехи замаливала, а Дарья из сил выбивалась, десять ртов поднимала…, нет, даже на старости лет не прощу тебя. А я не Горюшенька, я – Счастливая, я счастливее всех – у меня есть мать, я её люблю больше всех, а дети…, что же, они не маленькие уже, разберутся, почему у них вдруг оказалось три бабки.
     Когда уезжала, провожали её всей деревней, жалели, что мало погостила. А она вдруг почему-то заплакала, как-то скупо, по-мужски.
- Суровая ты, но справедливая, эх Горюшенька, только и сказала ей Дарья, когда та садилась в рейсовый автобус, идущий в город.
    Вот уже десять с лишним лет будет, как она ни разу не ездила в деревню. Дети разъехались, остались они с Петюнькой вдвоём. Никуда не ходит, не любит говорить ни с кем. Самое любимое её занятие – отвечать на письма детей. Целыми вечерами, нацепив очки, сидит она и выводит каракули о том, о сём, пишет за жизнь, что, мол, кошка окотилась, собака выла, к гостям, наверное. Вот и сегодня она снова получила письмо, но взглянув на конверт, охнула, как будто что-то внутри обожгло у неё: незнакомый почерк, первый раз в жизни она получает письмо с такими странными буквами, корявыми, неуверенными, да вдобавок ещё какими-то виноватыми, склонившими свои палочки и закорючки.
- Горюшенька, умираю, прости, Христа ради, меня грешную, покарал меня Господь за тебя. Молодая была, ревновала я Ефимушку-то к Дарье, любила я его, да от любви до ненависти – один шаг, вот и решила отомстить я ему и ей, да видно не им, а себе жизнь сгубила. Прости, умираю – такова уж доля наша бабская. Карасиха.
    Катерина Ефимовна не успела – слишком поздно пришло письмо. Но неделю её всё равно не было дома. А когда приехала, не узнать ее, было – как-то сразу состарилась, опухшие и покрасневшие глаза запали так глубоко, что гляди не гляди в них, не узнаешь, что она прячет в них. И так бывает каждый год, когда она уезжает на неделю туда, к ней, к Карасихе. Теперь об этом все знают – что от людей-то утаишь.
    С тех пор прошло уже много лет, как ушла из жизни и сама Катерина Ефимовна, а дети и внуки её живут своей жизнью, как и дети и внуки Дарьи и Ефима, так и дети и внуки её сводной сестры по матери, даже иной раз и, не догадываясь и не зная, какие родственные узы являются для них общими…
Михаил Петрович Кассихин, 20.11.1951 г.р.
02.06.1978 г. Журнал ЦК ВЛКСМ и Министерства высшего и среднего специального образования СССР Студенческий меридиан, 101503, ГСП, Москва, К-30, Сущевская ул, 21/10.08.2015 г., Проза.ру, московское летнее время 03:00:00