Предсказания Лермонтова

ПРЕДСКАЗАНИЯ ЛЕРМОНТОВА
Заметки читателя

Земле я отдал дань земную
Любви, надежд, добра и зла.
             М.Ю.Лермонтов

Каждый, кто учился в русской школе, имеет своё представление о творчестве Михаила Юрьевича Лермонтова.
Например, Дмитрий Мережковский вспоминает, как в детстве переписывал в тетрадку с золотым обрезом те его стихи, в которых упоминались ангелы.
Я же познакомилась с твореньями Поэта, когда ещё не умела писать. Моя мать обладала сильным красивым голосом, иногда пела, аккомпанируя себе на гитаре. Среди её любимых песен были и романсы на стихи Лермонтова; «Парус», «Тамара», «Выхожу один я на дорогу». Их звучание казалось мне волшебным; представлялся и одинокий парус среди взволнованного моря, и «земля в сияньи голубом», и «тёмный дуб», склоняющийся над спящим поэтом. Но песня о царице Тамаре, которая «прекрасна, как ангел небесный, как демон коварна и зла», вносила смятение в моё сознание. Я, конечно, не могла в то время понять весь смысл этого стихотворения, но чувствовала трагичность описанных событий. В словах: «И с плачем безгласное тело спешили они унести» я ощущала несправедливость и непоправимость произошедшего. Этого не должно было быть! Всё мое существо протестовало против такой развязки, мне хотелось хэппи-энда. Так и запомнилось: Лермонтов – непонятно прекрасный и непонятно ужасный.
Некоторые мистически настроенные поклонники творчества Лермонтова серьёзно верят в инфернальность его личности. В доказательство этого сопоставляются даты рождения и смерти Поэта с датами начала известных трагических событий в истории России XX-го века. Действительно, столетие со дня рождения Лермонтова в 1914 году совпало с началом Первой Мировой войны. А летом 1941 года, когда началась Великая Отечественная война, исполнилось сто лет со дня смерти Поэта. В 1991 году развал СССР совпал со стопятидесятилетием со дня его кончины.
Я – человек, далёкий от мистики, но и мне эти совпадения кажутся знаменательными.
После гибели Пушкина своим смелым стихотворением «На смерть поэта» Лермонтов обеспечил себе известность среди русского образованного общества. Как и полагается, его горячо полюбили одни и люто возненавидели другие. Белинский, встречавшийся с ним в те дни, признал в нём гения и назвал «наследником Пушкина». Но недоброжелатели постарались, чтобы это слова были забыты надолго. Подлый выстрел Мартынова катастрофически рано оборвал жизнь Поэта, и много лет после этого писать о нём что-либо было категорически запрещено. До 1855 года, когда закончилось царствование Николая I, не публиковалось ни биографии Лермонтова, ни каких-либо воспоминаний о нём. Да и в последующие годы он был, можно сказать, малоизвестным писателем по сравнению с Пушкиным, которого Аполлон Григорьев провозгласил «нашим всем» ещё в середине XIX-го века. Произведения же Лермонтова хоть и печатались, но без каких-либо сведений об авторе. Так, например, Достоевский, превозносивший, как известно, Пушкина, почти ни слова в своих сочинениях не сказал о Лермонтове.
Лишь в начале 20-го столетия литераторы, поэты и художники, относящие себя к символистам, оценили Лермонтова так, как он того заслуживал. Символисты, стремившиеся заглянуть за грань реальности, за пределы познаваемого, в леденящую сознание бездну вечности, радостно признали его своим. Так Вячеслав Иванов в своей работе «Мысли о символизме» цитирует в качестве примера стихотворение Лермонтова «Ангел», видимо, считая его вполне символистским. Художник-символист Врубель написал несколько картин, вдохновившись лермонтовским Демоном, серию графических иллюстраций к этой поэме и другим произведениям Поэта. Александр Блок в статье «Памяти Врубеля» пишет о художнике: «Он – вестник; весть его о том, что в сине-лиловую ночь вкраплено золото древнего вечера. Демон его и Демон Лермонтова – символы наших времён». Блок же в 1906 году в статье «Педант о поэте» сказал: «Только литература последних лет многими потоками своими стремится опять к Лермонтову как к источнику; его чтут и порывисто, и горячо, и безмолвно, и трепетно. <…> «Пушкин и Лермонтов» - слышим мы всё сознательней. <…> Два магических слова – «собственные имена» русской истории и народа русского».
Таким образом творцы серебряного века определили место Лермонтова, как бы говоря: Пушкин плюс Лермонтов – наше всё. В это же время, на границе двух веков появилось несколько важных высказываний о творчестве Поэта.
Философ Владимир Соловьёв в 1901 году писал о сверхчеловеческой силе духа и гениальности Лермонтова, о способности его к запредельному видению и пророчеству. Тем не менее, он называл музу Поэта «порнографической» и усматривал в его творчестве «услаждение деланием зла».
Дмитрий Мережковский в глубокой статье 1908 года «М.Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества» во многом не соглашается с Соловьёвым. Но он, так же, как и Блок, ставит двух русских гениев рядом. Вот его слова: «Пушкин – дневное, Лермонтов – ночное светило русской поэзии». Там же Мережковский отмечает: «Лермонтов первый в русской литературе поднял религиозный вопрос о зле».
Владислав Ходасевич в своих «Фрагментах о Лермонтове» в 1914 году расширил это высказывание: «Лермонтов первый открыто подошёл к вопросу о добре и зле не только как художник, но и как человек, потребовал разрешения этого вопроса как неотложной для каждого и насущной необходимости жизненной – сделал дело поэзии делом совести. <…> Поэзия Лермонтова – поэзия страдающей совести».
Я согласна с Ходасевичем, что вопрос о добре и зле – общечеловеческий и насущнейший на все времена. И сегодня, когда границы между этими понятиями сильно размыты, он не утратил своей необходимости и неотложности, а может быть, стал даже более насущным. И пусть богословы рассуждают о теодицее, а философы о нравственном релятивизме. Но ребёнок, как только начинает мыслить, задаётся и нынче, как и прежде, всё тем же вопросом: «Что такое – хорошо и что такое – плохо?»
Классическая литература всегда пыталась отвечать на такие вопросы. Не случайно же художественную литературу называют исследованием жизни иными средствами. И Лермонтов, несмотря на свою трагически короткую жизнь, успел создать такое исследование, роман «Герой нашего времени». В предисловии к нему он пишет, что пытался изобразить портрет, составленный из пороков своего поколения, определить болезнь общества.
Удивительно, что в произведении, имеющем все признаки авантюрно-приключенческого, автор прорывает границы жанра и создаёт роман психологический, первый подобный в России. То, что это роман психологический, видно, например, из следующей цитаты: «Честолюбие есть не что иное, как жажда власти, а первое моё удовольствие - подчинять моей воле всё, что меня окружает: возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха – не есть ли первый признак и величайшее торжество власти? Быть для кого-нибудь причиной страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права, - не самая ли это сладкая пища нашей гордости?»
В этом отрывке Печорин признаётся в жажде власти, желании манипулировать людьми, и не только их поступками, но и чувствами. В этом есть нечто бесовское, не правда ли? Не случайно, хоть и не слишком удачно, некоторые современники Поэта после прочтения романа сравнивали Печорина с Мефистофелем из трагедии Гёте.
Проходит три с лишним десятилетия, и в 1872 году Достоевский создаёт своё гениальное исследование зла – роман «Бесы». Некоторые литературоведы, в частности, Эмма Герштейн, указывают на некоторое сходство в изображении характеров Печорина и Ставрогина. В Николае Ставрогине и его подражателе Петре Верховенском порочность, усугублена, доведена до садистской уголовной аморальности. Именно в этом романе показано то «услаждение деланием зла», о котором упоминал Владимир Соловьёв. Ставрогин – безнравственный красавец аристократ, так же, как Печорин, ощущая в себе силы необъятные, не знает, к чему их приложить, не чувствует разницы в ощущениях при совершении злых или добрых дел. В романе он появляется уже опустошённым, фантомом, ходячим мертвецом. Проваливаясь в небытие, он пытается спастись с помощью женщин, с которыми его свела судьба, но тщетно. Его злая энергия, жажда власти перетекла и усилилась в опошленном последователе, фанатичном революционере Петре Верховенском. Этот уже знает, «что делать». Вот его краткая программа: «Весь наш шаг пока в том, чтобы всё рушилось: и государство, и его нравственность. Останемся только мы, заранее предназначавшие себя для приёма власти; умных приобщим к себе, а на глупых поедем верхом». Тут уже нет и в помине никаких «благородных устремлений», о которых ещё печалится Печорин. Именно это благородство, сила и талантливость личности делают образ Печорина скорее привлекательным. И мы сочувствуем ему, когда он несколько раз в романе нешуточно рискует жизнью. А в главе «Фаталист», в эпизоде с обезумевшим казаком, он находит-таки применение своей сообразительности и храбрости для доброго дела. Сочувствовать же Ставрогину или Петру Верховенскому невозможно.
Знаменательно также, что именно Печорин задается вопросом, актуальным и в наши дни. В главе «Княжна Мери» он, думая о Вере, так рассуждает: «За что она меня любит <…> со всеми моими мелкими слабостями, дурными страстями… Неужели зло так привлекательно?» Этот вопрос, без сомнения, волновал и самого Лермонтова. Не утратил он злободневности и сейчас. Любой думающий человек ищет порой на него ответ. Хотим мы того или нет, но объективно определённой притягательностью для многих зло (преступления, пороки, извращения) обладает. И в наше рыночное время эта внешняя заманчивость зла, его романтизация в связи с запретностью, его щекочущая нервы экстремальность широко эксплуатируется дельцами от искусства, принося неплохие доходы. Коммерческое искусство стало преобладающим. Магазины и экраны заполнены стрелялками – убивалками – догонялками – трахалками, поделками низкого качества и дурного вкуса. Думая только о прибыли, эти деятели льют на нас с экранов потоки крови и пошлости. Душераздирающие вопли истязаемых, автоматные очереди, взрывы, хруст костей, звон разбиваемых стёкол вперемешку с оргазмическими стонами терзают наши уши, а соответствующие изображения – глаза. За что и доколе? – вопрошает одна часть зрителей и выключает телевизор, а другая смотрит заворожено, открыв рот, и не может оторваться от экрана. Изготовители довольны: рейтинги высоки, «пипл хавает». Но тут я уже вышла за пределы своей компетенции. Пусть думают и пишут об этом социологи, депутаты, юристы и прочие специалисты. Я же – обычный зритель или, в данном случае, читатель. Могу только предположить, что увлечь хорошими делами труднее (вспомним мудрость старушки Шапокляк), требуется больше умения, тонкости, профессионализма. Порой изображённое добро оказывается фальшивым, оборачивается ханжеством, нетерпимостью. Опять же амбивалентная природа человека противится расчленению. Возможно, проявления злобы более естественны и понятны, более соответствуют животной сущности людей?
Всё же, думаю, не порочность интересна и притягательна. Привлекает в человеке неповторимость, индивидуальность, талант. А талант – это гармония между животным и духовным началами. Талант – многогранен, многоцветен, не может быть плоским, фальшивым, скучным, с ним несовместима подлость.
Лермонтов был не просто талантлив, он был, безусловно, гениален. И не только потому, что писал прекрасные стихи и прозу, был храбрым офицером, способным художником, играл на скрипке, читал по-английски и по-немецки, сочинял на французском. Он был пророком.
Известная строчка Евтушенко: «Поэт в России больше, чем поэт» – в некоторых смыслах верна, но не в том смысле, который вкладывал в неё автор. Этот афоризм верен, если мы говорим о поэтах-пророках.
Таким был Пушкин. Народная тропа к его творчеству не зарастает. Это его предвиденье сбылось на сто процентов. А вот другое пророчество исполнилось не вполне:
Товарищ верь: взойдёт она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
Предсказания Николая Некрасова пока не реализовались. Не несут наши люди с базара Белинского и Гоголя, да и широкой ясной дороги не проложено ещё по российским просторам.
А вот предчувствия Достоевского из романа «Бесы» о возможных трагических последствиях революционных преобразований и социальных экспериментов воплотились во всём их ужасе.
В каком-то смысле провидцем оказался и Мандельштам. Его знаменитая эпиграмма на Сталина («Что ни казнь у него – то малина».) написана в 1933 году, а массовые репрессии начались, как известно, в 1937.
Заслуга же Пушкина ещё и в том, что он инициировал, вызвал к жизни Демона Лермонтова. В 1823 году Пушкин написал:
Не верил он любви, свободе;
На жизнь насмешливо глядел –
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.
Михаил Юрьевич Лермонтов был, по нынешним понятиям, вундеркиндом. Он с удивительной лёгкостью впитывал знания от своих учителей, из книг и даже, как некоторые утверждают, прямо из космоса. Например, Мережковский приписывает ему обладание некоей прапамятью, то есть памятью о событиях, которые происходили до рождения Поэта. Действительно, трудно представить, как мог в 1830 году мальчик неполных шестнадцати лет написать стихотворение «Предсказание». Оно редко цитируется, поэтому я приведу его здесь полностью:
Настанет год, России чёрный год,
Когда царей корона упадёт;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жён
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных мёртвых тел
Начнёт бродить среди печальных сёл,
Чтобы платком из хижин вызывать
И станет глад сей бедный край терзать;
И зарево окрасит волны рек:
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь и поймёшь,
Зачем в руке его булатный нож;
И горе для тебя! – твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон;
И будет все ужасно, мрачно в нём,
Как плащ его с возвышенным челом.
Как показала последующая история, это предсказание сбылось после 1917-го, поистине чёрного для России года, с роковой точностью. Всё сошлось: смерть, кровь, голод, болезни, беззаконие. Следовало подправить только детали. Вместо булатного ножа были солдаты с винтовками и пулемётами, а вместо плаща с возвышенным челом – лысина, кепка и лёгкая картавость, или позднее – усы, трубка и грузинский акцент.
Если сравнить это предсказание с пушкинским («Товарищ, верь…»), то сразу очевидно, как точно Мережковский назвал одного ночным, а другого дневным светилом русской поэзии. Они и дополняют один другого, как день и ночь.
В другом стихе того же 1830 года Лермонтов предсказывает свою собственную судьбу:
Когда твой друг с пророческой тоскою
Тебе вверял толпу своих забот,
Не знала ты с невинною душою,
<……………………………………>
Что голова, любимая тобою,
С твоей груди на плаху перейдёт.
Несколько строчек этого стихотворения Поэт повторит через семь лет уже в 1837 году:
Не смейся над моей пророческой тоскою,
Я знал: удар судьбы меня не обойдёт;
Я знал, что голова, любимая тобою,
С твоей груди на плаху перейдёт
Для меня здесь особо интересны две последние строчки. Образный ряд, в них заключённый – яркий, запоминающийся, можно сказать, кинематографический: голова на груди девушки, голова на плахе. Резкая смена кадров, как в клипе…
Известно, что Поэт был влюбчив, возможно, у женщин надеясь найти любовь и ласку взамен материнской любви, недополученной в детстве. И мрачные предчувствия посещали его не случайно: призрак виселицы с пятью повешенными на кронверке Петропавловской крепости тревожил воображение.
В 1840 году в произведении «Журналист, читатель и писатель» снова появляется нечто пророческое:
К чему толпы неблагодарной
Мне злость и ненависть навлечь?
Чтоб бранью назвали коварной
Мою пророческую речь?
И, конечно, в этом ряду главным является знаменитый «Пророк», написанный незадолго до смерти, в котором Лермонтов продолжает тематически творение Пушкина с таким же названием:
Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья;
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья…
Очень выразительно обрисована участь пророка, не правда ли?
Я помню, как в школе мы заучивали наизусть пафосного «Пророка» Пушкина («Глаголом жги сердца людей»), а вот лермонтовского «Пророка» я в школьной программе не припомню.
Что же ещё напророчил нам Лермонтов? Почему сегодня хочется его перечитывать и цитировать?
Удивительно, как в его небольшом наследии находят близкие себе темы люди самых разных взглядов и убеждений.
Борцы и непротивленцы, богоискатели и богониспровергатели выискивают в его текстах созвучные своим идеям высказывания.
Активисты «зелёного движения» могут написать на своих знамёнах как предупреждение об экологической катастрофе строки из сказания «Три пальмы»:
И нынче всё дико и пусто кругом –
Не шепчутся листья с гремучим ключом.
А военные действия в Чечне несколько лет назад? Это как бы повторение на витке спирали истории той войны на Кавказе, в которой участвовал Лермонтов. И мы снова и снова, перечитывая его «Валерик», задумываемся над смыслом слов: «Чеченец посмотрел лукаво и головою покачал». И ветераны тех недавних боёв могут по праву считать Поэта своим почётным однополчанином.
Не с лёгкой ли руки Михаила Юрьевича, то есть не от его ли гусарских поэм, есть пошли наши современные поэты – матерщинники, про которых один известный петербургский литератор сказал: «Без мата в современной поэзии даже птички не поют»?
Как это ни странно, даже люди с нетрадиционной сексуальной ориентацией находят у Поэта что-то для себя близкое.
Но я хочу немного подробнее – о другом. Это явление наших дней, казалось бы, никакого отношения к творчеству Лермонтова не имеет, тем не менее, именно он является автором оксюморона «безобразная красота». Появились эти слова в стихотворении «В альбом С.Н. Карамзиной» и относились к модному ещё тогда литературному направлению – романтизму с его неестественной пафосностью, преувеличенными чувствами и «оглушающими» злодействами.
Нынче другое время, и наша безобразная красота – это замусорившая экраны, почтовые ящики и мозги реклама, глянцевые журналы, дорогие магазины – всё то, что называется гламур: красота бездушная, мёртвая, созданная лишь для заманивания, привлечения покупателей. Выразительно написал об этом один современный поэт*:
Нет отвратительнее милых женских лиц,
Когда с экранов, с глянцевых страниц
Они глядят на нас и все их чары,
И все ужимки их, и весь кураж –
Лишь для того, чтобы сумел торгаш
Всучить нам залежалые товары.
* Виктор Кудрявцев
А расхожее выражение «красота спасёт мир» в данном контексте – просто интеллигентская благоглупость.
Вспоминается тут одно изображение, увиденное несколько лет назад на выставке компьютерной графики. На картинке в мутно-серой туманной невесомости зависла громадная маска: женское миловидное лицо, розовое с нарумяненными щеками и алыми губами, но с пустыми глазницами и срезанное по кромке лба и щёк. А позади этой маски-декорации в том же мутном пространстве плавали какие-то бесформенные чёрные обломки, колёсики, пружинки, кусочки чего-то неопределённого, напоминающего грязный мусор. Страшненькая метафора. Вот так маской женской красоты прикрывает гламур своё безобразие: пустоту и аморальность. Или ещё шире: наша глянцевая потребительская цивилизация – только плёночка над холодным неуправляемым хаосом всемирным.
В развитие этой мысли: самым загадочным для меня у Лермонтова является стихотворение «Морская царевна». Я думала много над его глубинным смыслом. Вот уж метафора – на все времена! Что зашифровал в ней автор, мы можем только догадываться, но гениальное произведение потому и гениально, что каждое время открывает в нём что-то себе созвучное.
Зелёные холмы, цветущие поляны, хрустальные ручьи – прекрасны, манят к себе человека. Но как только он приходит и начинает их освоение, красоты исчезают, превращаются в нечто безобразное: деревья вырубаются, цветы вытаптываются, ручьи замутняются. Морская царевна – природа – прекрасна и прельстительна, пока нетронута. Вытащенная на берег, насильно подчинённая, она превращается в чудовище и умирает:
Пена струями сбегает с чела,
Очи одела смертельная мгла.
Бледные руки хватают песок,
Шепчут уста непонятный упрёк…
Ещё хочу сказать несколько слов о «лишних людях». Добролюбов и Герцен ввели это понятие в обиход. И ярлык «лишних людей» надолго приклеился к таким литературным персонажам, как Онегин, Печорин, Обломов и им подобным. Они назывались «лишними», потому что не занимались «делом», которым, по мнению вышеназванных авторов, должны были заниматься все мыслящие русские люди. Известно, что под делом подразумевалась в то время борьба за социально-политическое переустройство страны. Примечательно, что, учась в Московском университете одновременно с Герценом, Белинским, Станкевичем, Лермонтов не примкнул ни к одному из кружков, ими организованных.
Тут сделаю небольшое отступление. Принято было в советское время считать разочарованность Лермонтова, мрачность его творчества следствием так называемой «николаевской реакции», её гнетущей атмосферы и подавления всех гражданских свобод после восстания декабристов. Но это вульгарно-социологическое, примитивное толкование верно лишь частично. На самом деле, всё неизъяснимо сложнее. Разгадка в том, что невозможно разгадать, – в особенностях гениальной личности Поэта. Гениальность – понятие интегральное, состоящее из незаурядных природных данных, к которым добавлено воспитание, образование и великое множество чувствований, жизненных впечатлений: встречи, дружбы, влюбленности, волнения, огорчения, радости, страдания… Всего не перечислить.
Ещё из школьных уроков литературы известно, что Лермонтов в два с небольшим года лишился матери, был взят у отца бабушкой-помещицей, которая и заботилась о его воспитании. Была у маленького Миши нянька-немка, потом гувернёр-француз, были поездки с бабушкой на Кавказ «к водам», опыты любви в 14 лет с крепостными девушками, учение в Благородном пансионе при Московском университете. В этом пансионе преподавал С.Е. Раич, бывший в то время известным поэтом, издававший журнал и руководивший обществом любителей словесности. (Интересно заметить, что Раич ещё за несколько лет до Лермонтова был учителем Тютчева). Ещё учеником пансиона Лермонтов написал десятки стихов и несколько поэм. В стихотворении 1829 года «Молитва» в 15лет он признаётся в «жажде песнопенья» и переполняющей его «лаве вдохновенья». В этом же году создан первый вариант поэмы «Демон». В университет он поступает осенью 1830 года. Я упомянула выше, что Лермонтов не примкнул ни к одному из студенческих кружков, и думаю, что неслучайно.
Уже ощущая себя поэтом и пророком, он значительно опередил в своих предвиденьях те наивно-утопические идеи, которые обсуждались в тех кружках. Действительно, ещё студент Герцен и не помышлял о том, чтобы из Лондона мутить своими социалистическими призывами умы российской молодёжи, а Лермонтов в своём «Предсказании» уже провидел гибельность для страны усилий революционеров, тщетность их попыток всех осчастливить насильно.
Но не следует всё-таки демонизировать Лермонтова. Он оказался лишь способным учеником своего гувернёра-француза и учителей пансиона, которые рассказывали о французской революции и её кровавых последствиях. В своей во многом автобиографической поэме «Сашка» он пишет о впечатлительном мальчике, которому представлялось, как прелестная головка Марии-Антуанетты, отсечённая ножом гильотины, покатилась с эшафота в скользкую от крови корзину, и ещё много-много других голов, принесённых в жертву идее свободы, равенства и братства. Символом революции была машина-убийца.
Благодаря силе своего воображения Лермонтов заглянул дальше близоруких бойцов за всеобщее счастье и тем ещё раз подтвердил, что поэт – выше политики с её низкими истинами.
А словосочетание «лишние люди» запомнилось надолго. После Октябрьской революции оно перестало быть только образным литературным выражением, как бы материализовалось, приняло вполне реальный зловещий смысл. Лишних людей оказалось неожиданно много. Их большевистским законом лишили всех гражданских прав и стали называть «лишенцами». По определению «лишние» – иначе «ненужные» – они должны были исчезнуть, а так как происходило это медленно, то государство им помогало в этом: в редких случаях высылало из страны, а в огромной массе отправляло в лагеря или расстреливало.
Миллионы «лишних людей» были уничтожены, а обещанного счастья не наступило. Но много лет поколения советских школьников писали сочинения на тему: «Онегин (Печорин) – лишний человек». И только в наше время стали задумываться: Онегин ли с Печориным – лишние люди? Да и вообще правомерно ли это понятие?
Последователи Герцена, Чернышевского и прочих «народных заступников», сочетавшие в себе русскую праздность с европейским свободомыслием, разрушили Российскую империю и сами вместе с миллионами погибли под её обломками. А мы – современные российские граждане, мы – потомки не Печорина и Онегина, а в лучшем случае Максима Максимовича, в худшем – Федьки Каторжного или того невменяемого казака, который зарубил Вулича. И нам ещё выдавливать и выдавливать из себя: излишнее простодушие первого, отсутствие моральных норм второго и пьяное безумие третьего. И процесс этот ещё в самом начале.
Светлана Хромичева.


Рецензии