Третья чашка, которая...

                стала Первой, но хотела бы стать Единственной. 

    Она не очень помнила себя первое время своего существования. Не то что бы совсем не помнила, но очень смутно. Она стала ощущать себя в пространстве, точнее даже  -  первые к себе прикосновения она почувствовала, когда ее отлили в форме, а потом на гончарном круге поправляли струной. Потом она помнит жар и тьму, и странные звуки внутри и вне себя, словно слабое похрустывание, и пощелкивание, и позвякивание. И дальше довольно долго что-то смутное, монотонное, в ряду других таких же, как она. А потом ее взяла в руки женщина. Чашка к тому времени уже была высушена воздухом и закалена огнем, и утоплена в ужасающе непрозрачной глазури, и снова спасена из нее, и опять обожжена огнем, и теперь она была тонкая, полупрозрачная, звенящая. И вот женщина взяла ее в руки, повернула бочком, и нарисовала  кистью хризантему, черную с серым, и узкий серебряный ободок по краю. Вот с этого момента чашка вполне стала себя ощущать.      
     Наверное для человека все это предшествующее  называлось бы сном,  полуобмороком, не-жизнью. Но сейчас она чувствовала ловкие пальцы - на ручке, на дне, и на ободке, прикосновения легкой кисти, и как лучи солнца перемещаются при повороте и пронизывают ее то в одном, то в другом месте. Ей даже казалось, что возникающий цветок она тоже чувствовала на поверхности себя. Потом ее еще много раз брали руками, переставляли с места на место и, наконец, завернули в шершавую бумагу и засунули в коробку, где она пребывала доволь долго, иногда чувствуя через слои обертки, как ее край упирается во что-то такое же твердое и хрупкое, как она. Потом ее развернули и выставили в стеклянную витрину, а рядом стояли еще пять чашек, точно таких же, слегка отличающихся расположением лепестков на нарисованном цветке, сахарница, молочник и пузатый чайник. И потекли долги дни и ночи, солнце всходило и исчезало, днем в пространстве раздавалась трель колокольчика, это в лавку, где они стояли в витрине, входил покупатель, на него отзывалось более высоким звуком витринное стекло, и еще более высоким - ее соседки. И однажды ее снова взяли в руки и бесцеремонно вертели, стукнули чем-то по ободку и донышку, вызвав звон, поставили на стол, потом снова завернули в шуршащую бумагу, на этот раз в тонкую и полупрозрачную, и сложили плотно с другими предметами в коробку, и снова повезли.      
     И вот ее достали из кучи стружки и вывернули из бумаги -  солнце ударило на просвет в ее полупрозрачный бок с  хризантемами. Пальцы ее окончательного хозяина были тверды и холодны, чашка испытывала от этого прикосновения одновременно опасность и надежду, она вдруг  почувствовала себя полностью - круглой и широкой, очень хрупкой, совсем прозрачной и гладкой, и хризантема цвела на ней, и кажется даже пахла - свежо и горько. У вещей всегда так, мой дорогой - они пусты сами по себе и наполняются душой только когда их берут в руки по-настоящему. Ее хозяином теперь был Смерть.      
     Ты не удивлен, мой дорогой, тем, что Смерть пьет чай из обычных фарфоровых чашек, пусть и очень красивых? Не думал же ты, что он использует для этого какие-нибудь странные вещи, вроде черепов мелких животных, или что- то вообще невозможное, вроде вихрей тьмы? Нет, самые обычные фарфоровые чашки, правда очень дорогие. И кухня у него обычная, с плитой и шкафом для посуды. И за дубовой резной дверцей в темноте теперь стояли шесть чашек, сахарница, которой впрочем Смерть почти не пользовался, но неизменно ставил на стол, для порядка, молочник, который он доставал только когда к нему в гости приходила Волшебница, и заварочный чайник. Чаще всего он пил чай в одиночестве, но иногда к нему приходили гости, точнее - всегда один какой-нибудь гость. Чашки стояли в ряд, и Смерть доставал либо первую, либо первую и вторую. Та чашка, о которой я рассказываю, стояла третьей, и ею никогда не пользовались. Ее соседки, когда их возвращали на место, рассказывали в темноте шкафа о хозяине, о чае, о госте. Точнее даже - о чае, и о руках и губах тех, кто к ним прикасался. Чашки ничего больше и не замечают, да им и не важно. Только чай, руки и губы, и все. На другом краю полки стояли стеклянные высокие стаканы и бокалы для вина. Бокалы были очень дорогие и очень важные, они никогда ни с кем, кроме друг друга, не разговаривали, а между собой говорили  позвякивающими голосами, но произносили при этом только половины слов, поэтому их было трудно понять. Стаканы собой тоже очень гордились, но были разговорчивы, хотя и высокомерны. Иногда они вступали в перепалку с двумя первыми чашками, по поводу чая и воды, и ругались всегда долго, пока не надоедало. Третья чашка (теперь они так называли себя, по порядку в котором стояли) очень хотела снова выйти на свет и попасть в руки хозяина. Но у нее почти не было шансов.       
     И вот однажды Смерть взял две чашки, а вернул одну. Третья чашка не знала точно, что произошло там, на кухне, за пределами шкафа, но она стояла ближе всех к дверце и слышала этот страшный звук, звон разбивающегося фарфора, от которого все внутри нее содрогнулось и шевельнулись лепестки на хризантеме. А потом Вторую поставили в шкаф, вместе с сахарницей и чайником. Сахарница сонно молчала, чайник заявил, что он-то избавлен от такого конца, потому что он самый важный предмет из них всех (где он будет, мой дорогой, когда все перебьют и он останется один, не в пару остальной посуде? возможно из него станут поливать цветы, если у вообще у Смерти есть живые цветы), Вторая ничего не могла сказать, она только мелко дрожала, стаканы бодро звякали, что это обычный конец для посуды и не надо так расстраиваться, а бокалы для вина прозвенели несколько слогов - "у", "жесто" и "су", но вполне подходящим к обстоятельствам тоном - скорбным.      
     А через пару дней Третью, которая теперь стала Второй, достали вместе с Первой, которая раньше была Второй, и поставили на стол. Было темно, ну, по сравнению с днем было темно. Под дном она чувствовала гладкую поверхность блюдца, тяжелая серебряная ложка  лежала на нем, задевая холодной витой ножкой гладкий чашкин бок. Горела лампа и внутри чашки ходила размытая тень. А потом в нее ударила горячая струя свежезаваренного чая. Ей показалось, что она плавится, накаляется, становится светящейся и прозрачной. Горячая жидкость обожгла ее внутри, качнулась по стенкам, и отступила на дно, и начала медленно наполнять Вторую. А потом жесткие холодные пальцы Смерти взяли чашку за ручку и поднесли к его рту. Мир, оказывается, мой дорогой, был полон ощущений - чай горяч, но когда чашку наклоняют и отпивают его, нагретая им поверхность очень приятно снова охлаждается воздухом, попавшая случайно чаинка болтается внутри, колко тыкаясь в стенки, а когда донышко ставят на блюдце, вся чашка  вздрагивает. Когда чай был допит и налит снова, она уже не сильно испугалась этого горячего ощущения, она почувствовала его неспешно, во всей полноте, и осталась вполне довольна. Но совсем вечером, после очень страшного обряда мытья посуды, когда каждую секунду ей казалось, что ее сломают, их снова поставили в шкаф на полку, и Вторая поняла удивительную вещь - на самом деле Первой и Второй нет. Их нет, мой дорогой, Есть две первых! потому что Смерть поставил Вторую в шкаф последней, после всех, с краю, ближе всего к дверце, а значит завтра он будет пить чай из нее.         
     Так теперь и было - она оставалась Первой чашкой до нового чаепития с гостем, пока Смерть не поставил ее дальше от дверцы, и она снова стала Второй. А еще она узнала почему раньше не могла понять этого - все обращались к ней в зависимости от места, на которое ее поставил хозяин, ближе к краю - Первая, дальше - Вторая, так поступали и другая чашка, и чайник, и сахарница, и стаканы, ну а винные бокалы ни к кому никак не обращались, как я уже говорила. Чтобы не путаться, я стану называть ее просто Чашка, с большой буквы "ч", а другую я буду называть Другая чашка. Смерть их или не различал, или не считал нужным в этом разбираться. Гости, конечно же, пили из той чашки, какую хозяин им протягивал. Хотя...      
     Гости у Смерти были разные. Вообще тех, кто пьет из тебя чай, очень просто отличить друг от друга. И некоторые пьющие, на самом деле, не очень приятны чашкам. Смерть был точным в движениях, он никогда не клал в чай сахар, и пил чай долго, рассматривая жидкость, поворачивая чашку, покачивая чаинки, оказавшиеся внутри. Иногда она попадала в толстые мягкие пальцы человека, который долго размешивал сахар, неприятно задевая ложкой стенки и громко звеня, потом он быстро жадно пил чай и наливал еще, и стукал ею о блюдце. Чашка очень от него уставала. Однажды из нее пил неуверенный человек с маленькой влажной рукой, он не стал класть сахар, пил мелкими смущенными глотками, кажется без всякого удовольствия, судорожно держал ее за ручку, и ставя чашку на блюдце осторожно елозил  по нему, находя выемку для донышка.   
     Чашке нравилось, когда из нее пила женщина. Чаепития с этой женщиной всегда отличались от обычных. Во-первых, она выбирала чашку из двух стоящих на столе. То есть - из двух она всегда выбирала Чашку, она отличала ее от Другой чашки, понимаешь? И она не наливала чай сразу, сначала женщина всегда рассматривала ее, поглаживала хризантему, проводила кончиком пальца по краю, смотрела на просвет рисунок, поднося к лампе. И наливала чай сама, медленно, это было очень приятно, еще и потому , что она добавляла молоко. И пила медленно, и держала не за ручку, а всеми пальцами. Иногда она вообще не пила, а просто сидела, уперев локти в стол, и держала ее на весу, но это было совсем на страшно, и смотрела поверх чашки на Смерть, и вдыхала запах чая. Чашке очень нравилось, как женщина касалась ее пальцами и губами. Она как-то особенно касалась ее губами, словно целуя.
     Чашка не знала, с кем поговорить об этом. Она попробовала рассказать это стакану, когда ее поставили близко к нему, но он бодро прозвенел, что чайная посуда вообще ничего не понимает в этом вопросе,  только стаканы могут оценить губы людей по достоинству. Губы различаются по тому, насколько они пачкают стакан, а рты вообще - по скорости выпивания жидкости, а люди - по степени жажды. Чем выше жажда, тем приятнее. Чашка, мой дорогой, так и  не поняла, что такое жажда, и не стала продолжать разговор.      
     Чашке нравилась ее жизнь, она правда заметила, что Другая чашка очень стремится всегда быть Первой. Ее это не обижало, потому что она помнила тот страшный звук смерти фарфора, и здраво рассудила, что чем реже из нее пьют, тем меньше риск разбиться.       
     В общем, жизнь Чашки так и проходила, то в чаепитиях на столе, то в темноте кухонного шкафа, размеренная жизнь красивой чайной посуды.  Но однажды вечером Смерть налил чай и подал Чашку своему гостю не за столом. Он сидел в кресле. И поставил блюдце на широкий подлокотник, а саму Чашку взял одной рукой за ручку, а другой ладонью обхватил ее за дно. 
     От его руки веяло силой, она была теплая и сухая, из этих объятий не хотелось исчезать. Ей казалось, что она ощущает этого человека всей свой поверхностью, и дном, и боками, и серебряным ободком, и черно-серой хризантемой. Чашка дрожала и хотела бы даже изменить форму, чтобы плотнее прилегать к этой сильной руке. Он держал ее, чуть покачивая, а потом поднес к губам и глотнул. Словно он глотнул ее душу вместе с чаем, выпил ее душу. Она так  хотела, чтобы чай никогда не заканчивался внутри нее, чтобы это длилось вечно, чтобы он держал ее, и прикасался сильными горячими губами, и пил чай, вечно, вечно. Но все заканчивается. И руки отняли от нее, Смерть унес ее на кухню. Чашку вымыли и поставили в темноту шкафа. Она боялась холодной воды, но напрасно - эти прикосновения, это чувство, эти руки и губы не смылись с нее.
     Она стояла в темноте и чувствовала себя так, словно ее до сих пор держат эти руки и целуют эти губы. И она готова была встать к самой стене, и никогда больше не быть извлеченной из шкафа, если только этот человек, именно этот, не придет снова пить чай! Только он! Чашка не представляла, как она сможет чувствовать на себе чужие руки, не его.   
     Она поняла, что такое Жажда.