Душа блудницы

Ни ее имени, тем более ее истории я не знал. Я вообще никого не знал и, честно говоря, не хотел знать в том районе, куда был вынужден переехать по обстоятельствам, как часто говорят, от нас не зависящим. По правде говоря, в моей жизни что-то произошло, и я сам захотел уехать, убежать, скрыться с того места, о котором не хотелось ни думать, ни вспоминать, ни, тем более, что-то анализировать. Мне требовалось уединение, даже отрешение, по крайней мере, тайм-аут, если не выражаться так высокопарно. Хотя именно высокопарности требовала душа, досыта наевшись жизненной мелочности и всего, что с ней было связано.

Временами становится мерзко существовать, и поэтому новая обстановка и незнакомые люди как нельзя лучше подходят для перемены умонастроения. Простившись со всеми и всем, что было до этого дорого, мне предстояло еще, как я полагал, прощание с самим собой. Но это было невероятно. Я не знал, с чего начать, что вообще делать дальше. Поэтому я и решил, что переезд будет точнее всего соответствовать моему состоянию.

Район, в который я переехал, был новый, еще не обжитый. Я специально выбрал самую дальнюю даль. От него веяло какой-то странной перспективой, связанной с возможностью вычеркнуть накипь прошлых переживаний. Моя социальная жизнь кончилась, я это знал точно. Больше нельзя длить абсурд этого соития с совершенно чуждыми тебе существами, которые только и думают о том, как можно лучше пристроиться в мире, который требовал скорее уничтожения, или, по крайне мере, незаинтересованного созерцания, нежели бездумного в нем проживания. Как противна вся эта современная жажда «красивой» жизни…

Высокие сосны и такие же высокие небоскребные дома создавали в общем-то благоприятное впечатление. Такой синтез, довольно странно намекал на то, что не все еще потеряно в жизни, что можно продолжить таинственную одиссею непонятного существования. Я чувствовал удовлетворение от того, что теперь не буду видеть всех своих прежних знакомых, от которых я наконец-то таким довольно нехитрым способом избавился. Никакого сожаления, никакой ностальгии по прошлой жизни.

Я твердо решил не заводить никаких знакомств, по крайней мере, первое время. Конечно, и в новом районе были люди, и здесь текла уже своя размеренная жизнь. Ловлю себя на мысли, что никогда не любил смотреть на скопища людей, кучкующихся где-нибудь у подъезда, ларька или на детской площадке. Все такие одинаковые и предсказуемые. Можно вообще ни с кем никогда не общаться из них и при этом ничего не потерять. Зачем они вообще, все эти мамаши и выпивохи? Или просто прохожие, снующие по пустым переулкам своей неприкаянной и бессмысленной жизни. Как будто они имеют какое-то значение!

Уровень мизантропии поднимается в моей крови невероятно, когда я вижу этих совершенно бессмысленных существ. Но вдруг становлюсь милосердным, как какой-нибудь Франциск, когда понимаю, что мое существование ничем не выигрывает в плане осмысленности. Я такой же ничтожный и жалкий пройдоха, как и все эти бесчисленные граждане то ли великой, то ли безликой страны, но уж точно, пустой и невероятно чудовищной вселенной. Понимаю, что я заложник своей абсолютно двойственной натуры, но ничего не могу с этим поделать. И мне все же жалко людей, жалко хотя бы некоторых близких, которых я ни за что на свете не захотел бы потерять. Но и от них я ушел с твердым намерением быть долгое время один. Пока хватит сил. Может, когда-нибудь и вернусь, но не сейчас.

И вот так, ни на кого не смотря, особливо не заглядываясь на всяких привлекательных особей женского пола, которыми просто-напросто кишит земля, я все же успел заметить, что каждый день примерно в одно и то же время стройная блондинка в беззастенчиво облегающем костюме выгуливала свою черную собаку. Это была катастрофа; не прошло и двух-трех дней, как я нарушил табу и оглянулся в страхе потерять Эвридику. Но что может быть пошлее и примитивнее этих стройных блондинок в облегающих одеждах; не белых, а все же черных, что бы рельефнее выпячивалась вся эта убийственная эротика. В гробу я их всех видел; некоторых красавиц действительно видел в гробу – потрясающе некрофилическое зрелище. Такие невинно роскошные, как будто нетронутые еще никем с этим мертвым румянцем на кукольных щеках. Невесты, лежащие во гробе. Но это предмет другого, совсем-совсем другого описания и… осмысления.

При всем желании трудно было не заметить впечатляющую картину: как только тень вечера ложилась на сероватую мглу уходящего дня, белогривая кобылица, вольно и призывно играя своим сильным и гибким телом, вытанцовывала с этим смоляным жеребцом небывало энергичный и восторженный танец завораживающего их счастья. Присмотревшись внимательнее, я понял, что это был страстный ритуал, в котором, как мне казалось, более глубоко раскрывались некоторые свойства женской натуры. Его регулярность, строгая последовательность действий и какая-то особая закрытость могли раздражать, но, в то же время, непонятно почему, привлекали.

Нельзя сказать, что поначалу меня не обрадовал вид такой вопиющей и разнузданной женственности, обитавшей, по-видимому, где-то совсем рядом. И, несмотря на сознательное стремление к уединению, я невольно обратил внимание на эту особу. Еще раз говорю, что это была катастрофа, причем двойная; во-первых, я нарушил запрет, и во-вторых, это была блондинка. Я конечно не имею никаких этих обывательских предубеждений против данного типа женской породы. И все же.   

Блондинку эту нельзя было назвать красивой в строгом смысле слова, но в ее облике было что-то притягательное и чарующее. Мужское сознание всегда стремится к романтизации привлекшего его объекта. Это, увы, трюизм. Хотя в данном случае едва уловимая притягательность была; то ли это вечно не сходящая улыбка с ее лица; то ли пронзительно звонкий и чистый голос; то ли невероятная быстрота и стремительность всего ее образа, который рвался к своей еще не свершившейся судьбе, не ведавшей, однако, ни верного направления, ни правильности действий. Точно цирковая дрессировщица грациозными движениями она забавлялась со своей собакой, что доставляло ей, по всему было видно, необыкновенную радость.

Порой она так уходила в игру с этим, показавшимся мне поначалу милым животным, что мир переставал существовать для нее. Только двое на всем белом свете – он и она – союз двух, связанных общей тайной этой невозможной любви. В этом был какой-то до конца не ясный эгоизм, вызывавший поначалу легкое умиление, сменявшееся неприятным чувством ревности и зависти к собаке. Глядя на то, как она безумно любила своего «ласкового друга», можно было бы заключить, какой она хороший и добрый человек. И действительно, ее приветливость и открытость, не исчезающее выражение добродушия и наличие какой-то подкупающей искренности в движениях, жестах, манере говорить с людьми могли навести на мысли о том, что либо любовь к животным бесконечно улучшает человека, либо только хорошие люди могут так любить животных.

Я был почти что уверен, что она, если надо, отдаст за свою собаку жизнь, не задумываясь, прыгнув в огонь или в воду. Однажды, став свидетелем ужасной картины, я только убедился в своих предположениях. Я увидел, как девушка, словно разъяренный коршун, сорвалась в сторону своей собаки, над которой внезапно нависла смертельная опасность. На ее любимца готов был напасть монстр раза в три превышающий его своим весом, размером и силой. В его намерении уничтожить любимое чадо моей «принцессы» (как я стал ее называть), разорвав его на куски, не было ни малейшего сомнения. Но ровно в тот момент, когда монстр приблизился на критически близкое расстояние к до смерти испуганному песику, храбрым и отчаянным движением подстреленной лани девушка рванула поперек монстра, закрыв своим, явно не для того созданным телом, своего оробевшего друга, уже приготовившегося принять мученическую смерть.   
   
Она бросилась наземь, совершенно не боясь повредить себя, проявив какое-то предельное мужество. Это была не хозяйка домашнего животного, и не мать, спасающая свое дитя; это был хищник, вырывавший своего детеныша из свирепых лап беспощадного зверя, повинуясь исключительно безумной ярости слепого инстинкта. Увидев такой неожиданный разворот событий, монстр резко остановился и отступил, попятившись, словно затравленный трусливый зверек. Запредельно отчаянный вопль хозяйки: «Пошел вон!», буквально сотрясший послеобеденную тишину полусонной летней улицы, окончательно добил монстра, и тот с позором умчался неведомо куда.

Как она потом ласкала своего «друга», как нежила, обнимала, целовала, говоря такие слова животному, которые хотел бы услышать всякий, имеющий здоровое мужское начало, человек. Невообразимо обильный поток настоящей женской любви обрушился на животное – все же как-никак бессловесную тварь, чья собачья преданность глаз лишь ловкий трюк, с помощью которого природа потешается над человеческой наивностью. Может это цинизм, но мне всегда подозрительна эта излишняя любовь к животным за счет людей. Изумленный и пораженный, я безмолвно смотрел на это необычное зрелище, ощущая в себе растущую ненависть и к животным, и людям одновременно. В тот миг я хотел бы, чтобы монстр разорвал это чудовище (так я уже назвал этого «милого друга» моей принцессы), совершенно ничего не понимающего и не могущего ничего оценить, особенно той жертвы, которая была принесена ради него.

Такое иррациональное поведение девушки, по правде говоря, навело меня сначала на мысли о ее душевном нездоровье, но потом я понял, к глубокому сожалению и разочарованию, что это просто одна из разновидностей человеческого. И ничего с этим не поделаешь. Ни исправить, ни искоренить этого нельзя. К тому же, как всегда, где же судья?

Просто я еще раз внутри себя убедился, что такой избыток любви к животному явно происходит из-за недостаточной любви к человеку. Эта вопиющая, как мне показалось, несправедливость все же больно кольнула меня в сердце: наверняка, какой-то человек в мире страдает от ее недолюбленности. «У нее нет ни мужа, ни детей, ни друга» – пронеслась в моем сознании как откровение. Поэтому, неслись потоком дальнейшие размышления, вся нерастраченная любовь к настоящему мужскому началу здесь находила свой естественный (вернее, противоестественный) выход. Но почему? В чем была причина? В ее неспособности любить человека, или в разочарованности, которую она, по молодости своих лет, вряд ли  могла еще испытать? 

В этот невыносимой для нравственного чувства момент пытки от созерцания любовного единения человека и животного, я улучил несколько мгновений, чтобы как следует разглядеть девушку. Как я уже отметил, она не была красива в привычном смысле этого слова. Но что значит красива? Для женщины это означает то, что она «очаровывает», приковывает к себе внимание с первого взгляда, возбуждая естественно-импульсивный порыв завладеть ею. Но это скорее привлекательность, а не красота. Красота может быть и не привлекательной, по крайней мере, не для многих.

Женская красота довольно сложное явление, и если попытаться его определить в общих чертах, то это, скорее всего, своеобразие. И чем больше своеобразия, тем больше красоты, равно, как и обратно. Если судить по критерию своеобразия, то принцесса была, безусловно, красива. Она была убийственно, смертельно красива, красива до полной непереносимости. Ее своеобразие граничило с неописуемостью; она возбуждала, но не привычно-инстинктивное желание, а, скорее какое-то метафизическое любопытство, заключающееся в ее независимости и, в том числе, в этой совершенной непонятной тайне ее любовного отношения к животному.   

Я как будто случайно оказался рядом, намереваясь протянуть руку помощи пострадавшим. Как только девушка оправилась от первого шока и осознала мое присутствие, я заметил, как она небрежно и в то же время настороженно окинула своим пронзительным взглядом всего меня, словно просчитывая, не исходит ли от меня новая угроза ее питомцу. Я не мог не почувствовать легкого презрения в ее выражении, сменившегося таким же легким любопытством, явившимся, скорее всего, следствием действия безличного и всеобщего закона взаимного интереса разнополых существ друг к другу, а не конкретного интереса к избранному лицу.


***

Так или иначе, наше знакомство состоялось. «Лола» – коротко бросила она с простодушной беспечностью, протянув мне свою, нескромно поблескивающую золотыми украшениями, руку. Как точно подходит ей это имя! Каких только самых невероятных имен я не перебрал, роясь в глубинах своих знаний во время своих тайных наблюдений. Не подходило ни одно, и только это, простодушно-грубоватое, наивно-коварное, со скрытой претензией на что-то до конца неясное, только это имя и могло быть ее настоящим именем.

«А я Вас давно знаю», – вырвалась у меня в ответ, возможно не лучшая форма первоначальной фазы знакомства. Как ни странно, она этому не удивилась, слегка улыбнувшись, отметив что-то про себя. «Вы, наверное, часто видели меня с собакой?» – небрежно кинула она, показав свое равнодушие к причине моих тайных наблюдений. Поскольку говорить о собаке я не собирался, то образовавшуюся паузу в разговоре она прервала неожиданной для меня фразой: «А я Вас тоже давно знаю». Не успел я  опомниться, как в меня полетел следующий осколок ее довольно жестокой иронии: «Шутка». И маска едкого сарказма обволокла ее, оказавшимся вблизи довольно милым, лицо. Вот так, легко и непринужденно, она выиграла первый тур наших отношений. Увидев мое непомерно возросшее смущение и замешательство, она сжалилась, разговорив меня, оказавшимися почему-то интересными мне вещами.

Незаметно для себя, я стал постоянным спутником ее прогулок. Она не просто не отвергала меня, но, как мне казалось, проявляла какой-то тайный интерес к моей личности. Я и не заметил, как поведал ей добрую половину своей жизни. Мне было, не скрою, приятно рассказывать ей разные вещи, демонстрируя свою эрудицию и глубокомыслие. Явно находясь ниже меня по своему, как говорят, «уровню интеллекта», она умудрялась быть «ровней» в разговорах со мной, то надолго замолкая, и внимательно впитывая каждое мое слово, давая мне невероятную свободу упражняться в словесно-мыслительной игре; то задавая без умолку бесконечные вопросы, которые, нужно признать, часто попадали в точку; то неожиданно для нас обоих, останавливаясь и затаиваясь, словно прислушиваясь к какому-то слышному только ей таинственному звуку.

Мое первоначальное, до знакомства, впечатление о девушке серьезно изменялось по мере углубления нашего общения. И нужно сказать, оно изменялось в лучшую сторону. Осталось неизменным лишь усилившееся со временем знание: ее слепая, иррациональная любовь к собаке. Я уже знал, что у нее есть муж, (которого, как она говорила, не любит), нет детей, (которых, как она утверждала, страстно желает) и, как я и ожидал, есть масса восторженных поклонников, которые, едва появившись, тут же исчезали, захлебнувшись в океане ее ироничной недоступности. Но без этих бесконечных несчастных отвергнутых она не могла существовать; в глубоком смысле этого слова она была человеком общества. В нем принцесса становилась королевой; отработанные навыки дрессировки на собаке она в полной мере применяла к особям мужского пола, мучить которых ей доставляло неслыханное наслаждение.

Мучить без всякой корысти; отработанный «материал» она с легкостью отбрасывала, переходя к новому. Технология работы с «материалом» была проста и отлажена до безупречности. Новый объект попадает в сети ее неземного обольщения, околдованный божественной лаской и нежностью, (достигаемой лишь словами и легкими прикосновениями!), что не сомневается ни на миг в своей какой-то особенной избранности. Но вдруг, когда дело доходит до естественно-логического завершения, и объект, окрыленный таким невероятным успехом на ниве своей «избранности» со стороны этой «необыкновенной девушки», переходит к самым решительным и смелым действиям, то оказывается неожиданно для себя отброшенным в такую глухую тьму неприступности, что ему становится стыдно своих «скверных» намерений. Чувствуя острую вину за свою похотливость, он погружает в глубину свое нереализованное чувство, становясь всего лишь тайным воздыхателем.

Какой бы то ни было сексуальный подтекст во всех этих играх Лолы исключался. У нее вообще не было сексуального мотива существования, как мне казалось, что совсем не исключало ее сексуальности. Со временем я убедился, что сексуальная сторона вопроса ее действительно не интересовала. По крайней мере, не так, как могло казаться поначалу. Вся настоящая любовь, любовь в единственно истинном и святом смысле этого слова доставалась собаке, которую, принцесса любила так, как не любила никого больше.   

Ее рассказы, отличавшиеся достаточной степенью искренности, всегда подтверждали это. Иногда меня посещало чувство праведного гнева, и я желал, чтобы Господь покарал это злое существо в женском обличие, явно не правильно распоряжавшееся дарованными ей талантами. Ее невероятный талант общения гармонировал с исключительной женственностью ее натуры, в которой привлекательные формы тела как бы отражали притягательную суть ее души. Но абсолютное безразличие к интимной сфере заставляло приуныть, поскольку в этом чувствовалась какая-то вселенская несправедливость.   

Я был уверен, что мне не грозило стать ни жертвой ее неприступности, ни жертвой ее обольщения, ни вообще какой бы то ни было ее жертвой. Я вообще собирался погрузиться в отрешение, что бы избавить себя от любого, в том числе, и женского, общения. Однако я ошибся, и как оказалось в последствие, ошибся грубо и глупо. Как-то незаметно, во время наших прогулок, которые становились чем длиннее, тем доверительнее, я подвергался бессознательно атаке ее магических средств, диапазон которых простирался от невинной хитрости до коварнейшего лукавства.

Не проявляя никогда никаких явных интимных движений в ее сторону, свое влечение к ней я объяснял одной, как мне казалось, благовидной причиной. Побудительным и оправдательным мотивом к тому, чтобы завязать с ней отношения, для меня явилось желание проверить одно довольно претенциозное и вызывающее высказывание Стринберга, в котором последний утверждал, что любовь к собакам означает человеческую трусость, проявляющуюся в том, что человек, не способный на истинно человеческие отношения, предполагающие доверие, ответственность, мужество и переносит свои слабые силы души на животное.

Мне вспомнилась баронесса, описанная Стриндбергом, чья патологическая любовь к собаке переросла все границы разумного, доведя ее мужа до полного отчаяния. В основе этого лежало не чувство особой любви к животным, но вообще новый тип женщины. В образе баронессы противник эмансипации показал наиболее точные и общие характеристики женщины, считающей мужчину ниже своего достоинства, то есть, по сути, рабом. Власть пола и так достаточно велика, чтобы поработить мужчину, но социализированная власть пола поистине безгранична. Современная эмансипация достигла таких невероятных размеров, которые Стриндберг не мог даже и представить.

И у меня возник соблазн проверить идеи о женской эмансипации. Тем более, что по многим своим характеристикам баронесса была очень похожа на мою принцессу, а в некоторых моментах, принцесса была точной копией баронессы, повторяющей ее слова, манеры, жесты, идеи, даже некоторые черты внешнего облика.

Вооружившись этой идеей, служащей оправданием моих тайных свиданий с молодой замужней женщиной, я все настойчивее продвигался вглубь наших отношений, которые уже давно перешагнули черту обычного знакомства. Мои успехи вдохновляли меня, пробуждая невиданные творческие силы, которые усиливались по мере понимания того, что мои чувства были взаимными.

И уже особую радость мне доставляло то, что чем больше я узнавал принцессу, тем больше видел, как она не похожа на баронессу Стринберга. Я всерьез засомневался в правоте эмансипаторских теорий, увидев перед собой довольно кроткое и любящее существо. Я думал, что на мне как бы прекратилась бесконечная череда любовных мучеников принцессы. Я видел воочию, что она совершила акт настоящего милосердия, позволив мужчине всецело обладать ее самым сокровенным. Наступил день, когда мы, как говорят, сблизились полностью и окончательно, вступив в общий интимный союз двух, если и не любящих, то, по крайней мере, обожающих друг друга существ.

Ее замужество не было препятствием ни для нее, ни для меня, поскольку, как она настоятельно внушала мне, мужа она не любила, и относилась к нему в лучшем случае как к брату. Собаку она уж точно любила больше мужа. К тому же его длительные командировки делали наши отношения, становившимися все более частыми и глубокими, практически беспрепятственными; только его редкие звонки издалека нарушали приятную тишину нашего все более крепнувшего чувства.

Честно говоря, мне было совестно. Все-таки это была измена, что ни говори. И я все же должен был перешагнуть через имеющиеся у меня, пускай слабые, но все же устои, став тем, кого принято называть любовником. Но меня оправдывало то, что это не был треугольник в классическом смысле, поскольку здесь была явная асимметрия в нашу с Лолой сторону. Не мог же я полностью встать на сторону бездушной морали, всегда порицавшей любые отклонения против «нормы» и выступавшей против личности. Мораль, в конечном счете, всегда стоит на страже рода, его сохранности, и мне было бесконечно радостно хоть в чем-то нанести ущерб этому безликому закону коллективной безопасности.   

***

Наступил момент, когда принцесса стала для меня совершенно прозрачной и бестайной. Свои прежние мысли о ней, которые натыкались на некую непостижимость и загадочность ее натуры, казались теперь просто-напросто наивными и совершенно безосновными. Кроткая, нежная, ласковая, добрая, отзывчивая принцесса воплощала в себе все мыслимые и немыслимые лучшие не только женские, но и человеческие качества. Казалось не осталось ни одного потаенного уголка ее души, который был бы недоступен для меня. Сила ее отдачи была столь внушительной, глубокой и несравнимой ни с чем, что я полностью растворился в доверительной силе ее любви, которая перешагнула барьер чувственного влечения и приобрела настоящие черты привязанности.

Мы уже не могли друг без друга и строили самые невероятные планы нашего сближения для совместной, как водится в таких случаях, вечной жизни. Существующие препятствия сгорали в огне любовного чувства, которое порой достигало и правда внушительных размеров. Я и не подозревал, что можно так любить.

Попытавшись теоретически осмыслить наши отношения, то есть в очередной раз постичь смысл любви, я пришел к выводу о глубоком различии между любовью и влюбленностью. Идеи эти не отличались ни глубиной, ни оригинальностью, однако, для меня на тот момент стало очевидным, что влюбленностей может быть много, любовь же одна, единственная и неповторимая. Она может случиться, а может не случиться, но если уж произойдет, то ее нельзя спутать ни с чем. Основная проблема заключалась в том, что, по моему мнению, часто путают влюбленность и любовь, принимая одно за другое. Так вот я был в полной уверенности, что я наконец обрел ту самую единственную любовь, которая сделает меня самым счастливым человеком в мире. 

Однако, шло время, в бесконечном становлении которого все становится жалким, ничтожным и никому не нужным. Забвение – общая печальная участь существования, не щадящая, к сожалению, ни мудрого, ни доброго, ни любящего. Взирая иной раз на безнадежно опадавшие листья осени, с какой-то бессмысленной тоской покрывавшие мокрый серый асфальт, хотелось кричать: «Где же вечность?» Да вот она, у тебя под ногами, над головой, прямо перед тобой в людях, природе, истории, самой жизни…

Наши отношения с Лолой продлились целый год. Год – это ведь вся жизнь, это почти что вечность. Это цикл и круг, в котором свершается вся полнота жизни человека. Общий закон безучастного забвения коснулся и наших отношений, в которые вошли самые пошлые и банальные вещи: ссоры, обиды, капризы, истерики, размолвки, вообще все то, что сопровождает жизнь обычных людей. Наши отношения подернулись неприятным налетом отчуждения. Временами казалось, что мы только ищем повода, чтобы отделаться друг от друга.

К сожалению, мне не удалось избежать разочарования, и я в очередной раз на себе испытал то, что я называю властью пола. В «случае» с принцессой я полагал, что все будет по-другому, и ей никоим образом не удастся свить из меня ни одну веревку. Я был уверен, что все же обладаю некоторыми познаниями в области женской психологии (по крайней меря, я так мнил о себе), зная типичные женские «штучки», испытав их неоднократно на своей шкуре. Тем более я свято верил в непогрешимость моей принцессы.   

Мне было немыслимо даже подумать о том, что меня могли обманывать или, что того хуже, использовать. Я был слишком мудр, но, как оказалось, достаточно наивен, чтобы в очередной раз столкнуться с самой великой непостижимостью в мире, имя которой – женщина.

Нет, меня не обманывали, это было бы еще не самое худшее в этом положении. Меня то любили до смерти, то держали в какой-то ранящей и ужасающей неизвестности относительно любви. Я стал заложником этой своеобразной женской прихоти – выдавать мне очередной кредит на любовь, исходя из совершенно темных мотивов женской души. Можно было бы сослаться на индивидуальные особенности моей принцессы, которой были свойственны резкие перепады в настроении от полной отдачи до полного отвержения; немотивированная грубость, граничащая с жестокостью, и такая же немотивированная нежность; невероятная искренность, переходящая в коварнейшую хитрость, и какая-то небывалая исповедальность, обнажавшая до малейших тайников, но так и оставлявшая закрытой ее душу, которую хотелось назвать душа-блудница.

Она блуждала по своим самым непостижимым тропам женской самости, всегда оставляя меня в полном неведении. Не то, чтобы приручить, понять ее было невозможно. Это было мучительно и невыносимо. Это была в полной мере блудница со своей напрочь неприкаянной и непонятной ей самой душой. 

Передо мной все чаще возникал образ Вавилонской блудницы, от которого почему-то становилось не по себе. 

***

Все эти, так называемые, черты характера, были бы крайне интересны для какого-нибудь сериального романа о любви, ее хитросплетениях и злоключениях. Все это мнимо и не по существу. Здесь речь идет отнюдь не о романе, и даже не о литературе вообще. Речь идет о сущности женской натуры, которая, за всем многообразием своих проявлений, скрывает свою, единую, на веки вечные, чудовищную сущность. Если хотите оставаться спокойным, не общайтесь с женщиной. Именно так хотелось крикнуть порой, когда я видел перед собой не кроткую и милую любимую, а все тоже белогривое и властное существо, по-прежнему больше жизни любящее эти свои прогулки с собакой, и не отказывающее себе в удовольствии одурачить очередного самца.

Я видел, что принцесса не меняется, что она совершенно не изменяет своему однажды выбранному стилю жизни, и, несмотря на мое появление, продолжает быть тем, кем она и была до этого. Она также замирает у окна со своей любимой сигаретой и смотрит в какую-то свою собственную, совершенно не ведомую даль, в которой не было места никому. Было видно, что она остается несчастной в этом своем, никому не понятном женском несчастье, и это более всего и бесило, и раздражало. Я с ужасом понял, что мало чем отличаюсь от ее мужа, и моя, как оказалось, романтическая претензия на особою роль в ее жизни, оказалось жалкой иллюзией. Ей не нужен был никто, кроме общества и собаки. Еще сигареты. И это было само страшное.   

Удивительно, что ни история, ни культура, ни религия так и не выработали не только правильного, но более или менее сносного отношения к женщине, в конечном счете, оставив ее наедине со своей сущностью, которая уж точно не знает, чего хочет. Если  мужчина, этот священник и царь, воин и поэт, мудрец и пророк не всегда точно знает, куда и зачем идти, порой замерев в глубокой скорби и недоумении перед неприступной тайной бытия, то женщина, которая есть, была и будет «ребром», возможно даже и не подозревает о той глубине и высоте, в которые смотрит мужчина. И если в былые времена власть традиции была сильнее власти пола, то сегодня власть пола оказалась сильнее, и женщина, эта недостижимая для себя самой, птица счастья выпорхнула на вольные просторы собственной гибели.   

Угасающая женственность – я бы, наверное, так назвал современную фазу эмансипации. Я конечно не сторонник патриархальности и, так называемых «семейных ценностей». В большинстве случаев, это неоправданная дань слепой традиции, для которой ее собственная ценность является абсолютной. Но, шаг современной женщины в сторону своей противоположности, очевиден. Это то, что делает сегодня женщину несчастной. Несчастной в сущности, ибо, ворвавшись в чуждую ей стихию, используя власть пола, она так и не достигает исполнения своей женской мечты.

Сколько раз я заставал Лолу в странно-неподвижной позе у окна с сигаретой, когда какая-то чудовищная отрешенность, граничившая, если не с безумием, то, по крайней мере, с отчаянием, была в ее диком взгляде, пронзительно смотрящем в пустую даль несбывшейся судьбы. Эта поза надгробного памятника, а не задумавшегося человека, была воплощением женского поражения, даже более того, женской катастрофы, чья роковая волна разрушения, затронула какие-то глубинные механизмы человеческого существования, повредив их навсегда. Не будучи по природе моралистом, мне становилось все очевидней и очевидней эта вселенская катастрофа человеческого поражения, центром и виной которого была всего лишь женщина.   

Я с тоской и отчаянием понимал, что моя принцесса не может быть ни матерью, ни женой, ни даже любовницей. Все эти роли требуют служения и самоотверженности, хотя бы минимального самоотречения, на которое, увы, озабоченная исключительно собой, не способна современная женщина.

А может быть, так было всегда! И быть настоящей женщиной так же трудно, как и вообще быть человеком. И если человек, то есть мужчина, и в его лице все человечество так и не знает цели своего бытия, то чего уж спрашивать с женщины, которая уж точно не ведает, что творит!? Вернее, она мнит, что ведает, в действительности творя беспощадный произвол вопреки всем более-менее устоявшимся законам логики и этики.      
   

***

Моя основная ошибка заключалась в том, что я решил исправить принцессу. Откуда взялось такое идиотское желание, понять не могу! Я решил вторгнуться в «святая святых», в ту неприступную обитель женскости, которая, конечно не сводится к телу, но по чьей-то грубой ошибке, называется душой. И если существование души у человека иногда вызывает серьезные философско-теологические сомнения, то отсутствие оной у женщины – вне всякого сомнения; это чистая априорная и апостеорная, как хотите, истина, не требующая никаких доказательств.

Как только тень легкой прохлады коснулась наших отношений, я сразу же почувствовал недоброе, начав подозревать принцессу в измене. Если бы это было правдой, то это была бы какая-то уже двойная измена, измена в измене. Хотя по-настоящему изменой следует считать не нарушение верности в браке, тем более с нелюбимым мужем, но нарушение верности любимому, который мужем может и не быть.

Обычно, нарушение верности происходит в двух случаях: либо когда один человек разлюбил другого и полюбил третьего, но тогда это не измена, а перемена в любви. Либо когда один из любящих «случайно» согрешил, и это не привело ни к каким дурным последствиям в их отношениях. Тогда это тоже нельзя считать изменой. Что же тогда такое измена?

Признаться честно, я запутался в своих рассуждениях, не мог свести концы с концами и стал подозревать Лолу, что она скрывает от меня, что полюбила другого. Однако, это не было на нее похоже; во-первых, моей принцессе легче сдвинуть скалу, чем полюбить человека; и во-вторых, она могла бесконечно притворяться перед мужем, ведя двойную жизнь (как она это называла), но притворяться передо мной у нее не было никакого резона. Нас не связывало ничего, кроме чувств, и как только чувства прекращаются, должны прекращаться и наши отношения, продолжать которые не имело бы никакого смысла.

Но, переменив свои отношения ко мне, принцесса не хотела почему-то разрыва. Поэтому возникшее охлаждение в наших отношениях она считала нормальным. «Я не хочу с тобой ни ссорится, ни терять тебя» – сказала она однажды, резюмировав свою долгую обиду-молчанье после серьезной размолвки, возникшей между нами. Тогда я, помнится, пригрозил ей, что все расскажу ее мужу и потребовал от нее, если и не развода, то, по крайней мере, чистосердечного признания перед человеком, которого, она, как говорила, не любит, но уважает.

Поначалу, когда любовное ослепление затмило некоторые факты жизни, то наличие мужа совершенно меня не смущало, поскольку я видел, что это не смущает ее. И по нашему обоюдному негласному согласию мы просто-напросто вычеркнули факт существования этого постороннего человека из горизонта нашей счастливой жизни. Но время шло, а муж оставался мужем, несмотря на длительные отъезды. Со временем я стал ощущать его незримое присутствие все больше и больше, и понял, что для принцессы он отнюдь не был такой посторонней вещью, которую она мне поначалу представила, уверив меня в том, что он не более, чем «брат», и статус его не выше статуса собаки.

Но в наших размолвках, которые становились все длительнее и болезненнее, все чаще стал фигурировать муж в качестве упрека мне. Она, мол, уже не может видеть, как страдает этот «хороший» человек, видя ее совершенное равнодушие и безразличие к нему. Оказывается, что он ее любит, и хочет, просто требует создания наконец-то нормальной семьи, которая, вот уже добрых пять лет их брака, никак не могла состояться. Передо мной открылась какая-то совершенно нелицеприятная картина человеческих отношений. Я совершенно запутался и не мог понять, кого Лола по-настоящему обманывает: меня или мужа. Получался довольно оригинальный перевертыш; с одной стороны, она обманывала мужа, ничего не говоря ему обо мне, с другой стороны, обманывала меня, ничего не говоря о своих реальных отношениях с мужем.

Если в мире и есть блуд, то это какая-то его предельная форма, с которой мне пришлось столкнуться. Их отношения я знал исключительно с ее слов, а при ее способности магического заговора сознания любого человека, можно было допустить какую угодно ситуацию. Я упорно не хотел верить в неискренность принцессы, тем более, что на фоне медленно остывавшего пыла первоначального взрыва, она реже, но не менее интенсивно, подбрасывала в костер наших отношений новые достаточно весомые доказательства ее искренности и любви. Она могла одновременно любить меня и быть ласковой с другими. Все бы ничего, но нужно знать, что такое ласка моей принцессы, которая даже виртуально оказывает убийственное действо. Ее как бы устраивала эта двойная жизнь, и в то же время, она хотела с ней покончить, поскольку, как она говорила, это делает ее несчастной. И при этом, она не хотела ничего менять, и мысль о разводе была самой последней из возможных.   

Я не мог понять, где же принцесса настоящая, когда и с кем, она является сама собой. Когда я пытался выяснить правду и пролить хоть какой-то свет на истинное положение дел, то принцесса взрывалась. Она кричала, что я припираю ее к стенке, не даю возможности самой решить свою судьбу, давлю на нее, и вообще, что я мужлан, и она уже сожалеет о том, что оказалась слишком «легкодоступной» (так она выразилась) для меня.

Во всех своих жизненных неурядицах нам, конечно, хочется обвинить объективный миропорядок, переделав его под свои нужды. Но, потерпев в этом крах, мы готовы пенять и на черта, и на Бога, лишь бы себя оставить в блаженной невиновности. Увы, принцесса не была исключительным экземпляром человеческого рода по части нравственности, и это сказывалось с каждым новым раскрытием ее подлинного лика все острее и острее. 
   
Я уже привык к «обратной стороне» моей несравненной луны, к ее внезапным истерическим выпадам, которые я, отчасти объяснял особенностью ее психики, отчасти тем обстоятельством, что у нее не было детей, и она, почему-то не хотела их заводить. Ей всегда мешали, как правило, карьерные обстоятельства. Позже я понял, что социальное в ней перевешивает природное; так называемый социальный инстинкт оказывается сильнее материнского, иначе, как объяснить то, что в свои двадцать шесть лет жизни, пять из которых она провела в браке с «нелюбимым» мужчиной, и год с «любимым», у нее так и не появился ребенок?

Я-то думал, что естественное стремление быть матерью должно иметь такой сильный природный импульс, перед которым меркнут все «обстоятельства» и «препятствия» внешней жизни. Здесь же картина была обратной, и это было довольно странное явление, которое, впрочем, стало уже типичным; сегодня социальное перебивает не только сексуальное, но и материнское. Вот она настоящая сексуальная революция: сексуальным становится социальное с утратой материнского инстинкта. Я имел перед своими глазами живой пример; какими бы причинами личного характера не объясняла принцесса невозможность завести детей в таком положении ее семейных дел, в действительности я видел, что реальная причина лежит в иной, в этой треклятой социальной сфере.

Все банально и пошло: беременность и последующее материнство прерывает социальную жизнь, без которой современная девушка уже себя не мыслит. Она готова тратить немыслимые средства, время и силы для облагораживания своей внешности, но совершенно не способна пожертвовать своей «молодостью и красотой» ради ребенка. Конечно, в значительной степени это миф, что беременность делает женщину прекрасной, в действительности (за редчайшим исключением, которому нет объяснения), беременность уродует женщину, и это правильный ход со стороны Бога и Природы, которые требуют жертву женской красоты, связанной, как правило, с молодостью, взамен дарованной ей радости материнства. 

Современная самочка прекрасно это знает и заглушает в себе голос природы, который вопиет к материнству, так, что она полностью и всецело отдается социуму. Это бесспорно новая форма проституции. Вообще проституция довольно сложное и неоднозначное явление, вопрос о которой никогда не был правильно решен и даже поставлен. То, что это порок, несомненно, но это какой-то роковой порок женщины, обреченной на то, чтобы в той или иной форме всегда отдаваться кому-то, то есть, если и не быть проституткой, то впадать в состояние проституции. На природе женщины лежит это роковое проклятие, от которого она не может никоим образом избавиться. Попытки легализовать это, сославшись на всеобщность явления, самое мерзкое, что можно только придумать. Это, значит, окончательно опозорить женщину, лишив ее даже малейшего шанса на исправление.

Проституция – это форма женского трагического бытия в мире, которая, по крайней мере, имеет три формы: традиционную, семейную и социальную. С традиционной все понятно, ее историческая неустранимость абсолютна, ибо связана с самим грехопадением рода человеческого, в котором и проявилась самая роковая черта женской сущности, в которой намертво переплетены три вещи: искушение, соблазн и предательство; семейная проституция более сомнительна, поскольку так называют брак лишь сторонники женской эмансипации, полагая, что если обычная, то есть традиционная проститутка продается многим мужчинам за деньги, то в семье одна женщина продается одному мужчине, что, по сути, есть та же проституция. А что касается социальной проституции, высшей фазы эмансипации, то это совершенно новое явление, не имевшее никаких исторических аналогов. Ее отличие от традиционной в том, что здесь женщина не торгует своим телом за деньги, и от семейной в том, что, как правило, для социальной проститутки семейные ценности не имеют абсолютного характера: она или не имеет семьи, а если и имеет, то строит совершенно автономное от мужа бытие, которое выражается в самом святом для нее понятии – карьера.   

Парадокс еще в том, что традиционная проститутка может быть хорошей женой и матерью, в то время как социальная, как правило, если она вообще мать и жена, то плохая мать и жена. 

Иногда я сомневался в своей теории, видя вокруг себя несметное количество «беременных уродцев». Но это, скорее, какая-то очередная мода, мода на детей, «бейби бум», чем коллективное пробуждение женской совести, решившей покончить с эмансипацией, и стать, наконец, просто женщинами. Как только какой-нибудь гадкий утенок на сносях превращается в прекрасную лебедь-мать, которую, непременно, в силу высших законов накрывает божественное покрывало запредельной красоты, то она, совершенно не понимая сути произошедшей с ней перемены, старается как можно скорее сократить этот срок своего поистине неземного благоухания истинной женственности, возвращает себе свой первоначальный распутно-девичий образ и манеры, экстренным образом стирая в себе появившиеся черты матери. Поскольку это всегда происходит за счет ущемления своей женской природы, которая в этом случае терпит невероятное потрясение, то на свет выходит новая порода полуженщины-полуматери, которая, боясь потерять свою привлекательность, на самом деле окончательно теряет ее. 
    
Как бы то ни было, но оказывается, у принцессы (она мне призналась) все-таки были попытки забеременеть. Причем поводом было не внутренне желание, а рекомендации врача и назойливость ее матери, которая, как она говорила всегда с нескрываемым раздражением, ее  уже «достала». Однако намеченному не было суждено свершиться, поскольку тот самый случай героической самоотверженности моей принцессы спасти свою драгоценную собаку, о котором я рассказал в самом начале, все же не обошелся ей даром. Не зря я поразился той необыкновенной силе удара об асфальт, который претерпела девушка, рухнув всем своим, как оказывается, забеременевшим организмом плашмя на землю. Без последствий не обошлось, но собака была спасена. А в ее случае, это, по-видимому, было главное.    


***

Лола часто любила танцевать в ночных клубах, куда она таскала меня, заставляя быть свидетелем торжества ее прекрасной женской плоти, которая, совершенно сбросив с себя какие-либо остатки стыда, вытворяла абсолютно запредельные вещи. В танце она могла жестоко проявлять свою исключительно внешнюю, но такую звериную сексуальность, чем вызывала всегда самое пристальное внимание и какой-то немой восторг у разгоряченной части мужской публики. Разъярив мужскую страсть сверх всякой меры, принцесса никому не позволяла к себе даже притронуться, и, уходя, жестом профессиональнейший кокетки могла так вильнуть бедрами перед раскрывшими рты и на миг протрезвевшими самцами, что ее внезапное исчезновение оставалось такой же загадкой, как и появление.

Прошло еще какое-то время, не принеся никаких существенных изменений. Все попали в какую-то совершенно нелепую ситуацию, которую нельзя уже было квалифицировать в существующих терминах треугольника, но скорее, в терминах тупика. И самая большая тупиковость была связана со мной, поскольку я так или иначе, но перешел на какую-то роль второго мужа,  совершенно утратив первоначальные, как мне казалось, такие властные рычаги управления женской самостью. Но нет, власть пола, власть женского пола оказалась как всегда сильнее. И в этом я усмотрел не традиционную мужскую слабость, но какое-то неистовое желание женщины оставаться преданной свой независимости вопреки очевидному: вопреки тому, что это делает ее несчастной.       

Однако более всего меня удивляла во всей нашей ситуации не исчезнувшая любовь, а преданность принцессы  своей собаке. Один раз я застал Лолу в невероятно угнетенном и подавленном настроении. Увидев осунувшееся и ставшее от этого непривлекательным лицо девушки, я понял, что произошло нечто действительно серьезное. Признаться честно, я подумал недоброе о ее муже, такова уж гнусная сущность человеческой природы, но когда услышал, сказанные с загробной интонацией слова: «Рекси заболел» (так звали ее собаку), я успокоился, мгновенно осознав весь ужас неисправимости принцессы и абсолютнейшую глупость моего предприятия по ее переделке.

«У тебя собачье сердце»,– вырвалось у меня в ответ, в котором было много горечи и сожаления от того, что я видел перед собой человека, для которого животное так много значило. Конечно, мне выдали трогательную исповедь о том, что с детства принцесса хотела иметь собаку, но злые родители не позволяли ей никогда осуществить эту мечту. И вот теперь, когда она стала сама взрослой, вышла замуж и обрела самостоятельность, она смогла осуществить свое самое сокровенное желание.

Один мыслитель сказал, что чем больше я смотрю на животное, тем больше я разочаровываюсь в человеке. В таком случае я хочу сказать, нет, прокричать, обратное: чем больше я смотрю на этого человека, тем сильнее во мне ненависть к животному миру вообще. Да и к человеческому.

Кто сказал о нравственном чувстве к животному как показателе человеческой нравственности! Это глубочайшее заблуждение; нравственным можно быть только по отношению к человеку. К животным все, что угодно – сострадание, забота, уход, но не за счет человека. Особенно, когда страдает человек из-за животного.

Во всех случаях принцесса выбирала собаку; она могла отказаться от каких-угодно важных дел, поездок, если ей не с кем было оставить дорогого Рекси. Лола была свободна и спокойна лишь тогда, когда была уверена в сохранности и безопасности своего милого друга. Однажды я пригласил ее в одно небольшое путешествие, о котором, кстати говоря, мы уже давно мечтали, но был крайне огорчен, услышав категорический отказ. Когда я узнал правду, что причиной была собака, которую не с кем было в тот момент оставить и выразил свое негодование, то принцесса, нисколько не смутившись своего обмана, упрекнула меня в бессердечном отношении к животным.

Иногда я и взаправду чувствовал себя последним негодяем, когда во мне вспыхивал гнев к собаке, правда, всегда имевший под собой достаточно весомую причину, заключавшуюся в нарушении равноправия человека и животного в пользу последнего. «А если у тебя родится ребенок, уход за которым потребует устранение собаки из квартиры, пускай на время, что тогда?» –  иногда прорывался во мне, в сущности бессмысленный вопрос, ответом на который всегда были окаменевшие от внезапной злобы глаза, и появлявшаяся ярость разорвать меня в клочья.

Страшно было подумать, что Лола не хотела заводить детей из-за своего Рекси. Но стоило видеть, как она преображалась, когда дергала за уши, прижимала к себе, обнимала, целовала мокрый нос этой мнимо преданной твари, чья преданность распространялась ровно настолько, насколько осуществлялся за ней уход.

Вообще этот тайный союз девушки и собаки ничего кроме ревности, зависти и злобы вызвать не мог. Возможно, я преувеличиваю, испытывая действительную ревность к украденным собакой вниманию и ласке, которые могли бы быть отданы мне. И все же что-то трогательное было в их отношениях (какой абсурд, в том, что я говорю «их отношениях», но это действительно так). Может, судьба у нее такая, быть преданной и заботливой хозяйкой единственной собаки, у которой никогда бы и не было такой хозяйки.   

***

Страх потерять Лолу в какой-то момент парализовывал мое сопротивление всяческим проявлениям женской самости, которым необходимо не только сопротивляться, но искоренять их самым жестоким и беспощадным образом. Но, как известно, любовь зла, и я совершенно незаметным для себя образом превратился в предмет интерьера женского своеволия, которое выстроило свой достаточно прочный и устойчивый мир, в котором мне была отведена роль, пускай дорогой и интересной, но вещи, чей статус, к тому же, был ниже статуса женщины и животного. Мои первоначальные цели порвать с социальным миром были окончательно растоптаны; как раз наоборот, в лице принцессы я был с миром во всем богатстве его отношений, которых ненавидел и презирал и убежать от которых так тщетно, как оказалось, попытался. 

И неизвестно, сколь долго бы я проходил в таком поистине безумно унизительном состоянии, если бы вдруг не ощутил, что грубое и глупое женское своенравие принцессы пресекает осуществление моей собственной линии жизни, которая, увы, не связана с тем, чтобы быть женским угодником, служителем женщины в каком бы качестве и обличье она мне не представлялась, в качестве ли жены, матери, любовницы, сестры, коллеги, музы и прочее, прочее, прочее. Самое загадочное существо в мире, на бесконечность отдаленное своим совершенством от всего остального мира, женщина не в силах вынести саму себя, не в силах по достоинству оценить то, что даровано ей, и поэтому не умеющее правильно распорядиться своей    божественной привилегией. Ее сущность очевидно выше ее существования.

Я вдруг понял, что теряя Лолу, я не теряю нечего, и вообще, это скорее она меня боится потерять и что наша затянувшаяся вялотекущая размолвка никогда не кончится, по крайней мере, по ее инициативе. И я твердо решил для себя прервать наши отношения.

Мне стало очевидным, что она будет продолжать пить мою кровь, совершенно искренне и бескорыстно, кровь моего существования до скончания века. Ей нужно было мое существование, а не мое состояние души. Только существование, которое придавало ей некую надежность и уверенность, поскольку в любую трудную для нее минуту жизни, где бы я ни находился – хоть на дне океана, или на вершине самой высокой горы мира, она могла без труда достать меня и получить любую, (на которую я был способен) помощь и поддержку. В свою очередь, с ее стороны, я не мог рассчитывать ровным счетом ни на что. На то, что соответствовало моим представлениям о женщине и ее предназначении.

Жертвенность была явно однобокой. Получив мою помощь, принцесса успокаивалась и спокойно продолжала вести свою собственную отдельную от всего остального мира жизнь.

Повод для нашего расставания оказался неожиданно трагическим, хотя и предсказуемым. Мудрая судьба, видя наше бездействие, предприняла жестокий, но единственно возможный способ прекращения наших отношений. Рекси заболел и умер. Произошло это так неожиданно, что застигнутые врасплох участники этой драмы повели себя крайне нелицеприятно. Что, в общем-то, облегчило ситуацию, устранив лишние и ненужные сцены объяснений. Когда все улеглось, мы холодно попрощались в надежде никогда больше не видеться. Казалось, что со смертью собаки ушел какой-то важный мотив существования принцессы, мотив, исключивший продолжение наших дальнейших отношений.   

Это расставание принесло, конечно, много грусти; всегда ведь трудно разлучаться с людьми, даже самыми неблизкими. А тут чуть ли не самый близкий человек в мире! И все же я почувствовал несказанное облегчение, когда закончилась эта история. Облегчение это было связано даже не столько с тем, что закончилась тягостная для нас обоих неопределенность, сколько с моим собственным прозрением в то, что такое женщина.


***

Один раз, когда я случайно забрел в те места, где впервые увидел Лолу, гулявшую со своим любимцем, мне показалось, что я заметил знакомый образ. Я увидел, как она медленно отдаляясь, уходит в свою бесконечно долгую и бесконечно загадочную прогулку со своим самым любимым существом в мире.