Иоанн и Димитрий

               
                Александр Сорокин



               
               
ИОАНН   И   ДИМИТРИЙ


КНИГА  I


ИОАНН



Часть I



ПИСЬМО     МАГНУСА



                1



         Комья пенного молочного  тумана  стелились  по отлогим бе-регам и по-над черной не скованной льдом из-за теплой зимы рекой, цеплялись за речные волны, неохотно отрывались с  серых пе-нящихся гребней и, обретя свободу, летели к морю, близкому,  не-видимому, выказывавшемуся шумом беспокойных вод, острыми криками разбуженных крадущимся рассветом чаек. Гул церковных колоколов, вещавших заутреню, лился над малым деревянным го-родом, прилепившимся к исхоженной пристани. После службы  вышли сюда многие жители.
         Махины кораблей продавили утреннюю дымку, застлали светлеющее небо. Остовы шхун тучно разрезали встречную волну.  Корабельные носы с деревянными фигурами дев под выставленными бушпритами со скрежетом и тоскливым ноем обшивки поднимались, со скрипящим уханьем погружаемого в воды веского корпуса опускались. Хлопая, как  стреляя, ветер трепал малые, оставленные приспущенными, рулевые паруса. Другие, свернутые на высоте у перекладин, делали плывущие в воздухе величавые кресты мачт явственнее, толще, плотнее, пугающее.
         Частый зимний дождь  хлестал наискось, пробивая, как сито, толсто намеченные нити снега. Шкиперы, ставя корабли обок от острова, вертели штурвалами. Марсовые лазали по вантам, подвя-зывали, спускали с рей хлопавшие полотнища парусов. Перекрики-вались на чужом булькающем языке, мешавшимся с криками птиц, плеском волн, шепотом ветра. Заготовленный товар  глыбился ящиками и тюками на баркасах. Шлюпы бережно, будто стеклянные, опускали в колеблющуюся воду. Корабли оставались вдалеке, не рискуя подходить к темному, окропленному летевшим мокрым снегом, берегу.
         Передний баркас скребнул бортом причал. Ракушки и тина ослизло облепляли боковину, прикрытую выше ватерлинии от удара тугими мешками  с песком, выше края – защитной сетью. Моряки в длиннополых одеяниях, неизвестной на Руси ткани, где вода, как на оперенье птиц, дрожала несливающимися каплями, с опущенными крылами шляп, закрывавших лбы, с настороженным любопытством поглядывали на собравшихся, тоже угрюмых, непонятно переговаривающихся обитателей Нарвы. Не было у людей радости, лишь страх и тупое внимание. Так чудилось.
         Лязгнули  якорные цепи, хлестко упали оба малых якоря. Чайки и жирные альбатросы, качавшиеся на волнах, покосили бисерным глазом. Разделяя неприветливость людей, гадали: не привезли ли им с чужой земли под видом завтрака яду. Вдруг вспорхнули из белой прибойной пены и пышно облепили серыми, дрожащими, волнующимися комьями реи, снасти, уселись  на флагштоки с дер-гавшимися в ветру красными  и синими маленькими обвисшими угольчатыми тряпками. Грязный покатый берег, ровные да кривые сосны - все приглядывалось, обоняло  иноземщину.   
         Стеснительно пролился заревой багрянец. Красный свет при-близил высокий корабельный борт с тремя рядами пушечных ам-бразур, где сверкнула медь. Колебание торгового фрегата слилось с первым мучительно скребущим касанием баркаса о причал. Удар, и вытянувшаяся  по кромке пристани, напиравшая темная толпа зевак  отхлынула разом, страшась.
         Тучи небесные разверзлись, явилась огромная выщербленная луна, под ней торчал громадный крест срединной судовой мачты. Там хлопал красный стяг, раздираемый другим, рисованным, кре-стом из угла в угол. Крестовые тени от мачт потянулись по волнам, влезли на берег, накрывая подъезжавших кромешников, и они дружно возопили.  Привычные к иноземцам нарвчане, не дивив-шиеся кораблям,  подавленно развлекавшиеся сим зрелищем, зара-зились внесенным недоумением, сдержали дыхание и  еще далее осадили по пристани, признав в тени крестов злой знак. Красное солнце и желтая луна соперничали в бледно-синем небе, вырывав-шемся из черноты туч. Никто не уступал.
         Дрогнули кони. Подобно державшим их под уздцы спешив-шимся наездникам, они никогда не видали сих морских чудовищ. Явление неведомого принудило лошадей фыркнуть, отворотить морды от моря,  нетерпеливо перетаптываться, скалывая подковами лед с мостков. Рокот якорного металла иных вздыбил.  Опричники не без труда держали укорачивали повод, мотая  ремень на расто-пыренные большой и указательный пальцы. Блажили крепким  сло-вом, в сердцах совали нагайки меж конских ребер. Непонятливые животные сопели, брызгали горячей слюной и успокоение понимали как команду скакать.
         Послухи принимали вожжи, подставляли плечо воинам соско-чить наземь. Привязывали своих и господских лошадей к поручням и столбам помоста вдоль берега.
         Матвею говорили про иноземные корабли, но  встречал он их впервой.  Зрелище превзошло ожидания. Громады иноземных тор-говых судов ни за что не сравнить с памятными, показавшимися игрушечными посадами, ладьями, учанами да паузками, ходившими  вверх-вниз по Волхову или Тверице с ледохода по ледостав. Шапка сползла на затылок, нутряная подкладка  взмокла. Пот и дождь соединились. Челюсть Матвея непроизвольно сошла к кадыку, двинув курчавую молодую бороду. Неприятный холодок сосал подложечкой.   
         Матвеин жеребец сел на задние копыта. Матвей  скользнул по боковине, встал на подмосток твердо. «Тихо, тихо, Беляк!» - приго-варивал он, успокаивая сивую лошадь. - «Сам испужался». Узду скрутил по локоть, не заметив, как распрямил железное цевье в плоскую блямбу. Матвей имел в руках  силу необычайную. Беляк хрипел, косил налитым кровью глазом. Матвей кинул узду на уступ бревна. Оставил жеребца  перебеситься. Широким крепким шагом пошел к английскому баркасу, на ходу вытирая сорванной шапкой забрызганное дождевой, снежной пылью пушистое молодое лицо.
         Поспешая, Матвей   обернулся, выглядывал дядю Якова. Тот, хотя и был  дядею, на  год уступал племяннику в возрасте, и по обычаю следовало ему держаться  покровительства старшего. Оба были  мальчишки. Матвею шел семнадцатый год, Якову – шестна-дцатый. Матвей хвалился твердостью тела, неотроческой шириной плеч. Алые губы его  открывались и без разговора, кажа ровный ряд белых сильных толстых зубов. Русая шапка волос, редкие мягкие кучеряшки рыжеватых бороды и усов брали в рамку просторное простоватое лицо. Голубые глаза глядели не без тайной ухмылки, выражавшей торжество неизощренного ума. Чем душевно Матвей пересиливал других, объяснить он не смог, но вот доверил ему отец, Василий Григорьевич Грязной, командование опричной полусотней. Хотелось льстиво верить: не по одному родству выбирал.
         Дядя Яков, отличаясь от племянника, не вышел ни лицом, ни телом. Был он худ, нестроен, голубизна глаз племянника отдавала у него неопределенной серостью, борода  топорщившимися колючими волосинками дала знать о себе лишь на бугре подбородка. Если племянник, почти всегда не унывал, дядя оставался печален. То было скорее свойство нрава, чем грусть знания: умея читать и писать, Яков служил писарем, грамотеем.
         Еще прежде, поспешая за ловко раздвигавшим  жеребцом толпу чиновников и зевак племянником, Яков низко клонился над за-гривком своей гнедой, стесняясь чужого неудобства. Теперь, не ус-пев соскочить, он заставил  кобылу  по ослизлым мосткам влезть на причал,  рискуя опрокинуться вместе, в черную нарвскую воду.
         Матвей нетерпеливо с натужной начальственной нотой в лом-ком, готовящемся превратиться в бас голосе поторопил дядю. Мат-вею требовалась  помощь. Старший племянник, хоть и был пятиде-сятником, и статен с виду, втуне признавал превосходство Якова в   рассуждении да складной речи, потому  прислушивался к его всегда  доброму совету. Быть рядом с дядей стало  Матвею жизненной зависимостью. Это не значило, что он готов уступить головное ме-сто.
         Яков пришпоривал свою кобылу Матушку. С усиленной энер-гией  он обогнул идущих к кораблям пеших товарищей. Матвей, дождавшись,  схватив под шею, ловко удержал дядину лошадь. Подпер плечом ходившее веревочное стремя, помогая дяде спус-титься.
         Другой корабль  тоже спустил баркас. Тот пошел  к соседнему причалу.  Гребцы выглядывали сурками.
         Не стесняясь, московиты разглядывали сгружавших товар англичан. Шепотом и в голос комментировали говор странных лю-дей, будто во рту камешки перекатывают, одежу, неизвестную в Московии: дождевики до пят,  из-под низа торчат сапоги с пряжка-ми,  горловины воротников душат, косые, как лодки, или широкие, как листья лопуха, шляпы над откинутыми капюшонами, выскоб-ленные камни подбородков.   Изумлялись трещавшим баркасным лебедкам, конструкции особой, чужой Московии.   Лебедки еще не выгружали, но уже цепляли тюки и складни.               
         Шесть на десять лет прошло, как открыли англичане Россию. Стали ссаживаться  в Двинской губе  в пристани святителя Николая. По бурной ли, покойной воде огибали варяжскую землю, везли товары, забирали у нас. С недавних пор дорога укоротилась. Воо-руженной силою московиты вошли в земли, на которые, помимо них,  претендовали шведы, Литва  и Немецкий Орден. Возобновили древний прямой путь, небезопасный из-за чужого непризнания.
         Иностранцы пообвыклись на Руси, но сейчас, глядя в ответ, отмечали, что  в короткое время вывелся новый вид российского воинства. Встречавший иноземцев отряд под водительством Матвея Грязного одет был не в обычное воинское платье и не в русские  кафтаны и шапки народа мирного, но  в одинаковые серые выворо-ченные мехом внутрь овчины, из-под которых выглядывали мона-шьи рясы, прикрывавшие добротные яловые сапоги. Шапки покроем тоже изрядно походили на иерейские скуфейки.   Многие, как Матвей, на ту же скуфейку сверху надевали для тепла еще и шапки.
         Народившийся смурый декабрьский день дал подробнее разо-брать  детали – выбеленные дождем и зноем собачьи черепа, подвя-занные под шею лошадям и взъерошенная метла рядом с пикой у седла. Малорослые русские кони и короткие стремена на азиатский манер меньше привлекали внимание западных чужеземцев, нау-чившихся для военных нужд выводить лошадей и быстроходнее, и сильнее.
         Стуча крепкими подошвами добротных ботфорт по опущен-ному мостику, из баркаса поднялся с капитаном и помощником ис-полинского роста английский торговый распорядитель. Он вышел первым, привлек всеобщее немое и шепотное внимание. Все у того распорядителя было большое, солидное: руки-лопаты, голова чу-гунком под треуголкой, откуда на ствол шеи лезла грива  сивых во-лос, своих ли, заемных – не разберешь, борода срезана жирным кружком, мякина живота, обтянутая камзолом с блестящими пуго-вицами, выпирает значительно. Добротность и необычность его дождевика с капюшоном, упитанность и особый цвет лица, ясно провозглашавший иную нерусскую жизнь, уверенная манера дер-жаться делали англичанина в глазах стекшейся на причал разнома-стной плохо одетой толпы небожителем, снизошедшим до их убо-жества, а то и чертом. Вескость фигуры очаровала. Подобных гром-людей любили, боялись, значит, уважали на Руси.   Все забубнили, бабки перекрестились. 
         Попы, сократившие из-за прибытия иностранцев утреннюю службу, грудились черным скопом, глядели по-особенному недоб-ро. Серебряные кресты на персях, шубы поверх риз были расстег-нуты, поблескивали защитою: совращения и порчи исконной веры не допустим.
         Маленькие детки плакали и просились на руки любопытных мамаш. Пацанята повзрослее шмыгнули  вперед, трогали штаны англичан, будто представляли те зверей невиданных, нестрашных, лезли по мосткам в шлюп, откуда моряки шугали их непонятною шуткою или ясным международным пинком.
         Почтенно приложил английский распорядитель   дутую на-крытую перчаткой ладонь  к груди, снял треугольную шляпу. Имея инструкцию, поклонился рукою до земли на три стороны, отдельно – воеводе, выделив его по собольей шапке,  куньей шубе из спинок и величественной осанке. Воевода значно сидел на основательном тяжеловозе. За воеводой пешими стояли городские приказчики, це-ловальники, мытари, пешие нарвские стрельцы в красных кафтанах и отороченных мехом шапках с пиками у седла, саблями на боку. Им было непозволительно дивиться внешне, и они делали это про себя, надев невразумительную личину  выкаченных глаз и выпяченных губ, чванились. Никто не произносил ни звука до первого слова воеводы. Слышно было только, как сопела воеводская лошадь, цокали  перебираемые копыта. Добротность одежи сходила от воеводы у окраине. Песец и соболь переходил в норку с белкою, от них – в суконные душегрейки. Кожа сапог – в лыко лаптей.
         Женам, дочерям и малым сыновьям знати  пришлось умерить пытливость. После ранней заутрени их прогнали домой. Супругам и девицам определено было безвылазно сидеть в теремах. Менее задевала сия строгость торговок и  слободских.
         Гуляка ветер просвистывал над пристанью, кидал в человечьи и конские фигуры снежной коростою. Клал  торопливую паутину на положенную мачту, борт и сложенный  груз.  Московиты ожидали. Их фигуры, облепленные мокрым, сразу растекающимся в дождь снегом  походили на сложенных изо льда рождественских воинов, которых оттепель легко превращает  в лужу.               
         Распорядитель махнул снятой перчаткой, и матросы проворно начали сгружать на пристань тюки, выкатывали бочки, на лебедки работали, поднимали и спускали  обшитые мешковиной кипы,  вы-кладывали длинные  ящики с плотно подогнанными промасленными досками. Нарвским чиновникам и обывателям весьма хотелось, успокоив зуд сомнения, убедиться чего там внутри. Упаковка не дозволяла. Оставалось догадываться, гудя и судача. Обычно ино-земцы привозили сукно в тюках, вино в бочках, писчую бумагу в коробах, в больших бутылях масло деревянное, в мешках – сахар, гвоздику и корицу, а еще снопами в ремнях – железо. Только вот явилась живность: вынесли клети с огромными визжащими британ-скими  боровами, кудлатыми баранами, вихрастыми задравшимися петухами, сцепившимися разномастными псами, игрищем царских забав. Вывели высоких карих жеребцов, тоскливо мычащих черных и пятнистых быков. Избыток и непрерывность выставляемой жив-ности напоминал ковчег, исключение – тварей было не по паре, одни московских пород осеменители.  Целовальники с приказчиками и верными головами принялись описывать товар в книги, составлять сказки без распаковки, по доверию.
         Нарвский воевода князь Михаил Матвеевич Лыков, некрупный,  величавый, поддерживаемый двумя дворянами, сполз с седла, обиженно просверлил насупленным взглядом спины Матвею и Якову Грязным, едва подошедшим поприветствовать его спешными руки лобзаниями и теперь плечами и локтями протиравшихся через местных ротозеев  к английскому распорядителю. Воевода  пересел на мягкое седалище запоздало подтащенного  ему крытого возка. Михаил Матвеевич Лыков был человек вельми образованный, знаток латыни и наук. Благородство души и приятность в обхождении мешали ему на государевой службе. Уголками глаз он цеплял опричников, понимая: надолго ли, но пришли новые времена, и  Грязные, сегодня главные. Подумаешь, а не скажешь: без надобности низкопоклонничать пред иностранцами. Ближе узнав в длинном литовском плену, порассеял уважение к ним Михаил Матвеевич.   
         Ближе к воеводе подвинулся красивый изящный юноша в ще-гольском  полушубке с серебристым песцом округ тульи откинутой на затылок шапки. Ближайший родственник Михаила Матвеевича другой Лыков недавно вернулся из Немецкой Империи. Посланный туда царем, он прошел курс искусства управления. Теперь поверял римскую теорию российской практикой. Светлые глаза молодого Лыкова, еще помнившие Гейдельберг, печально смотрели на разво-рачивающееся действо. Юному Лыкову  было тошно от умаления старшего родственника опричными  выскочками.
         Вызнавая через толмача  у напряженно улыбавшегося великана-распорядителя,  все ли доставлено, Матвей ненароком  пригля-дывался, не торчат ли  у англичанина из-под треуголки рожки. Ви-дел лишь косичку несвежего парика, гнал дурные мысли, потешаясь, как на миг принял корабельные мачты за кресты Страшного суда. Матвей указал на пустые телеги внизу, куда  должно грузить товар. Якову он приказал задействовать всех опричников и  послухов, скомандовать нанятым местным грузчикам.
         Матвей и Яков  к воеводе и чиновникам за содействием не об-ращались. Наместник и уездные сановники косились, хмурились, шушукались, опричные дела не оспаривали. Англичане спешили разгрузиться, желая скорее уйти в море.
         Колокольни запели к обедне, духовенство пошло в храмы, а разгрузка все продолжалась.  Мало-помалу и зеваки поредели, ос-тались пытливые мальчишки, калики и убогие, упрямо выставляв-шие ради милостыни уродства.  Не уходил воевода, томил  бояр, дворян, стрельцов. Нарвские лодки ходили за товаром к кораблям. Издали темное пенистое море усеялось ими, как щепой.
         Короткий день разгорелся и смерк. В молочных сумерках рядах кончился торг, и толпа на пристани  загустела вновь. Богатые собольи, медвежьи, волчьи и беличьи шубы и шапки служилых лю-дей и купечества, опять встали с тряпичными головками, расхри-станными зипунами и драными шубами.
         Бегавшие от кораблей к возам  приказчики и целовальники, не без перебранки с Яковом, пересчитали иноземный товар, внесли в сказки. Английский распорядитель широко и непонятно расписался, голова нарвских мытарей поставил крест и подал книгу воеводе для проставления  высокой печати.
         Только теперь, когда товар перекочевал с кораблей в опричный обоз,  воевода  поднял голос и востребовал установленных платежей, семь копеек на рубль товара. Сановники согласно  заки-вали. В праве  воевода!   Посажен  в Нарву он царем на кормление, в доле за пристань град и наместник. Справедливость Лыкова от отца известна, тридцать с гаком лет минуло, сжегшего себя заживо, чтобы не видеть Нарвы, отданной неприятелю.
         По слову воеводы уездный глашатай повторил  оплатить ввоз-ную пошлину тотчас же. Английский распорядитель расплылся  сладчайшей миной: британские гости  платят пошлины в приказных избах Москвы, распоряжением великого царя расчет  особый, вдвое меньший, чем с другими иноземцами. Причина в усушке и утряске. Не в порту прибытия, а в месте  назначения считать товар, окончательно судить о  количестве его и  качестве. На царском ко-нечном подворье уж и решать, что стоит рубль, а что и два. Где семь копеек брать, а где только, для англичан, четыре.
         Пористое лицо Лыкова налилось: что хочет сказать распоря-дитель, не оскорбительно ли он намекает на московское воровство, оскорбительную выдумку? Распорядитель ответил двусмысленным поклоном. Матвей, не имевший команд по платежам, заторопил. Он делал вид, что не замечает претензий воеводы и приказчиков. Рас-порядитель увещевал: морские суда из-за дурной погоды порядком задержались в пути. Товар же спешит к государю. Нарвский налог пришлют. Но старый наместник слишком хорошо знал, как  воз-вращают от государя в города мзду, на въездных мытах упущенную.
         Матвея тоже можно было понять. Его непосредственный на-чальник –  опричный голова Василий Григорьевич Грязной, батяня,  отличался нетерпением. А ой как строг и нетерпелив был стоявший над ним тысяцкий Григорий Лукьянович Малюта–Скуратов–Бельский! Не подле ли Малюты оружничий князь Вяземский, поверх его – царь, личный воевода кромешного войска, ему вообще - вынь да положь! Скупясь временем, Матвей приказал опричникам спорее везти нагруженные товаром телеги с пристани. Подтвердил: досматривать английский товар не велено.
         Воевода Лыков метнул мимо Матвея взором, на своих местных  прикрикнул. Уездные стрельцы послушно преградили опричным дорогу. Кровь прыснула Матвею в голову. Он выхватил из ножен саблю, взмахнул над скрещенными секирами. Нарочно, или так получилось, рассек нарядную берендейку на плече ближайшего де-тины. Стрельцы подались,  отступили на полушаг.  Ждали под-тверждения воеводского приказа. Наместник молчал. Скомканным платком вытирал взопревшее лицо. Не след земским противиться кромешным. И без поднятой сабли черная ряса опричника была главнее красной стрелецкой ферязи.  Земля сама государю челом била, чтобы его ближние люди первее почитались.
         Узел развязал сметливый Яков. Он предложил Матвею подпи-сью подтвердить в пошлинной сказке  товар, полученный от  анг-личан. Неграмотный Матвей неохотно вывел в книге крест. Пыхтел, супясь. Догадывался, да не уверен был за что расписывается. Количество ящиков, тюков и бочек Яков сверил, тут сходилось.  Воротившийся со службы  архиерей подставил крест для целованья. Матвей чмокнул, от неуверенности в правде губы холодом обожгло.
         В море облитые вечерней мглой сбоку на бок переваливались английские  корабли. Запоздавший свет лез в прорыв кровяных пу-зырчатых закатных облаков. От причала по усыпанному снежной крупой мосту, скрипя и позвякивая осями и колесами, поползли высоко груженные телеги. Темные фигуры конных опричников, их оруженосцев-послухов  превращались в муравьев, вместе с обозом вытянувшихся в прерывистую линию следа.
         Воевода поднялся с места, вылез из возка. Придворная жизнь, длительная служба и плен научили сдерживать чувства. Все же по-лоснул плетью подвернувшегося подслеповатого губного старосту, оставил  полосы на армячишке, сорвал зло за упущенный сбор. Чуял верно: ничего в обратку не дождется.
         Ругая себя за бесхарактерность, не замечая блага сдержанности, способной отклонить оговор и опалу, Лыков приказал не выпускать английские баркасы в море без подарка для волости и значительного. Одно получу! Англичане были готовы к ссоре. Не в новизну дальним мореплавателям случалось варварское непостоянство. Как не приплывешь на Русь, а все новый закон, да  строже прежнего. Серыми мышами побежали моряки по мосткам, быстро покидали тюки с русским обменным товаром: льном, пенькой, поташом, воском и салом. Снесли бочки с медом, топленым жиром, свертки кож и шкур. Лебедки длинно выложили отборные стволы мерного дуба и корабельной сосны. Распорядитель не откликался воеводе. Нагнув голову, заметили ухмылку, сел под навес. Более не выходил, как не звали. Толмач от него доносил: товар баш на баш, звонкой монеты не ждите.
         На судах раскатали кливера. Паруса на утлегарях выгнулись в морской простор. Баркасы попятились от берега, ударили ладно весла, вызвав   возгласы развлеченных зевак. Шлюпы были у судов. Лебедками их спешно подтянули на борта.
         Англичане  муравьями карабкались по веревочным лестницам, скакали с мачты на мачту. Паруса стекали к палубе бледными сухими волнами, надувались береговым ветром. Грот-мачта оделась снежной елкою. Затрещал, захлопал просоленный марсель. Обычно суда оттаскивали в море баркасы с гребцами. На крайний случай к  амбразурам подкатили пушки и зажгли факела.
         Предосторожность не оказалась излишней.  Лодки со стрель-цами шли к боковинам  кораблей, стараясь перекрыть рейд.. Разъя-ренный наместник  приказал острожным орудиям  пугнуть англичан дружным выстрелом. То ли порох отсырел от дождя, то ли наемники - иноземные пушкари имели розное с воеводой мнение, сии выстрелы не прогремели. Лишь крайняя пушка на стене рявкнула и зашипела тлеющим порохом. Корабли же ответили дружно. Молочные дымки нарисовались по борту. Холостые удары разнеслись далече. Единое ответно выпущенное ядро пролетело над воеводой и русскими вельможами. Догнало уходящий опричный обоз и наискось расщепило подле дороги дерево.
         Корабли контрагентов, главных и предпочтенных государевых поставщиков, вечных союзников, такие отношения провозглашались с туманным Альбионом, растворились в сизой декабрьской дымке, растаяли, развеялись.  Если б не кривая запись в приказной сказке с перечислением тюков, бочек и свертков и рассеченная опричной саблей стрелецкая берендейка, происшедшее без труда сошло бы за повальный народный сон. Два ершистых бивших крылами петуха, вырванных целовальниками дразнили воеводу Лыкова бессильной местью.
         Матвей торопился до ночи перебраться в Ивангород.  От Нарвы его отделял мост и недолгий путь, а там – другой наместник. Скорей бы переночевать под прикрытием крепостных стен. Ускользнуть далее суда да ряда с нарвским воеводою.      
         Оказавшись за Нарвою он вздохнул покойнее. Дорога шла вдоль реки, слева открывалась ровная земля, укутанная коркой сне-га.  Низкие кривые сосны и ели собирались в рощи среди замерзших болот. Родная сторона без конца и края. Вольно дышится, когда забываешь кто ты и зачем. Можешь пойти в ту сторону или другую, если не увязнешь по пояс в снегу или не дрогнет на болоте лед, готовя погибель в студеной вязкой тине. На западе за рекой еще малинился закат, сбоку от бледных туч кидая пятна розового света на валуны и мореные холмы. Меж ними проглядывала уже валившая в тьму подступавшей ночи полулысая коричневая земля с жухлой летошней травой и сухими кустами можжевельника. Девичья гора с выросшим на ней Ивангородом чертилась высоко, явственно.
         Молодые мысли дяди и племянника уносились в даль востока к конечной цели их путешествия. В Новгороде ждала их милая. Оба любили одну, потому не могли ни посоветоваться, ни поделиться мыслями.
         Возлюбленной дяди и племянника была Ефросинья Ананьина, девица, едва вступившая в отрочество, но уже обратившая на себя внимание  новгородских женихов  точеными литыми формами, лу-кавым взглядом карих глаз, тремя игривыми ямочками на  щеках и подбородке, наливавшейся яблоками грудью и «животом» - не-сметным состоянием отца, внука отставного посадника.
         Матвей и Яков часто видели ее в соборе св. Софии, куда на службы она приходила с родителями. Семейство становилось перед аналоем всегда в одно и тоже место. Ефросинья вместе со всеми усердно молилась, клала земные поклоны.         
         В безоблачный солнечный день непременно наступал момент, когда светило заглядывало под свод глубоких церковных окон. То-гда в пыльном храме девичья стать вдруг окутывалась желтым  об-лаком, рыжие волосы, выглядывавшие из-под расписного платка или черной лисьей шапки, заигрывали золотом витых нитей, глаза блестели, огненный венчик рисовался вокруг суженного зрачка, пушок на щеках бархатился. Хрупкая девушка  раздавалась, смот-релась дороднее, что полагалось неотъемлемым по тогдашним представлениям о красоте.
         Великий Новгород мог считаться Матвею и Якову второй ро-диной. Они выросли в доме у бездетного старика Константина  Грязного. Якову он приходился дядей, Матвею – двоюродным де-дом.
         Константин Борисович был человек набожный, тихий и скромный. Не входил он в число ни старших новгородских бояр, ни младших. Не занимался торговлею. С младых ногтей подписал гра-моту на служенье дворецким у князей Шуйским, богатых обшир-ными вотчинами в новгородских пятинах. Натурой и деньгами доб-росовестно собирал крестьянское, смердское, половниково  и про-мысловое тягло, не забывая собственного интереса.
         Константин Грязной ни разу не попался. Шуйские его ценили и ставили в пример другой дворне. Ценного человечка хотели бы удержать и до конца века. Не зная его нащипанных с новгородцев денег, предлагали принять в холопы. Константин  не продал свобо-ды. Набивая кошели, знал и меру. Когда срок истек, служилую гра-моту не возобновил. Ушел от Шуйских, провожаемый  чуть ли не со слезами.
         Взял откуп на налоговый сбор в Водьской пятине. Не подда-вался на ласки и уговоры, строго брал положенное с бояр, житых, своеземцев,  гостей и местного купечества, даже духовенства. Скоро самого его стали называть боярином, вспомнив звание, в захудалости утерянное, уже не просто Косткой, или Константином, а еще и Борисовым сыном, и он выстроил большой дом на углу Прусской улицы. Тут она пересекалась со Славянской и немецкая ропота стояла обок с нашей божницей. Недалече стояли хоромы Шуйских, прежних работодателей. Не удостоенный чести быть записанным в Разрядную книгу, Константин Борисович оставался боярин по про-звищу.
         Заслужив уважение, Константин Борисович не отринул преж-ней скромности. В соборе всегда становился в боковом приделе, там, где стоял, еще только нанимаясь к Шуйским. Одолевало стеснение. Чуял насмешку в прозвище степенном.
          Константин Борисович стал самым состоятельным в  роде Грязных. По изначальному семейному корню звался Ильиным. Те шли из Ростовской земли от Ильи Борисовича, служилого человека деда и прадеда нынешнего  московского государя.  Младшая родня  Константина Борисовича служила в Старицких уделах у  дяди  царя Иоанна Васильевича - Андрея Ивановича. Потом перешли Ильины-Грязные к сыну Андрея Ивановича - Владимиру Андреевичу, будучи доезжачими, верховодя княжеской охотой.
         Желая иметь для службы руки свободные, Василий Григорье-вич Грязной упросил состоятельного Константина Борисовича взять на воспитание своего старшего сына Матвея и младшего брата Якова, коего по смерти отца он растил.
         Константин Борисович  принял детей ради развеянья, убегая одиночества. На старости лет забыл прежнюю к родне прижими-стость. Сразу принялся держать детей широко, натаскивал к делу. Брал с собой в объезды по волостям и погостам собирать откупные подати. Набирались они у него ледяной расчетливости сердца, об-выкали не склоняться к не всегда честным просьбам многодетных отцов, сирот да вдовиц отодвинуть платеж. Глядели, как росчерком пера отправляются недобросовестные закупы и половники в пожиз-ненные холопы,  или рабы, учились, как суров дядя Якова и дед Матвея к самовольно перешедшим с вотчин на монастырские земли, где  по льготе тягло было менее. Рослый Матвей впитывал деловые поученья деда, как губка.  Худосочный Яков сомневался, но глубже  входила  в него тайная Константина Борисовича мягкость, ибо подступал тот к разбору не иначе, как с молитвою и духовным размышлением. Раз на раз не приходилось, а входил мытарь в об-стоятельства неурожая, падежа или людской болезни.
         Отдушинами для взрослеющих Якова и Матвея были не ис-ключительно охотничьи гоны. Наученный дядей Косткой, Яков прекрасно играл на колоколах. Звоны стали его страстью.  Прак-тичный Матвей  оставался к  музыке ровен.
         По возвращении с Константином Борисовичем из разъездов  отроки  желанно бежали на воскресные службы в Софийский собор, где, не нарушая приличий, себя показывали и других разглядывали. Другое дело, из бокового придела, где стояли перед своими иконами, не очень хорошо видно. Зимой помешает расстегнутый воротник чьей-то бекеши, летом станут перед глазами широченной стеной сермяжные плечи кузнецов или плотников. 
         Красны: голубоглазы, белокуры и стройны  новгородские де-вушки. И все же Матвей и Яков определились. Среди всех быстро выделили кареглазую и рыжеволосую красавицу Ефросинью. С не-терпением ждали они, когда в дневную службу  попадет она в пре-ображающий золотой поток света, струившийся через церковные окна. В ее каштановых волосах тогда шалило искрящееся божество. В склоненной фигуре, стыдливо опущенных, ни на кого, кроме ар-хиепископа, клира, алтарных врат, не обращенных глазах, сгоравший от желания, разбуженного избытком росшей жизненной силы, Матвей искал признаки чувственности, неведомых и особых ласок. Яков читал в том же сходство с Марией, склонившейся над вечным Младенцем на ближней иконе. Для него  Ефросинью окутывал не простой свет. Она была выделена и отмечена им. Завороженный, он ждал других сигналов Отца, каких не ведал.
         Влюбленные дядя и племянник не знали девичьего характера. Видели, что Ефросинья - старшая из Ананьиных сестер, что  на вы-данье, что богата и знатна. Цель казалась почти недостижимой, от-сюда вдвое острой и желанной. Лишь однажды дядя и племянник чуть нащупали  девичьи чувства.
         Неизвестно, что случилось в Ананьином семействе, но они много опоздали на службу. Томившийся скукою Матвей разгляды-вал уже других девиц, Яков же внимательно слушал пение хора, волнистым речитативом выводившего «Молитву страждущего, ко-гда он унывает и изливает перед Господом печаль свою».
         Ананьины пробирались к своему месту перед аналоем. Увы, оно оказалось занятым. Другая девушка стояла в пятне солнца. Платок она сдвинула, будто невзначай на затылок. Теперь золотились ее волосы. Желтый купол накрыл ее, сему месту чужую. И обычная привлекательность приобрела если не небесную красоту, то претензию на исключительность.
         Заметив, что семейное место занято, Ефросинья не пошла с родителями к краю. Шепнула, возможно – о нездоровье, и быстро ушла. Не поверяя друг другу, Яков и Матвей подумали об одном: только ли молиться приходила в храм Ефросинья? Не звало ли ее место, красоту подчеркивающее? Не была она слепа, открыт был и ей эффект света, красивший перед аналоем стоящую.
         Шум сзади обоза отвлек дядю и племянника. В сгустившейся темноте они погнали коней по скользкой бездорожице вдоль обоза. Но прежде, чем они успели угомонить послухов, со злым развлече-нием колотивших древками господских пик привязавшуюся от Нарвы собаку, Яков обратил внимание на сноп искр, слетевший с одной из телег.
         Главным невещественным товаром, который опричники везли государю, были люди – иностранцы. В количестве до пятидесяти душ они густо усеяли верха тканых поставов, бочек и коробов. Съежились черными воронами в своем иноземном платье. Не знали русской зимы, декабрьскую оттепель приняли за лютый мороз. Тут были папский нунций и три легата, два лютеранских пресвитера и один кальвинист, те и другие ехали наставлять московских еретиков на путь истинный. Легкие английские послы,  имперские и гол-ландские доктора и аптекари,  четыре ювелира, шесть брабантских портных, бархатников,  столько же рудознатцев, привлеченных ве-стью об открытии серебра под Вычегодском, оружейники, знатоки «огненных» снарядов, наемники, корыстолюбиво мечтающие о значительном жаловании российских полковников, часовщики, медники, канительщики и каменщики. В основном, авантюристы, опустившиеся феодалы, младшие дети дворянских и бюргерских фамилий, чернь, выдававшая себя за людей значительных. Изборо-жденным резкими морщинами лицом, сильной сутулостью, ско-шенным плечом, постоянным пришепетыванием, ведя нескончаемый диалог с самим собой, выделялся серой пелериной или плюшевым бурнусом с капюшоном, накрывавшим по острый нос, под которым топорщились скверные усики и ходившие в такт губам мелкие зубы. Это был врач, чернокнижник и астролог, заботиться о сохранности которого Василий Грязной предупреждал особо.
         Матвей думал, что курит астролог, но искры только летели мимо лица Бомелия. Трубка дымила из-под берета сидевшего рядом другого «немца».
- Надо ему сказать, что государь у нас за табак голову рубит, - за-метил Матвей, резко натягивая вожжи. – Как звать тебя? – спросил он иностранца.
         Иностранец не знал языка русского, не отвечал, улыбался и продолжал курить. Потом сказал:
- Зенке.
         Матвей повысил голос и членораздельно попросил, чтобы Зенке бросил курить. Тот ничего не понял в русских словах, произ-несенных и по слогам, или делал вид, что не понял.
         Дым шел на сидевшего рядом Бомелия. Он, казалось, ничего не замечал, занятый размышлением. Из кожаного мешка достал ас-тролябию и секстант, поочередно стал направлять их на ближайшую звезду, мерцавшую под месяцем в тени набегавших облаков.
         Свет луны, схваченный трубой, отразился в двух зеркальцах, пробежал по лицам дяди и племянника. Матвей вздрогнул, Якову стало не по себе:
- Оставь к бесу. У царя с иноземцами особый счет. На них отдельная расправа.
- Надо б обоз осмотреть, табак выкинуть, - согласился Матвей. – Доктора они, доктора, а кто, как не они, французскую болезнь нашим бабам завез?! 
         Матвей и Яков пришпорили лошадей, уверившись, что если аптекарю Зенке и отрубят голову, то за дело.
         Зычный голос Матвея пресек избиение прибившейся собаки. Не то, чтобы Матвей жалел, а не любил непорядка. Сердобольный Яков спрыгнул с лошади и на вытянутые руки, не пачкаясь, взял пса,  унести от мучителей. «Полкан», - обозвал собаку ласково.
         Матвей нахлестал плеткою по плечам и головам иных послу-хов, увлекшихся жестокой забавой. Тыкать пса пикой, куда как ве-село!
         Собака жалостливо скулила, совалась теплым носом в озябшую  ладонь Якову. Была она беспородной, не из тех, из-за границы ввезенных, с которыми охотилась да ласкалась знать.
         Сизым хлябким утром Матвей вывел обоз из Ивангорода. Не успели отъехать от города, как огибая гору и город, вдруг потекла к опричникам огненный факельный поток всадников. Стальные дос-пехи отражали зажженный свет. На головах вострились булатные ерихонки. Всадников предварял тонко скроенный  рыцарь. Шлем на голове был с золотой насечкой, правил юноша серебряной уздой, в шишаке его блестели крупные драгоценные камни. За плечами свисал белый плащ с нашитым алым крестом. На шлеме и сбруе развивался плюмаж с кантом из страусиных, павлиньих перьев. Подле рыцаря шпорил лошадь церковник, благородного вида низ-кий пожилой мужчина, в  сером иноземном кафтане с тугим белым воротничком, проглядывавшем из расхристанного ездой теплого зимнего плаща. На голову плотно его была напялена круглая шляпа. Крест у пастора не замечался.
         Всадники ехали с пристегнутыми  набородниками, опущенными железных носами,  со стальными зарукавьями, наколенниками, наручами, в накинутой от шеи к плечам панцирной сеткой – бармицей,  то есть в полном воинском облачении. Рыцари не вы-ставляли ни пик, ни мечей. У седел их мирно  качались приторо-ченные щиты. Никто не проявлял враждебности.  В знак дружелю-бия командир скакал, подняв раскрытую в большой перчатке руку. Но шумный конский топот, факелы, грозное вооружение готовых моментально изготовиться к бою иноземных воинов заставили ос-теречься  московитов.
         Послухи встали петлей вдоль обоза. Уже передавали господам копья и мечи. Опричники напряглись, пожалели, что, избегая не-удобств, везли защитный доспех в телегах.  Они вытянулись в стременах, локтем подтащили колчаны.
         С рыцарями был толмач из эстов, сносно знавший по-русски. Выступив вперед, он пояснил, что государевых людей приветствует московский союзник, брат датского короля, владетель большого островного епископства Эзельского у берегов Эстляндии. Чем меньше земли имелось у Магнуса, тем с большим достоинством он держался, рассчитывая в бесконечной Ливонской войне русской доблестью сделаться   королем всех остзейских земель между Мос-ковией и Балтикой. Благородство осанки Магнуса, славно удержи-вавшего бившегося под ним длинноногого жеребца, юный сры-вающийся, но чистый голос, отрывисто произносивший простые, но непонятные русским слова, приятное пресыщенное лицо, выда-вавшее человека, привыкшего с малолетства подчинять, не подчи-няться, приковали к себе взгляды любопытных опричников. Магнуса купали взорами. Любая деталь доспеха, платья, поворот головы крепко закладывались в память, дабы послужить предметом даль-нейшего подробного и неоднократного обсуждения. Спутники его, отдельно духовник, удостоились чуть меньшего внимания. Видя, что его не понимают, Магнус рассмеялся, вызвав улыбки русских. Чутко определили: перед ними юноша незлой, но капризный. Обаянием Магнуса  обоюдное недоверие русских и датчан рассея-лось. Добрым смехом принц располагал к себе. Он взялся общаться через эстского толмача, подтвердив:  рыцарский отряд лишен су-противных целей. Опричный обоз Эзельский правитель дожидался для передачи русскому царю особого письма. По знаку Магнуса письмо дали Матвею как опричному пятидесятнику.  Пакет вощеной бумаги с размашисто выведенной надписью, львиным гербом на красной сургучной печати. Лев не сумняшася держал шар. Сло-жилось  мнение: земля округлая.
         Магнус звонко крикнул, подавая приказ. Войсковая труба раз-несла трель тому, кто не слышал. Всадники стройно развернулись и полетели прочь, дружно ударяя копытами рослых скакунов, трепля плюмажами шлемов под поднятыми факелами. Матвей заворожено смотрел им вслед.
- Раскрасавцы!.. Ты видел, какие у них кони? Не чета нашим недо-кормышам. Даже мой Беляк ростом не взял.
 - Боюсь, что это и все датское войско, - покачал головой Яков. – Разве что не числом, а уменьем они возьмут.
- Ты прав. Маловато союзников у государя, - согласился Матвей. Повертев, он надежно спрятал письмо запазуху рядом с первым письмом - из Англии.
         Новгорода рассчитывали достичь в три дня. Последняя ночевка состоялась на гостеприимном дворе, принадлежавшем новгород-скому купцу Собакину. Это был большой двухэтажный деревянный дом, покрытый ровною соломою. Частокол окаймлял его и яму – станцию, по перемене лошадей, где содержалось их до десятка с пятью кибиток. Дом купца стоял в середине небольшой деревни. Жители ее промышляли извозом, огородами и посевами на три поля. Огромная часть земли не возделывалась и была покрыта затвер-девшей землей, где жухлый сорняк стоял в пояс.
         При въезде в деревню Матвей и Яков сразу заметили неладное. Крыши иных домов, включая странноприимный дом, были опалены. Пожар едва успели потушить. В воздухе витал запах свежей гари. Валялось дреколье, которым сбивали пламя. Брошенные шайки лежали у порогов.
         Разыскали пару одетых в рваные сермяги холопов. Они и рас-сказали о происшедшем. В полдень в деревню пожаловала пешая ватага скоморохов. Обносками и пестрядью доставшихся по случаю кафтанов и шуб они напоминали совершенных бродяг. Злыми голодными лицами от тех не отличались, а способом добывания житого превосходили значительно.
         Атаман скоморохов, высоченный  подвижный детина – крив-ляка, без стыда и совести в глубоко посаженных скользких глазах, потребовал, чтобы  деревенские  оставили дела, или зимнее безделье, и явились в полном составе на постоялый двор глядеть  пред-ставление, которым сейчас их осчастливят. Покажут артисты  случай с Иосифом в стане  фараона египетского.
         Купечество и крестьянство, хоть сумняшася, послушно яви-лось, приведя и детей. Исполняли приказ, уже зная. Как бывает. Атаман, именовавшийся не иначе, как Магистром комедийных дел и Географусом изящных наук, вышел к чуявшим подвох зрителям в синей мантии, усыпанной нашитыми белыми звездами. Изображал ли он Иосифа, фараона ли не поняло крестьянство. Дальше Новгорода и Москвы сидевшие на оброке извозчики  ездоков не катали, товар не перемещали. Румяная нехудая атаманова баба в поярковой шляпе, лентах, подпоясанной атласным кушаком шубе с чужого, малого, плеча выступила фараоншей. Грамотеям она сошла за Потифарову супружницу. Уж больно ластилась к атаману. Выходит, он выставлялся Потифаром. Или все же Иосифом? Не разобрать. Товарищи его, скоморохи, выбелили нехорошие лица. Заимствовали у крестьян шайки, надели их на головы и ходили, обернувшись простынями, стражей, или египтянами.
         Представление шло шумно, весело. Со скабрезными шутками, рожами и пинками под зад. Утомленные скоморохи объявили пере-рыв. Для роздыха велели  принести себе меда и домашнего вина, что дрожавшая от ожидания дальнейшего купеческая семья приказала исполнить, единственно помышляя об избавлении от пришельцев с наименьшим вредом. Комедианты выпили, закусили. Принялись плясать, играть на дудках и свирелях, бить в тамбурины. Девки и мелочь скоморошья, табором шатавшаяся по дорогам вместе с взрослыми, пели и плясали тут же,  за руки вытаскивая опасливых зрителей в круг. Те не шли. Все ждали, удовлетворятся ли перехожие  скоморохи едой и выпивкой. Скоморохи не удовлетво-рились. Потребовали достойной платы за выступление. Неси, мол, каждый, без жадности. Толпа сначала отступила артистов, потом побежала.
         Продолжение воскресило Тьму египетскую. Скоморохи били мужиков и баб. Не ограничиваясь, истязали и путавшихся в ногах визжащих младенцев. Атаман, он же магистр, кричал: представлен-ное чересчур великолепно и со значительностью, чтобы  он позво-лил деревне отделаться малой мздой. Скоморохи врывались в дома и брали добро понравившееся. Деревенский скарб не велик, и тем не брезговали: ложки, плошки и горшки. Забрали запасы, пшеницу, рыбу, репу. У купца отняли платья, сарафаны и  девичьи шушуны. Унесли меды, брагу и медный самовар. Забрали на постоялом дворе всех лошадей и выехали с нагруженным скарбом, напоследок за-жегши село перекладную яму.
         Смерды и холопы потушили кинутый в крыши огонь. Купец побег в соседнюю деревню искать губного старосту, требовать подмоги, клянчить погоню. Оставшиеся погоревали, поревели, за-брали по хатам, что не кинули по рассмотрении скоморохи, и пошли греть бани. Клонился к вечеру чистый четверг.
         Дядя и племянник Грязные не удивились рассказу. Бродячие ватаги  татей и разбойников - скоморохов стали в ту пору настоящим бедствием русских земель. Собирая шайки, превосходили грабежом  и  купцов, сим не брезговавших.  На юге и востоке к ним присоединялись разномастные бродники и татарские  отряды – ос-колки крымских и ногайских орд.
         Гремя саблей, Матвей вошел в постоялую хоромину и приказал накормить опричников и иноземцев. Лошадей распорядился распрячь и развести к освободившимся от ямских четвероногих яс-лям. Матвей не желал снисходить к беде, обрушившейся на деревню и купца семейство. Его люди –  опричные, даже не казенные, исполняют волю царскую. Недосуг им до разбоя. На  то есть губные старосты и Разбойный приказ. На Руси в каждой избе, если не понос, то золотуха. Слабину дай – изжалобят нытьем и попрошай-ничеством.
         Матвей обрушил тяжелую ладонь на сальную столешницу, потребовал  щей понаваристее и свиных оскребышей с пшенной кашей. Опричнины на Новгородчине еще не видели, но грозным слухом земля полнилась. Дворовые девки засуетились. В помощь им явились купеческие дочери. Предвзятое сердце Матвея не ошиблось. Не все унесли скоморохи, довольствовавшись поспешным поверхностным грабежом. Из погребов достали, скоро натушили капусты. Обидели постными щами, нашлось оправдание – был Рождественский пост. За стеной жалобно квохтали куры. Посохи помогали резать: приедем к царю там запостимся!
          Перед едой Матвей широко осенил себя крестом, прошептал «Отче наш…» Яков перекрестился мелко, многократно поклоняясь иконам в красном углу. Кур есть он не стал. Ограничился озерными линями и карасями с подлещиками. Матвей ел жадно, черпая ложкой через край. Остаток щей выпил из миски, как воду. Распарился, скинул шубу. Щи понравились. Вылизал ложку, вытер об опричную рясу, едва не выпачкав Магнусова письма. Хозяйски сунул ложку в сапог. Три дня Матвей терпел, избегал выпивки. Сейчас не сдержался. Чуял: заданье кончено. Потребовал принести крепкого меда.
         Меда не оказалось, выкрали комедианты. Его заменил пере-бродивший квас. Напиток горчил. Матвей пил скорыми глотками, думая не о качестве, а о скорости доведения души и тела до веселой кондиции. Яков почти не пил, страшился за племянника. Знал, пьянство часто доводило Матвея до беды. Не знал он меры. Сытость и опьянение неизменно пробуждали в нем  похоть, и он уже кидал красноречивые взгляды на прислуживавшую ладную старшую купеческую дочь.
         Матвей раскинулся на лавке, уперся широкой спиной в бре-венчатую стену. Начал повествовать дяде, какие награды рассчиты-вает получить через батянино ходатайство от Малюты и царя за со-хранную доставку обоза с грузом. В неровном свете плававшего в жиру фитиля Матвей подмигивал Якову, спрашивал, ведомо ли, чего везем. Тот   проявлял сдержанное любопытство, довольный ус-лышанным на пристани от приказчиков и самого Матвея.
- Не то, не то –  со значением повторял Матвей.
         В печи трещали свежо положенные дрова. Чад стелился по столовой клети, убегал к раскрытым дверям сеней.  За дверью   ры-жей деньгой плавился месяц, качался над воротами, будто тоже вы-пил. Матвея развезло, он вдруг заговорил, что люба ему Ефросинья Ананьина. Раньше  прямо не выговаривался. Яков без того безоши-бочно знал в нем соперника. Теперь слова звенели в нагретом воз-духе, резали ухо, щипали ревностью сердце. Вроде бы и сватов Матвей уже посылал, ездили старшие дядья, и с родителями сгово-рились, и сама Ефросинья не против. Хотя кто ее и спросит, когда отец с матерью отдадут.
         Щеки Якова горели, глаза слезились от обиды и безысходности. Важнее закона, обычай из старины идет: старший племянник первее четвертого, младшего, дяди. Так оно и есть. Возрастом Матвей опять же взял. Зайдет спор, родня против старины не пойдет. Возьмут его сторону. Сосватают старшему племяннику Ефросинью. Невеста хоть куда. Родовитых кровей, чего эдак не хватает Грязным. Опять же, посадниково богатство не один век собиралось.
         Коли бы по-сердечному рассудить! Яков уверял себя, что когда Ефросинья ненароком глядела в сторону дяди и племянника, взгляд красивых карих глаз адресовался прежде ему, потом – Матвею. Вот шлея под хвост попала племяннику, сошел бы с неприятной темы, побалагурил бы о другом. Неприятно было Якову хмелеющее бахвальство слушать.
         Матвей не уставал пополнять из кувшина глиняную кружку. Пил и пил. Яков мягко положил ему руку на рукав. Племянник скинул. Скачущие мысли его от Ефросиньи обратились к бабам во-обще. Матвей щупал глазами прислуживавших холопок, робынь, неловким пьяным движением цеплял девичий сарафан, торопливо проскакивающий мимо. Заметил: подевались купеческие дочери. Не выдержали они опричного мужского духа. Пошли от греха по-дальше: не брезгуют? Неуваженье кажут.
         Матвей спросил, сколько  должен за общий ужин. Ему назвали. Он не согласился, сказав. что и наполовину его опричниками не съето и не выпито. Монета у него царская, ее надо беречь . Ничего не платя, шатаясь, пошел к дверям, позвав за собой Якова проверить целость обоза.
         Костенелым взглядом Матвей поглядел на иноземцев, с хру-стом пожиравших курятину за столами углу под образами. Инозем-цы негромко болтали, из разностроя  лился язык общий, птичий. Под налитыми хмелем глазами Матвея все  присмирели, стихли. Молчанье, сопенье и посасывание  курятины во рту. «Нехристи!» - буркнул полусотник. Поставил в заслугу: щи ему дали постные, на-пился он, но не дождался жаркого. Выходит, Бог уберег православ-ного, не ввел в чревоугодный грех, пост соблюден.
         Матвеина сабля громыхала по порожкам, а сзади нарастал гул расслабленных голосов. Послухи, евшие в сенях, наоборот, замол-чали, услышав шаги опричного головы.
         Идя вдоль обоза, Матвей откидывал плотные полотнища, при-крывавшие товар на телегах и показывал дяде не поставы с сукном, и не коробы с писчей бумагой, а снаряды огнестрельные, пушечные лафеты и  щегольской воинский доспех.
- Видишь! Видишь! – тыкал он концом игравшей в лунном свете сабли в темные пушечные стволы.- Большая награда ждет меня, и тебя не забуду. Государь наградит, Малюта отметит, дядя Василий будет доволен, - возбужденным пьяным языком говорил он.
- Без тебя знаю. За Ливонию воюем с ляхами и Литвой, - Яков то-ропился увести племяша. Кругом глаза и уши. Завистливые донесут  кому надо потом за рассмотренье тайны.
         Матвей же стучал по бочкам и громко шептал, что там сера и селитра, нужные для произведенья пороха. А вот и сам порох, уже готовый, медь, олово и свинец для отлива пуль, нефть, чтобы за-жженные стрелы за крепостные стены пускать.
- Зачем доспехи? – кивал Яков на сверкающие стальные нагрудники. - У нас свои есть. В Новгороде куют. В Москве за Неглинкой на Поганом озере завод стоит.
- Отрок боярский или богатый жилец в отеческом воевать не станет. Подавай ему красоваться в иноземном. На Куликово поле ходили, вооружась не курдами ли ляцкими, сулицами немецкими, колчанами фряжскими? Тепереча закупаем аглицкие, голландские да ганзейские  пищали. На Новгород  войной идем!
         В груди Якова екнуло, когда он глядел во вскрытый ящик с промасленными аглицкими ружьями:
- За что же на Новгород? – и ему представились горящие улицы. Языки пламени подбираются под застреху дома дяди Константина, где они с племянником выросли. Их родного дома! Расхристанная челядь тащит по дымной улице простоволосую Ефросинью Анань-ину. Думал ли племянник о том? Или лишь о дорогой шубе, новом коне, наградных рублях? Ни о чем таком не помышлял Матвей. Хмель шумел в голове.
          Острием сабли Матвей вскрыл малый бочонок. Желтым от-светом сверкнуло серебро. Это была английская монета, называемая «ефимком». Отливали из нее отечественный рубль, ходивший в половину английской цены, а то и вдвое – по недостатку домашнего серебра. Сие было новейшее изобретение отечественных фискалов.
- Государь знает по что наказать Новгород. Значит, провинились новгородцы. Бог весть, чем осердили. Царь опалу на них наложил лютую… Бери!
         Грабастая ладонь Матвея зачерпнула изрядно «ефимков», сы-панула дяде за подпоясанную опричную рясу.
- Чего ты! Охраняем мы! Везем царю! – запротестовал Яков.
         Матвей хмыкнул:
- Сам себя не наградишь, никто не позаботится. Царь далеко, Бог высоко, будет ли еще подарочек?! Как бы не запамятовали!.. Скажем, англы не доложили, - резонно заключил он, наполняя звонкой монетой висевшую на боку суму.
         Одну монету поднес под самые глаза Якову:
- Полюбуйся на бабский портрет.
         Яков напряг зрение. Увидел одутловатое лицо женщины в кудрях.
- Англами баба правит. Кралева.
         Дядя не поверил. Образованнее племянника, а не слыхал. Где-то на нарвской пристани Матвуша новости набрался. Как же баба державой ведает?! Много ли вместит бабский ум? Вон у них какая маленькая над плечами коробочка, не в пример мужиковскому ко-чану. Баба на престоле –  беда. Яков перекрестился.  Из уст в уста передавались горести правления Елены Васильевны Глинской, по-койной матери нынешнего государя, драчка ее любимца Ивана Те-лепнева–Оболенского и его родни с другой знатью, сопровождаемая взаимными казнями, имущественными разграблениями, когда головы и с плеч верных слуг летели.
- Еще гляди! – вытащив затычку, Матвей зачерпнул из бочки черную вязкую жидкость. Плеснул на землю. Чиркнув кремнем, поджег.
         Синеватое пламя разлилось по лужице.
- Чудо и впрямь! Однако знакомое: деготь, огонь греческий.
         Перегнувшись через край,  Матвей шуршал в телеге.
 – Вот она милая! Тебя  я и искал!
         Нащупав, из деревянного ящика, переложенного соломой, он достал вместительную бутыль. Ловко сбил клинком горлышко. Присосался пиявкой. Отдышался, вытер рукавом рот, сказал в вос-хищении:
-  Винцо заморское – счастливый случай. Попробуй на зуб.
         Яков не брал. Смотрел на опричного командира, кому мог возражать как родственник, но не как подчиненный. Мог лишь со-вестить. И он напомнил Матвею о подписи его в нарвской пошлин-ной книге с перечислением бочек и узлов, особым указанием на це-лость упаковки, о целовании на то архиерейского креста. Но небо Матвея уже испробовало сладкого аглицкого вина, и ему было море по колено.
- Пустое!.. Не клянись – сказано и в Писании, а перед чертями за-морскими, нехристями и еретиками, обета я не держу!
         Воровство Матвея менее ужасало Якова, нежели слух о судьбе, уготованной государем  товарищам детских игр,  соседям и любимой Ефросинье в Новгороде. Он махнул рукой.
         В охапку взяв несколько бутылей, Матвей пошел от возов.
- За звонкую монету сейчас девку куплю! – на ходу еще крутанулся, хотел влезть на стреноженных аглицких лошадей.
         Яков отстал, ссыпал  данные ему деньги назад в бочонок, при-ладил крышку, натянул покрывала, подвязал к боковинам, чтобы скрыть преступленье племянника. Побежал следом. Гадал, как бы избавить племянника от денег, мечеными гравировкой с кудрявой английской бабой.    
         Матвей  ушел уже далеко. Целью его была баня, где после по-мыва мужиков, дошла очередь до баб. Из приоткрытой двери слу-хового окошка вырывались клубы серого дыма. Как и везде, топили по-черному. Матвей припал к окну. На подоконник, чтобы не за-брызгать, поставили тлеющую лучину. За ней – марево из дыма и пара. Бабы галдели разом, ни слова не разобрать.
         Матвей раскрыл дверь, едва не сбросив с петель. Его массивное тело закрыло проем тугим кляпом. Шевельнул плечами, содрав щепу с притолоки.  Неуклюжим медведем перевалился с ноги на ногу, повалил лавку с бабьими шушунами и душегрейками.
         Бабы заметили Матвея ранее, чем он в дыму и пару разглядел их. Остывшим кипятком плеснули ему на голову. Сыпанули в глаза золой, которой терлись, не зная мыла. Матвей распростал ручищи, махал по бане, как в прятках цепляя неведомо кого. Бабы визжали, бросались, чем ни  попадя. Крепко досталось Грязному шайкой в левое ухо. Злоба смешалась с пьяным желанием. Матвей цеплял по воздуху пятерней и мазал. Рычал зверем и валился вперед.
         Соскочившему с лошади Якову помешали скоро вбежать в ба-ню голые бабы и девки оттуда выскакивавшиеся. Гуськом промча-лись сельские деды. В них не чуяли опасности, и они обыкновенно мылись с бабами. Мимо пузатой на сносях ражей молодки Яков протиснулся  в помывочную клеть, схватил обезумевшего племян-ника за ворот серой опричной рясы. Ворот затрещал, драп полез нитками. Не оборачиваясь, Матвей двинул дядю локтем. Яков отле-тел, опрокинул шайки. Сел в корыто с замоченным исподним. При-ходя в чувство, нащупывал стену. Не находил опоры, отдирал раз-вешенные на суки мочалки.
         Матвей схватил старшую купеческую дочь, завалил на лавку. Девка была крепкая, дебелая, колотила Матвея ладонями и кулаками, кусалась, царапалась. Матвей придерживал ее одной рукою. Другой скидывал шубу, задирал рясу, спускал порты. Матвей бессвязно твердил о деньгах, подарках, даже царской милости. Но не на ту он напал. Девка не была в нужде.. Отец ее входил в число лутчих новгородских людей, заседал в обчестве при церкви Иоанна Предтечи и легко нашел бы дочери достойную пару. Не чета ей опричный голова. Замужества ее он не стоит. Не курва она для слу-чайной похоти. Стращая, девка вопила: она родня  Малюте-Скуратову. Не верил Матвей, затыкал рот: не таких видали, на испуг не возьмешь! Зла судьба, и девка не врала. Следовало бы Матвуше умерить пыл. Эх, если б знать, где упасть, соломку с собой человечки б носили!
         Девка была крупна, да не осиливала Матвея. Он давил  весом, пружиной тела. Купеческая дочь в лицо насильнику плюнула. Зу-бами вырвала клок из бороды. Матвей чуял боль. Без замаха вдавил кулаком под девичьи ребра. Девка охнула и мякинно сползла ногами  на стороны по лавке.
         Яков встал по стенке. Ему насилие  Матвеево было еще и род-ственным предательством. Уступая племяннику, не желал  он видеть  таким будущего Ефросиньеного мужа. Как Матвей может?! Одну не ценит, другой жизнь портит, себя под суд, на правеж ведет! Яков снова попытался оттащить Матвея. Получил пинок каблуком сапога в живот. Другой раз опрокинул лавки. Матвей простонал, мужески в девку облегчаясь.
         Подтянул порты, оправил рясу, взял подмышку шубу и пошел на двор, чертыхаясь, что обронил где-то шапку. Не смотрел более ни на Якова, ни на деваху.
         Девка села на лавке, тупо смотрела на огонь в печи. Не так представляла она потерять девичество. Не плакала, не скулила, не кусала губы. Яков стоял перед ней. Она, казалось, не замечала. Ма-люсенькая вселенная, составлявшая ее собственное «я» было раз-давлено, оплевано, стерто в порошок. Росла, надеялась, гадала о суженном. Едва вошла в отрочество, не каждый месяц еще крове-нилась, хоть налилась плотью, зарозовела сосками на нестоящей округлой груди, и вдруг метеор, бессмысленная глыба ворвалась в девичью атмосферу,  стерла вмиг чаянья и наивные мечты, опусто-шила, выжгла робкую весеннюю зелень. Собиравшуюся покрыться порослью почву превратила в пустыню. Одно думала она: как же так? Не все равно ей было случившееся, не все равно!
         Неожиданно порывисто вскочила девка, толкнула Якова в грудь, будто он виноват, нашла кацавейку и сарафан и выскочила вон.
         Яков нашел Матвея собиравшего брошенные бутыли. Он пы-тался пить, но уже мазал горлышком, не попадал в рот, лил замор-ским вином на рясу и положенную на колени шубу. Яков взял пле-мяша под плечи. Матвей пошел послушно. Идя криво, говорил не-связно икал и блевал. Яков отвел пьяного на сеновал и полагал, племянник угомонился.
         Оставив Матвея спать, Яков направился к обозу. Когда пле-мянник лазал по телегам, стражи сидели  на постоялом дворе за столом. Яков опасался, как бы по примеру Матвея не обобрали обоз другие опричники или их денщики, послухи. Отвечать ему с пле-мянником. Матвею в первую очередь.
         Привалившись на корточках к колесу телеги, Яков караулил всю ночь. Одно, не углядел татей. Подкрались и дали дубиной по голове. На востоке забрезжил рассвет, когда Яков, очнувшись от обморока, промерзший до костей, расслышал из странноприимного дома голоса, перебранку. Это вставший на ноги и снова поддавший племянник полез  по хоромам искать помятую купеческую дочь. Яков тоскливо оглядел разворошенные татями рогожные кули, вскрытые, расхищенные бочонки и ящики. Побежал образумлять освежившего хмель племянника. Пришлось кликнуть опричников. Вместе они скрутили начальника и положили отдыхать в обоз на сено.  Найденное у пятидесятника вино опричники допили, не про-падать же добру.
         Поздним утром, когда опричники и иноземцы дожевывали ов-сяную кашу, через порог переступил Матвей, взъерошенный, со скатавшейся бородой, слипшимися по углам алого рта губами. Ни на кого не глядя, он прошел в дальнюю горенку. Бухнулся против печи.  Яков отложил ложку и прошел к племяннику.
         Матвей морщился, тер лобастые надбровья, отдувался. Стыдно ли было за вчерашнее, голова ли болела. Болела она и у Якова, но по другой причине. Мокрой тряпкой перевязал удар. Все же Якова насмешило: племяш вынул скраденную вечером тут же в харчевне ложку, положил у локтя, как свою, готовясь черпать, что подадут. Опять кликнул  опохмела.
         Раба принесла вместительную глиняную кружку. Показывая отношение или привычное неряшество, два пальца с грязною кай-мою под ногтями держала в браге. Двинула кружку по столу.   
         Матвей пил жадно, до последней капли. Волосатый кадык хо-дил катышем. Махнул дяде, сядь поближе. Яков подвинулся. Матвей не интересовался перевязанной Яковой головой, свои мысли занимали:
- Беда со мной, Яша, беда!
- Натворил ты делов, - согласился Яков, снисходя, что совесть не умерла в Матвее и раскаивается он в насилии над девкой.
         Матвей молвил о другом.
- Письмо я посеял.
- Да ну?!
- Проклятущее Магнусово письмо. Куда делось, не знаю. Ты не ви-дал?
- Нет. Оно же у тебя запазухой было.
- Было да сплыло.
         Яков вспоминал. Он шел вчера за Матвеем, но не видел, чтобы тот обронил письмо. Бумага большая, белая. И в ночи видно.
В бане тоже письмо не валялось. Когда тащил племяша на сеновал, ничего не выпадало. Яков мучительно перебирал думы, как бы по-мочь.
- Счас пройдемся, посмотрим шаг за шагом. Авось найдем.
- Я уж круголядь облазил.
          Матвей ковырялся в каше: не елось. Глядел на положенное подле миски другое письмо, полученное от английского распоряди-теля. Слава Богу, это-то цело.
          В печи потрескивали дровишки. Крышки горшков на печи подпрыгивали, испуская густой, щекочущий ноздри запах вареной свежей капусты. С полатей свесились четыре нестриженных детских головки. Прислушивались к разговору, не вникая. Вши и блохи заставляли детей непрерывно отвлекаться на почес и ерзанье. Далеко рыдала изнасилованная  девица. Скрипели половицы. В купеческом доме полы накрыты, не в пример крестьянской избе.
- Ежели сказать, что не было письма? - смело предложил Яков. Не в его характере врать, случай ради племяша обязывал.
         Матвей несогласно покачал головой.
- Не выйдет. Свидетелей много. Три по десять конников не зазрямши скакали. При доспехах, с огнем. Такое не забудешь. И письмо. Кромешники видали, иноземцы.
- Вчерашнего тоже много, кто свидетелем был.
- Вчерашнее – ерунда. Одно дело – баба, иное – царская бумага… Поди, вели опричным, послухам и иноземцам во дворе построиться. Обыщем каждого. Бумага как раз и найдется. Носом слышу: свой или чужой плутует, под топор меня ведет.
         Опричники и  послухи выстроились кривым рядом. Коченели на ветру, переминались с ноги на ногу. Для них построение было прихотью похмельного начальника, блажью невыветрившегося хмеля. Никто не роптал, не противился. Пообвыкли к лютым при-хотям. Родившиеся в произволе легко приспосабливаются к его пе-ременчивым ликам. Якову протягивали мешки и котомки, которые он передавал Матвею на досмотр.
         Опричники поняли: чего-то посеяли начальники. Те сумняшася объяснили: отбирают недозволенное перед въездом в царский стан. Что недозволенное? Католические амулеты, опресноки, колдовские травы для чар. Ничего подобного не обнаружилось. Некоторые, подобно сотскому, успели-таки позаимствовать «ефимков», бутылей с вином, пригоршни перца и соли.  Рябой десятник стащил штуку кафтанной ткани. Цена Яковова ночного удара.  Матвей соб-ственноручно высек его до бесчувствия плетью перед строем. Пус-кай подумают. Теперь кто видел или слыхал, как поступил он с девкой, не скажет. На том свете найдет. Хотел десятнику и руку за воровство отсечь, да Яков опять не дал, за что  получил толчок в грудь прилюдно. Матвей дал удержать себя от расправы над десят-ником. Не без понятия был: далеко заходит. В его власти было свя-зать и везти десятника на воинский суд к отцу и Малюте.
         Иноземцы с ужасом ждали, когда обыск дойдет до них. Кре-стоносцы и меченосцы были опутаны условностями, соблюдали кодексы чести, эти носители метл и голов собачьих разденут до нага, не поморщатся. Вот злое простодушие природы. Иностранцы отворачивали глаза, тупились. Не желали они поймать тяжелый ис-подлобный взгляд Матвея. Похмельному ему сам черт не рад.
         В саквояжах и баулах испуганно жавшихся друг к другу ино-странцев не нашли краденого. Матвей приказал им называть имена. Воздух сотрясся от необычных Френгамов, Клаузендов и Симонов. У голландца,  медика и алхимика Бомелия, «философа», возвра-щавшегося в Московию после короткой отлучки, не отобрали  аст-ролябии и глобуса с телами небесными, но попросили объяснить назначение разноцветных жидкостей в пузатых емкостях, порошков в туго завязанных мешочках и кореньев. Бомелий показывал жестами, чего они лечат. Его не понимали. Матвей догадался: что там про мужскую силу. Заподозрил, не про историю ли с купеческой дочерью намекает, подлец. Не сказал ни слова, сдержался.
         Аптекарь Зенке взял склянку с желтой водой, отхлебнул чуток и упал наземь в судорогах. Яков наложил на себя крест и отошел с Богом. Зенке поднялся, довольный примененным им языком знаков.
         У английских послов нашли три письма от королевы к царю. Разложив их перед собой на столе, смотрел на вензеля и  короны, тяжелую думу думал Матвей.  Опричники стравили на дворе в драку гусей. Делали ставки, науськивали. Смех и гогот не рассеивали Матвея.
- Чего мыслю, Яша? - сказал племянник дяде. – Ты – писец, грамо-тей. Слепи письмо наподобие этих. Иноземная бумага все одинако-вая. Помню то письмо, не сильно оно от сих аглицких отличалось. Бумагу тебе счас в обозе возьмем.
         Якову хотелось помочь племяннику. Отзывчив он был, рев-ность не застила родственных чувств и детской привязанности. И в мыслях не было устранить племянника с дороги к Наталье подста-вою. Замечал все же: несуразное говорит Матвей, вне себя в отчая-нии.
- Чего ж я на титле выведу?
- Латиницей выведешь – Магнус, Эзельский правитель. Льва вы-пишешь. Лев железно там был… Сургуч расплавим. Выдавишь ко-рону.
- А внутри чего? Я царской грамоте не учен. Магнусова языка тоже не знаю.
         Матвей наморщил лоб.
- Магнус, он кто?
- На сколько ведомо мне: датский принц. И чего?
- У датчан с англами язык скорее розный. Эх, кабы англичанина за-ставить их крючки выводить!
         Яков вскочил, забегал по комнате, ударяя кулаком в ладонь:
- Зачем же пить столь надо было меду, Матвуша?
- Вышло - не вернешь. Бес попутал. Надо думать как выкручиваться.
- Как выкручиваться?! По-русски я складами читаю. Ты в письме нем. Титлу, допустим, я немецкими буквами состряпаю, такие письма видал, а внутрь чего вложим? Пустой лист.
- Сомнение свое убери. Понимаю остроту передряги. Магнус нашему царю можь и  по-русски писал, только чего?
- Здравствуйте, мол, батюшка – царь. Как ваше здоровьице? Как погода? Льет, как из ведра, или супротив – вёдро, снежок? – изга-лялся Яков.
- Чего он  писал? – недоумевал Матвей.
         Вдруг его осенило.
- Чтоб ошибок не наделать, ничего не пиши. На листе бумаги корону выведешь.
- Какую корону?
- Какую?!. У царя нашего, Иоанна Васильевича  на голове в Успен-ском соборе венец  видал?
- Видал.
- Вот подобный изобрази!
- Чего означает сей венец?
- Бояре и приказные дьяки – не дураки, разберут.
- Не стану рисовать короны, - твердо отказал Яков.- Ты письмо по-сеял, ты и рисуй.
-Не могу я, Яшенька. Рука с утра дрожит.
         Лицо Матвея накуксилось. Он вдруг заплакал, превратившись в сломленного затравленного медведя. Кулачищами мазал слезы по щекам.
- Спаси меня, Яша!
         Яков и без того знал, полетит голова Матвея, как, не вмешайся, полетела бы рука десятского. Через четверть часа, сдвинув  брови и беспрестанно облизывая сухие губы от напряжения, Яков рисовал гусиным пером корону в целый лист.
         Закончив работу и получив одобрения племянника, он и сам остался доволен. Венец получился в три зубца с кругляшами ка-меньев на концах и даже лучами, испускаемыми от них. Настоящее письмо от Магнуса. Царь и бояре не заметят подделки, и жизнь Матвея будет сохранена. По крайней мере, так успокоено полагали дядя и племянник.
         Обоз тронулся. Иноземцы неуклюжими птицами взгромозди-лись поверх чехленного английского товара. Жерла английских пушек кое-где стыдливо выглядывали из-под плотной ткани, выда-вая государеву тайну.
         В коий раз пережевывавшая беду  дева,  глядела из горницы в окно. Вытирала слезы платком, белила опухшие слезы от батюш-киного догляда. Гадала, что сделает  тятя,  воротившись с волости, куда помчался искать погони на скоморохов. И снова, обнявшись, горько рыдали взахлеб с мамкой и сестрами.
         По жребию, бросали монету, Якову выходило ехать сзади, глядеть за обозными хвостами. Съезжая со двора, Яков еще огля-нулся на странноприимный дом. Глаза его встретились с заплакан-ными девичьими. Жалко стало, обидно за племянника. Мечтал Яков исправить чужую вину. Как же то произвести? И имени не знал, а положил заказать службу за девичью судьбу. Вот как  попу рассказать обстоятельства? Ошибется, не за то помолится святой отец. Прямым же словом изложить срамно. Добро, Матвею жениться на изнасилованной девице. Не женится! А женился бы, Ефросинья отошла бы к Якову. Делил шкуру неубитого медведя. Накось, родители Натальи по-иному положат, не отдадут дочери Матвею, а – ему!
         Матвей тоже собирался заказать службу в святой Софии, но про другое: чтобы подлога Магнусова письма не сыскали и дали обещанные наградные за обоз. Ежели тучи сгустятся, пойдет мимо отца к царевому стряпчему Бориске Годунову. У Бориски голова, как кашеварка. Захочет, изыщет способ,  поможет выкрутиться. Вот бы как-то заинтересовать его. Худо, ежели письмо не потеряно, а везомо каким-то злодеем в обозе. Всплывет настоящее, сличат и молодому бытию Матвея - упокой. Матвею и Якову, письма подде-лывателю, потеря, не кража сподобнее выходила.   всплывет истин-ная бумага, пустят жир с дяди и племянника на фонари.
         Пока же гнал опричный пятидесятник обоз, настегивая плеткой лошадей и людей. Разбегались от самовольных мостков и мостовин мнимые таможенные головы, сподобившиеся второй-третий круг сбирать мыту с въезжающих из Ливонии.
         На подъезде к Новгороду сердце Якова екнуло, встрепенулось птицею. Играли городские купола, подпевали им монастыри и при-городы. Гулко низами ухал большой Софийский колокол, перепе-лочкой ему вторили колокольцы малые. Узнал он голос, что не раз выводил, допущенный к игре звонарями. Старик – пономарь, учи-тель, Богу душу отдал. Неужто играет теперь уже Яшин ученик?


               
               

                2
 

         
         Курбский круто повернулся и длинным шагом пошел от царя прочь. Ему нечего было сказать государю. Самые жестокие и бран-ные слова были уже сказаны. До крайности разошлись они, думая и чувствуя противоположно. Курбский не видел к прежнему возврата. Гнев душил. Он готов был обнажить саблю, умереть в схватке, если попробуют встать ему на пути. Он ждал команды страже. Ее не было, дворцовые стрельцы стояли не двигаясь, каменели истука-нами. За невольную вину свидетельства униженья царского грозила смерть лютая.
         Иоанн спешил, путаясь в мантии. Еще не закостенел  во зле, не желал пользоваться окриком власти. Не сомневался: Андрей тоже колеблется. Друга можно убедить словом, лишь бы найти нужные. «Воротись!» - срывающимся голосом прокричал царь . Князь Андрей не оборотился.
         Иоанн плакал и не стеснялся слез. Посох с наконечником  за-остренным  рыбьим зубом чиркал о каменные  плиты пола. Царские ноги вылетали из-под полы охабня и суетливо прятались. Иоаннова бородка  смешно и униженно торчала клинышком. Тень фигуры, ложившаяся на стены, напоминала исхудавшую хищную птицу, устремившуюся за добычей. Схватит утомленный хищник добычу – надолго восстановит силы, упустит – конец ему. Последняя то по-гоня. Значительна была добыча, не догнать, коли не прибегнуть к увертливости. Царь кусал губы, молчал, и алебарды стражи не дви-гались, рогатины и топоры не преграждали путь ускользавшему.
         Нагрудник  красного воеводиного кафтана сворачивала из па-латы в палату, из перехода в переход. Серая воинская риза парила в движении, высокая соболья шапка задевала арки. Царь видел под-метки сафьяновых сапог. Блеск их гвоздецов ослеплял сильнее солнца обидою: «Воротись!» Когда сильным человеком решение принято, и смертный одр не заставит  перемениться. Умрет, про-клиная, горько царь понимал. Ему не терпелось воротить любовь, искреннюю преданность, былую складность душ. Недавно  полни-лись оба думою единою. Спорили ради дела,  не в гневе непреодо-лимом, обоюдном.
         Двунадесятилетняя гармония оборвалась в исподволь. Иоанн переменился, но не желал подлаживаться  к ставшему другим Курбский. Старинным обычаем полагал он себя нанятым на  службу ратную,  не рабом, не прихлебателем. Вправе приходить и уходить он, ежели служба не по нраву. Он муж чести, не лести. Он уважает, а не преклоняется,  служит не теряя достоинства, с гордо поднятой головой.
         Царь любил его, требовал полной отдачи, а тот никогда не по-ступался независимостью и свободой мненья. Когда любовь натал-кивается на гордость, ломается любовь. Призывные слова царя, его мольбы и слезы, стали Курбскому невыносимой назойливостью. И воевода торопился уехать, дабы долее не слышать, не видеть. Воз-можно, в глубине души он боялся уступить и потом остаток дней проклинать себя за слабость.
         К нижнему крыльцу Курбскому подвели коня. Он вправил ногу с серебряной насечкой стремя и прыжком очутился в седле. Из брусчатки стальная подкова высекла петлистую искру, крутым бо-ком вороной полетел к Троицким воротам. Царь стоял в дверях. Потом спустился вниз. Худые щеки с бородкой тряслись. Длинные породистые мочки ушей ходили как при жевании. Взор его был страшен. В нем отражалось холодное тучное мраком небо и две бо-язливые звезды стрельцовых факелов. Дергая руками, не умея ус-покоить, соединить в упорядочный жест, Иоанн   вонзил острие по-соха в ногу слуги, подавшего воеводе коня. Тот не смел кричать, дабы не допустить дальнейшего, ужаснейшего.
         Ветер колыхался в царской лицевой растительности. Мохнатые брови  сошлись к тонкой орлиной переносице, запавшие глазницы сузились на дне прищуренной линией. Царь пил картину уда-лявшегося, сросшегося с конем, всадника. Где-то в середине ее сту-чит сердце, некогда пылкое, отзывчивое, понимающе, прощающее, исподволь и безвозвратно неумолимое. Не сам! Не сам! Подгово-рили, научили Андрея. Кто? Всплывали имена, плыли в леденеющем вечере шепоты… Иоанн вертел острием в проткнутой стопе. Уже стонал, приседал слуга, не ведавший, что рассорились боярин и царь. Теперь смертный враг прежний любимец. Наконечник посоха разорвал плюсну. Сапог утолщался кровью. Царь же крутил и вертел посох, замечая. В страдании слуги искал собственного уте-шенья и не находил.
         Царь способен был остановить Курбского и на московской, и на псковской, на любой другой заставе, но он позволил доехать  до Дерпта. После каждый день ждал покаянного письма, малой вес-точки. Он верил, что простил бы неповиновенье покаявшемуся. В ответ Курбский не предпринимал ничего. Послушно выполнял обычные обязанности. Судил, рядил. Укреплял стены, готовил город против польской осады, Снаряжал ополчение. А в воздухе  витала опала. Рыл землю крот зависти. На место воеводино давно метили негордые, алчные. Царя наущали, что оборона Дерпта будет от своих, не от внешних ворогов. Ежели из города Курбский выйдет в поход, то уведет не для битвы, для сдачи войско. Царь не верил наветам, но бесило его: недостойные лезли в глубину личной обиды его, грязными руками хапали слабый росток любви и доверия, которые теплил к предававшему. Тот- не эти, не просил поместий и жалованья. Богат и знатен без того. Служил, довольствуясь военной добычею. Не он ли Казань брал?!
         Дела государственные имеют суровые правила. Неизбежно требовалось наказать неуважительного человека, иначе другие, не имевшие ни ума, ни дарований, возьмут пример. Обстоятельства складывались к отстранению дерптского воеводы.  Указа ждали со дня на день. Царь, после долгих и мучительных колебаний решив-шись силой заставить склониться неохотливую выю, тайно приказал дерптскому  земству воспрепятствовать воеводе бежать вместе с семьей или без оной, ежели тот надумает. Предполагал: любые путы разорвет вольная птица. И вот земские стрельцы уже нарезали круги округ дома собственного военачальника.
         Ночью Курбский простился с преданной супругой и девяти-летним сыном, перелез через городскую стену в том месте, которое не раз требовал починить и где наутро бесполезно правили  камень. Верный слуга подвел ему  двух оседланных коней. Дав ему, ры-дающему, целовать руку, дерптский воевода помчался к литовской границе. Скоро он был в Вольмаре.
         Оттуда немедля Андрей Михайлович написал письмо царю, где излагал причины, заставившие его покинуть родину. Курбский долее не сдерживался, слова его полились огненными мстительными стрелами. Бывший воевода изливал боль, желчь, неудовольствие, разочарование и презрение. Не признавался в одном, что изменил. Не предательством считал побег, а дозволенным переходом с одной службы на другую, к великому князю литовскому. Издревле бояре русские с челядью, кочевали от князя к князю, по неудовольствию сменяя и без объяснения причин. Мир сузился,  переезжать осталось в Литву и Польшу, соединенные под Сигизмундовой короной.   
         Когда в удельные времена князь-брат воевал с братом-князем, не считали переезд боярина к ворогу изменою. Отчего же измена это ныне? Поляки – славяне, как мы. Литва наполовину ославянина. Воевать же воевода с царем станет, потому что дело его воинское, вольно, по выбору признает он над собой нового господина, короля польского. Чего царь от него хотел?  Чтобы он, опальный,  покорно агнцем выю на плаху склонил?..  Подписал письмо – изгнанник князь Андрей Михайлович Курбский. Великая обида звучала в начертании самих букв послания, полагал его воевода столь справедливым и значительным, что велел писцам снять копию, и наследникам положить ее с собой в могилу, и не иначе – в изголовье.
         Задетый царь немедля продиктовал ответ. Стоя на Красном крыльце, опять пригвождая жезлом стопу, теперь гонцу и рабу вое-водиному, посмевшему подвести лошадей беглецу  под стенами Дерпта – некоему Василию Шибанову, отчаянно  подавшему и бу-магу, Иоанн  заговорил с возражением. Еще называл любимца вое-водою, но уже отставным боярином и не сильным в Израиле. Укорял притязанием на ярославское княжение, умалял заслуги побед под Тулою и Казанью. Яд аспида усматривал на губах прежде нежных. Храброго попрекал трусостью, привязанностью к телесному. Без меры обижен был царь, уколот в рану сердца. Сей ответ Курбскому стал самым длинным письмом  его жизни, после из него одного составили книгу. Преобразила воеводина измена царя. Переполнила чашу. До того сомневался в подданных, после не верил  никому. При себе царь велел пытать Шибанова, вызнавая обстоятельства побега, тайные связи, имена единомышленников в Москве. Но сколь не катали слугу по раскаленным углям, не рвали тело клещами, не капали на выбритое темя ледяной водой, не выдал он, ежели знал. Умер, скрежеща оставленными Малютой зубами.
         Одним из декабрьских дней восьмого тысячелетия от сотворе-ния мира, когда тридцать лет он уже правил Московией и еще де-сять,  согласно предсказаниям звездочетов, предстояло, царь вдруг оставил подданных. На Кремлевскую площадь приехали спозаранку множество саней. В них сносили церковную и дворцовую утварь, святые иконы, ризы, кресты, драгоценные сосуды и каменья, нагружали сундуки с казной. Растерянное духовенство и бояре ждали царя в Успенской церкви. Он пришел туда с ближней свитой. Велел митрополиту служить обедню. Усердно клал поклоны. Милостиво дал целовать руку свою и колено боярам, дьякам при-казным и купцам. Сел в сани со второй женой, прекрасной черке-шенкой Марией Темгрюковной, и двумя сыновьями от Анастасии Романовой, Иваном и Феодором. Детские головки двух его дочерей, Марии и Евдокии, пугливо выглядывали из другого возка. Поезд с любимцами и целым полком всадников тронулся в завесе частых снежинок, падавших с нахмуренных небес.
         Конный поезд не проехал ворот, как полог царских саней от-кинулся и оттуда вылетел на брусчатку в вывороченной шубе ма-ленький скользкий человечек, Касимовский владетель, татарский царевич. Потирал он место приложения царского пинка, подслепо-вато оглядывался во все стороны, будто не узнавая белокаменных башен, боярства и чиновничества, кинувшегося к нему. Куда едет царь, допрашивали царевича. Он не знал, ему не было сказано. Зато потребовал величать себя не иначе, как новым русским царем Саи-ном-Булатом  Бекбулатовичем, которому следует повиноваться, ибо определен на сие государем, по грехам народа, взамен себя его по-ставившим. Над ним посмеялись. Не было на то ни грамоты, ни указа, ни постановления Думы и освященного собора. Происходил царевич не из Рюриковичей, не из Мономаховичей.  Толпа закидала самозванца снежками и щебнем с брошенного строиться Нового дворца. Два царских шута, забывший достоинство князь Осип Гвоздев и другой юродивый, без рода и племени, схватили Саин-Булата под руки. Смеха ради закрутили, завертели. Царевич закру-жился и упал в лужу.
         Иоанн уехал в  Коломенское, откуда не двигался дальше по причине сильнейшей распутицы.  Разверзлась необыкновенная для зимы оттепель. Обильно пролились  дожди. Снег растаял. Вставшие реки снова вскрылись. Будто не привыкла и погода к нарушению ставших законами обычаев. Добивались князья венца, не снимали его по доброй воле. Но сама земля горела изменой под ногами государя.
         Наконец растянувшиеся на много верст обозы  перетекли в  Тайнинское, оттуда – в Сергиев монастырь,  и только  к Рождеству - в Александрову Слободу. Там  укрепляли стены крепости, углуб-ляли ров, ставили пушки в бойницы, закладывали и церкви, украшая  намоленными вывезенными из Москвы иконами.
         Оставшийся в Москве  прежний Благовещенский протоирей  и духовник государев старец митрополит Афанасий  совместно с  синклитом, боярами и народом молился вседневно и еженощно об Иоанновом возвращении. Не чая своей вины, ожидали чрезвычай-ного.
         Пришел январь, тогда и вручили митрополиту  Иоанново по-слание. Перечислялись в нем царские обиды от малолетства до дня сегодняшнего, как бояре, дворяне, служилые и приказные расхи-щают казну,  попирают порфиру, смеются над именем великокня-жеским супротивным словом и отъездами, духовенство же вступа-ется за виновных. «Не хотя терпеть ваших измен, мы с великой жа-лостью сердца оставляем  государства и едем, куда Бог указал нам путь».
         Возопил народ: «Государь  оставил нас, мы гибнем! Как могут быть овцы без пастыря?» Из уст в уста передавали одно: «Пусть царь казнит своих лиходеев. В животе и смерти воля его». Требовали от Афанасия: «Мы все со своими головами едем за тобою бить челом государю и плакаться. Пусть царь укажет нам своих обидчиков, мы сами истребим их». Караульни, приказы, суды и лавки опустели. По всей стране дела пресеклись.
         Не мешкая, святители выехали. Во главе – новгородский ар-хиепископ Пимен. Его епархия в память прежней новгородской вольницы не подчинялась напрямую московскому митрополиту, была в церковном союзе на особых условиях, что не могло допол-нительно не раздражить государя, везде обиду искавшего.   
         Послав доложить о себе, духовенство и старейшее думское боярство, Иван Дмитриевич Бельский, Иван Федорович Мстислав-ский и другие, остановились в Слотине. Тогда  впервые они  увидели  необычных царских приставов. Младых ногтей юноши  дрянных семейств в монашеских рясах под короткими шубами, в серых татарских шапках, отороченных черным соболем. У стремени воинов болталась метла, ниже конской морды – свежеотрезанная собачья голова. Некоторые кони, не обвыкнув, косили глазом на смердящую голову, трепетали ноздрями и пугливо ржали.
        5 января царь впустил вельмож в Старый  дворец, стоявший чуть ли не от Невского. Стены дворца спешно белили. Везде ходили люди в монашеских одеждах, подпоясанных бичевой. С тафьями на голове. Царь сидел  на возвышении в кресле без скипетра и державы, в смирном монашеском одеянии  с большим покаянным серебряным крестом на груди. Обеими руками опирался на простой страннический посох.
         Иоанн изумил  видом. Если уезжал он из столицы  крепким нестарым человеком с высокими плечами, пусть по-женски топор-щащимися округлыми грудными мышцами, имел прекрасные тол-стые волосы на голове, в окладистой бороде и усах, светлые серые исполненные огня глаза, выражение лица благодушное, лишь чуть пресыщенное, то теперь его словно подменили. Несомненно, это был тот же человек, но утомленный, в думах состарившийся.  Плечи  обвисли, грудь сникла, сдулась пустой тряпицею,  выпячивалась двумя буграми под епископской рясою уже совершенно по-бабьи, лик обескровился, щеки ввалились за заострившиеся скулы. Волосы на голове и в бороде вылезли, усы поредели. Проницательный взгляд превратился в жгучий, испепеляющий, искаженный не огнем, но ненавистным полымем.  Лоб стал красным против бледного лица, на нем вылезла какая-то сальная шишка. Царя много лет не видели больным, но сейчас он был явно болен. Столь сильно преобразиться,  как бы укоротиться и ростом, мог лишь либо человек внезапно и смертельно больной, либо, не то что постящийся, но изнуряющий себя голодом и жаждою, сознательно жизнь тем укорачивающий.
         Священники и вельможи обратились к скиптроносцу: «О, царь!..» Он тихо отвечал, что более не царь. Цари бывают у племен достойных, у скотов же и пьяниц бывают поводыри, ведущие в хлев или на лежанку. Если им нужен царь, пусть пойдут к Саин-Булату.  Тот могол рода знатного, сын  татарского Касимовского царя, внук золотоордынского Ахмат-хана.  За небрежение к нему царь опять предает московитов в могольские длани. Пусть несут, как прежде, Саину дань. Сядет ли тот в Кремле, встанет ли на Ордынке, давай падай у ног или перед вырезанным из дерева  образом,  болваном. Верно Саин уже  поторопился заказать свою фигуру мастерам вырубить.   
         Клир и бояре просили у царя снисхождения. Саин-Булата, ис-поведника веры мусульманской, им - православным царем признать невозможно, со слезами умоляли природного князя великого воз-вратиться в свою вотчину, на государство.
         Царь отвергнул униженные мольбы. Повторил, они не по ад-ресу. Он больше не царь, а кроткий игумен. Кто царь, он сказал. Сам Саин-Булату челом по нужде  бить станет. Что касаемо Православия, то крестится Саин. Вот царь вам достойный!.. Больше других удивлялись священники.  Не  ведали они в своих епархиях сего игумена царского роду. Не рукополагали его ни сами, ни от митро-полита о рукоположении его не слышали. Синклит не мог благо-словить и нового монашеского общежития в Слободе замечаемого. Если царь с юнцами основал монашеский орден, то ордена не в правилах Православия, суть – заимствование папское, еретическое. Царь ряженый, монахи при нем – мнимые.
         Иоанн сверкнул глазами в черных окружиях, вскочил,  вдруг ударил посохом. Полностью забылся в гневе, растворился в неис-товстве. Вдесятеро страшнее был он, по названью царь, по виду - отец самого себя прежнего. Посох со свистом пронесся над клобу-ком наушника Левкия, едва не угодив в Пимена. «Пока ты жив!» - повторил царь несколько раз, отвечая каким-то своим точившим его мыслям и сверля пламенем новгородского архиепископа. Шибко смягчился, очевидно, вспомнив, сколько и в чем исповедовался  пред склонившимся старцем. Объявил: «Для отца моего  митрополита Афанасия, для вас, богомольцев наших, архиепископов и епископов, соглашаюсь паки взять (назад), свои государства а на каких условиях вы узнаете». Кондиции   состояли, что царь брал в личное управление лучшие области государства. По Москве же уточнялись и улицы. Которые отныне лишь его, без всякого согласования с Думой и синклитом. Столичные окраины, посады, провинциальный суглинок, далекие пустоши и приграничные города, угрожаемые набегами крымчаков или бродяг из Польши и Литвы, оставил Земле. По-прежнему настаивал на Саин-Булате как царе  до неопреде-ленного будущего, когда обида на рабов  отляжет от сердца.
         Царь более не доверял боярам и войску, что набирали они в своих вотчинах. У него будет войско особое, опричное,  или кро-мешное,  из молодежи, давшей  душевную клятву быть верным прежде государю, а земле – коли интересы земли и царя совпадут. Царь собирался окружить себя услугами сотни семейств, не обре-мененных древностью рода, обычаем, честью. На час призыва в те-лохранители не имела значения их родовитость. Боярство шло в минус, беспородные предпочитались. Купить преданность за звон-кую монету, чины и поместья положил царь. Большинство избран-ников, немедля лафу почуявших и в Слободу с предложением услуг ринувшихся, на Руси издавна кликали подлецами и сволочью,  царь избегал сих сильных имен. Они – славная тысяча  государевых слуг. За службу он наградит  воинов усадьбами в своих землях. Они-то и станут новыми дворянами. Половина государства, великодушно оставленная царем всем иным людишкам, в ней мыкавшимся, получила название Земщины.
         Народному посольству выбора не было. Не быть же  без царя! Царские условия безоговорочно приняли. Скоро Дума утвердила  все, лишь бы царь вернулся. Уже слыхали об особой Опричной Ду-ме, сзываемой царем при себе против Земской. Государь уже разда-вал незначительным людям чины опричных думских дворян, дьяков, а то и опричными боярами прозывал. Утомленный доказывать Боярской Думе, желал своевольно назначать воевод и наместников, отдавать на кормления города и веси в Особой государевой вотчине, лакомые куски страны включившей. Без согласования, без спроса, без записи. И ранее без царя назначенья не дождешься, а тут желал он отрешить себя и намека на боярский ропот, невнятное шептание.
         Бояре, приказные и церковники в Москву в возках уехали, а толпы разночинного народа, пришедшие просить царя  не кидать Руси, еще долго тянулись обратным путем-дорожкой черною лентой по выпавшему снежку, легким морозцем прихваченным. Иной умиленно рыдал, иной бурчал недоверчиво. Нагнулись облепленные снегом хоругви. Царь глядел в верхотуру окна свежее выбеленных слободских покоев. Перебирал, гадал.
         Освященная присутствием митрополита и высшего духовенства Боярская Дума разрешила государю казнить изменников без суда и следствия, без прельстительных докук со стороны кого не было. Иоанну не терпелось воспользоваться дозволением, без коего  мог и обойтись. Однако придавало оно видимость законности любому его капризу. Царь чуял в душе зерно справедливости. Его Бог ведет, он не ошибется. Все думано-передумано, наболело.
         Царь воротился в Москву, но стал жить, не как прежде, в де-довском кремлевском дворце, а во дворце новом, не в Кремле стро-иться брошенном, а  особом, торопливо и крепко из дерева сколо-ченном за  Неглинкою, меж Арбатом и Никитскими воротами. С Арбата, Никитской, Сивцева вражка чужие были выселены. Их дома отдали опричникам, будущую верность авансируя. Двенадцать тысяч семейств бывших владетелей пошли по весне куда глаза гля-дят, без возмещения. За издержки по путешествию из Москвы в Александрову слободу царь взял с Земли сто тысяч рублей.
         Начались казни мнимых сообщников Курбского. Первым пал воевода князь Александр Борисович Горбатый-Шуйский, потомок  Владимира Святого и древних князей суздальских, вместе с Курб-ским водивший полки на покорение Казанского ханства.  Шуйскому надлежало умереть вместе с сыном  Петром, семнадцатилетним юношею. 
         Оба шли на Лобное место, страха не выказывая, держа друг друга за руку. Сын не хотел видеть казни отца, первый склонил под топор свою голову. Отец отвел его от плахи, сказал с умилением: «Да не зрю тебя мертвого!» Послушный юноша уступил родителю.  Уже забрызганный отцовой кровью, поднял  отсеченную его голову, поцеловал в синие уста, взглянул последний раз на небо и, пе-рекрестившись, с веселым лицом встал на колени перед плахою.
         В тот же день казнили шурина Горбатого Петра Ховрина, окольничего Головина, князя Ивана Сухого-Кашина, кравчего князя Петра Ивановича Горенского. Князя Дмитрия Шевырева посадили на кол.  Шевырев, укрепляемый верою православною, забыл муку и пел канон Иисусу. Двух бояр, князей Ивана Куракина и Дмитрия Немого, насильно постригли в монахи. У многих дворян и детей боярских отняли имение, с семействами выслали в Казань. Другие, спасаясь, представили за себя ручателей в верности и внесли денежные залоги до двадцати пяти тысяч серебряных рублей.
         Царь собирался ограничить число опричников верной тысячью. Но слишком многим вдруг открылось,, сколь выгодно стать ближним царскою слугою. Чтобы попасть в опричники, царевым любимцам: Алексею Басманову, Малюте–Скуратову-Бельскому, и первому среди равных - князю Афанасию Вяземскому неслись не-имоверные взятки вещами и деньгами. Родственник вел родствен-ника, уверяя, что нет его царю преданнее. Так опричниками стал с десяток Грязных-Ильиных и несколько Басмановых. Объявили: знати в опричнину вход был заказан. Отроки боярские ходили кру-гами, ища и не находя способов попасть в число избранной молодой гвардии. Бельские обращались к отпрыску своему Малюте. Тот не помогал, ссылаясь на приказ государев, полагая себя счастливым исключением. Третье слагательное своей фамилии избегал выгова-ривать. Оно помогло бы ему в местническом споре, но царь отменил местничество внутри опричнины. Положение в  иерархии оп-ределялось исключительно милостью государя. Мстиславские, Шуйские, Воротынские, даже Романовы с Захарьиными не могли похвастаться членством в узком числе особых телохранителей. Униженьем, лестью, и  дорогими подарками удалось упросить царя взять их сыновей в опричные послухи, подавать коней, держать стремя, нести копье тем простолюдинам, кого недавно на кухнях они сами бивали и за пьяную лень таскали за волосы.
         Новые опричные дворяне немедленно воспользовались пре-доставленными царской милостью привилегиями. В отведенных вразброс по всей земле усадьбах и имениях, старые владельцы ко-торых были выставлены вон, как раньше в Москве,  они обременяли крестьян невиданным оброком и барщиной. Желали скорее оплыть жирком, успеть насытиться и отвалиться переполненными до конца дней богатством. Злоупотребления явились великие.  Поставив избранных вне закона, царь расколол страну. При споре с земскими опричным всегда отдавалось предпочтение.
         Изощренные умы изыскивали свежие способы утоления коры-столюбия. Послух опричника, исполняя волю господина, с некото-рыми его вещами скрывался в доме купца или дворянина. Опричник заявлял в приказ о бегстве слуги. Приходил с приставами в не-счастливый дом, выводил оттуда мнимого беглеца с поличным и требовал с обескураженного хозяина пятьсот, тысячу и более руб-лей.  Корова тогда стоила несколько копеек.
         Иногда опричник сам незаметно оставлял в богатой лавке ка-кую-нибудь вещь. Немедленно являлся за ней со свидетелями. Объ-являл вещь краденной, вел купца  на правеж. На майдане привязав к столбу, всенародно  сек купца до уплаты денег. Сказать противное слово кромешнику, полагалось царским оскорблением.
         В Москве улицы, на которых жили опричники, имели особые въезды и выезды, загораживаясь бревном и рогатиною. Новые хо-зяева обкладывали захваченные дома камнем. Веря и не веря мило-сти  Иоанна, мечтали о благополучии вечном. Не удовлетворяясь в тщеславии строгостью царской, надевали под черную рясу бархат-ные кафтаны, шитые золотой нитью, с соболью опушкою.
         Московский Особый дворец окружили высокой, как в Кремле, стеной с тремя воротами. На сажень стена состояла из тесаного камня, и еще на две сажени – из кирпича. Рядом с дворцом распо-лагался особый лагерь – избы опричной стражи с пятью сотнями воинов.
         Северные ворота, окованные железными полосами и покрытые оловом, были парадными. Запирались они на засов, закрепленный на двух мощных бревнах, глубоко врытых в землю. Обе боковины ворот украшали резные разрисованные свирепые львы с зеркалами, вставленными вместо глаз. Черный деревянный двуглавый орел на арке глядел, предвкушая добычу. На шпилях трех главных палат тоже красовались орлы, смотрящие в разные стороны земли русской.
         Около дворца раскидались поварни, погреба, хлебни и мыльни с запасами. Дворец строили на низком месте, оттого двор пришлось засыпать песком на локоть в вышину. Даже церковь поставили на сваях. Царская палата стояла напротив повернутых к Кремлю вос-точных ворот.  К ней вели два крылечка с перилами и площадкой для роздыха. Перед лестницами был помост. На него поднимался царь, чтобы сесть на коня или слезть. От непогоды помост прикрывал навес со сводом, украшенный искусной лиственной резьбой, выполненной итальянскими мастерами.
         Внутри монастырей, как царь прозвал  московский и алексан-дрослободской дворцы, он – игумен ввел разделенье среди иноков. Князь Афанасий Вяземский стал келарем, Малюта-Скуратов – па-раклисиархом, или причетником, триста человек – избранною бра-тиею, или радою.
         В четыре часа утра царь тащил на колокольню малолетних ца-ревичей, где с Малютою благовещал к заутрене. Заспанные  братья спешили в церковь. Кто не смог встать, принявши вчера изрядное, наказывался строгим постом и восьмидневным заключением в келии.
         Служба шла до шести или семи часов.  Царь пел, читал и мо-лился, оставляя на лбу следы крепких земных поклонов. В восемь часов  собирались к обедне, а в десять садились за братскую трапезу. Братья ели, облегчали тяжкое утреннее состояние медом, а царь стоял или ходил вокруг столов, говоря и читая им  наставления.
         Игумен - царь, обедал отдельно. Приглашал к столу ближний круг любимцев, беседовал  о церковном Законе, припоминал при-меры из Священной истории. Иногда дремал или ехал в темницу пытать  какого – нибудь свежо оговоренного сторонника Курбского. После пыток настроение государя  обыкновенно  менялось с вялого, подавленного на не по-здоровому взвинченное. Он говорил и понимал окружающее остро, глубоко. Поражал окружающих спо-собностью смотреть в корень, мгновенно схватывать суть любого вопроса.
         В восемь вечера братия шла или была вынуждена,  идти,  со своим игуменом к вечерне. В десятом часу Иоанн удалялся в спальню, где трое слепых рассказывали ему перед сном сказки. Он слушал. засыпал, но не надолго. В полночь  вставал и начинал день  молитвою.
           Четыре часа до заутрени были ему самыми страшными. Царь мерил длинными шагами коридоры и горницы, заглядывал в темные окна. Свет светильника или зажженного фитиля у пищали стражника развлекали его.  Случалось он пугался собственной тени. Она волоклась за его длинной тощей фигурой, как неотступно бродит соблазнитель за всякой мятущейся душой. Пищальник не успо-каивал, не развеивал страха, пугал: не подкуплен ли, не пальнет ли в него?  Царь забывал, что сам приказал страже стоять всечасно с пылающими факелами подле пищалей и заряженных пушек.
         Опять перебирал обиды. Они  никогда не оставляли, понуждая в каждом людском слове искать подвох, измену, неуваженье.
         Отец его, Василий Иоаннович, задумав жениться, отсмотрел полторы тысячи благородных девиц, и выбрал Соломонию, дочь незнатного чиновника Юрия Константиновича Сабурова. Предки ее вместе с могольским мурзой Четой,  перебрались из волжской орды в Москву  во времена Первого Иоанна,  Сменив могольские имена на православные, в Белокаменной Сабуровы крестились, заложили дома, встали на государеву службу, пытливым умом разглядев пер-спективу поднимавшегося провинциального двора, еще склоненного пред угасавшим Чингисовым родом.
         Женитьба Василия Иоанновича на татарке, соединяла восточ-ного и западного орла, крест с полумесяцем. На генеалогическом уровне подпирала династию обоими  сильнейшими народами, госу-дарство составляющими.
         Будущего державного наследника  Василий хотел назвать в честь любимого младшего брата и отца жены Георгием (Юрием). Однако за четверть века совместной жизни  Соломония не  принесла потомства. Здоровье не позволяло  царю   ждать долее. На склоне дней,  горя желаньем передать трон  сыну, Василий Иоаннович, заглушив робкий ропот совести, велел постричь сопротивлявшуюся жену  в Рождественском  монастыре, потом свезти в Суздаль с глаз долой, навечно заперев в девичьей  Покровской обители.
         Царевы слуги принуждали Сабурову отречься от мира не токмо уговорами, но  побоями. Соломония надела ризу инокини,  объ-являя: «Бог видит и отомстит моему гонителю!» Спешным мщением распустила  слух, что тяжела, а потом - родила сына, долгожданного Георгия.  Соглядатаи, приставленные к царице,  не подтверждали ни беременности, ни родов. Никто открыто не вступился за Соломонию, кроме  престарелого аскета и постника, завоевателя земли Югорской князя Симеона Курбского, двоюродного деда Курбского Андрея. Тогда предтече переметчика отказали от царского двора.
         Через два месяца после пострижения Соломонии Василий вступил в брак с Еленой Васильевной Глинской, племянницей не-сметно богатого и влиятельного Михаила Львовича Глинского. Как и Сабуровы, Глинские были  тоже рода татарского. Отец Михаила Львовича выехал из орды в Литву по тем же причинам, что некогда Сабуров и мурза Чет в Московию: искали лучшего, видя упадок альмы матер. Глинский крестился, как те,  получив имя Лев. Не сойдясь с шляхтой в гордости и ущемленный сугубо материально, его сын Михаил Львович с двумя братьями, Василием и Иваном, перебрался к царю, давно его звавшему.
         Государь Василий Иоаннович, страшась сглаза, будто бы на-ложенного постриженной царицей на имя Георгия,  склонился на-звать первенца от Елены Глинской в честь своего отца.  Так старший сын  из Георгия превратился в Иоанна,  и только  младший сын обрел дорогое сердцу родителя имя Юрия, то есть Георгия. Нынешнего царя - Иоанна раздражала эта игра именами, будто его, тогда нерожденного, могли, да избегли  спросить. В обеих женить-бах отца детям уготовано было иметь мать татаркою. Соломония Сабурова или Елена Глинская – кровь одна. Было равняться на кого.  Предки, холодные славянству, всегда  искали прибыли в  брачных союзах. Руководствуясь душевной склонностью разве что в выборе наложниц, они изрядно размыли варяжскую кровь Рюриковичей и славянскую – от Рогнеды, в погоне за ханским ярлыком.
         Имя, имя… Не желали ли Иоанна затолкать в оковы традиции? Его дед - Иоанн Васильевич, отец - Василий Иоаннович, он - Иоанн Васильевич. Что же, и он должен  назвать старшего сына Василием?  Иоанну всегда грело сердце имя Дмитрия, имя Донского, победителя моголов. Так  был назван  не проживший и года младенец, подаренный ему Анастасией в канун Казанской победы. Теперь у него есть  сын – Иван, названный в честь  отца. В нем Иоанн желал бы увидеть свое собственное продолжение, победу над смертью, второе «я».
         Бог три года не дозволял Глинской понести от пятидесятилет-него супруга. Злые языки винили  отца в бездетности, обеляли Со-ломонию. Наконец Елена забеременела. Юродивый именем Доми-тиан объявил, что она станет матерью «Тита, ума широкого». Иоанн родился в  седьмом часу ночи в конце августа. «В ту самую минуту земля и небо сотряслись от оглушающих громовых ударов, сопровождаемых непрерывною длинною молнией».
         Стрелами оскорбленного самолюбия пронзенное младенчество. Иоанн исчислял четвертый годок, когда родственники, князья суздальские, Шуйские, Андрей Михайлович и  Борис Иванович Горбатый, возвели напраслину на старшего дядю малолетнего царя  - Юрия Иоанновича, тезку младшего глупого брата Иоанна. Дядя сей сыскал любовь царственных младенцев необыкновенной добротой и веселостью.
         Души не чаял в брате Юрии покойный царь Василий, бояре вывернули: покушается дядя на трон племянника. По обычаю от Владимира Святого Юрию Иоанновичу и наследовать бы престол, но, начиная с Иоанна Даниловича Калиты, не сразу, с отступами, свыклись духовную грамотой передавать великокняжеский стол   от отца к сыну, скрепляя сперва у ханов. Иоанн Васильевич III, прозваньем Великий, или Грозный,  дед Иоанна, о котором речь, положил: кому хочу, тому и отдам царский венец. Потеряв сына Ивана от первой жены Марии, венчал на царство внука Димитрия. Нашептыванием второй жены, племянницы последнего  императора Византии – Софьи Палеолог,  Иоанн III передумал и выбор отменил. Наследником сделал старшего сына от Софьи  – Василия.
         Юрий Иоаннович не хотел подниматься на волю  старшего брата. Отвечал  клеветникам, подталкивавшим  к узурпации, что не преступит крестного целования у одра царственного покойника, го-тов умереть в сей правде. Дознались: усерднее других подбивали  Юрия Иоанновича, воспользоваться Иоанновым малолетством и надеть шапку Мономаха не кто иные, как плодовитые Шуйские. Стремились через то воссесть на лучшие места наместниками, при-обресть откупа, расширить собственные земли. Юрий Иоаннович не поддался на уговоры, довольствовался отписанной старшим братом вотчиной в Дмитрове. Разочаровавшиеся в Юрии Шуйские по-спешили  очернить его прежде, чем он поспеет выдать. Обвинили, на что сами безуспешно подталкивали.
         Видя, как разваливается умысел, Борис Горбатый назвал род-ственника. Андрея Шуйского заключили в темницу, в ту самую, где кончил жизнь юный Дмитрий, неловко венчанный на царство Ио-анновым дедом. Дьяк Тишков подтверждал навет Шуйских на  Юрия. Мать Иоанна, правившая опекуншей при младенце, известила о заговоре Боярскую Думу. Дядю  государя  тоже посадили в тюрьму. Не давая еды,  уморили там  голодом.
         В связи с Юрием заподозрили другого царского дядю – Андрея Иоанновича, четвертого  отцова брата. Со страху дядя Андрей бежал из вотчины в  Старице  в Новгород поднимать народ на свою защиту. В дороге его перехватил воевода Телепнев–Оболенский. Через шесть месяцев Андрея Иоанновича умертвили. Потом похоронили с почестями в Архангельской церкви,  потеснив  великокняжеские останки. От дяди Андрея остался сын-сирота  Владимир Андреевич. Долго сидели он с матерью в монастырском заключении, но были выведен заступничеством юного Иоанна, сучившего ножками, в реве закатывавшемся, требовавшем себе для игр двоюродного братца.
         Мать не властна была на троне, отправила на казнь собствен-ного дядю Михаила, составившего ее брак с царем Василием. Ища рассеяния,  взяла она сердечным другом князя Ивана Телепнева–Оболенского. Воевода Телепнев, будучи другом и братом надзира-тельницы царских отпрысков боярыни Агриппины Челядниной, за-ручался ласкою расположения Иоанна да  Юрия. Дарил братьям деревянные лошадки, мечи, луки детские и немецкие гравированные картинки с показом сражений наземных и морских. Дети, не вникая в отношения Телепнева с матерью, искренне привязались к князю. Верша опалы и одаряя милостями, покачивал он детишек на коленях, усевшись в красной царской горнице.
         На восьмом году Елена Глинская  нежданно скончалась. Робкий заслон боярскому властолюбию пал. Еще при жизни Василия Иоанновича первым по старейшинству севший в ближнем госуда-ревом совете и  Думе  боярин Василий Васильевич Шуйский  объя-вил себя главой правления. Воспитательницу царевичей боярыню Агриппину и брата ее князя Телепнева оковали и бросили в застенок. Телепнева, лишив пищи, уморили, подобно как  Елена и он,  уморили Михаила Львовича Глинского и царских дядьев.  Склады-валось: стоило младому Иоанну к кому-нибудь привязаться, как за-вистники  немедля очерняли фаворита, боясь его влияния на царе-вича. Иоанн стал таить предпочтение.
         Порядки в Московии устроились по Шуйским. Правили Васи-лий Васильевич и освобожденные из опалы родной брат его Иван, троюродный брат Андрей Михайлович и сродственник Шуйских - Федор Иванович Скопин. Старший в роде Василий Васильевич, вдовец лет пятидесяти,  упрочил боярскую доминанту браком с юной двоюродной сестрой Иоанна – Анастасией, дочерью Петра, или Куйдакула, татарского царевича. Мать ее была дочерью Иоанна III. Молодожены поселились в доме убиенного дяди Андрея Иоан-новича.
         Василий Васильевич Шуйский, «молодожен» и предстатель Думы, выторговавший у бояр еще и московское наместничество, в послеобеденном упадке сил полюбил  с братом Иваном являться в царскую палату. Грузно опускались братья на стулья, задирали ноги поперек кровати, на которой отдыхал некогда Василий Иоаннович, и так дремали. Дети царские играли на полу у постели. В расстегнутых до пуза камилавках, с вылезшими рубахами председатель Боярской Думы и его зам храпели, сопели. Подле наготове стояли ковши с ледяным, из погреба квасом для роздыха после сна.  Василия Васильевича прозвали Немой, ибо был он немногословен, а если и говорил, то не иначе, как через брезгливую губу, так что и понять едва можно. Придворные льстецы прислушивались  невра-зумительности председателя, дети же ненавидели косноязычие не-ласкового смотрителя. Подкрадываясь, клали на голову и тучный живот храпевшего Василия Васильевича игрушки. Те скатывались при  дыхании, вызывая смех Иоанна и Юрия. Поджигали они и штаны обоим боярским верховникам, дождавшись, когда в сонном беспамятстве пустит он зловонные ветры. В ковши с квасом кидали мух.
          Старый Шуйский на деле полагал себя  царем Московии, от-давал распоряжения своим именем, возглавляемую Думу приказывал писать себя ниже. Иоанна вообще в грамотах и указах не упоминал, как дотоле было при жизни  матери. В проницательном мальчике своим небрежением взращивал смертельного врага роду Шуйских.
         Все же считаясь с Думой, составленной и из других знатных семейств, вместе с  Шуйскими вынужден был Василий Васильевич освободить из тюрьмы посаженного Телепневым и Еленой Глинской князя Ивана Федоровича Бельского, который страдал, будто бы причастный к побегу в Литву своего брата Семена, воеводы.  Вместе с другим думским старейшиной братом – Дмитрием Иван Бельский составил оппозицию Шуйским. По закону о местах, изложенном в Разрядной книге, Бельские, родственники царя, едва уступали Шуйским в родовитости. Взаимная ненависть меж Шуйскими и Бельскими вернула в память, стрясшееся в былые времена у Мономаховичей со Святославовичами,  Ольговичами,  у Мсти-славовичей с Юрьевичами. Бельские обличали корыстолюбие Шуйских не из правдолюбия, а потому, что им самим не давали править. Бессильная алчность одних умеряла до кормушки дорвав-шихся. Бельские хулили Андрея Михайловича Шуйского и князя Василия Репнина-Оболенского. Те, наместники во Пскове, «сви-репствовали, как львы». Жители пригородов избегали  ездить в Псков, боясь градоначальников с их приказчиками хуже могольских хищников. Шуйские обнажили псковичей непомерными не-праведными налогами, обогащались вынужденными дарами бога-тых, бесплатной работой бедных. В столице Иван Васильевич Шуйский тащил из царевой ризнице домой золотые сосуды, пере-бивал клейма на свои. Шуйские спешили разжиться, жили днем.
         Василий Васильевич Шуйский правил шесть месяцев. Скоро он скончался, дав ход лукавым толкам.  Иван Васильевич не преминул обвинить виновными в  смерти брата Бельских. Ивана Бельского снова посадили в темницу. Ближнего его дьяка  Федора Мишурина опозорили и убили, не постеснявшись случившегося при том младого царевича Иоанна. Митрополита Даниила, вошедшего в согласие с Бельскими, свергли с митрополии, сослали в Иосифов монастырь. Вместо него поставили, надеялись - послушного Тро-ицкого игумена Иоасафа Скрыпицына. Новый митрополит год хра-нил верность Шуйским, потом его переманили Бельские. Иоасаф ходатайствовал за князя Ивана перед десятилетним царем. Именем Иоанна Ивана Бельского торжественно вывели из тюрьмы. Ивана Шуйского сместили.  Ивана Бельского стал душою правительства. Где были Шуйские, теперь – Бельские. Простой люд не заметил разницы, зато Иоанн с Юрием склонились к ласковому Ивану Фе-доровичу.
         Январской ночью Шуйские с выводком родни, надворной ко-мандой, холопами перебудили Кремль. Монархи-дети сидели об-нявшись, дрожали в спальне. Шуйские переходили из горницы в горницу, ища нового царского любимца. Во дворце его не было. Иван Бельский затворился в собственном доме. Его вытащили, били, оплевывали. Наконец, отвели в темницу. Князь Петр Щенятев из партии Бельских прибежал в царскую комнату, просил управы на злодеев. Шуйские вытянули его с заднего хода.
         Во дворе мелькали факелы, грохотали камни, разбивавшие окна покоев митрополита. Иоасаф   мчался в царский дворец, молил о заступничестве  царственных отроков. Иоанн трепетал, тоже ожидал  казни, не открывал митрополиту дверей. Монахи, бывшие с Иоасафом, сломали двери. Митрополит упал перед царем  плашмя, ниц. Полез под царскую кровать прятаться. Шуйская толпа вломилась, ища. Монахов раскидали. Митрополита извлекли из-под полога. Иоасаф от просьб перешел к брани. Стыдя обоих братьев Шуйских – покойного Василия и  живого Ивана, клал  анафему. Указывал на государя как на спасителя и зеркало пристойности. Шуйские затыкали митрополиту рот. Чтоб занять, велели придвор-ным священникам за три часа до света петь заутреню. Поставили и царских отроков у крестов. Митрополита, связав, посадили  в телегу везти подалее. Из Владимира прискакал Иван Шуйский. Не утерпел, пошел трепать Иоасафа на Троицкое подворье. Митрополит схлестнулся с налетчиком в прении.  Иван   Шуйский недолго слушал главу русской церкви. Схватил рукав митрополитовой рясы, оборвал до пояса. Скинул с шеи святителя большой серебряный крест, рассек митрополиту тем крестом темя.
         Иван Шуйский приказал умертвить Ивана Бельского  в темнице. Не спросив государя, добились на то согласия Думы, где Шуйские торжествовали, Бельские прижухли. Отставленного Иоасафа заточили в Кириллово-Белоозерском монастыре. На его место поставили новгородского архиепископа Макария.  Платя за смерть Ивана Федоровича,  больной и слабевший Иван Васильевич Шуй-ский допустил Дмитрию Бельскому, родному брату убиенного, председательствовать в Думе, что и так выходило по старейшинству.
         Тринадцатилетний Иоанн полюбил митрополита Макария за доброту характера, честность и точность суждений. Не применяясь, с отроками говорил он, будто те взрослые. И вот теперь Макария привычно завистливо колотили в освященной Думе. 
         У царя возник еще один фаворит – дядька Федор Семенович Воронцов. Каждый искал своей или склонялся к чужой прибыли. Как-то Воронцов склонил  царя поставить подпись не туда, куда Шуйские хотели. Федора Семеновича явились бить. Тот скрылся в царской горнице. Его выволокли  в смежную комнату. Пытали и глумились. Иоанн, привыкший к жестокости, впервые подал за-щитный голос. Верил: устыдятся. Не устыдились. Изрядно побив, Воронцова с сыном свезли в Кострому, в ссылку.
         Слабоумный и мягкосердечный Юрий уходил, а Иоанн,  тянул минуты, стоял на Красном крыльце, кидал вниз щенят с котятами.  Вой суки, жалобный писк любимой кошки не останавливали юного мучителя. Глядел, как животные бились о крепкую землю. Иногда царская хватка умертвляла живучих котят еще в горсти. Так мрут и люди. Переход от жизни к смерти часто незаметен. Скоро не котята и щенки,  полетят люди. А пока бояре-соперники не всегда и  к столу голодных царских детей звали.
         Вокруг царя складывалась свой младой круг. С желторотыми боярскими отроками, прокладывающими в царской милости себе будущее, отцам и дедам – настоящее, Иоанн забавлялся игрою в салки и лапту, гонял голубей, оглушал окрест колокольным звоном. Любя охоту, имел обыкновение стрелять в пойманных спутанных животных как в цель. Его пытливый ум по-прежнему забавлял про-цесс смерти. Вот косуля жива. В ней восемь стрел. Торчат из ляжки, пробили грудь и шею. Она трепещет. Судороги. Кончина. Как?.. Шуйским, чем бы он не тешился, лишь бы в дела не лез. «Пусть державный веселится!»  С молодой Шуйской родней, недавно ло-мившейся к нему в спальню вытаскивать Щенятева, Воронцова или Иоасафа, он скакал по московским улицам, отбрасывал не успевших поберечься прохожих, конской грудью давил жен и старцев. Поддержанный льстецами, царь хохотал.  Покалеченные плакали.
         Неожиданно Иоанн явился в Думу и объявил, что казнит не-насытного беззаконника князя Андрея Михайловича Шуйского, за-ступившего Думскую доминанту после скончавшихся Василия и Ивана. Растерявшиеся бояре, привыкшие  решать  по-своему, выдали псковского наместника. Царь спустил собак на преклонных лет вельможу, зашитого в медвежью шкуру. Сам с ближними отроками кричал: «Ату!», пока Шуйского не растерзали. Бояре призадумались как над показавшимся непредсказуемым обвинением, так и изощренностью казни. Доказательства вин третьего Шуйского были несомненными, но представили их царевы дьяками после расправы, а не прежде, как принято. Рубили, резали на Руси, про псов тоже ни в одном судебнике не значилось.
         Царь искал опоры в материной литовской родне. И вот с  по-дачи Глинских сослали Федора Скопина-Шуйского, князя Юрия Темкина, Фому Головина, всех бивших на заседании Думы митро-полита Макария. Афанасию Бутурлину за  болтовню отрезали язык. Царь возложил опалу на князей Дмитрия Палецкого, Петра Шуй-ского и Бориса Горбатого, некогда столь удачно выдавшего «заго-вор» царских дядьев. За оскорбленья детства и зрелости  готовил Иоанн  боярам семь эпох казней.
               
               

                3


         
         Когда многие князья пожелали именоваться великими, и  гор-децы перестали подчиняться, приводить на зов войско и платить в стольный град, оспаривая старшинство родственника, так случилось, что расцвела Низовая земля, Залеские земли. Лесами и болотами там сама природа поставила преграду  ворогам. Владимир, Суздаль и Ростов первенствовали над Ярославлем, Нижним, Переславлем и Муромом. Из сих семи городов возродилась поруганная  земля русская. Еще полагался главным великокняжеским престол на Днепре, в Киев назначал  победитель Батый Александра Ярославича (Невского) послушным правителем, а уже отодвинулись на обочину претензии Чернигова и  подминались свежие – Рязани и Твери.
         В самой Владимиро-Суздальской земле тихой сапой раскину-лось Кучково поле. Поднявшаяся сбоку Москва взяла силу посылать прародителю Руси Новгороду воинских командиров, как дотоле поступал прежде Стокгольм, потом – Киев и Владимир. Но и сия привилегия дошла до небрежения. Москва – вотчина  Данилы удовлетворилась  окрестностью,   московские великокняжеские  сыновья получали наделы в Коломне или Дмитрове, где обыкно-венно умеряли, а то и умертвляли  честолюбие размеренной патри-архальной жизнью. Однако, бежа воинской брани, славя мирную торговлю риску животом и головою, новгородцы и отделившиеся от них псковичи с вятичами, упорно продолжали кликать  дружины для сохранности границ, сбора пошлин, суда и расправы.  Избегая готов, или варягов, как тогда называли шведов, немцев Ливонского ордена и Литву, предпочитали они   ветви  обрусевших Рюрикови-чей.  Ежели на север не едут великокняжеские сыновья, просят нов-городцы и псковичи других знаменитых  наместников.
         Владетелям  родовых вотчин в Шуе, потомкам младшего сына Невского – Андрея Городецкого, неблагодарно памятного в поисках великого княжения двумя разорительными приводами татар на Русь, сей грех был смыт прибыльной отечеству службой внуков, удается столковаться со сварливыми и переменчивыми северными жителями. Новгородцы и псковичи охотно просят  к себе Шуйских, и те  приезжают править и «кормиться»  в вольные грады. Шуйские, сочетая рассудительность в отправлении правежа с умеренностью собственных аппетитов, усердно пополняют государеву казну обильными налогами, умудряясь удовлетворять и властолюбию правящей старшей ветви Александра Невского дома и свобо-долюбивым претензиям Пскова и Господина Великого Новгорода.
         Дед Иоанна, лишая северные земли самостоятельности, ставит в Псков воеводою одного из Шуйских – Федора Юрьевича. После победы над вольницей, безуспешно искавшей опоры в  Литве, вече-вые города приравнивают к обыкновенным, но они сохраняют право утверждать наместников, и раз за разом бьют  челом присылать именно Шуйских.  По службе с годами обрастают Шуйские множе-ством земель, хором, артелей. Фактории Шуйских стояли по Двине и на Вятке, рассеивались в Югре и по берегам Белого моря.
         Вот дополнительная причина почему, когда Иоанна, выехав-шего с малою свитою на звериную ловлю, остановили с прошением вышедшие из лесу пять десятков новгородских пищальщиков, он не сомневался: это проделки неуемных Шуйских.   Спешивший охо-титься Иоанн долго не рассуждал. Ведал по опыту, потеряй час, скроется зверь в логово по  летнему зною, не сыщут и не поднимут тогда его псы. Отмахнулся от просителей, сказав прийти в другой раз и по иному адресу. Однако слово за слово те заспорили с госу-даревыми охотниками. Иоанн резко вступился за своих и указал им прогнать пищальщиков. Новгородцы воспротивились, острастнули из ружей. В присутствии царя его окруженье бесстрашно  обнажило мечи. В разгоревшейся битве погибло  человек десять.
         Охоту испортили. Разгневанный государь потребовал разо-браться дьяку Захарову. Не найдя следа Шуйских, тот, по согласию с бывшей в фаворе кликой Глинских, определил виновными бояр Ивана Кубенского и обоих Воронцовых, Федора и Василия, будто бы подтолкнувших пищальщиков. Возвращенного из ссылки Федора Воронцова не любили с братом за непреклонный нрав и стремление к думскому первенству. Их казнили по совокупности вин  за прежние боярские раздоры. Шуйские ухмылялись: не их ли враги Воронцовы, не те ли способствовали их падению, и не враг ли Воронцовых Кубенский, разделивший одну плаху?! Открылось: шею вспыльчивого Иоанна можно вертеть в ту-другую сторону. Главное, исхитриться оговорить противников первыми, пока в обратку не успеют. Искусство лести и наветов при московском дворе срочно совершенствовалось, хотя и казалось, что дальше некуда.
         В шестнадцать лет Иоанн заявил о желании торжественно венчаться на царство. Проницательный от природы, он не был слеп, что им управляют. Стремился пышным внешним обрядом освобо-дить свободу решения. Он не флюгер у победивших Бельских. со-единившихся с Глинскими. Сам знает, кого казнить, кого миловать, куда государство направлять, какие  порядки устанавливать. Отец его правил без торжеств, и его слушали. Иоанн тринадцать лет на престоле, но требует совершения обряда.
         Исполняя прихоть государеву,  вельможи и попы, постарались не вспоминать о печальном венчании внука Иоанна III, закончившего  опалой и голодной смертью по интригам мачехи Софьи. Вспоминали о Владимире Всеволодовиче, на коего митрополит Эфесский возложил венец, золотую цепь и бармы Константина Великого, сохраненные другим Константином Мономахом, византийским императором. Вместе с бармами бездетный дед передавал  внуку и надежду, что христианский привой на Днепре раскинется вечнозеленой греческой государственной листвою. В свою очередь,  Владимир Всеволодович Мономах, умирая. будто бы передал свя-тыни мимо   старшего сына Мстислава, шестому любимому отпры-ску – Георгию, от кого пошла и Москва, и  московская династия. 
         Умыкали неприятное: Георгия нарекли Долгоруким за то, что никогда не любя своего Владимиро-Суздальского удела, весь стра-стный век тянуло его в неближний Киев, воевать великокняжеский венец. Не устраивало  дядю, что претендуют на трон родившиеся, когда он уже бороду носил, младшие племянники. Складывали Ге-оргия с домосидчиком его сыном Андреем Боголюбским. Выравни-вали предание, и вот гладко тянулась преемственность мужей,  церкви и государствам ответственных, от брата к брату, от отца к сыну.
         Январским  подвигнулся войти Иоанн в Кремлевскую гранит-ную трапезную, где собрались  думные бояре, числом до пятидесяти. Дворяне, думские и приказные дьяки толпились в сенях, не до-пускали.  Охлаждаясь в надышанном месте,  бояре расстегнули со-больи и куньи шубы, отороченные по отворотам цветным шелком, золотыми нитями Волос меха играл в зимнем солнечном луче,  дра-гоценные пуговицы сияли. На боярских коленах поднимались вы-сокие черные шапки. Толкуя меж собой, бояре едва поворачивали шеи из-за широких негнущихся, отделанных жемчугом воротников – козырей. Всегдашний духовник государев, протоирей храма Бла-говещенья, тогда – Афанасий, он - в светлой епитрахили, взял из рук Иоанна, тому подали рынды,  златое блюдо с животворящим крестом, царским венцом и бармами. Провожаемый конюшим князем Михаилом Васильевичем Глинским, казначеями и дьяками, Афана-сий понес святыни в Успенский собор.
         Кремлевскую площадь заполонило несчетное количество на-рода. Стрельцам пришлось приложить силу, очищая духовнику путь из царских палат со святынями Мономаховыми. Толпа растеклась, пропуская дары, и вновь сомкнулась. «Тихо, окаянные!» - шикали  голоса. На Красном крыльцо вышел Иоанн в пестрой горностаевой шубе, высокой горностаевой шапке, с посохом в руке. Рядом - в червленых епанчах  с обнаженными головами появились два юноши, бледный болезненный родной младший брат Юрий, сдержанный, исполненный внутренней значимости, двоюродный брат Владимир Андреевич.
         Хмельной Владимир Андреевич светло улыбался, что-то не-прерывно говорил Юрию Васильевичу. Тот, тугоухий, ничего не слыхал, кроме колокольного перезвона, сливавшегося в единый ту-гой гул. Ноги плохо слушались Владимира Андреевича, и он не столько поддерживал, сколько держался за брата Юрия.
         Подобрав облаченье, пред царем вынырнул вернувшийся ду-ховник. Пошел впереди с крестом, кропя умиленную толпу святой водою. За ним – Иоанн,  Юрий Васильевич и Владимир Андреевич, бояре, князья, все дворцовое ведомство.
         Народ со скинутыми шапками повалился на колена. Уста шептали благословенья царствованью. Оглушительные волны зво-нов гуляли от стены острога к стене. Необычная зимняя гроза раз-резала кривыми молниями серое небо за башнями. Искоса низко расстелился солнечный поток. В нем снег рядился непрерывными нити от земли к небу.
         Каждый чувствовал себя частью чего-то громадного, где он лишь слагаемое. Иные волненья отступили, все увлеклись церемо-нией. Присутствующий выступал не статистом,  соглядатаем – уча-стником, живописным кирпичиком общей умиленной картины. Шуба или зипун купца трогали армяк слободского подмастерья, душегрейка процветающей торговки рукав к рукаву шла  с обноском безденежного холопа.  Церковные батюшки пробирались к алтарю меж мытарями. Языками колоколов, соборным пением звенело благочестие, и пальцы карманника, прежде чем сунуться в чей-то вывороченный давкой карман,  невольно складывались в двуперстие крестного знамения.
         С шумом, гамом, с давкой, выдирая из петель застежки и пу-говицы, теряя и вырывая шапки, толпа вдвинулась в Успенский храм, где захрипела, коротко задышала, пятью подходя к амвону. Стрельцы, по-праздничному без пищалей и секир, уперлись ногами лицом к иконостасу и, сцепившись в подмышки, буквально лежали на многоголовой толпе, сплющенной так, что никто и  руки не мог выдернуть, чтобы перекреститься.
         Хор возгласил: « Многие лета…» Иоанн отдал шубу и шапку Михаилу Глинскому. Остался в длиннополой голубой объяри, за-стегнутой  алым рубином, сиявшим у подбородка на золотой фибу-ле. Царь повернулся, поклонившись честному народу на три сторо-ны. Ткань объяри играла в свете длинных свечей, переливалась, трепетала. Высокая тонкая прямая фигура царя со светлорыжими волосами, бородой клином, кучерявыми усами на розовом лице по-чудилась охваченной небесным пламенем. Толпа, восторгаясь, пе-реговаривалась. Вельможи тоже скинули шубы, открыв  золотые охабни с рукавами до подола, с рассыпанными по грудям алмазами, яхонтами, смарагдами. Царь в своей голубой объяри горел голубой свечей  среди золотой окантовки знати. Телохранители, рынды, все в белом, даже сапоги, окружали Иоанна, как небесные ангелы.
         Иоанн рвенно приложился к принесенной на середину храма иконе Владимирской Божьей Матери, тяжелого оклада пятнадцати фунтов золота, серебра, жемчуга, камней драгоценных. Икона пы-лала, отражая светильники, свечи, лица, одеяния, красила желтым щеки и лоб стоящего подле государя. Глубокие пронзительные гла-за, накрытые бровями и надбровьями, оставались в тени, не пока-зывали выраженья.
         Макарий благословил, и царь пошел к амвону. Здесь, поднятые на двенадцать ступеней, поставили два кресла под златыми по-волоками. Взойдя по ковру персидскому, царь и митрополит уселись в них спиной к западу. Места для духовенства ступенями ниже были устланы бархатом. Бояре неловко выровнялись на красном ганзейском сукне. Запели молебен. Во время его дворяне и дьяки приблизились к стрельцам и через их плечи сказали народу:  «Бла-гоговейте и молитесь!» Народ не нуждался в напоминании. Про-никнувшись благовейной минутой, прощал назойливость приказ-чиков, желавших одновременно показать и власть, и свое раболепие. Дворяне и дьяки сверкали глазами, сами благоговели и зорким оком обнимали коленопреклоненных.
         Во время службы царь упорно глядел на аналой, где лежали монаршьи знаки и о чем-то сокровенно думал. Иногда улыбка пе-ребегала с  тонкой нижней губы на алую чувственную нижнюю. Тень неудовольствия морщила лоб. Умиление, вызванное ровным слитным многоголосием, выправляло лицо. Царь переводил взгляд с бояр на певчих и сдержанно улыбался.
         Пение оборвалось. По храму распространилось безмолвие, на-рушаемое шмыганьем носов и унятым кашлем. Царь встал и громко сказал митрополиту: «Владыка! По воле Божьей начни обряд свя-щенный, да буду я – царь и помазанник». Макарий, осенив Иоанна крестом, отвечал: «Господин, возлюбленный сын церкви и нашего смирения, Богом избранный и Богом на престол возведенный! Дан-ною нам благодатью от Святого Духа помазуем и венчаем тебя. Отныне и во веки веков именуешься самодержцем России!» Ми-трополит обмакнул перста в чашу с елеем и начертал Святым Миром на склоненном челе государя крестное знамение. Причастил Святых Тайн, отер царю платом губы. Государь сиял непритворным радением.
         За правую руку   Макарий возвел царя на особое государево место. Высокий царь наклонился, позволяя маленькому  Макарию возложить ему на грудь Животворящий Крест Мономаха на толстой рдяного аравийского золота цепи. На плечи царю митрополит накинул искусно связанные бармы. Взяв поданный царевым братом Владимиром Андреевичем приписываемый Мономаху венец, опу-шенную соболем татарскую шапку, осыпанную бесценными ка-меньями, с  драгоценным крестом на макушке, митрополит показал ее собору и медленно водрузил Иоанну на голову. Потом забрал у царя скромный посох и  вручил поданный Юрием Васильевичем длинный скипетр из китового клыка с тяжелым набалдашником, там за позолотой скрывался свинец.
         Архидиакон на амвоне, священники в алтаре и на клиросе воз-гласили многолетие царю, теперь на царство повенчанному. Народ, бояре, духовенство, дворяне, чиновники  заговорили разом,  кликая здравицы помазанному самодержцу.  Все чуяли благодать небесную на повелителе над  телесами и животом своим.
         Митрополит в краткой приподнятой речи  напомнил Иоанну главные обязанности венценосца: соблюдать закон Божий, страдать о процветании и целостности государства, блюсти вековые страны обычаи, повиноваться духовным святителям, оберегать монастыри, иметь непритворное искреннее дружество к братьям Юрию и Вла-димиру, уважать бояр, распределять места и милость по их старей-шинству, как издревле велось, снисходить к чиновникам, воинству и черным людям, вдовам и сиротам. При словах об уважении к боя-рам, в стане сановников заметили движение. То ли двинулись ближе, чтобы слышать, то ли, не сдержавшись, заспорили, кому ближе к царю стоять. Митрополит продолжал: «Царь – помазанник Божий! Господь вверяет тебе судьбу рода русского. Пастырь, блюди не токмо себя, но и овец, ведомых. Спасай мир от треволнений, и да убоишься серпа Небесного! Как без солнца мрак и тьма господ-ствуют на земле, так и без учения темно. Будь же любомудр или следуй советам мудрых. Будь добродетелен. Едина добродетель ук-рашает царя, едина добродетель бессмертна. Хочешь благоволения Небесного, благоволи к подданным. Царь, рожденный милосердным, не слушай злых клеветников. Да цветет во дни правленья твоего правда, да богатеет отечество! Возвысит Господь царскую десницу твою над всеми врагами, и ширится царство твое мирно и вечно. В род и род».
         Макарий громким дрогнувшим голосом вознес заключитель-ную молитву, алкая Всевышнего оградить  нового Давида - Иоанна силою Святого Духа от бед, укрепить в нем добрые помыслы, даро-вать  ужас к строптивым и милостивые око и ухо к послушным.  Иоанн по пророчеству «один есть»в шестом Апокалипсиса царстве, которое Российское. Так! Разом свидетели клятвы проговорили: «Будет и будет царствие твое многолетно!» Митрополит в послед-ний раз благословил царя, а тот снова троекратно до земли покло-нился боярам и народу.
         Открыли боковые двери.  Вошли стрельцы с украшенными бархатными кистями протазанами.  Ими оградили главный проход. Под  двукратное пение Аллилуйя царь пошел меж людей, переступая с проложенного бархата на камку, с камки на бархат. В южных дверях братья осыпали его золотыми и серебряными деньгами из вместительной чаши, которую нес Михаил Васильевич Глинский. Простонародье кинулось драться за упавшие деньги. Не щадили ни волос, ни одежи. Помазанный  царь с вельможами проследовал из Успенского собора в Архангельский  поклониться могилам предков.
         Царь наказал густо угощать народ. Пиры, веселье, забавы рас-тянулись на неделю. За Сретенским монастырем на Кучковом поле царь поставил  золотой шатер. Вокруг раскидались палатки бояр и других сановников. Дальше установили ряды с квасом, брагою и закускою. Ежедневно по звуку труб и цимбал строились стрельцы в пять шеренг.  С барабанным боем ходили для красоты ровным ино-странным строем.
         Круголядь скакало до пятнадцати тысяч всадников. Не глядя на мороз, без шуб, знать щеголяла в темно-красного бархата кафтанах. Пуляли стрелы в цель. Толпа  жевала дармовые хлеба и сладкую сдобь, разрывалась бегать смотреть от воинских представлений к скоморохам.
         Шут в высокой шапке из дубовой коры садился на колоду, те-легу, а то - бочку с порохом, подбоченивался и кривлялся воеводой. Заставлял скоморошью ватагу  в ногах валяться, подносить «по-минки». Дело кончалось бунтом. «Воеводу» тузили сперва товари-щи, взгромоздясь ему на плечи и заставляя катать, потом – всяк, кому не лень. Приговаривали: «Ой, боярин! Ой, воевода! Любо тебе было поминки брать да людей без вины обижать! Ну-ка, брат, вези нас на расправу с самим собой».
         Выезжали верхами до нескольких сот  князей, воевод, бояр и боярских отроков по три в ряд. Все в дорогих шубах,  кичках на меху. Многие блистали иностранным доспехом. При седельных лу-ках держали щиты и мечи в ножнах, украшенных серебром, золотом, изумрудами, алмазами, сапфирами. За боярами следовали обтянутые желтой и бурой кожей возки с царем и ближней родней со стороны покойной матери.
         Государь выходил из возка в серой собольей шубе на опашку, в порфире с нарамником, в жемчужном ожерелье, с золотою грудной цепью. Народ земно кланялся государю. Царь кланялся народу в пояс. Чертил жезлом в воздухе круг, командовал к ключевому ве-селью.
         С широкого помоста огнестрельный снаряд вылетал по ледя-ным фигурам, представлявшим басурман и латинских рыцарей, иных врагов рода православного. Меткая стрельба отмечалась общим возбуждением, кликами. Выдавались награды, в том числе – хмельное питие из огромных братин. Победители под шум пили, бросали чарки оземь.
         Войско разделяли на две части. Устраивали шутейные сраже-ния. Брали деревянные, ледяные или насыпанные землею крепости. Сражались в поле. Жажда похвал присутствующего царя вооду-шевляла без меры.  Нередко  зажигались до подлинного боя и калеча соперников. Увлекшихся разнимали,  разливали со смехом студеною водою.
         Более других отличившихся государь опять не оставлял без отметы, даря серебряною и золотою монетою. Простонародью дос-тавались копейки и полкопейки, без конца кидаемые в толпу гор-стями. По обычаю  дрались, поднимая  обильно сыпанные кренделя и сушки. Праздник царского помазанья и подобные ему московский люд любил до чрезвычайности.
         Следующим важным делом, которое задумал государь совер-шить после помазанья, была женитьба. Он предпочел выбрать дос-тойнейшую среди своих подданных, не торговать сердцем ради  выгоды торгового, воинского союза с заграницей. Не желал, по примеру древнего князя  Ярослава искать руки шведской принцессы или, уподобившись Мономаху -  принцессы английской, как сын Мономаха Мстислав Великий – на принцессы норвежской.  Византия склонилась под оттоманским игом, Орда разрознилась, русские удельные княжества пришли в упадок и присоединились к Москве,  не было проку, уподобляясь деду искать тверских или греческих царевен, ханских дочерей .
         Подобрав рясы, спешили дьяки, засучив рукава охабней, сед-лали коней боярские отроки, столичные и уездные жильцы искали и приводили царю прекрасных девиц со всей Московии. Царь избрал Анастасию Романову, выращенную матерью-вдовой. Покойный отец невесты Роман Юрьевич Захарьин дослужился до чина царского окольничего,  свекор был боярином Иоанна III. Род их, средний по достоинству, шел из Пруссии от Андрея Кобылы, выехавшего оттуда на Русь в ХIV веке.
         3 февраля 1547 года митрополит Макарий,  совершая в храме Успенья Богоматери обряд венчания, поучал новобрачных: «Днесь таинством церкви соединены вы навеки. Да вместе поклоняетесь Всевышнему и живете в добродетели. Добродетель же ваша есть правда и милость. Государь, люби и чти супругу. А ты, христолю-бивая царица, во всем повинуйся ему. Как святой крест глава церкви, так и муж глава жены. Исполняя усердно заповеди Божественные, узрите благой Иерусалим и мир в Израиле».
         Юные супруги явились народу. Снова гремели благословения на стогнах столицы, как и две недели назад. Царь осыпал милостями богатых, царица щедро дарила нищих. Окончив празднества, Иоанн с супругой отправились  пешком, зимой не смущенные, в Троицкую  лавру молить Бога над гробом Святого Сергия о скором счастливом потомстве.
         Ныне, бродя по пустым гулким ночным палатам Опричного дворца, государь вспоминал, как держал под руку чудесную первую жену свою, какой круг делал возле аналоя. Плечо к плечу, колено к колену паломниками рыдали они у раки Преподобного Сергия. Чувство более сильное, чем истертая похвальбами любовь обвола-кивало. По зодиакальному знаку августовский лев он любил  себя. Не каждый ли человек любит? Это самообожание  он расширил на  Анастасию. Она была его часть.  Что же он был для нее, его не ка-салось. Его плоть распространилась на нее,  душа включилась в его душу настороженную и безмерною. Царапина Анастасьиного ми-зинца делалась его болью неистовой. И менее всего он думал тогда, почему натянуто растягивал губы в улыбке на царской свадьбе  дружка жениха Михайло Морозов, перешептывались одолевшие Шуйских Бельские, переглядывались Глинские. Предугадывали  все возвышение Романовых. С кем царь спит, той родня правит.
         Во влюбленном приподнятом  настроении царь вскоре женил  неразумного шестнадцатилетнего родного брата Юрия на  дочери князя Дмитрия Палецкого благочестивой Иулании. Честолюбивым Нагим удалось-таки подложить царскому двоюродному брату Вла-димиру Андреевичу свою девицу Евдокию.
         Предчувствуя от трона отдвижку, Глинские потеряли меру. Торопились обрасти напоследок пожитками. Набить сундуки мягкой вытребованной рухлядью, налить амбары лихоимным зерном. Со скудным расчетом отнимали у дворян земли. Не боясь  хозяев, переманивали   к себе чужих крестьян. Именем покойной царской матери уже и слуги не боялись ни тиунов, ни суда. Не отойдя от Шуйских, Псков более других страдал от наместника Глинских.
         С челобитной на Глинских псковитяне набрались храбрости прийти к Иоанну. Ему опять было не до тех. Увлеченный теперь не охотою, но новым светлым чувством своим, избавившим от юно-шеских похотей, он радовался очищению души, избегая государст-венных смятений. Отчего не жалуются псковичи в приказ или Думу Боярскую? На что тогда Дума? Те же не жаловались в Думу, потому что еще сильны были там Глинские.
         Иоанн с юной женой отдыхал в селе Островке, когда показались перед ним жалобщики в числе семидесяти. Прервали пир медового месяца, заныли с просьбами и уликами. Царь вскочил из-за стола. Вылил из чаши на впереди стоящего псковича горящий пунш. Кричал, топал, палил волосы и бороды просителям. Громко внушал им: идите к воеводе, идите в  Большого Дворцовый приказ,  в Думу! Велел раздеть всех, для смеха положить голыми на землю и пороть батогами, пока знать время и место для челобитных  научатся.
         Юная Анастасия молила супруга о прощении страдальцам. Упала на колени, обхватила Иоанновы стопы. Не жалко ей было псковичей. Но не хотела она видеть своего супруга таким изменен-ным, с перекошенным лицом, плюющегося, срывающего голос, не-навистного. Трепетала, что самолюбивая любовь его, распростра-нившаяся на нее, может быть заменена ненавистью и к ней, как за-раза.
         Царь смягчился. Неловко ему сделалось от прилюдных мольб жены. Будто шевельнулось раскаяние, как перед духовником на су-губой исповеди. Не видела б она! И все же псковичи виноваты. Пришли  на пиру, при царице-свидетельнице. Посмели заговорить, не смутившись. Так бы наказал он за неуместность, она и не узнала. Возник предлог, сообщили царю о падении большого колокола в Москве. Оставив царицу, Иоанн поскакал в столицу. Тем псковитяне и спаслись. Анастасия не ведала, благодарить ли Бога или брата покойной свекрови Юрия Глинского. Тот, устыженный происхо-дящим, вдруг и подсказал про колокол. Псковичи встали, оделись, поклонились заступнице Анастасии и Юрию Васильевичу Глин-скому, на кого впрочем и жаловались, и пошли восвояси. Отказались от пользований ран предложенными лекарями.
         Упавший колокол был знак: скоро страшный пожар уничтожил полстолицы. Сгорели лавки в Китай-городе с богатыми товарами, казенные гостиные дворы, Богоявленская обитель, множество домов от Ильинских ворот до Кремля, Москвы-реки. Обратились в пепел многие улицы за Яузою, где жили гончары и кожевники. Летняя буря перекинула искру на церковь Воздвиженья. Оттуда огонь разлился на Арбат, Неглинку, Кремль и в Большой посад. Деревянные здания истлевали, каменные осыпались. Из рева бури и треска огня вырывались вопли людей и уханье пороховых запасов. Спасаясь огня, люди по шею стояли в Москве-реке, прудах и боло-тах.
         В Кремле сгорели царский дворец, казна, сокровищница, ар-сенал, ризница с  ценными иконами, древними грамоты и книгами. Высохли даже святые мощи. Митрополит Макарий молился в храме Успения, его вывели, хотели спустить с Кремлевской стены на веревках к Москве-реке. Веревки оборвались. Митрополит упал вместе с корзиной, сильно расшибся. Еле живой уехал в Новоспас-ский монастырь.
          К вечеру буря затихла, но развалины еще курились несколько дней. Заживо сгорело до двух тысяч человек со стариками и мла-денцами. Царь кружил около дымящегося города. Зная свой харак-тер,  уклонялся вида развалин, трупов, встреч, вызывавших  раз-дражение.
         Оставался  в Воробьеве, только и здесь его не оставляли в по-кое.  Он вынужден заниматься государственными делами. Денег на восстановление города нет. Жители, может, как-нибудь сами с Богом отстроятся. Все же какие-то меры или видимость их следует принять. Например, отыскать виновных пожара. Кто-то неосторожно обращался с огнем или колдовал с умыслом.   
         Жаждавшие возвращения влияния на царя Шуйские через царского духовника протоирея Феодора навеяли: виновны Глинские. «Бабка государева, престарелая княгиня Анна, раскапывала могилы, вынимала сердца из свежо похороненных трупов, клала в воду, ездила, кропила московские улицы. Вот от чего и сгорели». Искавший виновных в пожаре царь принял выдумку.
         Тогда народная толпа ворвалась в Кремль, схватила бывшего там Юрия Васильевича Глинского,  растерзала его, кинула на Лобное место. Подступила к Воробьеву, требуя выдать бежавшую к внуку княгиню Анну Глинскую и другого сына ее Михаила Васильевича. Царь опомнился, приказал стрелять из пушек по бунтовщикам. Многие бежали, другие падали на колена, винясь.
          Молодой царь тяжело переносил боярскую опеку. Ничего хо-рошего без приватной выгоды те ему не  советовали, естественно, всегда обставляя собственный интерес выгодой государственной. Подвигало материально тратиться лишь тщеславие, борьба за выс-шие председательские места. Иоанн же метил закрыться в семейном счастии. Впервые призвал он тогда для управления делами людей незнатных – новгородского иерея Сильвестра и  дворянина Адашева. Приказал им двоим принимать все утомительные для царя челобитные. Соединил в Избранную Раду  и иных людей здра-вомыслящих.
         Подвигатель мятежа на Глинских протоирей Феодор заклю-чился в монастыре, но дело его жило: лишенный царем знатного сана конюшего Михайло Глинский  бежал неудачно в Литву. На дороге его с другом схватил Петр Шуйский. Беглецы вынуждены были вернуться в Москву, клянясь, что ехали
 на богомолье в Оковец. Царь смягчился поверить. Буйствуя в гневе, он, очарованный Анастасией, он споро утишался прощать.
         Сильвестр и Адашев упорядочили государство, породив мно-жество завистников. На утвержденье царю подали они новый Су-дебник, давно не пересматривавшийся. Утвержденный Земским со-бором, сей Судебник стал второй Русской Правдой, заменившей ветхую.  В другой год подписали уставы церковные, созвав  собор протоиерейский. В ста главах порядки изложили.
         В четыре похода Сильвестр и Адашев подвигли царя покорить царство Казанское, волжской торговле препятствовавшее, набегам черемисы потакавшее. Тут занемог государь сильною горячкою. Лежал на одре, пальцем пошевелить не сподабливался,  слова не выговаривал, ежечасно ожидал смерти и одновременно разбирал  каждое слово препиравшихся у постели своих присных, деливших царство. Успел продиктовать завещание: приказывал присягать но-ворожденному младенцу Дмитрию. Ближняя родня и бояре сомне-вались. Желали передать власть не от отца к сыну, а от брата к брату, по-стародавнему. Конечно же не природному дурачку Юрию, а Владимиру Андреевичу. Де  отдадимся  двоюродному брату зрело-му. Обещал ли тот или только рассчитывали, глядь,  свершилось: Владимир Андреевич отказался присягать Дмитрию. Его поддер-жали многие, никто не чаял государева выздоровления.
         Владимир Андреевич, честолюбивая мать его Ефросинья при-вечали не склонявшихся предсмертной воле Иоанновой, открыли несогласным дом для сходок. Ища опоры, скудным людям не жале-ли монеты, соблазняли богатых обещаниями.  Милостью Иоанна приближенный Сильвестр неблагодарно дерзил за Владимира Анд-реевича: «Кто дерзает удалять брата от брата и злословить невин-ного, желающего лить слезы над болящим?»
         Государю полегчало. То был признак выздоровления или ско-рой смерти. К одру созвали вельмож. Наказали вторично целовать крест на верность младенцу Димитрию. Дьяк Иван Михайлов держал крест, князь Владимир Воротынский стоял подле свидетелем. Князь Иван Пронский-Турунтай, упорствовавший присягать, напомнил Воротынскому, как в первые годы Иоаннова царствия умышлял тот бежать с отцом и братом в Литву, да в дороге был окован. Воротынский резко отвечал: « Да, я изменник, а требую от тебя клятвы быть верным государю нашему и сыну его. Ты – праведен, а не хочешь дать ее!» Бранясь, Турунтай все же целовал крест.
         Друг Алексея Адашева князь Дмитрий Курляев и казначей Никита Фуников на целование креста во дворец вовсе не явились, придумали болезнь. Сват  государев князь Дмитрий Палецкий, думая об интересах дочери, выданной за Иоаннова брата Юрия, послал зятя своего Василия Бородина передать Владимиру Андреевичу, что если  отдаст зятю в удел Углич, отписанный по духовной отца, покойного царя Василия, но удержанный Иоанном, он берется с соумышленниками возвести его на престол. Однако Владимир Андреевич с матерью успели поклясться в верности Дмитрию. Седая Ефросинья, прилагая к грамоте свою княжескую печать, не удержалась воскликнуть: «Что значит присяга невольная?!»
         Назло изменникам царь излечился. Запомнил имена в верности колебавшихся,  отомстил не сразу. Беда не ходит одна. Славя Господа за собственное выздоровление, царь с семьей отправился в  длительное по монастырям паломничество. В Троицевой Лавре за-творник Максим Грек, сам ли, по внушению ли Адашева с Курбским, пытался воспрепятствовать царскому путешествию: « Государь, пристойно ли тебе скитаться по дальним монастырям с юною супругой и младенцем?! Угодны ли Богу неблагоразумные обеты? Вездесущего не должно искать только в пустынях, весь мир испол-нен Им. Если желаешь изъявить ревностную признательность к Не-бесной благодати, благотвори на престоле. Завоевание Казанского царства, счастливое для России, было гибельно для многих христи-ан-воинов. Вдовы, сироты, матери избиенных льют слезы. Утешь их  милостью. Вот дело царское!»
         Царь не отменял паломничества, и Максим Грек  предрек смерть  сына Димитрия вследствие тягостного путешествия. Иоанн не испугался. С больным младенцем упорно ехал в Белозерскую  обитель и возвратился в Москву без первенца.
         Он утешился рождением Ивана, но стыдясь, в новом завещании объявил Владимира Андреевича, в случае своей смерти, не только опекуном младенца и государственным правителем, а и наследником трона, если царевич Иван скончается малолетним.
         Иоанн никогда не привыкал верить вельможам. В последнее богомолье  врезались ему в память слова бывшего любимца отца  коломенского епископа Вассиана, интригами бояр доживавшего век в далеком Песношском монастыре на берегу Яхромы: «Если хочешь быть истинным самодержцем, не  имей советников мудрее себя. Держись правила, что ты должен учить, а не учиться, повелевать, а не слушаться. Тогда будешь тверд на царстве и грозою вельмож. Мудрейший советник государя неминуемо овладеет им». Упал  он перед старцем на колени, поцеловал руку, молвив: «Сам покойный отец не дал бы мне лучшего совета!»   
         Иоанн тревожно ожидал следующего коварного шага против-ников, укрывшихся под маской предупредительного послушания. Враги не медлили. Поступок их стал ужасен.
         Бояре не терпели ни Анастасии, влиявшей на супруга, бравшей соединенной с нежностью доверительностью, ни  родни ее – Захарьиных-Романовых, обильно посеянных в навозе придворной жизни… Анастасия внезапно занемогла и  преставилась.
         Царь не сомневался: царицу убили. Внутри сжался, снаружи был весь расслабленный. Братья вели его  за гробом. Тело внесли в  Кремлевский Вознесенский девичий монастырь. Народ не рассту-пался, не давал пути ни боярам, ни духовенству. Все плакали, на-зывая щедрую и добрую Анастасию матерью. «Теперь уже не по-боюсь вас!» - поклялся Иоанн  над гробом супруги.
         Предчувствуя злодейства, скорбела родина. Во всех городах служили заупокойные молебны. Богачи сорок дней ходили в сми-ренном черном и синем платье, сложили в чуланы, споров  позолоту,  бархатные и камчатные кафтаны. Не жалели милостыни убогим. Делали крупные вклады в монастыри. Государь укрылся в Александровой слободе, думу думал. По-старому жить и править было нельзя.
         Первое, что выполнил: отстранил  Сильвестра и Адашева. Знали, сих Иоанновых советчиков не любила покойная царица. Не-доброжелатели  фаворитов, стремившиеся на  освободившиеся  должности, тут же заговорили, что государь произвел правильное и главное - самостоятельное решение. Вчера льстили Сильвестру и Адашеву, сегодня проклинали их врагами и чародеями, колдовав-шими царя, изведшими царицу. Требовали немедленной. казни. Из-гнанники требовали суда и очной ставки с обвинителями. Опусто-шенный Иоанн распорядился судить обвиняемых заочно. Удивлялся, как это десять лет был слеп, считая добродетельными сих порочных. Сильвестра заточили на Соловках. Адашева отстранили от воеводства, упрятали в Дерпте, где он умер от яда, якобы им вольно принятым.
         Торопились сыскать царю новую супругу на вдовое утешение. Иоанн  мыслями и чувствами путался. Соглашался и отвергал. Через десять дней после кончины Анастасии, с ней было прожито в мире-согласии тринадцать лет, прижито трое сыновей и  столько же дочерей – Димитрий и Анна умерли в малолетстве, царь заявил, что сватается к сестре короля польского Екатерине. Король поспешил учтиво отказаться,  а в московском дворце началась буря в волнах пьяного отверженного  веселья.
         Марию, единомышленницу Адашева, по обвинению в ворожбе против государя, казнили публично вместе с пятью сыновьями. За ней последовали – Даниил, брат Алексея Адашева с двенадцати-летним сыном, трое Сатиных, чья сестра была женою Адашева, его родственник Иван Шишкин с женою и детьми. Друг Адашева князь Дмитрий Оболенский-Овчинин дерзнул в оскорбленной запальчи-вости признать Федора Басманова в содомской связи с самим царем. Кричал в лицо разъяренному самодержцу и был им убит ударом ножа в сердце. Князь Михайло Репнин на дворцовом маскараде отказался надеть маску. Царь прогнал его вон, а через несколько дней повелел убить прямо в церкви во время молитвы.
         Угадывая царское настроение топить беду в натужном пьяном угаре, крались своеугодливые подобострастцы. Подслушивали  раз-говоры в  семействах, клеветали на друзей. Подавленное выражение лица выдавали за осуждение царских казней, сообщество с ввергнутыми фаворитами. Громогласно государев правеж осуж-давших терзали пытками. Клеветники изощряли фантазию, и их вычурные доносы развлекали Иоанна. Он желал смеяться черному вымыслу. Кто-то тер в ступе корешки, на воду дул, жег кошке хвост, и все ему во вред. На расправу! Придумали кожу с живых на лоскуты сдирать, сыпать и порох за пазуху и зажигать, много чего.
         Сыскались доброхоты подсказать Иоанну брать в казну иму-щество на казнь и ссылку осуждаемых, делиться, поощряя наветчи-ков. Иоанн принял совет, утвердил указом. и число доносов вски-нулось. Наперебой оговаривали богатых. Сосед шептал на соседа, холопы и дворня  занимали очередь с вечера у крыльца Разбойного приказа. Так полетели головы князей Юрия Кашина, члена Думы, и Дмитрия Курляева, второго друга Адашева. Воеводу боярина Ивана Шереметева пытали, где золото. Он не сказал.  Его, изувеченного, сослали в Свято-Кириллову обитель. Брата Ивана Шереметьева Никиту, думского советника и воеводу, израненного в сражениях, задавили петлей.
         Отставленный Сигизмундом, не желавшим русского свойст-венника, потому что не хотела сестра, Иоанн через год траура по Анастасии избрал для брака и на сраженье с похотями  прекрасную крещеную черкешенку Марии Темгрюковне.  Молодая жена-красавица не умерила гнева разошедшегося супруга. Он, долго себя то одним, то другим влиянием удерживавший, будто с цепи сорвал-ся. Ежеминутно выискивал новые причины для неудовольствия. Постоянно был на взводе. Худшему верил легко, в лучшем сомне-вался.
         Ярость с соотечественников царь перекинул на иноплеменни-ков. Взятие Полоцка, главной твердыни Литвы в Белой Руси,  тогда уравнивалось с  покорением Казани и Астрахани. Иоанн закрывал глаза на разорение латинских костелов в Полоцкой земле. Католиков и жидов насильно крестили в православие. Противившихся топили в Двине. Челобитные выживших не удостаивались высочайшего ответа.
         Вереница кончин сына Василия - первенца второй супруги Марии, брата Юрия, смерть преподобного митрополита Макария, помимо Анастасии умевшего обуздывать  Иоанновы страсти, кон-чина духовника нового митрополита старца Афанасия ожесточили  царя до предела.  Он чаял себя открытым смерти. Ежедневно гадал с кудесниками о часе. Страшился минуты и мучил без жалости.
          Дмитрий Вишневецкий и Андрей Курбский не стали ждать к казни очереди. После их отъезда в Литву, царь бежал из Москвы, заперевшись в Слободе. Не успел  утишить  душевную боль пер-выми гонениями и казнями друзей, единомышленников переметчи-ков, как отошла в мир иной царица Мария Темгрюковна. Вывод Иоанна был тот же: подобно Анастасии, ее отравили. Ответить должны знатные боярские роды и вся земля.
         Повторяя подвиг деда, бравшего Новгород дважды, Иоанн подступил к трясшемуся страхом северному граду с опричным вой-ском. Подобно Батыю, он вторгся  зимой. Сподручнее по ставшему льду переводить коней и перевозить обозы с пушечной и оружейной казной.
         И вот Иоанну Матвей и Яков Грязновы везли иноземные пушки, ему  – и письмо от  Эзельского правителя Магнуса с тщательно, но неверно вырисованной короной. Подлинник же письма, найденного Зенке, лежал у него в сапоге. Елисей Бомелий уже знал о том, но не решался еще брать письма в руки.
               
               
               
                4


         
         В царское войско зачисляли с пятнадцати лет, и  семнадцати-летний Борис Годунов  мог считать себя старослужащим.   Поплевав в сухие ладошки, он встал пошире, упруго подогнул  жиденькие ноги, как бы вбивая  в пол звонницы, и мало-помалу закачал язык Софийского колокола. Язык был тяжелый, отрок пыхтел, сопел, по-крывался липкой испариной, и никак не доставал им до стен. Ог-ромный колокол нетерпеливо ожидал удара, чутко отражая шорохи колеблемой вереи.
         Василий Шуйский, погодок Бориса, непрерывно сотрясался ознобом от сырого холода. Мерз в бекеше  с тонкой меховой стрел-кой, завистливо глядел на вывороченную овчину, укрывавшую Го-дунова до пят. Не успел Василий обзавестись простой шубой, бога-тую же пришлось снять. Нескромно по новым московским обстоя-тельствам.
- Давай помогу!
- Отстань!
         Время  совсем прижимало, и Годунов изменил тактику. Он повис тонким телом на веревке и кулем качался из стороны в сто-рону. Худые руки его выпростались из шубы и стали видны жилы и вены, вздувшиеся плетеными нитями. Легкого Бориса вертело на верее. Уже рассчитанный удар не удавался. Язык  не доходил до стенки. Шуйский не выдержал. Подскочил, не слушая в Борьки. Обоими пухлыми пятернями вцепился в овчину, повис на приятеле и закачался, успев со всей силы оттолкнуться от пола ногами.
         Напряженный густой медный звук неторопливо поплыл по-над городом. Борька командовал, как бить. Василий  не слышал из-за веских оглушающих переливов. Действовал по наитию. Тяжелые бои перегорали внутри. Хрупкая человечья плоть дрожала в такт. В носу свербело. Тянуло кричать в голос, плакать.
         Годунов свесил ноги. Вместе с Шуйским они свалились на пол. Удивлялись звенящему куполу, ходившему поверху, словно не нуждавшемуся более в понуждении. Теперь хватало меньших уси-лий, чтобы направлять и поддерживать удары. Борис подтянул дру-гие веревки,  средними колоколами поддержал песню большого. Нотой выше, тоже гулко, важно. Совместный звук разлился океаном. Подсоблял, клал основу батюшка-колокол. Шуйский встал за малые колокола, и, перебирая, вывел радостный  речитатив подголосков. Соединялась симфония
         Умения и силы Борьке не хватало, как не старался. Вначале он мазал мимо края, бил редко, отчего звук рождался глухой, унылый настороженный. Потом Борька зачастил. Низкие звуки смешались в тревожный гул, накрывший улицы. Подавленная красота средних колоколов не скрашивала тревоги, а озорство малых колоколов, в которые колотил Шуйский, звучало непристойной шуткой над се-рым утром.
         Годунов кивнул Шуйскому играть перезвон. Ударили согласно от большого к малому. Шуйского оторвал шум на улице. Он подбежал к перилам. Придерживая шапку, свесил голову вниз. Черные массы народа, едва вошедшие в дома после  час-два как за-кончившейся Рождественской всенощной, снова вываливали из те-ремов и лавок. Чернели тараканищами по белым снежным площадям. Бежали к Большому  мосту через смурной прихваченный тонким льдом Волхов. Неслись к  стене острога на Торговой стороне. Скоро маленькие фигурки встали на стене меж  крепостными башнями. Все тужились разглядеть темное пятно, ползшее из сизого горизонта.
         Оставшись без помощи ротозеевщего Василия, Борис продол-жал колотить в главный колокол. Вывел двенадцать затухающих ударов, и понял:  в запальчивости сыграл погребальный перебор. Перетрухнувши, брякнул тринадцатый удар, потом - и еще два. В перерывах слышал, как другие церкви поддержали Софию. Играли от Иоанна Предтечи, Параскевы Пятницы от Покрова и Троицы. Издалеча слабым голосом подали    намек Хутынский и Юрьев мо-настыри.
         В отличье от отроков, наметанные пономари не дозволяли слабины.  Не сговариваясь, клали праздничные звоны «в двои». Били поочередно в широкие колокола, подкрепляя средними лебедями. Молчали лишь немецкая Ропота и варяжская Божница. На гостевых улицах из домов высыпали иноземцы, стояли, ждали, чего будет. Новгородцев и гостей объединяло: никто не прятался, все вышли из жилищ, как делают при  землетрясении, чтобы не завалило обломками.
         Борис бросил играть, встал плечом к Василию. Видел внизу  крышу дома владыки, откуда поспешно выходил, на ходу натягивая епитрахиль, архиепископ с суетливыми служками,  Детинец, где заключенные воры припали к окнам. На Торговой стороне сдер-жанно сияли лужи  Ярославова подворья. Над ним среди золотых макушек других церквей сиротливо торчала белая сторожевая башня со снятым еще три поколенья назад вечевым колоколом. «Если б он был и бил, они бы яснее поняли»,- подумал Годунов.
         Колокольный звон тек по пригороду, монастырям, гремел во всех концах и  пятинах. Натуженный, высокий, молящий, призы-вающий, не дающий разобрать человеческий голос звук лился на новгородскую землю. В нем преобладала надежда, но он был и колпаком, накрывшим окрест, когда не убежать. В белом поле к каждым городским воротам уже ехали заставы, чтобы, приди нера-зумным в голову, никто не ускользнул.
         Колокола пели. Встревоженная новгородская душа трепетала в меди. Духовенство церквей западного берега тянулось к храму  Софии, где на колокольне стояли Годунов с Шуйским. Подняв над головами иконы и хоругви, попы и монахи, поддерживая колоколь-ный перезвон пением покаянных псалмов проходили мимо и двига-лись через Большой мост на другую сторону Волхова. За Знамен-ской иконой Божьей Матери, некогда взнесенной на стены и тем спасшей Новгород от владимирско-суздальских войск Андрея Бо-голюбского, наследником коего и были москвичи, ее несли четыре наступавшие друг другу  на пяты протопопы, шел архиепископ Пимен Черный. Владыку далеко было видно по белому  клобуку с вышитой Богородицей. К архиепископу, как щепки в бурю, приби-лись главные иереи. Округ их семенили, путаясь в рясах, вечевые дьяки и подвойские. Клонясь на палки, шли калеки. Несли носилками расслабленных болезнью  юродивых. Надев строгие лица со всех пяти новгородских концов спешили торговые люди. Какая ни есть буча – им платить. Посмеивались одетые в сермяги и рубища холопы и смерды. Забываешь сырой мороз, пробирающий через лапти с опорками, когда ждется царский правеж, неминуемыми грабежами  сопровождаемый. С бедноты снять нечего, они же чего взять найдут.
         Утреннее солнце висело в затянутом  мглой небе белой тарел-кой. Отважно не золотило ни  риз Пимена, ни других первосвятите-лей. За мостом к процессии присоединилось  духовенство Торговой стороны. Тоже пели и несли иконы с знаменами. Народ, без шапок, присоединялся к движению. Черная лента изогнулась на оба берега.
         Государь, сразу выделяемый среди кромешников высоким ростом, в серой длинной бараньей шубе мехом внутрь, острой шап-кой со шлыком, закрывавшим от ветра щеки и затылок, въехал в ворота вместе со старшим сыном – долговязым в отца пятнадцати-летним подростком.  Медленно направились Большой улицей к Ярославову подворью. Расчищал царю от толпы дорогу широкий в плечах мужчина с топорно высеченным лицом – тысяцкий оприч-ного войска Григорий Лукьянович Малюта-Скуратов-Бельский. Тонкий в кости изящества  князь Вяземский, оружничий, сдержанно держался на статном воронце подле Скуратова. Вяземский навязчиво вертел маленькой головой в дорогой с бархатным темечком  соболиной шапке, неуютно поводил плечиками скромной дубленки. Отводил глаза от народа в ноги скакуна, избегая споткнуться.
         За Вяземским ехали соперники в интимной царской приязни отроки-красавцы, отменные кравчие - Федор Басманов, он был на белом рысаке и Григорий Грязной, брат Якова, дядя Матвея, на во-роном ахалтекинце. У обоих шапки небрежно сдвинуты на затылок, дабы показать кудри. Русые пряди упали на лоб и скулы у Басмано-ва. Черные кудельки осеняют розовые на легком приятном морозце щеки Грязного. У Федора голубые глаза, у Григория – темно-карие. Упряжь на их лошадях отделана серебром, луки заграничные высо-кие,  с серебряной варяжской насечкой. Короткие шубы-дубленки пронизаны речным жемчугом.
         Опричный голова Василий Григорьевич Грязной, нестарый подвижный ловкий человек, в серой дубленке, без шапки при госу-даре, в одной дозволенной тафье, суетился, вертелся на кобыле в  грязных яблоках. Раздвигал по улицам свои опричные сотни. Ука-зывал  необнаженной саблей, куда идти, снимать ночные дорожные рогатки. Не сумняшася, бил замешкавшихся меж лопаток и по пле-чам. Дернутся новгородцы, окажется притворным их смирение – жесткой будет расправа. Согнут нашкодившую выю. Пока уличные новгородские стражи клали перед собой наземь бердыши. Слезая с коней, опричники у них и поясные остроконечные ножи отбирали, не ровен!
- Борь, как бы записаться в царевы опричники? – осторожно спросил искавший протекции Василий Шуйский. Не впервой о том была речь. Годунов вздохнул на навязчивость товарища. Он кого-то вы-сматривал в толпе двигавшейся к государю и никак не мог найти.
- Ты знаешь, Вася, попасть в избранный полк нелегко. Знатные роды не в почете ныне. Когда бы твое семейство не вылетело из   Всеволодова Большого Гнезда, ходатайствовать за тебя было  б по-проще. Насолила знать государю, ваша в особенности!.. Я сам  не опричник, лишь - послух  и стряпчий государев. Слаба тебе на меня опора.
- Не скромничай, Борис, - Василия знобило в тонком кафтане, голос зато просил: -  Я знаю, ты, коли захочешь, осилишь. Царь тебя в дружки к наследникам для развлечения приставил.
- Говоришь сам - для развлечения! Не велик сан, велика честь! – Годунов говорил со скрытой обидой.
- Ты и стряпчий!
- Молодший стряпчий. Принести – подать. Тащу на походе стряпню государеву: скипетр, шапку, платок сморкаться.
- Скипетр несешь. Велика честь!
 - Честь – не черпак, сыт не будешь. Куда Годуновым до Шуйских! Мы кровей не великокняжеских, от мурзы Чета. От кого татарин – Аллах весть!
- Однако Соломония Сабурова, супруга Василия Иоанновича, отца государева, была вашего роду.
- И где Соломония?! Изгнана из дворца за бесплодие, померла в монастыре. Если б она родила, другое дело. Нет, нам, Годуновым, в Думе не заседать.
- Погоди, на все воля государева. Он может тебя за службу и боя-рином сделать, вот мне не быть.
- Не скули, Васька. Царь  не для того Разрядная книга не для того составлялась, чтобы худородным ход давать.
- Ноне повернуло по воле царской и без мест быть.
- Надолго ли?
- Кого ты там в толпе выглядываешь?
- Никого… - Борис задумался. – Будешь хорошо вести себя, про-толкну в опричники.
         Шуйский не без простодушия обрадовался:
- Я не забуду… А как это – вести себя хорошо?
- Правильно, значит. Меня во всем слушайся.
- Я тебя слушаюсь. Чего мне не слушаться? Вот и на колокольню за тобой полез. Чего мы звонили?
         Годунов улыбнулся тонкой губой:
- Дурак! Упражнялись мы на колоколах,  - лицо Бориса омрачилось., сказал сухо: – Только дома и угодья рода вашего в земле нов-городской спасти от гнева царского меня не проси.
         Василий скривился от внутренней боли:
- Я и не думал, - опять признался: - Мне бы в опричные!
- Князь Афанасий Вяземский в первых опричниках, и для тебя царь, захочет – сделает исключение. Провозглашено: беспородным пред-почтение оказывать, гляди ж, знать в первые ряды опять пролезла. Тот же Малюта-Скуратов-Бельский и иные начальниках.
- Не так ли всегда было на Москве. Я царю буду верен.
         Годунов изучающее смотрел на Шуйского. Похоже, ожидал слова иного.
         Царь, окруженный походными рындами, въехал на древнее княжеское подворье. Иоанн заставил скакуна внести себя на помост, где некогда вершил суд  Ярослав Мудрый. Опустив плечи, согнувшись, Иоанн сидел  на основательном чистокровном «англи-чанине». Он опасался быстрых коней, предпочитал устойчивость. За отцом въехал  на  возвышение   пятнадцатилетний наследник. Он тоже был на английской лошади, но тоньше, порывистее, с перека-тывавшимися под рыжей кожей очерченными мышцами. Иван-царевич сильно походил на отца, его портрет в юности: длинный, костлявый, с вытянутым лицом, выступающими скулами, глубокими синими глазами, где затаилась сдержанность, почти обида. Иван подражал отцу. Тот подавлял его, отбивая к тому добрую охоту.
          К помосту подкатили возки с духовенством. Из возка зеленой кожи с красными полосами спустили крестовые дьяки под руки дряблого митрополита Кирилл. За ведомым, дабы не упал, митро-политом излились  черные архимандриты. Как и оно, белое духо-венство было в накинутых на плечи шубах, из-под которых выгля-дывали праздничные епитрахили, соответствовавшие стоявшей Рождественской неделе. Архиепископ Пимен, развернувший крест-ный ход от Чудной часовни  за государем, успел склониться перед митрополитом. Отекший, больной водянкою Кирилл приостано-вился, и от утомления. Едва соображая что делает, благословил ар-хиепископа, воровски выдернув руку после рукоцелования. Не за-был: соперничали они за митрополичий посох после низвержения охуждавшего царя Филиппа (Колычева). Архиепископ поторопился встать одесную митрополита, усиленно изображая смирение.
         Толпа пред помостом рухнула на колени. Оставалось стоять продолжавшее петь духовенство. Январский ветер не в такт хлопал хоругвями.
-  Борь, а тебе жалко новгородцев? – спросил Василий.
         Годунов, растерявшись, хмыкнул:
- Чего?!. Если б ты спросил за государя я или за новгородцев, ответ не заставил бы ждать, и ты знаешь какой. Не зря в колокола звонили!
         Василий не рассудил. Переполошивший город перезвон был для него загадкой. Он  с завистливым восторгом изучал Бориса, по-ражаясь, как тот с младых ногтей знает чего делать. Или беспород-ность развивает ум?
         Борис с колокольни по крутым ступенькам бежал вниз.
- Батюшка-царь! – дрожащими губами молвил поклонившийся ар-хиепископ. Он косился на крепкосколоченную особу Малюты-Скуратова, тоже въехавшего на помост  за государем. Малюта с высоты широкозадого аргамака сверкал глазами в кустах насуплен-ных бровей. Широкая борода его развевалась. Хриплым басом он коротко шептал команды, подходившим сотникам.
         Толпа сзади лезла на помост, давила на иереев, выпятила на край царя с Иваном. Малюта мгновенно рванулся вперед, выхватил саблю и ножнами, рассекши в кровь темя подвернувшемуся дьяку, отодвинул грудью аргамака своих и чужих. Толпа отступила, обра-зовав полукруг у стонавшего приехавшего с митрополитом кресто-вого дьяка. Сердобольные новгородские старухи, их почитали ли-шившимися пола, а потому закрывали глаза на присутствие в этом сборище мужчин, за ноги  и власяницу вытянули дьяка подалее от копыт.
          Пимен дрожал  под зимней драповой рясой, не соскочил бы Малюта с коня, не задушил бы руками прилюдно, как митрополита Филиппа. Честолюбивый архимандрит Чудовского монастыря  Ле-онид, тупил взор. Поговаривали: он, не терпя Пимена, очернил го-род. Архимандрит держался далее охуленного архиепископа, взы-вавшего  ежели не о мирской, то о небесной каре доносчику.
- Я не царь, владыка, а игумен. Твори суд ты, - с улыбкой под тонкой верхней губой молвил митрополиту Кириллу Иоанн.
         Митрополит возложил длани  на архиепископа. Оба благосло-вили народ. Ни тот, ни другой не знали, что делать. Кирилл ожидал, что новгородская епархия не будет более на особых условиях, ар-хиепископов станут назначать из Москвы, не выбирая в земле, но делал заявлений поспешных, учитывая печальный опыт предшест-венника, чей посох он держал. Пимен тоже сбился умом в замеша-тельстве: как рассекретить  царскую волю. О каком суде он говорит, кто враги?  Архиепископ спрятался за благословение и окропление царя, его избранного войска, духовенства и народа святой водой.
         Иоанн продолжал сидеть на коне, не обнажая головы. Он вдруг ногой оттолкнул архиепископскую благословляющую руку, с негодованьем воскликнув: «Нечестивец! В руке твоей не крест жи-вотворящий, но оружие убийства, которое хочешь вонзить нам в сердце. Знаю умысел твой и всех гнусных новгородцев. Знаю: гото-вы вы предаться полякам и литовцам, Сигизмунду-Августу. Отселе ты уже не пастырь, а враг церкви и Святой Софии, хищный волк, губитель, ненавистник венца Мономахова!»
         Толпа загудела. Не скажем, что не слыхали, но растерялись, прямое обвинение услышав. На порожках, ведших на помост, поя-вилась хрупкая фигура Годунова. Он двигался, когда все стояли. Это не заметили шумевшие новгородцы.. Запыхавшийся Годунов открыл и закрыл рот. Архиепископ Пимен почти сверхъестественным наитием прочитал в губах Бориса букву «В».
- Виновны! – закричал со слезами Пимен и встал на колени.
          Архиереи подхватили: «Виновны!» Священники и монахи рухнули на помост, оставшиеся внизу - во взбитый конями снег. Толпа прокричала за ними: «Виновны!» и повторно била челом оземь. Многие рыдали, не стеснялись слез.
         Василий Шуйский, спешивший за Годуновым, выискивал своих как представителей Думы, ездивших за государем повсюду констатировать происходящее. Разнокомплектные бояре держались  позади, стараясь не попадаться царю на глаза без нужды на глаза. Их возки держались крытых золоченых саней двенадцатилетнего царевича Феодора. Он, как покойный младший брат венценосца Юрий (Георгий), тоже не блистал умом. Не понимая происходящего, весело выглядывало простуженное  рябое лицо младшего царевича из откинутого окошка. Вылезшие из возков бояре жались к Феодору, будто рассчитывая на заступничество. Все думство было в серых, подобно как у опричников, шубах. Только ровный стежок  выдавал, сколь хорошо пошиты их намеренно плохие шубы.
         Отец Василия – князь Иван Андреевич, сын затравленного по приказу царя собаками временщика, перетаптывался – была такая привычка, зачем-то стряхивал с рукавов редко садившийся снег. Около него терлись другие Шуйские:  младший брат  Василия – Дмитрий, четвероюродный дядя - Иван Петрович, его отец погиб в Ливонии, командуя войском вместе с Андреем Курбским, он-то и дал России Дерпт.  Старому Федору Ивановичу Скопину-Шуйскому  помог вылезти из кибитки его сын тоже Василий. Все прятали ужас, даже у младших братьев Василия Ивановича – Александра и притихшего трехлетнего Ивана, прозванного Пуговкой, под снятыми шапками волосы топорщились, но не оттого, что рукой их  не огладили.
- Чего государь? –  со скупой строгостью вопросил подошедшего старшего сына Иван Андреевич.
- А ты не видишь! – отдувался Василий.
- Шалопай! –  разозлился отец, изливая зло за все, что творилось в государстве.
- По первое число всыплет за старые вины Василия Васильевича да покойного батяни твоего, - кисло заметил умудренный летами дворцовый интриган  Федор Иванович, троюродный брат Ивана Андреевича.
- Буде болтать! Что было, то отошло. В экие года были  их в Новго-роде-Пскове наместничества! - резанул задетый за живое Иван Ан-дреевич. – У Новгорода свои, отдельные от наших вины.
- Ш-ш! – прошипел Василий оглядываясь. Он по-прежнему замечал, что Борька Годунов кого-то упрямо ищет в толпе и без толку.   
         Борис повел подбородком, сник, отчаявшись в розыске нуж-ного человека. Архиепископ Пимен меж тем просил митрополита и государя взять на себя суд да расправу, но быть милосердным к кающимся виновникам. Смягчившись, царь  сказал не позорить себя, встать духовенству с колен, ибо не согласно то ни с людскими, ни божественными установлениями. Ему бы самому быть колено-преклоненным по грехам, нездоровье заставляет сидеть на лошади. По сути сидел, чтобы ускакать в случае открытого бунта. Иоанна поручает провести  справедливый правеж тысяцкому опричного войска Малюте-Скуратову. Малюта вскинул перевязанную кровавой тряпкой голову, итог сопротивленья в недавно «взятой» Твери.
         Годунов, подчеркнуто весело перемолвившись с царским на-следником, подвинулся к стремени Григория Лукьяновича. О чем-то коротко перешептался. Малюта отвечал, склонившись небрежно, но весело. Оба прислушивались к голосу царя. Тот надолго заговорил об обрушившихся на царскую семью несчастьях. Сам уподоблен Иову. Осиротлен матерью и двумя женами. Скончались первины - сын и дочь. Сразясь с беззакониями и боярской непотребной алчностью непотребной, осрамился людскими обидами. Исполни-тели неправедно превзошли наказанное, оттого сейчас он устраня-ется, доверяя Малюте.
         Тому сыскать виновных заговору отпасть новгородской земле от дружества с Москвою в Литву. Али – нет, отстраняется и Малюта. Архиепископу и совету новгородских господ людей лутчих пусть достанется определить без всякого пристрастия и лицеприятья, кто притеснял селян и людей посадских, кто обирал купцов и гостей заморских, насиловал вдовиц, отбирал хлеб у сирот, творил суд неправедный над изветчиками, что несли царю правду на ос-корбителей. Он же, государь, погостив в Новгороде, скоро прикажет повернуть коней, как только будет разъяснено по всем  жалобам в Москве полученным.
         Новгородцы галдели: Господи, неужто Совет опять хотел ото-рвать Новгородчину от Московии?  Кого винить?  У всех есть не-приятели, и всегда существовавшие городские партии с возрастав-шим раздражением глядели друг на друга. Искали не виновных, но радовались подставить под горячую руку соперника. Слово за сло-во, уже задирались. С толчков переходили на бороды и волосы.  Вставали на носки, выкликивая обидчиков.
         Царь  широким  жестом остановил лезшую к нему толпу. Увидев Годунова, приказал позвать думских бояр. Борис протис-нулся к Шуйским. Во всеобщей толкотне с ором взаимных прокля-тий добраться до них было непросто.
         Одновременно злясь и заискивая, Иван Андреевич тихо сказал Борису:
- Спасибо за трезвон с намекцем. Похоронный звон нам сыграл. Подначил кого надо, - Иван Андреевич взглянул на ноги царя на помосте.
         Борис пожал плечами, не понимая и не принимая одобренья. Взвел Шуйских и других бояр на помост. Царь указал на дрожав-шую от страха седовласую компанию плеткой:
- А то давайте заставим московских бояр назвать своих подельников. Под пыткой на миру укажут с кем воровали!
         Бояре повалились на колени перед народом. Плакали, униженно кланялись. Царь тоже в очередной раз низко поклонился народу, призывая решенье. Из толпы продолжались разноречивые выкрики. Имена виновных текли рекой. Чернь рванулась к помосту бить и драть столичных бояр. Опричники пресекли самосуд.
         Иоанн остался довольным произведенным эффектом. Не раз-вивая более народного негодования, он тронул коня, ловко спус-тился с помоста и поехал к Волховскому мосту. Через него – в кремль. Опричники  положили шубы на шеи лошадей и явились новгородцам в монашеских рясах невиданного братства. Впереди шло духовенство с крестами, иконами и хоругвями, потом ехал царь с тремя сотнями  сих избранников, далее – толпа.
         Годунов и Василий Шуйский подгоняли стариков бояр, не дав им сесть в возки. Пешие, грузные, задыхающиеся, они торопились не выйти из окруженья опричных всадников, не поддаться толпе, норовившей бросать в них снежки и каменья. Прятали в своей среде, заслоняя спинами младых сыновей с внуками,  бежавших на не-ловких ножках. Опричные кони и ноги всадников, не считаясь, не-брежно толкали зажатых меж ними бояр.
         Борис успел пожелать здоровья  Никите Романову. Это был среднего роста зрелый человечек с проницательными глазками на круглом плоском лице. Никита Романович Захарьин-Юрьев, тако-вым было его полное имя, держался подалее дворцовых интриг, но занимал важный пост дядьки, то есть воспитателя, старшего царе-вича. Так как Борис Годунов, помимо должности стряпчего, ис-полнял обязанности дружки, обоих царевичей, он хорошо знал бра-та покойной царицы Анастасии.
         Новгородский архиепископ исхитриться поймать Бориса за рукав, шепнул, дыша давнишней постной трапезой:
- Премного благодарны за  колокольный звон. Известил нас, не дал заставить врасплох. Знали, что царь идет, но не чуяли страшной бе-ды. Надеялись пройдет мимо на Литву. И слово ты подсказал…
         На ходу Борис попросил благословенья и поцеловал покрытую старческими пятнами архиепископскую руку:
- Польщен, владыка. Но не ведаю о чем слово.
         Годунов припомнил слова царевича Ивана и  Малюты-Скуратова, сказанные на княжеском помосте. Они тоже отметили благовест. Ровно звон вывел. Соврал не более семи раз, как сказал ворчливый Малюта. Празднично государя встретил, рассеял гнев-ливый  дух. Видишь, не начал сразу казней.
         Малюта-Скуратов, подобно царю, и соответственно - цареви-чам, считался большим мастаком по части звонов. Не даром Иоанн именовал его параксилиархом. В церкви московского опричного дворца и в Александровой слободе он часто играл к службам.  По-хвала из уст властного знатока ценна. Выходит, расстояние скрало недостатки исполнения. Борис не столь был уверен в своей с Васей Шуйским игре. А вот многим он угодил: и царю, и тысяцкому, и архиепископу с боярами.   
         Нехорошо все же вышло, что он вбухал двенадцать одиночных ударом тяжелым колоколом, но за тем не перебрал от малого колокола к большому. Предположим, отлил он «Достойно…» к  ли-тургии, и двенадцать ударов по числу апостолов. Какой бес его по-путал  добавить еще три удара?.. Другие заботы отвлекли Годунова от разбора звонарного искусства. Царь воссел в соборе Святой Со-фии слушать службу, кою должны справить совместно митрополит и архиепископ, потребовал  дать стряпню: шапку Мономаха, ман-тию, скипетр и державу.
        После литургии по уговору с архиепископом, иереями и госпо-дами было определено, что иноки и священники по их винам внесут в царскую казну двадцать рублей серебром с головы, граждане – того более. Опричники рассеялись по новгородским стогнам и весям, опечатывать  церкви, монастыри, лавки и дома лутчих граждан. Городских чиновников оковали цепями и посадили под домашний арест, под страхом смерти запретив самовольно расковываться, пока в их отношении судами решено не будет.
         Нетствовавших платить пеню расходов за войсковой нынешний поход  вели на Ярославов двор на Малютин правеж. Прилюдно били кнутом, вырывая обещание выплатить пеню. Настороженное ликование царским въездом сменилось всеобщим рыданьем, стонами пытаемых. Никто не исхрабрялся жаловаться, ожидали еще худшего.
         После покаянной молитвы и отпущения грехов с новыми бла-гословения ми от святителей царь прошел в архиерейские палаты. В трапезной сел с сыновьями за отдельный стол. Ниже расположился ближний круг, за ним – московские бояре и приказные дьяки, в расчете на случайную милость, они мозолили государю глаза преданностью, таскались в объездах, как не гнал он их невниманием, ведь не правит, живет отдельно от земщины! За нижними столами сидели тверские и новгородские лутчие,  вятшие люди,  делегация из Пскова, высшее духовенство  Москвы и обоих северных земель.
         Обедать начали, дождавшись, когда царь, помолясь, отломил первый ломоть хлеба, положив в рот. Молча, жевали. Шурша оде-ждой, скользили красавцы-кравчии. Ждали, чтобы царь отхлебнул из чаши. Под белыми сводами жужжали разбуженные густыми за-пахами зимние мухи. Митрополит и архиепископ, не встречаясь взорами, уставились в полосу холодного света, располосовавшего трапезную, будто считая повисшую пыль.
         Царь силился пить. Сегодня  вино не лезло. Иоанн дулся, копя досаду. Пока никто не подавал повода. Пирующие уткнулись носами в серебряные тарелки, хрустели костями. Опричники усердно наливались брагою, уже смелели, поднимали хмелеющий голос. Иоанн скользил угрюмым взглядом с них на бояр. Долго смотрел в лицо обожаемого кравчего  Федора Басманова, неустанно попол-нявшего государев кубок и сладко улыбавшегося. Вновь и вновь возвращался к лежавшим перед ним на столе среди блюд и кубков письмам, написанным на английском и переведенным не на хороший славянский, переданным ему английскими послами прибывшими с обозом из Нарвы. Королева Елизавета отвечала на прежнее послание, что желает царствовать Иоанну со славою и готова дружественно принять его вместе с супругою и детьми, ежели вследствие  тайного заговора  внутренние мятежники изгонят царя из отечества. Иоанн может жить в Англии в любом месте, где ему будет угодно, соблюдая беспрепятственно обряды  Греческой веры, не зная ни в чем недостатка, сохраняя право возвратиться в Россию или переехать в другую землю. Любезная сестра Елизавета подкрепляла обещания надежным словом христианского венценосца. Помимо королевы грамоту подписали канцлер Николас Бэкон, лорды Норт, Руссель, Арундель и другие.   
         Приложение добавляло пожелание Англии к России соеди-ненными силами противиться общим супротивникам. Требование беспошлинной торговли для союзников было тем наболевшим ме-стом, которое Иоанн и слушать не стал, замечая  плату за убежище. Готовясь к эмиграции он учил английский язык и своих детей за-ставлял учить. Только был слаб не менее. Британский грамотный купец, сидевший подле Иоанна, сличая перевод с подлинником, комментировал государю, чтобы другие не слышали. Напрасно: желание царя уехать в Англию ни для кого не являлось секретом. С английским послом Рандольфом  четыре месяца торговали условия выезда царского семейства.   
         Воскресив  в памяти наветы Леонида,  откликаясь  на собст-венные размышления, внушенные обнадеживавшим королевским письмом,  царь вдруг опрокинул пиршественный кубок, прервал здравицу, провозглашаемую посадником,  едким тенорком выкрик-нул обвинения чиновникам во мздоимстве со скудных людей. За-ходился голосом, фыркал белой слюной. Перешел к главному:  Пи-мен оживил былые происки Борецких. Доподлинно известно: желал уйти с епархией в Киевскую митрополию. Прогнать царского наме-стника, призвать из Литвы.
         Не успел  Пимен (Черный) испепелить огненным взором сует-ного доносчика  архимандрита Леонида и утвердиться в отсутствии поддержки у по-прежнему без выражения глядевшего перед собой митрополита Кирилла, как гремя саблями, опрокидывая чаши, оп-ричники повскакивали. Тут произошло еще одно движение, которое не все заметили. Старший царевич, во время гневной речи отца сжимавший до побеления костей нож для резки мяса, поднялся, по-пытавшись вступиться за новгородского первосвятителя. Малюта-Скуратов, прочитав в глазах желание отца, мягко обнял Ивана и прижал к седалищу. Царевич краснел, бледнел, смотрел на дружку Бориса, не подававшего никаких знаков ни в пользу архиепископа, ни против. 
         Опричники схватили Пимена, сопутствовавших ему иереев, господ и слуг, боявшихся вступиться за хозяев. Заперли в кельях покоев архимандрита. Открыто кинулись грабить церкви, монасты-ри, дома служителей. Рассеялись по всему городу, вынося сосуды, богатые церковные одеяния, покрывала и воздухи. Из древнего со-бора Святой Софии побежали выносить иконы с золотыми и сереб-ряными окладами. Спешно снимали, пока царь не передумает, гру-зили в телеги церковные колокола. За деньги сдадут в пушечный лом переплавки.
         Иоанн с семьей, московским священством и представителями Думы переехал в Городище. Сюда опричники пригнали до тысячи  обвиняемых в пособничестве Пимену новгородцев. Их били бато-гами, жгли раскаленным железом, привязывали ногами или головою к саням, влекли на берег Волхова, бросали  целыми семействами с моста в промоины.   Опричники плавали там на лодках с кольями, баграми и секирами, заталкивали трупы под ледяные кромки. По берегам горели зажженные ими торговые новгородские суда – байдаки да чайки. Кто пытался спасать добро, вступаться за обре-ченную родню, того рубили, кололи, рассекали. Царь насмешкою принуждал царевича Ивана быть при казнях. Иван, не смея возра-жать отцу, отворачивался страданий. Зная, что царь любит глядеть на пытки, Малюта, другие «любимцы» придумывали новые мучи-тельные кончины. Людей обливали нефтью, мазали дегтем, сжигали как факелы. Лежащим насыпали на спину или грудь порох крестом, зажигали. Жертвы корчились, а пьяные мучители смеялись. Девиц и женщин позорили, нагими гоняли по снегу.
         Один и тот же навязчивый вопрос по-прежнему вопиял у му-чеников: за что? Скрыт был твердый ответ от жертв и палачей. Казнили по предположению. Сокрушаемые выискивали в себе за-поведные грехи стяжания, прелюбодеяния, гордости,  убийства. Находили – нет, вынуждали смиряться. Непокорные языки  пускали по ветру: царя в Слободе подменили. Не тот это Иоанн, что покорил Казань, Астрахань и Полоцк. Царь – антихрист.
         Отряды кромешников высыпались из Новгорода, объезжали пригороды, посады, волости, пятинные обители и боярские вотчины. Опустошали землю. Отбирали платья, шубы, шкуры, меха, рыбачьи сети, даже сохи, Оставляли поместья и крестьянские дворы без инвентаря и посевного семени. Опять выносили иконы,  как самое ценное в домах. Уводили лошадей,  скот. Брали в рабство для продажи своим и крымчакам. Что не могли унести, увезти - сжигали. Огонь полыхал окрест. Ранним вечером осветился пожаром посад. Светло сделалось, ярче дня. В рыжем пламени сновали рясы опричников, высовывались остроконечные тафьи, сверкали сабли. Грабили, убивали, насиловали, как при Орде.
         Взбесившаяся чернь, зараженная неистовством, лазила по до-мам и храмам, забирала у богатых, что не унесли кромешники. Гра-бители сталкивались за добычу, калечили  и убивали в схватках друг друга. Иоанн  ездил по улицам, наблюдая.   Науськивая, иногда останавливая, как желание подсказывало. С сострадательной презрительной усмешкой наблюдал: его мстители вламывались в палаты, лавки и кладовые, снимали наличники с окон, срывали, увозя,  хорошие ворота.  Дерясь, на драли части драли   шелковые ткани, покрывала, меха. С завистливого озорства на новгородцев зажигали пеньку, опаляли, портили кожи, швыряли в реку воск и сало. Каждый брал без меры, ратуя дозволенным, обзаводился ка-раваном подвод, где телеги и лошади были захваченными, новго-родскими. Для москвичей всякий в той земле стал враг.
         Жители береглись: бежали в поле,  лес. Рыли землянки, норы. Сидели затаившись, как звери в лесной пожар. Оставшиеся в городе откупались, кто мог. Родители за имущество и жизнь предлагали  дочерей. Правдолюбцы с анафемой на устах кидались на убийц и погибали. Любая взятка стала бесполезна. Приглянувшееся брали и так.
         Оружничий князь Вяземский ведал хозчастью войска. Обычно щепетильный, он отложил проверять наличность нарвского обоза, боясь упустить ограбление. Справедливо рассудил: обоз не убежит, а вот новгородское добро с легкостью умыкнут ловкачи-пострелы. Матвея  невнимание Вяземского порадовало: не учтут заныканные  «ефимки». Надо бы еще нырнуть в обозные короба и ящики.
         Пылали огни в кузницах. Стучали молоты. Из привезенного Грязными английского полосного железа ковались мечи и сабли взамен на новгородских жертвах притупившихся.
         Сердце Якова сжималось, зря запаленный город. Он прозревал: гнев царских пришельцев неминуемо обратится к богатому дому Ананьиных. Легко пострадают родители, будет беззащитной Ефросинья. Он заторопился проведать  Ананьиных.
         Матвей разыскивал отца в сердцевине грабежей, зная, что тот своего не упустит. Попался младший брат Тимофей.  Безусый отрок в расстегнутом великоватом с чужого плеча кафтане он летел пе-шедралом, чегардя оземь длинной тоже с кого-то снятой  саблей. С ним был троюродный брат Никита, свежо назначенный в опричные ясельничии. Оба кудрявые русые с белой угрястой кожей на широ-ких лицах.
         Родня обнялась,  облобызалась. Тимофей и Никита бежали к деду Константину. Приспичило старику  Богу душу отдавать, когда такая масть подфартила, кости шестеркой легли. Ленивый не под-берет скопленного в изменническом городе богатства. Сам царь дозволил у воров прибарахлиться, за службу взять.
         По мосткам, проложенным вдоль деревянных домов с загну-тыми коньками  крыш, Матвей и Яков поспешили вслед за Тимофеем и Никитой на двор своего детства. Мохнатый пес разразился лаем. Присев на корточки, Яков припал к собаке, ласково притянул за шею. Брат и племянник, перешагивая через две ступени, взмыли по лестнице, не дожидаясь.
         Константин Борисович лежал на высокой кровати в дальней горнице под образами. Василий Григорьевич, старший из братьев Грязновых, сидел подле него на короткой лавке. Теребил не отве-чающую руку и повторял: «Почто оставляешь нас, дядя Костка?! На кого?» Он вспоминал собственного безвременно ушедшего отца и толстые слезы собирались у его внушительного носа.
         Вошедшие кивнули приторно красивому Григорию Григорье-вичу, без охоты отлучившегося  государя. Григорий  подошел к вошедшей родне, нетерпеливо  с посвистом сморкаясь в кружевной платок. Григорий Григорьевич меньше других походил на Грязнов-скую породу. Сложением радовал тонким, глазами большими, с по-волокой. Волос в бороде и усах у него был, как кружевами на иконах сложенный. Алыми выпученными губами лишь сроднился с Матвеем. Григорий тут же спросил Тимофея, не слыхал он, не по-ехал куда государь. Подчеркивал вопросом ближнюю царю службу. Ревнуя к младшему Басманову, Григорий, не дождавшись незнае-мого ответа, тут же  посетовал, что на пиру в архиепископских по-коях, Иоанну Васильевичу не он, а Федор. Не означает ли опалы? Тимофей неуклюже огладил красавца-дядю по плечам, не без наме-ка, успокоив: за милость государеву ежечасно великое сражение идет.
         В горнице густо висел аромат ладана, мирра, деревянного масла. С ноги на ногу переминались стоявшие дьячок и поп, только что последнее покаяние принявшие, причастившие Святых Тайн,  умирающего соборовавшие. Изуродованные желтыми жирными мозолями стопы Константина Борисыча торчали из-под края пест-рого покрывала, готовясь в гроб.
         Напоследок Константин Борисыч  задышал громко и глубоко. Потом ненадолго  затих. И снова хриплые вдохи, словно  запасался воздухом на тот свет. Прислуга - холопы Константина Борисовича, бабки, женщины с детьми, девки,  толкавшиеся позади мужчин, за-голосили разом. Кабальные думали о будущем. Врата темной сво-бода открывалась со смертью владельца.
         Яков не сдержался, рванулся к дяде, едва не перевернув лохань с водой,  уже подготовленной для обмывания покойника. От Константина Борисыча видел только добро. Заменив отца, стал он и опекуном, и направителем. Услышав Якова, Василий Григорьевич подвинулся, дав младшему брату место на лавке. Константин Бори-сович еле поднял  сморщенные веки. Уставился молочными бель-мами глазам, узнал Якова. Дядя Костка кряжисто вцепился племян-нику в пальцы, остро зашептал про бренность жизни. Сколь не на-живай, уйдешь голым.
         Яков слушал любимого дядю, и возвышенная скорбь минуты высекала  кремнем слова в памяти. Старший брат Якова - Василий Григорьевич нетерпеливо хрустнул позвонками, повторно вопросил попа, что содержалось в известном ему завещании. Поп подтвердил: три дни, как составлено положенным порядком в присутствии пяти свидетелей. Тогда  Василий Григорьевич еще шел к Новгороду с царским войском. «Всюду не поспеешь!» - притворно вздохнул  старший Грязной. Поколебался: а где завещание? Поп скосился на образа. Верно, завещание за иконами, место надежное, святое. Чтобы до икон добраться надо мимо постели умирающего лезть. Горенка узкая, кровать заденешь. Остается ждать, когда дядю Костку  ангелы или черти унесут. Василий Григорьевич подумал столь явственно, что наложил крест на рот, как бы мысль ненароком в вылетевшее слово не оформилась.
         За окном и дверьми трещал пожар, доносились призывы к по-мощи, шум побоища. Грязновы, кроме Якова,  упускали время для обогащения. Гадали, компенсирует ли  дядино наследство потерю.
         Внутри Константина Борисовича будто шорох прошел. Жила ли лопнула, душа ли открепилась от средостения. Он затрепетал. Протяжный вдох не обрел выхода.
- Отошел! – в дальних сенцах, застонали, затянули заупокойную плакальщицы. Потянулись к трупу.
         Василий Григорьевич не сумняшася закрыл покойному глаза, небрежно дополна всыпал в рот мелкой монеты на загробные из-держки. Под вой баб, причитанье отпевавшего священника,  ото-двинул бедром постель, шагнул к образам. За Богородицей разыскал бумагу. Развернул и сунул под нос Якову: «Читай!»
         Яков лежал на груди покойника, словно  энергия его жизни, как родная земля былинному Святогору, способна была омолодить старческие кости, освежить, округлить вялые мышцы, заблистать в тусклых очах. Яков натужно рыдал. Он сотрясал труп, выколачивая остаток выскользнувшей умершей жизни. Капля елея, застрявшая в межбровье дяди Костки скатилась на немое веко.
         Поп буркнул на Якова с неодобрением. Родня тоже глядела не без удивления на чрезмерное проявление  привязанности. Для  Грязных Константин Борисович давно был сработанным человече-ским материалом. Занимало лишь, сколько тепла и света могут дать старые дрова, брошенные в печь  корыстолюбия. Константин Бори-сович справедливо слыл стариком состоятельным.   
         Василий Григорьевич морщился, тряся листком завещания, без ума смятого скорбящим Яковом и отобранного у него, чтоб в сердцах не сгубил. Ну, не дурак ли?! Все помрем. Не отписал ли Яшке брат Костка, чего я не знаю? Неспроста, бес,  бьется!
         Дымя кадилом, и тяня нараспев молитву, поп подвинулся к Василию Григорьевичу, заглядывая в бумагу через плечо. Сглотнув слезы, Яков собирался читать.  Священник вдруг вырвал  бумагу, крикнув: «Завещание лживое!» Причитавшие бабки и гудевшие в ожидании поминального кваса соседи притихли.
- Как лживое!! – Василий Григорьевич схватил попа за грудь.
         Поп был дородный. Едва двинулся с места.
- Издали вижу: не на том третьего дня кресты ставили. Бумага жел-тая, иная. На завещание я бумагу из церкви приносил. Свою бумагу я узнаю.
- Ах ты, соборная крыса! – с шипением бушевал Василий Григорь-евич. – Ты дядю Костку подговаривал постричься в монастырь да на церковь свое имение отписать. Неведом тебе царский запрет делать вклады в церковь значительные, родню по миру пускающие?
- Тебя что ли Константин Борисыч по миру пустил, московский во-рюга?! – не сдавался поп. – На третьей воде ты кисель. Ильины – вот истый его боярский  корень захудавший. Константин Борисович поднял имя Ильиных из убожества. Вы же, Грязные, гадюки, вьюнами примотались к  роду Ильиных. Сирота покойник. По ду-ховной кому хочет, дает. Константин Борисович был человек бого-боязненный. В церкву всегда ходил, постился и жертвовал!
         Василий Григорьевич сморщился, как кислое яблоко съел:
- Я тебе пожертвую! Я тебе дам – сирота! Вон нас сколько стоит! Константин – брат мой двоюродный. Всяк знает в Софию он ходил, а не в твою ближнюю церкву. Болезнью дядиной ты воспользовался, тем светом грешником запугал. Если это завещание неверное, где твое?!
-  Да ты его и выкрал, кромешник! Псарями с братьями в станице у Пенинского служили, кто не ведает? Теперь  царю зад лижете? Вы-марал завещание, подлюка! Подменил, положил за образа, где вер-ное лежало, а еще меня спрашивает: где завещание. Будто не знает! Церкви завещал добро покойный.
         Василий Григорьевич схватил попа за скудную бороду, плюнул в глаза:
-  Не ты ли Костку обхаживал, сукин кот? На церкву он добро за-вещал?! Забыл родню ближайшую?! Не у него ли сын мой с млад-шим братом росли? Вот он их забыл?! Накось выкуси! Перед Богом ответишь за напраслину!
- Перед Богом? Перед Богом я отвечу. Мне вот невдомек, когда ты, проходимец, завещание изловчился подменить?! Неужто ты, сукин сын, за акафистом заснул?! – скосив глаза, накинулся поп на испу-ганно затихшего на полуслове дьячка. Сам и отпевай, ворюга! На-кось! – поп вырвал бороду, оставив в пятерне Василия Григорьевича жалкий волос, и потащил за собой из светлицы путавшегося в рясе и ронявшего на пол священные книги причетника.
- Грех какой! – запричитали бабы.
- Молчать! На свечи дам, - примирено сказал сверкавший плутова-тым взором Василий Григорьевич: - Поминки знатные будут! –  снова завелся, крича вслед священникам в окно сеней: -Да ты знаешь кто я?! Да ты знаешь что я?! Первый пред государем Иоанном Васильевичем! Как скажу, так и будет!
         Вдруг Василий Григорьевич присел, как прячась. Перед пороге загремели, на собаку зашикали, дали пинка. С подручными в горницу ввалилась другая хищная  птица - Григорий Лукьянович Малюта-Скуратов. Бабы, стоявшие впритык, шмыгнули, прибились к стенам, сразу из тесноты создав  место пространное. Малюта скоро, привычно на красный угол перекрестился:
- Ехал мимо. Вижу, ворота раскрыты, миса с кутьей стоит  в окне. Зашел последний христианский поклон…
-… Константину Борисычу,- услужливо подсказали Никита и Ти-мофей Грязные. Василий Григорьевич и Малюта одновременно окатили их внимательными взглядами.
-.. Константину Борисовичу, уважаемому человеку, - воспользовался подсказкой Малюта, оценивая домашние  иконы в веских золотых и серебряных окладах, незнамо с чем, закрытые сундуки и клади, - поклон отдать, а тут знакомые все лица. – Малюта обнялся, облобызавшись, с Василием Григорьевичем. Другим Грязным кив-нул, более тщательно любимцу Григорию: - Чего попа выгнали?
         Василий Григорьевич сжался, показал сомнительную бумагу:
- Опровергает завещанье законное, где покойный брат мой именье отдает семье.
- Не ври! Слухом земля полнится: не было детей у покойника. Име-нье его – выморочное. В казну!
- Как в казну?! – упал голосом Василий Григорьевич, суетясь гла-зами по точеному топором лицу тысяцкого.
         Малюта смягчился  в кривую улыбку:
- Десятую деньгу на поминок войсковому командиру с наследства не забудь!- громко: - И про царскую службу помнить! Горе – горем, а все изменники разбегутся, пока вы здесь прохлаждаетесь! Семейные дела – потом, время будет.
         Василий Григорьевич стоял сникшей дворняжкой в виду не раз трепавшего ее барбоса. Под усами и в углах маленьких глаз рассеянно блуждала вынужденная  улыбка. Он заторопился за ухо-дившим со свитою Малютой. В сенцах еще успел пнуть в бок вер-нувшегося в расчете на правосудие Малюты, освежавшегося квасом священника.
         Грязновы потянулись за главой семейства. Матвей нагнал Ва-силия Григорьевича. Соскучившись в походе, искал отцовской бе-седы. Схватил батяню за кисть. Василий Григорьевич в сердцах не-брежно высвободил руку, запечатанную горячим сыновьим поцелу-ем, охотно привлек к себе младшенького – Тимофея. Перед ло-шадьми обнял, закопавшись в  шапке его буйных волос. Все поехали за Малютой.
         Успев плюнуть  в сторону удалявшихся опричников, поп про-брался бочком назад к одру выполнять службу.  Как только скри-пуче мотнулась дверь на улицу, тонким голосом дьячок возобновил заупокойную.
         Скача по объятым пламенем улицам, Яков думал, как бы улизнуть от родни с Малютою, проведать Ананьиных. На дороге встретился купец, силившийся вместе со служками увести подводою огромный окованный железом сундук. Малюта придрался к торговому гостю, обвинив в мародерстве. Купец валялся в ногах, клялся: сундук его. За спором, клонившимся к торжеству сильней-шего, Яков развернул к Ананьиным.
         Он не ошибся: их дом пылал. Огонь забрался под стрехи. От-туда вырывались бурые языки, лизали соломенную крышу. В пали-саднике дымился и источник пожара - смоляной факел.  Не без ос-нованья узнал Яков греческий огонь, привезенный из Нарвы.
         Опричники не прошли мимо богатого дома потомственных посадников. Рукополагал погромом Алексей Данилович Басманов. В чаду и всполохах огня пылавших пристроек и надворья его сын Федор задирал коня на дыбы и бил палашом плашмя, а то и лезвием дворовую челядь, кидавшуюся спасти из огня уже не бар,  не добро, а детей своих, вынести немощных предков, лежащих на постелях. Подле кудахтали старшие Ананьины. Никто не слушал их призывов выводить из дыма через отрезавшее вход полымя детей.
         Яков спрыгнул с кобылы, нырнул в дом. Он кашлял, зажимал рот подолом рубахи от угара. В дальней комнате нашел Ефросинью с сестрами. Лежали на полу, накинув на лица мокрые тряпки. Подняв едва дышавшую Ефросинью на руки, Яков понес ее  на черный ход. Юные сестры вцепились  в сарафан.
         Яков вывел Ананьиных, да в чаде не мог выглядеть, куда де-вались отец с матушкой. Зато напоролись на пьяного, кураживше-гося верхом на лихом коне Федора Басманова. Он не  желал при-знавать Якова. Не уступал соперничества в выбранном на обогаще-ние доме.  Взмахнул палашом. Яков подставил сорванную с пояса саблю в ножнах. Длинная искра протянулась при ударе. Схватив за стремя, Яков стащил изящного Федора на землю. Черное облако пожара охватило борющихся. Яков не до смерти придушил сопер-ника. Оставил валяться. Отскочив от пылавшего терема, Яков повел Ананьиных  на зады, к дровяным сараям.
         Все забрались в сарай, зарылись в сено. Оклемавшийся Басма-нов скоро вошел внутрь с призванным папашей, другими пособни-ками. Тыкали  копьями и  саблями в сено, смотря, нет ли крови. Лезвие скользнуло у уха Ефросиньи. Она сдержалась не закричать. Яков прикрыл ей ладонью рот. Мелкие девчонки уткнулись личи-ками в коленки: ничего не видеть, не слышать.
         Алексей Данилович зажег с трута сено. Уверил сына:
- Ежели там, выползут!
         Отцы и сын смеялись, передавали по кругу жбан с Ананьевским крепким медом. Сладко предвкушали, как повеселятся над девками, а то продадут за деньги. Царь сказал: с предателями, друзьями архиепископа Пимена – закон войны.
         Ветер шумел в раскрытой двери, уходил через дырявые стены, раздувал брошенное пламя. Огонь ходами, где негусто уложено, полз к спрятавшимся. Ефросинья без слов указала на спуск в погреб. Полезли туда.
         В погребе шибало в нос гнилой капустой, репой, редькой. Плотный дым ложился от верха. До слез щипал глаза, дурманил го-лову. Непроизвольно Яков прижал к себе Ефросинью. Лица их были одно подле другого, не далее ладони. В памяти Якова горели слова Матвея, что предназначена она тому. Касаясь Ефросиньи, Яков  грешил. Молясь втуне, отодвигался, оставлял между своими ладонями и телом Ефросиньи тонкую воздушную прослойку.
         Через треск пламени Яков расслышал зовущий голос племян-ника зовущий. Наказав Ефросинье с сестрами не выходить пока не кликнет, Яков выбрался наружу. Мех шубейки его опалился до ко-жи. Край рясы истлел. Обгорели голова и усы с бородой, щеткой встали брови.
         Матвей спором отогнал отца и сына Басмановых, соврав, что напутали, Ананьины не помечены царевым гневом. На самом деле, так или нет, твердо не знал. Красуясь, Матвей лихо гарцевал на Бе-ляке, подобно недавнему младшему Басманову. Беляк фыркал, ле-бяжьи изгибал шею, переступал бабками. На белом коне в черной рясе Матвей походил на всадника Откровения. В руке Матвей по-трясал переданным отцом  завещанием Константина Борисовича.
- Дед лес мне с отчиной отписал и благословил  с Ефросиньей!  - ликовал он. – Я ему про Фросю судачил!
         Яков согнулся, как от удара. Побежал назад к сараю. Поднял из погреба, вывел из огня Ефросинью и сестер. Здороваясь, Матвей поклонился им с усмешкою. Назвал Ефросинью по отчеству - Сте-пановной. Велел дяде вести Ананьиных в дом Константина Борисо-вича. Свой-то сгорел, скрипел, рушился. Ненароком Басманов, ка-кие-другие грабить, убивать вернутся. Дом Константина Борисовича,  опричного сродника, не решатся тронуть. Передал Якову. человеку ответственному, трезвость ума никогда не теряющего, завещание деда Костки для целости.
         Матвей ускакал грабить. Яков взял под уздцы свою кобылу Матушку, повел сестер Ананьиных по улице меж горящих домов, под небом, затянутым черными перьями пожарища. Мимо хмельной опричник протащил за волосы бездыханную женщина. Она Богу душу отдала, а он все думал – живая. Ослепленный похотью, искал угла для насилия. Толпами бежали, вопия Богу, истерзанные раздетые, разутые жители. Летали лишенные насестов куры. Шны-ряли гуси, коровы, бычки, козы. Некормленая и непоеная живность орала среди убийств и пожара пуще людей.
         Серыми воронами появлялись опричники то здесь, то там. В рясах без крестов напоминали расстриг-попов. Религия извратилась. Дорвавшись до дармового, несли иконостасы с дарохрани-тельницами, кадила и утварь повседневную: чашки да ложками, скатерти, отрезы на платья, сорванные платки, портки, сапоги, об-носки. В запальчивости уносили, что хозяева и выбросить собира-лись: гнилые оси, развалившиеся сита. В мешки прятали птицу, угоняли  скот.
         За беззащитных робко вступался не растерявший поучений Макария старший царевич. Не улавливал в отроческой прямоте разницы меж благотворным учением как жить надо усопшего ми-трополита Макария, коего и отец без меры ценил,  и как воистину  живут на Руси. Яков, ведший Ананьиных, родителей их не сыскал, заметил царевича с избранной молодежью меж домов скачущего, насильников исхлестывавшего, освобождающего забираемых в по-лон, возвращающего неправедно взятое. С густой белокурой шапкой волос над узким лицом, пылающими негодованием глазами он врезался в гущу разбойников, пытаясь отделить виновных от неви-новных. Составлены были списки, кого отдать на потоп и разграб-ление, кого  миловать. С теми списками не сверялись безграмотные. Десятники, пятидесятники, сотники сами возглавляли грабивших. Не спешили удерживали, требовали с подчиненных десятую часть и более.
         Царевич ставил мелом большие восьмиконечные кресты на домах жителей, признанных верноподданными. Для того ездил с боярином из Совета господ Новгорода и степенным тиуном. Часто они подъезжали к хоромам, что шли вразнос. Владельцы же лежали мертвые, дочери стенали поруганные. Царевич вмешивался. Его не выгодно было на халяву упившимся узнавать. Стычка шла в драку, где окруженье царевича не всегда выходило победителями. Помятые приспешники Ивана отъезжали. Сейчас  Иван-царевич, несясь  с дружками, все на заграничных на серых конях, осадил вступиться за влекомую мертвую женщину. Наколотил рукоятью плети едва понимающего происходящего невменяемого от вина насильника. Свысока Иван окинул взглядом  Ананьиных. Услышал, что не пле-нены Яковом, улетел быстрой птицею,  воронье гонявшей.
         Якова  благополучно довел Ананьиных до хором дяди Кон-стантина. Провел в горницу, где сидели с попом соседские округ гроба домашние  бабки.  Сам вышел на улицу. На стене терема на-малевал жирно спасительный крест. От седла отцепил собачью го-лову, повесил меж окнами на крюк для непонятливых, чтоб  не за-держивались, далее скакали.  Возвратился в чулан, сел на лавку. Кругом стояли наполненные водой от пожара кадки с водой. Пере-читал завещание Константина Борисовича. Матвей не соврал. Еф-росинья благословлялась ему. Матвею же отдавались дома и угодья в Водьской пятине и близ Вятки. Любимому внуку Якову - лишь мудрость слов, сказанная на одре, маленькое именье в московской стороне да кое-что из рухляди. Самая большая часть владений на-значалась старшему племяннику – Василию Григорьевичу Грязному.
         Мысли не проскочило у Якова порвать неугодную духовную,  передать с вопросом заглянувшему в чулан священнику. Не получив на церкву из-за подмены Василием Григорьевичем завещания, он не замедлил бы изорвать бумагу в клочья. Положив завещание  запазуху,  горько  зарыдал в рукав. Будто расслышав, подтягивая пению погребального канона, у постели в горнице завыли плакаль-щицы.
         Никто не отпевал десять тысяч трупов, сброшенных в проруби, запрудивших течение Волхова. Окровавленная река вздулась, из-под красного льда разлилась на берега. Слабый лед тронулся, унося полуживых и мертвых в корм рыбам Ладоги.   
         Валявшиеся повсюду трупы, которые боялись трогать из-за открывшейся скверны, заразили воздух. Передавалась  железа. Пе-реимчивый чирей проявлялся на шее под скулою, подмышкой, в паху или за лопаткой. Неспаленных внешним огнем зачинало жечь изнутри. Харкая кровью, умирали  сотнями. Грабители и насильники распространяли болезнь дыханием. Явилась опасность  опричному войску. Войсковые лекаря не справлялись болезнь. Царь постановил отступиться.
         Через глашатаев он повелел явиться к нему  именитых новго-родских граждан, по одному человеку с каждой улицы, и сказал им расправы ожидавшим, с семьями попрощавшимися: «Мужи новго-родские, все доселе живущие, молите Господа о нашей святой и благочестивой царской державе, о христолюбивом опричном воин-стве. Да побеждаем всех врагов, видимых и невидимых! Суди Бог изменнику моему, вашему архиепископу Пимену и злым его совет-никам На них, на них взыщется кровь, здесь излиянная. Да умолкнет плач и стенание! Да утешится скорбь и горесть! Живите и бла-годенствуйте в сем граде. Вместо себя оставляю вам правителем боярина и воеводу моего князя Петра Даниловича Пронского. Идите в домы свои с миром.»
         Постановление опоздало принести новгородцам облегчение. Вздохнули покойнее Шуйские и другие думцы. Краем потерявшие на грабежах в новгородских артелях и имениях они терялись: вы-ходит, царская гроза миновала москвичей, им на примере новго-родцев было лишь указано. Широко расходились круги примерного наказания.
         Пошли на убыль новгородские гонения. В церквах с амвонов под страхом отлучения запретили передавать в толпах об удушении бывшего митрополита Филиппа Малютою, от жара своей смертью почил старик в келье, другие оскорбительные чести государя басни.  Поблажка наступила и Пимену, не убили.  В худой одежде усадили бородой к хвосту на белую кобылу, привязали веревками. Сунули, как шуту, в руки волынку и бубен.  Пока катали со смехом по спа-ленному городу.
         В Новгороде, лишенном припасов,  переполнились мертвецами скудельницы. Отчаявшиеся, обезумевшие люди от наступившего голода накидывались есть неубранные чумные трупы, падали недалече,  слабые, зараженные. Не отставали бродячие  псы, хищ-ники пернатые, звери лесные. Терзали неотпетых, непогребенных покойников. Зараза захватила равно живность дикую и домашнюю. Ни на улицах, ни в безлистном зимнем лесу не слышалось звуков, кроме редкого  стона с писком мышиным. В теплую зиму тысячами выползли грызуны из лесов, пожирали озимые, сено и солому в скирдах, хлеб в житницах, о котором некому стало заботиться. Все умирало.
         Обильные волости новгородцев, за трудолюбие и мастерство в деревянном деле прозванных плотниками, за набожность и строгое соблюдение церковных установлений – постниками, превратилась в пустыню. Батый и Дюдень не добрались сюда,  Иоанн пришел. Он равнял себя с апостолом Андреем, вскоре по воскресению Господ-нему крестившему здесь водою, он же – пламенем.
         Растения  еще тянулись к небу, но мало где бился пульс, ды-шала грудь. Беглецы, укрытые в погребах и землянках устали класть поклоны об избавлении от гнева царского. Тот сам уже по молениям бояр, граждан, духовенства наказывал грабителей, сидел в судах, где казнил зарвавшихся опричников. Воры поторопились скрыть награбленное. Малую часть царские фискалы разыскали и вернули оправданным жертвам.



                5
   


         Матвея более всего занимало, как быть с  письмом Эзельского властителя Магнуса. За грабежами и разбоями, в которые активно включились подчиненные Матвею пять десятков воинов о письме забыли. Наступит отдохновенье, и «доброжелатели» неминуемо напомнят  Малюте и самому государю. Уж больно броско явился со своими рыцарями Магнус. Много было свидетелей и разговора принца с Матвеем, и передачи письма,  и последующих сомнитель-ных в обозе розысков.
         Отцу, Василию Григорьевичу, передавать поддельное письмо Матвей не хотел. Уж больно напугал духом батюшка в споре о  за-вещании с попом. Чтобы обезопасить себя за умыкнутый товар, за вино и английскую монету, Матвей сподобился только с обидою поведать бате о препятствиях, возведенных нарвским воеводою Лыковым в  иноземной поставке. Дело было государево  неотлож-ное, а воевода бумагами замучил, понуждал крест целовать и на бумаге ставить, за что – неведомо. Требовал неуместных мыт. Ва-силий Григорьевич отвесил сыну затрещину знатную: письму и счету  надо было выучиться у дьяков вовремя, вот Яков в церковь учиться ходил! Так подпишешь гадость, и в темнице сидеть.
         По рассказу Василий Григорьевич Матвея призадумался. Не-гоже с англичанами,  царем выделяемыми, ссориться, тем паче из пушек по кораблям пулять. Надо бы уведомить царя об оскорблении британцев. Мечтал Василий Григорьевич о нарвском воеводском месте.  Нарва – лакомый кусочек, единственный русский порт на Балтийском море. Через него все европейские грузы идут. Там  налоги,  пошлины,  богатство личное. Важно устранить Лыкова до-носом своевременным, за вину невыдуманную, самому в Нарве воссесть. Затея мудрая, не перехватил бы кто. Не показывая вида, мысленно возблагодарил Василий Григорьевич Матвея за получен-ные против Лыкова козыри.
         Отцовы расчеты остались для Матвея неузнанными. Все пе-реживал он, чего с посеянным письмом делать. Вдруг вспомнил случайно подслушанную благодарность новгородских иерархов и сверженного архиепископа Пимена Годунову за какую-то подсказку. Похоже, царский стряпчий – человек, снисходящий к  в беду попавшим. Чем черт не шутит, не обратиться ли к Годунову. Маль-чишка мальчишкой, Годунов был ровесник Матвея, а вдруг поможет выкрутиться.
         Избегая заразы, оградившись заставами, царское войско стояло на Городище. В царскую ставку и поскакал Матвей. Никакого конкретного плана у него не было, положил действовать по обстоя-тельствам. Дать письмо как подлинное, не пройдет – признаться в подделке, упасть в ноги.
         Опричники из влиятельных расположились в новгородских избах, изгнав прежних владельцев. Кто победнее, жил в раскинутых шатрах, палатках, сидел под натянутыми пологами. Годунов вместе с царскими сыновьями расположился в четырехклетном доме со-стоятельного торговца. На аршин от земли дом был укреплен кам-нем. Дальше шла бревенчатая кладка.
         Матвей подъехал, когда привезли с прогулки Феодора Иоан-новича. Его, страдавшего телесной и душевной немощью, вывели из возка Борис Годунов и Василий Шуйский. На бледном отечном лице отрока болезненно блестели огромные выпуклые глаза. Ездили гонять голубей, то было одно из любимейших занятий царевича. Феодор возбужденно путано пересказывал перипетии приключения. Вот Шуйский, едва не сорвавшись, лезет на боярскую голубятню. Вот свистит, сунув три пальца в рот, Годунов. Вот он сам, Феодор, машет поданной ему веточкой.
         Феодора повели кормить и спать укладывать. К крыльцу же ухарски подкатили две тройки, сопровождаемые отцом и сыном Басмановыми. Собрали новгородских девок, кого силой, кого посу-лами, развлекать царевича Ивана. Распоряженье государя. Руково-дствуясь особыми понятиями о воспитании, он растил львенка.
         Басмановы, смеясь, поглядывали на Матвея, вспоминая, как надысь гоняли его дядю с Ананьинскими девками. Уезжать они не торопились, ожидая удовлетвориться теми бабами, которых царевич отвергнет. Матвею пришлось щедро дать холопу полкопейки на вызов Годунова.
         Борис, по своему обыкновению не ходивший один, вышел  сопровождаемый Василием Шуйским. Пригласил Матвея в холод-ные сени, спросил о вопросе. Матвей переминался с ноги на ноги. Достал изрядно помятое подделанное дядей Яковом Магнусово письмо, протянул Годунову. Изложил обстоятельства вручения по-слания. Напомнил, что другие, английские, письма через Малюту отдал государю давно.
         В невыразительных глазах Годунова будто птица порхнула:
- Чего ж с этим-то тянул?
         Борис поднял письмо  на свет, пытаясь угадать вложенный текст или смотря, нет ли некоего вложения. Матвея поразил взгляд Бориса на надпись на конверте. Годунов не скользил по буквам, а охватывал адрес целиком. Будучи неграмотным, Матвей подобным образом пялился на написанное. Не мог же Годунов, принимавший царскую корреспонденцию, не знать грамоты? И все-таки, это было именно так.
         Годунов попросил Шуйского принести гусиное письмо с чер-нильницей и книгу, куда записывались принятые письма. Василий не заставил себя ждать. Годунов попросил Матвея расписаться в книге. Матвея коробило  расписываться за письмо, внутри которого была только нарисованная рукой дяди корона. Годунов изучал его замешательство. Без росписи нельзя. С тяжелым сердцем Матвей поставил крест.
         В сени грузно вошел старший Басманов. Глянул на выложенные письма. Сказал: Годунова Иван-царевич  зовет. Годунов и Шуйский ушли. Матвей, одолеваемый  предчувствиями, поехал хоронить деда Константина. По завещанию внуку досталось изрядно леса. Разгоняя дурные мысли, Матвей прикидывал, как сожжет лес на корню, а золу продаст иноземцам на вывоз, для тамошних  земель  удобрения.
         Царь призвал Годунова в церковь Вознесения. Храм был пуст, темен. За высокими окнами белесо распросталось небо. Серый свет накинул на пол дымный покров. Государь простоволосый, в длин-ной парчовой однорядке ходил от иконы к иконе, зажигая свечи. Желтый огонь  очерчивал круги возле шандалов. Длинная фигура царя в красном переходила яркого света в темень, как уток ныряет и является вновь, когда ткут.
         Иоанн заговорил не сразу, и Годунов был вынужден ходить за ним по пятам, подавая свечи, тоже зажигая. Все, что делал Годунов, Иоанн не принимал: поправлял все его свечи. Сам торопился опе-редить зажечь. Подлаживаясь царя, Борис стал лишь ставить свечи. Но и это вызвало недовольное сопение. Царю хотелось, чтобы Борис делал не так, он же исправлял.
- Привез Басманов царевичу девок?
- Привез.
- Грязь все то и непорядок, блуд. Хотел тех курв себе, потом - ду-маю, сыну. Уж больно в вере он  рьян. Без разуменья, все одно-значно принимает. Пока в Новгороде, седьмой своелично сочинен-ный тропарь мне преподнес. Меру во всем, в вере - особенно на-добно знать. Да и пускай на баб не залипает.  Ценны они, пока же-лание. Кончил дело, гуляй смело. А то некоторые мыслят, только у них такая. Вот бабы дурачьем и вертят. Бабы, как куры, только  опереньем разнятся. Чего одна даст, в том и другая не откажет. Чувство телесное – не больше, не меньше.
         Годунов глядел на острую бородку царя, на рассеченный баг-ровый от земных поклонов лоб и не говорил ни слова. Обильные казни возогнали религиозное  рвение государя. Он удалялся в сугу-бую строгость, не терпел собственные и чужие слабости.  Если чего-то одобрял на словах, никогда не значило - то и душевно.
- Гляди, не загордись! Призвал тебя, Борька, как человечка  при дворе  незначительного. После тебя – лишь карлы. Особо насмешил при въезде в Новый город. Не пойму: колоколах изобразил ты песнь торжественную или набат?
         Годунов наклонил голову. Хотел сказать, что играл «Алли-луйю», да неумело. Не дав Борису звука молвить, Иоанн продолжал.
- По грехам новгородцы проучены. Есть за что, знают. Токмо и мы, учителя, грешны. Жениться не собираешься?
- Нет, игумен.
         Иоанн хмыкнул. Хоть он и требовал наименованья игуменом, сейчас то отодвинул. Вздрогнул, словно удивленный неожиданным словом. До Годунова мгновенно дошло: ошибся назвать игуменом, сейчас – царь.
- Чего?
- Молод.
         Царь согнул свечу.
- Моложе тебя женятся - ничего. Мой сын Иван – много ли младше тебя? Не двумя ли годами разошлись? Ищу невесту ему.    Молод, да пора излечиться от нарождающихся  соблазнов. По себе знаю: натыкавшись, легче к духовному идешь. Погрязши в желаниях, Богу кланяешься,  глаза же черт голыми бабами застит.
         Полностью отдавшись вере, Иоанн перекрестился Спасителю на иконе, подле которой стоял. Поискал Богородицу, и ей поклонился. Борис тщательно крестился на те же иконы, что и государь.
- Хочу поручить тебе жену мне новую сыскать. Неразлучницу – сыну, чтоб тоже успокоился. И себе заодно супругу сыщешь. За-конными сожительствами похоти и придавим. Господь щедр: дарует  и наследников. Трех прекрасных жен на Святой Руси найди. Которая не подойдет мне – сыну Ивану. Прощупай, окончательно ли швед король Эрик не хочет отдать ему дочь Виргинию. Портрет ее прислан, ты глядел. Худа да корона за ней древняя почетная варяж-ская… С Виргинией не случится, и моя отставная невеста станет царевичу не в  сласть, тебе  за труды - сладкий остаток. После отца и сына женишься на отвергнутой с царева ложа.
         Годунов перекрестился на Богоматерь с низким  поклоном. Исполнение поручения по розыску царю с Иваном невест могло и вознести его в царских  милостях  до небес, и привести на пытку с  плахою.
- Какая же супруга угодна тебе, Иоанн Васильевич? – попытался выговорить он бесстрастно, откинув навязываемую болезненную игривость вопроса.
         Иоанн свел густые брови в линию. Изложил намерение серь-езно, где удовольствие неважная черта..
- Новая супруга мне надобна, не походящая на покойных Анастасию и Марию Бекбулатовну. К первой привязался я страстно. Умерла, горю предела не имел. Во второй желал позабыть первую. Ищи третью, чтоб ни одну предыдущую не напоминала. Мой отец Соломонию из полутора тысяч избрал. И ты за числом не постой. Со всех уездов девок на осмотр мне сгони.
- Девиц?
- Кого же еще! Не вдовицу, не чужую жену, не порченную. Я – го-сударь преемственный византийский! И царевичу, после - себе!
- Смиренную?
- С семью библейскими добродетелями: мужа любящую, верную,  нравом кроткую, веселую и покорную, чадолюбивую, богобоязнен-ную.
- Красавицу?
- Непременно. Самую прекрасную на земле русской. Для царя! Одну до гроба… На третий брак мой разрешение у митрополита Кирилла вытребуешь. Не по моей воле жены мои помирали! Попы сочетание разрешат. Не велят, мы им кадыки на сторону. Кликну Малюту. Пятерня на попов у него набитая.
         Иоанн засерчал. Тенорок пошел вниз, хриплость явилась в го-лосе.
- Дело начинай с осторожностью. Насмешников примечай. Мы их осадим. А то загогочут: царь опять женится. Хохотунам придирки сыщем, перевешаем на осинах подлецов. Не важно, боярин или хо-лоп с длинным языком вылезет.
         Годунова почуял в ногах слабость. Явственнее стало, какой размах приобретет отбор царской невесты, каковы будут и послед-ствия. Ему грозит перессориться со столькими  именитыми людьми, что ум выешь. Всем-то не угодишь! В первую голову – государю.
- Неименитость твоя, Годунов, на пользу тебе пошла. Кому, пото-ропясь, скажешь о моем желании, тебе – царскому холопу от врагов моих скорый упрек. Верю, как человечишка без связей с родами боярскими к делу подойдешь непредвзято и трезво.
         Царь повернулся к Годунову:
- Не чист на глаз будешь, залециприятничаешь, взятку  с родни за девицу возьмешь, пошлю под колесо… Иди с Христом.
         Годунов с охапкой непоставленных свечей пошел к выходу. Внутренность храма пылала огнями, зажженными Иоанном. Он смотрел Годунову в спину, а тот старался не пошатнуться от охва-тившей слабости и головокруженья.
         От Новгорода Иоанн повернул с войском не к Москве, как мо-лились и надеялись, а на Псков. Положил царь низвергнуть другую северную столицу древней свободы. После себя в Новгороде оста-вил он выгоревшую пустошь, на многие лета невосстановленную. Удивительно, но на расчищенной большой части Торговой стороны сразу стали строить дворец для повторных наездов государевых. Ребята и нищие потащили на погосты разлагающиеся трупы отцов и матерей. Птицы же, от поклевов трупов зараженные, несли стаями прилипчивую смертную болезнь из Новгорода во Псков.
         Сей град тоже не смел защищаться от  государя. В субботу второй недели Великого поста Иоанн  ночевал в монастыре Св. Ни-колая на Любатове. В полночь услышал он благовест и звон церквей псковских. Призвав Годунова, бодрствовавшего на пороге соседней кельи у постели  царских сыновей, вопросил: чего значит? Колеблясь, робея другого спроса, Годунов отвечал, что идут пско-вичи к Заутрене  молить Всевышнего об избавлении их от гнева го-сударева. Знамо, со слезами припадают к святым иконам.
         Государь, встав, живо представил переполненные народом со-боры, призвал к себе Малюту-Скуратова, князя Вяземского, Василия Грязного и Алексея Басманова, гневно обвинил их в прежних христианских убийствах, когда правые с неправыми огульно коры-столюбиво казнились. Приказал: «Иступите мечи о камень!»  Борис слышал такую речь и облегченно перевел дух.
         Наутро вступив в город, царь с удивлением увидел на улицах перед всеми домами столы с изготовленными обильными яствами. Так было выполнено по совету наместника князя Юрия Токмакова. Псковичи стояли у домов с женами и детьми, держа на рушниках хлеб с солью. Преклоняя колени, благословляли царя и опричное войско его со словами: «Государь великий князь! Мы, верные рабы твои, с любовью и усердием подаем тебе хлеб-соль. С нами и живо-тами нашими твори волю свою. Все, что имеем, и мы сами – твое, самодержец московский!»
         Игумен Печерский Корнилий, по преклонным годам не пу-гавшийся разделить судьбу новгородского архиепископа Пимена, оплеванного и привезенного в Псков,  встретил царя на площади у церквей Св. Варлаама и Спаса. Царь принял его и духовенство ми-лостиво. Вышел из возка, где ехал, поднял упавшего игумена с ко-лен. Прошел  в храм Троицы, слушал вместе с ним молебен.
         После службы подвели Иоанна к гробу Св. Всеволода Мсти-славовича,  на века заслужившего благодарную память правления. Царь поклонился гробу. Попробовал поднять лежавший сверху  меч, принадлежавший Всеволоду. Тужился и не смог. Улыбнулся без обиды.
         В монастырской келье старец Саллюс Никола отказал царю в благословении, без ума предложив вместо искусить сырого мяса. Смущенный царь отвечал: «Я – христианин, и не ем мяса в Великий пост». Не робевший смерти пустынник сказал: «Ты делаешь хуже: питаешься человеческой плотью и кровью, забывая не токмо пост, но и Бога!» Никола пригрозил царю, предсказав будущие несчастия. С измененным лицом царь выскочил из кельи. Велел войску  горожан не обижать и собираться к отъезду.
         Оставшись наедине с заросшим немытым юродивым, одни ногти длинной с вершок выросли, закрутились, Годунов обнял Ни-колу и, всхлипывая. спросил: чего  ты не приехал в Новгород?! Я выглядывал тебя,  прежде уговорившись.
         Царское войско пошло в Москву. Туда везли знатных пленни-ков, включая низложенного новгородского архиепископа Пимена. Ждали суда. Обозом следовало награбленное добро. Ехали  не по-лучившие назначения иностранцы. Судачили про строгость госуда-реву.
         Матвей тихо покачивался на  Беляке. Перебирал в памяти, как по дороге из Пскова опять заскочил в Новгород. Василий Григорье-вич с дядьями ездили к Ананьиным. Семья посадника соскоблила гарь с обгоревших стен, положила на терем новую крышу. Сидели в красной горнице, сватали Ефросинью. Матвея в дом не допустили. Он кружил рядом.
         Родители невесты не прочь были породниться с сильными оп-ричниками, но еще ждали, выгадывали, Ефросинью переценивали, не подвернется ли кто побогаче и повлиятельнее. У дочери не спрашивали, своего мнения иметь ей не полагалось. Кого выберут, с тем и жить и станет. Стерпится – слюбится, и верна мужу  быть! Порешили погодить до Красной Горки.
         Нарядно одетая Ефросинья, в пурпурном сарафане и кокош-нике, осыпанном речным жемчугом, выглянула из соседней горницы с глазами заплаканными. Сердце ее склонялось к Якову. Да не с нее спрос! Исстари велось,  что старший племянник в роду пред-почтительнее четвертого младшего дяди.
         Слезы Ефросиньи заметили – от счастья. Матвей ездил по улице и улыбался, предвкушая обладанье женой красавицей. От тайных мыслей оторвал  послух, принесший весть, что немедля зовут его к Годунову. Матвей угрюмо подумал о Магнусовом письме и не ошибся.
         Миновали Тверь, приближались к Старице, вотчине  Владимира Андреевича, покойного государева двоюродного брата, в прошлом году по обвинению в измене казненного. Иоанн опасался,  не все враги перебиты, ждал засады. Посылал вперед летучие отряды разведчиков.
         Годунов ожидал Матвея с дядей Яковом и Василием Шуйским на Старицкой дороге. Нахлестывая лошадей, брызгая грязью из-под копыт, поскакали вперед войска под предлогом разведки, искали спокойное место. На ходу Борис  говорил Якову. До Матвея донес-лось:
- Сыграл я, как ты показывал, да сбился со счета.
- Подъезжая к Новгороду, услыхал я ошибку в переборе, - отвечал с доброй улыбкой Яков.
         Борис предупредил:
- Никому не болтай, что на колоколах меня учишь.
         Тверская земля была разграблена опричниками еще на пути в Новгород. Там и сям лежали разлагающиеся людские и лошадиные трупы, брошенные со сломанными осями пустые повозки спасав-шихся бегством.
         Когда опричники остались позади, Годунов сказал Якову и Шуйскому оставаться на дороге, сам же с Матвеем въехал в лес. У семнадцатилетнего набожного и неопытного в любовных делах Го-дунова который день голова болела, как исполнить царское пору-чение, сыскать прекрасных невест. Не находя выхода, он, по начи-навшему складываться у него обыкновению, решил переложить решение на кого-нибудь другого, обязанного ему.
         Осмотрительный Борис пробирался на коне меж серых стволов безлистных деревьев. Добрался до поляны, окруженной сухостоем. Большие черные, размером с курицу, дятлы-самцы долбили с глухим  неприятным стуком дубы. Обваленная кора широко валялась округ. Птицы обнажили деревья, и те стояли серо-рыжие беззащитные, мертвые, убитые прожорливыми птицами. Пестрые самки перелетали с ветви на ветвь, но не оживляли картины, напрягали вниманье неуместной красотой оперенья, пиром жизни там, где  лишь треск, шумное качанье расщепленных стволов, разложение.
         Еще дальше, сразу не замеченный, валялся труп безвестного бродяги. С невнятным урчанием человека рвали волки. Вороны со-перничали с четвероногими, всякий раз взлетая, когда раздраженные волки щерились кидались на супротивников.
- Насчет Магнусова письма. Догадался? – развернул лошадь к Мат-веиному жеребцу Годунов.
- Как не догадаться! – угрюмо вздохнул Матвей.
- Никому до меня письмо не показывал?..
         Матвей с отрицанием молчал. 
- Кто  корону рисовал?
         Вороны заграяли. Хрустнул валежник. Матвей оглянулся по сторонам. Неужто человек какой идет, который избавит или отдалит неприятный разговор. Годунов не отводил от Матвея карих
Глаз, не искал причины шороха. Глаза его не бегали, как могло бы быть с Матвеем при подобных обстоятельствах. Выбрав уединенное место, Годунов не сомневался: никто не слышит.
         Матвей перевел дух:
- Яков рисовал.
- По чьему наущению?
         Новый тяжелый вздох:
- По-моему.
         Матвей упрощал Годунову задачу, и  Борис улыбнулся:
-  Ты вел обоз. Тебе Магнус давал письмо, люди видели. На тебе ответственность. Чего сразу честно не признался?
         Звякнуло стремя. Матвей соскочил с коня, схватил Годунова за ногу. У того мимолетный страх проскочил в глазах: как бы дурак не прибил  часом, воспользовавшись недоступностью чащи. Но Матвей, ухватившись за сапог Годунова, ныл:
- Прости, батюшка! Помоги, батюшка! Не сберег письма, посеял!
         Гнувший подковы великан превратился в младенца. Плакал, униженно молил, слюнявился, целовал голенище. Годунову стало неприятно, он готов был сквозь землю провалиться, жалел о зате-янном разговоре. Никакого права не имел называться батюшкой этот не знавший женщины юноша. Перед ним унижался  ровесник. А Матвею так хотелось жить, дышать, ощущать в себе молодую переполнявшую тело гибкую силу. Жить пока весело и  легко. Он не износил организм, как дедушка Костка. Ему еще жениться, на-слаждаться любовными утехами, сладко есть да пить, тешить чес-толюбие ростом в государевой службе. Моля Годунова, внутренне признавая, что умнее тот, Матвей пылал ненавистью за предъяв-ленный счет. Сию минуту гроза бы миновала, а там был бы случай, счелся б он с Борисом.
         Борис коленом оттолкнул Матвея,  показывая: не надобно слез.
- Головой бы подумал, как такое письмо государю преподнести, с рисунком. Не слыхали и не видали писем подобных. Эзельский властитель Магнус – не ребенок, чтоб ему в письмах вместо слов гербы малевать. Письмо же показать придется, оно в книгу полу-ченным вписано. Уверен ты, что старое письмо не сыщут?
         Матвей никак не был уверен, что подлинник не найдется. Рас-тирал кулаком и рукавом непрерывно бежавшие слезы, галдел:
- Землю сгрызу, не сыщется! - и потом: - Придумай что-нибудь, Бо-рюшка!
- Спознаюсь с тобой, на плаху вместе пойдем. Много недоброжела-телей у меня. Не ведаешь?.. Попробую помочь, но услуга за услугу.
- Говори, все выполню. Человека убью!
         Годунов положил на грудь короткий крест:
- Грех какой говоришь! Убивать никого не надо, а вот что требуемо.
         И Борис под долбеж дятлов, карканье ворон и чавканье волков, с треском раздиравших мертвячьи кости, изложил Матвею оза-дачившую его проблему. Матвей был сражен. Силач ожидал и за-дачи, связанной с применением физической силы: вызвать на по-единок, на кулачках подраться. Ему думалось, никогда не справиться с тем, что поручал Борис: подыскать невест царю и царевичу. Не знал, как и подойти. Исполнить царское веленье Матвею было так же тяжко, как и Годунову. Тем не менее, ему ничего не оставалось, как поклясться помочь.  Соскребнув дерна, Матвей проглотил его в верность клятве. Борис земли не ел, дал лишь обменное слово, поцеловав нательный крест. Его крест поцеловал и Матвей.
         Радостный Грязной вскочил на коня, вонзил шпоры под брюхо сивому. Жеребец сел от боли на зад. Матвей сорвал с плеча лук, вставил стрелу из колчана и метко пульнул  в волка, жравшего по-койника. Волк дернулся. Отлетел от трупа силой удара и забулькал кровью из горла. Хотелось бы Матвею стрельнуть и в другую сто-рону.
         Оставив Годунова в лесу,   Грязной спешной рысью полетел  к ждавшим на дороге Василию Шуйскому и Якову, недоумевавшим, о чем столь долго говорит Годунов с молодым опричником. Матвей безжалостно вонзал шпоры в бока Беляка.
         У простых людей и хитрость не без придури. Отъехав от Шуйского, Матвей зашептался с Яковом, передавая уговор с Бори-сом. Племянник старался разделить, а то и переложить ответствен-ность за подделанное письмо на дядю.
         Яков удивлялся:
- Как Годунов проведал, что в письме нарисована корона? На свет что ли выглядел?
- Бумага плотная. Вряд ли видно.
- Ты проверял?
- Знамо!
- Чего, знамо! – бушевал Матвей. – А если вскрыл он письмо?
- Посмел государево письмо вскрыть?!
- Мы же посмели. Распарил сургуч и расклеил.
- Не положено же!
- А что мы сделали, положено?
- Ты рисовал!
- А ты упрашивал!
         Как не верти, выходило: лучше иметь Годунова другом, чем врагом. Племянник и дядя задумались, как вывернуться.  Дядя был почище племянника в помыслах. С бабами близко по щекотливым вопросам не общался. Долго молчали. Яков пожурил племянника, что голова пса, привязанная к сбруе его жеребца, смердит нещадно.
- Потерял я свою голову. Без головы же государем не велено. Пол-кана помнишь?
- Пса, что в Нарве привязался?
- Он и есть.
         Настроение Якова окончательно испортилось. Он вспомнил пса, которого ласкал.
- Другую собаку не нашел?
- Не деда Костки кобелей же было резать?
         Яков считал, что и других собак жалко резать. По природной чувствительности глаза его увлажнились. Матвей же сухо сказал:  де,  знает он только двух баб, которых можно представить канди-датками в жены государевы – будущую жену свою, Ефросинью Ананьину, и изнасилованную им в бане странноприимного дома недавнюю девицу,  кличимую Марфой.
         Годунов собирался уже последовать за Матвеем, когда от шершавого ствола дуба отделилась человеческая фигура в бесфор-менном рубище и одним прыжком оказалась подле. Высокий моло-дой жилистый человек в грязных мокрых портах, без сапог, в опор-ках, в разорванном русском длиннополом кафтане поверх красной рубахи, без шапки, с лохматой головой. Неизвестный схватил ло-шадь Годунова под уздцы. Явление было столь внезапным, что конь Бориса попятился. Борис хотел оттолкнуть бродягу, но тот повис на узде и не отпускал.
         Борис растерялся, потянулся к сабле, но незнакомец крепко прижал Борисову длань к рукояти.
- Убей или дай хлеба! – молил или требовал он.
         Было что-то мистическое в появлении незнакомца, будто вер-нулся к жизни терзаемый волками труп. Годунов быстро посмотрел в сторону мертвеца. Тот оставался на месте. Наглые волки и вороны, вспугнутые стрелой Матвея, воротились на трапезу. Некоторые уже рвали и прибитого стонавшего волка.
         Годунов совладал с собой, не стал звать на помощь:
- Хлеба? Вонючая рыба и та бы сгодилась.
         Он достал из торока осьмушку хлеба и протянул бродяге. Не-знакомец схватил хлеб и жадно впился желтыми зубами, отпустил узду. Годунов, не уезжая,  насмешливо глядел, как бродяга ест. Он примеривал в уме, не с плеча ли трупа кафтан на бродяге.
- Кто ты, чудище? – спросил Борис.
- Комедийных дел Географус.
- Где же артель твоя?
- Разбежалась.
         Зная предысторию этого человека, стоило бы удивляться, как после разграбления дома богатого купца можно было столь стреми-тельно пропить и проесть неправедно обретенное. Едва истекло два месяца.
- Запить будет?
         Годунов дал привозную варяжскую флягу, наполненную крепким медом. Бродяга жадно пил. Мед бежал по рыжим усам и всклоченной бороде. Напиток на глазах приводил пропойцу в чув-ство. Он думал о будущем.
- Возьми в верные холопы, боярин.
- Я не боярин, - не без обиды сказал Годунов. –  Мой чин поменее. Работы у меня немного.
- На все, что угодно, сгожусь.
         Матвей уже годился на все, что угодно, и Годунов рассмеялся. В одночасье два человека обещали умереть за него. Легко на Руси покупается преданность! Бродяга все же заинтересовал  на кого-то похожестью. Годунов не готов был признаться, на кого.
- Чего же ты можешь?
- Что скажешь! Петь и плясать.
         Борис успокоился и окончательно пришел в веселое располо-жение духа.
- К месту ты, братец, со своим предложением. Что же, пой!
         Допив флягу до дна, бродяга отряхнулся:
- Нет ни гуслей, ни цимбал, ни скрипки.
- Скрипи осиною.
         Откашлявшись, бродяга сел на поваленное дерево и затянул низко, протяжно, тоскливо. Голос его был глубок. В выводимых руладах сквозило сродное правде страдание. Он пел о русских бо-гатырях, о безвозвратно ушедшем  веке, когда ездили молодцы в поле единоборничать с печенегами да половцами. Сильна была десница и шуя, и вот больше нет Добрыней и Муромцев, другие люди.
         Тоска песни пробуждала нутряную скуку, евшую изнутри Го-дунова,  он смутился. Заметив  растроганность слушателя, Географус приободрился:
- Дай за искусство денег.
         Борис одарил бродягу полтиною:
- Некогда мне тепереча, поеду. Дойдешь до царского двора, спроси стряпчего Годунова.
- Не забуду, - торопливо поцеловав руку дарителю, бродяга грыз зубом монету, проверяя, достаточно ли в ней на примесь серебра.
         Годунов тронул коня. Уже выезжая из леса,  обернулся. Подняв палку, бродяга разогнал скалившихся и щетинившихся волков, распугнул птиц, полез трупу в рот, нет ли мелкой монеты,  таскаемой обычно за щекой.
         Навстречу Годунову ворочался Матвей.
- Ты чего, Грязной?
- Вот же сглупил, стреляного волка бросил.
         Матвей пинком откинул  бродягу, достал острый нож и стал свежевать  с подпорченной воронами шерстью хищника. На худую шапку волчья кожа сгодится. Бродяга Географус сел на пень и без злобы глядел на Матвея.
         В тот день Матвей, Яков и Годунов размышляли над разным. Матвей гадал, где добыть царских невест, кроме двух ему известных. Годунов думал: как неразумно жизнь устроена. Вот  государь. Почто казнил и ограбил он тверчан, новгородцев и псковичей,  без-ропотных собственных подданных? Почто казнил и ограбил с от-менной жестокостью?  Не хватило бы ободрать их новой выдуман-ной податью?  Как неумно!
         Яков  пытался оправдать государя. Аргументы он выстроил следующие. Царь давит старинное боярство, ищет опоры в новых людях, таких как Годунов или он, Яков. За ними перспектива. Это справедливо. Яков незнатен, до деда родословную знает. Одна за-слуга у дедов, не из холопов.
         Отчего же нет Якову дороги в первые люди? Вот и на колоко-лах он столь чудно играет, что и Годунов  учится. Но если царь против бояр, почему он из обычая перевел в закон местничество? Не он ли утвердил Разрядную книгу? Почему полками командуют не по знанию, но старшинству?  И чем знатнее, тем более права на Большой полк или полк Правой руки? Что я, Годунов вон как про-нырлив, а не боярин.
         И все-таки им с Матвеем пришлось  поработать на Годунова.
               
               

                6



         Скорыми переходами в три  дня доехали до Москвы. Чем ближе к столице, тем оживленнее становились места. Дороги делались крепче и шире, мосты устойчивее. Распаханные поля говорили о человеке. Но подданные прятались царя своего и не выходили к дороге.
         Переехали Москву-реку, увидели широко раскинувшиеся де-ревянные дома с соломенными крышами. Редко украшали их труб, топили по-черному. Окрестные белые строения монастырей ожив-ляли картину. Пошли слободы. Здесь жили кузнецы и другие ре-месленники. Из мастерских пахло жаром, глиною и свежеструганной доской. Сразу за улицами начинались огороды. Там бабы, дети и старики, готовясь к посеву, рыхлили почву деревянными сохами, влекомыми лошадьми или быками. Городские ремесла были более прибыльным делом, и взрослые мужчины не отвлекались.
         На Неглинной и Яузе вертелись мельницы, смолачивали ос-тавшееся с зимы зерно. Дальше протянулись лавки и шалаши, где торговали хлебом, мясом, рыбой, дровами, сеном, глиняной посу-дой, скобяными изделиями,  громоздкими избяными остовами.
         Столичные жители встречали царя с восторгом. Простонародье никогда не боялось его. Обыватели справедливо полагали: своих не обидит. Власть на Руси была властью Москвы, города же вообще владели селами. Огромная часть города жила свободно, село же состояло из холопов, смердов, безинвентарных закупов, половников, арендовавших у бояр и дворян землю за половину урожая. Свободный крестьянин, бобыль был редок.
         Городские жители, торговцы, ремесленники, духовенство белое и черное, чиновники, бояре и дворяне весело приветствовали государя. Вместе с ними он довлел над землей русской. Им  дыша-лось  привольнее привязанных к земле христиан.  Городские ре-месла и искусства ценились значимее съестного продукта. Город кормился, не уважая тех, кто  кормил.
         Подобно Сцилле, выхватывавшей жертв поодиночке и преду-смотрительно избегавшей пожирать их обильными толпами, глава своих государств – царь ехал величественно от Тверских ворот в позолоченном возке, выглядывал,  кивал народу. В высокой вен-чанной золотым крестом шапке,  в горностаевом охабне, осыпанном  драгоценными каменьями, с оплечьями, украшенными серебром и жемчугом, в сафьяновых сапогах, подбитых серебряными гвоздецами, он должен был казаться живым богом, и его встречали как Бога. На коленях, с распущенными хоругвями, со слезами.  Ду-ховенство вздымало иконы, нескончаемо тянуло гимны. Склоненные матери протягивали  к царю дитятей под благословение. Считалось, одно его прикосновение способно излечить от колтуна, парши или сухотки. Проворовавшийся приказной дьяк лез вперед целовать царскую руку, рукав. Верил, нераскрытым останется воровство после подобного государева соизволения. Безумные юродивые грозили палками царю, принимая его за въезжающего в  Вавилон антихриста. Все  одновременно говорили и слышали обрывки чужих слов, и вместе соединялись в единый народный организм, вибрировавший изнутри от грома барабанов и пенья труб. Царь па-рился в охабне, мечтал скорее добраться до покоев, вытянуться на ложе и терпел, зная, сколь действенно лекарство внешнего велико-лепия для  подданных.  До новых пышных выездов служат, без ро-пота, послушно.
         Сзади ехали сотни опричников, ради триумфа сменивших ризы на дорогие ферязи и кунтуши. Подле каждого – сменные одна, две, несколько лошадей, взятых у новгородцев и псковичей. Гордо выпрямляли стан лучше остальных вооруженные иноземные наем-ники, блистали шлемами с поднятыми забралами, стальными дос-пехами и поножью. Кони их шли под вышитыми попонами тяжелого бархата с золотыми кистями.
         Ехал обоз с награбленным трофеем. Вели ржавших лошадей, мычавший  скот. Задом наперед везли на осле в рваной рясе рас-стриженного архиепископа Пимена. Его, бывшего соперника за ми-трополичий посох, все еще настороженно осматривал новый глава церкви Кирилл. Он выехал прежде царя, и теперь встречал государя, слитый с ликующим московским духовенством.
         Смиренно в красном кафтане и красной шапке трясся на ло-шадке ближе к окошку  возка, откуда выглядывал царь, - Годунов, улыбался и показывал восторженному народу скипетр и державу, им везомые. А вот выводки Вяземских, Скуратовых, Басмановых, Зайцевых, Грязных. Василий Григорьевич с двоюродными братьями Григорием Большим и Григорием Меньшим, Борисовичами, сын Меньшого – Никита, иные ветви: Василий и Иван Иванович Молчановы, Василий Федорович, Василий Иванович, Иван Ивано-вич Ошанины, Василий Черемисинов-Ошанин, Михаил Ошанин-Молчанов. Тут же закручивает молодые мягкие усы Матвей. Федор Федорович Грязной-Ошанин скачет возле осла с низверженным ар-хиепископом, верноподданнически пинает его. Пимен и ближайший клир, некоторые знатные чиновники – смутьяны и вороги везутся в открытых телегах для поругания. Их показывают  народу будто  великих пленников. Народ плюет, бросает землею, камни. Выбегая к телегам, не дают самосуда опричники, норовит съездить в хари государевым недоброжелателям. У Федора Федоровича Грязного отдельная задача. В кармане его наказная царская грамота, как везти к Москве опального архиепископа, поэтому он пуще других ограждает святителя от ударов, а тот под грозным взглядом его сдерживается благословлять проклинающих. Едут в общей массе не расписанные по опричнине полковой писец Яков, кравчий Григорий-красавец и шут Васютка, тоже Грязной. Сильно кривляется последний. То надуется, архиепископа изобразив, то, спрыгнув с кобылы, ногу поднимет, вроде обоссывая повозку с Пименом. Народ хохочет. Сие шутки понятны и смешны. Не угодил царю – катись голова, садись на колышек. Сосни под колесом. Нелегко Васютке соперничать с шайкой соперничающих царских клоунов. Грязные и в сотниках и в опричниках простых, и в писцах, и на спецпорчении, и в шутах они не пропали, показать смогли. Праздник царя – их величие.
         Вернувшись из крестового похода на северные города россий-ские, уладив церковные дела, сменив архиепископов, новгородским владыкой стал наушник заговора Пимена – Леонид, государь вер-нулся  связать себя брачными узами в третий раз. Он торопил Го-дунова, и тот был вынужден обратиться с кличем ко всей  родне, приятелям и знакомым привозить в московский Опричный дворец девушек. Девица – вот плата, которую требовал Годунов с любого, кому когда-то оказал  услугу. Помимо товарищества с царевичами, распоряжение царской женитьбой выдвинуло его на первое место среди придворных.
         Однако тайное дело скоро сделалось открытым, у Годунова появились соперники. Девиц поставляли Вяземский, отец и сын Басмановы, Шуйские. Малюта-Скуратов привел обеих старших до-черей. Царь молчаливо согласился на свержение монополии стес-нительного Бориса. Он не ставил сословных ограничений, равно глядел девиц и боярских, и дворянских, и купеческих, и посадских с дочерьми крестьянскими и дочерей лиц духовного звания.
         Царь резво  отбирал красавиц. Смотрел в день по одному, по два десятка и более. Поток нарастал. Царь глядел десятками, сот-нями. Выстраивал группами в ряд в большой палате и прохаживался, выбирая. Заставлял девиц гулять туда-сюда, поворачиваться, улыбаться, танцевать под музыку игравших умельцев. Задавал ка-верзные вопросы, сыскивал остроту ума.
         Странно, но когда он смотрел девиц по одной, почти все они ему не нравились. В бабьем скоплении царь терялся. Первая симпа-тяга оказывалась маленькой рядом с девушкой высокой. Высокая же казалась чересчур дородной или тощей верзилой на фоне средних соседок. Ни единой не было совершенной. Сравнение разоблачало секрет обаяния. Все тайно или явно были неуверенны в себе, у всех имелся недостаток, который стремились прикрыть платьем, чужой косой, челкой, румянами, белилами или хитрым бойким поведеньем. В разговоре претендентки на супружество государево обязаны были перечислить свое имя, имя родителей, братьев и сестер, других родственников, разгадать нехитрую загадку, пересказать нехитрую историю, подчас с намеком на пошлинку. Все были чем-то похожи, никто не выделялся кардинально, и растерянный пресыщенный царь серчал, выходил из себя.
         Употребление родило злоупотребление. Бесстыдные опричники под видом девиц приводили на смотрины вдов и даже замужних. Если отец Иоанна некогда отсмотрел полторы тысячи девиц, то у Иоанна счет шел уже на многие тысячи, а он все не  определялся. Судьба девиц и молодых женщин, которым отказали, складывалась незавидно. Сам царь часто бесчестил их в своей почивальне, а вид-ные опричники – сразу за ее порогом. Обесчещенные пополняли ряды курв, наложниц царя и его ближнего круга. Во дворце держали их в отдельных покоях, надоевших отвозили в подмосковные села, насильно выдавали замуж ради видимого благочестия. Мужей их, посадских и поселян, ни во что не ставили.
         Иоанн окончательно запутавшись в выборе, вдруг позвал Го-дунова. Он будто вспомнил, что изначально именно ему поручил найти без огласки новую царицу. И вся ответственность на нем.
         Годунов вошел в палату, упал на колени и ползком прибли-зился к сидевшему в креслах царю. Поцеловал колено и тыл не дрогнувшей кисти, складку домашней расписной однорядки. Царь в чувствах заговорил, что давно  неуспокоен: дело порученное Году-нову исполняется плохо. Вместо девиц пошли на все готовые бабы. Ему по-прежнему желается красоты с чистотою.
         Перед приходом Годунова царь читал. Борис  уронил боковой взгляд на раскрытые на столике книги: временники, хронографы, Степенная книга, составленная духовником царя Андреем под ру-ководством митрополита Макария. Острый глаз Годунова различил, что царь читал о взятии Новгорода и Пскова дедом. В Библии же ногтем отчерчены стихи про гибель Содома и Гоморры.
         Как же не ошибиться в предпочтениях государя? Как угодить? Годунов понимал: качество поставляемых женщин снизилось из-за спешки и возрастающего объема. Царю этого не скажешь. Знамо, кажущийся притворным брюзгливый гнев легко выливался у него в неконтролируемое неистовство. Годунов не взялся указывать, что  девицы давно не им одним поставляемы. Сладкая инициатива пере-хвачена. Он только вопросил, выполнено ли им желание государя, чтобы девицы были молоды, красивы и не схожи с покойными Анастасией Романовой и Марией Темгрюковной.
         Царь не ожидал вопроса. Внезапно он изменился в лице, голос сорвался, волос шевельнулся в бороде. Искрой наития до Годунова дошло: изначально сознательно или без царь поставил перед ним и другими неверную задачу. Его требование стоило угадать с точно-стью до наоборот. Вслух он требовал жену, не схожую с покойни-цами, в тайниках души искал дубликат. Ни для кого при дворе не являлась секретом прохладца к Марии, значит, царь ищет новую Анастасию.
         Иоанн заторопился и разворотил  сориентировавшегося Году-нова. Срочно надо подготовить на просмотр две дюжины  лучших кандидаток. Пока же царь желает устроить развлеченье. Немедля звать сыновей, «любимцев», шутов, музыкантов и курв.      
         Борис побежал исполнять приказание. Ему необходимо было  передать волю царя по цепочке. Каждый ради милости торопился проявить исполненье. Алексей Басманов с Василием Грязновым пинками скоро подгоняли наложниц. Федор Басманов и Григорий Грязной, купая друг друга соперничающими взглядами, за шиворот и балахоны влекли карлов и шутов. Афанасий Вяземский и Малюта-Скуратов понукали музыкантов и вперед тех несли инструменты. Феодор Иоаннович сказался нездоровьем, и Годунов привел  к царю в кампанию одного Ивана.
         Стекся царский круг в десять-пятнадцать главных опричников. Из иностранцев были командиры немецких ландскнехтов Таубе и Крузе. Царь воссел за отдельный стол со старшим сыном. Налегал на  крепкое заморское вино, закусывал дынею. Потчевал Ивана. Опричники предпочитали мальвазию, отечественное всегда выпьют. Немцы обожали белое рейнское и венгерский токай. Курв поили канарским, мушкателем и романею. Хмель ударял девкам в голову, они хрипло смеялись.
         Царь сидел, морщился. Он быстро едой насытился и теперь ему не нравилось, как пили и ели другие, как напивались , блестели глазами, отражали в зрачках пламя светильников, тяжелевшими языками шумно уверяли, чтобы он слышал, что умрут за царя. Иоанн медленно поднимал кубок, поддерживая тосты за себя. Опричники, опережая, спешили превзойти друг друга в преданности. Царя называли благодетелем, отцом отечества, победителем семидесяти народов, полководцем, равным Тамерлану или Цезарю. В бла-гочестии он равнялся с Константином Великим и Владимиром Свя-тым.
         Князь Осип Гвоздев, презря знатный род и значительный при-дворный сан, закатный старческий возраст,  ползал по полу на чет-вереньках в шутовском наряде, изображал государственного   врага-собаку. Другой шут в черной рясе, как опричник, выметал его вон метлой. Гвоздев огрызался, потом свернулся у ног государя и по-собачьи слюнявил ему голенище сапог.
         Царь хохотал. Ему вторили  с долей лести, самим тоже было смешно. Музыка грохотала. На струнных играли так, что чуть не рвали хорды. Свирели забивались тугой слюной. Отзвук цимбал стлался  гулким эхом. Курвы водили хороводы, плясали русскую. Подвыпившие опричники тащили их на колени, лизали взасос.
         Девки посмели ластиться к государю. Тот со смехом отталкивал наглых, указывал на шестнадцатилетнего сына. Иван краснел, уставлялся в стол. Тогда веселившийся царь задирал сыну подбо-родок, понуждал глядеть. Голые и полуголые нетрезвые раскрас-невшиеся потные бабы, замечая нескрытое желание царя, хватали царевича за разные места. Он сидел замерший,  каменный.
         Иоанн заметил Годунова, севшего за опору арочного свода. Позвал его за стол, мигнул курвам. Те немедля набросились на Бо-риса, полезли ему за кафтан, за рубаху, в порты. Прежде Борису не довелось высказать царю славословие, не дали другие, опередившие его опричники. Теперь Иоанн потребовал наполнить для Бориса огромный кубок, украшенный византийскими орлами. Годунов вынужден был давиться, пить, улыбаясь при этом.
         Все смеялись, и он  смеялся еще громче, слив остатние капли наземь. Все замолчали, стих и Борис. Животным невысказываемым чутьем девки определили зашоренность от них Бориса, и отстали. На вопрос царя, почему отстали Годунова, молвили: он скучный.
         Крупная деваха села на колено царевича и пухлой ладонью натирала ему худые бедра. Хмельной Иван усиленно старался рас-слабиться. Внушал себе, что грубая доступность нравится.  Иоанн постепенно грустнел, созерцая им  устроенное свинство. Он не на-сыщался восточными сладостями и фруктами. Ему разогрели лю-бимых вчерашних щей. Он чавкал ложкою, чуя: за истекшие он так наелся любовных утех, что не сможет сегодня сблизиться ни с одной из  наложниц.
         Пьяным слюнявым  поцелуем Гвоздев прильнул выше царского колена. То, что Иоанн поощрял Федору Басманову или Григорию Грязному, он не спустил безумному старику. Иоанн вылил Гвоздеву на голову миску горячих щей. Шут завопил. Ошарашенный, куснул царя оставшимися крепкими передними зубами. Царь от неожиданности испугался, схватил со стола нож и ударил Гвоздева в шею. Гвоздев упал. Звали английского доктора  Арнольфа Лензея,  Иоанну рана Гвоздева казалась неопасною, и он с шуткою сказал:
- Исцели слугу моего доброго. Я с ним поиграл несколько неосто-рожно.
         Гвоздев бился в агонии, истекал черной кровью. Затих, остывал. Арнольф отвечал царю, уже не находя ни пульса, ни дыхания:
- Великий государь так неосторожно поиграл ты, что разве Бог сможет воскресить умершего.
         Иоанн отмахнулся, приказал налить  Арнольфу вина за искус-ство. Гвоздева не убирали. Подобрав руки с ногами, будто в мате-ринской утробе, с синим лицом и выпученными глазами он про-должал лежать у царского возвышения.
         Пир продолжался. Царь пил, не пьянея. Сидел, подперев щеку ладонью. Глядел на пляски. По углам опричники совокуплялись с курвами. Иоанн не запрещал, не подбадривал. Три девки утащили на ложе притворно упиравшегося смущенного Ивана. Около царя остался один  Годунов. Борис отводил глаза от стола, где бражни-чали придворные. Оттуда веяло завистью.
         Не наученный предшественниками с не ко времени вопросом явился Старицкий  воевода Борис Титов.  Таубе и Крузе налили ему  штрафную чашу. Иоанн мертвящим взглядом окидывал Титова, пока тот пил:
- Будь здрав, любимый мой воевода! Ты достоин нашего жалованья! – Иоанн вдруг взял  и тем же ножом, которым зарезал Гвоздева, подойдя ближе, срезал воеводе ухо.
         На секунду миг тишина, а потом снова все оживились. Титов не выказывал страдания. Со спокойным лицом поблагодарил царя за оказанную  честь, выпил другую чашу, пожелал властителю сча-стливого царствования. Более не говорил о делах.
         Подлиза Борятинский воспользовался случаем и затараторил о никчемности Литвы, о слабости войска короля польского, де король трепещет одного Иоаннова имени. Слушая грубую лесть, царь вскипал гневом. Опять вскочил, изломал посох в щепы о голову подхалима, выбил из рук преподнесенную им чашу:
- Вот тебе бесстыдному! Хвали да меру знай!
         Иоанн едва не опрокинул и стол. Уже не садясь,  широким шагом вышел из палаты. Годунов,  сохраняя достоинство, что не очень получалось, засеменил за ним глядеть, не идет ли царь к сы-новьям, которым Борис был  дружкою. Опричники вскочили и по-валили следом. Вбежали стольники следить, не унесли бы посуды.
         Оставив при себе только Бориса Годунова, Афанасия Вязем-ского и Малюту-Скуратова, Иоанн прошел в покои, отведенные ас-трологу и алхимику, в общем кудеснику, Бомелию. Тот был занят у реторт, испускавших неимоверно удушливый запах. В  банках бур-лило, кипело. В плавильной печи трещал уголь. Бомелий оделся в синий  рабочий халат, из-под которого проглядывал черный бар-хатный кафтан. Сморщенную шею держал гофрированный ворот-ник, плешивую голову прикрывал обвислый берет.
- Что же ты на зов не идешь?! – воскликнул государь. – В палатах слугу моего убили. Арнольф Лензей прибежал, ты – нет.
- Я  врач - маргинально, государь, - с сильным акцентом отвечал Бомелий. – Доминанта моя в физике.
- Ты меня заумными словами не путай! – передразнил царь, и тут же смягчился: - Чего  ты химичишь, физик? Где мое золото?
- Золота пока нет. Дай срок – будет.
- Сбежишь от меня, сукин сын, с золотом, вот то и будет. Зачем я тебе стану нужен.
         Бомелий подтянул большую емкость с синеватой жидкостью, помешал в ней шпателем. На дне лежал еле заметный белый осадок. От помешивания порошок поднялся мутными полосами. В покои осторожно взглянул аптекарь Зенке. Поклонился государю и исчез за ширмой.
         Иоанн понизил голос:
- Яды приготовил?
         Бомелий покосился на царских прислужников, не доверяя:
- Яды приготовлены самые лучшие, - Бомелий показал разноцветные пробирки. – Есть мгновенного действия, есть медленные и му-чительные, с судорогами, язвами, кровохарканьем – для особых не-другов. Есть и веселящие. Умирая, люди песни поют. Яды изготов-лены исключительно безвкусные и бесцветные, окрашены для де-монстрации.
         Иоанн рассмеялся:
- Налей яда незаметного. Борька попробует.
         Не меняясь в лице, Бомелий налил яда в четверть чайной ложки, что была на длинной серебряной ручке, протянул Годунову.
- Пей! – насмешливо сказал Годунову царь. Малюта и Вяземский с услужливой ехидцей подхихикнули.
         Годунов спокойно, словно дегустация ядов была обычным его занятием, выпил яд. Царь, смеясь, переводил глаза с него на Малюту, Вяземского и Бомелия:
- Почему Борька жив?
-  Мало яда.
- Лей еще!
- Предупреждаю: возможны судороги, галлюцинации, тошнота, рвота, кровавый понос, сыпь розовая. Яд потенцирует алкоголь. Слуга же твой нетрезв.
- Не столь уж он и нетрезв!
         Бомелий налил другую ложку. Годунов собирался выпить. Царь выбил ложку, расплескав содержимое:
- Обещал: не будет признаков. Тут же признался про понос и сыпь. Предупреждал: за год  службы яда незаметного не выработаешь, на кол посажу… Мой гороскоп готов?
         Бомелий отодвинул склянки и сухими предстарческими руками, накрытыми митенками рыжей кожи, расстелил на столе лист толстой бумаги с проведенными кругами и секторами.
- Согласно гороскопу, царь, ты человек энергичный, умный с душою подвижной.
         Иоанн оглянулся на Годунова,  князя Вяземского, Малюту:
-  Подите!
         Годунов, Малюта и Вяземский вышли в соседнюю горенку. Здесь на аптекарских весах взвешивал порошки и гранулы Зенке.  После принятого яда Годунова стремительно уносило в сон. Он присел на сундук, окованный железной пластиной, прислонился к беленой стене. Черная фигура Зенке мелькала перед светильниками. Решетка окна вырастала из его ермолки ветвистым узором. Он и сам превращался от тени в сетчатого зверя. Годунов пытался разобрать, что говорят в соседней горнице, но оттуда доносились только несклеиваемые обрывки. Их заглушал зычный голос хмельного Малюты,  взявшегося допытывать аптекаря о назначении весов и склянок. Вяземский притворно обнял Годунова за плечи, радуясь, что тому худо.
- Лучше скажи, когда я умру? – пытал государь Бомелия.
- Ты родился 25 августа под созвездием Девы в доме Юпитера, громовержца. Критические созвездия для тебя – Скорпион и Рыбы. Болеть и умирать тебе с конца октября по ноябрь и в марте.
         Цвет сошел с царского лица:
- Болел я уже в марте… Лет-то сколько жить мне осталось? Говори, не блажь!
         Бомелий взял руку государеву. Почувствовал в ней дрожь и биение:
- Линия жизни совсем короткая. Пять лет тебе осталось.
         Иоанн вырвал руку:
- На страх берешь!
- Не я говорю – звезды, - Бомелий указал на астролябию.
- Перегадать можешь?
- Чего же, не перегадать! – Бомелий взял приборы и вышел.
         Царь двинулся за ним. Крутыми ступенями поднялись на  башню. Отсюда открывался  вид на Кремль, под ним -  молочную в свете неяркой луны  Неглинную реку, громаду собора Бориса и Глеба, торговые ряды. Аромат цветущих садов приносил легкий ве-тер. Небо было чисто, каждая звезда различима, как брызнутая кап-ля.
         Бомелий нацелил астролябию. Бормотал, меряя угловые рас-стояния меж звездами. Выдал:
- Так и есть. С марта пятого по март шестого года от сего дня скон-чается русский царь.
         За кафтан Иоанн подтащил Бомелия к себе, горячо задышал неокислившимся вином:
-  Верно, семь на десять лет назад болел я сильно. Владимир Анд-реевич, двоюродный брат мой, хотел с боярами  попользоваться. Смерти моей ждали. Покойнику сыну младенцу Димитрию не же-лали присягать при  матери – Анастасии Романовой, мной в опе-кунши назначенной Вывернулся я… Оборони от мартовской смерти, знаток! Озолочу, богаты станут и потомки. Отставь яды, приготовь на продленье жизни снадобье верное!
- Против смерти иссякли  лекарства в садах, - холодно отвечал Бо-мелий.
- Бог твой – природа, Елисей. А смерти у нас на Москве мучитель-ные. Малюта знает толк. И я не новин мучить.
- Сделаю все, что смогу.
         Царь высунулся в бойницу. Полно дышал, прогоняя хмель
- Что с ней?
         Бомелий сразу понял:
- Опять являлась?
- Неустанно мучает.
- Путаешь?
- Как-то?
- Висящий на гвозде кафтан за нее принимаешь?
- Нет, вижу осязаемо.
- Как живую?
- Мысленно, но во плоти! – царь схватился за голову, голова закру-жилась.
         Бомелий, по видимости, не обращал на царскую слабость внимания.
- Любишь ее?
- Дурак! Тебе бы столь назойливо она являлась. Страшусь и нена-вижу!!!
         Грохоча сапогами, Иоанн спускался по ступеням, держался за стену. Посередине лестницы встретился дремавший Годунов. Царь пинком поднял его. Борис поплелся, шатаясь, растирая закрывав-шиеся глаза. Малюта и Вяземский служиво подобрались, вытяну-лись.
- Околдовали меня, звери! Ищи, Елисей. лекарство! Ищи! –  через плечо крикнул царь Бомелию, бережно придерживавшему сферы астролябии.
         Путь пролегал по воинскому проходу меж крепостных зубцов. Тихий свет струился с востока. Царь подозвал и взялся втолковывать Борису, что согласно выкладкам Бомелия ему, Деве, требуется жена – Близнец, и никак не Козерог. Из дев нужно отбирать июньского рождения. Борис спросил, обязательно ли девы должны быть дворянского звания. Царь отвечал, что то предпочтительно, сугубо-го приказа в том нет.
         На повороте Иоанн вздрогнул от собственной тени. Он поко-сился на Малюту и Вяземского,  выставил Бориса вперед и шепотом спросил:
- Ты видел?
         Борис глядел на государя, сверлившего его своими страшными вылезшими глазами, и терялся, чего ответить, дабы не прогневить.
- Там! Там! – вторил царь.- Проскользнуло!
- Видел! – убежденно отвечал Годунов, не знавший, когда кончится  ночь. От смешавшегося с вином яда его мутило, выворачивало на-изнанку. Пока царь разговаривал наедине с Бомелием, блевал он на лестнице неисчислимо.
- Чего же ты видел? – недоверчиво вопрошал царь и, сотрясся от пробежавшей судороги и вытолкнул стряпчего себя вперед.
         Годунова раздражали навязчивые царские вопросы, но он не мог не отвечать. Борис видел  дергавшуюся клинышком бородку, выпученные глаза, редеющий волос, шевелившийся ветром на виске, где вылез из-под шапки. Рука царя дрожала на поясном кинжале. Годунову смертельно хотелось спать, но он не готов был  разделить участь Гвоздева. Борис отвечал, как в омут кидаясь, угадывая простую цареву тайну:
-  Царица Анастасия поперек дороги прошла.
         Иоанн отступил пораженный. Губы его раскрылись и сошлись. Он не совладал с речью. Годунов вместо обычного темного ужаса почуял к нему нечто вроде жалости. Но царь не верил уже ни Борису, ни себе, ни кому-либо:
- Врешь! Врешь! Не ходят покойники, - и опять начал: - Точно видал Анастасию? Божись!
         Годунов не видел Анастасии, но не смел врать Богу. Царь же стал страшен. Он перестал существовать как личность с разными сторонами, а превратился в страстный вопрос, требующий немед-ленного разрешения. Глаза Иоанна странно двигались, будто он черпалкой копал в Годунове. Борис сжался. Ищущий ум его от тре-пета выдавил образ Анастасии Романовой. Борис не помнил ее, мал был, когда она скончалась, но воображение соткало покойную ца-рицу из рассказов. Первая Иоаннова жена проплыла, как живая. Облившись холодным потом, Годунов перекрестился на крест ко-локольни Ивана Великого. 
         Царь одно не верил ему, пытал:
- Как одета царица была?
- Со страху не приметил. Прошла, как пролетела.
- Вот–вот!! Говорят, убийцам жертвы мерещатся. Мне не мерещатся, - быстро, проглатывая окончания, забормотал царь. – Я без числа умертвил. За пять лет, что Бомелий накаркал, убью еще немало. За дело! Кнут и кол им наука. Покаюсь! Один кающийся стоит тысячи непокаянных. По бокам от Спасителя убийцы висели. Тот, кто покаялся, первым воссел в Царстве Небесном, одесную. Анастасию я не убивал… - сказал он протяжно.
- Люба царица Анастасия  была?
- Цыц, Борька! Я тут спрашиваю… Частишь, точно Елисей Бомелий - люба, люба. Не люба вовсе. Выбрал, выделил, предпочел, но не любил, - последнее  Иоанн проговорил по слогам. - Как надругались, как опошлили слово! Борька, знай, я – природный царь и ни с кем достоинством не делюсь. Привязан токмо к  делу государственному. Молчи! В Анастасии себя лишь любил. И при ней казнил, резал, топил, травил. Своя рука – владыка, поднималась. Но как же с ними по-другому, скажи?!
         Годунов не сказал, однако не согласился с царем. Жива была Анастасия редки и обыкновенно заслужены были казни. При ней во всеобщее благо трудились Сильвестр и Адашев, первосвятительст-вовал Макарий. Принимался Судебник, созывались соборы. После смерти Анастасии царь чисто с цепи сорвался.
- После Анастасии не могу вторую найти, равную, которую про-долженьем своим  бы почувствовал. И красивы, и покорны бабы многие, токма они – не я.  Напряженьем воли хочу себя в них уви-деть, а не видится.
         Годунов опять подумал, что непохожа характером на царя была отзывчивая жалостливая Анастасия. У царя же свое было в голове. Шмыгал носом, уткнулся в стену,  страдал. Годунов не понимал. Он поймался: вдруг выветрилась жалость. Борис звал Господа, чтобы скорее кончилась мучительная сцена. Смешно кому сказать: Анастасия – другое «я» Иоанна. Царь высказывался, что и самому  понятно не было. Борис не проникал в суть, хватал лишь то, что ему полезным казалось. Он, как и Малюта с князем Вяземским, не собирался никому рассказывать о полупьяных признаниях государя. Тот обратился уже и к Малюте с князем, не видали ли они чего. Оба царских любимца мялись. Желали ответить угодное и не угадывали, чего царь больше желает. Колебались: вроде чего-то мелькнуло перед глазами, а что – Бог весть! Малюта и Вяземский знали, что у царя есть главное настроение, когда казнит он врагов своих, и не хотели вникать в его состояние нехарактерное,  дело временное,  главное –  выгоду не приносящее.
         Около опочивальни царь отпустил Малюту, наказав кликнуть  доктора  Лензея.  Князю  Вяземскому Иоанн велел зайти с собой. Единственно из рук  оружничего,  головы арсенала,  царь принимал успокоительные и снотворные. Вяземский первым пробовал.
         Малюта и Годунов шли вместе, не болтая.  Благополучие обо-их, как и всей знати на Руси, зависело  от расположения государя. Низким голосом  Малюта шугнул от безделья толкавшихся в пере-ходе шестерых слуг Вяземского. Приближенный Иоанном, князь не оставлял старых боярских привычек, и в опричнине на свой счет содержал надворную команду. Везде ходил с нею, многочисленною. Возбуждал раздражение у завистников к царской милости. Малюта сам из Бельских  был скромнее Вяземского и собственных кметей за собой не водил.
         Годунов вышел во двор. На срубе колодца в расстегнутой фе-рязи верхом сидел царевич Иван. Плача и не стесняясь, как надысь не стыдился отец,  Иван упал на грудь Бориса:
- Не могу я  Боря! Гадко, ой, гадко мне! Чего же веселого, как батя велел? Телу сладко; а семя извергнешь и смотреть противно на дев-ку, что подле корячится.
         Борис ничего не отвечал и гладил царевича по вихрам. Неда-лече ржали шатавшиеся дорвавшиеся до иноземного вина курвы. Лопнула тренькавшая скоморошья струна. Доносились из опочи-вальни обрывки громкой царской молитвы.  Стучали поклоны.
         Наутро отдаст царевич Иоанн тысячу рублей в Белоозеро-Кирилловскую обитель, вклад за потерю мальчишества. Государь же воспитаньем сына останется доволен. Растил львенка.    
         Закинув голову в светлеющее небо, Годунов гадал, отчего не тревожится никто о земле, которую топчет. Всяк за себя, никто за нее, родимую. Алчно, без оглядки потребляют богатства , а земля как обязана. Вечно дающая  русская земля. Говорят о ней, вот и царь надысь, только все – с явным или скрытым презрением. Стыдятся Московии.
         Возня молодых опричников, от избытка сил сцепившихся в единоборстве, развлекла его. Не обладавший большой физической силой хлипкий Годунов охотно смотрел на вздувавшиеся мышцы и жилы, энергию юных тел. Ловкие и рисковые, они спасут, когда го-сударю и присным опасность придет. Так рассуждали многие о сих тогдашних избранниках.
         Прошла ночь. Царевич Феодор звал Бориса с голубятни. В крике был весь Феодор, всегда без задних мыслей. Раскрыв створки, выгонял смурых и скобарей с турманами. Вот веселье! Звякали колокола. Дворцовые, чешась, полоща у колодца лицо, тянулись на заутреню.
         Бомелий в синих рассветных сумерках ходил по горнице в колпаке на плеши, халате и комнатных туфлях,  диктовал секретарю - аптекарю Зенке письмо на родину о переезде из Новгорода в столицу. Скрипело гусиное перо:
- « Москва удалена  на 200 тагенов от Новгорода. Страна меж сими городами столь полна народом, что мы удивлялись смотреть на густые толпы, выходившие к дороге приветствовать царский поезд. Везде земля  хорошо засеяна хлебом. Жители везут его в Москву в огромном количестве. Каждое утро я наблюдал от семисот до вось-мисот подвод, едущих  с хлебом и рыбой, другим сытным продук-том.  Иные везут хлеб в Москву, другие везут его оттуда, и среди перевозчиков есть такие, которые удалены не меньше, чем на тысячу тагенов от рынка, где происходит торг. Передвижения в Московии производятся  зимой на санях, а летом на телегах. Едущие за хлебом в Новгород или Москву  живут в северных частях владений великого князя, где холод не позволяет произрастать злакам. Взамен северяне привозят в Москву рыбу, меха и шкуры животных. Обмен часто совершается без денег или платят куньими шкурками, что является древним, едва сохраненным реликтом. Лошади здесь крепки, хотя лохматы и малы ростом. Одна лошадь, запряженная в груженые сани, способна провезти до 300 тагенов в три  дня. Зимой дороги крепки и гладки от мороза, но весной и осенью они покрыты глубокой грязью, и путешествие весьма затруднительно.
         Москва очень велика. Она  больше Любека с предместьями. Но  построен город грубо и без всякого порядка.  Дома большей частью деревянные, что очень опасно в пожарном отношении, и лишь немногие выстроены из камня с окнами, закрываемыми на ночь же-лезными ставнями. Церкви греческого исповедования весьма мно-гочисленны. Бывает, что две имеют общую стену. Но каменные тоже редки.
         Царь обитает в  большом прекрасном квадратной формы замке с высокими и толстыми кирпичными стенами, расположенном близ другого замка (Кремля) – древней резиденции, которая значительно большего размера, 2900 шагов в окружности, с шестнадцатью воротами и столькими же бастионами, снабженными всевозможной современной артиллерией. По одну сторону  древнего замка проходит ров, по другую – река, называемая Москвой, она течет в Татарию. Главные рынки, где торгуют всем, находятся внутри древнего замка, а для каждого ремесла существуют рынки и от-дельные. Зимой раскладывают большой торг на замерзшей реке. Там продают хлеб, глиняные горшки, кадки, сани и прочее.
         Московский царь в состоянии выставить в поле войско в 200 или 300 тысяч конных человек. Большинство вооружено по татар-скому образцу, то есть саблями и луками, без оружия огнестрельно-го. Лишь 20 тысяч вооружены саксонскими и английскими мушке-тами, хотя британская королева, основной поставщик, и наложила запрет на поставку русским фитильного оружия. Воины-московиты одеты не в единую форму, а кто во что. По мере богатства тела их защищены кольчугами со шлемами. На татарский образец пехотин-цев царь не употребляет, кроме тех, которые служат в артиллерии, и пеших рабочих. Численность вспомогательного войска составляет 30 тысяч. Царь имеет городскую полицию, тоже количеством до 30 тысяч, называемую стрельцами. Полиция устроена, как у швейцар-цев, единственная одета по форме и освобождена ради службы от налогов. Царские телохранители составляют гвардию, называемою тысячью, на самом деле - в шесть тысяч персон. Попасть туда счи-тается  высокой честью. Но для знати вход заказан. Царь не доверяет ей после отказа присягать на верность его скончавшемуся  первенцу.
         У государя не до всего доходят руки, и существует огромное поле для знатных родов. Мне говорили,  при малолетстве нынешнего царя тут разразилась  кровавая война  меж двумя кланами. Один одолел другого. Представитель победителей (Малюта-Бельский) сейчас возглавляет царскую стражу из незнатных избранников.  Московит рассчитывает, что подлецы, лишенные влиятельных связей и достаточных для независимости средств, будут  вернее ему   в ожидании наград, чем рожденный с серебряной ложкою во рту. Царские обещанья  превосходят всегда задерживаемые в этой стране  платежи, и самые преданные воины недоверчивы. Ближняя царская охрана облачена по-монашески и  вынуждена жить на дворе самодержца в  казармах до двадцати человек в келье и более.
         Выносливость русских воинов,  наблюдаемая мной на походе, была так же поразительна. Простой солдат не имеет ни палатки, ни чего-либо иного, чтобы защитить свою голову. Наибольшая защита от непогоды – это войлок, который они выставляют против дождя и ветра. Если идет снег, воин отгребает его, разводит огонь и ложится рядом. Московит довольствуется питаться овсяной мукой, которую превращает в кашу, смешав с холодной водой. Его конь ест ветки и траву, пасется в открытом поле. Мне неизвестна страна, которая способна похвалиться подобными людьми и животными.  Кроме иностранцев, получающих вдвое, русских стрельцов и опричников - одинарно,  царь за военную службу никому не платит,  войско его собирается одним страхом наказания. В походе каждый надеется обогатиться расхищением побежденных. Что бы могло выйти из этих неприхотливых людей, если б они были лучше вооружены, упражнялись и были обучены строю и искусству цивилизованных войн! Я могу сравнить русских с юными конями, которые не знают своей силы и позволяют малому ребенку послушно вести себя.
         Отличившимся офицерам царь выдает ферму или участок земли с крестьянами, они  легко отбираемы  назад за провинность, негодность к службе или по смерти владельца. Только аборигенский нобилитет - бояре передают землю из поколения в поколение. Даже из них каждый обязан отдать свое имение в казну по первому требованию , отсель все перед правящим деспотом заискивают.
         Бедняков в Московии несметно. Живут они самым жалким образом. Я видел их привычную еду: они пьют селедочный рассол и едят  вонючую рыбу. Да и нет такой вонючей и тухлой рыбы, ко-торую они не ели бы с похвалою, говоря, что она гораздо здоровее, чем всякая другая рыба и свежее мясо. Обычный напиток бедняков – квас. Это сброженный хлеб. Вкусом он похож на наш дешевый эль.
         Богачи тут неустанно соревнуются в пышности и гордости. Никогда не выходят из дома пешком, но зимой выезжают на санях, а летом верхом или в крытых повозках. В обитой позолотой карете богач сидит на ковре или на шкуре северного белого медведя. Сани везет  до безвкусия пышно убранная лошадь, с серебряным цевьем, разноцветными оглоблями, со множеством лисьих и волчьих хво-стов вокруг шеи. Управляет мальчик, сидящий на ковровой попоне. Нарядные слуги стоят на запятках.
         Знать полагает красивым носить на головах белые колпаки с пуговицами из серебра, золота, жемчуга и драгоценных камней, в холодную пору - шапку из черной или бурой лисицы, сильно рас-ширяющуюся кверху. Головные уборы называются кичками, их шьют как можно выше. Так кичатся. Верхняя одежда состоит из парчи, шелка или сукна. Она  до земли,  застегивается большими серебряными пуговицами или же завязывается шелковыми шнур-ками, скрепленными булавками. Рукава очень длинные, ниже пояса, с прорезями. Носить такие: ходить спустя рукава, и как признак праздности, высоко ценится. Под верхней одеждой – другое длинное одеяние, застегивающееся на шелковые пуговицы с высоким стоячим воротником. Это одеяние шьется узким. Ниже идет тонкая рубашка, вышитая красным шелком или золотом, с воротником, крапленым жемчугом. На ногах полотняные штаны, далее – носки без пяток и сапоги красной или черной кожи. Едят богатые только из золотой и серебряной посуды.
         Московиты, богатые и бедные, равно склонны к обману. Сдерживает их только страх наказания и сильные побои. Иноземное и местное вино, мед и брагу, московиты пьют, не зная меры. Прежде, чем выпить, они имеют обыкновение креститься и дуть на чашу.
         Опишу  религию. Здесь соблюдают греческий закон, но с та-кими суеверными крайностями, о каких не слыхано. В  церквах нет высеченных изображений, исключительно - писанные краской по доскам. К своим  иконам русаки относятся с таким идолопоклонст-вом, о котором мы ранее не слыхивали. Они не поклоняются и не почитают никакой иконы, сделанной не в  стране их религии. Евро-пейцев они полагают еретиками, потому что мы будто бы молимся неправильно. Когда  их священники в церквах читают, то в чтении столько странностей, что из собравшихся их редко, кто понимает, остальные едва слушают. Во время службы люди без стеснения болтают друг с другом, просто или решая свои дела. Всегда насту-пает момент, когда по слову священника, мне неизвестному, все вдруг перестают разговаривать, и вдруг загогочут и низко кланяют-ся, как стадо гусей. В знании молитв они малоискусны и обычно говорят: «Господи, помилуй!» Десятая часть населения не сумеет прочесть и «Отче наш». Что касается «Верую», то в это дело никто и впутываться не будет, ибо они говорят, что об этой молитве рас-суждать можно лишь священникам. У русских четыре поста в году, а неделю перед карнавалом они называют масляной неделей. В ту неделю охотно едят они  горячие плоские хлеба, прыгают через огонь, сражаются в снежных крепостях и по-другому всячески ве-селятся, но без меры.
         Священникам не разрешено второй раз жениться. Овдовев, они часто уходят в монахи. Монахов в России множество, и они лучшие арендаторы великого князя. К монашеству охотно примазываются бездельники, ищущие легкой жизни. Юродивые. Покалеченные чем-либо с рождения, почитаются как пророки. Экзальтированному слову их верят безоговорочно.
          Русские женщины находятся в большом послушании у своих мужей. Им строго запрещено выходить на улицу, кроме особых случаев.
         Зимой  на реке прорезаются во льду отверстия. Выходят выс-шие священники и с большой торжественностью суют кресты в воду. Народ этой водой наполняет горшки и ведра, чтобы нести домой. Несмотря на холод, в прорубь бросают детей и больных, тут же крестят татар. На все это смотрит царь. Вместе с духовенством он одаряет каждого новокрещенного нательным крестом, нижним бельем, верхним кафтаном и деньгами. После обряда отборные царские лошади пьют упомянутую святую воду. Они боятся ледя-ных дыр, и их тащат к прорубям на узде.
         Летом в ту же реку московиты сваливают трупы умерших жи-вотных. Трупы собак и ободранных со снятой кожей лошадей лежат и по улицам, из-за чего тяжелый воздух и  смрад стоит невыно-симый..»
               


                7



         Годунов рассуждал: не след договариваться с самими претен-дентками. Бабы - вертуньи. Как родители положат, так оно и будет. Кто с царем породниться не захочет?! А чувства? Ну какие тут чув-ства? Всякая царя полюбит. Уже за наложничество драчка идет. И отец Ефросиньи Ананьиной, и папаша Марфы Собакиной рассчи-тывали при благоприятном случае получить чин не ниже окольни-чего, что сразу за боярским.
         Мамаши и сестры нарядили невест в расшитые цветной нитью шушуны, украсили  головы жемчужными кокошниками, ножки – сапогами сафьяновыми, накинули им на плечи платки расписные. Вместе с другими невестами отплыли девицы из Новгорода. Ладьи пошли вверх по Мсте, потом потащили их Верхним волоком по жердям накатанным, опять плыли по Тверце и Волге, снова вели волоком Ламским, опять плыли в Москве – реке.
         Ефросинья с родителями сидела на корме, Марфа – на носу. Обе вглядывались в пологие лесистые берега, пытались угадать судьбу. Часто преклоняли колена, молились, вручая себя в длани Господа. Ни одна девица пока не одолевалась острым соперничест-вом, обе ждали, что выйдет. Держались друг перед другом достойно, смиренно. Покорность покорности рознь. Честолюбивая Ефросинья, симпатизировавшая Якову и готовая подчиниться родителям ради Матвея Грязного, проигрывала в голове варианты, впрочем, весьма туманные. Спроси, о чем думала, не поведала бы. Тоска снедала сердце. Обесчещенная Матвеем Марфа бунтовала. Все у дев было внутри, ничего снаружи. Хлопал в вышине парус, киль разрезал воду, кричали по-над гладкими волнами серые лебеди, а душа тлела.
         Ананьины и Собакины остановились в гостинице Китай-города. Тут  жили девицы других семейств, как плывшие с ними. так и прибывшие ранее. Гостиницей были длинные хоромы, в два наряда, то есть уровня; одномерные бревенчатые срубы, поставленные друг на друга и обмазанные известкой. Доски стен и сами бревна разошлись, что позволяло наблюдать за соседями, слышать громкие разговоры. Восторги надежд сменялись ревом отсмотренных и отставленных. Грозили и молились, искали, кому дать денег, шептались, что царь неизбежно выберет ту невесту, кандидатуру которой поддержит влиятельный Малюта-Скуратов-Бельский . Ду-мали, как найти подход к влиятельному «любимцу».  Марфа надея-лась на дальнее сродство с Малютою. Чтобы найти подход к влия-тельному Малюте, склонялся в пользу Марфы и Годунов.
         Случилось,  покои Ананьиных и Собакиных оказались рядом, и когда Василий Григорьевич со старшими Матвеиными дядьями пожаловал к Ефросинье и ее родителям на повторный сговор, си-девшая на лавке в соседних покоях за стеной Марфа могла, подна-тужившись, разобрать или разгадать почти каждое слово.   
         Поклонившись привезенным с Новгорода семейным иконам, обнявшись и облобызавшись с хозяевами Василий Григорьевич и дядья  повели беседу, что жизнь есть жизнь, против государя они с Матвеем не идут, но ежели  царь отклонит Ефросинью, предложение  отдать дочь Ананьиных за Матвея остается в силе. В хорошем деле надо поспешать, заручившись тылом.
         Оставшийся за дверьми Матвей, суетился, беспрестанно при-открывал дверь, заглядывал, жадным взором пожирал Ефросинью,  притулившуюся с пяльцами обок печи, отвернувшись по тесноте гостиницы к окну. Матвей видел часть ее повернутой шеи, пушок на заалевшей  в смущеньи щеке, посеребренный лучом  запутавшегося в нежных волосках солнышка, наяву грезил, когда станет обладать красавицей. Выполнив наказ Годунова, поставив царю двух девиц, Матвей страстно молил об отставке Ефросиньи.
         В отражении натянутого на окно бычьего пузыря Ефросинья видела Матвея. Она примеряла его мужем. Сильный, крепкий,  тя-желовесный. Потомство от такого будет здоровым. Богатство и смирный нрав позволят жить с Матвеем, как за каменной стеной. Но куда милее Яша, худой, да гибкий, сдержанный, с потаенным огнем из глаз. Яше она станет больше ровней, а при Матвее в крепком подчинении жить. О царе Ефросинья вовсе не думала: в Божьей руце удача.
         Обычаем нельзя сразу, Ананьины и Грязные подтвердили бывшее соглашение.  Ефросиньин папаша Степан Ананьин, потирая руки возгласил: «Денежки на стол, девушку за стол!» Распорядился домашним нести на стол холодные пироги и брагу, вспрыснуть уговор. Служке же бежать за подьячим, готовить свадебную рядную запись. Вот старшая дочь на случай, когда царь  отставит,  счастье сомнительное, и обеспечена. Неудача нам в придачу. Матвея позвали из коридора. Он получил ободренье и от родителей невесты, и от своей родни. Сидевшая за стеной Марфа плохо разглядела Матвея, но голос показался до обиды знакомым. Марфа нашла щель поболее и враз узнала насильника. Сухой ком сжал горло,  глаза вспухли слезами. Обесчестивший ее мужчина, ничуть не сумняшася, взялся жениться! Кланяется, куда до меня!, красавице - супротивнице за царское внимание.
         В проходе затопали. После стука и приглашения дверь к Ананьиным раскрылась. На пороге в высоких шапках и бархатных кафтанах явились Годунов с Василием Шуйским. Оба красивы мо-лодостью, с кривыми дорогими сабельными ножнами на боку. Го-дунов зашел посмотреть, кого ему подогнал Матвей, дабы не упасть в грязь перед государем.
- Сидите! Сидите! – сказал Годунов встававшим из-за накрытого стола и кланявшимся ему.
         Отец заставил Ефросинью повернуться. Она стояла в сарафане и кокошнике, с легкой шубой на плечах. Годунов с улыбкой раз-глядывал ее с головы до ног, как сговариваемую лошадь, казалось, оставался довольным. Шуйский скупо повторял  жесты Бориса, что было бы смешно, не будь эти люди  влиятельны. Годунов и Шуй-ский наклонили головы, избегая притолоки, и пошли к Собакиным.
         Годунову было восемь лет, когда не стало царицы Анастасии. Он едва ее помнил. Но сейчас, разглядывая Ефросинью Ананьину, он резко осознал, насколько, судя по имевшемуся в покоях царя портрету, та походила на покойницу. Тот же высокий выпуклый лоб, словно готовый взорваться от чего-то распиравшего  изнутри, светло-русые волосы, зачесанные наверх, открывавшие уши с раз-витыми мочками,  просвечивающая белая кожа черепа, создававшая впечатление подстриженных висков. Развитая грудь и крупные вместительные чадам  бедра.  Марфа Собакина тоже была псковско-новгородской породы:  голубоглазая, русая, высокая, узкая в плечах, подвижная, словно славянская лодочка, легко повертывавшаяся в камышовых наших заводях. Марфа вздохнула в платок: отчего не видят ее. Ничего, придет и ее очередь.
         Борис отмечал не обаяние Ефросиньи, сказывавшееся во всем  теле, даже в наклоне головы, особо – в потупленных ясных очах, кидавших скорые сдержанные взгляды, а  удивительное сходство с Анастасией Романовой. Годунов кожей почуял: царь одобрит такой выбор. Он не сомневался и в другом: Ефросинья до сердечной боли, до умственного затмения горит быть царицей. Не дура же она! Теперь оставалось привлечь ее на свою сторону, сделать обязанной, чтобы потом попользоваться для  служебного роста.
         Шуйский, давно примазывавшийся к Годунову, считавший, что достаточно изучил приятеля, читал в глазах Бориса восхищение. Он отступил, изображая почтение. Родители незаметно толкали Ефросинью в бока, понукая быть посмелее, пройтись, показать себя во всей красе. Ефросинья сделала шаг, и Годунова с Шуйским жаром обдало от исходившего от нее  женского властного обаяния..
- Хорошо! – сказал Борис. Он смотрел на суетившегося маленького потомка новгородских посадников, лутчего человека, и думал, в благодатной ли слепоте, твердом ли намерении дал ему Господь семя для произведения от согнутой с косым глазом жены сего чуда бабьей природы. Перед  невозможно было устоять.
         Шуйский и Годунов вышли от Ананьиных. Оба перевели дух, дышали тяжело. Василий крестился, прогоняя соблазн. После всех несчастий обрушившихся на его род, и в мыслях боялся соперничать с государем.
- Ну и деваха! – сказал Годунов.
         Из горницы за Шуйским с Годуновым вышел Матвей. Он до-жевывал пирог, который запихнул в рот, да не решился есть при явлении Бориса с Василием. Нити капусты запутались в курчавой бороде.
- Как оно? – осторожно спросил он, стараясь лишний раз не пока-зываться на глаза Собакиным.
- Угодил, братец! – смеясь, отвечал  Годунов. – Зайди ко мне после вечери, потолкуем.
         Матвей замер, раздумывая, расчелся ли он с Годуновым, ми-новала ли опасность. Хотелось что-то предпринять, как-то развить успех. В голове Матвея  тяжелые мельничные жернова ворочались, а Годунов соображал так проворно, хватко. Матвея тронули за рукав. Около него стояла Марфа. Кровь прихлынула к голове. Матвей побагровел, со страхом узнав свою жертву. Не по обычаю девице обращаться к мужчине, Марфа чуяла силу.
- Ты чего? – выдавил Матвей.
- Коли не приглянусь царю, загладишь  грех – возьмешь в жены. Девку эту - Фросю отставь! - отчетливым шепотом сказала она.
         Матвея кинуло в холод: « Как же быть?!»
- А ежели  царь тебя возьмет? – ожидая худшего, гадал Грязной.
- Велю тебя колесовать за прежние вины.
         Дверь хлопнула. Матвею показалось: стоит он посреди поля сражения, и вокруг пушки грохочут.
         После обедни Иоанн положил заняться государственными де-лами, собирался поехать в Думу, заседавшую в Грановитой палате. Дюжину лет назад возобновлена была Ливонская война с переры-вами тянувшаяся если не от Александра Невского, то от покорения дедом Новгорода, когда литовцы милостиво принимали посланцев руководителей новгородского  бунта - Борецких. Приближающееся лето требовало укрепления гарнизонов в Прибалтике, пополнения отрядов. Требовалось поднабрать войска, пополнить воинскую каз-ну. Полки хоть и держались на подножном корму,  кто что где  уне-сет, нуждались в походных тратах, при расквартировании, на порох, пули и ядра. Заждались награждения отличившиеся в давешнюю кампанию. К укреплению  войска на ливонском направлении имелось три препятствия. Нельзя было перебрасывать войска с берегов Оки в ожидании набега крымского хана, обычно совершавшегося в июле-августе. Была нужда, чтобы северные земли, получившие знатный царский урок, зализали раны после опричного нашествия. Только годков через пять аклимаются Новгород, Псков да Тверь платить подати в полном объеме. Там набегут недоимки, и снова будут должны. Войдут в пятнадцатилетие, возраст призыва, теперешние младенцы, схоронившие изрубленных опричниками отцов. Третья преграда, самая важная. Как царю заниматься делами военными и связанными с ними финансовыми, когда он отказался от страны? У него свои особые земли,  лучший многолюдный чернозем, города и торговые пути. Придет враг, на боярских воевод положиться грех.  Станут ли они без понуждения защищать его опричные земли? Как ни крути, приходилось отложить сказанное слово, вмешаться. Никак бояре без него. Ждут повеленья, приказа. Приходилось ехать в Грановитую.
         Прогуливавшийся по галерее Иоанн расслышал шум во дворе. Выглянул в стрельчатое окно и немедля заметил порожденье странное. С маленьким хвостом и большим чутким носом круглая надутая корова шла по площади, ведомая  темнокожими мелкими людьми нерусской наружности, в широких штанах и зеленых каф-танах, украшенных бисерной россыпью. На головах – мудрено по-вязанные цветные тряпки, скрепленные красным камнем. Это было посольство  персидского шаха, пригнавшее  подарок – азиатского слона, украшенного пурпурной попоной с бахромой и разноцветной тюбетейкой.
         Животное привели в Кремль, а бояре развернули его с послан-цами к царю, не зная, чего делать. Любопытствующий царь вышел на высокое крыльцо. Он никогда не видал слона, и никто его на Руси еще не видал. Впервые тот тогда появился. Иоанн подумал, что перед ним человек мыслящий, лишь странный обличьем. Глава по-сольства. И он велел слону поклониться, как положено.
         Послы с палками подбежали к слону, ударили по коленам, за-ставляя упасть. Слон тряс головою, закидывал хобот, трубил. Всем открылось, что не человек, а приведена скотина глупая. Мгновенное замешательство сменилось громогласным хохотом. До колик смеялся царь, согнувшись, присев, забыв достоинство. Иоанн хлопал себя по бокам и искал сил остановиться. Царю вторили набежавшие опричники. Смех ударялся о стены. Персидские послы не понимали, что происходит. Еще усерднее колотили палками по ногам, принуждая слона встать на колени перед самодержцем.
         Царь справился со смехом и шутки ради принял величествен-ный вид, будто по-прежнему настаивая на поклоне. Усердные оп-ричники окружили слона толпой и били его рукоятками алебард. Слон густо затрубил, вставал на задние ноги. Опричники отступили, кто-то кинулся бежать. Слон схватил крайнего, закрутил в хоботе, поднял и шмякнул о землю. Из треснувшего мозга пролился мозг.
         Малюта–Скуратов, не успев отереть глаз от слез, рубанул слона саблей. Другие храбрецы числом до полусотни налетели на животину и рубили, кромсали. Разъяренный слон понесся по двору, давя людей, вздымая их бивнем. Он чуть не снес крыльца, на кото-ром стоял царь, и Иоанн поспешил подняться на галерею. Отсюда сверху хорошо было видно, как, в конце концов, завалили диковин-ного зверя. Гвоздями прибили к голове слона тюбетейку за то, что  не снял перед царем, да не был способен снять, не соскочила она, привязанная, и в  метаниях.
         Испытавший волненье царь передумал ехать в Кремль. Он ве-лел вызвать красавиц. Их повели через двор мимо окровавленного издыхающего животного. Царские невесты подбирали подолы и  озирались не без испуга.
         Накануне в доме Ивана Андреевича состоялось собрание Шуйских. Сановник Федор Федорович Нагой ходатайствовал перед знатным родом о поддержке в царские невесты своей пятилетней дочери Марии. Нагой выдавал корня своего Евдокию за царского брата Владимира Андреевича. По казни ее  с мужем мечтал прокра-сться к царю в опочивальню с совсем крошечной дочерью. Федор Федорович Нагой  на дух не выносил услужливого Годунова.  Там где другие снисходительствовали или были равнодушны, Федор Федорович усматривал корыстный Борисов умысел. Не верил он в чистоту намерений бойкого татарчонка. Не от избытка любви к го-сударю Годунов  в подборе невест усердствует, знамо, собственную выгоду ищет. Только какую, ограничивал себя в мыслях Нагой. Не-ужели в окольничьи лезет? В силу  незнатности, все познается в сравнении, Годунов на большее не мог претендовать. Нагой поло-жил с дочерью обойти любые рогатки Годунова.
         Уже знали, что Борис ввел в число отборных двадцати четырех красавиц свою сестру Ирину Годунову и родственницу Евдокию Богдановну Сабурову и усиленно подкладывает царю обоих. Будто бы, когда царю на окончательное решение невест представят, всем будет запрещено румяниться и белиться, а Сабуровой дозволят, чтобы она преимущество имела,  заемную красоту выдала за природную. Ей же и нарядов принесут попригляднее. Не скрыто было, кто стоит и за Марфой Собакиной. Малюта ухватился за дальнюю родню. Благодарил Бога пославшего ее ко двору из небы-тия. Победит она, выше поднимется  Малюта, с ним – все Бельские.
         Всеми фибрами души бояре разумели  жизненность вопроса, кого изберет царь в царицы. На себе испытали, как тихой сапой по-койная Анастасия цареву шею поворачивала. Сколько он денег и земель по ее просьбам тогда монастырям роздал! Что и говорить, ночная кукушка дневную перекукует. Падение Сильвестра и Ада-шева не Анастасьино ли дело? Низверг их царь после ее кончины, всем же ведомо, как не любила она сих умников. Через послушную царицу сподручно продвигать по службе родных да близких, дви-гаться самим в наместничества, жить в покое и благоденствии..
         Ухватив настроение, Федор Нагой твердо обещал: поддержите дочь в царицы, в долгу не останетесь. Исполнит, что попросят. И красива Маша, и умна, и покладиста, верным боярским флюгером станет. Бояре сомневались: меж ними и неразумной Машей всегда будет папаша. Что случится с обчеством? Проведут Нагую в цари-цы, отплатит ли сторицей? Не забудет? Увлекшись, бояре разгора-лись в самомнении. Казалось, вот как сейчас решат, так и будет. Ту царь и поведет под венец. Все от них сейчас зависит. Если бы!
         Иван Андреевич налетел на сына: « Ты, такой – сякой, день и ночь с Годуновым ходишь! Я бы с ним, беспородным, на одну лавку не сел. Ты – Мономахова роду, а он кто?! Уговори Борьку на первое место выдвинуть Марию Нагую!»
         Василий краснел, бледнел. В мыслях не укладывалось, как тут подойти к Годунову. Не раз обсуждали царский невест с кривою тайною шуткою. Напрямки сказать про Нагую, Борис посмеется, сразу разглядит, откуда ноги растут, открыто, кто сзади стоит. Уже уяснил Бориса, лобовые атаки на него бессмысленны. Всегда делает лишь то, что собственным изобретением полагает.
         Иная загвоздка: больно  мала возрастом   Мария. Хоть отец и уверял, что не по годам развитая девочка давно месячинами начала  простыни пачкать, от пяти лет не уйдешь. Ясно, как  Божий день, свеж  царский гнев на Нагих по казни спевшейся с царевым братом невестки. За детство опалы кладет, у тут год минул.
         Сидели бояре, терли лбы, оглаживали бороды, поводили бе-лыми атласными шапками,  снизу доверху застегнутыми из дорогих каменьев пуговицами. Своих дочерей полны палаты, а  одно: как бы ни хороша была невеста, не возьмет царь в жены ее с родовым именем Шуйская, Мстиславская, Голицына, Оболенская,  Лобанова-Ростовская. Исполнился государь отвращения к древним семействам за униженья прошлого, не верит основательности настоящего,  не скрыты от него последствия  выбора: немедля  двор наполнится осчастливленным выпуском, чья сучка в дамки прошла. Главнейшие сладчайшие должности займут. И царь не откажет. Издревле повелось: жениной родне за дочь ласковую - доверие.
         Держал перед боярами за руку Федор Федорович дочку. Ста-ралась не вертеться та, нежный ангел, в синем бархатном платье с белыми крылышками, с гранеными камнями в простоволосой голове – последний писк детской иноземной моды. От той иноземщины, предпочитаемой государем, еще более бояр выворачивало. Умрут, свое семя подобно не оденут.
         В очередной раз царь проходил мимо выстроенных в два ряда девиц. Сорок восемь глаз осторожно следили за государем, взды-мались две дюжины грудей, учащенно билось двадцать четыре сердца. Иоанн - долговязый великан ростом, был по возрасту отцом сему нерасцветшему выводку. Младшая из них – Мария Нагая го-дилась во внуки, старшая, ее имя не донесено историей, в дочери. Новый Судебник повысил срок разрешенного  выданья замуж с двенадцати до пятнадцати лет, новое установленье часто нарушалось в угоду нетерпеливому обычаю. Девка старше осьмнадцати почиталась засидевшейся. Не избавившийся от нее родитель по бесчестью своему и дочери часто принужден был в двадцать пять  стричь ее в монастырь…Вот она картина: две дюжины жертв цар-ского сластолюбия, желанно выставленные самими родителями. Девичье мясо.
         Существо царя восставало на предсказание Бомелия, что оста-лось жить пять лет. Но острым умом понимал, казни он голландца, подобно, как дед  лекаря  -  Леона, не излечившего от ломоты в ногах в результате скончавшегося сына, прикажи зарезать перед народом под Москворецким мостом, как другого немца Антона, лекарствами уморившего князя татарского, сына Даниярова, не изменишь положения светил. Не заставишь Меркурия перейти в дом Венеры, не свернешь с орбиты Марса или что-то там еще, о чем мудрено твердят астрологи. Пять лет, это много или мало? Горячо не терпелось растянуть их, сделать длиннее, насыщеннее истекшего пятилетия.  Выходит, юница обязана скрасить  склон его лет. Доз-волит ли церковь третий брак? Царь хрустнул зубами: куда ей деть-ся! Ему нужен союз. Он спасается в нем от греха похоти. Обманы-ваясь, обещал себе оставить, женившись,  всех наложниц.
         Бывший с царем Годунов зорко наблюдал за Иоанном. Перед кем остановится, на кого внимательнее глянет. Ему, а потом – и кому угодно, поручили подойти к выбору непредвзято, свезти со всей земли самых красивых, изящных да добрых нравом. С волоокими глазами, лебединой шеей, царственной поступью. Не взирать, требовал царь, на род и звание, равно везти холопку и дочь боярскую, раз заслуживает. Вот и постарались, подобрали ему. Че-тыре креатуры было от Годунова: его сестра тринадцатилетняя Ирина, его дальняя родственница Евдокия Сабурова, Ефросинья Ананьина и, наконец, Марфа Собакина. Поддерживая последнюю, Борис заручался дружбой Малюты.  Сам Скуратов непосредственно выдвигал на ложе царю обоих отрочиц-дочерей: Марию и Екатери-ну. И девочку Марию Нагую  поддержал Годунов, ставивший на несколько лошадок. Остальные семнадцать девушек тоже были по-вязаны с чьими-либо интересами. Нет числа желающим вертеть царскою шеею. Выбирай государь, не хочу!
         Кроме царя, в палате были оба Басмановы, часть Грязновых, Василий Шуйский, Вяземский, Зенке и Бомелий с опытными мос-ковскими бабками – настояние местного обычая, отнюдь не прези-равшего следы варварства ученого. Старухи-смотрительницы обя-заны были по поведению и походке догадаться и донести о цело-мудрии  избранниц, оберечь царя от позднего оскорбительного раз-очарования. Когда выбрана будет счастливица,  пристрастно оглядят они ее и телесно. Оба государевых любимца, напарники-соперники Федор Басманов и Григорий Грязной жадно ели глазами  округ царя будто облеплявшее того сладкое облако. Девицы  играли на их поле, и они ревновали до скрежета зубовного.
         Марфа Собакина и Ефросинья Ананьина представляли север-ный русский тип,  похожий на варяжский: пятнадцати - шестнадца-тилетние голубоглазые красавицы с длинными по пояс русыми ко-сами, маленькими, собранными в напряженную улыбку ртами, с ямочками на пушистых щеках и подбородках. Как и все, они зябли в большой высокой непрогретой палате. Стройные ноги их затекли от натуги стоять в одном положении. Девы поднимались на носки, стараясь казаться выше и без того стоя в ловких сапожках на высо-ких каблуках. Ефросинья была спокойнее, холоднее, ростом чуть выше. Марфа – шире, крепче, основательнее, нравом живее.
         Годунов ждал, обратит ли государь внимание на сходство Еф-росиньи с покойной Анастасией. Но царь прошел мимо не, и вдруг вздрогнул и приостановился перед Марфой. Ему почудилось, что девица посмела окинуть его небоящимся прямым взором.  Марфа в мгновение снова потупилась. И длинный Иоанн, глядя сверху вниз, видел лишь длинные частые ресницы, где меньшая поросль под-держивала высокие дрожащие волоски, ложившиеся на подглазья и трепещущие веки. Царь подумал, отчего Господь природно украсил женщин и умалил мужчин. Иоанн пошел дальше. Волна обаяния  Марфы настигла его, била в спину. Царь испытал зуд  обернуться: не глядит ли, настырная,  в спину.
         Почуяв раздражение, Иоанн отошел к Бомелию:
- Если бы я не мог сравнивать! – сказал он, имя в виду покойную Настю.
- С этим я помочь не могу, - сухо отвечал толстокожий чуждый сентиментальности голландец. Бомелий спешил скорее покончить с «глупостями», вернуться к опытам с ртутью, золотом, ядами. Наука была страстью и смыслом его жизни.
         Государь меж тем сказал Борису подводить к нему девиц по очереди, изволил беседовать с ними, проверяя не безъязычная ли, речи исполнена. Царь задавал простейшие вопросы об имени и зва-нии, о родителях. Девицы отвечали односложно, глядели в землю, срывались в нервный смешок. Ответы их были примитивны, не от-крывали ума. Государь пытался шутить,  отвечали не словом, но поддакивающим смехом. Девицы могли лишь соглашаться. Они были глиной, готовой сложиться в любую фигуру, жить с кем ука-жут. Уклад русской жизни, зашоренное домашнее содержание, же-сткое правление самого Иоанна, грозный облик его, как не старался он  смягчиться лаской, подавляли. Добродетели и пороки оказыва-лись нераскрытыми, как у младенцев. Возможно, это было и лучше для пороков.
         Марфа, спиной чуя поддержку Годунова и Малюты, отвечала смело, с улыбкой смотрела в глаза царю через полупрозрачное по-крывало, как и у других закрывавшее лицо, но не позволявшее в нем ошибиться. Насилие Матвея пробудило ее. Она слишком ценила свою чистоту, чтобы не измениться после ее потери. Марфа чув-ствовала, что жизнь на рубеже: начата и недолго ей длиться. Она отчаянно бросалась в бездну или, подхватив волну, взлетала на высшую бабью ступень – царица! Лишенная девства, Собакина остро ощущала: терять  нечего, надо идти ва-банк. Говорила она бойко, часто облизывала сухие алые губы, известный, но срабатывающий прием. Дольше других задержал ее царь. Годунову вдруг открылось: царь боится ее. Иоанн отводил глаза, не требовал откинуть с лица занавеску. Красота и напор Марфы пугали его. Он подозревал, что не сможет в полном объеме воздать отдаваемому ему по его же и требованию. Он засомневался в своей мужеской состоятельности перед ней. Стареющая зрелость не справится, не взнуздает молодую взыгравшую кобылицу. И  шире постели, не снести Марфиной силы характера.
         Матвей и Яков Грязные стояли при дверях. Яков ненавидел племянника за предательство Ефросиньи. Себя тоже презирал, не добившись, чтобы Матвей спрятал свою невесту от государя. В от-личие от Матвея  Якову не льстило, что любимая из отсматриваемых тысяч вошла в число окончательных двух дюжин избранниц. Якова коробил высочайший выбор, бесило за царское ложе вседозволенное соперничество. Он отодвинулся от Ефросиньи для Матвея. Чего рубить, раз старшие решили,  покойный воспитатель даже в духовное сие пожелание оговорил. Да как же Матвей нареченную сговоренную жену свою  царю предлагает и готов  взять ее  после отвержения. Забудет ее, стань она царицей?  Якову сердце его не уступало Ефросинью никому. Он проклинал собственную мягкость. Подделка потерянного  письма, стремление выгородить неразумного племянника привело к ужасным последствиям. А к каким еще поведет!
         Якова мутило, со слабостью, темнотой в очах он мучительно ждал, когда позовут подойти ближе Ефросинье. Ее позвали, она по-дошла, отвечала. Иоанн утомился, уже спрашивал повторялся. Еф-росинья отвечала не хуже и не лучше других. Поддавшись общему стремлению, стремилась к выбору и на одну тысячную верила в не-го. Рука Якова  до судороги в пальцах сжала рукоять сабли, когда царь через губу говорил с Ефросиньей.
         Матвей не хуже остальных видел, как царь склоняется к Марфе Собакиной. Такой выбор, оставляя ему Ефросинью, никак не устраивал. Яков не раскусил Матвеиных думок. Нет, ему желалось, чтобы государь не выбрал ни Ефросинью, ни Марфу. Мало ему других! Все красавицы! Угрожающие слова Марфы, сказанные в гостинице, вязли  в ушах. Марфа выразилась с убеждением, не ос-тавлявшим сомнений, что станет с  обидчиком в случае ее воцарения. Теперь пришлось Матвею наблюдать: идет она напролом. Пусть Марфу отставят. Не царица она не страшна. Отмашется он от ее запросов. Что же до Ефросиньи, то раз царь ее выбрал, не против царя же идти!
         Матвей скрещивал пальцы, беззвучно творил  молитвы, вспо-минал, как в обед напоенный Годуновым за усердие в поставке знатных девиц проговорился, дурак!, о насилии, сотворенном над Марфой. Глупой хитростью надеялся склонить Годунова отставить грозившую Марфу. Годунов только усмехнулся, не пообещав ниче-го. Тайна Марфы порадовала его, дав неожиданный рычаг в случае ее избрания.
         Матвей и Яков ловили взоры Годунова. Он не смотрел на них. Весь вид Бориса излучал бесстрастие, полную покорность госуда-ревым желаниям. Годунов подводил и по царской отмашке уводил девиц. Посмотрели Екатерину Сабурову, Ирину Годунову, обеих дочерей Малюты–Скуратова, подвели Марию Нагую. Государь, давно мыслью и чувством улетавший от процесса избрания, усты-дился младенчества ее. Нервный хохот овладел им при виде сего крылатого ангела. Ему сделалось совестно  за себя и за отца - Нагого, не изобретшего ничего лучшего. Не по-божески, не по-христиански тешит Иоанн собственную похоть. Господь дает одну жену и на всю жизнь. Чего ему потерявшему ту одну, Богом данную?  Не равно ли двойному вдовцу жена какая? Добрая, совестливая, покорная воле мужа. Дело ли в тленной земной красоте? Две дюжины, стоящих перед ним достойны мужей хороших. Чего ищет он среди них? Не сказано ли в Писании, что «…лучше не жениться», и если «есть скопцы, которые сделали себя сами скопцами для Царства Небесного», то – «кто может вместить, да вместит». Принужденный жениться ради спокойствия душевного, не впал ли он в грех долгого выбора, когда уже прелюбодействует в сердце с предстоящими ему, примеривая их? Все достойны. Иоанну захотелось ткнуть пальцем в первую попавшуюся девицу и объявить царицей.
         Царям не прощают неопределенности. Государю требуется иметь твердое мнение там, где другие готовы колебаться. Иоанн знал этот секрет.  Чтобы скрыть замешательство обуревавших чувств и мнений, он обратился на привычную стезю гнева. Обругал Годунова за худобу невест, порадовав  Григория Грязного и Федора Басманова. Неужто не способны дать, что бабы?! Иоанн публично отстранил Годунова набирать невест  за недородность и безвкусицу, будто, помимо Бориса, давно уже не приводили невест все са-новники. Все знали: упитанность в почете. Борис молчал, склонял голову, винился.
         От брачных дел Иоанн обратился к государственным. Пригро-зил: не скрыты ему поступки и имена казнокрадов, стяжателе, худых исполнителей и прямых отечеству ворогов, Тут же шутливо подтвердил доверие к Малюте, не пожалевшим предложить царю крошек-дочерей. Искание, осужденное в Федоре Федоровиче, пре-вратилось в достоинство, словно Малюта вел дочерей не к трону, а на заклание. Кто люб, так люб! А не люб.. Малюта развеселил царя грубой шуткой, от которой зарделись  двенадцати – семнадцати-летние девицы, старше предлагать царю было оскорбительно. Иоанн в какой раз вгляделся девицам за подвязанные к кикам и кокошникам занавески, искал ростков осуждаемого порока.
         Осудил себя  в душе, что рисуется перед недостойными того, обратился с добрым подбадривающим словом к мявшимися  ногами кандидаткам, ходил, брал  за подбородки, заглядывал в глаза, щипал за бока, смотрел, красиво ли смеются.  Девицы старались показать, что им любо небрежное царское прикосновение, показывали ровные цепкие зубы. Соблазнительны были их оскалы. Никто не выдерживал Иоаннова взгляда. Опять смело глядела Марфа. Но царю уже стало неприятно собственное к ней прикосновение. Пе-ременчивое избалованное настроение  превратило шутку в отвра-щение. Внешне веселый ворчун возвратился он к спокойствию, внутри же саднило от касанья податливой бабьей кожи. Ругал себя грешника, не терпел их, созданных пробуждать слабости. Тискать, мять, изливаться, испускаемым семенем грязнить пока  еще до ста-рости совершенство.
         Воображение рисовало Иоанну, что не две дюжины девочек стоят перед ним, а удвоенное число апостолов. Он же – бес. Или они – бесы, раз видятся ему удвоенными. И трижды предавший Спасителя Петр, и умнейший обратившийся Павел, и те безгласные рыбаки, покорно ходившие за Спасителем. Не ошибались ли они? Не сбивались с пути? Всегда ли верили? А где же тот красавец, оп-рокинувший солонку?.. Внутренний голос подсказал: он в Литве, собирает войско  изменников  за оскорбленную гордость. В рассы-лаемых грамотах провозглашает: иду освобождать страну. Сколько их освобождали! Язвящий пламень неудовлетворенного честолюбия прячут, честя его зверства. Нет, не равны они ему, не равны!.. А что делает тут эта, похожая на Настю? Неужели узнали  тайну. Подставили. Кто? Сопляк Борька? Верный Малюта? Иоанн уже не видел лица Марфы, оно размылось, осталась костная основа с глаз-ницами. Царь удержал руку, чтобы не сбросить пелену с глаз.
         Он взялся заново испытывать ум девиц. Задал им загадку: что рождается вместе с человеком, но не умирает вместе с ним?
- Ну, Григорий Лукьянович, пускай твои первые отвечают!
         Смышленые хитрюшки Мария и Екатерина нашлись споро:
- Добрые родители, государь! Дай Бог им здоровья! Пусть пережи-вут дочерей и сыновей своих.
         Этот двусмысленный комплимент адресовался и Григорию Лукьяновичу Малюте-Скуратову-Бельскому, и царю. Малюта по-радовался сметливости дочек, но Иоанн сказал:
- Нет ли большего горя родителю жить после детей?!
- Ты! – потребовал он высказаться Ефросинью Ананьину.
         Невидимая молния пробежала от нее через Матвея, не остано-вившись, доскакала до Якова, переживавшему царский допрос, а пуще – прикосновения, когда Иоанн мял девок, собственной пыткой. Покраснев до корней волос, Ефросинья робко выговорила:
- Любовь.
- Чего?!
- Любовь переживет смерть.
         Опричники захохотали. Громче других смеялся царь, изливая в слезы напряжение души своей, притворяясь: смех вызвал слезы, а не наоборот.
- Неверно! С кем любиться станешь мертвая?.. Годунов, пуская се-стра твоя скажет!
         Годунова Ирина Федоровна, гибкая, ладная, высокая с вдум-чивыми карими глазами в обрамлении завитков темных волос, еще неразвитое воплощение будущей  небесной женской сдержанности, не подвела брата, не уступила в навыках мудрости:
- Господь Бог переживет человека. Бог создал нас. Иисус возрожда-ется в каждом человеке с его рождением, но не умирает с ним, живет для будущего людского воскресения, переживая и то в вечности.
         Опричники замолчали. Кто-то выдохнул на неясное, мудреное: «О!» Покосились на Годунова. Не он ответил – сестра, а всех пощечиной хлестнуло. Не подучил для всеобщего унижения? Же-лает дураками  выставить? Слова простые, да труд связать их ис-кусно.
         Царь хмыкнул. Много думавший и навострившийся в церков-ных вопросов хитросплетениях, строго выговорил тринадцатилетней заумнице:
- После смотрин пойдешь к попу каяться, немалую потребуй епи-тимью. Бог в оба конца вечен. Нет у Него рожденья и не привязан Он к рождению человечьему. Нет,  Бог не рождается с человеком, но не умирает с ним.
         Не дождавшись, когда обратятся, полагая, что и никогда, три вопроса – мера, Марфа сказала с прорвавшимся отчаянием чуемого отказа:
- Смерть… Таится кончина в новорожденном. Растет младенец, растет и смерть. Старится человек, а она крепчает. Каждый год, ме-сяц, час и мгновение. В именины смеются, а надо плакать. Ближе и ближе она. Умрет человек, смерть – вот что останется.
         Бледная, от волнения надутая, она говорила, а покатые своды надтреснуто отражали  громкие нерасчитанные слова. За волнением не заметила тона повышенного. Горели синим цветом голубые глаза: умереть, но стать царицею! Внезапно изнутри испытала, что прежде царь: сладит она с Иоанном, заражен он неверием внутренним, это ослабляет его, будь хоть в венце и с бармами.
         Конвульсия пробежала в желваках государя. Он прекратил смотрины, не сказав, какую разгадку сам предполагал в задании. Отпустил девиц по домам и в гостиницу.
         Проходя мимо царя, Мария Нагая, которой шепнул отец, ос-мелилась сказать царю детским неровным голосом:
- А я знала ответ: это душа.
         Иоанн не ответил. Шутливо потрепал ее за пушистую щеку, молвил, что она самая лучшая. Малюте и Годунову не понравилась сие нежданное предпочтение: государь на все способен, как знать, чего у него в голове. Оглянувшись на Григория Лукьяновича, Борис нагнал Нагого с дочерью, со сдержанной строгостью выговорил от-цу:
- Не душа. Душу  человеку Господь вкладывает, значит, она до ро-ждения есть.
         Сдав караул, Яков Грязной не пошел в  общую воинскую избу, где жили опричники, еще не заслужившие арбатских домов. Он подстерег Ефросинью Ананьину, когда  пошла она  с шайкой за во-дой к колодцу. Не успела Ефросинья опустить цепь с ведром, как Яков заговорил с ней. Ефросинья смущенно прикрылась платком.
- Фрося, не хотел говорить с тобой и нехорошо то перед племянни-ком, кому сосватана ты. Только не то все выходит, - голос Якова дрожал. Он оглядывался, не идет ли кто. Двор был пуст, кроме дьячков приказных, спешившему на доклад к Малюте, отбиравшему дела первостатейные, достойные государева внимания.
- Отчего же не то? – спросила Ефросинья, сверкнув глазами.
- И Матвеева ты, и государева. Можно ли?
- Кто же соперничать возьмется с государем?
         Ведро глухо ударилось о воду в колодце. Рука Якова поползла по срубу к руке Фроси. Он занозил руку и остановился.
- Ежели испортят тебя?
- Ну-тка!
- А то бежим!
- Скорый ты! Куда бежать? В Литву?.. Чем прокормишься?
- Наемным сделаюсь воином.
- На царя пойдешь?
- За тебя – да. Люба ты мне. А я?
- И ты мне люб. Пошла б за тебя с охотою, если б за Матвея не была сосватана, и - не царь.
- Чего же делать мне?
- Хорошо подумать, что предлагаешь.
         Звякала цепь. Ефросинья перелила воду из ведра в шайку и пошла к гостинице, покачивая бедрами. Стройная фигура ее в неот-беленном сарафане будто плыла по воздуху.
         Якову устыдился слов своих. Негоже совращать девиц, но он честно жениться хотел. Помехою стояли Матвей и государь. Ефро-синья могла достаться ему, если те двое, надежда малая. откажутся. Иначе - порушит он обычаи. Достаточно согрешил он, подделав письмо и промолчав, когда Матвей представил Годунову кандидат-ками в супруги царские Ефросинью и Марфу. Умолчал, что первая – почти жена Матвею, вторая – не девица, значит, нарушено условие царское поставлять девиц. А как  виноват перед обоими Матвей! Яков тоже повинен, и не менее: допустил с Марфою. Но как же трудно поступать честно, достойно, по Писанию, когда вокруг бес-честные, алчные и бессовестные!
         Федор Нагой с Василием Шуйским подходили к отдельным опричникам, уговаривая их подать голос за Марию. Опричники ух-мылялись, подшучивали над ними и требовали угощения. Отец готов был смеяться над собственной дочерь, мол, какая царю разница, кто жена. Без того живет с любой, кто приглянется. Мария будет царицей  по имени, там, глядишь, подрастет. Посоветовавшись с боярами, взяв у них денег, Федор Федорович накрыл стол в палате опричного дворца. Число обедавших за столами было до трехсот и более.
         По обычаю блюда подавались без всякого порядка. На больших блюдах вносили хлеба и крупно нарезанные куски лебедей. Обильно лилось вино. Федор Нагой держал дочь на коленях, показывал ее опричникам, говоря что не будет им лучшей потачницы пред государем, чем она.
         На пиру не было  ни Малюты, ни Годунова, вызванных царем для совета по Ливонской войне. Языки развязались. Выпивший лишнего Шуйский поднялся с места; подученный отцом, сбиваю-щимся языком убеждал опричников поддержать крошку Марию.
         Опричники смеялись до колик: « Ну, нам же с ней не жить! Девка-то ладная. Говорите государю!» Поневоле Василий перенимал походку, ухватки и тон голоса Годунова. Ему казалось, что Борис подобным же образом подговаривает клевретов. Сейчас Василий казался себе ума палатой, не объегорить его, не сбить с пути. Шептал опричникам на ухо, брал за плечи. Ему усердно подливали в чашу, и Шуйский уже  шатался. Федор Федорович, держа дочь на руках, она – уставшая, в прежнем платье с крылышками, тоже заискивал, до земли опричнине просительно кланялся. 
         Федор Федорович переживал, в жар-холод бросало. Беспре-станно он клял Годунова. Отчего же от него четыре девки в царские невесты представлены, от нас же и одной ходу не дают? Честно ли? Чепухой ли считаете избрание царской супруги? Будете дурнями последними, пустив дело ответственное на самотек!
         Оружничий князь Афанасий Вяземский отвечал, что никто Годунова дальше чина стряпчего не пропустит, с тем не прилежен.  Придавать значение мелкотемным козням Борискиным не стоит. Его, как и остальных едва смущал малый возраст Нагой. Царь без того свыше горла самыми красивыми бабами ублажен. Захочет, любую любезную у подданного отнимет. Посмей, пикнуть! Хвалой сочтут! Выбору царя не прекословили, но его очередная  женитьба была той блажью, которую не понимали. А раз так, какая разница пять невесте лет, семнадцать-цвет, али полтинник.  Алексей Басманов хмыкнул, надолго ли новая царская жена? Не приживаются они у государя. Мрут хуже осенних мух. Шутку шумно поддержали.
         Обняв Федора Нагого, погладив по головке дочь его, которую ради смеха в горло сладкого вина влили, Василий Григорьевич Грязной, возгласил общее мнение: опричники любую кандидатуру поддержать готовы, деньжат бы им Федор Нагой с боярами подки-нули. Его слова бурно одобрили гиканьем с топотом ног об пол и ударами чаш по столешницам.
         В палату заглянул тысяцкий. Из-за  спины Малюты выглядывал Годунов. Оба шли к царю. Малюта смотрел по-доброму, сказал своим лишь гулять по-тихому. Годунов же скользнул глазами по собравшимся, будто вбирая их всех в память разом, стараясь никого не пропустить. Животный страх, который испытывал Шуйский перед царем, повеяло от Малюты, вдруг опустил ему внутренности, заныло подложечкой, выпитое комом встало в желудке. Василий оперся о стол, чтобы не шататься. Он тяжело смотрел на Годунова, не в силах отвечать на  улыбку друга.
         Малюту звали пропустить чашу.  Он неткался, видели, что хо-телось. Ушел с Борисом. Афанасий Вяземский пошел проводить до покоев.  Вернувшись к столу, сказал, что в новгородском походе мало добычи взяли опричники. Действительно, расхищенное про-пивалось стремительно. Многие покусились начать строить мос-ковские дома да подмосковные усадьбы, и застопорились на фун-даменте. Такие разговоры и ранее терлись, потому что облагоде-тельствованный князем  отрок боярский Федор Ловчиков, его сло-вом пробравшийся в опричнину,  в открытую заметил, де, новго-родцев кто – то предупредил сховать свои богатства.  Тут все вспомнили о пустых кладовых в знатных новгородских домах.
         Не Годунов ли предупредил, вздумалось Шуйскому. Он вспомнил, как звонили они  в колокола. До сих пор для него оста-вался загадкой сей звон. Приветствовали ли они царя? Не преду-преждали новгородцев? Но те бежали царя встречать, не добро пря-тать. Бес знает, что в голове у Годунова. Шуйский знал: всяк живет ради живота своего. Но какую прибыль видел Годунов от новго-родцев? Или они ему тайно подарки дали? Шуйскому померещились обращенные на него вопросительные взоры опричников.
         Изрядно опьяненный вином Вяземский, правая рука Малюты, призвал на голову Годунова кары небесные.
         Шумное веселье скоро обратилось в хаос. Никто не сдерживал речей. Доставалось всем, не участвовавшим в пиршестве. Собрав-шиеся же чувствовали себя солью земли русской.
         Василий Шуйский, донося отцу о пире, подтвердил ему оп-ричную продажность. «Хотят денег? Соберем!» - сказал Иван Анд-реевич. Тем же днем вместе с Федором Нагим стал объезжать бояр-ские дворы, собирая пожертвования в поддержку Марии Нагой. Возраст ее опять никого не смущал. Царица царю лишь именем. Блудит и при живой и при мертвой. Все московские бабы-девицы его.
               
               
               
                8



         Иоанну донесли об опричном сборище. Недоверчивый, сейчас он смеялся над продвижением Марии Нагой: «Что буду я делать я с сим ребенком? Буквы ей объяснять? А она? Цветные ленты мне на детинец повязывать?» Поминая новгородский поход, он сказал Малюте и Годунову, что незаслуженно винят его  в  наложенной на город пени. Забыли ли, как  выдвиженье карающего войска вызвал бежавший из новгородского острога в Москву волынский бродяга Петр. Тот и открыл письмо архиепископа Пимена и тамошних под-говоренных им граждан к королю польскому. До оказии в Вильно таили то письмо  в соборе Св. Софии за образом Богоматери.  Не при Малюте ли царь дал проходимцу Петру верного человека? Оба поехали  в Новгород и вынули из-за образа архиепископскую гра-моту, где черным по белому было выведено, что святитель, духо-венство, чиновники и весь народ поддаются Литве. Соглашаясь, Малюта и Годунов прикидывали, не лукавит ли царь, их испытывая, не честолюбец ли Чудовский архимандрит Леонид сочинил ту очернительную грамоту, а бродяга Петр, им нанятый, подложил ее за иконы и сам при свидетелях вынул? После новгородского архи-епископского места недалече до  митрополитства, ибо по город-скому Разряду Новгород сразу за Москвой.   Годунов  и Малюта придворной жизнью выучились о  людях, не избегая царя, думать нехорошо, везде усматривали алчный подвох.
         Из гордости протомив поляков двухнедельным ожиданием, Иоанн согласился принять от них грамоты. Толмач пришел за  по-слами, сидевшими в сенях Кремлевского дворца вместе с сотней русской знати, тоже ожидавшей аудиенции.
         Иоанн сидел на золотом троне, возвышавшемся в середине Грановитой палаты. На нем была длиннополая ферязь, покрытая золотой чешуей. На голове – царский венец, в правой руке – жезл из золота и хрусталя. Внизу, перед пьедесталом, стояли печатник и государев писец, оба – в золотом платье. Вдоль стен на лавках в бе-лых дорогих ферязях и высоких застегнутых на драгоценные пуго-вицы  шапках сидели бояре.
         Польский посол Юрий Быковский размашисто низко покло-нился, передал грамоты царскому печатнику. Тот снял шапку, при-близился к царю, лег ниц, поцеловал ногу и колено и протянул гра-моты. Царь тут же передал их стоявшему рядом  Годунову. Иоанн любезно спросил посла о здоровье Сигизмунда. Посол отвечал, что при выезде его  из Кракова король находился в добром здравии, ко-торое, он надеется, сохраняется и поныне. Царь  сказал несколько общих любезных слов, пригласил посла к обеду и отпустил.
         Обед давался в другой палате Кремлевского дворца. Предубе-жденного против московского варварства посла поразило наличие на длинных столах, стоявших на возвышении в две ступени от пола, шитой скатерти и большого количества золотой и серебряной посуды. Две сотни бояр и дворян, все в белом, сидели за столами по старшинству, самые родовитые, Шуйские, Мстиславские и Бельские – ближе к царю. Иоанн в золотой ферязи расположился за от-дельным столом, опять на высоком пьедестале.  Он был над всеми, и возле него, кроме сыновей, не сидел никто. Между царским столом и другими было большое пустое место.
         Отдельно стоял поставец с винными жбанами и блюдами. Здесь дежурили не снимавшие шапок два дворянина с салфетками через плечо. Каждый из них держал в руках золотую чашу, украшенную жемчугом и драгоценными камнями, преимущественно – рубинами. Это были личные чаши государя. Когда у него являлось желание, он выпивал их медленно или залпом.
         Прежде чем подали яства, Иоанн послал каждому из бояр большой ломоть хлеба. Разносивший громко называл одаряемого по имени и добавлял: «Иоанн Васильевич, царь Русский и великий князь Московский, жалует тебя хлебом!» При этом все, к кому об-ращались, вставали, слушали и благодарили. После всех хлеб полу-чил дворецкий, шурин царя по Анастасии – Никита Романович Юрьев – Захарьин, сменивший на этом ответственном посту своего брата Данилу Романовича. Награжденный царским хлебом, Никита Романов съел его перед всеми, поклонился и вышел распоряжаться вносимыми блюдами. После Юрий Быковский передавал: обеденных перемен было до двадцати: крупная птица лесная, кабанина, белая волжская рыба с икрою. Все нарезано крупно или положено большими порциями. Бояре и дворяне ели усердно, без конца про-возглашали за царя здравицы, на разные лады его нахваливали. Царь милостиво улыбался, посылал со своего стола огромные чаши с вином, которые следовало пить стоя.
         За столом царь сидел в другой короне, нежели на приеме. Во время обеда он еще два раза менял венцы. Приносил и уносил их куда–то служка, или комнатный шляхтич (Годунов), лицо которого не выражало угодливости, но – занятость и старательное выполнение возложенных обязанностей.
         Когда все кушанья были поданы, царь своею рукой дал еду и напитки каждому из прислуживающих дворян. Это были воины от-борного царского войска, ради торжественного случая, с разрешения царя, снявшие черные рясы и клобуки. Посла удивило, что царь знает по имени всех приглашенных на обед, и всем уделил время для короткого милостивого разговора.
         Обед закончился в час ночи. Быковский цепко удержал в па-мяти, перенеся и в вечность, детали виденного обеда. Если б он за-держался долее, ему открылось, как в  палату впустили царскую псарню, разнообразных английских пород и отечественных псовых борзых, с рычаньем м и возней набросившихся на кости, брошенные пировавшими под стол. Можно было подглядеть за пьяными, едва ли не волоком усаживаемыми в возки, или как трезвые, при всем богатстве лишенные платков, вытирают масляные руки о голову и бороду, чтобы не пачкать одежд.
         Но имелось еще одно, что замечено быть могло за самим польским послом, двусмысленные взгляды, которыми пару раз он обменялся с врачом и астрологом Елисеем Бомелием.
         О регулярных посещениях Бомелия царем знал весь двор. По-пулярность голландца росла. К нему устремились бояре, дворяне и опричники гадать судьбу, поэтому за ним и следили.
         Яков Грязной проклинал себя за предложение Ефросинье бе-жать, ругал он и ее за несмелость. Запутавшись в душевных проти-воречиях, Яков подолгу молился, ездил ставить свечи перед Вла-димирской и Казанской, клал до тысячи земных поклонов. Привя-занность к Ефросинье он полагал бесовской, но она не отпускало, как ее не кляни. Хорошо было бы сходить на исповедь, но в эпоху всеобщих доносов сумасшедший доверится попу. Если исповедник передаст о намерении бежать царской невесты, в луч Якова ждет застенок Разбойного приказа, мучительные пытки и казнь.
         Мучаясь совестью, понимая, как из одного греха кидается в другой, Яков отправился к Бомелию, гадать. К тому сидела очередь из опричников, известные  лица, пришлось подождать.
         Бомелий принимал опричников, поражаясь короткости линии жизни в белизне  ладоней, забывших грубый труд. Через одного звезды показывали Плутона, сопряженного с Меркурием, и у Боме-лия язык не поворачивался честно сказать пациентам об их будущем. Какой совет он отважился бы им дать? Наслаждаться жизнью по полной, выжимать каждый день, как губку? Они и без того не знали меры в стяжательстве, играх, спорах и состязаниях на деньги, плотских утехах. Московия стонала.
         Гадая Якову, заглядывая то на его руку, то в звездные карты, разложенные на столешнице, Бомелий загадочно сказал, что письмо, ждущее своего часа, скоро будет рассекречено. Яков  только думал о себе с Ефросиньей, хотел слышать  о перспективе своих надежд, и  вздрогнул. Откуда Бомелию ведомо о злосчастном письме? Ах, да. Он же был в нарвском обозе, и не мог не видеть Магнуса, передававшего письмо Матвею. Бомелий меж тем продолжал: человек с тревожащим думы клиента письмом уже объявился. Какой человек? Нашедший посеянное Матвеем Магнусово письмо? Выкравший его?.. Но Бомелий говорил о другом, скоро должно явиться: древняя Владимиро-Суздальская земля, где вотчины Шуйских, готовит заговор против государя… К чему это? – рас-терялся Яков. Что же с делами сердечными? Венера в тени Юпитера!
         Яков, вместе с Матвеем вверившийся Борису и теперь тяго-тившийся его управлением, тем не менее, передал ему гаданье Бо-мелия, что твердил тот с подначею или нет о некоем  письме, не Магнусовом, про новую измену Земли. Годунов глубоко задумался.
         Бомелий же, не надеясь исключительно на Якова передал, о судьбах  гадая, и другим опричникам,  князю Вяземскому, Федору Басманову и Григорию Грязнову про «человечка с письмом». Он не сомневался: пройдет мало времени, дойдет до государя. Царь обязан поверить в то, во что верить желает: опять враги, опять нож в спину. Новый опричный поход в сердцевину Руси, Владимиро-Суздальскую землю, отвлечет русские силы от Ливонии, где речь Посполитая стремится утвердиться после распада немецкого ордена Меченосцев. Изрядная сумма, вчера переданная Быковским, надежно упрятана Бомелием в окованный сундук.
         Бомелий позвал Зенке, в соседней горнице кипятившего элик-сир. Спросил его по-немецки:
- Где то письмо?
- Вот оно, - Зенке расстегнул сюртук. – Ношу на груди.
         Это было письмо с вензелем Магнуса, потерянное Матвеем.
- Береги его, как зеницу ока… Хорошо, теперь у нас два письма.
         Иоанн в царской мантии в шапке Мономаха на голове сидел в тронной палате, ожидая повторного прихода польского посла, уже для тайной беседы. Годунов по должности держал стряпню: скипетр и державу. Малюта–Скуратов, это был крупный широколобый человек с красным прыщавым лицом, красными волосатыми руками, выпростанными из разрезов расшитой жемчугом ферязи, казалось, не по размеру готовой лопнуть на его бычьей спине, низким глухим голосом сдержанно давал  советы. Иоанн полагал, что надо замириться с поляками, удержав за собой отвоеванные ранее Нарву, Дерпт, Аллентакен и некоторые уезды Ервенские и Вирландские, Малюта осторожно возражал, что войско томится в бездействии, приближающееся лето благоприятно для новой кампании.
- А то, если не в Ливонию идти, - сказал Малюта, - то требуемо куда-то еще. Опричнина недовольна малым сбором в Новгороде. Идет слух, новгородцев предупредили. Успели попрятать животы свои.
- Кто же предупредил? – свел брови государь.
- На то надобно расследование.
- Коли войску для разминки поход надобен, пойдете на Окский Берег ждать крымчаков.
- В сем году крымчаки могут не прийти. Сила твоя, Иоанн Василье-вич, выказанная в новгородском походе, испугала  западных и юж-ных ворогов. Потом, крымчаки грабить к нам идут, значит, нечего взять с них. Войско же желает кормиться.
- Ты тоже хочешь кормиться, Малюта? – сверкнул глазами Иоанн.
         Малюта сдал обороты:
- Я  что… Передаю, что в Думе толкуют.
- Скоро потратили вы в Новгороде приобретенное… Но не жалею о Новгороде. Без меня подкрадывался он вместе с Псковом заключать договора с литовцами, а то шведами своевольно избрать наместника да  целовальников. Все перебирают там события битвы Шелонской, живы очевидцы последнего веча народного.
- Слыхал, появился в Москве человечишка из Суздаля, – с просто-ватой хитростью продолжал Малюта. – Грамоту принес.
- Что за грамота?
- Младшие ветви Всеволода рода подговаривают отложиться Вла-димирской земле.
- Ох ты!.. Устрою  последние времена! Мало им!
         Годунов звякнул, стукнув державой о скипетр. Малюта зады-шал квасом и луком, зашептал в царское ухо:
- Набег на Ростов с Владимиром и Суздалем угомонил бы опричную братию. Вырвать бы боярский корень. Всем должно на равном удалении от тебя быть, государь, а бояре пузырятся. Вот этими  ру-ками  знать  бы душил, пока руки не устанут! Мое дело маленькое, но следовало бы разогнать вотчины. Бояр с семьями – на пустыри. Оставить одних служилых людей, одаряя дворами, и то временно. Пока служат, имеют.  Помрут – в казну!
         Иоанн посмеялся прямолинейным суждениям опричного ты-сяцкого. Он обратился к  мыслям, всегда занимавшим его более по-требностей внешних:
- Помнишь, как подвел меня в церкви Успения к покойному митро-политу Филиппу под благословение. Митрополит тогда, поганый, возгласил, увидев меня в рясе игумена, тебя же – в черной ризе: «В сем виде, в одеянии странном не узнаю царя православного, не узнаю и в делах государства. Мы здесь приносим жертвы Богу, а за алтарем льется кровь невинная. Везде грабежи, везде убийства, и совершаются именем царским. Достояние и жизнь людей русских не имеют защиты. Ты высок на троне, но есть Всевышний, Судия наш и твой. Как предстанешь на суд Его? Обагренный кровию невинных, оглушаемый воплем их муки? Самые камни под ногами твоими вопиют о мести!» Отвечал я ему: «Чернец! Доселе излишне щадил я вас, мятежников! Отныне буду таким, каким нарицаете!»
         Малюта порадовался, что государь одобряет крутые меры, от которых и сам получал удовольствие немалое. Чудилось, смеется, перебирая, как душил он несогласного митрополита Филиппа в Твери.  Не предполагал позднего раскаяния в рассказе о Филиппе в церкви Успенской. Считал набег в богатую Владимиро-Суздальскую землю делом решенным: застоялись люди. Поддакнул царю:
- Другой случай, как после судной палаты, где уличили митрополита Филиппа ( Колычева) в волшебстве и иных тяжких винах, когда уже сидел он в оковах в темнице обители Святого Николая Старого, принес я ему голодному разговеться отсеченную голову любимого племянника Ивана Борисовича со словами: «Се твой любимый сродник. Не помогли ему твои чары!»
         Царь не поддержал. Он предпочитал смеяться исключительно собственным шуткам. Доложили о после польском Иоанн встретил его с ласкою.
         Бездетный Сигизмунд какой год готовился к смерти. Иоанн рассчитывал, не изберут ли паны на сейме в короли его или млад-шего сына Феодора, как сродственников по общей крови, дабы  со-единить Польшу, Литву и Русь. Последнюю, по перечислению, но не по важности, передал бы он в зависимое от себя княжение старшему сыну Ивану. Так бы и правили: Феодор над Польшей и Литвой, Иван над Московией. Он же мог бы жить в Слободе или монастырском отшельничестве не при делах, но и сыновей выше. Всегда советчик, который и по рукам даст, ежели что.  Еще три гирьки баланса: Боярская Дума, польский и литовский сеймы.  Он бы лишь за веревочки дергал. В Вильно, Варшаве, Кракове и Москве послушные плясуны бы скакали.
         Польский посол Юрий Быковский говорил, как меж пушек с зажженными фитилями шел. Не забыл, как в прошлый приезд семь месяцев отсидел в московской темнице за переданные язвительные слова своего государя про Иоанна. Не принимал царь дипломатиче-ское правило: «Посол как мех: что в него вложишь, то и несет».
         Иоанн сразу спросил, не готов ли король Сигизмунд выдать ему Курбского, Вишневецкого, братьев Черкасских и других знатных перебежчиков.
         Посол мягко перевел речь на более гибкое. Про перебежчиков вопрос решаем, если выведет царь войска из Ливонии, ослабит гар-низоны в тамошних крепостях. Тогда склонятся паны предложить ему венец королевский после кончины Сигизмунда. Царь отвечал:
- Что мне Литва и Польша? Когда вельможи польские имеют обо мне в короли мысль, просите смиренно о разрешении затруднений.
         Договорились не о мире, а о перемирии на три года.
         Отпустив посла, Иоанн позвал командиров иноземных наем-ников в опричном войске Таубе и Крузе. Допытывал, выполнили ли  поручение через своих засыльных людей склонить переметнуться Ревельских жителей. Не желая оскорбить царя дурной вестью, на-емники отвечали уклончиво. Царь приказал Годунову принести по-ставец, украшенный скарабеем из выложенных рубинов, будто бы доказывающий происхождение Рюриковичей от Пруса, неведомого истории брата римского императора Августа. Польскому послу по-ставец не выносили, не каждый раз. Таубе и Крузе царь желал на-помнить.
         Поведя речь о древнем роде своем, близком европейским дво-рам, царь сказал, не видите ли, как унижается дряхлый Сигизмунд, прося о мире? Ливония двенадцать лет в разорении. Где ее защит-ники? Беспечность и слабость императора Римской империи гер-манской нации известны. Король датский не смеет молвить царю слова противного. Швеция ждет мести и казни. Недалек день, вый-дем к Балтике торговать мехами, медом, воском и лесом со всем светом станем. Там, гляди, Бог и новые богатства откроет. Пока же надо в Ливонии поставить своего правителя. Властитель этот должен зависеть от Иоанна, как немецкие принцы от императора.
         Царь перебрал варианты общеливонских властителей: герцог курляндский Готгард, датский принц Магнус. Что-то не пишет Магнус нам, а обещал. Годунов, ожидавший склонения на  тему, дававшую простор интриге, побледнел. Малюта же  со значением заметил:
- А было от него письмо.
         Годунов посмотрел на Малюту. Явно кто-то нашептывал Ма-люте. Кто: Басмановы, князь Вяземский?
- Было, - поспешно подтвердил Годунов, чтобы не оказаться в не-удобном положении, отрицая очевидное. – Письмо у меня. Не по-давал из-за неотложных дел.
- Каких таких неотложных? Что может быть важнее для нас дел Ливонии? – царь поднял голос. Досталось и Малюте, тот не знал, чем раздражил: - Препоны возьметесь мне строить, пошлю отроков учиться в Англию. Заменю вас, неучей! Борька, тащи письмо!
         Борис выскочил из палаты. За дверьми он встретил Новосиль-цева, пришедшего проститься перед отъездом в Константинополь, куда по поручению царя ехал поздравлять султана Селима с воца-рением. Уступил ему дорогу в горницу.
          Увидев Новосильцева, Иоанн взялся наставлять того, что го-ворить в оттоманском диване. Не враг  царь мусульманской вере. Вот и единокровец султана, царь Саин-Булат, спокойно правит у нас  в Касимове, не без добровольности  Православие принял… Никогда не согласится Иоанн вернуть Астраханское царство в дань Оттоманской империи, как  султаны требуют. Пусть отвратит Но-восильцев Селима от повторной посылки турецких пашей с крым-чаками на Астрахань, опишет трудности прорытия канала меж До-ном и Волгою, задуманного  Портой для присоединения Черноморья к Каспию.
         Лихудовское направление отвлекло Иоанна. Он утомился, много говоря. Когда Борис пришел с Магнусовым письмом, в палате не было ни царя, ни Малюты, ни Новосильцева, ни Таубе с Крузе. Возвращаясь, Годунов слышал в раскрытое окно, как опричники во дворе обсуждают сообщение Малюты о близком «наказании» Ростова и Суздаля с Владимиром.
         Царь на белом коне въехал на Кремлевский двор. Окинул хо-зяйским взором соборы с крестами, сверкавшими в лучах весеннего солнца, здания приказов, или четей,  неровным рядом протянув-шиеся у стены, прикрывавшей Кремль с речной стороны. Их соло-менные крыши следовало бы давно заменить привозной черепицей, да все руки не доходили. Иоанн легко соскочил с седла на подстав-ленное плечо Малюты и прошел в новый Кремлевский дворец.
         Лютеранский богослов Роцита, которого Иоанн собирался уличить в ереси, грелся на возвышенном месте, устланном богатыми коврами. На Роците не по московской погоде было серое немецкое платье с глухим воротником, туго застегнутом на горле. Спор должен был быть о вере. Роциту обязали публично защищать дог-маты Аугсбургского исповедания. Положения Православия отстаи-вал  царь лично. Митрополит Кирилл в золотом облачении, белом клобуке с крестом и жезлом, иерархи в белых и черных ризах, кло-буках и с посохами сидели на лавках. После убиения Филиппа и низвержения Пимена все сделались смирны, слова лишнего боялись молвить, глаз на царя поднять. Цена диспута была высока. В случае проигрыша Роциты ожидалось сожжение построенных в Кремле лютеранской и кальвинисткой божниц.
         Для объективности пригласили во дворец всех случившихся в то время в Москве дипломатов и глав иностранных купеческих миссий. Иоанн поклонился им отдельно и воссел, накинув горно-стаевую мантию, на трон.
         Роците как гостю дали слово первому. Он заговорил о непо-средственном предстоянии  каждого человека Богу, о том, что нигде в Евангелии не прописано, что меж человеком и Господом должны стоять  первосвященники. Сказано о попах лишь в Старом Завете, где отмечено, что служат они богу иудейскому, в Евангелии же – молчок. Толмач перевел слова Роциты, и в палате повеял гул церковного неудовольствия. Посохи иерархов застучали об камен-ный пол. Иоанн пристыдил жестом, сказав: Вот, Роцита, плыл ты к нам морем, а разве не предпочел, чтобы судно вел опытный кормчий, годами и пристальным  изучением в навигации поднаторевший, чем моряк случайный, незнающий? Реплику царя шумно одобрило духовенство. Иностранцы молчали. Первый довод Роциты считался разбитым.
         Царь попросил напомнить, в чем важнейшее расхождение ме-жду церквями протестантскими и латинскими. Роцита отвечал: о беспоповстве он уже сказал, ибо избирают лютеране-верующие из своей среды пресвитера, другое – почитают  веру чище дел, ибо не-которые, особенно люди состоятельные, предпочитают скрывать за делами милосердия собственное в Бога неверие. Господь же, про-никая в сердцевину души, видит и слышит сокрытое. По вере на-граждает райским блаженством, а не по делам и вкладам денежным откупающихся от грехов и беззакония. С этим не мог не согласиться Иоанн, обильные вклады в церкви и монастыри производивши. Согласен: искренне раскаяние приближает к Господу, нельзя день-гами купить Спасение, но без денег не строиться церквам.
         Не готов был Иоанн поддержать и учение о предопределении, с которым выступил в поддержку Роциты кальвинистский настоятель. Выходило: если божественная Судьба ведет человека и не рыпнешься, то через пять лет умереть царю по предсказанию.
         Кальвинист и лютеранин робко предложили крестить взрослых, дабы родители не пользовались детской неосознанностью. Иоанн пылко возразил, как же будут взрослеть младенцы без божьего покровительства? Умирать ли им некрещеными, попадая в ад? Са-мый  резкий протест царя, митрополита и иереев вызвал протес-тантский тезис о независимости местных церквей. Хватит с них того, что православный Киев имеет отдельного митрополита, на особом положении издревле и Новгород, сам архиепископов ставящий. Иерархи гремели посохами, потрясали кулаками, выкрикивали хулу еретикам. Поддерживая   государя, они готовы были простить ему свержение шедшего к десятку пережитых им московских митропо-литов.
         В пустую повествовать долее. Иоанн был признан победителем судьями, представлявшими православный клир. Царь представил Роците немецкого проповедника Каспара, который, угождая царю, перешел в греческий толк. В заключительной речи Иоанн утвердил: иностранные лекарства нам не подходят,  на место личности мы ставим общество, ибо все люди у нас, как не тщеславились бы, думают  примерно одинаково. Любой холоп, поставленный на царское место, правил бы, как он – царь. Иоанн же, сброшенный обстоятельствами в крестьянство или  холопство, послушно забо-тился бы о церковной десятине, царском тягле, помышлял бы о по-севе, пахоте, промысле или как угодить дворовой работой господи-ну.
         Роцита вышел с диспута, понурив голову. Во дворе его осви-стал и оплевал стекшийся в ожидании  разрешения спора  москов-ский народ. Будто зная, чем кончится, вокруг лютеранской и каль-винистской церквей уже разложили хворост.
         Стоя в свете пламени, пожиравшего церковные стены с кров-лею, царь удостоил беседы Бомелия, сказывая о новшествах, кото-рыми брался хвалиться Запад перед «отсталой» Московией.
- У нас есть сенаты и парламенты, утверждающие постановления государей и выступающие с предложениями по важнейшим вопро-сам, - сдержанно отвечал Бомелий.
- Нет ли у нас Боярской думы?!
- Города самоуправны, имеют собственные магистратуры.
- Нам это рановато, самоуправство городов будет способствовать отделенью  и  препятствовать в сборе податей. Местностям должно починяться Москве сверху донизу.
- У нас – школы. Пять сотен лет, как открыт в Болонье первый уни-верситет. Сейчас же они во множестве. Век печатают книги типо-графии.
- Я ежегодно даю церквам деньги на приходские школы, да воруют! – скрипнул зубами царь.
         Грохот упавшей балки из-под крыши горящей кирхи заглушил еще какие-то слова. Шум перешел в треске, позволявший слышать, как говорил Иоанн о первопечатнике Иване Федорове, издавшем «Апостол» и «Часовник» по митрополита Макария и его, царя, бла-гословению. Подарил Иоанн землю под типографию  между Ни-кольским и Заиконоспасским монастырем в столице, да закоренелые монахи с человечишками темными спалили ту печатную фабрику по кончине первого заступника – Макария. Уцелевшее оборудование царь свез в Александрову слободу, подалее невежд. Там и дождался печати Евангелия. Не ужился изобретатель с  царем, переметнулся к перекупившему литовскому гетману. Бежал вместе с товарищем, Петром Мстиславцем. Теперь  оба печатника уже в Острог собра-лись.
- В тюрьму?
- Город есть  под Киевом. Правит там Рюрикович - Константин Константинович, - Иоанн длинно вздохнул. - Придется нам покупать изданные им Библии.
         Пламя лизало бревна. Стены  разъединялись и разваливались лепестками огненными. Оплыла крыша. Немцы спешили с водой, косясь на государя. Тот не запрещал тушить, зато толпа не подпус-кала немцев. Била их по щекам и в боки,  вырывала шайки. Бомелий хранил невозмутимость.
- Слышал ли, государь, прошли по морю в Индию?
- Как не знать!  Индии две.
- Из второй привезли земляные яблоки. Растут хорошо, дают пищи более хлеба.
         Царя  интересовали не картофель и не табак, а новости в госу-дарственном управлении. Бомелий оседлал одного своего конька:
- Вдовствующая французская королева-мать Екатерина Медичи ус-пешно применяет яды в управлении государством. Умело устраняет вельмож неугодных. Поссорясь, меняет под короной головы сыно-вей собственных. Яды Медичи идеальны, ни цвета не несут, ни за-паха.
- Не по твоему ли патенту?
         Бомелий подчеркнуто промолчал.
- Что касается публичных казней, - продолжал он, - то папские суды изобрели аутодафе.
- Зверь невиданный?
- На главных площадях принародное  еретиков сожжение. Зрелище впечатляющее, надолго удерживающееся в памяти и унимающее  злые помыслы  преступников намеревающихся.
         Иоанн недобро засмеялся:
- А то мы в крестьянской простоте все режем да рубим! – добавил: - Нигде не найдешь, чтобы не разорилось царство,  попами ведомое. Пример – греки сгубили Константинополь .
         Колыхнул памятью митрополита Филиппа, осуждавшего оп-ричнину: «Аще царство на ся разделится – запустеет… Мы убо, ца-рю, приносим жертву Господеви чисту и бескровну в мирское спа-сение, а за олтарем неповинно кровь лиется христианская и напрасно умирают!» Склоняя ухо к Бомелию, внушавшего о новых изо-бретениях европейцев, Иоанн удалился. Лишь отпуская ученого, вспылил:
- Кабы были вы такие умные, не допустили  бы о прошлый год бунта против венценосной сестры моей английской королевы Елизаветы. Едва удержала она трон от взбесившихся вассалов. 
         Бомелий  растерялся осведомленности Московита.  Иоанн же поил и допрашивал о любом пустяке моряков английских и иных приезжающих.
         Простонародье подбрасывало в огонь разбросанные пожаром остатки стен и кровли лютеранской кирхи. Подобрав рясы, священ-ники принесенными граблями и вилами подгребали уголья, дабы не перекинулся всполох на стоявшие рядом православные церкви. Иностранные гости купцы, послы, наемники опричного войска, числом до полутора тысяч, стояли молча. Испуганно или радостно звонили колокола, то ли провозглашая победу истинной веры над отступниками, то ли предупреждая глядеть за искрами и черным дымом, развеваемым над соборными крестами и кремлевскими башнями.
         Если бы царь выглянул в окно и увидел единодушие народа, кидавшего доски, бревна, скамьи и лютеранские подсвечники в пламя, он мог бы удовлетворенно заметить, что не ошибся, когда в споре с Роцитой заметил: мы – единый род пчелиный, любой мос-ковит, будучи царем, на моем месте поступал так же.
         Иван Андреевич Шуйский со старшим сыном Василием и Фе-дор Федорович Нагой с братом Григорием принесли опричникам два мешка серебра. Не отваживались они повторять, что принесли подкуп в пользу  дочери Нагого. Уклонялись от уколов за  казнен-ную Евдокию Нагую. Вот опять  две сироты ее и  Владимира Анд-реевича, Евфимия и Мария с братом в Старице  растут. Крались На-гие  к трону, не через Евдокию, так через младую Марию. Гремели серебряной монетою, то – подарки или поминки от бояр в опричное здравие.
         Князь Вяземский высыпал внесенные деньги на стол. Оприч-ники подошли,  считали жадно, ссорились. Сгрудились черными птицами сгрудились, ворошили серебро с вытесненным всадником. Красные боярские кафтаны с широкими козырями на затылке с разрезами от пояса, обнажавшими полотняные порты и до блеска вычищенные сапоги, задранные горлатные шапки сжались в черном грозном море.
         Пересчитав, опричники нашли по десять рублей на триста  братьев, составлявших зерно опричных тысяч. Они уже знали о склонении  государя к походу на Владимир и Суздаль, и потому желали большего. По пятьдесят рублей, меньшее – по тридцать. Опричники шумели. Внесли вино, разливали  в кубки. Тянулось время между литургией и вечерней.
         Из крика выходило как опричники решат, так и будет.  Не от-купятся бояре, жди скорого похода в их главные вотчины. Вот и человечек с доносом на измену знатнейших семейств уже объявился, до срока таится в Москве.
         Ивану Андреевичу и Федору Нагому и без того  жалко было от сердца отрываемых денег, а тут другая напасть. Ненависть вскипала в Иване Андреевиче. Не сдержавшись, тряся головой, выпалил:
- Чего строите  из себя особых людей? Вот записали в ругательной сказке, мы, знать – ничто, а вы люди царевы верные, бессеребрен-ники. Ты, Вяземский, по одному ли прозвищу  князь? Не древнего ли звания? Вы, Басмановы, отец и сын, чего отказались от фамилии Плещеевых? Не ваш ли дед, митрополит, управлял церковью при Дмитрии Иваныче Донском? Не отец ли с посольскими поручениями ездил при Василии Иоанновиче? А ты, Малюта, отринул, что Бельский? Не ваши ли с моими дрались при младенце-государе? Не на первых ли местах и тепереча Бельские в Думе? Удобно, и в зем-щине ваши успели и в опричнине! Чего придуряетесь, кляня знатные роды? Молвите еще, что вы землю пашете! Настроение царя уловили беспородных привечать? Царский нрав  прихотлив! Позор  ваш в веках за нас, бояр, останется. Не сдержался, видя алчбу и горящие к деньгам глаза ваши, правду старик сказал. Хотите убить меня? Мои предки на Калке стояли. Горжусь, не таю. Не боюсь умереть. Вы же, скрипнет половица,  страшитесь. Просите по пятьдесят рублей на человека? В могилу серебро с собой не положите! Ждите божьего суда, грядет!!
         Иван Андреевич плюнул в лицо Федору Басманову, виня того в содомии: « Растя сына Петра, ты – женатый папаша сам мальчика из себя разыгрываешь! Заразителен пример!»  Василий Шуйский не дерзал унять отца. Замер, трепеща. Лишь тянул отца за полу.
         Федор Нагой гадал: пропали деньги. Новых они с бояр не со-берут, а те, которые дали, бесполезно для дела у опричников оста-нутся по крику Андреича.
         Малюта–Скуратов швырнул в Ивана Андреевича кубком. Григорий Грязной и Федор Басманов схватили Шуйского за плечо, разорвали кафтан. Понукаемые Малютой, все лезли вцепиться Ивану Андреевичу в седины. Сбили шапку. Иван Андреевич не уставал проклинать трепавших. Умрет, но не уступит в злопамятстве.
         Скоро неудачливых ходатаев вытолкали вон. Идя, Федор Фе-дорович ругал обтрепанного Ивана Андреевича за несдержанность. Иван Андреевич Шуйский задыхался от старческой одышки и злобы. За ним едва поспевали гнусивший Федор Федорович Нагой  с Григорием, Тому раскровенили щеку. Цел был лишь сын Ивана Андреевича – Василий.
         Путь лежал мимо покоев царевичей, и Иван Андреевич, сбитый с дороги чувствами, влетел туда. В простые времена к царевичам входили без стука, только от предпоследнего русского царя ус-тановились телохранители. Царевич Иван с опухшим лицом полу-лежал на бухарских коврах в восточном халате. Две полураздетые девицы, надеявшиеся доступностью пробиться в милость, лежали у него на коленях. Чувственными наслаждениями выжатый до пре-сыщения, Иван кормил курв из чаши изюмом. В изголовье валялись разбросанными объемные духовные книги с серебряными застеж-ками, в дорогих каменьях вокруг титула.
         Бояре, до земли согнувшись, тут же пожелали царевичу доб-рого здравия. Иван Андреевич глядел на Ивана и с ненавистью ду-мал: ежели умертвить отца и воцарить сына, не лучше боярам будет. Утром прибьет, вечером помолится. Яблочко от яблони недалеко упало.
         В покои вбежал в белой льняной рубахе до пола младший сын царя Феодор. На предплечье его сидел обученный говорить скворец. Птица кричала: «Слава царю!» Феодор глупо смеялся, восторженно повторял за птицей слова, давал перебежать скворцу с одного плеча на другое. За Феодором Годунов нес птичью клетку.
         Иван Андреевич опять подумал: вот Феодор был бы удобнее знатным родам. Заметив Бориса, царевич Иван тут же послал его за переменным  платьем. Годунов поставил птичью клетку и вышел. Бояре потоптались за ним.
- Борис, - окликнул Иван Андреевич, нагоняя, - хоть бы ты за нас, древние роды, пред государем походатайствовал. Мы, почитай, ему братья. За что же он нас треплет?! Вот опять поход на наши вотчины во Владимиро-Суздальскую земле собирает.
- Я ничего не слышал, - сухо отвечал Годунов.
- Как же!  Шую, слыхивали, отберет, отдаст опричникам на имения. Уважаемых людей на пустыри выведет. Помоги!
         Годунов странно посмотрел на Ивана Андреевича,:
- Чего я могу?
-  Нас не жалко?
         Борис не ответил. Борода Нагого  заходила клинышком:
- Мы опричнине денег за дочку мою отсыпали. Вижу – тщетно. Нельзя ли вернуть?
         Годунов осклабился: то новгородцев ему должно быть жалко, то бояр.  Иван Андреевич больно сжал Федору Федоровичу руку, потащил за собой:
- Не унижайся перед никчемным. Сами управимся.
         Василий Шуйский разрывался, остаться ли с Годуновым, пойти ли с отцом. Все же потянулся за папашей.
         Действительно, что мог Годунов? Но он не был случаен. Что-то невыразимое скрывалось в нем, заставляя других искать заступ-ничества. Как в прирожденном наезднике, срастающемся в скачке с лошадью, фибры души его трепетали в унисон с волной дворцовой жизни.
         Неся стиранную одежду царевича и толстый фолиант «Житий святых», меж страницами которых Иван прятал непотребные оттиски  немецких гравюр, услужливо доставляемых европейскими гостями , Годунов встретил в больших сенях царя с Малютою о чем-то тихо беседовавших. Иоанн был в  шелковом опашене поверх рубахи из-за жары, несшейся от раскаленных печей. Малюта потел в становом кафтане. Из коротких рукавов высовывались его крепкие толстые руки с густым, как шерсть, черным волосом. Веяло из поддувов сосновыми дровами. По полу стлался косматый дым.
         Царь и Малюта склонились над рисунком местности, выпол-ненном на толстой бумаге иноземным картографом. Рассчитывали, как сподручнее двинуться с войском на Владимир. Первая стоянка за Яузой, а то и в Тайнинском, и так далее. Царь спросил, что делает царевич. Годунов отвечал: Иван отходит с послеобеденного сна.
- Долго Иван спит! – резко выкрикнул царь. – Пускай сюда идет. Дело до него есть. Готовимся на Суздаль!
- За что же на Суздаль?! –  вырвалось у Годунова. В следующую минуту он жалел о словах. Что было у царя с Малютой, неизвестно, но Иоанн был заряжен гневом, как Лейденская банка. Малейшего неосторожного слова было достаточно, чтобы он пришел в неис-товство. Лицо искажалось подвижными судорогами. Красноречивые, они меняли одна другую. Кипящие волны бегут по штормовому морю. Десятки мыслей, затаенного раздражения,  вынашиваемого мщения.
         Годунов понял: если царь будет говорить до вечера, он не вы-скажет всего, что подвигало его в новый поход. Мгновение, и при-слоненный к столу царский посох поднят над головой и летит в Го-дунова. Борис едва увернулся. Мысль Годунова работала лихора-дочно. Опасность калейдоскопом просчитала варианты поведения. Вот оно лучшее: он уронил на пол одежду царевича и фолиант, от-куда рассыпались скабрезные картинки. Надеялся, вопросом о кар-тинках отвлечет царя.
- Холоп! – орал на Бориса царь. – Смеешь спрашивать, зачем иду по Владимир и Суздаль?! Твое ли собачье дело! Потому что я – хочу!! Выжги себе на узком лбу каленым железом, а то прикажу Малюте тебе выжечь! Таково, раб, мое царское желание! А ты пойдешь, куда скажу: в Крым, Ливонию, на Суздаль или царевичам зады подтирать! За честь почтешь!
         Царь надвигался на Бориса. Тот присел на корточки, собирая листы. Через веки видел искаженное лицо царя и белую пену, со-бравшуюся на губах. За ним натянутой улыбкой улыбался Малюта. Иоанн подошел к Годунову, но не ударил его, а подпихнул носком сапога рассыпанные картинки, внимания на них не обращая. Ничего больше не добавил. Годунов выскользнул побитым псом.
         Помимо того, что он носил за царем стряпню, приставили его к обоим царевичам товарищем игр. Почему избрали Годунова, какие интриги сему предшествовали, не знаем. История застает его уже в дружках царевичей  и царским стряпчим. Все время Борис находился при царевичах,  круглосуточно. Спал у них в ногах, на пороге, редко в соседней опочивальне, домой изредка обедать на-езжал. Лежа ночами без сна, думал, думал, думал. Ум у Бориса так был  устроен, что не мог он не думать. Сам страдал от умственной навязчивости. Явственно ему становилось, что не придумывал царь противодействия бояр. Иоанн, нетерпеливый, не ждал  удара, а по-нуждал противников к противодействию.
         В ту ночь за неосторожный вопрос Иоанн отправил Годунова  чистить опричный нужник. Иоанн же велел позвать две отборных дюжины своих невест. Снова ходил между ними, глядел. Потом по слову его их раздели, и он смотрел на голых, презирая. Тщета те-лесная, ветер в камышах, самки человеческие. Ему было жалко их смущения, противны они, узкоплечие и широкозадые. И сам он был противен себе.
         Матвей и Яков снова караулили у дверей. Яков чувствовал крепнувшую ненависть к государю, хотел броситься на него за унижение стоявшей среди других Ефросиньи Ананьиной. Матвей косил розовым глазом на дядю, чуял его немирное волнение.
         Отпустив девиц, царь пытался забыться в ласках любимцев, Федора Басманова и Григория Грязного. Гладил их молодые руки, щипал ровные соски. Его влекла жизнь, юная и трепещущая, оча-ровательная животность, первоцвет. Он позволял целовать себя, Федор и Григорий старались. Царя раздражала сия старательность. Любили бы они его, не будь он царем?  Или не следует заботиться о пустом? В звании его дополнительное обаяние, будто то мантия ка-кая, великолепная? Тискал он, тискал молодых и устал. От сорока лет трудно пробудить в чувствах свежесть.
         До полуночи Иоанн отдыхал. Два часа хватало ему. В полночь по обыкновению встал, пробудился от удара кремлевского колокола к биению им же и назначенного. Распорядился седлать коней братии, надевать черные рясы, тафьи. Привязывать к седлам собачьи черепа и седла. Злость пресыщения гнала государя. Он ненавидел людей за их несовершенство, разматывал кнутовище гнева. Выбить бы из них плоть да оставить душу!
         Черной конницей Апокалипсиса привычно полетела опричнина по московским стогнам. Наказывали бояр за названные опричниками вины. Без приговора суда били, вырывали бороды, истязали. Городская стража, видя царя впереди, разводила рогатки, про-пускала отряды конницы. Могло достаться и ей за непоспешность. Злой насмешкой Малюта указывал дома Нагого, Шуйских, всех тех, кто собирал денег, да мало в поддержку Марии. Костыляли слугам. Дочерей и жен боярских тащили  в московский Опричный дворец. Там лили противящимся вино и мед в горло насиловали во дворе, на улице. Царь поддерживал развлечения. Хмурился, но ломался испорченный старший царевич.
         На следующее утро Федор Нагой, продрожавший всю ночь с семьей за запорами, явился на прием к царю с письмом от брата Афанасия, посла, удерживаемого крымским ханом. Письмо непря-мыми словами намекало на готовящийся поход крымцев, им желали Федор Федорович и боярская клика отвлечь царя от в собственной стране злодеяний. Хитрость не удалась, царь порвал письмо, не читая. Федору Федоровичу в шею царским жезлом накатили.
         Вторую ночь утомленная опричнина упивалась вином, скакала по в ужасе замершим улицам, хватала не успевших скрыться про-хожих,  лезла в дома, к несчастью привлекшие внимание тлевшей ли внутри лампадкой, движением занавески. Повторялось глумление над хозяевами, увоз и принуждение к соитию девиц, нередко на глазах оскорбленных, силящихся улыбаться или бесполезно всту-пающихся родителей. То был Господен бич, едва сопряженный с подлинной виной или наметкой смысла. Доставалось всем слоям, богатым, бедным, варяжского корня, славянских или татарских кровей. После подобного внутреннего набега царь избирал некото-рых девиц или баб  для себя и царевича Ивана. Феодор ничего не понимал в сладостях плотской любви. Как-то засунул мужскую принадлежность в бутыль с тонким горлышком, орал потом в стра-хе. Бомелий, Зенке, английские и итальянские доктора били молот-ком по бутыли, пока не высвободили царевича. Этот случай надолго отбил у него охоту использовать детородный орган иначе, как для испускания мочи.
         Богобоязненный кроткий Борис Годунов чурался дворцовых оргий.  Прятался в дальних покоях, играясь с Феодором. Кормил птиц, раскачивал младшего царевича на качелях, придерживал от падения на деревянной лошадке, бегал за ним в салки с завязанными глазами.
         Иоанна тоже порой охватывали пароксизмы воздержания. Он не находил сил себя сдерживать, но его подвигали к удалению порока  физическое угасание близкой старости, какая-либо болезнь пресыщения, больше – религиозное сознание греха. У Бориса за ве-рой таилась не нуждавшаяся в чрезмерности природа. Государь весь был полем битвы желания, для царей почти не существует не-доступного, и сознание тщеты совершаемого. Остывая с годами, он более любил смотреть, чем делать. на свальный грех, требуя от оп-ричников соития при себе. Устраивал маскарады, раздавая, одевая в костюмы с венецианскими носами, в маски. Переодевал мужчин в женщин и наоборот. Были сего любители. Некоторые же вынуждены были прикидываться увлеченными, другие участвовали насильно. Дворцовый иноземный сброд: доктора, звездочеты, гадатели, модные зодчие,  военные металлурги; бесчисленные прихлебатели: опричники, одновременно к нему стремящиеся и стыдящиеся бояр-ства, само раболепное боярство, молодящиеся воеводы и приказные дьяки, надевавшие личину юношеской прыти при   любви к тихим письменным занятиям; женщины: павшие или только ищущие пасть бессовестно подставляемые отцами, братьями, сестрами, подругами, свахами или лезшие во дворец без поддержки купеческие, дворянские, боярские дочери, посадские шлюхи, заморские прости-тутки, успевшие завести сифилис, ливонские полонянки, ревущие, терпящие, входящие во вкус и ищущие выгоду в вынужденном сладострастии, все они призывались царем для участия в размаши-стых сценах взаимного соития, содомии и похотливых изысков.
         Картины человеческой низости лишь немного рассеивали уг-рюмое томление государственного сердца, хорошо познавшего, что за скотина человек. Иоанн насыщал подручных свальным развратом, выхолащивал  пьяным разбродным устатком. Остро сознавая свои образованность и начитанность, а он был большой знаток книг, преимущественно духовных, Иоанн в собственных глазах  поднимался до небес над плотской мерзостью. Сложное он испы-тывал чувство. Чего вопиют, жалуясь ему, людишки? Чему проти-вятся? Гады они, гады! Жрущие, сеющие семя впустую. И он, дол-говязый, в золотой мантии, с тяжелым посохом ходил по Опричному дворцу, где во всех углах трахались, лизались или валялись, от-валившись в утомлении или пьяной неспособности.
         С рассветом царь приказывал жен и дочерей боярских, других званий развозить по домам. Сам с ближней стражей ехал в окрест-ности. Жег подвернувшиеся усадьбы, истреблял скот. Опричники разбойничали и, казалось, не уставали насиловать.  Царевич Иван с младых ногтей присутствовал, привыкал, прилаживал увлеченья отца ко нраву.



                9



         Нельзя жить одному, и Борис Годунов избрал Василия Шуй-ского в наперсники.  Желал  задружиться, хотя и не чувствовал сердечной склонности. Все же товарищество с порослью  знатней-шего рода льстило его самолюбию и могло в дальнейшем, не в ны-нешних временах, быть полезным.
         Борис позвал Василия в уединенную дворцовую палату и предложил по древнему обычаю, шедшему от язычества, выпить вина, смешав его с кровью. Василий подивился. Старший возрастом, он признавал Годунова старшим по уму. Отец настаивал на его дружбе с Годуновым, преувеличивая, а вернее - воображая его влияние на государя, и  Василий не сопротивлялся.
         Ножами оба сделали надрезы на запястьях, влили кровь в куб-ки. Годунов глядел на кровь, морщился. Его была жидкая и текла легко. У Шуйского – кровь густая. Годунову пришлось давить ему на предплечье, помогая хоть капле истечь.
         Соединились руками, и выпили из серебряного кубка пооче-редно. Испачкали кровью младые бороды и усы. Вот и стали кров-ными братьями. Меж братьями нет секретов. Годунов предложил поделиться сокровенным.
         Покладистый Василий выложил, что собирались бояре в доме его отца Ивана Андреевича, толковали, как отклонить царя от на-падения на их владимиро-суздальские вотчины. Поговаривали, че-ловечка со страхом ждут со дня на день с новым доносом на знатные фамилии. Годунов посмеялся: чего ж не является тот человек. Шуйский отвечал: есть слух, что очернительная челобитная на зло-употребления боярских кормлений в Суздале и Владимире уже со-ставлена, да не сыщут отчаянного пройдоху, который преподнесет ее царю при его выходе на Красное крыльцо. Годунов согласился: похоже то на истину. Нет нужного человечка, вот и задержка.
         «Чего же еще говорили бояре?» – нетерпеливо спрашивал он. Василий рассказывал единокровному: «- А то, что надо молиться, чтобы Господь вернул государя на стезю уваженья старых Рюрико-вов родов. Много сделано ими для отечества, не токмо крали. Надо молиться о царском здоровье и долголетии. Хотелось бы точнее знать, сколько проживет царь и когда вступит  наследник его Иван.  Договорились бояре ночью пойти  не по христианскому обычаю погадать к астрологу Бомелию, узнать – долго еще править Иоанну».
         Василий говорил одни слова, а Борис понимал другие. Прижал царь бояр хуже смерти, не знают, как избавиться. Рады были бы не-сказанно извести его да и царевича Ивана. Не попросят ли у Бомелия яда, вроде не для царя, на лечение, а там царю и подольют?.. Кого же намечают на царствие? Монаршего рода оставался только дурак Феодор. Наметили править при нем, вертеть флюгером. Годунову при таком раскладе ничего не выходило. Придя во власть, бояре немедленно распустят опричнину, отодвинут от трона всех с ней связанных, в том числе и Годунова.
         Что делать? – рассуждал Борис. Одно из двух: или выдать царю склонявшихся к заговору, или присоединиться к боярам. В по-следнем случае, замешкавшемуся с присоединением и незнатному Годунову не дадут теплого места  при  душевно неспособном  ма-лолетнем Феодоре.
- Чего ты? – спросил  Василий, заметив отстраненный взгляд това-рища. – Твоя очередь. Тоже тайну какую-нибудь расскажи.
         Годунов вздохнул:
- Если б я ведал какую тайну, Вася! Но я перед тобой в долгу. Как что узнаю, тотчас поведаю. Мы же теперь кровные братья. Один за другого.
         Василий и Борис обнялись и троекратно расцеловались. По-клялись никому не говорить о свершенном побратимстве. Обнимая Василия, Борис задумал проникнуть ночью к Бомелию и подслу-шать, не ведет ли тот какие возможные к использованию беседы.
         Полагая Якова и Матвея Грязных обязанными ему, Годунов ближе к полуночи пошел в покои Бомелия. Тому отвели две двор-цовые комнаты. В первой располагалась лаборатория, во второй – спал он и Зенке.  Позаимствовав ключи от дворцовых покоев с того места, где они висели под присмотром опоенного вином ключника, Годунов осторожно подошел к сеням, прислушался. Изнутри не доносилось не звука. Годунов открыл дверь, кликнул Якова и Мат-вея. Грязные, ставшие орудиями Бориса, протиснулись следом.
         Они оказались в лаборатории. На длинном широком столе стояли реторты, перегонные кубы, медная и стеклянная причудливой формы посуда. Лежали дорогие сердцу чернокнижника астролябия, небесные атласы и таблицы эпициклов и дифферентов,  и звездный глобус, где Земля в середине, а вокруг на орбитах планеты с Солнцем. По углам тлели на стенах светильники: в жиру тлели тряпицы. Напряженному слуху Годунова показался шум в соседней комнате. Он с предосторожностями туда, и никого не обнаружил. Матвей знаком позвал его вернуться к дверям. Борис глянул и уви-дел Бомелия с польским послом. Оба шли по коридору, тихо разго-варивая. Почти у самых дверей остановились. Быковский протянул Бомелию увесистый мешок.  Юрий Быковский пошел назад, а Бо-мелий  открыл дверь покоев.
         Годунов и Грязные успели встать за полки с огромными кни-гами в телячьих переплетах, а меж книг - банки, склянки, горшки. В полутьме комнаты спрятавшихся не было заметно.
- Зенке! – окликнул Бомелий.
         Зенке не откликнулся. Годунов обрадовался: он не ошибся. Когда входили, палаты были пусты.
         В дверь легко ударили костяшками пальцев. Три стука, два, три. Бомелий отпер, ругаясь, куда пропал  Зенке. В проходе грудилась целая боярская делегация: Иван Андреевич Шуйский с  тревожным сыном Василием и двоюродным братом последнего – Иваном Петровичем, старый Федор Иванович Скопин-Шуйский с сыном Василием, Федор Федорович Нагой.
         Бомелий спрятал за спину мешок с монетой, кинул под крышку сундука. Бояре тоже принесли щедрое вспомоществование. Не откладывая, Бомелий приступил к гаданию. Он ловко вертел астро-лябией, выглядывая в окно на чистые весенние звезды, шептал, считая в уме. Слюнявя палец, переворачивал листы звездного атласа. Ответ на главный вопрос оставался прежний: царь умрет через пять лет. Кто станет править после? Другой царь. Какой? Звезды молчали, показывали величайшие потрясения, бунты, мятежи. Картина будущего была темной. Светила открывали, что будущий царь где-то недалече. Среди присутствующих или за стеной.  Бомелий не сказал того, чтобы не шокировать тем, что сам посчитал ошибкой.
         Бояре терли затылки, пускали пальцы в бороды. Выживут ли знатные роды? На все воля Божья. Будет ли опричный поход во Владимиро-суздальскую землю? Не дает ответа Юпитер. Лишь пы-лающий в небе красный Марс застилает Венеру, зовет войну страшную. Опять  жалели бояре потраченных денег. Нет им пользы от гадания. Не говорит Бомелий желаемого. Сказал бы: успокоится царь, не тронет больше ни бояр, ни их вотчин. За то не жалко се-ребра.
         Не успел Годунов с Грязными передохнуть, как за ушедшими боярами к Бомелию явились опричники. Те не желали гороскопов. Алексей Басманов с порога схватил Бомелия за горло. Малюта вы-крутил ему руки.  Афанасий Вяземский, Алексей Басманов с сыном, Василий Грязной с братом Григорием били поваленного на пол звездочета сапогами поддыхло и по ребрам. Прижавшийся к стене, Годунов удовлетворялся свидетельствуемым. Не то, чтобы ему было жалко Ростова или Суздаля, но неправильно, неверно разорять  свои земли свои. Опричники же как раз и требовали у Бомелия доказательств измены тех городов. Борис не ошибся, предположив, что на польские деньги наводит Бомелий тень на плетень. Идти царю на Суздаль с Владимиром – общая выгода опричнины и внешних врагов.
         Бомелий катался по полу, притворно и искренне стонал. Клялся римским распятием, до утра представит человека с очернением Владимира с Суздалем и всех, имеющих там вотчины бояр.  Яснее ясного в сказке будет явлено: плетется заговор, тайно собирается войско, государя опять желают низложить знатные фамилии.  Бо-мелий подразумевал вписать в очернительную грамоту имена не-давно явившихся к нему бояр.
         Опричники оставили ученого от боли стонущим, наказав: не представит он им до рассвета давно обещаемого письма, придут и оторвут ему нежнейшие органы, не пришьет. Удивительно скоро выкатившись из-под стола, Бомелий кинулся в коридор, вслед оп-ричникам жалостливо клича:
- Зенке! Зенке! Черт тебя побери! Где ж ты?!
         Бомелий не позаботился закрыть дверь. Годунов и Грязные могли беспрепятственно выйти незамеченными. Но Матвей рвался к сундуку, прихватить нечестных деньжат. Борис удержал. Острый слух Годунова уловил шевеление за кроватью. Вытащив саблю, Го-дунов медленно, трепеща, пошел в дальний темный угол. Грязные, тоже с саблями, за ним. невнятный звук голосов в  покоях.  Как  из-под земли из-за кровати вылетел Зенке вместе высоким человеком в ситцевой рубахе, поддевке и портах, заправленных в сапоги. Неиз-вестного Яков принял за купца. Матвей же смутно припоминал, что уже где-то видел того. Не обнаруженные ранее, «купец» и Зенке слышали и бояр, и опричников. Оба не успели стряхнуть с одежды пыль и паутины.
         Зенке успел схватить с сундука обоюдоострый палаш, выставил перед собой, ловко кольнул в  Годунова. Борис отступил, пропуская вперед Матвея и Якова. Палаш пролетел перед лицом Матвея. Клинки скрестились, бросая искры. «Купец» не был вооружен. Он поддержал Зенке, кидаясь подушками, схваченными с ложа, и стремясь бежать в дверь. Яков ударил по подушке кистенем. По-лотно лопнуло. Комната наполнилась летающими перьями.
         Зенке ударял правильно, применял приемы. Он вскочил на по-стель, занимая  высокую позицию. Матвей с Яковом шли на него. Годунов кружил за их спинами.  «Купец» неожиданно кинулся мимо Грязных на Годунова с сорванным со стены светильником. Матвей плашмя ударил «купца» саблей по руке. «Купец» взвыл от боли. Дымящий светильник покатился по полу, разливая топленое сало по раскиданным перьям.
         Зенке воспользовался, что Матвей отвлекся, и едва не расколол ему голову. Но кистень Якова, опускаясь, крепко дал ему в бедро. Зенке присел, опуская палаш. Следующим ударом Яков способен был раскроить ему череп. Годунов подставил саблю и отвел удар. Матвей отобрал палаш у Зенке. Тот перестал кидаться, вытирая шелковым платком кровь из раны на темени.
         Годунов с Яковом повалили «купца». Это оказалось нелегко. Годунов и Яков были субтильные, «купец» же – здоровый черт. Ремнем скрутили ему руки.
         Годунов вытащил из-за пояса «купца» смятый в борьбе свиток. Наитием определил: очернительная грамота на Суздаль, Ростов и Владимир. Вот кто должен был преподнести ее государю!
- Не узнал меня, Географус?! – отдуваясь после борьбы, сказал Го-дунов бродяге. – Я ж тебе и денег дал. Ты же бешеным псом налетел на меня. Жизни хотел лишить.
- Много ли денег дал! Полтину! – буркнул  Географус. Во рту его блеснули серебряные монеты, полученные в виде задатка за черное дело.
         В покои шел Бомелий. Ему не потребовалось много времени понять, что произошло.
- Клеветную грамоту ты с московскими грамотеями составлял? Или Юрий Быковский из Польши привез?
         Щека Бомелия дергалась. Он уступил дорогу, не огрызаясь. Матвей и Яков забрали Географуса с собой. Годунов спрятал на груди грамоту.
         Стояла тихая звездная ночь. Окно башенки, где спал Иоанн, еще не светилось. Скоро колокол пробьет полночь, и он встанет. С каким настроением? Какие мысли подскажут ему делать то или другое? Годунов, всецело зависящий от мыслей и чувств государя, с тоской смотрел на башню.
         Яков же искал глазами гостиницу. Там темно. Девицы в пол-ночь не встают, а скорее – ложатся. Вот переменить бы в голове Ефросиньи! По-другому взглянула бы она на жизнь! Только и голо-ва Якова нуждалась в переменах. Как всякий человек, он был своего времени.
         Подмигивая, Матвей предложил сбросить Географуса в коло-дец. Яков молчал, Годунов же не возражал. Двор был пуст. Геогра-фусу заткнули рот тряпкой, в которую, вместо платка, сморкался Матвей, и опустили в сруб. Сопротивляясь, Географус топорщился пауком. Застрял поперек, раскорячившись ногами в стены. Посме-явшись, достали его и отвели в дальние сени, где хранили до пере-делки ветхую рухлядь.
         Бомелий не находил себе места. Но чтобы не открыть связи с польским послом, к Быковскому бежать он не решался. Предупре-ждая, пошел к Вяземскому и Басмановым. Они должны были прие-хать к всенощной. Разыскал их в палате у государевой спальни, склонился в поклоне. Поведал: Годунов – общий враг. Он отобрал очернительное письмо на Суздаль, увел и доносителя.
         Главные опричники заволновались. Годунов забрал письмо у человека Бомелия, но не у них. Так он видел и слышал их, разгова-ривающих с Бомелием, потом и бока ему за задержку с клеветой мявших. У Годунова с собой было два свидетеля. Кто? Бомелий на-звал Матвея и Якова Грязных. Опричники переглянулись. Как же с обещавшим богатую добычу походом на Суздаль? Годунов сорвал поход! Если он доложит государю?!
         В палату спустился вышедший от государя Малюта. Сказал: Иоанн скоро выдет. Услышав остаток разговора, быстро смекнув, что к чему, Малюта заиграл желваками. Борька не отважится выдать. Я его в дугу сверну! Вместе с тем все понимали: в сложившихся обстоятельствах нельзя выжимать из государя поход, как прежде. Если Годунов доложит, а Иоанн до времени прикинется, что ничего не знает, в большое подозрение попадут те, кто усердствовать за поход станет. Требовалось поджать хвосты. Даст Бог, государь сам к походу склонится. Сейчас сказал он идти в церковь за Святую Русь молиться. Слово царя – закон. Вот они и помолятся, дабы Господь вразумил его пополнить опричные мошны.
         Никому не нравилось произошедшее. Василий Грязной обещал заткнуть рот сыну. Григорий и Тимофей Грязные брались внушить Якову. Бомелий шепнул: надо подвести под плаху Годунова. Эзельский правитель Магнус при множестве очевидцев, и Бомелий видал, передал Матвею Грязнову письмо по дороге  с обозом из Нарвы. Иоанн то вспомнит про письмо, то при неупорядочности характера про него забудет. Надо напомнить царю с нажимом. Пусть Иоанн его стребует. Остальное Бомелий берет на себя. Покатится голова Годунова с плахи на Поганом болоте! Грязным не нравилось сие. Думали: чего там с письмом? Ни Матвей, ни Яков ничего не говорили про то им. Пострадают Матвей с Яковом, не пойдут ли остальные Грязные следом в опалу? Бомелий пока молчал о главном козыре: подлинное-то письмо Магнуса было у него.
         Вошел царь. Все вытянулись, притихли.
         На службе в дворцовой церкви стояли опричники. Молились, земные поклоны клали. Косились на Годунова. Борис подошел к Романовым. О чем-то с ними вполголоса разговаривал.
         Годунов чувствовал:  не справиться ему одному. Владея очер-нительным письмом на города Низовой земли и самим доносчиком, он мог бы стать ценным боярам. Они, ровно Годунов, стояли на ох-ранительных позициях. Жалко было вотчин. Сознанье своей  не-знатности угнетало Бориса. Через письмо и доносчика, используя их как аргументы, он желал примазаться к боярской партии.  Годунов наклонился, шепнул Василию Шуйскому, что не терпит отлага-тельства встреча с его отцом. Пусть и другие Шуйские и иже с ними съедутся.
         Дома Шуйских стояли в Китай-городе недалеко от дома Рома-новых. Каменная подклеть, над ним – бревенчатый сруб, крытый ладной, соломинка к соломинке, крышей. Не по рангу было Борису ездить в возке. Он соскочил с седла, привязал  к столбцу лошадь и поднялся по  высокому крыльцу под навесом.
         Войдя, он увидел бояр, густо сбившихся по лавкам. Московия не отошла от подражанья моголам. Вот и сидели бояре в шапках на головах и малиновых, под стать восточным, кафтанах. В царском же окружении образцами были поляки, немцы с голландцами, шведы и далекие французы… Годунов размашисто перекрестился на образа, подчеркивая уважение к роду Шуйских.
         Он сразу почуял скрытое недоброжелательство. В доме Шуй-ских его встречали не так, как во дворце. Там обычно Шуйские за-искивали, зная его близость к царевичам. Здесь, в родовом логове, воспринимали в качестве  просителя.
         Борис собирался уже раскрыть рот, когда старый Федор Ива-нович Скопин–Шуйский, будто забыв, сказал, что вошедшему сперва стоило бы назвать себя, кто он таков будет, какого роду. Годунов смотрел на сморщенное печеным яблоком лицо старика, как шамкает тот беззубым ртом с опавшими деснами в белом грибковом налете, и думал, с каким наслаждением пристукнул бы он деда, заткнул ему снежно-белую бороду поглубже в отжившую пасть. Одной ногой в могиле, еще утром исповедавшись и причастившись, Скопин-Шуйский грешил снова, унижал Годунова, требовал отчета о предках. Не из Орды ли он, не поганый ли, не мурзы ли Четы рода?
         Годунов улыбался, словно не было приятнее вопроса. Он  в который раз,  будто в удовольствие, изложил подробно выезд его предка мурзы Четы к Иоанну I-му. Умолчал, но знали, что Чета  смотрел за великим князем, чтобы  не шельмовал с данью. Тот со-бирал сверх назначенного для собственной казны обогащения. От-купая пред Богом угрызенья совести, щедро раздавал князь нищим из мошны у пояса. Вот и получил прозвище Калиты.  Дабы не жа-ловался в ханскую ставку баскак Чета, откупался от него Иоанн, брал в долю. Так друг друга поняли мурза и великий князь, догово-рились. После истечения срока просил Калита у хана оставить Чету прежним  при нем слугою.
         Не помнят ли и другого Годунова бояре – Василия Григорье-вича, при отце государя нынешнего воеводой на Витебск и Полоцк вместе Василием Васильевичем Шуйским ходившего? Уж кого–кого, а Василия Васильевича Немого не забывали Шуйские. За него да Андрея Михайловича  пришлось отдуваться. Оба отметились в младенчество царя Грозного безудержным самовластьем. В пользу своих разбирали дела не хуже Шемяки. Сие теперь всех Шуйских первородный грех.
         Не удерживая слюны, лившей через растрескавшуюся губу в бороду, прикладывая бескровную ладошку к  отвисшему уху, Федор Иванович упорно продолжал допрашивать, крещеный ли Годунов, из православных ли? Борис, терпя, отвечал, что крещеный, и отец и дед его были крещеными. Когда ж успели креститься? Чета-то был магометанин. Когда, не помнил уже никто из Годуновых. Они отличались редкостной православной ревностью, строго соблюдали посты, обряды, всегда делали в монастыри вклады значительные. И все же, к стыду своему, Годунов не знал родословной дальше деда Ивана. Меж ним и мурзой Четой – провал. Шуйские же с малолетства заставляли твердить детей свое древо от Рюрика.
         Другие  молчали, позволяя старшему Скопину–Шуйскому из-мываться над Борисом. Годунов держался, ненавидя уже весь левый род. Не прощал и приятеля, кровного брата Василия, к стене от стыда отвернувшегося. Слава Создателю, что десница одолела шую! Слава царю, что набрал из безвестных опричнину! Стерпел, да ничего не сказал Годунов боярам, передумал искать поддержки. Когда Федор Иванович прекратил допрос, наконец одернутый Ива-ном Андреевичем, Борис уже не взялся доносить ни о захваченном доносчике, ни об очернительном письме, которое было при нем и грозило Шуйским вотчинам опричным нашествием. Нет, никогда Шуйские не примут Бориса в компанию. У них своя семья, свой круг, свои знакомцы. Используют, но не поделятся властью,  богатством или влиянием. Приведя бояр в недоумение, пожелав   доброго здравия, Годунов уехал.
         Шуйские опешили. Чего приезжала молодая лиса? Не обидели ли? Никто не  признал, что обидели и смертельно. Годунову же ясно открылось: силен он лишь при государе. Выйдя из тени государя, он - ничто.
         Борис взял старую царскую ферязь, порты и скуфью, свернул плотно, сунул подмышку и пошел в сени, где валялся связанный с заткнутым ртом Географус. С Годуновым явились, ходившие с ним с недавних пор неотлучно, Яков и Матвей Грязные.
         В тесных сенях висел густой смрад. Географус от страха обга-дился. Морщась, Яков сбегал к колодцу, принес шайку с водой. Развязанный Географус обмылся, вытерся ветошью. Молчал, ожи-дая, что дальше будет. С двух – трех слов Годунова Яков без ошиб-ки предположил, не скомороший ли то атаман, разоривший зрителей в новгородской деревне. Матвей тоже смекнул. Географус не отрицал проделки. «Не бесплатно же выступать?! Есть и у артистов семьи», - был его краткий ответ.
         Годунов протянул царские   ферязь и порты:
- Прикинь!
         Географус послушно скинул кафтан, натянул ферязь:
- Впору… Наряд игровой? – крутанулся на месте.
- Чего сказал?
- Изображать мне кого в ферязи сей придется?
         Годунов покраснел:
- Кого скажу, того и изобразишь, скоморох! Дело твое маленькое… Отойди, погляжу на тебя.
         Высокий Географус походил фигурой на царя. Надев дорогую ферязь, он выкатил грудь. Появилось в нем нечто величественное, будто не из простых, а из знати. Годунов заставил Географуса на-тянуть на голову скуфейку. Ой, как похож, зараза, на молодого Ио-анна! Длинное лицо, глубоко посаженные глаза, борода от  ушей, раздваивающаяся на подбородке. Не ошибся Годунов, когда мыс-ленно прикидывал царскую ферязь на бродягу в лесу.   
         Географус читал мысли Бориса. Он стал с утрированной важ-ностью вышагивать по половицам..
- Величие должно быть внутренне, а не внешнее, - заметил Годунов.
- Не учи ученого.
- Паясничать и рожи строить ты умеешь, - согласился Годунов. – А вот род свой знаешь?
- Не-а, - просто отвечал Географус. Притворно захныкал: - Без роду мы, без племени, без маменьки, без тятеньки. Подайте, дядя Христа ради… - и вдруг резко: - Дай денег или убей от жизни такой!
         Годунов развеселился:
- Молодец – красавец! Таков мне и нужен.
- Еще в Новгородчине к тебе, большой человек, просился. Сердцем сразу почувствовал – сработаемся. Одного мы поля ягоды.
- Ты меня, подлец, с собой не ровняй! – подчеркнул дистанцию Го-дунов.
- Жратвы бы мне принесли! – попросил Географус. – И выпить по-более. Вина у царя, чай, полнятся иноземные, выдержанные.
- Получишь без спеха, - сухо отвечал Годунов. – Сиди тут тихо. Ходи в горшок. Вони от тебя!
         Он собирался уходить. Географус  остановил:
- Дядя, мы не сговорились об условиях службы. Предложишь меньше, уйду к Голландцу!
         Сверкнув глазами, Годунов повернулся на каблуках:
- Первое условие таково: я сохраняю тебе жизнь твою бесценную. Рыпнешься, застучишь, стражу кликнешь, сдам царю как клеветника. Письмо, Голландцем тебе данное, у меня. За то, что грамоту очернительную на невинные города Суздаль да Ростов с Владими-ром к ногам царя положить сподобился, раздавит суставы колесо, а то и шкуру с тебя живьем снимут.
         В зрачках Географуса мелькнул страх. Упал на колени, обнял Годунова за полы:
- Не погуби, благодетель!
- Встань! Ферязь испачкаешь, - сказал ему Годунов. – Выполнишь мое задание, не пожадничаю… Замри. Стукнет кто, молчи. Войдет кто, а войти не должны, накройся мешком, сядь среди рухляди. Помни, с сего дня твоя душонка у меня!
         Матвей и Яков молчали. Чуяли, значительное дело Годунов готовит. Если б сейчас сказал правду намеченного, оба побежали б выдавать его немедленно. Но Борис по капле  втягивал Грязных в свои дела. И дела его были, как трясина.
         Сугубо с воспитательной целью Матвей выступил вперед и грузным кулачищем влепил Географусу по лбу. Тот осел, свалился на ветошь, уменьшая силу удара.
         Тем же днем съездил Годунов к Никите Романову, брату  Ана-стасии. Никита Романович принял его на удивление хлебосольно. Попотчевал обильным обедом. Смотрел свысока, но без чванства. Оба царских наследника – Иван и Феодор были от Анастасии, и Никита Романович благодушно рассчитывал удержаться на высоких должностях долгие годы. Прикинувшись чуть подвыпившим, Годунов признался Никите, что хочет быть слугой его. Никита Ро-манович посмеялся, потрепал за плечи юношу.
         Опричники, раздраженные похищением доносчика, бегали по дворцу, ища Географуса. Отворив дверь ключом, зашли они и в дальние сени. Географус сидел, как велено. не откликнулся.  Оп-ричники подивились  смраду. Григорий Грязной и Федор Басманов зажали носы, и ушли, отплевываясь, на крыс греша.
         Отовсюду доносились опричные шаги, хлопали двери. У Гео-графуса было много возможностей передумать помогать Годунову. Он колебался. Один раз даже открыл рот, чтобы крикнуть. Не знал он ни предстоящего задания, ни вознаграждения. Искавшее большей прибыли   чутье подсказывало ему, человеку неглупому: следовать Годунову предпочтительнее, чем вернуться к Бомелию.
         Опричники сидели за общей трапезой. К еде не приступали, ожидали царя. Разговоры вертелись вокруг предстоящего объезда. Страшились похода в Ливонию. Там придется воевать с противни-ком обученным, хорошо вооруженным. У поляков и литовцев и со-единившихся с ними немцев Ордена - пушки, пищали, мушкеты. Предпочтительнее потрепать безоружных суздальцев.
         Царь вошел в смиренной рясе игумена, но без креста наперс-ного. С ним – сыновья, тоже в рясах. Иван – высокий, похожий на отца и старательно и стыдливо его копирующий. Феодор – малень-кий, невпопад смеющийся, ковылял на кривых ножках, выставлял круглый живот рахита.
         Став во главе стола, царь громким голосом зачитал «Отче наш…» Царские сыновья вместе с иноками опричного войска должны были повторять хором. Приступили к еде. Никто не болтал. Опричники толкали друг друга, кто скажет, что дороги уже тверды и пора идти на Суздаль. Редко стукнет кубок, скатится кусок хлеба. Сдерживали чавканье, не открывали рта. Длинно пили вино. Всех сдерживало ощущаемое царское недоброе настроение.
         Проклято было бы все, думал Алексей Басманов. Приобресть б еще движимого живота да  бежать в Литву, как Курбский. Жизнь в подобном напряжении – не жизнь. Сидит царь, надувшись, ковыряет кашу ложкой, а все едят, как под занесенной палкой. На кого опустится? В окно бьется  весенняя муха. Вот где-то застряла надо-едливая. Надо бы прихлопнуть… Пойти на Владимир, по дороге разграбить Сергиев курятник, вот было бы дело! Где этот злыдень Годунов, мешающий предприятию? Стоит с покаянным видом за Феодором, подкладывает ему рыбу на блюдо, вытирает сопли. Он бы еще пожевал за царевича!
         Басманов поднялся. Иоанн посмотрел на него таким взором, что Алексей Данилович смутился и сказал не то, что хотел:
- Государь, вот давно идет речь о походе в Ливонию, где доблестное войско твое могло проявить храбрость, да случилась задержка.
         Опричники загалдели.  Оба Григории Борисовичи Грязные, Большой и Меньшой, взглянули на нахмурившегося двоюродного брата Василия Григорьевича, топнули ногой. Не того ожидали они от Басманова.  Не то было прежде обговорено!   
         Но Алексей Данилович Басманов шел издалека:
- Не оттого ли задержка, что стряпчий твой, Годунов, до сих пор не передал тебе письма от  королевича датского Магнуса?
         Годунов замер с сопливчиком. Царь мотнул головой. Пра-вильно задал вопрос Басманов, только не учел с чем  вошел в тра-пезную Иоанн. Царь встал и птицей метнулся к Алексею Данило-вичу:
- Неверно толкуешь, Алеша! Говорил и говорю: я – не царь вам! Вы  опять меня в дела государственные впутываете. Я по слабости своей снисхожу, решаю. Попустишь ли, Господи!  Неужто не можете вы без меня, мужа греховного, путаника?!.. На что нам Ливония? Белого моря не хватает торговать?
         Опричники одобрительно загудели. Ловко подводит Басманов государя к походу на Суздаль. Заголосили:
- Не нужна нам Ливония!
         Малюта тихо добавил:
- Своих недругов хватает. Нельзя оставлять супротивников за спи-ной, готовясь к войне внешней.
         Царь посмотрел насквозь Малюты и стремительно развернулся к Годунову:
 - Второй и последний раз говорю: неси Магнусово письмо, Борька – ворюга! Чего там намудрил?!
         Годунов положил платок, просверлил глазами Басманова. За-метив тонкую улыбку Бомелия, буркнул:
- Не мудрил я!
         Побежал за письмом. Земля под  ногами горела. Опричники оживились. Жди, окончательно умело повернут   Малюта с Басма-новым шею государя с запада на восток. Направят гнев царский на Владимиро-Суздальскую землю, а там можно и Нижний с Ярослав-лем пощупать! Опять не учли опричники скрытую цареву заготовку. Иоанн вдруг крикнул слезливо, сорвал голос:
- Разувайся!
         Никто ничего не понимал. Государь же уже стягивал сапог со старавшегося не удивляться Малюты–Скуратова.
- Чего ты, Иоанн Васильевич?!
- Я, божий раб Иоанн, ноги вам, братья, буду мыть, дабы увидели вы все ничтожество мое. Не царь я, не царь, грешник великий! - слезы струились в бороду Иоанна.
         Кликнутые вбежали в трапезную с рушниками  послухи, внесли   ножные чаши. Царь стянул сапоги с Малюты. Пахнуло  далеко не райским запахом. Царь опустил мозолистые с черными гнутыми ногтями стопы Малюты в чан. Послух влил воды, и царь стал мыть. В палате наступила такая тишина, будто сама атмосфера сжалась и вот-вот лопнет. Помыв Малюте ноги, царь вытер их  насухо руш-ником.
         Князь  Афанасий Вяземский замешкался:
- Разувайся и ты! – цыкнул на него царь.
         Поняв, что царь будет мыть ноги всем, покорно разулись все опричники. Только царевичи еще оставались сидеть обутыми. Воз-дух наполнился гнилостным прением.
         Князю Вяземскому царь мыл ноги не столь охотно, как Малюте. Вошел Годунов. Царь указал ему на лавку. Борис сел. Царь снял с него сапоги. Иоанн купал  Годунову ноги, вороча лицо от прелого запаха, а тот думал, как бы царь сейчас с благочестивым лицом не усердствовал, не дано Борису заместить в сердце Иоанна его лю-бимцев – Григория Грязного и Федора Басманова, ибо на разном он и они поле.
         Федор Басманов меж тем неожиданно взрывчато хмыкнул. Терпел, да смешно ему показалось, что царь моет ноги своим под-данным. Царь запустил ему в лицо мокрым рушником:
- Пес смердящий! – расплескал чан. – И все вы - бесы недостойные!
         Оставив опричников в парализующем недоумении, Иоанн вышел большими шагами. Опричники не смели до  еды дотронуться. Годунов сидел с письмом, тупо смотря на него; ноги оставались в чану. Опричники  шептались: добро, что царь не заставил их пить воду, в которой  ноги им мыл.  Спешно разувшиеся  царевичи натя-нули сапоги и ускользнули из трапезной первыми.
         Годунов боялся ждать  суток.  Действовать через женщин, знать, слаб государь к любви! Личная интрига подталкивала Году-нова к делам благородным. Ему было выгодно, чтобы спаслись Владимир и Суздаль, ибо не было Борису места в партии войны. Годунову  было выгодно, чтобы Иоанн  любовь к юношам разбавил привязанностью женской, вновь женился, явил некое, пусть неус-тойчивое, постоянство. Рассчитывал Борис подыскать царю супругу им, Годуновым, управляемую. Только в этой схеме Борису было место. Если царская жена станет ему послушна, обойдется он и без заносчивых бояр и без опричного хамства. Борис чувствовал: не в мятежах и войнах, а в мирной жизни способен он проявить себя, медленно, ползуче, неназойливо входить в доверие, неспешно по-давить соперников собственными достоинствами.
         Государь же продолжал находиться в  экзальтации. Восторг от самоунижения сменился страстным желанием повторно знать бу-дущее. Он шел к Бомелию. Снова гадал, рассуждал о грядущем. Пробовал звездам доверить, обратиться  ему на восток или на запад. Звезды, послушные Бомелию и польскому золоту послушно отвечали: только на восток. Но царя занимала своя жизнь и смерть. Ужасное предсказание сорокалетнему сильному мужчине, что ос-талось жить пятилетие. Вот и отцу его было дано 54 года, а деду так целых 66. Почему ему столь мало отпущено? Не по грехам ли? И слушая льстивые выкладки Бомелия, Иоанн думал о греховности похода на восточные города. Опять кровь, убийства, разграбление, слезы матерей, немощные старики, валяющиеся в ногах, прости-рающих  к нему руки. Он отчетливо видел, как подталкивают его к походу жадные на добычу опричные псы. Да их, тварей, чем-то надо кормить! Не то начнут жрать себе подобных и жрут, как голодные свиньи в хлеву. Замучают взаимными доносами… Но он же всем сказал, что не царь более. Не спасет ли то? По предсказанию умереть через пять лет должен московский царь, не сказано – Иоанн.
         Годунов торопился воспользоваться взвинченным душевным состоянием государя, готовил для него представление. Он разгадал: царь в новой жене ищет повтор потерянной Анастасии, и хотел по-казать Иоанну в лицах соединение того с подобием мертвой царицы. Удобными для использования он посчитал бессовестного Гео-графуса и Ефросинью Ананьину. Ведя собственную игру, Борис не учел, что опричники не ограничатся глухим неудовольствием на упущение доносчика и очернительной бумаги на Суздаль. Басманов и Василий Грязной, один с сыном, другой с братом,  Федором и Григорием, второй час, будто случайно, бродили у царских покоев  с готовыми на Бориса ножами. У Федора и Григория припасены были за плечами даже  луки с колчанами.
         Борис приказал Матвею Грязному привести Ефросинью в бо-ковую дворцовую галерею. Недалече располагались покои Бомелия. Выходя от него после очередного гадания, царь должен был неминуемо наткнуться на Ефросинью. Ирина, сестра Бориса, убрала Ефросинье волосы, как носила покойная Анастасия. На плечо положила длинную весомую косу. Годунов принес из царской риз-ницы сарафан умершей, ризу царицы и высокий головной убор. Ефросинья одевалась послушно, как велели. Ей не сообщали, зачем и куда надо идти. Она предположила, куда гордость сердца от Якова склоняла: государь предпочел ее, но колеблется Желает посмотреть, как ей царицы наряд придется. Мрачное лицо Матвея, снедаемого противоречивыми мыслями, беспрестанно в сени заглядывавшего, торопившего, будто подтверждало течение вещей. Дальше по коридору терзался муками ревности другой и по-другому влюб-ленный – Яков.
         Давеча брат провел сестру в покои государя, где висел  портрет Анастасии Романовой, писанный фряжским мастером, и велел запомнить образ до тонкости. Цепкая, жадная к деталям память тринадцатилетней Ирины схватила картину по черточке. Ныне и без того схожая с Анастасией, Ефросинья возродилась в ее одеянии. Платье был впору. Сарафан вылито обхватил формы. Только на животе и груди зарябились складки. Ефросинья еще не рожала, по-койная же Анастасия выносила шестерых.
         Ефросинья оглаживала сарафан, изумлялась упругости золотой ткани, трогала витую золотую нить, пущенную по горловине и подолу. На покатые плечи Ефросиньи Ирина накинула  вязаный шушун, перехваченный шелковым поясом. Он и скрыл незначи-тельную несоразмерность сарафана. На груди шушуна россыпь са-моцветов сложилась в причудливый рисунок.  Застегивалась накидка на фибулу – две пуговицы из агатов, соединенные золотой цепью. На голову  Ефросинье Ирина прикрепила серебряными булавками роскошный кокошник, густо усыпанный белоснежным речным жемчугом, которым тогда были щедры русские реки. Ирина держала зеркало. Счастливая Ефросинья крутилась перед ним.  Довольная увиденным, топнула ножкой, подплясывая.
         Матвей, радуясь и скорбя, повел Ефросинью в назначенный час на указанное Годуновым место галереи. Ефросинья сжимала руку сосватанного жениха горячей ладонью, сцепляла пальцы, всем видом показывая, что ему следует разделить ее успех. Она почти забыла про Якова. Но против воли глаза искали кого-то. Ни Матвей, ни Яков не могли справиться с сердцем, чуяли тяжесть безмерную. В темном углу галереи, где в вышине через пятиугольные бойницы лился синий свет, а внизу, мерцая, горели по стенам плошки светильников, Матвей подвел Ефросинью к долговязому человеку в царской ферязи. Годунов постарался не просто одеть Географуса, но в праздничную мантию царского свадебного одеяния. По  задумке, суеверный Иоанн, увидев себя со стороны вместе с покойной Анастасией, должен был окончательно утвердиться, что Бог ведет его найти ей подобие. Тогда останется ему выбрать между Ефросиньей и Марфой, тоже, но менее с покойной царицей схожей, двумя из четырех Борисовых ставленниц.
         Географус смело взял Наталью за руки, притянул  к себе. Ар-тистический азарт вел его. Он забыл о деньгах, упиваясь ролью го-сударя. Подсказал Ефросинье склонить голову на бок и смотреть на глазами влюбленными. У Ефросиньи не получалось, Глаза  были возбужденными, перепуганными. Она боялась, стыдилась пред-ставленного  человека. Подсказываемые им слова медью звенели в голове, душа уходила в пятки. Ефросинья опасалась, что подобным представлением лишится и царя, и Матвея, и Якова. Даже рванулась убежать. Сиденье в домашнем тереме, выход лишь в церковь споспешествовали скромности. Географус успел удержать Ефроси-нью крепко.
         Годунов зашел к Бомелию, где был  царь. Он хотел сопровож-дать государя, дабы «видение» Анастасии случилось при свидетеле. Царь не усомнится в реальности, когда и Борис подтвердит, что ви-дел. Против ожидания за царем вышел и Бомелий, коему Годунов стал враг. Но отступать было поздно. Образам Анастасии и юного царя придется предстать еще и перед недоброжелательным ученым.
         Раздумывая,  пойти ли по подсыхающим дорогам в Ливонию или объехать с гневом собственные земли,  царь вместе с Бомелием и Годуновым  свернул за угол и постепенно заметил на возвышенье перед лестницей, ведшей на башню, двоих людей, мужчину и жен-щину. Неверный свет скрадывал обличье. Явившиеся выступали из полутьмы. Даже Годунов был потрясен: живые юные Иоанн и Ана-стасия стояли поперек прохода, соединяясь за руки. Актерское чутье донесло до Географуса произведенное действо. Дабы усилить его, сразить «публику», он перекрыл Ефросинью головой, как бывает при поцелуе. На самом деле он не целовал ее, опасаясь наглостью довести до бегства.
         Шевеление, сама поза влюбленных фигур произвели на Иоанна страшный эффект. Он задрожал, не зная, двинуться ли вперед, отступить. «Ну и бестия!» - пронеслось в голове у Бомелия, мгно-венно понявшего проделку Бориса.  Ранее недооценивая Годунова, теперь после истории с доносчиком он разобрался в серьезности противника. Сама незначительность Годунова выступила его дос-тоинством. Трудно бороться с человеком, которого будто бы и нет вовсе. Таскает за царем шапку Мономаха, угождает Ивану, вытирает сопли Феодору. Надежда пресечь Бориса возлагалась на молодых Федора Басманова и Григория Грязного, кравшихся с кинжалами. Им опричная верхушка предписало верное средство по излечению от Годунова.
         Независимо, и Годунов, и Бомелий гадали, какой вывод сделает Иоанн из увиденного. Бомелий ставил Иоанну диагноз хорошо платящего сумасшедшего, жалея, что  ранее не пришел к  способам  воздействия на царя, которые употребил Годунов.
         Иоанн лишь сначала принял представшую картину за призрак. Мысль об Анастасии мелькнула и угасла. При всем  болезненном суеверии, практический ум и жизненный опыт Иоанна отодвигали видения. Молодого человека в царской одежде он принял за сына Ивана. Юный львенок, не просясь отца, вывел, не различишь, некую царскую невесту и, не стыдясь, мнет. Порыв ужаса сменился ревностью. Царь хотел шагнуть вперед с отцовским выговором. Вдруг удержался. Светильники колебались в перекрывших белки зрачках.
- Кого видишь, Елисей?! – натужливо спросил царь.
         Бомелий не желал уступать Годунову. Съев глазами Бориса, он твердо сказал, отрицая очевидное:
- Ничего не вижу, ваше величество. Перед нами выступ колонны, лестница и темнота возле.
- Ты, Борис?! – потребовал Иоанн.
         Годунов упорствовал, шел до конца:
- Покойную царицу вижу… Анастасию.
- Ишь ты! – прищурился царь. Съехидничал: - С кем же стоит Настя? Блудит? В супружеские изменницы подалась?
- Нет, с тобой она царь. Вы показаны в виде образов.
- Кем же показаны?
- Тобой, Борис! – хотел крикнуть в лицо Годунову Бомелий и сдер-жался.
         «Господом нашим Иисусом Христом и святой Богородицей чудеса явлены» - должен был бы ответить Годунов, да чем-то скре-пило зубы.. И тут  две стрелы рассекли воздух, чуть не оцарапав царю уха. Они избавили Бориса от ответа.
         Первая стрела, пущенная Григорием Грязным, предназначалась  Географусу.  Вторая стрела, пущенная Федором Басмановым, предназначалась самому Годунову. Оба искусных стрелка промах-нулись. Помешали темнота, напряжение нервов и движение, сде-ланное Географусом. Неожиданно он решил поцеловать Ефросинью по-настоящему. Обняв, завалил ее, ее вбок, тем и уйдя от стрелы. Не пострадала и Ефросинья.
         Заслышав свист первой стрелы, Годунов, не зная, кому она предназначается, присел, потянув за собой государя.  Иоанн со-гнулся. В результате – второй промах. Григорий Грязной и Федор Басманов обновили стрелы. Географус и Ефросинья  с криком по-бежали вниз по лестнице.
         Иоанн, свойственным ему срывающимся тенорком, звал на помощь. Из полутьмы выступили Малюта–Скуратов, князь Афана-сий Вяземский, Василий и Тимофей Грязные, Алексей Басманов.  Они скрывались в боковом приделе, ожидая исхода дела. Видя не-удачу пособников, они летели к царю с обнаженными саблями, дабы встать округ него. Завидев вооруженную толпу, Иоанн принял опричников за убийц, стремившихся довершить начатое. Душа  ушла в пятки. Еще менее ждал пощады Годунов, не сомневавшийся кому адресовалось нападение..
         С другой стороны, куда кинулись Географус с Ефросиньей, стояли преданные Годунову Матвей и Яков Грязные. Они показа-лись, тоже с саблями. Родственники натолкнулись на родственников. Сверлили друг друга глазами, притворяясь, что заодно, всех объединяет цель избавить государя от опасности. Царь смотрел на тех и других, не доверяя никому.  Наконец появились Григорий Грязной и Федор Басманов, вроде бы тоже на помощь. Подняли стонавшего, прибившегося от трепета к стене Бомелия.
         Иоанн не сомневался: на него  произведено покушение. Его старшего сына с девицей заговорщики использовали в качестве на-живки. Почему те бежали? Не было ли целью после его умерщвле-ния возвести Ивана на престол. Не Иван ли во главе заговора?  Не в стане ли его избранников свила гнездо измена? Иоанн нашел  силы прикинуться любезным. Пришедший в себя  Бомелий из склянки полил государю на окровавленное ухо. Рана щипала. Царь сказал астрологу:
- Елисей, что обкакался? Ты же  судьбу знаешь. Не зарежут того, кто утопнуть должен. Не ховался же я, потому что верю твоему предсказанию. Щедро выдал ты мне вперед пять лет жизни.
         Бомелий поежился:
- Не я то давал, а звезды.
         Бомелий думал, как неуютно при московском дворе и при больших деньгах.
         Сзади во мраке галереи послышался шорох. Все  опять на-пряглись: кто там еще? То была Марфа Собакина. Она подстерегла выход Фроси Ананьиной из гостиницы и устремилась за ней. Марфа притаилась в нише и наблюдала за разворачивающимся действием. Сметливый ум подсказал ей: столкнулись две волны, соперничавшие за влияние на государя, и она досадовала, не видя себя на гребне той или другой. Тихо, как ей казалось, она покинула укромное место, собираясь вернуться в гостиницу. Ее услышали, за ней пошли. Подобрав подол, Марфа побежала со всей силы, на какую была способна.
         Подле царя остались Малюта, Вяземский, Годунов и Бомелий. Сопроводили государя в башню, где он спал. Малюта предложил на полпути оставить дворец, идти на двор, седлать коней и ехать в безопасную  Александрову слободу. Москва прогнила изменою. Бомелий, анализируя разыгранный спектакль,  шепнул Годунову:
- Ошибочка малая вышла. Его величество видит любимую царицу Анастасию не снаружи, а внутри себя. Так сказать, душевным оком. В следующий раз зрелище станешь делать, учти.
         Годунов промолчал. Он тоже перебирал действо, представ-ленное Географусом с Ефросиньей, и его фантазия рождала новый  план.
         Марфа ускользнула. Преследовавшие Марфу опричники даже не разглядели, за кем бегут. Зато Василий Грязной, догнав, прижал к белой стене сына с младшим братом:
-  Чего против родной крови идете, Яша с Матюшей?! Годунова в покровители себе отыскали?! Дай срок, свернет Борьке шею Малюта. Цыц! Я – старший в роде. Меня слушать! Бросить служить Годунову немедля!
         Матвей и Яков опускали глаза, отворачивались. Они не смели сказать отцу и брату, в какую зависимость попали к Годунову из-за подделанного Магнусова письма. Василий Григорьевич не положит за кровь родную голову на плаху.

               






                10 



         Сломленный Матвей явился к Годунову:
- Спаси и сохрани, отец родной! Не могу с дядей Яковом идти про-тив родственников. Требуют они,  ежели разбор пойдет, выдали Географуса проклятого, и подтвердили, что письмо очернительное на Суздаль видали.
         Живущий осьмнадцатый год отец родной   окатил сдержанным взглядом великана, цеплявшегося за кафтан. Сказал:
- Не передергивай! Им и имя-то Географуса не ведомо. Нужна бу-мага, новую на Суздаль состряпают! Грамотеев полно. Будет тебе и Якову. Последнюю задачу мою выполните, идите с Богом.
         Матвей сгорбил плечи, поплелся битой собакой.
         Бомелия прижали у покоев его. Годунов потребовал Матвею и Якову крутить астрологу для боли руки. Сам затыкал рот, не до-пуская Елисею орать , шептал на ухо:
- Какое коварство задумал, пес?! Ты взял Магнусово письмо?
- Помощник мой, аптекарь Зенке, - хрипя. признался Бомелий.
- Кличь его!
- Передал я уже письмо.
- Кому?
- Григорию Лукьяновичу Скуратову.
         Борис ослабил хватку. Под подбородком Бомелия на шее ос-тались три красных отпечатка  пальцев. Астролог тяжело дышал. Предвкушал мщение. Слишком многим  перешел дорогу шустрый стряпчий. Ничего, Григорий Лукьянович найдет управу.
         Годунов отвел Матвея и Якову в свою дворцовую келейку. Ей он редко пользовался, спя при царевичах. Там уже был Географус, отведший Ефросинью в гостиницу. Матвей и Яков поедали Геогра-фуса глазами. Смел наглец целовать их возлюбленную!
         Географус был  царской ферязи, но вывернул ее, чтоб не тор-чала позолота. Ему повезло, что никто не пристал. Когда он отводил Ефросинью.
- Ну, как? – поинтересовался Географус о произведенном на царя впечатлении.
- Скидывай ферязь, - безрадостно отвечал Годунов.
- Моя одежа пачканная.
- Мою оденешь.
- Я тебя выше, - обиженно протянул Географус.
         Годунов открыл свой сундук. Кинул Географусу темно-синий кафтан:
- Маменька мне на вырост шила.
         Сняв ферязь, Географус примерил. Как он не тянул рукава, они едва доставали до запястий. Борис не замечал. Он достал из сундука три заранее приготовленных мешочка с серебром. Выдал помощникам. Серебро было с Годуновской доли из разграбленных домов подручников Пимена в Новгороде. Про  то сказывал.
         Матвей  спрятал деньги на груди. Географус ловко вытащил мешок из рук задумчивого Якова:
- Почему мне и им одинаково? Моя задача была трудней.
         Годунов опять пропустил мимо ушей:
- Поскачите втроем за Берег дозоры проверять. Вот  дорожная гра-мота, - он протянул кожаный свиток, скрепленный сургучом.
- Как же так? – растерялся Матвей, помнивший внушение батяни, саднило ему служенье Годунову. – Отец меня не отпустит.
- Не мальчик ты, а воин. Я тебе приказ даю, - отвечал Борис.
- Мне и в Москве хорошо, - заметил Географус. – Пойду я пожалуй.
- Никуда ты не пойдешь. Поедешь с Грязными. Или за нынешнее представление кожу с тебя живого сдерут, я устрою, - голос Бориса зазвенел металлом.
         Географус опустил голову, огрызнулся:
- Сам  представлять царя велел!
         Он решил пока подчиниться Годунову, но сбежать при первом удобном случае. Рискованные деньги были у Бориса.
- Чего же здесь будет? – спросил Яков, думавший о Ефросинье Ананьиной.
         Годунов рассудил, что он о Магнусовом письме:
- Я как-нибудь выкручусь. Главное, вы скачите за Оку. До срока не показывайтесь.
         В опричной конюшне Матвей и Яков сели на своих лошадей. Безлошадный Географус  позаимствовал ту, что постатней. Наме-танный глаз и случай послали ему бойкую кобылку Алексея Дани-ловича Басманова. Вскоре трое уже клали на грудь крестные зна-мения, проезжая мимо арбатских церквей Бориса и Глеба да Тихона Чудотворца.
         Годунова же ждал новый неприятный разговор. Марфа Соба-кина схватила его за рукав и утащила в темный угол галереи. За всеми подглядывавшая, она заметила, как уезжал Матвей. Боялась, не навсегда ли. Его отъезд разрушал надежды на очищение его греха в браке с ней.
- Зачем подсобил Грязным уехать?! – шептала она.
- Посланы они государем, - одними губами отвечал Годунов, следя, чтобы не были они замечены случайно проходящим царедворцем. Под стенами дворца во дворе бегали с факелами опричники, гото-вились к царскому  отъезду в Слободу. Ставились под хомуты  кони. В телеги укладывались доспех, дорожные припасы и всегда возимая походная часть царской казны.
- А если я у царя спрошу? – настаивала Марфа.
- Кто тебя к царю пустит? Кто даст заговорить?
- Изыщу. Я – сильная.
- Слаба любая баба сильная.
         Марфа слезами фыркнула, вытерлась концом платка:
- Устрой свадьбу мою с Матвеем!
- На что он тебе? Не люба ты ему.
- Женится, детки пойдут – полюбит.
- Ты – царская невеста.
- Доколе. Который месяц ждем!
- Погоди. Сама знаешь, пока царь не откажет – нельзя, - со сдер-жанной насмешливостью Годунов отодвинул Марфу в дальний угол. По галерее, гремя сапогами, прошли Алексей Басманов с сы-ном. Алексей Данилович ругался, куда делась  лошадь. Свет факелов удлинял их фигуры. Они казались исполинами. Спрятавшегося с Марфой Годунова тень, наоборот, принизила до черных пятен у пола.
- Царь еще тебя выберет, - прошептал Марфе на ухо Борис. От нее пахло прелым бабьим запахом. Он ощущал робко шевелимое жела-ние. Все же, мысль попользоваться телом Марфы вставала перед ним кощунством. Хотя было интересно, откажет ли она ему, порченная.
- Как же он меня выберет? – глухо ревела Марфа. Как многие, она безмерно желала выбора. Разуверилась ожиданием. Нервы сдавали. Хотела обеспечить про запас Матвея. – Ты бы знал!
- Я знаю.
- Матвей рассказал? –  взрыв слез, рыданий.
- Борис, ты где?! – послышался капризный голос царевича Ивана.   
         Царь с ближним опричным кругом уже выехал со двора. Нужно было отправлять царевичей. Слабый Феодор не сидел на коне. Легко утомляемого, его нужно было на руках снести в повозку.
- Повивальные бабки прознают, когда проверка будет. За обман на казнь поведут. Суд царя скор! – шептала сомневавшаяся в судьбе Марфа.
- Тут, кроме тебя, вдовы в царицы лезут.
         Бабье злое любопытство разожгло Марфу:
- Кто? Скажи! Я – никому… Девочек осьмилетних к нему вели. Я видала!
         Годунов молчал. Со двора все более настойчиво его кликали. Крутившиеся около царевичей опричники ничего не говорили про Годунова. Не имея наказа, у каждого своя должность, ждали, когда царевичами займутся на то назначенные.
- Слухай меня! – отодвигая Марфу, освобождаясь от ее жаркой бли-зости, спешно сказал Годунов.
- Я слухаю!.. Чего же ты Фросю Ананьину царю представил. Я ви-дала!
- Все ты видала!
- Фрося тоже за Матвея хочет!
- Станешь царицей, меня не забудешь?
- Как стать-то?!
- Меня слухай!
- Чего слухай! Фрося тебе зачем?
-  Молчи. Не разумеешь!
- Что же царю все равно, взять в царицы девку, бабу, вдову или де-вочку осьмилетнюю? Чего будет делать с девочкой? В куклы иг-рать? – Марфа хмыкнула. – Ожидать возраста? Порвет он ей пре-лести.
- Не твое дело, - оборвал Годунов. – Иди гостиницу. Жди, какой приказ дальше будет.
- Крестись. Пособлять не обманешь?
         Хитрая Марфа ставила Годунова в неловкое положение. Да он был не прост. Новый троекратный призыв заставил Годунова побе-жать на двор. Он не успел  перекреститься.
         Длинная процессия всадников, возков, увозимых знамен и хо-ругвей протянулась по Москве на северо-восток. Разбуженные кон-ским топотом, скрипом колес и светом факелов жители испуганно глядели в окна. Царское войско снова уходит. В который раз! Никто не знал, куда шли отряды. В поход на своих ли, чужих. Уже стелился слух: вскрылась новая измена. На царя было покушение.  Кроме горя, не предчувствовали ничего. Тоскливо выли псы, различая черепа своих соплеменниц, притороченные к опричным седлам.
         Брезжил рассвет, и облитые его розовым цветом, пять всадни-ков, трое посланных и два послуха, уносились прочь от столицы. Утренняя свежесть бодрила. Яков испытывал приподнятое чувство, отодвинувшее недавние неприятности и дурные предчувствия. Яков поглядывал на Матвея и Географуса, не вкушают ли их души подобное. Матвей был сосредоточен. Он выполнял работу, не более. Особенность жизни на Москве – всегдашняя неуверенность, не обманут ли с оплатой. Матвей гадал, щедр ли окажется Годунов.  Не прогадали ли они с дядею, без особенной записи, уговора, вот так, молчаливым согласием, поступивши к нему на службу. Географус все оглядывался назад. Не хотелось ему уезжать от теплых хоромин. Там  жизнь, там  мечта. За его скоморошьи представления ни один зритель не платил добровольно столько, сколько отсыпал Годунов за показ царя с возлюбленной супругой.  Эх кабы продолжить в том же духе, можно и собственный дом скоро срубить! Игра была легкая. Географус Годунова  за щедрого дурака посчитал, не ведая, какому испытанию подвергался. В возбуждении успеха пущенные в  стрелы он  почитал за аплодисменты.
         Коней не жалели. Скакали, как в погоне. На взмыленных ло-шадях прибыли на Оку. Река стелилась в тумане. На другой конец шла веревка. По ней ходил плот. Земские воины охраняли переправу. Яков показал им  грамоту. Десятник не разумел в чтении, но вид оттиснутого Георгия Победоносца на гербе убедил его. Два воина встали на плот, и вместе с Грязными, Географусом и послухами на-правили зыбкий помост на другой берег.
         Опричники и Географус спрыгнули в мелкую воду. Свели ко-ней, дали передохнуть, листвы пожевать. Правый берег Оки высок, а от неизвестности пути казался еще выше. Белые клочки тумана застревали в подлеснике. Сбоку  пробивалось солнце. Огненными малиновыми ножами резало невыспавшиеся глаза. Развернули сами почитать данную им Годуновым грамоту. Доверили разбирать вслух Географусу.
         Из грамоты выходило: посланы они досмотреть сторожевые заставы, главным назначен – Яков Грязной. Первое – дело службы. второе же неприятно подивило Матвея. Он был старшим по возрасту и  будучи опричным пятидесятником должен быть главным. Он, а не младший по возрасту и должности писец.  Годунов  сознательно определил начальником  способного, не старшего годами и не получившего протекцией отца пятидесятничество Якова. Экстраор-динарным правом переставлять места , даже в незначительных случаях, как сейчас, обладал только государь.  Матвей  не мог не посчитать определенное в грамоте за  описку и решил не повино-ваться Якову. Дядя и без приказа по уму первенствовавший в паре с племянником  не принял изменения разряда и продолжал  спраши-вать Матвея о малейшем шаге. Матвей все одно куксился на Якова и Годунова.
         Влезли на высокий правый  берег Оки, то была древняя граница Московии. Отсюда южные завоеватели  бросали хищный взгляд на расстилавшуюся внизу равнину. Широкая спокойная, не успевшая войти в ложе Ока. Пелена дневного тумана, а вдалеке – золото крестов и белые маковки церквей, рассыпанных пред столицею городов.
         К югу от Берега сосновые боры  сменились разнолесьем. Потом оно рассеклось лысыми прогалинами. Бескрайняя степь вторгалась окоема в окоем. Неровная, покатая, ощеренная сухостоем  злака, она серо-коричневой тканью скатывалась к речкам, укутанным плакучей ивой да камышом, вставала буграми, прихотливо овеваемым вольным ветром. Ни утоптанной дороги, ни столба. Копыта коней метят весеннюю почву. Виден след,  и он поедается, пропадает на безмерном пространстве. Географус тоскливо оглядывался через плечо на синий лес и грязноватый дубровник, не по нему поездка. Всадники скакали, слева держа солнце.
         Если на бугре замечали дерево ехали к нему. Там обычно и стояли заставы. Неровен час, можно было  наехать и на лихих людей. Застава же обычно состояла из троих охотников. Один сидел в развилке дерева, глядел по сторонам. Двое отдыхали внизу подле коней. Когда замечали подозрительное движение, один скакал со-общить посту, сидевшему ближе к Берегу. И так далее, по цепочке. Ночью сигнал передавался костром, огненным знаком. Не имея прокорма коням, татары избегали набегать зимой и ранней весной пока не поднималась трава. Тогда заставы снимались, передвигались к посадам. С  оттепелями снова выставлялись.
         Через несколько дней пути Грязные и Географус достигли Во-ронежских степей. Тут на ветреных просторах вольно дышала не-тронутая плугом земля. Немногие насельники - суслики подвиж-ными носами втягивали воздух. Встав на задние лапы, бусинками глаз бесстрашно изучали пришельцев. В синем прозрачном небе парили хищники. Одинокие худые волки и лисицы тоже застывали на холмах, еще не свыкшись  с опасностью  человека. Занесенная пыльной бурей рыжая саранча, не вставшая на крыло, копошилась живым мхом. По первым росткам хрустели безжалостные зубы.
         Крымчаки ходили грабить Москву междуречьем Дона и Се-верного Донца. В верховьях Дона, меж  притоками, сложены были засеки. Близ речных протоков, где разрослись деревья, валили стволы, выкладывали в узинах меж холмами, стараясь задержать конницу. Московские засеки крымчакам были, что бобровые пло-тины  мощной весенней путине. Меж речкой Воронеж и Доном стояла засека, обращенная на юго-восток к ногаям, другому осколку золота Орды. Здесь на последней заставе Грязные распрощались с конным дозором. По Годуновской грамоте им выходило перепра-виться и там встретить разъезды. «Как же мы найдем разъезд?» - подивился Яков. Последовал ответ: «Разъезд сам  разыщет». На-смешка таилась в рябинах чернобородого урядника, когда он гово-рил о разъезде. Яков не стал расспрашивать.
         Коней ввели в темную донскую воду. Те сопели выгибали шеи. Поплыли. Раздевшись до нага, связав одежду в узлы,  сабли с колчанами привязав к седлам, Грязные и Географус плыли рядом. Переплыв, на том песчаном берегу на обрыве развели костер.
         Разгорались звезды. Нырявшая в облаках осьмушка месяца выстилала желтую дорогу вдоль прибрежного кустарника. По ней и приехал разъезд. Невысокий мускулистый человек скатился с кос-матой степной лошади. Сошли и его товарищи. Все одеты в богатые литовские  кафтаны со шнурами на груди, но вроде как не по размеру. Кушаки широкие, алые. На головах каракулевые ногайские шапки. Сабли кривые,  басурманские.
         Первый соскочивший с коня выступал гордо, уваженья к себе требовал. Себя и товарищей он назвал казаками. Служат они мос-ковскому царю. Говорил верховодящий казак легко, Не сумняшася, у костра возлег развалясь. Грязные никогда не видали, чтобы о ца-ревой службе говорили через губу. Подумали, если и служат царю эти казаки, то, когда хотят.  Разойдутся с Москвой интересы, и уле-тят степные птицы, растворятся во мраке, откуда вырисовались.
- Как зовут вас, честные люди? – спросил Матвей, незаметно под-вигая к себе саблю.
         Главный ощерился, показал выбитый зуб:
- Зачем тебе имя мое, вояка?.. Называй Кривым, откликнусь, одно-глазым – тоже скажусь, - казак пересел к огню, ткнул пальцем в безобразный шрам, задевший веко. – Налили бы попить. Ночи нонче зябкие.
         Яков подал выдолбленную тыкву, наполненную крепкой бра-гой. Кривой  выплюнул затычку. Отпил изрядно. Другие казаки тоже  прильнули к отверстию. Не церемонились. Не  жажду утоляли, а скорее желали допьяна напиться.  Скуластые лица полукровок вопияли о нечистоте казачьей  крови. Снятые с чужого плеча каф-таны недвусмысленничали о воровстве.
- Что слышно о крымчаках? – спросил Яков. – Пойдут  на Москву этот год?
- На все воля Божья, - отвечал Кривой, опять прикладываясь к тыкве. Матвей предложил закусить хлебом. Кривой отмахнулся. Казаков достал из сумы жареное мясо, тонко нарезал.
- Хан верно на Астрахань снова пойдет. Султан его сильно к тому подначивает. Ох, и горячая сеча под Астраханью была. Не слыхали?
         Опричники не слыхали, и Кривой рассказал..
         Шестнадцать на десять лет времени истекло, войско царское под началом старого князя Вяземского и Шемякина вступило в обезлюдевшую Астрахань. Насельники бежали, уклонившись боя. Теперь московиты могли сплавлять торговые суда по-вдоль морю Хвалынскому, безданно и безъявочно ловить рыбу. Тогдашние гео-графы, не сознательно ли, спутали Астрахань с Тмутораканем, древне покоренном Святославом Игоревичем. Победу посчитали возвращением достояния исконного. Крымский  хан Девлет–Гирей не признал освященного географией завоевания. Кипя злобою, при-слал на Москву грамоту шертную, именуя царя великим князем, но не более, избегая титулов Казанского и Астраханского властителя. Требовал откупа за воздержанье от похода в московские земли. Крымчаков поддержали турки,  овладевшие Тавридой.
         Отмотай пять годов от нонешнего, польский король Сигизмунд, уже ведя Ливонскую войну с Иоанном, послал 30 000 золотых крымскому хану, дабы ударил он в подбрюшье Московии, взял или вернул самостоятельность Казани и Астрахани. Хан выступил, да был неудачен. Ища оправданья, обвинил в предательстве Литву и Польшу,  кроме денег, обязанных прислать войско.
         Отбить у московитов Астрахань потребовали турки, вассалом которых стал Девлет–Гирей. Османы хотели контроля над торго-выми путями из Азии в Европу. Воевали под знаменем соединенья халифатов. Новый султан Селим прислал в Кафу (Феодосию)15 000 спагов, 2 000 янычар и приказал паше Касиму идти к Переволоке, соединить Дон с Волгою прорытым каналом и взять Астрахань. Хан присоединился к паше с 50 000 всадников. Неравные союзники сошлись у Качалинской станицы. Турки плыли Доном от Азова, везли осадные орудия. Донские казаки, испуганные слухом о силе и многочисленности султанова войска, рассеялись в степи без тревоги набегами.
         В середине августа турки и крымчаки приступили рыть канал. Завидев трудность, бросили. Потащили суда волоком. Третьей не-делей сентября паша и хан раскинули лагерь под Астраханью на Городище, где раньше стояла древняя столица хазарская. Тут к на-шим врагам присоединились и ногаи. Паша принуждал войско зи-мовать, сам же намеревался возвратиться до тепла в Тавриду. Вспыхнул мятеж из-за неуплаты денег. Не кончился сентябрь, а паша уже жег осадные башни и бежал из – под Астрахани, расстроив внутренних изменников, подлаживавшихся отворить ему ворота.
         Султан Селим гневно писал паше, требовал держаться до весны, когда придет подкрепление. Но Касим не останавливал бегства.  Злой на турков за неплатеж Девлет – Гирей умышленно повел турков голодной степью. Кони и люди гибли без воды  от изнурения. Казаки и черкесы осмелели и теперь трепали и грабили отставших. Касим привел в Азов толпу бледных теней.  От гнева Селима откупился собственным золотом. Двудушный Девлет – Гирей тут же известил царя, что это он спас Астрахань, уговорив уйти Касима, замучив голодными, безводными переходами войско. Словно  подтверждая, вдруг взлетел на воздух пороховой арсенал Азовской крепости. Город и пристань загорелись. Склады, дома, турецкие военные суда обратились в пепел. Казаки въехали в город, взяли множество пленников и рабов. Схватили осьмнадцать душ только иноземных наемников османских – гишпанцев. После забрал их царь, отослав в Вологду держать до  размены.
          Сию историю Кривой сказал  грубыми, но ловко склеенными  словами. Матвей растянул рот в зевоте:
- Зачем тянешь долго? Я аж слушать тебя устал.
         Кривой усмехнулся:
- Наливай!
         И пошла гулять брага по кругу.
- А то рассказываю, что с казаками мы крепость ту взрывали. Михаил порох сыпал, Семен на стреме стоял, я  поджигал.
- Да ну!
         И эти простые запойные люди предстали героями.  И если бы распечатать новую тыкву с брагою, опричников ожидала байка по-просторнее.
         Любивший истории Географус упивался рассказом. Ему, пе-реимчивому, эти люди казались схожими. Едва помнившие родите-лей, зачатые в поле, на сеновале, на укладке в кривой избе, им мать серпом или отец саблею резали пуповину. Потом вольные бродники сами делали  судьбу. От них веяло безграничной свободой, и жизнь  свою они не ценили выше того, чего она стоила, может быть, жбана с брагою. Но у казаков не было одной вещи, которую искал Гео-графус, - роскоши, удобств жизни. Он стремился к свободе в богат-стве,  не в нищете. Прикрытое снятыми с чужого плеча убожество казачьей жизни его убивало Все же Географусу загорелось узнать, где стоят казачьи станицы. Не верил он, что казаки – лишь беглые смерды да холопы. Около костра сидели люди непростые и виды видавшие. По московской изворотливости подошел Географус с другого конца:
- Не желают вольные люди  в места столичные переселиться, по-ближе к престолу?
         Кривой взметнул брови – птицы:
- Поближе к жидам что ли?
- К каким таким жидам? – удивился Матвей.
- Не прикидывайся, то ли не знаешь?! Жиды в Московии правят.
- Жиды в Москве лавки держат, деньги в рост дают. Правит же нами батюшка – царь, - заступился  Яков.
- Ах, оставь брехать. Жиды!
- Иноземцев в Московии, верно, много. Немцев, голландцев, англи-чан. Фряги в Москве Кремль выстроили и собор Успенский подняли. Кроме воровства на стройке, дело – обычное, зла от них не видели, - рассудил Географус.
         Матвей  перебил:
- Вот–вот, англы! Государь их особливо привечает. И они к царю подход сыскали. Особенная выдана им мытная льгота. На треть, а то и вдвое менее пред другими в казну за ввоз и вывоз товара платят. Нам – убыток! А с жидами – ни – ни. Не любит их царь.
- Ересь жидовствующих  при царевой бабке в Новый град из Киева завезли. Некоторые иереи поддались. Учили: «Кто умер, того нет и не будет. Иисус был не Бог, а пророк. Настоящий же Мессия еще не явился». Отступники нарекали иконы болванами, в осквернение грызли оклады зубами, плевали на кресты. Повергали святыни в места нечистые. Дерзостно развращали духом неустойчивых. Ми-трополит Зосима, мягкий сердцем, ересь на корню не пресек.  Дед нонешнего, тоже - Иоанн Васильевич, вмешался. Разорил осиный улей. Зосиму упек в монастырь. Жиды и притихли. Усовестились внушать, что Ветхий Завет поглавнее Нового,  – сказал неравно-душный к церковным вопросам Яков.
         Кривой усмехнулся. Злоба мелькнула в глазах:
- А приглядывались, какие горбатые носы и витые уши у ваших англичан с фрягами да варягами? Жиды они  и есть жиды. Не анг-личане, а жиды аглицкие. Не фряги, а фряжские пархатые.
         Грязные и Географус оторопели, задумались. Клевреты Кри-вого, Семен с Михаилом, охотно поддержали атамана. Не назвавший себя казак молчал, крутил пышный ус.
- А скоморохи в станицы заходят? – поинтересовался Географус, подступая к желанному вопросу.
         Нет, скоморохи не заходили. Казаки едва слыхали про таких. Географус разочарованно вздохнул. Что и говорить, далека Дикая Степь от искусства! Подвыпившие казаки воткнули сабли в землю и затянули удалую песню. Никто не заметил, как хвастунов, обступили те, кого многократно они побеждали.
         Костер на речном обрыве в темную ночь далеко видать. На него и подкрались крымчаки. Сотник с выскобленным до лунной синевы черепом, широко поведя рукой с плеткою, дал знак. Крымчаки, крадучись быстро и незаметно окружили подвыпившую компанию.
         С гортанными возгласами крымчаки налетели на казаков и опричников. Географус, отошедший под ракиту справить малую нужду, сообразил лечь на землю. Он был ложбине, скрывавшей его  покатистой тенью. Подняв голову, он видел происходящее.
         Хмельные казаки удивительно прытко вскочили на своих пат-латых лошадок. В лунном свете сверкнули кривые сабли, схлестну-лись с другими изогнутыми. Искры осыпались в ночи, но не ковали железо. спешившиеся крымчаки старались стащить казаков с лоша-дей. Конные окружали, не давая сбежать. Отсеченная кисть упала пред лицом Географуса. Он отполз далее. Видел Матвея и Якова, ставших у костра спиной к спине. Они махали саблями с быстротой молнии. Кисть отлетела у согнувшегося втрое крымчака, тянувшего назвавшегося Кривым за стремя.
         Притуплял опасность, хмель отодвигал и страх. В воодушев-лении азарта московитам умереть не зазорно. Искали путей уйти, замечая вражье множество. В виде гибели красуясь удалью, насла-ждались бередившей нервы угрозой. Но и средь нападавших были славные воины. Крымский сотник, раздвигая своих, ворвался в гущу сечи на лихом жеребце. Отодвинул товарищей задом лошади, раскидал  сабли и крепким ударом рассек Семену голову от уха до плеча. Кривой вздыбил коня. Утопив шпоры в брюхо, двинул на крымчаков. Кони их подались, давая проход. По нему вырвался Кривой к донскому берегу. На излучине оврагом ушел в открытую степь.
         Михаил и Семен пробились. Михаил скакал последним. Взвизгнувшая крымская стрела вонзилась ему меж лопаток. Не вы-пуская вожжей, он пригнулся к шее коня и так удалялся, все  слабея. Кривой и другой казак, не назвавший себя, скакали далеко впереди. Ночь поглотила казаков и погоню.
         Географус, озабоченный исключительно собственным спасе-нием, подобрался к опричным лошадям, громко ржавшим и рвавшим узду с начала нападения. «Нишкни!» Географус отвязал лошадей, свою прежде других.  По отлогому спуску сошел к воде и поплыл на тот берег Дона, держась за лошадиную гриву.
         Грязные продолжали обороняться.  Матвей сек, колол, рубил, наносил удары и сабельной рукоятью. Вдруг схватил напоровшегося на его саблю крымчака, оторвал от земли и кинул на остальных. Крымчаки откатились. Яков помогал, как умел. Племяннику он равнялся отвагою, уступал в силе. Оба стояли у костра, используя его слабым прикрытием.
         Предательский удар заставил Матвея вскрикнуть. Правая рука его повисла плетью. Горячая кровь струилась по боковине. Матвей переложил саблю в левую руку. Сек ей не хуже правой. Но от ране-ния изнемогал. Пелена застилала глаза.
         Яков видел, что  творится с племянником. Он выглядывал ло-шадей, чтобы  пробиться. Но лошади куда-то делись. Тогда Яков подцепил концом сабли головешки и осыпал ими крымчаков. В рассыпавшемся огне открылось десятка до полтора красных скула-стых неистовых лиц с топорщившимися бородками. Яков дернул  Матвея и вместе с ним кубарем покатился под откос к воде.
         Грязные спешили к камышам. С раненым Матвеем Яков не взялся бы плыть. . Перекликаясь, крымчаки не отставали. Грязные все ж оторвались, Сели, затаились. Крымчаки ходили меж тростника, иногда проходя с обнаженными саблями  рядом. Тогда крымчаки подожгли камыш.
         Луна спряталась в облака. В вышине ночь сгустилась, внизу же пламя пожарища разодрало тьму в пылающие острова.  Сжатый вязкими ночными стенами огонь четко очерчивался, открывал ви-димость близко, где пылал. Разгоравшийся камыш трещал странным свистом. Обезумевшие утки, хлопая крыльями, улетал подальше. Выводок семенил по воде с отчаянным визгом.
         Теряя кровь, Матвей терял и силы. Выломав толстые тростни-ковые стебли, Яков дал один ему, взял сам. Они легли плашмя в низкую воду, дышали через камышовые трубки, чтобы их не заме-тили. Над  головами рвалось и гудело пламя.  Ивы и дикая акация, спускавшиеся к реке вниз обрыва, занялись и скоро качались пла-менными гибкими свечами. Ветер  крутил, прибавлял. Широко гуляя по степи, он набирал мощи. Грузно катился по Дону. Вздыбленная волна шибко ударяла о берег.
         Крымчаки полагали: московиты сгорели. Они лишились рабов, кроме двух  помятых послухов. Бились те пиками, да сдались быстро. Довольствовались и тороками с овсяной мукой, и  деревян-ными опричными седлами. Крымчаки еще постояли на обрыве, по-глядели  на растянувшийся огонь, второй рекой разливавшейся по Дону, и, гикнув, канули в ночи.
         Яков поднял Матвея и натирал ему уши, приводя в чувство. Голова Матвея не держалась, заваливалась. Глаза глядели без вся-кого выражения. Не удерживая слез, плача, прощаясь с племянни-ком, Яков обнял его поперек туловища. Взвалив себе на грудь, по-плыл на спине на ту сторону. Он чуял теплый кровоточащий бок племяша и молил Бога продлить ему жизнь. Поворачивая голову, Яков различал силуэты трех лошадей и человека около них. Лишь бы он не уехал!  Географусу хватило остатков совести ждать.
         Тяжко дыша, Яков вытащил Матвея на отмель. Навстречу спустился  с косогора Географус. Матвею заткнули тряпкой рану. Перетянули полосой от разорванного кафтана. Положив поперек лошади, привязали накрепко кушаками. Яков взял Матвеиного Бе-ляка под уздцы, поскакал рядом.
         Говорливый Географус допытывался, чего взяли крымчаки. Помимо прочего, пропали лежавшие в тороке деньги Якова, данные Годуновым. Предусмотрительные Географус с Матвеем носили свои доли в мешках на теле.
         До ближнего дозора добрались после полудня. Тут сказали: ночью по цепочке от дозора к дозору огнями махали, приказывая высланным к царю возвращаться. Географус ничего не знал, а Яков был так измучен, чтобы переживать, вызывают их из-за Магнусова письма или нет. Матвей час от часу терял силы. Уже под Ельцом нашелся лекарь, смазавший ему раны каким-то чудодейственным медом. На короткое время Матвею полегчало. Тут наняли телегу, на ней и повезли раненого далее. Яков сидел в головах у племянника, мочил из жбана тряпку водою, прикладывал к Матвеевым губам. Матвей бредил.
         Белые стены Александровской слободы показались ранним утром под пенье весенних птиц. Дорога была загорожена рогаткой. Подле  стояли опричники. Они знали Грязных, но во двор не пусти-ли. Велено ожидать  до доклада. Яков увернулся от опричников и проскочил в ворота, звать иноземных докторов Бомелия, Зенке, кого еще.

               
                11



         Годунов играл с царевичем Иваном в шашки, когда, отойдя к стрельчатому окну, заметил подъехавшую к слободской стене теле-гу, в ней – раненого Матвея, а подле – Географуса. Сославшись на нужду, Борис, перескакивая через три ступени, скатился во двор и выбежал за ворота.
- Вы чего? С ума сошлись? – напал он на Географуса. – Я вам где сказал быть?
- Этот ранен. Яков за лекарями пошел, - сказал Географус. – Потом – возвращаться нам велели.
- Кто велел?
         Сзади Годунова раздался веселый голос:
- Я приказал, Боря!
         Годунов обернулся. Мгновенный страх сменился наигранным добродушием. К телеге подходил в расстегнутом кафтане, выпятив широкую волосатую грудь, Малюта–Скуратов. С ним были князь Вяземский и Алексей Данилович Басманов. Малюта буравил Году-нова неласковым взглядом:
- Чего скачешь от меня, Борис? Все с царевичами, все при делах. Суздальское письмо бы отдал, да и Магнусово не читано.
         Малюта, Басманов и Вяземский,  видавшие Географуса издали в образе царя, не подозревали, что перед ними и есть доносчик Бо-мелия. Тот с минуты на минуту мог появиться и подсказать. Гео-графус, колеблясь кому служить, не выгоднее ли будет выдать Го-дунова, стрелял глазами.
- А вот ежели мы обыщем тебя сейчас, Боря, и найдем те письма. Чего делать станешь?
         Магнусово письмо, подделанное Грязными, Годунов спрятал в перину на кровати царевича Феодора, а вот очернительное письмо на Суздаль, как на зло, было при нем. Оно жгло ему грудь. Если обыщут? Годунов нырнул под телегу и, выхватив письмо, запихнул себе в рот.
- Ату, Боря! Знать тебе горе! – обступили опричники телегу, на ко-торой, повернувшись на бок, длинно застонал Матвей.
         Опричники вытащили сабли и со смехом  остриями старались выгнать Бориса из-под телеги. Более других  веселился с утра нака-тивший Малюта. Он хохотал. Басманов и Вяземский засерьезничали. Уж больно не терпелось Суздаль пограбить. От Слободы до него ближе, чем из Москвы. Проклиная, что не уничтожил бумаги ранее, Годунов, не жуя, глотал ее. Встало поперек горла, чуть не за-дохнулся. Осилил и вылез с опухшим лицом и багровыми глазами.
         Малюта за шкирку подтащил Годунова к себе. Поднял над землей:
- Как бы запора не было, Боря! Погубишь живот.
         Яков уговорил выйти к телеге лекарей. Елисей Бомелий шел с Арнольфом Лензеем и Зенке. Завидев Годунова, барахтавшегося ногами в воздухе перед лицом коренастого Малюты, Бомелий за-улыбался вежливой улыбкой иностранца, свидетеля московского хамства, когда-то на пользу делу. Но царевич Иван уже кричал в окно, звал Годунова доиграть партию. Малюта покосился, отпустил Бориса. Низко поклонился царевичу. На его вопрос отшутился, что Годунову, далеко ли до Москвы показывает. Знал: помрет царь, придется служить Ивану.
         После беглого осмотра лекари направили раненого в больнич-ную палату. Бомелий незаметно обшарил Матвея, нет ли бумаг по-дозрительных, и того самого – Магнусова. Бомелий  догадывался, что письмо от беды подделали. Счет разоблачению Грязных с Го-дуновым шел уже на часы. Надо подгадать расположение Иоанна. Уж больно нрав его переменчив. Приехав в Слободу, все молится да поклоны кладет. Не до дел ему государственных. А то запрется ночью с английским лекарем и астрологом - Лензеем и проверяет, гадая на костях, на картах, выкладки Бомелия, когда война, когда мир, чего Московию ждет, и точно ли пять лет жить осталось. До-верие Иоанна к Лензею чрезвычайно возросло. Единственно от него принимал лекарства, пытался соблюдать назначенную им диету, заставлял Арнольфа еду свою пробовать.  Предсказанная скорая смерть утверждала  царя в мыслях о тщетности правления. Раз дни сочтены, что ему до письма Магнуса, до обстоятельств Ливонских? Только интриги опричников, раздраженных прилепившимся к ца-ревичам Годуновым и ведшим собственную игру, придавали тому письму значение.
         Пока Грязные и Географус ездили проверять южные заставы, Борис не сидел сложа руки. Он думал, как защитить Суздаль и го-рода иже с ним. В голове его родилась безумная комбинация. Ча-стью плана было уговорить царя отправить в  женский монастырь своих отборных невест для прохождения монашеского искуса. Бо-рису повезло. Из-за дурного предсказания сделавшийся еще более религиозным Иоанн не мог не согласиться, что духовные качества будущей супруги нуждаются в основательной испытании.  Повитухи проверят избранницу на достоинства телесные, еще прежде игуменьи должны определить душой красивейшую. После склонения царя к удобному решению, Годунов действовал через  царевича Ивана, оставалось назвать достойный монастырь. Почему бы не уважаемый и славимый благочестием Покровский в Суздале? Опять же недалеко от Слободы, по одной дороге. Быстро прискакать с проверкой всегда возможно, строго ли постятся избранницы, не скучают ли на службах, смиренно ли выполняют назначенные уроки? Государь согласился на суздальский  монастырь, но радовался сдержанно. Он не оставлял мысли об объезде с правежом старинных боярских вотчин. Думал, не возьмут ли суздальские невест в аманаты, заложники от его нападения.
         Спеша избавиться от присутствия в Слободе Грязных и Гео-графуса, способных разоблачить его под пытками ли, подкупом, Годунов выхлопотал им через Ивана задание охранять царских не-вест по дороге из Москвы в Суздаль. Яков и Географус были, едва испив квасу, повернуты в столицу. Раненый Матвей остался в Александровых стенах.
         Качаясь в седлах, Яков и Географус рассуждали, отчего Году-нов столь бегло и коротко спросил, как обстоят дела за Берегом, че-го слышно о крымчаках. Получалось, Матвей зазря  ранен. Высту-пало, как день: кроме заботы на время сховать их после сомнитель-ной истории с показом царю Ефросиньи в образе Анастасии, Борис ничего не желал. Но есть и надежнее средство от человечков изба-виться. При предположении о нем сердца молодых людей холодели.
         Яков и Географус едва отъехали от Слободы, как заметили на-гонявших их  всадников. Подождали. То были Годунов и Шуйский с полутора десятком опричников. Борис и Василий должны были следить за перевозом невест. Униженный опричной верхушкой,  провидя над собой  занесенное топорище, Годунов убирался по-дальше из осиного опричного улея. Опасность столько раз грозила ему, а каждый день был до того отравлен интригою или наветом, на кои приходилось отвечать стрелой лести или стрекалом злого шеп-тания, что удивительно, как он  держался.
         Суеверный царь приказал поместить невест в закрытые повозки и так везти, скрывая от дурного глаза. Девицы, вопреки наложенной епитимье, тащили за собой в монастырь вороха платьев, накидок и платков, серьги, изящные нательные крестики на золотых и серебряных цепочках, иконки, обереги, браслеты. Собирались они очаровывать  царя и в обители.
         Подавив уколы самолюбия, Годунов время сборов в Москве посвятил объезду боярских домов. Требовал выставлять новых не-вест и везде убеждался в обиде и ненависти на государя. За оприч-нину бояре втуне проклинали Иоанна и не давали дочерей. Ищущие прибытка или переломившие обиду родители привезли девок  во двор Опричного дворца далеко пополудни. Наряженных и напо-маженных провинциалок вывели из гостиниц. Прислуга холопская и просочившиеся за дворцовые стены ротозеи могли наблюдать, как, подобрав сарафанов подолы, выставляя изящные ножки  в сафьяновом полусапожках, пересаживаются из домашних возков в государевы отборные чаровницы, большинство - тринадцатилетний первоцвет. Косые взгляды бросают родители на соперниц детей и их производителей. Куда вам? Наша краше. Посовестились бы. Времена грубые, не стеснялись в выражениях. Плевались, шикали, свистали. Со свиным рылом в калачный ряд!
         Из-за долгих сборов первая ночевка была в Сретенском мона-стыре. Недалече отъехали девушки, и тут же передрались из-за ке-лий. Каждая желала  попросторней и с окном во двор,  не на дорогу шумную.
         Утром продолжили путь. На версту растянулись возки с цен-ным товаром. Гадали, не выедет ли царственный жених еще раз ос-мотреть прелестниц, когда ляжет  караванная стезя близ его Алек-сандрова терема. Вот тогда бы белой ручкой откинуть занавеску с окна, глянуть пленительным глазом.
         Ни до, ни  после не знала страна подобных переездов. Шепчут предания о гареме Владимира Святого (до обращения в Веру), тоже повествуют о Константине Великом, в раскаянии и за блуд утвер-дившим христианство вселенским исповеданием, не им ли желал уподобиться и  Иоанн? Не имеем ответа.
         Другая ночевка случилась в селе Тайнинском. Тут сидя на ко-лодезном срубе, в задумчивости глядел Годунов на резвящихся по двору царских невест. Едва выйдя из детского возраста,  многие там и пребывающие, они водили ручеек, бегали в салки. В подобные развлечения не сыграешь одна, и девицы, собираясь в кампании, вынуждались отодвигать ревность. Все же ненароком сбивали платок, рвали косу сопернице.
         Василий Шуйский подсел к приятелю:
- Чего загрустил, Борис?
         Если бы Годунов мог сказать, чего он задумался! Равнодушный к женским прелестям, он не склонялся выдавать холодного ума предпочтения. Скрытничал, не останавливался взглядом ни на се-стре, ни на Дуне Сабуровой, ни  на Марфе с Ефросиньей. Это Яков Грязной, страдая, из-за частокола на Фросю поглядывал.
         Когда Ирину Годунову щипали, толкали,  один раз даже сбили с ног соперницы, заставив поваляться в пыли и заплакать, Борис тоже не подал голоса, не сделал замечания. Остался сидеть без движения. Пастух девичьего стада. И все же глаза его чаще, чем к другим, прилеплялись к Марии и Екатерине, дочерям Малюты–Скуратова. Шустрили они вместе с остальными девочками.
- Царь отодвинул дела государственные, - продолжал Шуйский. – Сидит ночами с Лензеем, гадает на резных камнях из Китая приве-зенных, сколько лет жить осталось. Ты-то что про все думаешь?
         Годунов вздрогнул, будто Шуйский попал в сердцевину его мыслей.
- Думаю, хитрит Бомелий, говоря, что царю жить пять лет осталось. Хочет сковать волю царскую. Я вот родился, а Иоанн Васильевич два десятилетия уж правил. Скоро и нам около того же исполнится, а он на троне и под шапкою.
- Чего же не будет ему конца? – скрыл Шуйский черную надежду. Уж больно прижимал царь его семейство.
- С чего оно будет? У царя лучшие гадатели, каждый шаг проверя-ют. Лекари знаменитейшие со всего света свезены.
- Сколько же жить ему?
- Хоть бы и вечно. Лет до ста.
- Но отец его, едва полтинник разменял, помер.
- Тогда лекарей таких не было. Сегодняшние – и Василия Иоанно-вича спасли бы, - Годунов окатил Шуйского чутким взором. – Вижу, куда клонишь, Вася… Языческие мудрецы устанавливали человеку срок жизни  в семьдесят лет. Библейские старцы жили и под тысячу. Царя Иоанна на наш век хватит. Мы умрем, он будет жить. Дай государю Бог здоровья и лет долгих! Я рассуждаю: лет на тридцать вперед надо нам при живом царе жизнь правильно построить.
         Шуйский тяжко вздохнул:
- Какой вывод? Изучаю я царя со дня вступления на дворцовую службу, что не грех - угодить хочу. Есть у него любимцы времен-ные, имеются привязанности устойчивые. Ежели определит царь мнение о человеке, оно у него долго не согнется. Что не делай, лоб разобьешь, а не исправишь. Временные – любимцы чувственные. Не перечислю имен, знаешь. Постоянные – кто для дела. Григорий Лукьянович Малюта-Скуратов – для дела на века. Навсегда верно к царю прилепился. Вон Василий Григорьевич Грязной тоже угодить стелется,  шуткует, ластится да не выходит у него. Плетут: Малюта и придумал опричнину, чтобы древние роды давить.
- Опричнину выдумал царь. Не Вяземский и не Малюта, послушные орудия его.
         И практичный, ограниченный временем ум Годунова родил свою роковую, трудно преодолимую ошибку:
- Ты, Вася, разные вопросы задаешь. Смысл же  такой: как жить? Я полагаю: царя и Малюту мы если и переживем, то в немощной ста-рости. Надо нам жить так, словно Иоанн Васильевич и Григорий Лукьянович  всегда будут.
         Годунов опять глядел на скакавших через веревочку Машу и Катю Скуратовых–Бельских. Примеривался, взвешивал. Их девичьи прелести в его рассуждениях не играли  большой роли.
         Шуйский, обреченный словами Годунова всю жизнь прому-читься при Иоанновом правлении, блеснул живым чувством:
- Борис, а ежели бы тебе, как царю, нагадали, что пять лет жить ос-талось, ты бы тоже все дела забросил?
- Меня с царем не ровняй, - строго сказал Борис. – Пять лет для твари ползучей – срок немалый. Для вечности – пустота. Затворись в четырех стенах, уедь в леса, залезь на горы - смерть одно найдет.
- Для тебя пять лет много или мало?
- Не думаю я о сем… Ты бы, Вася, сходил в келью нашу, принес иноземных конфет вкусных и халвы, что в дорожном мешке моем схоронены.
         Новый взгляд Бориса сравнил Машу с Катей.
         Яков Грязной лунной майской ночью пробрался под окошко келейки Ефросиньи.
- Спать не могу. Думаю о тебе. Люб ли?
         И голос из кельи отвечал:
- Люб пуще жизни.
- Чего же делать нам?!
         В ответ – рев и глухие стенания.
         Лежа на тонкой, набитой конским волосом подстилке в сосед-ней келье прислушивалась к разговору Марфа. Она тоже  желала любить, но сердце ее еще не избрало направления. Кого полюбит, тому и верна по гроб будет. На своем коротком веку она на троих мужчин смотрела матримониальным взглядом. На проезжего моло-дого купца, добиравшегося с товаром пушнины из Вятки на Нарву, на ночь остановившегося на их  постоялом дворе. На Матвея Гряз-ного, ее сильничавшего. И на царя. Все они были мужчины высокие, сажень в плечах, узкие в поясе. Матвей и купец были сильны внешне, царю же выходило и по положению. Первые два были молоды. Царь же жизнь повидал. В воображении бойкая умом Марфа примеряла на себя платье царицы, которое подглядела на переодетой Ефросинье, кусала губы, строила путанные планы и посмеивалась доносившемуся влюбленному воркованью. Она-то разменяется на опричника только по необходимости. Царь, на худой конец – Матвей или даже… Годунов. Борис у нее в руках. Она видела  Фросю Анастасией царю представленную, беспрестанно следит за Яковом и Матвеем Грязными – Годуновскими клевретами.
         Борису не составило труда убедить Василия приволокнуться за  Малютиными дочерьми. Василий, тщедушный в груди и тучный в бедрах, часто болевший и  неуверенный в себе,  шагу боялся ступить без одобрения батеньки. В отсутствии его  слушался Годунова. Борис себя и его убедил: Малюта – временщик навсегда,  прибыток и честь свить поросль древнейшего  рода Шуйских  с победившим соперником у трона, правой рукой государя Малютой-Скуратовым-Бельским. Посодействует тесть, пойдет Василию  движение. Припорошат забвением дедов первородный грех.
         Борис выбрал ухаживать за Машей, ласковым ужом Василий повился  за Катей. Но все как-то неловко у Шуйского выходило. Смешливая Маша еще отвечала на заигрывания Годунова, а вот Катя ни в какую не принимала Василия. И конфеты заграничные он дарил, и ленты пестрые, шелковые. Борис же пустячок даст, Маша довольна. За дорогу до Суздаля сошлись четверо поближе,  тут уз-нали Борис с Василием от девиц, что давненько ходят за сестрами  Гриша Грязной и Федя Басманов. Знакомы ли Василию с Борисом сии красавцы? Еще бы! Кто их не знает? Кровь с молоком. Румяны, статны. Нрава веселого. Молвят шутку – царь хохочет. Какие же у обоих точеные бедра! Грудь навыкате. Голубоглазы, волосы русы. Оба мнят разделить блестящее настоящее папаши девочек. Непри-ятная грусть зажгла изнутри Бориса. Вот так, лишь отважишься по-родниться с человеком, которым вся Московия непослушных детей стращает: «Гляди, придет Малюта!», душу ломаешь, совесть угова-риваешь, а к его дочкам уже очередь кобелей построилась. Два по-стрела, Гриша Грязной и Федя Басманов, и тут поспели. Трудно против их слащавого обаяния  неловкому Василию и стеснитель-ному, неумелому с бабами Годунову.
         Но когда Борис открыл Марии про обходительного  Басманова: не может тот ее мужем стать, потому как женат и двух сыновей прижил, помрачнела девица. Не ведала она, скрывал ухажер. Обида на ловкача подтолкнула Марию Скуратову в объятья к Борису. Ти-хими майскими вечерами Борис и Мария обыкновенно склонялись у клетки с голубями, черным да белым, самцом да самочкой. Вез птиц Годунов из Слободы, позаимствовав в богатой голубятне царевича Феодора.  Подолгу шептались Годунов и юная Скуратова, кормя воркующих птиц с ладоней. Давали хлебные крошки и овсяные семена. Борис неутомимо что-нибудь рассказывал: про царскую охоту, объезды с пристрастием, красоту церквей, где бывал. Мария еле слышно смеялась. И темени склонившихся над клеткой будто случайно все чаще сталкивались. Знал бы отец!
         Мария гнала мешавшуюся Екатерину. Той, волей – неволей, приходилось составлять пару Шуйскому. Эти дети вековых врагов не находили темы для разговора. Ходили насильно приклеенные рядом. Ненароком рукава их тоже касались. Тогда оба вздрагивали. Мамаша Скуратова, ехавшая с дочерьми, женщина ограниченная, забитая, в шалости детей не вмешивалась. Ее слово было малое.  Как определит Григорий Лукьянович, так тому и быть. Подарки, зеркала и сережки, мамаша от Годунова с Шуйским брала.
         Яков Грязной, в составе опричного отряда сопровождавший девиц, пользовался случаем открывать свои чувства Ефросинье. Любовь их была взаимна. Впрочем, тогда не знали этого слова. Не успели  истереть  нудным употреблением. Внешние препятствия разделяли влюбленных.
         В Суздале девиц разместили в женском Покровском монастыре. Их мужского рода родителям и опричникам предоставил кельи мужской Спасо – Ефимьевский монастырь. Въезжая на подворье, Яков неожиданно заметил повозку с раненым. Чувство подсказало и не ошибся: в дровнях на сене лежал Матвей.  Яков кинулся к племяннику и пожал его горячую руку. Матвей бредил, едва узнавал дядю. Как попал он сюда?
         Произошло  следующее. В Александровой слободе Матвея ре-зали Бомелий с Лензеем. Вскрыли подмышечный нарыв, вздувшийся из-за ранения. Но гной успел проникнуть в кровь, и врачи посчитали дни Матвея  сочтенными. Матвей бредил, поминал Ефросинью, тосковал о непрожитой жизни. В бреду проболтался он о бес-покоившей его подделке письма Магнуса. Бомелий услышал, и, копя свидетельства против перешедшего дорогу Годунова, уговорил Матвея в час короткого улучшения поставить крест под письменным  признанием, сыграв на страхе предстать перед Господом с нечистой совестью. Путавшийся мыслями Матвей воспринимал произносимые с изрядным акцентом слова Бомелия, русским попом наряженного, как речь исповедника. Благодарный за хулу на Бориса Бомелий обещал устроить, что умирающего отвезут в Суздаль повенчать с  избранницей. Тогда, пусть не в этой жизни, а уже на небесах, Матвей будет с Ефросиньей навеки.
         Матвей  клялся на Евангелии, что при царе разоблачит махи-нации Годунова, если выживет.  Чтобы Матвей не передумал при Борисе, Бомелий отправил с ним в Суздаль Зенке. У последнего имелась с собой склянка с чудодейственным средством, способным излечить Матвея или отправить его к праотцам. В зависимости от поведения. Более значимой целью Зенке было шпионить за Годуно-вым. Тот, об этом скажем позже. вступил в определенные догово-ренности с Бомелием. Тот и другой друг другу не верили и искали короткого поводка.
         Ефросинья и Марфа тоже заметили Матвея. Обе прошли мимо телеги с раненым, затаив в сердце сложные чувства. Из-за сдер-жанности никто не подошел ближе. Матвея внесли в келью. Здесь не отпуская длани дяди, Матвей узнал его, теряя нить рассказа, то и дело проваливаясь в забвение, настоял он ему, что хочет умереть обвенчанным с Ефросиньей.
- Фрося красива хуже смерти. Царь – не дурак, не пройдет мимо. Быть ей царицей. Обладать Фросей, как завладеть  красивым домом, статной и скорой лошадью.  Я хочу умереть, женившись на лучшей.  Царь возьмет вдову. Какая ему разница. Раз будет она нетронута.
         Якова, любившего Ефросинью не для хвастовства, покоробило от сих, возможно объясненных бредом аргументов. Против ус-тановлений православной веры может Ефросинья стать царицей, коли с Матвеем повенчается? Путанный ответ Матвей выдал такой. Венчание должно быть тайным. Умеющего язык за зубами попа Яков разыщет. Матвею одно не жить, заграничные доктора сказали. Настойчиво, хоть сбиваясь, умирающий повторял: Ефросинья Мат-вея схоронит, а там и за царя пусть выходит, коли выпадет честь. Никому не готов Матвей уступить, кроме государя. Проговорился: оставшийся в Слободе Бомелий и  приехавший Зенке знают о наме-рениях Матвея. Они не выдадут. Таков уговор.  Яков с сомнением качал головой. Если царь все-таки изберет Ефросинью, она навсегда станет заложницей тайны, о которой известно иностранцам. Яков чуял, дело нечисто. Не все говорит в полубреду Матвей.
         Со слезами на глазах он расстался с племянником. Воля уми-рающего – закон. Завещание воспитателя, его дяди и деда Матвея,  воля  родни и Ананьиных еще прежде отдавали Ефросинью Матвею. Якову с мучительной болью в груди предстояло преступить любовь и убедить Ефросинью соединиться с умирающим, а еще разыскать попа для тайного венчания.  Время не терпело. Матвей слабел, едва переживет ночь. Яков испытывал искус обвенчать племянника как-нибудь понарошку, чтобы оставить Ефросинью себе.
         Яков вышел на монастырский двор. Он шел по горбатой пло-щади, усеянной грубыми валунами, оставшимися чуть ли не от Ледника или занесенными сюда каким-то иным способом. Не заме-чал, спотыкался. Желание обладать Ефросиньей Ананьиной свер-бело в ушах, стояло в мыслях, перед затуманенными глазами. Он не хотел иного.  Быть с Ефросиньей, а там будь, что будет. Жизнь сама  сложится. Растит же Господь лилии, дает пропитание птицам,  не беспокоятся они о будущем.
         Белые, словно обсыпанные сахаром, стены построек уносились в светло – голубое небо, там тянулись перья облаков. Картина удивительно гармоничная, рождающая в душе расслабление и по-кой. На миг Яков отвлекся от Матвея, замер посреди двора, всей грудью вбирая прохладу воздуха, запахи близкой прелой земли и подымающихся по ней трав.
         Вдруг донесся шорох, негромкая речь. Невидимые ему у стены звонницы сидели, облокотясь, Годунов, Шуйский и Географус. Вели необычную беседу. Тенорок Годунова ищуще допрашивал. Географус низким голосом пояснял.
- Скоморох, с рожденья ты в подлости жил. Скажи, доводилось тебе,  девок насиловать?
- Всенепременно, - смачно выдыхал Географус, щепкой выковыривая из зубов остатки обеда. – Чего с ними, глупыми, еще делать?  С бабами по – другому нельзя.
- Отчего же нельзя?
- Уговаривать подчас недосуг, а самому невтерпеж. Так чресла взы-грают, особливо после сытного питания, что на потолок лезь.
         Годунов напряженно засмеялся:
- Ты бы подождал. С лаской, подарком подошел.
- Бывает, баба тебе нравится, ты ей – нет. И чего - ждать? Самое дело опрокинуть.
- Опрокинуть? Что за слово?
- Снасильничать.
- За это и на смерть пойти можно.
- Отчего же на смерть? Это ежели чести лишишь девку знатных ро-дителев, дочку боярскую, папаша с мамашей смерть у царя запросят. А так, на крайняк – просто жениться. Другая постесняется и разболтать.
- А замуж как ей выходить?
- Бабы тут хитры, мужики глупы. Найдут способ искрутиться.
- Сам признаешь: не так, коли  девка семьи состоятельной, и обидчик богатый, а у родителей иные виды. Если не к царю, наймита возьмут, драться с нахалом в поле. Вон какие богатыри есть, из наших ли, из немцев. Убьет одно, - сомневался Годунов.
- За свою холопку иль бедняжку вольную ничего не будет. Всплы-вет, денег отцу дашь. Тот не заявит. Еще рад будет. Да девки и сами того хотят. Еще станет подкидывать, - хвастливо гнул линию Гео-графус, не догадываясь о чем вел Годунов. У каждого на женщин был собственный уровень.
         Брякнувший колокол обрезал тишину. Свежий вечер рубил, кидал на двор причудливые тени  колокольни, островерхих луковок церкви. Слышно было, как Географус грызет ветку, сплевывает.
- Так ты говоришь любую можно?
- Любую. Была бы задача. Девки на то и предназначены, чтобы их поколачивать. Подчас слабостью не без намерения дразнят. Кулаки чешутся. Раззадоривают языком бескостным. Напрашиваются: ударь, влепи! Душевных обид они не терпят, а битье для баб - в удовольствие.  Когда же твое желанье с ее не совпадает, насилье – первое дело.
- Бывают девки, ох, какие! Любого мужика пересилит.
- Приемы надо знать.
- Какие же такие приемы?
- За секрет денег дашь?
- Подкину.
- Без ожидания  бабу поддых надо треснуть.
- Это куда же?
         Зашуршал кафтан. Географус  указывал.
- В это самое место?
- Так точно. На себе не показывай.
- Я – на Васе.
- И на мне не надо, - запротестовал Шуйский. – Я что, баба?
- И как надо бить?
- Вдруг, с  силою, главное – не предупреждая. Целишь вроде в баб-скую рожу, а бьешь поддых.
         Якову послышалось, что Шуйский вздохнул с ужасом или от-вращением.
- Ну, пойдем! – попросился он.
- Сейчас, - удержал Годунов. – Географ, а коли поддых промажешь?
- Бей другой раз. Ты пойми, тут как в иноземной игрушке на пру-жинке. Бьешь бабу поддых – она ноги раскидывает.
- Бьешь – раскидывает, - повторил Годунов.
- Могилу-то пойдем смотреть? – протянул Шуйский. Его особен-ность была: он всегда подгонял и вечно опаздывал. Легко утомлял-ся.
- Ты разведал? – спросил Годунов.
- Чего разведывать?! Могила на виду.
- Прогуляемся, поглядим, - предложил Годунов Шуйскому и Гео-графусу, будто те могли воспротивиться. Никакими устными или письменными обязательствами с ним не связанные, они ходили за Годуновым, как нитка за иглой. Так поставил.
         Якову оставалось гадать, о чем была речь, и о какой говорилось могиле. Личный вопрос для него был важней, и он быстро отогнал инородные мысли. Он совсем не желал, чтобы Ефросинья вышла замуж за Матвея по-настоящему, поэтому искал не попа, а самого, что есть никудышного монашка, которому и верить-то нельзя. Он представлял его себе кривобоким, косым и маленьким, едва составлявшим половину нормального человеческого роста. Тогда и действие, произведенное им, будет столь же незначительным. Яков хотел обманываться и обманывался.
         С оглядкою бежа свидетелей, Яков пошел на архиерейский двор в  Рождественский собор, возведенный еще  до Нашествия. Белые стены, основательно просевшие в грунт, вытягивались шеями башен, острую – колокольни  и синюю, шатровую, с желтыми звездами – самой церкви. Древние золотые кресты стыдливо не подкреплялись полумесяцами, молившими о дружбе с татарами.
         Неизвестно, какую могилу Шуйский смотрел с Годуновым и Географусом, но он  был в соборе. Бежал от докучливого патрона и его прихлебателя и стоял у каменных плит, под которыми лежали его гордые предки. Тут же, замеренные кончиной, нашли успокоение вечные соперники – Бельские. Кости сыновей Юрия Долгорукого, Ивана и Святослава,  тлели поодаль.
         Шуйский опустил голову, повесил руки вдоль неловкого тела. Уверенный, что его не видят в пустом храме, он отдался  чувству. Сколько веков должно было пройти, какие случиться катаклизмы, чтобы славный род их впал в то пренебрежение, в котором по воле царя пребывал сейчас. Отпрыск Шуйских мечтает стать опричником, а его не берут из-за знатности. Немыслимо! Предел унижения.
         Яков услышал невнятное бормотание наверху и влез на хоры. Тут он и заметил человечка, отвечавшего его отчаянным ожиданиям. Плюгавенький, с залепленным бельмом глазом, жидкими жирными волосиками, стекавшими с плешивой головки на узкие плечи, он казался так мал, что слабосильный Яков на руках бы его унес, если бы не побрезговал грязной, измызганной побелкой рясой.
         Бурчание монашка складывалось в обрывочное пение. Перед ним торчала подставка, на ней лежал лист тряпичной бумаги, где гусиным пером монах выводил непонятные крючки. Яков разумел грамоте и сразу заметил, что это не буквы. Он с поклоном подошел под благословение. Монах, шепча, благословил.
         Шуйский  ушел из храма. Яков заметил и заговорил о деле. Отзывчивый монах, его кликали отец Пахомий, не заметил препят-ствий делу. Он единственно изумлялся, отчего обряд следует со-вершать ночью, без народа и почему избран он, служка незначи-тельный. Обряд венчания охотно справил бы и брат достойнейший, церковный протоирей, а то  владыка. Яков устыдился скрытности и честно изложил суть. Втайне он надеялся, что монах обругает его, прогонит прочь, но отец Пахом того не сделал. Он продолжал мур-лыкать и выводить на бумаге крючки поверх неровно расчерченных линий.
- Чего стоишь? Приводи невесту с женихом ночью.
         Якова глубоко возмутила подобная позиция. Как? Столь легко отдать его любимую человеку, дни, часы которого сочтены. Скрыть обряд, потом при удаче передать царю. Если же царь отвергнет,  ей куковать вдовицей.
- Может она в монастырь уйти. Станет женою Христовой, - спокойно рассудил Пахомий.
         Жар подхлынул Якову к горлу. Христос станет третьим мужем  Ефросиньи после Матвея и царя – пусть в мысленном предпо-ложении!
         Пахомий тихо, блаженно улыбался. Его морщины бороздились лучами от глаз, там отражался вечерний свет, стрелявший через верхнее оконце. Тот же свет выхватывал лицо Спасителя, рас-простершего руки на фреске под куполом. Яков же глядел вниз в черноту церкви. Тяжелые двери алтаря померкли в тени, но  у ико-ностаса поблескивала громадная бронзовая купель, озаренная Царь – фонарем, исполинской медной лампадой в три пуда весом.
         Пол плыл, Яков проваливался в  бездны. Сомнения, сердечная боль его удесятерились, и с взорвавшимся раздражением он выска-зал Пахомию про государя, которому Православная церковь дозво-ляет в третий раз венчаться, когда для остальных один брак уста-новлен. Не задавили Церковь, не испугалась? Не ест ли, не пьет ли, не на двор ли не ходит, как  человек обычный Иоанн Васильевич, помазанник Божий? Отчего ему не в грех, что всем грех и грех оче-видный? Не говоря об навязшем – побиении в Новгороде, Твери, других многих местах безвинных, святое Писание и постановления всех Соборов обязано вопиять свадьбам Иоанна.
- Что тебе царь? Ты – царь? – отвечал Пахом. – Что тебе до Церкви? Ты – Церковь? Вопроси! Никого не ставь меж собой и Господом. Таков и ответ, что из сердца, - догадался: - Зрю, крепко прилипла к сердцу девица, Сам другому отдаешь. Тебе любимая, ему суженая. Так не соединены ли вы во плоти без обряда?
         Яков смутился. Не ждал он обиды от маленького монашка. Осерчал, молвив твердо:
- Мы с Ефросиньей не соединены.
- А на небесах уже и повенчаны!
         Яков скрипнул зубами: пойти иного монаха сыскать! Этот че-ресчур вреден.
- Несуразное треплешь. Как с сими думами монашествуешь? Церковь отвергаешь!
- Не Церковь отвергаю, но попов греховных… Есть и хорошие попы, и монахи, что не для безделья в обитель идут.
         Монах продолжал через губу выдавать жужжащие звуки. Ино-гда они складывались в мелодию. Гусиное перо скрипело. Пахомий писал бережно, не оставляя на тряпичной бумаге помарок. Слова его задевали Якова, касались сокровенного. Монах смело сказывал, что Яков отгонял как кощунственное.
- Одно в голову не возьму, отчего ты - монах… Что ты мычишь?!
         Пахомий подальше отвел руку с пером, чтобы не смазать на-писанного:
- Тебя как звать, мил человек?
- Яков.
- Вот что я тебе скажу, Яша!.. – и отец Пахомий, словно блаженный, принялся напевать его имя: « Яша, Яшенька, сынок…»
         Рассерженный Яков толкнул монаха. Пахомий повернулся:
- Звук, я пишу, темный ты человек!
         Яков опешил:
- Как звук можно писать? Пишут буквы да цифири, звук же по воз-духу летит. Его не поймаешь.
- Называется сия наука – крючковая запись звонов. Звон я сочиняю. В колокола звонить умеешь?
- А то! Первый  умелец. Знаешь, каких людей учил? – Яков подра-зумевал Годунова.
         Пахомий вздохнул: не хотелось отрываться от работы.
- Что ж, на Спасо - Ефимьевскую колокольню пойдем!
         Они вышли с архиерейского двора, прошли в  монастырь, где  жил Яков вместе с другими опричниками. Поднялись по стертым за четыреста лет ступеням. Впереди – Пахомий, позади – Яков.
         Сердце Якова екнуло: набор из семнадцати колоколов! Боль-шие, средние, малые. Пахомий засуетился от удовольствия :
- Лучшая колокольня в Низу!
- А Ивана Великого? Там в притворе и колокол нашей новгородской свободы повешен.
- Славный колокол – не то, что чисто звонящий. Бей!
- Чего я бить стану? – удивился Яков. Нечаянно встретив человека, не менее его увлеченного колокольным боем, он  на время отодви-нул заботу о венчании племянника со своей любимой.  Образ Еф-росиньи, с недавних пор всегда в душе стоящий, вдруг потускнел, сжался  болящей занозою. – Народ сбежится, когда колотить стану. Не праздник, не служба. Не ко времени бой.
         В целом глазу монаха бегали озорные бесы:
- Дергай за веревки, звук же не издавай. Молчаливым звоном пере-бирай.
         Яков взялся за веревки, раскачал колокола и вывел новгород-ский трезвон. Раз не удержал колокольный язык, коротко ударил. Пахомий придирчиво смотрел на его ловкость.
- Новгородский, – узнал он. – Теперь гляди, Яша!
         Пахомий поплевал на ладошки и с невероятным проворством задергал за верева, не допуская касанья языков о колокола. Удиви-тельно, следя за его расторопными движеньями, Яков будто слышал игру, хотя не выходило ни звука. Тонкие и высокие напевы в одном воображении накладывались на низкие гудящие. Нутро  че-ловеческой плоти Якова горело, вздымалось, пульсировало, отвеча-ло неслышимому звуку, пело вместе с ним.
         Пахомий остановился:
- Слышал?
- Да, -  подавленно отвечал Яков.
- Это наш, суздальский малиновый перезвон. Его я на бумаге и за-писывал.
- Научишь?
- Хорошего охотника, отчего и не научить?
- Сколько же крючков в твоей грамоте?
- Семь.
- Врешь! Семь крючков переставляя, сию красоту не родишь!
- Не токмо молчаливый звон, мысль и чувство из живого человека никакой пыткой не вытащишь. Они же есть!
          Семенящей походкой, подбирая рясу, Пахомий вернулся на хоры Рождественского собора. Там тоже была колокольня, но Па-хомий предпочитал звонницу лучшую, Спасо – Ефимьевскую.
         Отвернувшись от Якова, Пахомий весь ушел в  прерванную работу.
- Не забудь, в полночь! – напомнил ему Яков.
- Я обвенчаю, а кто петь станет? Надо же по обряду… Ты что ли споешь? - сказал он переминавшемуся Якову.
- Чего петь надо?
- Хоть «Отче наш…»
- «Отче наш…» спою.
- Тебе и в колокола звонить. Без колоколов нельзя. Я жениху и не-весте и бумагу выправлю, что они  повенчаны. Все по порядку.
         Повесив голову, Яков загремел по ступеням. Ему предстояло еще мучение - убедить родителей Ефросиньи. С тяжелым сердцем, неповоротливым языком он выполнил  задачу. Ананьины не проти-вились. Ефросинья с Матвеем была сговорена. Дед Костка прихот-ливо отписал в завещании внуку изрядный кус земли и леса, на ко-торые Ананьины зарились. Якову досталось до обидного менее. Видимо, любящий дядя намекал ни иной ему путь.
         Родители Ефросиньи, люди практичные, рассудили: шансы стать царицей у старшей дочери подобны чуду, тайное выполнение прихоти умирающего обеспечит вдовей долей на года. 
         Коротко стукнул полуночный колокол. Яков с отцом Ефроси-ньи и ее младшим братом внесли ложе с Матвеем в церковь. Матвей то приходил в себя, то снова проваливался в забытье. Он бредил, и в бреду называл имя Ефросиньи.
         Ложе поставили у аналоя и отец Пахомий повел венчальную службу. Он читал молитвы и наставленья, пел тонким чистым голо-сом псалмы. Подходя к воротам алтаря кланялся изображениям Ии-суса справа, а Богородицы слева от них.
         Послушная бедовой воле родителей Ефросинья стояла с высо-кой свечой подле умирающего. Она была в лучшем, но не белом платье. Верх лица ее скрывала прозрачная, прикрепленная за ушами к усыпанному речным жемчугом кокошнику занавеска. Слезы текли по бледным пушистым ланитам. Жестокие родители уверяли себя, что это от радости.
         Руки Матвея соединили, как соединяют умирающему. Между них воткнули другую высокую восковую свечу. Свеча наклонилась, капала воском на руку. Матвей не замечал. Пахомий  вопросил, со-гласны ли молодые стать мужем и женой. Ефросинья долго молчала, кусая красные губы, прежде чем под сверлящим взглядом мамаши сказала: «Да». Матвея вопрошали трижды. Губы его едва ше-велились, никак не складывались во что–либо определенное. Нако-нец поверили, что он сказал то, чего ждали.
         Пахомий положил около макушки жениха золотой венец. На-деть его не было никакой возможности. Как не надевали, он скаты-вался.
         Ефросинья под венцом заревела в голос. Широким платком мать вытерла дочери слезы. Икону с Богоматерью она держала кри-во. Другая икона, со Спасителем, лежала подле Матвея. Вокруг аналоя Пахомий молодых, по понятным причинам, не водил. Бе-зумный старик ошибся и пару – тройку раз назвал Матвея Яковом, глядя не на того. В голове была музыка. Особенно неприятно это прозвучало, когда он объявлял брак свершившимся.
         Держась из последних, Яков пел с братом и отцом Ефросиньи, с малыми ее сестрами «Отче наш…», а потом, поднявшись на коло-кольню, отбивал торжественную мелодию. Кисти рук его, которыми он держал веревки, пылали, будто трогал он уголья. Он глядел на ладони: в ночном свете на них проступили бледно-розовые полосы. Никто не видел, и Яков не стыдился, рыдал. Звук выходил неровный, но и тот пробуждал городских жителей и селян, насельников монастырей, колокольным криком обнаруживал сокрытое. Непоправимое свершилось. Не отменит его наложенная игуменом завтра на Пахомия епитимья.  Сидя в монастырской темнице на воде и сухарях, Пахомий, не взявший за венчанье денег, не выдаст, кого  соединил навек.
         Никто не заметил Годунова. Пробравшись на хоры, он глядел вниз на венчающихся и горько плакал, затыкая рот ладонями. Он плакал горько, отвратительно слюнявясь. Так плачет лишь предос-тавленный себе. Никому он не мог сказать, о чем его рыданье. И не было оно об Ефросинье. Чтобы ни было, он должен был поступать, как поступал. Высморкавшись и рукавом вытерев глаза, он скатился вниз по стертым ступеням. Взбодрился полуночной свежестью.
         Борис вышел за подворье. Белая иззубренная стена осталась за спиною. Тень Годунова в  ровном голубом  свете подбиралась к башням. Голова была лезла и стеной срезалась. Борис шел будто без головы, мертвый, опустошенный. Поднимавшиеся травы касались  сапог, он не замечал. Из посада веяло расцветшим яблочным садом. Ночной ветер срывал лепестки,  они плыли по воздуху, из белых красясь в синеву,  флот маленьких человечков. Упав на спину, Яков глядел на проказницу луну. Светя синим, она оставалась желтой. Девушка с коромыслом замерла среди ее далеких колдобин. Куда шла она? Где ведра? Никто не ведал. Множество  поколений сменится, не разгадав  секрет.
         Венчальный гул колоколов, и перестав звучать, раскалывал голову Якову. Он не заботился, отнесли ли Матвея из церкви. Представлял горе любимой и катался по земле в бессильной злобе на  покорность Ефросиньи, на жестокое устройство самой жизни. В разверстой кровоточащей душе являлся одноглазый Пахомий, и Яков вопрошал: отчего, думая и говоря против Церкви, ты служишь ей? И Пахомий отвечал: колокола! У Церкви есть колокола. Так то продажа! – вопиял Яков. Ты продался за колокола! Музыка, звуча-щая в тебе нечиста и, ой, как дорого стоит, когда ты идешь на сделку с совестью за возможность исполнения.
         В какофонию гула вкрался плач, стенанье, шум борьбы, при-зывы о помощи. Яков вскочил на ноги, и через овражек подскочил к стенам монастыря. Тут, как в продолжение страшного сна, он увидел Шуйского, нагнувшегося и отдиравшего от чего–то субтильного человечка, неистово размахивавшего руками. Нечто под ним шевелилось, отчаянно брыкалось, кусалось и шипело. Человек сверху был Годунов, пытавшийся силой овладеть Машенькой Ску-ратовой. Борис ее в живот, как учил Географус, и мазал. В солнечное сплетение он не попадал, и удары его не были крепки. Маша визжала пришибленной кошкой. Мгновенно она разлюбила ухажера и угрожала рассказать о насилии тятеньке. Случилось: учтивый Борис вызвал погулять Машу при луне и обманул. Зачем, девица, гулять столь поздно? Годунов в странном переплетении незрелых мыслей отважился на насилие. Опыт Матвея с Марфой подталкивал. У Якова Борис учился игре на колоколах, у его племянника – преступлению. Поразительная мимикрия, способность губкой впитывать поведение людей простых и не лучшие их образцы. Самым значительным человеком, с кем общался Борис, был  царь, но подражанье ему выставило бы его в образе смешном, подозрительном. И вот он копировал Матвея.
         Географус вышел из-за куста сирени, обмахиваясь веткой от комаров. Взял ветку в зубы, и руками удержал борющиеся руки Марии. Коротко бросил:
- Давай!
         Шуйский встал поодаль в ужасе. Он не знал, уговаривать ли ему Годунова образумиться, спасти от  поступка, в котором он способен раскаяться, побежать ли в монастырь за помощью и выдать злодея. Дружба с Годуновым делала его пособником. Малюта, опричный полковник, за дочь ноготь за ногтем в пыточной оторвет. Сомнения  Василия разрешил Географус. Крепким пинком он откинул Шуйского. Тот ойкнул, неловко упал, разбив в кровь затылок о камень.
         Годунов лежал на Марии с развязанными и спущенными пор-тами, подол кафтана накинул ей на голову. Мария отвечала сдав-ленными рыданиями, перемешанными с угрозами. Имя отца назы-валось раз за разом, но утомленнее, тише. Годунов водил вялым членом по девичьему бугорку Венеры. Детинец не стоял. Тогда Бо-рис прорвал Марии плеву пальцем, и пальцами же ввел полусильный член во влагалище. Мария втянула в себя воздух и замолчала, больше не клича отца. Детинец выскользнул из сухого ложа. Году-нов теребил его рукой, пока не излил семя на нежные части с сей минуты не девицы.
         Яков тащил Годунова с Марии. Он уже и сам встал.
- Ужо тебе будет! – кричала Мария, вымазанная в сырой земле, с растрепанными косами, рассеченным Борисовым ногтем подбород-ком.
         Неверной походкой она пошла по дороге, вившейся вдоль мо-настырских стен. Подтянув штаны, взъерошенный, удушливо ды-шавший Годунов пялился в голубой свет, обливавший кусты сирени над Каменкой.
- Вот так им, вот так! Пущай тепереча казнят!
         С подкосившимися ногами Василий Шуйский заныл:
- Мы-то чего заодно с тобой пойдем, душегубец?!
         Годунов, отряхнувшись, одернув подол, сказал не без угрозы Якову:
- Ты тоже свидетель, чего здесь было.
         Географус развинченно неприятно смеялся, открывая длинные гнилые желтые зубы.


               
               





                12



         Годунов скоро пошел к Покровскому монастырю. Яков поду-мал, что Борис хочет настичь Марию и умолять ее о прощении. Но Годунов позволил ей достичь ворот монастыря без дальнейших объяснений..
         Шуйский тащился за стряпчим, таща накрытый полотном ко-роб. Полотно отодвинулось, и при лунном свете Яков увидел двух голубей, белого и темно-синего, почти черного. Географус, не вы-пуская веточки сирени из зубов, отставал, насвистывая. Борис, не поворачиваясь, прошипел ему замолчать.
         Монастырская стража всех знала. Опричники, охранявшие не-вест, не закрывали ворот после возвращения Марии. Слава строгости Иоанна гремела, ни у кого язык не повернулся бы слова сказать, что за дело у его приспешники глубокой ночью в женском монастыре. Инок хотел пойти с ними.  Годунов твердым голосом оставил его, где он есть.
         Посреди двора стояла маленькая беленькая церковь с коло-кольней, за ней – кладбище. Между немногих могил, под прошло-годним дерном загодя были положены заступ и лопата. Годунов посмотрел по сторонам, убедился, что нигде не тлеет огонька.
- Она? – спросил про могилу Василия.
- Она, - подтвердил Шуйский, поежившись. Он держал клетку с го-лубями перед собой, словно они могли защитить его от нечистой ночной силы.
         Борис взял лопату и поддел ей камень, лежащий на могиле.
- Ой-ей-ей! – не обладая природной крепостью, он едва поднял край мшистого камня, как тот снова лег в основание.
         Борис передал лопату Якову:
- Давай – ты!
         Яков принял лопату. Вдвоем с Географусом, работавшим за-ступом, они отодвинули камень на сторону. Якова поражало, отчего они все слушаются Годунова. После безобразной сцены насилия, он опять задумал недозволенное, вопиющее, а они помогают ему, не противясь. Подай Яков голос, призови монастырских насельников и осквернение могилы было бы немедля остановлено. Но Географус подчинялся, боярский отпрыск Шуйский молчал, и Яков, проклиная собственную слабость, был с ними заодно. Он шел со всеми, склоняясь перед внутренней Годуновской мощью, которую столь хотелось назвать наглостью.
         Географус не крестился, Яков часто крестился и копал. Василий читал молитвы. Годунов оглядывался на монастырские кресты. Бог-то  видел! Другие близкие кладбищенские кресты обступали с разных сторон, черные  тени опутывали копавших толстой неося-заемой паутиной. Ночные птицы скакали меж могил, и казалось,  это выбираются побродить  не вознесенные души недавно умерших.
         Заступ ударился о дубовый гроб. Годунов шутливо и настоя-тельно сказал:
- Прыгай!
         Яков и Географус по влажному суглинку скатились вниз. Свершение чего-то важного висело в воздухе.
- Вскрывай!
         Географус подцепил крышку и откинул.
- Чего там?
         Географус молчал.
- Шарь в гробу!
         Душа Географуса ушла в пятки. Бессовестный комедиант пе-репугался. Рука его шла ко лбу на крестное осенение, но не дохо-дила.
- Ты! – прикрикнул Годунов на Якова.
         Яков не двигался. Годунов сплюнул. Съехал на пятой точке в могилу, отодвинул Якова и Географуса, запустил руку в гроб и из-влек оттуда в лунный свет плотный сверток. То была деревянная кукла, одетая, что стало видно, когда Борис развязал полотно, в  не-тронутое тлением пестрое шелковое платье. Годунов сказал под нос:
- Подобное я и предполагал, - забрав куклу, он опустил крышку. –  Закрывайте гроб и засыпайте землею, как было.
         Яков и Географус, дрожа более от свершенного святотатства, нежели от ночного холода, принялись быстро закидывать могилу комьями земли. Утоптали, камень водрузили на место, обложили дерном, сделав вскрытие менее приметным.
- Выпускай черного! – потребовал Борис.
         Дрожа, как тростник, Василий открыл клетку и, не удержав, выпустил обоих голубей.
- Размазня ты и есть размазня, Вася! – выругался Годунов.
         По воздуху пронеслось шуршание. Редко хлопая крыльями, голуби двумя пятнами скользнули вдоль белой колокольни и исчез-ли.
         Яков наклонился к уложенной могильной плите, прочитал вслух вырезанную надпись: «Георгий».
         В полдень следующего дня черный голубь сел на окно  Елисея Бомелия в Александровой слободе, и тот понял: могила пуста. Тут же подлетел белый голубь. Самец и самка заворковали. Теперь Бо-мелий  засомневался. Белый голубь означал, что в монастырской могиле лежит тело Георгия, сына Соломонии Сабуровой, первой жены иоаннова отца.
         Перед отъездом Годунова из Слободы Годунов и Бомелий, два не терпящих друг друга соперника вступили в рискованное согла-шение. Притворно покаявшись перед астрологом зав нападение и изъятие очернительного письма на Низовые земли Годунов обещал проверить, действительно ли в суздальском монастыре похоронен Георгий, роковой младенец, чьим рождением угрожала объявленная бесплодной Соломония Сабурова Василию Иоанновичу. Если могила пуста, следовало два вывода. Либо ребенка не было, и про-клятья Соломонии пусты, либо он был и вырос, а коли умер, похо-ронен в ином месте. Ежели он жив, то его права на престол основа-тельнее Иоанновых. Георгий – старший и единственный сын первой жены, а не второй – Глинской, от которой родился Иоанн. На том или другом открытии основывалась затеянная Борисом и Бомелием интрига, смутное завершение которой  едва имело контуры, но сам процесс обещал личные выгоды и свержения недоброжелателей.
         Борис клялся: коли гроб пуст, он берется разыскать Георгия живым или мертвым. Живому Георгию следовало быть лет на во-семь старше царя, то есть годам сорока пяти от роду. Обретение Георгия дало бы мощный фундамент  партии  войны при польско-литовском дворе. Явился бы повод поддержать его в стремлении возвратить законный трон. Заплатил бы он примирением в Ливон-ской войне на прибыльных Речи условиях: Московия отказывается от Нарвы и  других балтийских портов, долженствовавших в связи с переходом  Немецкого Ордена под руку Варшавы и Кракова стать польскими. Из Георгия  легко изготовить послушную куклу, не мертвую в виде которой он в суздальской могиле лежал, но живую.  Георгий после сорока лет несомненный нищеты и забвения расше-веленный соблазнами царской власти, не может не быть благодар-ным.
         Слово не произносилось, но и Годунов и Бомелий не обманы-вались. Затеваемое ими именовалось не иначе. как государственной изменой. При неудаче их  ждала смерть, и мучительная. Ища опоры затее, Бомелий через Зенке уведомил  польского посла  Быковского, без ведома которого вообще ничего не делал. Быковский нашел способ предупредить недовольное царем боярство. Скоро о воз-можном обнаружении живого претендента на трон московский предупредили князей Михаила Воротынского, Никиту Одоевского и старого Михаила Яковлевича Морозова с двумя сыновьями. Они-то и передали новость Шуйским. Вся недовольная царем земщина  ждала Георгия живого и готова была поддержать его, когда он въе-дет в столицу на польских саблях.
         Все это было впереди, пока же Бомелий  бегал среди реторт и склянок и не знал, что делать с двумя голубями, испытывая неуемное искушение придушить белого турмана. Проклятая русская из-воротливость, всегда говорят больше, чем простое «да» или «нет»! Вот и два голубя Годунов послал. Стремясь к желаемому, бежа не-определенности действительного, Бомелий отрядил Зенке скакать к Быковскому с сообщением, что в суздальской могиле нет человече-ского тела.
         Иоанн тем временем продолжал пребывать в добровольном затворничестве в Александровой слободе. Он часто призывал к себе плененного новгородского архиепископа Пимена, толковал с ним о винах города. Внушал, де пострадал тот по интриге своей, стараясь после удушенного Филиппа (Колычева) занять митрополичье место, играя против Троицкого архимандрита Кирилла, коего царь хотел. Не за склоненье к Литве и полякам, а за собственную гордыню подвел древний город под поток и разоренье. Плененный архиепископ не смел возражать, скорбел и молился. Царь проливал слезы вместе с ним. Архиепископ отпускал царю грехи, главный, что клеветы на город были подстроены, и, ища смирения, ждал суда.
         Царь подолгу бродил по дворцу или запирался в своей биб-лиотеке. Настроение от согбенной фигуры его и резких отбрасы-вающих слов выходило такое, что и приблизиться боялись. Иоанн же раскрывал толстые книги в кожаных и деревянных переплетах и читал по-русски или на греческом о том, какие были короли или императоры и, как слава их разлетелась в прах, сгинули великие державы. Апостолы, великомученики, грандиозные язычники, Плиний, римские историки, юристы были его первыми собеседни-ками. В словах Марка Аврелия он находил  утешение. Быть бы и ему терпеливым в горестях, стойко бы вынести разочарование в старшем сыне, стремительно становившемся его кривым зеркалом, смириться с непроходимой глупостью младшенького, встретить смерть, улыбнуться ей в хмурое лицо со всегдашней к ней готовностью.  Сам бы хотел стать философом на троне, только московская жизнь не даст. Здесь любой философ превратится в подонка, иначе растопчут ненасытные подданные, сотрут в порошок. Только кнут…
          Рассеиваясь, Иоанн выглядывал в окно. Оттуда открывались хозяйственные дела и варварские забавы челяди. Собравшись на дворе, опричники часами боролись на руках, стреляли из луков в цель, затевали петушиные бои и даже,  вспомнив детство, играли в бабки. Пробегавшую мимо предупредительно наглухо закутавшую лицо в платок молодую кухарку, тащившую  шайку щей или помоев, осыпали градом глумливых шуток и улюлюканья. Царь, чересчур высокий помыслами, чтобы не искать низменного расслабления, улыбался и прискорбно вздыхал: «Знали ли эти  животные, что, к примеру. сейчас истекал греческий месяц фаргелион?» Ничего они не знали и не хотели знать, и общаться с ними царю было одно, что стучать по пустому дереву. Сии  домашние  рабы заслуживали быть исключительно его материалом, инструментом обдуманных желаний.
         Иоанн отходил от окна, шел заглядывать в кельи к ближайшим сотрудникам. У Малюты красный угол сверкал золотом икон, вывезенных  из заслуженно разграбленного Новгорода. На подо-коннике он для смеха насыпал горку выбитых злодейских, опричных и иных зубов – слава наказанья, коим этот боцман  корабля московитов щедро одарял проштрафившихся.   
         Другое у других. Красавцы Федя Басманов и Гриша Грязной тащили из объездов безделушки. Предпочитали украшенные ка-меньями. Князь Вяземский собирал в опустошенных боярских усадьбах старинные кресты и книги, которые часто, не читая, пере-давал государю. 
         От отца и деда, из подарков иноземных, из забранного в из-меннических имениях сложилась его гигантская библиотека, куда возвращался он рано ли, поздно. Он ходил в ней, трогал  переплеты, застежки, отдававшие тлением пергаменты. Здесь не было ни одной книги, которой  он не читал бы. Многие сохранили тонкого серебра закладки - разновременные следы царского прикосновения. Английские купцы подарили Иоанну очки, тогда редкость. Теперь он мог читать, не напрягая зрения, но вынужденно таил от ближних аглицкое изобретение. В очках никто не видал его. Ослабление зре-ния шептало о старении и смерти, что приводило в ужас его.
         Никто не был достоин разделить пиршество Иоаннова ума. Он едва делился прочитанным. Старшего сына Ивана, предназначенного заменить на престоле, он выучил чтению. Но ум сына наполнялся, не составляя родителю пару. Книги оставались единственным не способным предать собеседником. Иоанн часто велел стелить себе в библиотеке. Беспрестанно ожидая покушения, спал он плохо, и подчас ему казалось он различает шептания мертвых авторов, исходящие из томов. Греки, римляне, византийцы, все  на разный лад говорили о тщете. Все кончится. Не доверяя никому из родных и подданных, они не стоили иного, ежедневно ожидая смерти от яда, кинжала, удушения, Иоанн как за зеницу ока трепетал за друга - библиотеку.  Гадал, как понадежнее запрятать ее под стены Слободы или вывезти незаметно в Старицкие пещеры. Там и умертвить свидетелей захоронения. Жаль, последний-то убийца останется. Делил же и раскидывал он казну от греха по городам, укроет и библиотеку.
         Неугомонные огни совести пытали по-прежнему. Стоя перед письменной конторкой, Иоанн скрипел пером, письменно досадно каялся, составлял наброски покаянных посланий современникам,  поколениям новым: «Увы мне, грешному! Горе мне, окаянному! Ох, мне, скверному!.. А я, пес смердящий, кого могу учить и чему наставлять и чем просветить?! Сам вечно в пьянстве, блуде, прелю-бодеянии, скверне, убийствах, грабежах, воровстве и ненависти, во всяком злодействе…»
         Он спускался из покоев к  братьям. По возрасту они годились ему в сыновья, происхождения были преимущественно низкого, смелые, дерзкие, бесчестные, продажные. Таких он и хотел, надеясь, что будут преданы, поднятые из грязи. В тихую погоду он любил строить их на дворе, заставлял раздеваться донага. Осматривал тугие мышцы, плотные животы, серые нити сухожилий. Перемешанные с голубыми венами, они огибали суставы, как огибают торговые дороги  места опасные, непроходимые. В свежести юных тел, шеренгой переминающихся перед ним, он искал тайну жизни, секрет не увядания, но сил восстановления. Если бы он способен был выпить их молодость,  не пожалел бы тогда, потребуй – мучитель-ных новейших казней, ни значительных монастырских вкладов. Самой России он свернул бы шею, имей она одну, за молодость.
         Он оглядывал, иногда щупал их чресла. Не замечая красоты в детородных органах, всегда изумлялся провидению, продлевавшему жизнь столь низменно, тупо, слепо. Животворящие соки сбегали сюда со всего тела, дабы умножиться и вовне излиться. Что может быть проще и некрасивее? Обидно, что подобным способом, трени-ем, произошел и он, царь царей, библиотечный античный и средне-вековый классик,  церковных дел знаток, диспутов победитель, и любой, сейчас вытянувшийся перед ним пустой плут. Вон у него сколько врачей, а и они ни ему не дадут вдоволь пожить и сами помрут.
         Подвязавших чресла юнцов Иоанн заставлял бороться, и снова любовался на ходившие мышцы, игру сухожилий. Жизнь! Иногда он заставлял соительствовать перед ним мужа с мужем, с проходящей из служанок на время женой. Уже не поражался  покорности и показному удовольствию, разыгрываемому перед собой, повелите-лем. Утомленных борьбой и первыми устыжениями, через которые проходили неофиты, щедро одарял кафтаном с плеча, обильною монетою. Потом под свист  принуждал их же гонять пущенного пса. Поймав, душить руками, с тем, чтобы черепом  украсить пожа-лованную  лошадь. Пусть верный  эфеб примется кусать царевых врагов, как собака, и выметать метлой подалее. Александровские попы несли посвященному верхнюю овчину, подобную монашеской, рясу и остроконечную шапку-тафью. Нередко голодных но-вобранцев искренне радовали приобретения, и они клялись умереть за государя прежде, чем за Московию. Утверждались клятвою, перед лицом товарищей произносимою. На том дневное представление за-канчивалось.
         С братьями он в колокола звонил, с ними он пел церковные гимны, часа по три, более - ежедневно. Никто не смел поражаться  царской прихоти, когда он прислуживал им за столом, подавая блюда с едой, разливая квас, мед. напитки. Так он замаливал грехи, упражнял смирение, втолковывая себе, что много хуже сидевших перед ним, стоявшим, опричников, молодых да сильных. Однако беспримерные казни не подвигали тех расслабиться, не усомняясь,  что скора царского нрава перемена.  Они ели молча и жадно, будто в последний раз, кидая на неевшего, непрерывно читавшего молитвы подле общего стола царя кривые осторожные взгляды. За пропуск служб, воинских упражнений и товарищеских трапез неизбежно призывались они в келью к Малюте, и тот пополнял горку выбитых зубов на своем подоконнике.
         Особенных любимцев, а из любимцев в отверженные и наобо-рот перейти можно было в несколько минут, царь жаловал пусто-шами, еще не имевшими хозяина, опять же – отрезанными от опальных боярских владений землями, иногда отрезал и от собст-венных  владений. Делению на земщину и опричнину, которое он ввел, верил, и не всегда, лишь он сам. Все в Московии, не ошибаясь,  знали, что земля, воды, воздух и населенное в них или поверх всецело его, царское.
         Деньги он имел с податей и налогов, с вывоза и ввоза, товарных продаж, различных административных и судебных мыт. Деньгами по достоинству одарялось ближнее войско. За ласку и подарки шла ненавистная подковерная борьба. Партия войны подталкивала его к новому походу, сулившему пополнение наград из грабежей. С недавних пор до полудесятка раз за день доносили о измышлениях, заговорах и изменах. Помимо Владимиро-Суздальской земли назы-вались и Рязань, и Коломна, и Полоцк. Будто бы и разоренная Тверь снова поднимала голову. Сообщали, что опять думает отложиться Казань, а к ней примкнет Ярославль и другие города по Волге. Он медлил. Как водилось, не принимал никакого решения, когда, казалось, сама почва кричала, требуя его.
         Малюта–Скуратов, Вяземский, Басмановы и старшие Грязные выходили из себя, поиздержавшись мирною жизнью. Распущенная жизнь, тщеславие друг перед другом  скакунами, упряжью, собст-венною верхнею одеждой, поспешно возводимыми домами, при-купкой поместий и хлебопашцев, размещаемых на них, требовало немалых расходов. Царь же продолжал помалкивать. Ни «да», ни «нет» о новом объезде. Концентрированная ненависть за срываемый суздальский поход сбиралась над определенным в козлы отпущения - Годуновым. Верхушка опричнины его одного считала виновным в медлительности государя. Существовали причины. Он  путался под ногами старших. Забьем до смерти – зашептали вердикт. На братской пирушке Малюта пообещал выбить мозги желторотому щенку о стену ближайшей церкви. И, пожалуй, лишь простоватый и прямой опричный воевода допускал, что Суздаль и Владимир по-настоящему виновны. Остальным это было без  интереса. Жажда наживы ослепляла, запечатывала совесть. Вотчины многих знатных родов там. В душу не залезешь, но кому не ведомо: бояре думают не согласно с государем. Нужны ли иные доказательства?
         Малюта, Вяземский и Басмановы все настоятельнее привязы-вались предъявить и  зачитать письмо Магнуса, словно от письма зависело окончательное решение об отложении ливонского похода и обращении на восток. Бомелий и другие польские агенты, ведя двойную игру с Годуновым, склонявшимся им навстречу,  поддер-живали, держа Бориса на поводке. Иоанн на мышиную возню лишь посмеивался. Он не испытывал иллюзий в отношении  послов или дворни. Он полагал, что чересчур знаком с человечьей мерзостью -  рук не отмоешь.  И так  как для придворных интриганов, в принципе,  равно было, виновны Суздаль с Владимиром или нет,  он, выматывая их, не торопился читать послание Эзельского правителя.   Иоанн игрался с вельможами, как кошка с мышкой. Он выкручивал нервы ожиданием. Поляки же и главные опричники мечтали гвоздями приколотить подложное Магнусово письмо на грудь противо-действовавшему им повешенному Годунову. Уже до того догово-рились, что свет клином на том письме сошелся. Так стремились уличить Бориса.
         И снова  Малюта и прочие били челом наказать злодеев, свив-ших гнездо во Владимиро-Суздальской земле. Вместо Географуса свежее испекли  доносчиков. Новые клятвопреступники являлись, падали перед царским крыльцом ниц и предъявляли очернительные грамоты. Иоанн дулся, верил и не верил, угадывал подвох, но еще не разражался действом.
         Наконец он уступил и приказал через два дни седлать коней. Опричнина вздохнула с воодушевлением. Ставили толстенные свечи, разбивали лоб поклонами в Слободских церквах. На братских пирушках подливали вина поболее, получали затрещину от являв-шегося проследить государя, чтобы знали меру, и пили за успех, пили. Опричные кельи полнились разговорами нетерпеливого ожи-дания. Прошло воскресение, и войско выступило.
         Годунов провел эти дни подле матери Марии Григорьевны. Малюты-Скуратовой. Он валялся в ногах, признавался в грехе и молил о пощаде. Он давал руку, сердце, состояние, душу. Он врал, что как татарин знает о спрятанных ордынских сокровищах, что Мария, выйдя за него, сделается богатейшую российскою женою. Не будет знать она лиха, заживет, как хочет. Ежели ей противна  супружеская близость его, более не коснется.
         Мать Марии, высокая и сухая, вымороченная деспотизмом мужа, с двумя портившими ее зубами, торчавшими сверху впереди, как у кролика, не знала, как поступить. Двоюродная сестра Малюты, принесшая ему фамилию Бельских, которой он прежде гордился, а при смене политической конъюнктуры избегал упоминать, она предугадывала, что ждет ее, когда узнает муж, что не уберегла она дочь. Ей, забитой и мягкой, нравился вкрадчивый, уветливый Борис. Но как Малюта? Такое приключилось! Вероятно. влюбившись в дочь, Борис не удержал себя. Дело молодое, но девка-то подпорчена. Вдруг понесла? Мать глаза проплакала. У стены, обнявшись, заливались слезами Мария с Екатериной. За порогом, сидя на полу, ревел Годунов.
         Василий Шуйский, наперсник Бориса, свидетель преступления, потерялся совершенно. Он не донес о происшествии, выступил укрывателем. Василий бродил из одного суздальского монастыря в другой, заходил на Торговую площадь, где пытался забавляться сценками продажи прошлогоднего сена, соломы или выкормленной живности, оттуда шел в Рождественский собор, где находил Якова Грязного с отцом Пахомием. Тот, уже освобожденный от епитимьи, обучал мрачного Якова крючковой музыкальной греческой пре-мудрости. Но где бы Василий ни был, под Святыми ли воротами, у Смоленской ли церкви, у Бориса и Глеба, он не забывал о Годунове, молящем о женитьбе на Марии Скуратовой. Сам он, робевший женщин, отказался думать о Екатерине и не приближался к месту сражения, предоставив победу или поражение другу.
         Все же он не представлял дальнейшей жизни вне Бориса. Он привык к его руководству, заменявшему руководство отца. Ли-шиться Годунова – потерять поддержку  в опричном логове. Году-нов всегда знал там, где Василий сомневался. И сейчас он знал, что сделать. Только на то и дышала надежда.
         Мария и Екатерина шептались. Чего они решат, Бог ведает. Борис не ел, не пил. Лежал под дверьми. Среди ночи за стенами раздался стук копыт, звон металла, переклик голосов. То подступил к белым стенам Суздаля государь с войском.
         Нестойкий свет тлел на востоке. Пики, поднятые всадниками, вставали колеблющимся частоколом. Стреляли на ветру хоругви. Тьма совершенно поглощала задние ряды, и от этого опричников казалось больше, чем на самом деле. От войска шел гул, будто при-лив. Это воины перед нападеньем повторяли клятву на верность го-сударю. В суровой короткой клятве они отрекались от отечества, забывали отца, мать и братьев ради Иоанна.
         Всколыхнулся ветер, и слова стихли. Ждали взмаха руки царя, чтобы пойти на город. Спешившиеся несли из повозок штурмовые лестницы. Скоро возгласят свежие вдовы. Прося о жизни, матери вздымут к лицу воинов скулящих младенцев. Прольется кровь на алтари и церковные пороги. Безжалостно отберут опричники добро, рухлядь, годами копленную, утварь храмовую, иконы, ризы пасты-рей. Отдадут в столичные заклады на оплату веселию.
         Облитые полнолунным светом стены Суздаля молчали. По-койно струилась Каменка. Не блистали  сигнальные городские огни, лишь пламя опричных факелов трепетало в безмятежных водах. Вскрикнул проснувшийся ребенок и замер, ладонью рот закрыли.
         Лошади вспорскнули. В низкой траве щебетали скакавшие птицы. Поля укрывал удивительно плотный туман. Царь медлил с командой, глядел в серую пелену, протянувшуюся до города. Екну-ло сердце опричников. Что замешкался государь, тоже смотрели на белое поле. Заря окрасила его по верхам багрецом и выступили че-ловеческие тела, множество: взрослые крепкие мужчины и дряхлые старики, дородные зрелые женщины и гибкие нескладные девицы, подростки и матери с младенцами, иноки и инокини. Все  – в белых смертных рубахах лежали подле города ниц, ускоряя гибель или избавление. Кулики без страха прыгали по телам, уже считая их полумертвыми.
         Передовой разъезд из Басмановых и старших Грязных вырвался ближе. Кони не пошли по телам, заржали, подались, присели. Вяземский с Малютою выскочили наперед, хотели топтать ле-жавших, сердясь на суздальскую покорность, расхолаживавшую государя. Царь остановил приспешников.
         Из раскрытых Святых ворот вышел маленький Годунов в  не-любимой  опричной рясе. Идя меж телами, он подвигался к царю. Подняв, подняв показывал  Магнусово письмо, точно из-за него сыр бор горел. Малюта скривил губы от Годуновской дурости. Вонзил шпоры в конское брюхо так, что из распоротой шкуры кро-воточащий жир повылез. Конь взвился, едва не сбросил всадника наземь.
         Годунов беспрепятственно дошел до царя и пал под копыта его высокого жеребца, протягивая кверху письмо. Лежавший вместе со всеми жителями Яков Грязной поднял голову. Он поймал красноречивый взгляд Годунова, обращенный к нему, прочитал: «Эх, мало послужили вы с племянником мне за письмо сие! Видите, до чего дошло. Что уж знаете,  молчите!»
         Стоя на коленях, Борис потянулся поцеловать сапог царю, но государев жеребец дернулся, и он поцеловал расшитую золотом мотнувшуюся перед глазами попону. Иоанн дернул подбородком. Подлетел Малюта и забрал письмо мимо потянувшейся руки стар-шего царевича.
         Уткнувшиеся в землю жители слышали, как войско развора-чивалось и уезжало прочь. Били копыта, понукали всадники. По-добно Пскову, и Суздаль чудесно спасся.
         Еще не смели поднять голов. Свистели кнутовища, рассекавшие воздух, и кто-то слабо охал на  удар. То Григорий Грязной и Федор Басманов кружили на конях возле продолжавшего стоять на коленях Бориса и  по чем зря лупили его, вымещая досаду на не-опустошенный город. Оба помнили о денежных долгах своих без-мерных.
         Дальше в поле медленной иноходью пробирался к месту изби-енья на низенькой кляче тоже отставший от войска  Бомелий. Вос-ходящее солнце рисовало его морщины извилистыми ущельями. Он дождался, когда перестанут бить Бориса, чтобы  к нему обратиться.
         Борис не двигался, пытался не кричать, лишь вздыхая.  Когда боль достигла пределов, он свалился на бок. Спасая глаз, прикрыл их рассеченными ладонями. Федор плюнул,  бросил его и поскакал догонять своих. Григорий же нагнал убегавшего Шуйского. Будто ведая об ухаживаниях его за Екатериной Скуратовой, рассек корот-ким взмахом плети легкий тонкий кафтан от ворота до подола про-меж лопаток. От другого удара брызнула кровь по заушью. Шуй-ский зажал рану ладонью и запищал высоко, заячьи. Шутя, гикая, Григорий гнал его до Святых ворот и далее. Не боялся, что за бояр-ского сына вступятся.
         Василий Грязной разыскал Якова, долго смотрел на него за Годунова не без презрения,   спросил про сына. Яков сказал: Матвей при смерти. У Василия Григорьевича не было времени повидаться. Он дождался только возвращения брата Григория. Ускакали вместе, укоряя за продолжавшуюся службу Годунову.
         Яков почувствовал легкое пожатье руки. Повернувшись, он улыбнулся Ефросинье, лежавшей в белой рубахе подле. В синих глазах ее набухли слезы. Не выпуская Ефросиньиной руки, он помог ей встать. Мимо них, возвращаясь в город, проходили жители, обсуждая внезапное избавление. Многие стекались в церкви воз-благодарить Господа.
         Не сговариваясь, Яков и Ефросинья пошли в больничную ке-лью проведать бившегося в беспамятстве Матвея. Заметив Бомелия, Яков потащил и его за собой. Не дал переговорить с Годуновым. Торопился продлить часы умирающего. Окровавленный шатаю-щийся Борис вошел в городские ворота последним.
         Полоса розового света легла на реку и окрестные ветла. Небо еще густело тьмой. Прилипнув к Земле, сфера стихий стояла в то утро совсем низко. Путано кружились Луна, Меркурий и Венера, дальше – Солнце, Марс, Юпитер и Сатурн и только потом укра-шенная звездами незыблемая твердь прикрывала мир людей  круглой непроницаемой крышкой.




               
               




               









               

               
               

Часть II


МАГНУС


                1
         
      
         
         Не дождавшись ответа на свое письмо, переданное через Матвея Грязного, Магнус уже сам ехал к царю. В Дерпте он получил весть о разорении Новгорода. Остановился, медлил, думал возвратиться с пути в ужасе пред московским варварством. Способным коснуться и его. Честолюбие одержало верх и с теми же двумястами воинами,  не единственными ли, Магнус направился к Москве. 
         Вздымая пыль извилистых дорог, меся грязь, утомляя людей и коней, Магнус скакал длинными переходами. Искоса изучал он проезжающих купцов, простых русских людей с товаром, с мешком семян в тряской телеге. Пешие, чумазые, угрюмые, заросшие в де-рюгах, ветхих шушунах, заношенных шапках, застиранных головках, в лаптях, опорках, не глядя на холод, босиком, мужики, бабы, дети гнали стада или наклонялись над плугом  в разгоравшуюся ве-сеннюю пору. Магнус  пытался дознаться, докопаться, подобны ли сии люди они тем, что на Эзеле или в родной Дании. Заслышав приближение ладного двухсотенного отряда с возами провианта и снаряжения, с табуном высоких откормленных сменных лошадей, землепашцы оставляли работу. Некоторое время не знали, кто едет: приближается ли взбалмошный боярин с надворной командой, те-шится ли ранней охотой дворянская свора, летит ли брать налог оп-ричная сотня, не вышла ли пограбить польская шляхта. От всего могли не откупиться, лишь прятаться да бежать. Заметив мирный характер  отряда, стояли, таращили глаза. Привычно скидывали шапки, показывали белую кожу там, куда не допускалось солнце. Лица обветренные, потрескавшиеся  от бесконечного омовения воздушной стихии. Руки, козырьком сложенные подо лбом, заско-рузлые с черными каймами ногтей. Взгляды тупые, запуганные, все же с хитринкой: кинешь взор на мужика или бабу, сразу опустят глаза, будто не глядели. Отведешь глаза, опять смотрят пристально, недоверчиво, жадно. Мелкая босая детвора восторга  бежит за от-рядом, получает комья земли из-под копыт, сама исподтишка кам-нями бросается. И взрывается задорный смех, если грязь окатит лицо  ребенка или метко брякнет голыш по броне закованного рыцаря.
         Магнус приказал угощать детей белым  хлебом. Детвора тут же разодралась за кидаемые с возов подачки. Щипались, кусались, пинались. Подныривали под руки, едва успевавшие вынуть хлеб из мешка, вырывали его снизу. Хлеб не ели, жрали. Но вот подскочили взрослые, отобрали добычу, по головам нащелкали. Поклонились датчанам.
         Иногда Магнус с путниками ловили, так им казалось, взоры восхищенного преклонения перед признаками развитой нации. Сверканье начищенных доспехов, развевающиеся цветные плюмажи  перьев, до бедер ровно вымазанные сажей сапоги, кожаные брюки и подлатники изумляли селян. Соскобленная растительность, сытые круглые лица, длинные расчесанные волосы аккуратной стрижки, квадратные челюсти, благородная прямая осанка в седле заставляли заворожено замирать. В хмурых глазах аборигенов вспыхивал завистливый  блеск, и Магнус думал: имей  возможность, они содрали бы и доспехи, и штаны с куртками, забрали бы  щиты,  секиры  и коротки мушкеты. И без продажи всему бы углядели применение: с боевым топориком по дрова в лес ходить, в плотный бархатный плащ хорошо заворачивать детей в ледяной зимний месяц.
         То прося,  то с раздраженной обидой  требуя, калеки перехо-жие, нищие монахи, бесприходные попы  тянули к датчанам руки. Магнус и рыцари брезговали касаться. Не снимая перчаток, роздали до Москвы всю запасную выпечку.
         От Пскова до Москвы знали уже распоряжение  Иоанна, и датские рыцари столкнулись с другим византийским качеством – показухой. По обочинам встали пред столицей по острастке и посулу  вышедшие жители,  одетые в лучшее, как на воскресную службу. Мужики - в поддевках и кацавейках. Бабы – в крашенного льна сарафанах, платках или  воздухах, с аляповатыми кокошниками. Напряженные взгляды Магнуса и его спутников выхватывали в задних рядах встречающих дворовых людей и ремесленников, ску-чавших с самыми тягостными лицами и одетых в рубище, рваные латаные порты, видавшие виды лапти, опорки, а то и без оных. И передние, и задние приветствовали  иностранцев с явно вымученным энтузиазмом. Недружелюбно оглядывались на стрельцов уездного ополчения в красных кафтанах и с секирами. Ровно не будь их, разбежались бы.
         Толпа низко, многократно склонялась. Бабы пели и плясали русскою пляскою. Приказные дьяки выносили иноземцам куличи и круглые хлеба с солью. Требовалось ломать хлеб, макать в соль и есть. Боясь отравления и заразы, преодолевая брезгливость, Магнус ел и от страха не чувствовал вкуса варварского угощения.
         Ближе к первопрестольной селений становилось гуще, доб-ротных домов больше. Появились с крикливой роскошью одетые царские чиновники. Скакали сбоку отряда, парились  в друг перед другом и иностранцами выставляемых мехах. Местные богачи не отставали чванством. Пальцы в золотых перстнях. Соболья шуба накинута да расстегнута. Нательный крест выставлен и огромен.  С проезжающими панибратствуют, тащат в храм, где заставляют вы-стаивать бесконечную утомительную службу. Ждали, что датчане закрестятся. Они,  принявшие протестантство, не крестились. Только немногие были католики. Те возлагали на перси длани.  Улыбались не без приятности и вежливо раскланивались в ответ, одновременно поражались пышной красоте и неудобству  храмов Московии, лишенных скамей для сиденья. Протоиреи благословляли посольство. Датчане вместо целованья руки, пожимали ее священ-нику. Необычное облачение протестантского пресвитера Шраффера вызывало особое удивление. Его застегнутый на блеклые перла-мутровые пуговицы немецкий кафтан, коричневого бархата с крас-ным отливом, белый воротничок, круглая с полями шапка, которую он догадывался снимать в церквах, вызывали неудержимое желание потрогать. Хотели найти крест. Шраффер поводил гладко выбритым тупым подбородком, морщился всякий раз, когда ощущал не-заметное, как казалось трогавшим, любопытное касание. Бабка ли то была богомольная, изуродованный кожной болезнью юродивый, любопытный, пропахший рыбой торговец, а то и благоухающий постным маслом в волосах чиновник.
         Датчане сохраняли осторожность: ослабляя ремни, не снимали доспехов. Не принимали приглашенья ночевать в гостиницах, рас-полагались отдельным лагерем и всегда выставляли вооруженный караул. Перед сном многие воины усердно молились, сомневаясь в возвращении из России. Магнус, читавший по-немецки, не расста-вался со Священным Писанием в переводе Лютера и с лютеровыми же комментариями, читал на ночь, готовый не проснуться. Пресви-тер Шраффер ежедневно исповедовал его, укреплял, причащал Святых Тайн, что делалось  исключительно в минуты  смертельной опасности. Казалось, московитская действительность подтверждала  худшие ожидания. Число конных ратников, сопровождавших Эзельский отряд, росло. Днем они плотной массой обступали Маг-нуса и его людей. Нуждаясь в проезде, давили к середине дороги. Кривые ухмылки на бородатых лицах военных не оставляли сомне-ний, как чтут иноземную миссию подлинные московские патриоты. Тая ужас, сосавший под ложечкой, Магнус снова и снова цеплял не внушавшие добра взгляды Иоанновых воинов. Глянули и тут же отвернулись. Не растерзать ли хотят? Магнус вспоминал гибель Красса и смертельное ранение Юлиана Отступника от парфянских стрел, тоже заманенных в безбрежные варварские палестины.
Округлые скуластые лица, узкие подбородки, низкие лбы и бычьи шеи – один вид восточных славян, столь схожих и одновременно несхожих с остальными европейцами, будто подмененных, иско-верканных мутацией, смущал Магнуса, улыбались ли они и кланя-лись, подавая хлеб с солью, смотрели ли угрюмо. Отрешенные, по-давленные, утомленные русские казались представителями иного гораздо более напряженного существования. Принц отмечал пре-имущественно серый или темный цвет  московитских одежд, веро-ятно, объясняемый не только любовью к черному цвету, но и прак-тичной готовностью принять наихудшее. Видимо, трауры в этой стране первенствовали перед праздниками. Московиты вяло при-ветствовали друг друга при  встрече, без интереса расспрашивали о делах. Поразительно необщительные, часто полупьяные, вороватые – датчане уже не досчитывались отделанных серебром уздечек, под Тверью сперли у оруженосцев подпругу, а продаваемый овес был с трухой, ладные датские кони от местного овса страдали животами - восточный странный народ обитал в разделенных огромными рас-стояниями убогих селениях, не жил, выживал, не будучи знаком с лучшим. Мерз суровыми зимами, шлепал в драном армячишке  на базар, собирая весеннюю и осеннюю грязь растительной обувью. На рынке смертно торговался, надеялся обмануть и не быть обманутым, обманут был всегда. Лгал безбожно, похабно ругался и замаливал брань, растил хлеб да рожь, ковал железо, пропивал заработанное, рождал  подобных, вырождался и возрождался следующим одинаковым поколением. Магнус недоумевал, возобновись война, чего станут защищать сии нищие? Вокруг он видел холодные лачуги с текшими крышами, из дверей которых вырывался черный дым, дикари экономили на дымоходах. Дома редких богатых были из дерева, и только некоторые церкви – каменные. На завалинках сидят унылые бабы с младенцами, завернутыми в тряпье. Каждого второго сосунка отнесут они на погост, по болезни ли, материнского молока ль не хватит. У ног матерей играют выжившие:   мальчики бросают в цель  ценимые  чуть ли не  на вес серебра обглоданные коровьи позвонки, ибо не после каждого поста в сей стране  разговляются. Ржаной хлеб, квас, каша гречневая, пареная репа, мед, ягоды грибы и рыба – скудная еда среднего семейства. Худенькие девочки бродят по кривым улицам, нянчат деревянных кукол, спеленатых в   ни на что не годящуюся ветошь или лист лопуха. Мужик во дворе что-то строгает, точит острогу, острит подгнившую дубовую соху, когда не запил с утра и уже не лег на нижнюю полку двухъярусной дровяной кровати, полати. Да, русская жизнь настолько отличалась от той ухоженной, в какой вырос и к которой привык Магнус, младший брат короля и принц крови, что невольная несдержанная судорога то и дело пробегала от его ухоженного копчика к шейным позвонкам, накрытым серым от дорожной пыли, когда-то белоснежным кру-жевным жабо.
         Василий Шуйский стоял перед отцом и дядьями. У него с жадным сомнением выпытывали о явлении на Руси Георгия, сына Соломонии и  Василия Иоанновича. Бояре подобрались на лавках, скрипели, чесались, запускали пятерни в седые  бороды, думы ду-мали. Как же выжил Георгий, не подложный ли он? Предуведом-ленные слухами, исшедшими из польско-литовской московской ди-аспоры,  бояре были тучной почвой, куда падали зерна желанного освобождения от Иоанновых притеснений.  Устроил бы Георгий  знатным семействам послабление, стал бы править через Думу, а не по своей изменчивой  воле? Сладко вспоминались года Иоаннова малолетства.
         Василий, подученный Годуновым, врал и ломал себя от вранья. Не отцу и не дядьям бы нести ему околесицу. Слишком далеко все зашло. Идя в фарватере Годунова, Василий презирался опричной верхушкой. Борис заверял товарища: существует один путь подняться. Василий поверил. Но чуял: идет по болоту, с кочки на кочку перескакивает. Кругом  топь ждет, соскользни нога.
         Каков же он, Георгий Васильевич? По годам разменять он должен пятый десяток. Статен, высок, благородной ли наружности? Где таился долго, не объявлялся ранее почему?. Василий вызывал воображением наружность Географуса, старил его лет на двадцать и клялся, что обретенный наследник престола роста достаточного, волосами черен, в плечах широк, бедрах узок, десница его сильна, нравом же покладист. Последняя характеристика особо была по сердцу боярам. Они издавали гул, похожий на пчелиный, когда пе-реполнен медом улей. Смирный, уступчивый, непротиворечивый, отрок умом – такого царя себе желали.
         Где обретет претендент войско? Очевидно, что Иоанн добро-вольно царское место не уступит. В младенчестве Владимир Равно-апостольный пестовался у дяди Добрыни в Новгороде, не имел прав на киевский стол, но возвелся силою. Двоюродный брат Донского Владимир Андреевич, командир засадного полка, чей удар решил исход Куликова сражения, так был силен, что великий князь особый договор с ним на дружбу заключал,  власть деля. Минули времена могущественных царских родственников. Глупый Юрий Васильевич,  лишь для вида, когда жив был, исполнять царевы обязанности в Москве на время братниных разъездов назначался. Погубил Иоанн  Владимира Андреевича,   двоюродного брата, и противопоставить ему некого. Больше братьев у него нет. А тут, нат-ко, старший  от первой жены отца ему явился. Править Георгию, раз жив.
         Трясли бородами бояре: некому поддержать законного пре-тендента. В Московии бродили густые шайки разбойников. По ночам по дорогам никто не ездил. И днем на боярские и чиновничьи возки, купеческие и крестьянские торговые обозы нападали, отличалась земля Новгород - Северская, припадавшая к Литве. Шалили и скоморошьи отряды. Казачество  складывалось в Воронежских, Донских и приволжских степях. Разбойные силы разрозненны. Разве их соединит и обопрется Георгий. Да поляки дадут войско, ежели им спорной земли отрезать пообещает. Не богаты бояре собственными войсковыми дружинами, как раньше было. Влиты те в государево войско. Но как же безопасно взойти на гребень  поднимавшейся волны? При успехе перетряхнутся стольные места. Не поспевших победители в Иоанновы  защитники запишут. Отберут, чего есть. А как бесполезно рассеется волна, быть за мятеж ответчиком.
         Скупой на похвалы Иван Андреевич подозвал сына и крепко поцеловал в лоб за благую весть. Твердо сказал так: «Не ведомо мне бояре, верен ли слух о чудом спасенном Георгии или нет, вспоминаю недавнее. Когда нонешний царь воспылал гневом на Новгород  и дозволил  кромешникам на разбой и смертный грех идти, ватага всадников, голов  шесть, налетела на усадьбу родственницы моей в тех краях,  богобоязненной вдовы. Едва ли не ежедневно стекались к ней калики перехожие, убогие и юродивые, одаряла щедро. Слуги княгини прогнали опричных разбойников. Встали на защиту боярыни и жильцы земские, съехавшись на подворье числом до трехсот. Вдруг является отряд немецких наемников. К каждому немцу приставлен босяк из наших оружье нести. Тоже идут грабить. Им навстречу народ высыпал из церкви, служба как раз шла – не отдадим княгиню! Начальник иноземцев, заметив изрядное народа число, палит из пищали прямо по дверям церкви. Один убитый наповал падает на паперти. Замечая успех, отступившие кромешники вертаются. Из окон женской половины сыпятся на них камни. Опричники бегут наверх. Те же, что внизу выносят из церкви иконы и ризы. Пользуются ужасом народным. Княгиня падает в ноги командиру иноземцев, молит о пощаде. Тот отталкивает ее ногой. Княгиня бежит, спасаясь надругательства. Иноземец кидает ей топор в спину. Перешагивает через истекающее кровью тело и идет в девичью осквернять стоящих на коленах девиц-подростков молящихся… К чему? Ежели угодно Богу дать возмездие за сирых вдов, оскверненных дев, разграбленные дома простые и знатные, головы на плахах положенные, за ежечасные оскорбления –  примем мы с радостью избавителя Георгия Васильевича.
         Каждый из Шуйских  думал, как Иван Андреевич, но всем хватало заднего ума не совершать поспешного.
         Годунов вошел в  келейку в Александровой слобод. Географус сидел на табурете и беззастенчиво занимался рукоблудием, возбу-ждаясь на редких простоволосых девок, бегавших через двор от царских палат к кухне с горшками, снедью и помоями. При появле-нии Годунова Географус не смутился, извергая семя.
- Гадость! – прикрикнул Борис.
- Сам же сказал: не высовываться. Вот я и сижу здесь. До чужих де-вок не притрагиваюсь.
         Борис кинул Географусу на колени рушник. Географус вытер руки и чресла.
- Сколько детей могло  быть!
         Борис  рассмеялся:
- Среди вас, скоморохов бесстыжих, все такие или ты один?
- Я за главного.
- Оно и заметно.
- К бабам я ровно дышу. В драку, как иные, за них не полезу.
- Зачем тебе бабы, когда вручную  переписываешь! Анахорет ты и только.
- Ты вот сейчас какое слово сказал? – обиделся Географус.
- Слово необидное, монах-отшельник, значит… Меня поражает: ко-гда царь с войском чуть на Суздаль не обрушился, и жители с мо-литвою на земле лежали, ты у острога тоже с рукоблудием сидел.
- Чего же мне  еще было делать? Вместе со всеми на земле валяться? Душа моя грешная лишь загрязнит молитву непритворную. Дано умирать, так со спокойствием. Чего же чистоту  предсмертных мыслей похотью туманить?
- Выходит, ты так, с удом в руках, к смерти готовился?
- А-то!
- Ладно - к делу. Язык без костей! Ты придумал, как Георгия Ва-сильевича изображать станешь?
         Географус осклабился, распрямил плечи, важно прошелся по тесной келейке.
- Чего мне думать?! Ты и думай. Я – исполняю.
- Вот я и думаю, - тер лоб Годунов. – Ты можешь  изображать  Ге-оргия безбоязно.
- Это как?.. – усмехнулся Географус. Сомнения одолевали его: - Ежели опричники меня узнают?
- Не узнают. Тебя тогда с Ефросиньей в темноте плохо  было видно.
- А рост? А стать?
- Держись по-прежнему. Георгий – царев брат, оттого с Иоанном схож.
- Так что ль изображать? – Географус  прошелся по келье. Туго вдавливал каблуки сапог в половицы, вздыбливал острый подборо-док.
-  Поменьше, попроще.
- Подходит? – Географус согнулся, вобрал голову в плечи, будто тяжесть государственных дел раздавливала.
- Издеваешься? – в негодовании покраснел Годунов. – Старуху ка-кую изобразил. Я тебе сказал – царя!
- То и был царь… после дачи крымцам ежегодных  подарков.
         Годунов схватил со стола плошку светильника, замахнулся на Географуса. Топленым салом обжег пальцы.
- Хорош, хорош, - перехватил светильник Географус. – Не видишь: работаю над образом, стараюсь. Краски ищу. Хочется же и самому удовлетворение от  выполненной работы получить.
- От рукоблудия не получил?
         Географус пропустил мимо ушей:
- Претендент, Борис, не может держаться, как царь. Он же не царь. В речи и движеньях  сквозит неуверенность – удастся, не удастся воссесть на престол, прикрыть плешь шапкой Мономаха.
- Какую еще плешь? – недоумевал Годунов. – Есть у тебя плешь, нет – никто разглядывать не станет.
         Географус  вздохнул на непонимание творческого процесса. Он подметил, что управляет моментом, и  растягивал минуты  пре-восходства.
- Я – иносказательно.
- Говори, говори!
- Свою неуверенность претендент выказать способен двояко. Либо он перебирает и держится важнее, чем царь настоящий, к власти обвыкший. Или, наоборот, заискивает перед теми, кто на царствие  возведет. Имея характер неровный, подобный Иоанну Васильевичу, мнимый Георгий от гордости и высокомерья легко кинется в про-сительство и назад, в раздраженный гнев.
         Географус смерил шагами пространство от двери к оконцу, и Годунов вдруг увидел, что перед ним царь. В сером кафтане и про-стых портах, остроконечной шапке Географус преобразился внут-ренне. Его простота наполнилась сдержанным величием, поступь исполнилась достоинства с ответственностью, словно от поворота плеч способны были возрасти или припасть налоги, а послушное войско поскакать к границам. Борис глазам не поверил.
- Откуда в тебе это?
- Веришь, что я царь? – со сдержанным величием спросил Геогра-фус, и тон был таков, что Годунов сжался, его голова лихорадочно заработала, просчитывая варианты поведения, как случалось в при-сутствии Иоанна. Подле царя, подле смерти.
         Годунов провел ладонью перед глазами, снимая паутину на-важдения.
- Не царь ты, но мог бы им… казаться.
         Географус был доволен:
- Я тебе счас выдал царя, но не претендента. Георгия сделать слож-нее. Прежде, чем изображать его, надо продумать, что он делал предыдущие сорок лет. Как наследника престола мать его скрывала. Сначала объявила о его рождении, чтоб насолить мужу, в монастырь ее заточившего, другую царицей взявшего. Потом перепугалась, отреклась слов… Знал  или не знал о своем происхождении чудом спасшийся Георгий?  Ежели знал, то лелеял, растил внутри повелителя. Если не знал, и ты ему открыл?
- Нет, не я! Я-то что? - пугался Борис.
- Коли внезапно сорокалетнему чести ищущему мужу открыть, что он царь, не избежать ему мучительного душевного перелома,  склонится он ко взвинченности, перепадам в нраве, возможно, до того смиренном. Не справится, почует неготовность принять звание высокое, останется  слабым человеком,  прикормя хвалящих его  обыденность любимцев. Вот я тебя и не даром спрашиваю: какая у Георгия была судьба? От этого зависит, каким его показать.
- Делай, как знаешь, - отмахнулся сознавший бессилие в актерских делах Годунов.
- Мне приятно, что ты мне доверяешь, но подобные вещи решают за исполнителя, боярин…
- Не называй меня боярином. Сколько раз говорил! Я – не боярин.
- Прости. Такие, как ты, становятся.
- Речь не обо мне, - сухо отклонил Борис, гадая. как бродяги лице-дейскому искусству набираются.
- Хорошо, - принял Географус, - изображу Георгия Васильевича со-гласно собственному чутью. Время до завтрего есть, поищу краски. За то будет с тебя надбавочка.
- Меня не знаешь?
- Чересчур хорошо. Опасные игры затеваем.
- Чего еще тебе надобно?
- Наряд приличный.
- У тебя он и есть приличный. Сам сказал, Георгий неизвестно где таился.
- В претенденте должна иметься изюминка. Вроде тот он, да не простой человечишка. Сие необычной чертой одежи надобно под-черкнуть, внутренне-то я сыграю. Принеси мне кафтан литовский на шнурках. Легче поверить, не на Руси, а в Литве  Георгий таился.
- Чего еще?
- Сажи и хны. Сажей я лицо подмажу, чтобы постарее гляделось. Георгий не в ледяном погребе лежал, чтобы со мной двадцатилетним равняться.
- Эхма, примолодил ты себя!
 - Волосы, которые из-под шапки выбьются, хной подкрашу, вроде седину Юра прячет, да и цвет под Иоаннов подберу. Приму: по об-щему отцу схожими им быть.
- Мастак! – вырвалось у Бориса.- Принесу тебе краски и сажи вдо-воль.
- Извини, талант либо есть, либо нет.
- Я бы не смог, - скрывая восхищение, признался Годунов.
- Ты другое можешь, поэтому мы друг дружке нужны.
         Борис передернул плечами, сбрасывая панибратство.
- Дай еды и питья мне лучшего, чем обычно. Стану к выходу гото-виться. Хорошее питание облагораживает лик.
- Смотри,  не упейся!
- Обижаешь! Пред выходом чуть поддам для храбрости.
         Иоанн вдруг объявил, что с семьей и малою свитою из  одних иностранцев, скачет на заячью охоту в ближние поля. Малюта, Вя-земский и Басманов не смели перечить. Их удивляло, что он не брал их с собой, но мало ли Иоанн совершал диковинных поступков! Соображали, не сердит ли за Суздаль? Уговорили двинуться на город, да промашка вышла: покорность пуще псковской смягчила царево сердце. Куда сомневаться: подучил Годунов. Не иначе суз-дальцы ему отсыпали. Аз воздам!
         Едва закрылись за государем слободские ворота и стихло бие-ние конских копыт,  в безопасную даль удалился Иоанн с сыновьями, Годуновым и немецкими наемниками, в большой трапезной со-брались Малюта, вся опричная верхушка. Сидели на лавках, упива-лись вином, жрали мясо, вытирали жирные руки об волосы, изнанки подолов, с удовольствием непристойно беззлобно переругивались. Отмахнувшись на Петровский пост, сажали на колени холопок с кухни. Те, боязливые или привыкшие к греху, с легкостью переходили из объятий в объятья. Картина: слуги без господина.
         Не выехавший нас охоту Бомелий через аптекаря Зенке обещал представить человека, назвавшегося  спасенным Георгием Ва-сильевичем, старшим братом Иоанна. Григорий Грязной и Федор Басманов оборвали ухарски певшие гусли.  В трапезную за Бомелием и Зенке вошел молодой человек в литовском кафтане со шнурами,  острой шапке с удлиненным верхом, отделанным соболиной опашкою.
         Молодой человек держался достойно. Он снял шапку и низко поклонился братии. Выпрямился, ждал ответа. Его рассматривали. Черные круги под глазами «старшего брата» Иоанна  указывали на годы голода и страданий. Белые, не знавшие труда руки, сцеплялись и расцеплялись, выдавая волнение.
         Василий Грязной встал, чтобы через плечи лучше видеть, и тут же сел. Малюта, оказавшись спиной, повернулся, мерил вошедшего тяжелым взглядом. Увесистые Малютины кулаки  лежали по обе стороны от кубка с вином. Жилы на кулаках вздулись, костяшки пальцев играли. Еще мгновение, и  бросится он на враля-пришельца. Однако  смелость претендента, введшая его в самое логово царских телохранителей, изумляла. Малюта медлил. Коротко потребовал: «Говори!» И Географус тихонько, издалека повторил известную  речь, как мамаша  Соломония Сабурова, на малом сроке тяжелая наследником, по страсти Василия Иоанновича к молодой Елене Глинской внезапно, незаконно, оскорбительно была отстранена с цариц, пострижена  и заточена в суздальском Покровском монастыре.  Бежа убиения младенца  посланными убийцами, мать отправляет ребеночка в Литву. Сама объявляет о новорожденного смерти. Для веса наполняет гроб нарядно одетой куклой. Географус показал деревянную куклу в цветастом тряпье. Опричники выдох-нули, лицезря доказательство.
         Мать умерла, сын вырос на чужбине. Не думал он о возвра-щении на родину, о предъявлении законных прав на престол, но дошло до него, как губит узурпатор Иоанн русскую землю… По трапезной пошел шум. Кто-то громко выбранился, не Басманов ли Алексей Данилович? Чутким ухом скоморох уловил возражение, тут же извернулся: губит незаконный государь Московию собственным врагам попустительством, удерживая праведную ярость опричную на воров,  предателей,  на бояр, то нашим, то вашим.
         «Не врет!» - выкрикнул Григорий Грязной, бывший в долгах, как в шелках, готовый в суматохе смуты выправить денежное по-ложение.  Юного Григория тут же поддержал друг-соперник Федор Басманов. Оба изучали пришельца и, поддерживая его, колебались.  Отталкивало, что Георгия представил опричнине  нелюбимый ино-земец Бомелий. Но в винных парах совершенно фантастически проступало, что вот и Иоанн будет жить, а Георгий научит, как по-ступать ему, удовлетворяя верных слуг  аппетиты. Два царя.
         Шаг за шагом мнимый Георгий  подлаживался к опричником. Не отрываясь, он  выпил в одну восьмую ведра кубок хмельного меда, щипнул за мордаху подвернувшуюся девку, показывая, что разделяет слабости храброго воинства. Все же что-то неуловимо отталкивающее скрывалось в ласковых словах претендента. Со всем соглашался, что опричники навскидку предлагали. Не похож тем был на своевольного нынешнего государя. Тот согласится с чем, но всегда не вполне. Легкий запах вчерашнего перегара, прикрытый свежей выпивкой, веял от Географуса.  Пах он не по-царски.
         Однако существовал человек, чрезвычайно довольный скомо-рошьей выходкой. Борис, устроивший представление, наблюдал из ризницы, поглядывая из-за занавески. Рядом с Борисом был Иоанн, его уговорил Годунов  с затеянной для отвода глаз охоты вернуться, чтобы полюбоваться на испытание преданных слуг. Борис по-глядывал оплечь царя, не видел его лица и гадал, чего тот думает. Он рассчитывал пробудить негодование, но реакция государя была на свой лад.
         Преобладающим чувством Иоанна было не изумление, но страх. Обливался  он холодным потом. Видя клонящуюся к измене опричнину и имея подле лишь внешне надежного Годунова, он не верил никому. Ждал  удара ножом в бок и от руки угодливого юноши. Горько жалел, поддавшись подсматривать. Лучше бы ему не знать, о чем давно он догадывался! С малолетства привык он людям не доверять, все искали милостей, дабы жить хлеще, клеветали и чернили друг  друга, с чего же ему доверять Борьке? Не стремится ли обмануть, собака? Вон за столом ласкатели, Гриша да Федя, Басманов и Грязной, поспешно приветствуют самозванца, но не иного ли он и ожидал в их легкомыслии? Равнялись ли те каче-ствами с  первым Антиноем – князем Андреем Михайловичем Курбским, к которому имел он привязанность духовную, не телес-ную? Безусловно – нет, как и царские невесты не стояли вровень с Настей Романовой.
         Царь шаркал взглядом по лицам приспешников, клявшихся любить его более отца и матери, выжимал  одного за другим в чашу разочарования и гнева, шепотом вопрошал Годунова, будто не зная:
- В чем вина их?
         Борис тихо подтверждал:
- Они его слушают.
         Да, опричники внимательно слушали предложения Географуса, когда вещал он им о новых наградах, о городах, розданных на кормление, о наделении поместьями с многими хлебопашцами. Было страшно. Шуршала мошкара под сводами, залетел сбившийся майский жук. В пронзительной тишине ронял завораживающие слова Географус. Бряцала редкая чаша. Хрустели костями псы под столешницей. Опричники с бессовестной жадностью внимали, а скоморох вошел в раж и врал напропалую. Уже отнимал звания у старейших бояр, гнал их из Думы, места раздавал не по знатности, а исключительно из личных качеств. Неважно уже, кто кому сват или брат, у кого кто отец или мамаша. Ежели верен отечеству, спо-собности имеешь, ты и в дамках. Глуп, непонятлив – ступай  в от-стой, как оседает хмельная шелуха на дне бражной кружки.
         Слова Географуса бальзамом грели душу Годунова, он сам за-слушался. «Молодец подлец! И поступь, и величественность, и словесные склады! Царь Иоанн, окажись вместо, не сказал бы луч-ше». Только Иоанн никогда никого не просил, а этот просил. Мни-мое величие актера прикрывало униженность, как дорогой плащ иной раз скрывает застиранное ветхое исподнее. Иоанн был царем, Географус же только казался. Но где научился он  держать себя со значением, где подсмотрел, как обращаться с присными и слугами? Географус  копировал Иоанна, но были и отличия, и отличия суще-ственные, делавшие мнимого Георгия самобытным. Географусу хо-телось верить: это настоящий, Богом сохраненный наследник, Ва-сильев первенец.  И опричники  склонялись.  Они отставляли чаши, неразжеванный кусок мяса застревал в зубах, начатый жест повисал в воздухе. Резонеры, наиболее в рассуждениях подкованные, взве-шивали на чашах ума, лучше ли для  Московии как Рима третьего царем  Георгия признать – сына волжской татарки или верным ос-таться Иоанну, сыну татарки литовской.  И интриган Бомелий, ведший сложную игру промеж царя, польского посла, опричников и Годунова, то друг, то враг, а скорее – одновременно, ради средств ли на опыты, по любви ли  к возбуждению нервов, как иностранец не понимая многого из сказанного Географусом, завораживался произведенным им на собравшихся за столом впечатлением.
         Досужие головы вопросили мнимого Георгия, остался ли он в Литве ревностным православным; коли так, соблюдал ли посты и обряды, творил ли молитвы. Географус развеял сомнения: истово  возложил православный крест на плеча, явил бывший за воротом крест нательный вместе с серебряным оберегом – на щите отлитой Богородицей. Громко изрек символ веры, перешел к чинам право-славной службы. Скрываясь, искушался он литвинами, да отверг как богомерзкое католичество, так и секты лютеранские,  воровское униатство, коим в уветливом соединении спорящих  папа под Пра-вославие подкапывался.   
         Что ж, умен, рассудителен Георгий Васильевич. Сулит от-стаивать опричнину. На сем готов  распятие лобызать, потребуется – подпишет и особую новому дворянству вольную. Будет: никому в войске, в земстве не служить, кто не хочет. Имения продавать, по духовной передавать, а не отбирать, когда службе конец. Географус замолчал победителем.
         Поверил ему и забывшийся Годунов. Лишь установленный глубоко в мозгу сторожок держал его в сборе:  жди царского слова.
- Пойдем! – сказал Иоанн.
         Они незаметно вышли из ризницы задним ходом. Тихонько присоединились к охоте. Иоанн не возвращался во дворец несколько дней. Но не развлекала гоньба за поднятым зайцем. Иоанн раз-мышлял вернуться в Москву, отречься опричнины, взять земское войско, окружить, выморить, сжечь Александрову слободу, гнездо истинных изменников. Не доверяя и земщине, он постановил  ум-ножить число немецких наемников. Мнил купить преданность. «Москвичам сколько не дай, одно изменят. Где жрут, там и срут», - зло думал он, готовя месть.


               
                2



         Яков Грязной оставался в Суздале. Задача его была присмат-ривать за царскими невестами, но он столь стеснялся своих обязан-ностей, что и подойти к ним боялся. Невидимая стена легла и между ним и Ефросиньей. Немое, тупое отчуждение испытывал он к ней после венчания ее с Матвеем. Встречаясь. боялся глаз поднять, слово молвить. Вдвоем они собирались в келье у одра умирающего племянника. Ефросинья отирала платом пот, обильно проступавший на бледном челе. Яков шептал молитвы о выздоровлении. Но если руки Ефросиньи и Якова случайно сталкивались, когда  поправляли  они постель, подвигали  горшок с парящими кореньями, как назначил не Бомелий, но суздальский монашек, или натягивали под горло  знобящему одеяло, их словно молнией ударяло. Некоторое время оба пребывали в сильнейшем смущении. Ефросинья тут же суетилась, Яков же вскакивал и отходил  окну.
         Он убегал в другие заботу и удовольствие. Сдружившись с отцом Пахомием, он лазал с ним по колокольням, охотно приняв  звонить службы. Скоро он знал звучание всех монастырских коло-колов. Один гудел низом, другой разноголосой зыбью перекаты-вался, словно бурлящая вода в Нарве, как слышал Яков, встречая корабли. А вот гул тонкий, пронзительный, раскалывает уши, лезет за перепонку в самый ум. Лучшие же колокола середние. Много-цветье перепева их сердце захватывает, сжимает жилы, на коих оно подвешено. Отпустит, снова сожмет. Наяву растекаешься райским блаженством. Ты в Боге, Бог в тебе. Ты – частица природы, в духе неразделен с веществом,  и тебе уже не страшна смерть, ибо унич-тожение лишь продолжает неразрывное соединение. Колокол меж тем звучит, качается Ты хозяин его напева. И, как в бешеной скачке возница умело управляет жеребцами, не дает сбиться с пути, и, приметив конечную мету, орудует стрекалом, будто небесным волшебным жезлом, так и произведенная тобой колокольная  песня, охотит общую гармонию.
         Яков подметил, что игра его сильна, когда с ближних и дальних колоколен текут свои звуки. Вот отец Пахомий бьет с Рождест-венского собора, хилый дядька Петр стучит языками в церкви Ни-колы,  сам Яков выводит трели семнадцатью Господними орудиями из Спасо-Ефимьевской звонницы. Все трое несильны, но умелы, большие страстные любители. А коли прилипчивы они к звуку, то и совместная песня непревзойденна. Беспредельно разворачивается, плывет она с колокольни на колокольню, откликается в  городских стенах, чистит человеческие помыслы. Народ торопится в храм или приостановится заворожено. И те незаметные, непамятные мгновения лучшие в кратком людском веке.
         Умирающий долгим лежаньем скоплял силы. Помогло ли ему гнойника вскрытие, порошки ли данные Бомелием или крепкий мед на заветных травах, смешанных Пахомием, пошел он на поправку. Матвей был прав, не сомневаясь в законности совершенного над ним и Ефросиньей обряда и ждал воспользоваться правами супруга. Почувствовав улучшение, он кликнул Ефросинью в келью, сказал раздеться и лечь подле. Ефросинья краснела, бледнела, обливалась слезами, но волю мужа исполнила.
         Матвей был слаб, не мог исполнить природного мужеского собственничества, забрать у жены девство, однако позволял гладить ее упругое тело, касался и мест скромных. Его, все его – и грудь высокая и  в родинках и пушку округлый живот и сосцы карие для мужниной любви и кормленья младенцев предназначенное. Ефросинья лежала смирно, не ласкаясь. Матвей  упивался: никому не отдаст он жену, разве царь выберет.
         В Суздаль на взмыленном сменном  жеребце прискакал Василий Шуйский. Он нашел Якова у постели племянника. Выпроводив Ефросинью, он заявил о необходимости скорого разговора. Матвей уже потихоньку поднимался, и Яков под руку вывел его на мона-стырский двор. Сели на кладбищенские плиты подле белой малой церкви.
         Василий с вытаращенными глазами, прерывающейся речью изложил плохое состоянье дел Годунова. Будто бы переиграли его супротивники интригами, отступились неверные друзья, брошен Борис в темницу, подвергаем пыткам, и готовится на казнь.  Василий молчал,  что Шуйские все же решили опереться на Годунова, сделать его перед государем  своим ходатаем. Колебавшийся Борис принял опору. Про то первые опричники прознали и оклеветали выскочку.
         Василий ничего не сказал и об объявлении Георгия. Отдален-ный слух о самозванце без того пришел с переяславскими купцами. В Суздале не верили, не осмеливались обсуждать пустое. Не молвил слова Василий и про то, что за Георгия выдавал себя прекрасно известный Грязным скоморох.
         Матвей и Яков слыхали о въезде в московские пределы Маг-нусова посольства. Ждали того с боязнью. Клин клином в их голо-вах подделанное письмо торчало. День на день и придется опаль-ному Годунову выдать письмо. Не думали, что смысла в письме ос-тается все менее, раз приближается сам отправитель.
         Сомнения развеяла Марфа Собакина. Явившись внезапно, своевольная купеческая дочь высказала Шуйскому,  что считает большим унижением  пребыванье в Суздале. Монашки заставляют вставать в рассвет на службу, томят долгим церковным стоянием, строгим постом. Лица девиц от того портятся, с тела они спадают, сеют красоту. Когда после сего искуса призовет их царь, найдет не очарование, а рыбин с кожей на костях. Чего стоит искус, раз девицы монашками лишь представляются, чая царской супругой стать? Не имей расчета на Царицын венец, бежали бы. И сколько продолжаться будет сие унижение? Царь и вспомнить девиц не хочет. Вот подходил он с войском к городу, а не вошел за стены, не проведал девиц молящихся и постящихся.
         Шуйский при Марфе еще менее мог говорить откровенно. Он вынужденно защищал государя. Сколько царю-батюшке угодно, столько девицам его ложа и ожидать, хоть жизнь всю. Ждут же мо-нашки единенья с Женихом Небесным. Рассерженная Марфа фыркнула в ответ, что если и уповает, то только на Бориса, не при-спешника его. Знала она в Василии длань направляющую.
         Марфа ушла, Шуйский же убеждал дядю и племянника ни в чем ни признаваться против Бориса, а то помочь вызволить
         Григорий Грязной и Федор Басманов втащили Бориса в Сло-бодской  пыточный подвал. Взвили руки, вывернули суставы. Ху-денькие ножки Годунова заболтались в воздухе. Он старался устоять на носочках, только сильнее затягивались запястные ремни. Бориса несло вверх и назад. Он ожидал предела боли. затменья сознания. Но над ним трудились знатоки, давая испытать все оттенки мученья.
         В пыточную грузно ввалился Малюта–Скуратов. Коренастый, с катками мышц под тугим жиром, он напоминал молотобойца. Простое круглое лицо сверкало нехорошим взором. Не чуждый придворной интриги, он был для нее чересчур крут и прямолинеен. Опричники не ошибались, почитая Малюту за хоругвь своего дви-жения. С ним связывали окончательное искоренение влияния знат-ных родов, торжество подлой инициативы. Простота была Малюти-ным дворцовым упущением, но именно за сию слабость, питаемую грубой неуветливостью, царь и любил Григория Лукьяновича.
         Подойдя к Годунову, Малюта прыснул слюной ему в лицо:
- Ежели ты, Борька, мнишь, что чего-то добиваться от тебя станем, ошибаешься, и глубоко. Убивать тебя будем, и убивать мучительно за измену интересов царских в угоду боярам. Что ездишь к Шуйским и приблизил выкормыша их Ваську, не прячешь. За измену медленной смертью ответишь.
         Григорий и Федор взметнули дыбу выше, и хлипкий Годунов замотался воробышком. Перспектива, обрисованная Малютой, не устраивала его. Требовал бы он чего-нибудь выдать, он бы выдал, а так что? Годунов  прикусил тонкую губу. Разодранная рана набухла под острым зубом. Когда он задохся, под буравящим  взглядом Ма-люты Федор и Григорий принялись колотить его по впалому животу и мягкому месту. Малюта  припечатал Борису пару раз выше крестца, матерной руганью поясняя: мочиться кровью заставит. Го-дунов примечал: били по местам, где синяки образуются мало. Это вселяло надежду – не убьют до смерти. Вот появились отцы кра-савцев-истязателей, с ними - князь Вяземский. Стали выговаривать: хорошо бы Годунова  стереть с лица земли. Заглушить зло в начатке.
         Тогда Годунов сказал, что есть ему, в чем признаться наедине Малюте. Скуратов посмеялся и велел оставить его  с Борисом. Го-дунов, будто мстя за перенесенные страдания, покаялся в  насилии над дочерью палача. Тут же со смелостью отчаяния он попросил у Григория Лукьяновича руки Марии. Уши Скуратова загорелись от  подобной наглости. Полковник уступил опричникам, требовавшим расправы с Годуновым за наученный спасению Суздаль.  Теперь он был оскорблен лично.
         Малюта сорвал Бориса с дыбы и пинал его ногами, будто вко-лотить в стены желал. Приговаривал: «Чего же ты, татарин убогий, моей дочери дашь? Не для тебя, поганец, ее я выращивал!» Когда коснулось, Малюта моментально отринул опричную идеологию. Ему желалось дочерям мужа родовитого и богатого. Не таков Го-дунов.
         Борис руками закрывал лицо от ударов, откатывался, пытался называть Григория Лукьяновича отцом родным, но слова уже рас-кровавленным ртом молвить не мог. Вырвись он, кинься к царю и сыновьям, и там не дождался бы избавления. В силе фавора был Малюта. Верил ему царь и правильно делал, что верил. Такие люди, точно вырубленные из  дуба, по природе своей не умеют хитрить,  легко становясь послушным орудием у мастаков, их охотно исполь-зующих.
         В глазах Бориса темнело. Желание жизни тлело  и гасло. Своды пыточной перевернулись, и Годунов впал в бесчувствие, о чем и молил страстно.
         Яков и крепнувший Матвей приехали в Александрову слободу под вечер. Настращанные и подкупленные Василием Шуйским они хотели вызволить Годунова. Стремление их иссякло скоро. Едва привязав коней и  спустившись в подвал, они наткнулись на густо стоявшую толпу родственников с Малютой-Скуратовым, князем Вяземским и Басмановыми. Завидев, после лобызания, Василий Григорьевич принялся укорять названного сына и младшего брата служением изменнику Годунову. Матвей устыдился, отступиться хотел уже и Яков, но Басмановы, не зная в высокомерии  меры, ос-корбили обоих словом, обозвав Годуновскими прихвостнями. Схватились за сабли. В подвале было не повернуться. Больше тол-кались, чем дрались.
         Басмановы пересилили, другие им помогли. Дядю и племянника скрутили и бросили в застенок в соседнюю с Годуновым келью, дабы те о предпочтениях  подумали. Василий Григорьевич и двоюродные братья с сыновьями не вступились.
         После плача бессонной ночи и изнурительных колебаний ре-шившись Годунова ненавидеть, Мария Скуратова с Екатериной приехала в Слободу отцу жаловаться. Узнав, что Борис уже жестоко наказан, она пошла поглядеть, достаточно ли.
         Довольный делом рук и ног своих Малюта открыл дочерям дверь застенка и, оставив ключи, ушел. Сестры вошли в келью и вместо Бориса увидели окровавленное месиво. Мария пришла в ужас: неужели Годунов умрет за любовь к ней? «Не любил он тебя вовсе», - говорила Екатерина Марии. – Кто любит, тот не сильнича-ет, по обычаю  послов присылает».
         Мария глядела на разорванный кафтан Годунова, на вымочен-ную в крови рубаху, на  слипшиеся в черный сгусток волосы, сва-лявшуюся молодую бороду, чтобы он застонал, выказав признаки жизни. Борис лежал безмолвно, плечи его не колебались. Мария за-рыдала, что взяла грех на душу. .
         Долго сидели Мария и Екатерина, не осмеливаясь коснуться Бориса.  Екатерина болтала, чтобы отвлечь безутешную сестру или не умея молчать. Что на уме, то было и на языке: «Маш, как ты на-ходишь Васю  Шуйского? Ездил в Москву и вернулся в Суздаль с меньшими братьями. Братья, как шальные, взялись за мной уви-ваться. Что происходит с  Шуйскими? Иван мне не по нраву, лицо у него еще детское, а Дмитрий – ничего с виду. Оба проходу мне не давали, ты  заметила?» Но лишенная Годуновым девичества Мария жила в собственных чувствах. Было ей не до братьев Шуйских. Ей бы с Годуновым разобраться. Враг он или человек любимый?.. Чего он не дышит?  Как же папа убил его? Как им по-родственному с от-цом жить, если она за Годунова пойдет? Слезы струились по  де-вичьим щекам. Мария не слушала судачившую Екатерину. Та же все вспоминала Дмитрия Шуйского. Прежде не видал ее, и, увидав, с цепи сорвался. Перебивает у старшего брата. Шуйские знатного рода, да знать сейчас не в чести. Как поступить? Внимание льстило, и  юная Екатерина переносилась душой от брата Шуйского к брату.
         Годунов надрывно застонал, и Мария устремилась к нему. Она ревела,  била кулаками об пол, прилепляя к нежным рукам насте-ленную солому. Сорвав платок, промокнула Годунову рану на шее. Борис снова не двигался, и  сестры соединились в рыдании. Вспом-нили обиды, жизнь свою богатую да несчастливую. Под властью отца они сурового, продохнуть не дает: всего нельзя. Ежели и ода-рит, то с укором. Мол, помни щедрость отцову.
         Годунов раскрыл затекшие глаза, через малую щель наблюдал за сестрами. За великую удачу почел бы он брак с дочерью все-сильного Малюты, подначила бы девица.
         Мария преисполнялась к Борису более жалостью, нежели лю-бовью. Она видела  кровь, из красноты становящиеся багровыми ссадины, рассеченные губы. Борис пытался отвечать, но плохо вы-ходило. Распухшие губы его выдавливали слабую улыбку.
- Больно тебе?
-  Батенька ваш неласков.
- Хочешь чего?
- Попить.
         Мария послала Екатерину сыскать воды, сама положила изу-веченную голову Годунова на подол сарафана. Слезы мешали ви-деть. Екатерина, не найдя воды, живо вернулась ни с чем.
         Мария изучала изувеченного Годунова и сомневалась, он ли ее суженый? Про него ли отлился  странною фигурою  воск в ночь Рождественскую? Его ли  рябая бабка-гадалка назвала молодцом проезжим, с кем судьба ее соединена? Хлипкий, худой, неважный телом, не Скуратовской породы. Она вот с сестрой покрепче Бориса будет. Однако за нее он пострадал, на смерть идет, знамо – любит. Вот и папаша сказал: поделом будет охальнику за девичью честь. колесуем.
         Девицы, глядя на страдальца, все более преисполнялись жало-сти. Одна другую уверяла, что надо упросить батю освободить Бо-риса. Но не отступится отец, коли чего в голову втемяшится. Разве испугать, но ничего не боялся грозный Скуратов. И тогда девицы дали Годунову оплошно оставленные отцом ключи от тюремной кельи, сказав:
- Беги!
         Годунов встал об стенку, пошатываясь. Через боль едва с оби-дою не рассмеялся:
- Хотел бы бежать – бежал. Вы, барышни, преграда квелая. Дверь нараспашку, да бежать  некуда.
- Как некуда? – воскликнула упивавшаяся великодушием Мария. Ей представилось, как скачет Годунов на лихом коне, и она сзади  к ребристой спине его прибочилась. – Мир широк. В Литву!
         У Годунова обычная слабая улыбка не прорезала окровавлен-ных губ:
- Удумано, Маша, передумано и про Литву, и про Польшу, и про хана крымского, и про жизнь вольную казачью. Нет мне хода. Тут я корни пустил.
- Молодой еще, в любой земле приспособишься.
- Нет, девицы. Моя здесь земля.
- Земля тут царская, а не твоя, - резонно заметила Екатерина. В от-личии от сестры она  судила трезвее.
- Моей тоже кусок есть.
- В каком уезде? – пытала практичная Екатерина.
- Рассеяно, - сказал Годунов и схватился за растревоженную губу.
         В проходе загремели. Шли Бомелий с Зенке. Бомелий слыхал о заточении Бориса и о видимом безразличии к тому знавшего и не вступавшегося государя, наущенного Малютой. Тем не менее, именно Иоанн послал врачевать своего стряпчего и дружка сыновей. Бомелий шел и попробовать проведать, не угрожает ли настроение Бориса ему.
         Голландец расслыхал последние слова Бориса, и он улыбнулся:
- Борис Федорович, ты бы о любви к родине сейчас поговорил, тот случай! Березы вспомни. Только так я скажу: березы они растут не только у вас в Московии. Полно и в Англии их, и у нас – в Голлан-дии, и в Германии, и по всей Европе. Если вы, московиты, страну свою за березы и речки любите, то так и признайтесь: дорога, мол, природа отечества. Потому как, кроме природы, любить вашу страну не за что. Да и природу скоро загадите. Все вы - пьянь, рвань и хамье угрюмое, на другие народы кидаетесь, землю свою на словах оберегаете, а чего взять у вас? Соболей? Так в Европе зимы теплые. Вас покорять? Так покоривши, вашу смердящую ораву кормить придется, дороже встанет. Успокойтесь: никому в Московии нет надобности..
         С  насмешливыми словами, Бомелий доставал из сумки банки с мазями и врачевал  ссадины Борису. Борис морщился, но лицо и плечи не отодвигал.
- Чего же ты, Бомелий, и другие многие иноземцы в нашей земле делаете, раз не по нраву вам?
- За других не отвечаю, - сказал Бомелий. – Я на родине не устроен.
- Выходит, не такой ты хороший лекарь и астролог, коли на родине тебе цены нет.
- Везде свои препоны, - уклончиво отвечал Бомелий.
- Что же – честно! Вы, иноземцы, лукавы, мы – бесхитростны. Перед вами преклонившись, с легкостью одурачиваемы. Ничего, подходят времена – выучатся и наши  на лекарей и  мореходов.
- До нас ваши никогда не догонят. Не та стезя, не та кровь. Идя от теплых морей, ваши равнины холодные в последнюю очередь засе-лены были. Вам и оставаться за нашим успехом в хвосте.
- Прорицаешь?
- Как угодно полагай!.. Вам бы идти, сударыни, - обратился Бомелий к сестрам Скуратовым.
- Чего с ключами-то делать? – спросила Мария, недовольная тоном Бомелия. Она  не любила его.
-  Молодой человек ранен тяжко. Кулаки у  Григория Лукьяновича пудовые. Ноги у Бориса Федоровича перебиты. Далеко не убежит, - рассмеялся: - Я прикрою.
         Мария и Екатерина неохотно ушли, оглядываясь. Кому ведомо, что дальше? Бомелий сказал Годунову, что без выгоды тому, еще и его за собой тащить. Не говорили, оба думали, как разовьется с Георгием.
         Бомелий и Зенке налетели на возвращавшегося Малюту. Ску-ратов пробуравил  взглядом черных глаз. Ох, не любил он кривых душою. За старину провозглашал, словно не замечая новизны самой опричнины. Малюта был раздражен  дочерьми. Обе пали  в ноги и молили о Годунове. Мария решительно заявила: Годунов ей мил, не за кого более идти замуж не желает, раз не дева. Тебя никто не спрашивает! – отрезал отец. Пока не отказал царь, была надежда на иной брак. Взбешенный Малюта хотел добить Годунова.
         Едва засучил Скуратов рукава, как Годунов выдвинул ему такие аргументы, что кулаки силача опустились. Поведал Борис: Георгий – мнимый, призванный испытать верность опричнины,  царь видел, как склонялись к самозванцу охранники, как о наградах проведывали. Крутой на поворотах,  Малюта верил и не верил. Камни в голове катались.  Ежели Борис подсоблял царю и по его заданью выставил на поверку верных самозванца, то отчего сам в тюрьме. У Бориса был ответ: Иоанн сердит, что открылись глаза на измену опричнины. Не хотел такого, а тепереча есть. То что Иоанн прислал Годунову иноземных лекарей, с которыми Малюта столкнулся, подтверждало, что Борис государю не чужд. В запутанной придворной игре Малюта попадал как кур во щи.   Он тоже на том собрании был. Общая с опричниками у него вина: они самозванца выслушивали. Не дали слова поддержать, но не схватили, не выгнали под зад. Значит. оставляли простор маневру. Ой! Не по первому году знал Малюта переменчивость, злопамятство государя. Скребнула постыдная мысль: не скорее ли во спасение поднять  опричников за мнимого Георгия? Назвать его истинным. Но Георгий  в воду канул. Выходит не врет Борис: опричнина в силке. Подстава! И великан с изменившимся лицом вопрошал вздернутого на дыбу Годунову, чего делать.
         Борис попросил для начала снять с дыбы, развязать руки, снять брус-грузило со стоп.  Мне-то что? – повторял растерянный Малюта. Ничего, молиться и завтрашнего дня ждать. Я скажу госу-дарю, что и ты со мной заодно был. Все изначально знал. Вместе мы верность опричников  государю представили. Малюте оставалось дивиться светлой голове, четверть часа назад едва к праотцам неотправленной.  Не соврал ли? По придворной жизни до боли страшна и схожа с правдой ложь.
         Обида Иоанна успела перетечь в болезненное наслаждение опричным раздором. Он смирился с происшедшим и довольно рав-нодушно встретил битого Годунова.
- Чего принес? – спросил Иоанн, поднимаясь со всклоченной боро-дой и взъерошенными волосами на затылке в кровати, где дремал после обеда. Под одеялом царь сжимал   кинжал, с которым теперь не расставался.
         На вопрос об известном Борис мягко сказал, что меры надо принимать немедленно, пока злодеи колеблются.  «Блажен муж не иде на суд нечестивых», - подтверждал царь вину бывших верных слуг. Упусти время, черное сомнение легко перерастет в преступное деяние.
         Иоанн приказал Годунову позвать «Георгия». Географус явил-ся, пал в ноги и молил о прощении за представление, имевшее целью исключительно будущих царевых убийц выявить. Царь слушал, страшился, не кинется ли на него пройдоха. Косился на при-сутствовавшего Ивана – наследника.
         Царь не мог не чувствовать, что им пытаются управлять, оттого он  отпустил Бориса, не выказав  четкой поддержки. Наоборот, взвинтил себя против Годунова,  потребовав назавтра, наконец, прочитать письмо Магнуса, про которое недруги Бориса  уши про-жужжали. Борис поклонился капризу.
         Борис ночь не спал. Стоял в спальне у сопевших царевичей, глядел на образа и истово о спасении души молился. Предугадать дальнейшие поступки  царя было невозможно. Он вполне способен был казнить доносчика вместе с виновными.
         Не спал той ночью и Иоанн. Он вызвал к себе Малюту, о чем-то говорил с ним часа два. Потом Малюта вдруг оседлал коня и ускакал в Москву с немногими спутниками.
         Не знали, Малюта должен был собрать в столице воинскую земскую Думу  с боярами  князьями Мстиславским, Воротынским, Трубецким, Одоевским, Шереметевым, Пронским, Сицким и Петром Тутаевичем Шийдяковым Ногайским. Им приказать с отрядами московских жильцов выдвинуться к Александровой слободе.



                3



         Опричное раздражение  росло.  Шептали: почему отпущен Годунов? Исчез куда-то и претендент. Опричники рыскали по Сло-боде, ища прикончить Бориса. Он не выходил, прятался от них в покоях царевичей. Играл с Иваном в шахматы, составлял с ним тропари, разбирал октоих.
         Наступило утро, когда Годунова выставили в приемной зале. Он стоял со злополучным письмом. Князь  Вяземский, Басмановы и старшие Грязные потешались его смущением, с удовольствием раз-глядывали синяки и ссадины, оставленные на его лице тяжелой ла-пой Малюты.
         Малюта вчера вернулся из Москвы. Не чуяли опасности для себя в приведенной стрелецкой тысяче. Предполагали: пришли стрельцы для усиления в новом походе, куда и зачем – не знали. Стрельцы, не любившие опричников за милость царя, тоже скрыт-ничали. Для избежанья расспросов разместили их отдельно, в па-латках за Слободой.
         Малюта держался скованно, с натянутой улыбкой обращался к соратникам. Таращил невыспавшиеся глаза. Обнимаясь с Малютой после заутрени, Вяземский заметил торчавший меж петель его каф-тана белый угол письма. Он предполагал: то подлинное письмо Магнуса. Действительно, это было настоящее письмо, посеянное Матвеем, переданное Бомелием. Вяземский, а вместе с ним и другие главные опричники, рассчитывали, что Малюта в ответственный предъявит подлинное письмо, разоблачит Годунова. Слабое Борисово препятствие кромешному своеволию  будет стерто раз и навсегда. За меньшее царь казнит, от трона отодвигает за кроху.
- Что же читай! – приказал сидевший на возвышении в пурпурном опашне с отложным воротником царь. Осыпанная рубинами и сма-рагдами шапка прикрывала его редеющую голову. Царская приви-легия ходить то в сером монашеском одеянии, то в державной ман-тии.
         Бледный Годунов сорвал сургуч. Рыжие куски разлетелись по зале. Наибольший подкатился к сапогу Малюты. Он зачем-то при-крыл его носком, будто спрятал.
         Читать было нечего. Внутренняя часть бумаги содержала ри-сунок, старательно выполненный Яковом Грязным.
- Загадки задает нам Эзельский правитель, - скупо изрек увидевший Иоанн. – Что означает сие?
         Годунов, мучительно гадавший,  устойчива ли поддержка его царем  против опричников, спешно высказал:
- Под твою высокую руку, государь, отдается король Магнус. Же-лает быть на посылках. Изобразил герб российский, мол, иду с державою под  московский венец.
         Ответ был ловок. Опричники затренькали. Пошел гул, как в преддверии большой волны. Иоанн свел брови к переносице, звяк-нул  посохом:
- Негожее вещаешь, Борька! Магнус – не король,  таковым без моей воли быть может. Я  – царь природный. Кого нареку, тот и Ливон-ский король. - Иоанн со значением оглядел опричников.
         Годунов прижал письмо к груди. Поползла бумага между пальцев. Царь передумал! Выдаст его на расправу Вяземскому с то-варищами.
         Малюта опустил челюсть с выпяченной алой губой, заерзал. Почуял перемену государева настроения. Сверкает очами на Бориса. Неумно в Годуновском фарватере идти. Чего теперь? Не пора ли с подлинным письмом против Бориса выступить. Опричники по-вернули головы, пожирали Малюту взглядами. Давай, Лукьяныч! С ничего не говорящим лицами молча упивались  разыгрывавшимся действом Бомелий и Зенке, изучатели московской Руси.  Чем хуже московитам, тем лучше. Бомелий не знал, что скажет, призови его сейчас по Магнусову письму в свидетели. Уговор  совместно быть с Годуновым, но готов астролог  отступиться в тени набегавшей на Бориса опалы. Не словом царь был против Бориса, а повеяло. Боме-лий вдруг вспомнил рассказ Юрия Быковского, как царь, не первый год содержа опричнину, стыдливо  повелевал передавать  Сигиз-мунду:  «Коли спросит король тебя про опричнину нашу, отвечай ему, что не знаешь про то. Кому велит государь кому  жить близ себя, тот и живет близко, а кому далеко, тот далеко. Все люди на Руси Божии и государевы».
         Князь Вяземский, сидевший подле Малюты, толкнул его ост-рым локтем в бок. Чего, мол, сидишь? Малюта не двигался. Вязем-ский, Басмановы и старшие Грязные обернулись к Бомелию. Крас-норечивые угляды их, отрывали его от лавки, потроша в воздухе. Не ты ли, двусмысленный, намекал и неоднократно, что передал настоящее письмо Магнуса Григорию Лукьяновичу? Вот и Лукья-нович сам хмыкал, когда  вопрошали. Чего же вы?
         Елисей Бомелий теплолюбивым цветком, за светилом повора-чивающимся, немо пил энергию государя. Вчера призвал его царь составить гороскоп на день нынешний. Луна впряглась в тугой ас-пект с Сатурном, Нептуном и Меркурием. Выходило: до предела выросла вероятность зыбкого, недостоверного. Бомелий рекомен-довал Иоанну не впадать  в иллюзии, не судить поспешно, не дове-рять никому без  подробнейшего следствия. Иоанну подобало в сей злосчастный день печься о здоровье и не нарушать привычной ру-тины. Исследователь  пересилил у Бомелия  политика; подсказал, душой не покривив. Но Иоанн не внимал гороскопу. Черные глаза его метали  молнии.
         Раздраженные бездействием Малюты и Бомелия командиры опричников подняли голос. Они уличали Годунова в черной интри-ге. Требовали вернуть в темницу. Борис молчал, полагаясь на  госу-даря. Иоанн приподнялся с кресла и велел войти привезенным ночью стрельцам.
         Стрельцы встали на дверях. Подобрав полу опашня, царь вы-шел вместе с сыном. Стыдливо потянулся за наследником Годунов. Малюта же твердым голосом предложил товарищам сложить ору-жие. Те, недоумевающие, сдали оружие не безболезненно. Басма-новы обнажили клинки. Григорий Грязной вырывался, не давал себя вязать, вскрикивал тонким голосом, требуя государя.
         Князь Вяземскому  вырвался, бежал. Он летел в государевы покои молить о снисхождении. Покои оказались заперты изнутри. Вяземский сунулся в одну дверь и попал к Географусу.  Постелив тюфяк, тот валялся с кружкой вина на сундуке, куда положил про-вокаторскую плату.
         Вяземский упал Географусу в ноги:
- Батюшка Георгий Васильевич, выйди к опричнине. Молви слово! Поддержат братья  немедля, свергнут тирана.
         Пьяный до низложения риз Географус едва шевельнулся:
- Я – не Георгий Васильевич, дорогой князь. Представлял я цареви-ча, за что мне  и по-справедливости уплочено.
         Географуса одолел приступ икоты. Князь Вяземский с изме-нившимся лицом задыхался. Он вырвал у Географуса блюдо с бу-жениной, вырвал из рук и ударил об пол кружку с вином:
- Одна вина у нас была: тебя дурака слушали! Неужто за жрачку продал опричнину, пес?!
- Отчего же за жрачку? – отвечал испуганный Географус. Он не-произвольно прыгнул на сундуке, хранившем гонорар.
         Вошедшие стрельцы после короткой, но яростной схватки от-тащили  неистового Вяземского, тем спасли Географуса для даль-нейшей дворцовой сцены.
         Обезоруженных опричников числом до трехсот разместили по их же кельям. Удивительно, но повторно  был схвачен Борис Году-нов. Царь пока  не определился, что с ним делать, не веря в чистоту  верноподданичества. Борис сел в прежнюю темницу вместе с неве-село трезвевшим Географусом. Докладчикам – первый кнут! 
         Коротким, но эффективным следствием было доказано, что ближайшие царские любимцы обманули доверие  благодетеля. Со-ставив заговор еще при жизни двоюродного брата государя Влади-мира Андреевича, ушедшие от возмездия враги затаились после казни сего претендента на трон Рюриковичей. Ждали случая. Они   целились извести Иоанна и передать Новгород с Псковом Литве. Посему наконец разоблаченные приговаривались к смерти. В про-скрипционном списке были виднейшие опричники, но с ними и люди земские: печатник, или канцлер, Иван Михайлович Висковатый,  казначей Никита Фуников,  старейший боярин, потакатель царских детских игр и наследников педагог Семен Васильевич Яковлев, думные дьяки Василий Степанов и Андрей Васильев. Дабы не будоражить простонародье и людей знатных имя Георгия Ва-сильевича, первенца отца  нынешнего государя нынешнего, не упоминалось.
         25 июля среди большой торговой площади в Китай–городе поставили 18 виселиц. Разложили на прилавках орудия мук. Зажгли высокий костер, над ним повесили огромный чан с водою. Среди дыма и пламени сновали услужливые опричники, представляя в черных рясах и тафьях зрелище служителей ада или возмущенного неба. На глазах площадь скудела народом, стремившимися укрыться, где могли. Каждый знал  грешок. Предполагали, настал последний день Москвы. Царь казнит воров. А кто в столице без вины? Был бы человек!
         Китай–город опустел. В отворенных лавках лежали товары, деньги. Опричники в тот день не крали, ожидая наихудшего, ибо  никто не знал, кому предназначены виселицы, кому – чан с кипящей водою, кому – пылающий костер, настолько непостоянен был государь.
         Тишину прорезал резкий  звук бубнов. Привезли Иоанна в возке, рядом  – любимый сын Иван понукал шпорами гнедого ино-ходца. Процокали по брусчатке лошади, везшие в возках разнив-шихся комплекцией разноплеменных государственных вельмож. Все с лицами, исполненными  достоинства, за кожей которых таился страх необычайный. Многие считали себя легко быть способными обвиненными Большинство ехало в темных  кафтанах, как при трауре. Шуйские вчера  соборовались в приходской  церкви на Варварке.  Им ли не знать о заговоре?! Шуйские молились, ожидая конца. Юный Василий трепетал более других. Его свежо пошитый плисовый кафтан  надулся на горбине пузырем, будто впитав ужасы и растраченные надежды московитской жизни. Особняком стояли кареты Романовых. Никита Романович приехал с пятью  младыми сыновьями: Александром, Василием, Иваном, Михаилом и Федором, дочерью Ириной. В июльский зной старый Даниил Романович зяб, накинув на острые плечи шубу. Вышли из возков. Сняв шапки, обнажив черные вихры и седины ожидали, кого царь окончательно казнить укажет. Пока скованных  было мало, насчитали восемнадцать. Многих после расследования отпустили. Освобож-денные приехали с царем. Поглядывали на виселицы, крутили усы.  Имена осужденных не дерзали произносить, будто никогда те и не жили.
         Иоанн пересел на верховую лошадь, подъехал к возвышению с виселицами и криком спросил:
- Народ, увидишь муки и гибель, но караю изменников! Ответствуй: прав ли суд мой?
         Шорох и семененье ног. Это освобожденные Годунов с Гряз-ными гнали прижимавшихся к домам и заборам торговцев, ремес-ленников и неуместных покупателей. Средь трусов сами шли зеваки отчаянные. Вариантов не было, и вольный-невольный народ отвечал велегласно:
- Да живет многие лета государь великий! Да погибнут изменники!
         Иоанн, заметив, что слушают  немногие, велел опричникам лучше поискать спрятавшихся, гнать не с ближайших дворов, ото-всюду на площадь. В нетерпении поехал тоже, призывая москвитян стать свидетелями суда  непредвзятого. Выкликивал безопасность, милость, подарки. Жители не смели ослушаться, вылезали из домов, ям, погребов. Трепетали, но шли. Через час вся площадь на-полнилась ими. На стенах, на кровлях домов встали зрители. Каждый смотрел и готовился сбежать.
         Произошла сумятица. Одни опричники вдруг похватали дру-гих, своих же товарищей, считавших себя в безопасности. Царь, ездя, указывал. Иногда ему не нравился взгляд, иногда – выправка. Опричники тупили взор, робели придирки. Отбираемое оружие па-дало брусчатку. Изумленных, терпящих, молящихся, кричащих о невиновности  повели казнить. Новое движение: от Поганого болота вдоль берега и через мост вели две толпы.  Шли прежде осужденные, но невиданные, числом триста и более,  истерзанные, окровавленные,  едва передвигавшие от слабости  ноги. Дождавшись их, Иоанн велел построить всех  приговоренных. Проехался вдоль строя. Опричники  не смели глаз вскинуть ни на царя, ни на счастливцев, уцелевших, ни  на смертников. Иоанн снова указывал. Обреченных подводили к нему малым числом. Царь склонялся с коня, терпеливо объяснял каждому вину, требовал понимания, просил прощения. С увлажненными глазами дозволял целовать себе колено. После разговора Иоанн даровал некоторым прощение, зная их по службе и в лицо, себя по живому режа. Толпа  лицезрела, разрешаясь восторгом монаршему великодушию. Подчас царь спрашивал у нее:
- Праведно ли я караю имярека?
- Будь здоров и великодушен! – отзывались зеваки и принужденно согнанные. – Преступникам и злодеям – достойная кара!
         Колебание толпы, один голос против спасали осужденного. Сто восемьдесят человек спаслось по мнению толпы и беседе с го-сударем. А ста двадцати подтвердили погибель, и они взошли на помост.
         Назначенный к тому оставшийся безымянным для истории думный дьяк, читая список, выкликал имена казнимых, на ходу пропускал только что прощеных. Случалась и путаница. Другие  подсказывали, спорили, норовя разобраться. Особо вызвали канц-лера Висковатого. Дьяк читал:
- «Иван Михайлов, бывший тайный советник государев! Ты служил неправедно Его царскому величеству и писал к королю Сигизмунду, желая предать ему Новгород. Се первая вина твоя!»
         Сказав, дьяк ударил Висковатого в голову палкою, продолжая:
- «А сем вторая, меньшая вина твоя: ты, изменник неблагодарный, писал к султану турецкому, чтобы он взял Астрахань и Казань».
         Ударив Висковатого во второй и третий раз, дьяк примолвил:
- «Ты же звал и хана крымского опустошать Россию: се твое третье злое дело!»
         Смирившийся Висковатый,  спасти его способен был лишь спустившийся с небес ангел, отвечал, не пряча глаз:
- Свидетельствую Господом Богом, ведающим сердца и помышления человеческие, что я всегда верно служил царю и отечеству. Слышу наглые клеветы, не хочу более оправдываться, ибо земной судия не хочет внимать истине, но судия Небесный видит мою невинность. И ты, о государь, увидишь ее перед лицом Всевышнего!
         Кромешники заградили Висковатому уста, втащили его на помост, поставили на чурбан, накинули петлю на ноги. Канцлер не сопротивлялся. Висковатого повесили вверх ногами, рассекли и со-драли одежду, выпустили кишки. Нетерпеливый Малюта– Скуратов соскочил с коня, подбежал к Висковатому и ножом отсек ухо барахтавшемуся.
         Казначей Фуников–Карцев поклонился царю, сказав:
- Се кланяюсь тебе в последний раз на земле, моля Бога, да примешь в вечности праведную мзду по делам своим!
         Фуникова опустили в котел с кипящей водой. Вытаскивали, отливали   холодной водой и снова ошпаривали. Он умирал мучи-тельно.
         Прощенные опричники стремились показать, что царь не ошибся, сохранив им жизнь.  Усердствовали,  казня недавних това-рищей. Кололи, вешали, рубили. Сам Иоанн пронзил копьем некоего старца, испугавшись его, бросившегося с какой-то просьбою. За четыре часа убили около двухсот человек. Забрызганные кровью убийцы кричали царю: «Гойда! Гойда!» Славили  самодержца.
         Малюта–Скуратов, засучив рукава, не слезал с помоста. Он топором рассекал мертвых и сбрасывал их части стекшимся со всей Москвы псам, уже пресыщенным, нагрызшимся. По младости малым ростом дочерям Малюты было плохо видно, и Борис Годунов, омытый от обвинений слезами Марии и рассудительностью скорого тестя, по очереди поднимал то одну, то другую девицу, дабы они полюбовались на усердие отца.
         Иван Андреевич Шуйский, со всем скопом избежавший и об-винения, и смертной казни, иное наказание забыли, облегченно от-дувался, расстегнув кафтан. Кликнув второго сына Дмитрия вместо улогого Василия, шептал идти ему подлаживаться к Кате Скурато-вой, пока она тут. Пользоваться воодушевлением папаши.  Бояре, опричнина завидовали Годунову, сговоренного женихом Марии и зятем Малюты. Дмитрий перетаптывался, медлил. Катя подбадри-вала его взглядами. Он нравился ей гораздо более унылого скучного медлительного Василия.
         Магнус созерцал происходящее с седла покойной сытой ло-шади. Лицо его было безучастным, но тонкий ус подрагивал, а плечи еле заметно подпрыгивали при каждом отчаянном крике,  про-тяжном стоне, глухом стуке отсеченной головы, падении отнятой конечности. Рука его впилась в эфес палаша. Он принужденно улы-бался  царю. Отряд Магнуса солидаровался с правителем. Рыцари приехали на казнь в полном боевом вооружении. Сверкали доспехи, топорщились в легком ветру цветные плюмажи. Напряжение минуты требовало готовности к бою, и рыцари собирались умереть. Две сотни прекрасно вооруженных воинов в десятках тагенах до ближайшей границы были обречены. В кровопролитной языческой оргии варвары неминуемо задавили бы  числом, и спутникам Маг-нуса, как и ему, не оставалось, как короткими усмешками и легкими наклонами голов выражать сдержанное одобрение публичной расправе. Помимо Магнуса со свитой, царь пригласил на казнь всех послов, случившихся тогда в Москве. И они вместе с отрядом Маг-нуса составили  пестрый остров в мятущейся серой и черной толпе, откуда брызгала кровь, выскакивали языки пламени сожженной одежды изменников, обнажаемых перед рассечением. Иностранцы остерегались, как бы предвзятость царя к собственным подданным не перекинулась на гостей. Доведенные тягостной акапеллой до по-луобморока, они, тем не менее, устно или особыми выражениями лиц давали понять Иоанну, его ближним воеводам, опричникам и народу, что с пониманием относятся к происходящему.
         Злые языки польских послов, противившихся союзу Москвы с Данией, донесли Магнусу развернувшееся за сценой: Святителя Пимена, лишив архиепископского сана, сослали в тульский мона-стырь Св. Николая. Князя Никиту Прозоровского заставили умерт-вить брата, князя Василия, вина которого, как и многих, состояла не в деле, но в принятии возможности рождения м спасения Георгия. Яростно сопротивлявшийся, кусавшийся и плевавшийся в палачей красавец Федор Басманов прежде собственного повешения, добиваясь прощения столько раз ласкавшего его государя,  казнил  отца своего Алексея Даниловича, выбив из-под ног чурбан под пет-лей.   
         Расправа в тот же день вышла за Москву. Михайловский вое-вода Никита Козаринов–Голохвастов, не сомневаясь в приговоре, уехал из столицы и спешно посхимился в  монастыре на берегу Оки. Царь прислал к нему опричников, смело вышел к ним и сказал: «Я тот, кого вы ищите!» Царь велел взорвать его на бочке пороха, говоря в шутку: схимники – ангелы и должны лететь на небо. Чиновник Мясоед Вислой имел прелестную жену. Ее схватили, обесчестили, повесили перед глазами мужа, а ему отрубили голову.
         Иоанн отъехал со свитою далее места казни, внешне удовле-творенный. Однако желание мщения не умерилось в нем. Он желал видеть супруг казненных Фуникова и Висковатого, приехал со сви-тою в их дома. Смеялся над их слезами. Мучил жену Фуникова, требуя будто бы спрятанных сокровищ. Хотел мучить и пятнадца-тилетнюю дочь ее, но оставил царевичу по его просьбе. Иван хотел или спасти ее, или насладиться красотою. Позже вместе с матерью и женою Висковатого она была заточена в монастырь, где и скон-чалась.
         Магнус, везде с громоздким отрядом вынужденно ездивший за царем, оставил его  напоить коней в Москве – реке. Но там они натолкнулись на отвратительное зрелище утопления опричных жен. Видимо, государь решил, не стоит им жить без казненных мужей. Несчастные молились, кричали, ползали в ногах у убийц, недавних товарищей их супругов, неоднократно за совместными столами с ними сидевших.
         Кони пряли ушами, не желали пить. Духовник Шраффер громким голосом на латыни читал молитвы. Ревностный католик, он рассчитывал  вернуть Магнуса, устрашенного московитскими картинами, в лоно Рима.
         Казни продолжались. Погибло десять Колычевых, князья яро-славские. Ивана Шаховского царь собственноручно убил булавою. Легли  Прозоровские, Ушатые, Заболотские, Бутурлины. Нередко знаменитые россияне спасались от смерти насильственной гибелью в подвиге ратном. Два брата, князья Андрей и Никита Мещерские, мужественно защищая новую Донскую крепость, палив битве с крымцами. Еще трупы их. орошаемые слезами добрых сподвижни-ков, лежали непогребенными, как явились палачи Иоанновы, чтобы зарезать обоих братьев. Им указали тела уже бездыханные.
         Знаменитый воевода, многократно бежать понуждавший густые крымские и султановы толпы, победитель Литвы и Ордена князь Петр Семенович Оболенский–Серебряный был вызван в Москву. Некоторое время слышал он от царя одни ласки, но вдруг легион опричников устремился к его дому кремлевскому. Сломали ворота, двери и перед лицом, у ног Иоанна отсекли ему, изумленному опале, голову. Тогда же были казнены: думный советник Захария Иванович Очин – Плещеев, богатейший сановник Хабаров–Добрынский, Иван Воронцов, сын Федора, любимца Иоанновой юности, потомок славного в ХIV веке боярина Квашни, героя Куликовской битвы – Василий Разладин, воевода Кирик – Тырков, известный ангельскою чистотою нравов, великим государственным умом и примерным воинским мужеством, израненный во многих сражениях. На плаху взошли защитник Лаиса Андрей Кашкаров, воевода и нарвский Михаил Матвеевич Лыков. Был казнен и помощник Лыкова  – юный образованный  родственник, ему пророчили блестящее будущее. Мнили: смещение с должностей и смерть обоих к выгоде пришлась Василию Григорьевичу Грязному, присмотревшего нарвское воеводство, не почуравшегося бы и оговора.  Мысль царя был иной. Казнив Лыковых, он не отдал нарвского места Грязному сразу.
         Помимо петли, топора, костра и утопления, жертвы сажали на кол, сжигали в  печах, поджаривали на больших сковородах. Пред-варяя смерть, употребляли железные клещи, острые ногти, длинные иглы, ибо не хотели отправить в небытие, прежде не ограбив, не допытавшись про деньги и имущество. Людей разрезали по суставам, перетирали тонкими веревками надвое, сдирали живым кожу, выкраивали ремни из спин.
         Верно рассчитали: заговор подпитывался польской Речью. Рассчитывая на будущее содействие через гаданье царю, спасшийся Годунов покрыл Бомелия, назвав участником опричного испытания, но не более.  Того не тронули. Иная участь ожидала  посла Бы-ковского. Его схватили, заперли в кремлевской темнице. Яростный  царь ворвался туда наследником. Молящий о благоразумии Быков-ский старался вырвать копье из десницы царя, обратить, заколоть! Он пал от руки царевича.
         Магнуса позвали во дворец. Он пришел с капелланом. Оба ви-тиевато раскланялись и склонились перед троном. Иоанн милостиво дозволил вошедшим приблизиться, поцелуем коснуться тыла кисти и колена.
         Внезапно впавший в милость Географус стоял у трона. Распо-ложение государя переодело его в брабантский бархатный камзол с обильными кружевами. Как-то этот костюм голландцы преподнесли царю. Тот не надевал, чураясь вызова. Теперь наградил артиста.
         До появления Магнуса со Шраффером Географус  читал царю из толстой книги в воловьем переплете, серебряном окладе, с ог-ромными драгоценными каменьями округ титула:
- «Бог сотворил ангела по образу своему и подобию, а дьявол как нечистая сила взялся ему завидовать и начал из земли и воды со-ставлять тварь, которая во всем походила на ангела. И так он из земли создал человека и поставил его на солнце сушиться… Нечис-тый невесело смотрел на свое создание, которому не мог дать души. В это время пришел Господь Бог и спросил его: - «Что это такое, что ты слепил из земли?» - «Человека», - отвечал дьявол. – «Э, хорошо, - сказал Господь. - Так я ему дам душу, и, пока он жив, пусть будет моим, а когда умрет – твоим». Дьявол согласился на это условие. Тогда Бог, веселясь, что даст душу еще одному созданию, усмехнулся и дунул в лицо человека. И вот человеческое лицо озарилось божественной светлостью, проступило милым, как у ан-гела, а очи тихонько открылись, и в них явился лик Божий, испол-ненный ангельским блаженством.
         И поэтому и теперь у человека, который ничего не имеет на душе, которого не мучит никакой грех, на лице видны душевная чистота и ангельская благость, как в тот момент, когда  Бог ему своим духом вложил душу»…
- Экую нелепицу  бумага терпит! – воскликнул Иоанн. – Дозволено ли тряпье переводить на подобную ересь?! У тебя, Магнус, на ост-рове тоже, как у турок?
         Магнус растерялся: что, как у турок?
- Османы, допуская в Греции и Византии свободное исповедание православия, попустительствуют изданию апокрифов, - Шраффер пояснил Магнусу ход мыслей  государя.
- Помолчи! Не про тебя речь! – оборвал подсказчика царь.
         Шраффер осекся, Магнус же заученно заговорил о стремлении человека к свободе, следовательно, о допустимости розности во взглядах. То опять были мысли наставника, учеником возглашаемые.
- Я так сужу, - отвечал Иоанн, полагая, что все-таки разговаривает с Магнусом: – Всяк знает, день переходит в ночь  с точностью до об-ратного. Не шепчет ли здравый смысл: из крайней свободы родится лютейшее рабство ?
         Магнус пришел на аудиенцию с земными целями, потому не оспаривал Иоанна, нетерпеливо ожидая, когда он перейдет к делу. Духовное неизменно кончалось земным. Шраффера же занимал спор, но итог тут был бы , что и с Роцитой.
         Магнус с европейским росчерком руки по воздуху поклонился, а царь продолжал, почуяв по капеллану, того на  островного Эзельского правителя изрядное влияние:
- Вот ты скажи: чего ты попа  притащил? Он тебе  в помощь? Рас-суждать вне  неспособен? Или ты, идя ко мне, его взял, на тот свет готовясь? Отпоет он тебя или обмоет, коли я тебя казнить скажу? Сижу я перед тобой без оружия, с одним посохом, и без попов. Сила у меня  в своей земле я.
         Магнус покосился на острый рыбьего зуба жезл Иоанна, зна-комый понаслышке. Капеллан насупился, ограничился ролью тол-мача, переводившего собеседников.
- Вижу: духовник твой – немецкой веры. Ежели через него ты от вавилонской блудницы Рима сбежал, ему хвала. Ежели нет, то по-чему, католик ты, исповедуешься и наставляешься у лютеранина?
         Шраффер взял слово:
- Государь, вера у нас с правителем Магнусом и православными – одна. Веруем в Иисуса Христа, принимаем догмат святой Троицы. Рознится не суть, но форма.
         Иоанн слушал, Шраффер продолжал:
- Католичество собиралось на собор в  Аугсбурге. С того князья са-ми выбирают форму христианства для подданных. Правитель избрал учение Лютера.  Поверьте, это хороший выбор.
- Не поверю! – усмехнулся царь.
         Магнус кашлянул:
- Нам, небогатым властителям, накладно платить Риму.
- Вот я и понял, что за десятину вы от папы поотделялись. Себе те-перь церковное оставляете?
- Поелику пожелает знать великий государь Востока, - добавил Шраффер, сверкнувший глазом на бросившего неосторожные слова принца, - некоторые воины в   датском войске – католики. Мы не противимся их исповеданию. Открыто ли московскому государю, что католики – это тоже слово, что православные, буде сказано по-латыни?
- Тут речь не о словах, - стукнул жезлом Иоанн: - Опора у вас есть? Или обнялись с супротивниками в любезном взаимопонимании?
         Магнус и капеллан переглянулись. То, что было понятно и приемлемо для них обоих, лежало вне сфер царя, и по-видимому, большинства московитов.
- А вот у меня нет никакой  опоры, ни на чем не стою, - вставил Географус.
- Ты – тварь продажная, - отрезал шуту государь.
- А жить мне хорошо!
- Скотине тоже хорошо, когда ее на убой кормят.
         Географус прикусил язык.
         Магнус рассчитывал, что Иоанн наконец перейдет к ливонским делам, но царь пространно заговорил о давней обиде на  польского короля, отказавшего отдать ему в жены свою сестру. Вспомнил, как сравнивая портреты. предпочел меньшую сестру Екатерину старшей Анне. Сигизмунд же, не приняв за честь наметившееся свойство, вдруг завилял. Объявил, что для брака  необходимо тройное согласие императора Священной Римской империи, князя Бра-уншвейгского и короля Венгерского, покровителей невесты и род-ственников. Дразнил приданным сестры, состоявшим из золотых цепей, запон, платьев и  звонкой монеты в 100 000 червонцев, и торговал условие, чтобы Екатерина, коли все же будет отдана  мос-ковскому царю, не перенимала православной веры, а оставалась в римском уставе. После оскорбительных проволочек Сигизмунд от-казал Иоанну вовсе, неприемлемо выдвинув за Екатерину получить в вено Новгород, Псков, Северскую землю и Смоленск. Перезревшая Екатерина отдавалась финляндскому герцогу Иоанну, младшему сыну шведского короля Густава Вазы. Отец жениха взошел на престол  восстанием простонародья, и сам был рудокопом. Предпочтение  человеку безродному было  пощечиной Московиту. Улещивая его, шведы прислали сочиненную мнимо древнюю родо-словную короля.
         По смерти Густава Вазы  шведский престол наследовал его старший сын Эрик.  Сигизмунд II Август,  и  датчанин Фредерик, брат Магнуса,  убеждали Эрика совместно воевать Россию, но ко-роль предпочел властвовать в Балтии, не делясь. Шведское войско вступило в Ревель и овладело Эстонией. Шведы отняли у Сигиз-мунда Пернау и Вейсенштейн, у датчан  - Леаль и Габзаль. В разгар войны Сигизмундова Екатерина разрешила разговоры поступком и вступила в брак с Иоанном Финским. Однако Эрик Шведский скоро возненавидел младшего брата за неугодный ему союз с королем польским. Составили донос: Иоанна Финского свергли и заключили. Его новой, но немолодой жене  предложили на выбор: оставить супруга или свет. В ответ Екатерина  показала гравировку на обру-чальном кольце: «Ничто, кроме смерти». Четыре года она утешала  мужа в грипсгольмской тюрьме.
         Иоанн не позабыл и  Сигизмундов отказ и  неприятно вспых-нувшую супружескую верность Екатерины. Он переложил на фин-скую герцогиню разочарованье, испытанное  в браке с Марией Темгрюковной, требовал  выдачи отказчицы в Россию. На обмен  признавал шведские завоевания в Балтии. Эрик соглашался выдать Иоанну жену брата, одобрял и сватовство царевича Ивана к своей дочери Виргинии. Смягченный царь, прежде принуждавший Эрика как недостойного прямого общения сноситься с Москвою не иначе, как через Новгород,    назвал сына простолюдина   другом и братом, навеки уступил ему Эстонию, обещал помогать в войне с Си-гизмундом, посредничать в мире с Данией и с городами Ганзы. Думный советник Воронцов и дворянин Наумов ехали в Стокгольм с договорною грамотою, а бояре Морозов, Чеботов и Сукин должны были встретить Екатерину на границе. Вмешалось провидение.
         Пригласив русских послов обедать с собою, Эрик на пиру сва-лился в обморок. С сего часа московские послы более не видали короля. Им сказывали, что тот болен или выступил сражаться с датчанами. Советники королевской думы враз переменились. Теперь они говорили, что выдать Екатерину царю, отнять жену у мужа, мать у детей, противно Богу, и что сам царь навеки обесславил бы себя таким нехристианским делом. Предлагали Иоанну взамен старшую сестру Сигизмунда – Анну, которую Эрик может достать. От прежнего царедворцы отрекались, будто послы шведские заключили договор о Екатерине без ведома королевского. Боярин московский не щадил в ответах своих ни советников, ни их государя. Доказывал, те они лжецы, клятвопреступники и требовал свидания с Эриком.
         Несчастный король уже пребывал в жалком состоянии. Средь общей ненависти он боялся народа и дворянства. Мучился совестью, терял ум, вдруг освободил и думал снова заключить брата. В смятении духа, малодушном страхе то объявлял московским послам, что сам едет в Москву, то опять наказывал послать Екатерину царю. 29 сентября 1568 года  московские послы сделались свидетелями сугубого  волнения в столице. Воины с ружьями, обнаженными мечами вломились и к ним в дом, сбили замки, взяли серебро, меха,  раздели послов, грозили  смертью.
         Приехал принц Карл, другой меньший брат Эрика. Боярин Воронцов, стоя перед ним в  рубашке, твердо сказал, что ограбление послов происходит в вертепе разбойников, но не в европейских государствах. Карл извинился переменой власти и обещал наказать виновных. Сообщил Эрик свержен с престола, новый король, брат его Иоанн  желает дружбы царя московского.
         Московские послы потребовали выезда для совета с государем и Думой. Выехали из Стокгольма, но шведы на восемь месяцев за-держали их в Абове. Послы приехали в Москву в июле 1569 года донести царю о судьбе его друга  и брата  Эрика,  осужденного взошедшим на шведский престол Иоанном Финским умереть в темнице за разные беззакония, в том числе – за нехристианские  условия союза с Россией. Имелось в виду обещание выдать его жену царю. Новый король отказал и царевичу Ивана, сватовавшего его племянницу Виргинию.
         Досада царя была безмерна. Он притворно дозволил шведским послам, епископу абовскому Павлу Юсту со знатными чиновниками въехать в Новгород. Но там по высочайшему устному распоря-жению они были схвачены и ограблены в мену на прежнее ограб-ление московских послов   в Швеции.
         Ныне царь, глядя на принесенный ему Годуновым портрет Екатерины, волей судьбы ставшей из пленницы шведской королевой, вопрошал Магнуса, способен ли тот с малым отрядом похитить ее и привести в Москву для расправы, женитьбы, ложа. Глаза Магнуса ширились. Он смотрел на портрет Екатерины Шведской, где живописец, вероятно, немало ей польстил, и размышлял, шутит ли государь, молвит ли правду. Неужели  Ливонская война возоб-новится из-за страсти Иоанна к отказавшей ему женщине, которую он живой-то не видел, а лишь на приукрашенном портрете? Скоро запылает Троя.
         Магнус искал взгляда капеллана. Шраффер тоже растерялся. Насупленные брови Иоанна, его сверкающий взгляд подтверждали:  не шутит. Годунов и Географус стояли подле  с каменными лицами. Уклоняясь губительного приключения, Магнус заговорил о величии и силе его брата – датского короля Фредерика, о всегдашнем соперничестве Дании со Швецией и Польшей, о пользе союза датчан с русским. Иоанн насмешливо вопросил: подтвердили ли города ганзейские право Фредерика править? Вопрос был досаден. Магнус сдержанно отвечал, что времена, когда датские короли испрашивали подтверждения кандидатур на престол у Ганзы, минули.
- Ой, ли! – воскликнул царь. – Какое же войско способны датчане против поляков и шведов выставить? Не двести ли человек, которые с тобой приехали?
         Иоанн  знал  о мире между Швецией и Данией, отдельно под-готавливаемом. Иоанн оглянулся, и, будто продолжая матримони-альные дела, повелел  Григорию Грязному ввести заготовленную   Евфимию Старицкую.
         Уцелевший прихотью царя по разоблачению опричного заго-вора бледный  красавец Григорий Грязной растворил заднюю дверь и впустил в  палату высокую девицу с обильно нарумяненными щеками, русой косой за пояс и огромными синими глазами, при-крытыми длинными опущенными ресницами. В усыпанном жемчу-гом сарафане, сверкавшем в лучах солнца усыпанном жемчугом кокошнике она походила на сказочную царевну. Было в ней что-то и неживое, выморочное, как  со сна явленное. Девица не глядела на Магнуса. Принц коротко взглянул на невесту и, подобно ей, поту-пился.
         Магнус, человек королевской крови, явственно понимал, что  судьба не позволит выбрать ему жену по собственному усмотрению. Брак его станет вынужденным, расчетным, политическим. В  обстоятельствах, когда следовало жениться раз и навек, не позво-лительно было ошибиться. И вот сейчас перед московским госуда-рем, коего Европа почитала за тирана, редко человечеству в наказа-ние посылаемого, датский принц взвешивал, сколь выгоден будет предложенный союз. Годунов многословно обрисовывал знатное происхождение навязываемой Магнусу невесты.  Племянница го-сударя, дочь покойного Владимира Андреевича, двоюродного брата царя,  казненного вместе с супругою по обвинению в государствен-ной измене.
         Евфимия Старицкая была принцу не худший вариант. Царь отдавал не дочь  кузена, но двоюродную племянницу. Магнус берег  тщеславие. В удалении от своего безопасного острова он соглашался со всеми предложениями государя. Уедет далее, там  обдумает. Данное варварам слово много не значит.
         Царь меж тем потребовал молодым сойтись ближе. Выполняя, они шаг за шагом подошли друг к другу. Красно выкрашенные губы Евфимии тряслись. Она готова была  разрыдаться. Магнус жалел чувства девушки, не мог сократить время испытания. Не поднимал глаз, видел лишь носки  красных евфимиевых сапожек, вы-глядывавших из-под подола. Один раз он окинул невесту коротким взором и увидел красный подбородок, остро выступивший из белил. Далее лицо было страшно: намалеванная кукла с фальшивой штукатуркой..
         Магнус вежливо склонился и через переводившего Шраффера выразил восторг предложенной красотой и согласился взять в жены Евфимию Старицкую, если та не против. наречен он будет королем всей Ливонии. Иоанн с улыбкой пояснил, что в Московии догова-риваются не с девицами, но с родителями. Отец и мать Евфимии мертвы, потому решение принимает царь, опекун и ближайший родственник. Услышав эти слова Евфимия закрыла лицо руками и, со вздрагивающими плечами, пошла к дверям.  Григорий Грязной, поколебавшись, словно решившая стать верной собака, не дождав-шаяся приказа, но догадавшаяся о воле хозяина, побежал следом.
- Быть по сему, - заключил государь. – Магнус, ты – король Ливон-ский.    
         Такова была обговоренная цена брака. Принц расправил грудь. В мгновенье ока  в фантазии он  становился владетелем обширных территорий, пока еще разделенных между Польшей, укрепленной влившейся в нее Литвой и Тевтонским орденом, и Швецией, соединенной новым королем с Финляндией. Датское сердце ко-лотилось. Он уравнивался со старшим братом, чуя что платит  до-роже Гроба Господня.
         На дорожку царь сказал:
- Раз тепереча мы заодно, гони католиков из войска. Мы их не тянули от Православия отделяться. Наглые рожи под папу наши святыни тянут. Никогда тому не бывать. Православие – душа наша. Без души и телу не жить.
         Позвали дьяка. Его обязали сочинить грамоту о дозволении служить в московском войске лишь наемникам-протестантам. Маг-нуса с капелланом отпустили.
         Принц шел по галерее и радость его омрачала  неясная печаль. Усилием воли он гнал тревожные. Шраффер укреплял: азиат не об-манет, ему то без выгоды. Совместно ударят на шведский протек-торат десант, обещанный братом из Копенгагена, храбрецы Магнуса и пять тысяч московского войска. Вот и станет Эстляндия фа-мильным Магнусовым леном.
         Географус нагнал терших  схваченную за хвост удачу датчан и, указуя на шлем с плюмажем,  Магнус нес его в руке, пристал, не крашены ли конские хвосты. Магнус раздраженно прошипел, что плюмаж сделан из страусиных и павлиньих перьев. Географус лю-бопытствовал, что  за звери, и лез трогать. Он перебирал перья, пропускал меж пальцев и приходил в восторг от ощущений. Магнус думал, как отделаться.
         Географус не отставал, и Магнус со вздохом попробовал объ-яснить ему, как выглядит страус, и где  водится. Но фигура не-обычного животного была столь чужда варварскому восприятию,  ничто подобное не водилось промеж Черных и Белых морей, что  пытливое воображение скомороха парализовалось в растерянности. Чтобы отвязаться, Магнус сказал, что страус –  большая курица, водящаяся в  Африке. А где Африка?.. Магнус чувствовал крепкие запахи пота, лука, репы, перегоревшей браги, исходившие от актера, и небрежно промокал нос надушенным розмарином платком. Его воротило, он томился, не ведая, когда кончится пытка московским придворным общением. Любознательность Географуса только разжигалась сдержанными словами Магнуса, он подозревал  со-крытие иноземных секретов и уже хотел знать, настоящим ли се-ребром отделаны доспехи Эзельского правителя. Магнус подтвер-дил. А что это за удивительный меч  на поясе? Отчего  узко лезвие, как у проволоки? Это шпага. Узка она, чтобы легче через доспех проникать.
         Магнус и Шраффер избавились от докучливого Географуса. Тот ушел, веселясь. Ему удалось, как он думал, незаметно выдрать из плюмажа Магнуса пару страусовых перьев. Географус запел, мечтая украсить цветными перьями праздничную ерихонку. Во-одушевленные договорным браком и его последствиями датчане совсем забыли про приуроченное к их приезду грандиозно-показательное  побиение опричников.


               
                4   



         Иоанн  обрел в Магнусе новую игрушку для своего рассеяния. Он ежедневно звал его  во дворец, приучал к московской дворцовой жизни. А то ехал вместе  в Думу или приказы, где судил, рядил, раздавал и отнимал воеводства воеводств, определял сборы, кото-рыми жила земля. Царь толкал Магнуса локтем, заставляя смеяться над боярами, дьяками и дворянами, дравшимися за его расположе-ние. В Московии от этого зависело все. А то потчевал дорогого гос-тя талантом Малюты, вывозя в застенки. Утомленный непрерывным пьянством, чревоугодием, свальными прелюбодеяниями и кар-тинами изощренных пыток Магнус пресыщено глядел на их скомо-рошьи интермедии, ставившимися вошедшим в милость Географу-сом. Принц нетерпеливо ожидал, когда царь доставит ему Ливонию. Московский государь же по восточному обыкновению медлил и вдруг потащил Магнуса за собой в Старицу глядеть дворец и земли, которые отдавал за племянницей.
         Царь уводил Магнуса и рыцарей вглубь своей страны. Напря-женные сердца датчан замирали от ужаса. Высокие сосновые леса обступали проезжающих. Большие рябые птицы шумели крыльями в чаще. Лесные насельники  пугающе разноголосо перекликались, зовя, предупреждая. Чье-то рябое тело мелькало в кустарнике. Не-видимые, но ощущаемые звериные глаза следили. Мягко ступали лапы. Выглядывали ражие морды. Жевавшие ветвь зубы замирали. Крупное животное с треском уходило прочь. Датские кони прыскали и шли неохотно. Им передавалось нежелание ехать всадников.
         По собственной стране Иоанн пробирался, как тать. Высылал вперед разведчиков, проводников.  Опричный разъезд подбирался к встречной деревне, часами сидели в засаде, там огородника или сеятеля, вели к Малюте или  государю. Его расспрашивали о безо-пасности дороги. Часто столбовой дороге предпочитали боковую тропу, объезд.  За неверное указанье пути грозили пыткою,  мучи-тельной смертью. Крестьянин лежал в ногах, рыдал, клялся Бого-матерью, что не обманет. Он вел войско по гатям в болотах и топях. Там висела жаркая колеблющаяся  испарина, и над головами в тугом  воздухе парили хищники. Проводник шел впереди с  жердью. Он тыкал в землю, с осторожностью ступал, приглашал за собой разведчиков. Когда те подтверждали безопасность, вели на поводу коней, и уже затем ехал царь, всегда в закрытой повозке в середине отряда. Датчане всегда замыкали. Если проводник случайно оши-бался, проваливался в болото, его вытаскивали, мучили,  выпуская кишки саблей, оставляя  привязанным  на дереве  в корм зверям. Магнусу и датчанам еще предстояло узнать, кого береглись.
         В дороге юный Эзельский правитель пару раз перебросился красноречивыми взглядами с будущей супругой. Евфимия ехала с младшей сестрой Марией, девочкой десяти-одиннадцати лет, в от-дельном возке. Невеста отвечала жениху не без робости. Он не по-нимал ее языка, она – его. Привлекать для короткого интимного разговора Шраффера было абсурдно. Магнус, красиво привстав в седле, проскакивал в тех двух случаев далее. Евфимия думала о нем. Он удивился бы, угадав ее мысли.
         В конце концов болота закончились, комариные облака поре-дели, и на другом берегу пока тонкой Волги встал город с кремлев-скими стенами, белыми церквами, островерхими хоромами. Сол-нечный свет падал пятнами на вброшенные в небо головки церквей. Утомленным датчанам картина показалась  почти идиллической.  Въехали на мост, и копыта лошадей, почуявших ясли, зазвенели бойчее. Русские, татары, немцы, датчане, всему многонациональному царскому поезду чаялось отдохнуть. Рыцари Магнуса и он мечтали скрыться в тентах и отпустить улыбки, что окаменели  на лицах от беспрестанного выражения царю и опричникам своего дружелюбия.
         В Старице Магнуса с Шраффером поместили в покоях усоп-шего Владимира Андреевича. Датчане раскинули палатки, оприч-ники натянули навесы, встав  лагерем.
         Царь взошел в палаты двоюродного брата, ходил радостным шагом. Он не признавал вины за его убийство. Свершилось право-судие. Брат Владимир получил по заслугам. Нечего было с покойной мамашей привечать неугодных бояр, дворян и чиновников, раздувать жар неудовольствия. Оттоманская империя и Золотая орда являли примеры в борьбе за власть убийства десятков родных братьев и иных родственников. Чего же тут горевать об одном че-ловеке, достаточно и хорошо пожившем, детей взрастившем, в за-говоре виновном?.. Иоанна в покоях брата охватывало терпкое чув-ство детства. Он вдыхал запах родной застарелости, висевший в комнатах. За толстым простенком окна пылал летний зной, здесь – холодок, приятность, спокойствие. Будто даровали ему истинное детство, без треволнений и обид, им испытанных. Глядишь: прогонят коней на водопой, негромко перекинутся словом прохожие, залетит в дом муха или пчела и целым событием станет за ними наблюдение. Царь раскинулся на широкой кровати Владимира Андреевича. Лежал, глядел в древесный потолок. Потом встал, склонился перед основательным иконостасом. Веские серебряные оклады венчали внимательные сдержанные взоры благословляющего Бога, русских святых.
         После обеда  Иоанн проверил казну, ее благоразумно разбро-сали по городам, часть хранилась в Старице, и библиотеку, дубликат Александровских томов. Нужные ему, менее – покойному брату, книги в медных, телячьих  переплетах, а то и папирусы стояли на крепких дубовых полках, излучали, как стены, тревожащий ноздри запах. То пахло знание. Иоанн брал книги, распеленывал наугад. Вглядывался в страницы, как в лица  друзей.  Эх, были б люди верны, как книги!
         Ввечеру он позвал в библиотеку Географуса рассудить о гото-вящемся представлении. Царь обещал кафтаны, шубы и сарафаны из сундуков покойного, Географус же должен был разбиться показать недавнюю царскую семейную трагедию в правдивом виде. Географус рассказал о затруднениях. Скоморохи, сопровождавшие царя, умели развлекать невзыскательный вкус опричнины нехитрыми акробатическими трюками вроде хождения колесом, прыжков и переворотов, но  для иноземцев, искушенных театральными мистериями, требовалось нечто большее. Географус говорил, что ему нужно бы подсобрать опытных людишек с округи. Государь же ругал его, требовал обойтись теми, которых привезли в обозе.. Ио-анн полагал, раз он  не скупится, его деньгами можно горы свернуть, в три дня выучить танцевать обезьяну. Он кричал на Географуса, де сам пойдет играть, заставит челядь, главнейших опричников, сыновей. Географус объяснял государю как мог. Тот не слушал. Иоанн ощущал в себе  способность к актерской игре. Он смешно рассуждал: коли я ощущаю, что я султан оттоманский, почему мне им не быть. Он предложил Географусу оценить знающим оком, похож царь на султана или нет. Иоанн распрямился в пурпурном бархатном кресле, набычился и повел сверкающими глазами. Походил он не на султана, а на самого себя чего-то там вообра-жающим. Географус опасался расправы и сказал осторожно, что царь есть  вылитый султан, только не все придворные царскими та-лантами сильны. Как не все? – обиделся царь. Он немедля позвал Годунова и задал ему самую простую по мнению его задачу – изо-бразить себя, Бориса, ибо царя посетила счастливая идея заставить участников расправы над Владимиром Андреевичем делать то, что год назад и делали. Годунову задача оказалась непосильной. Он за-метался, краснел, бледнел, не знал, как и подойти к образу. Царь злился: чего как не проще! Географус под взглядом Годунова посо-ветовал царю заставить Годунова выполнить любое привычное ему действие. Иоанн приказал подать ему стряпню. Годунов принес державу, скипетр и венец, но как-то не по-обычному, скомкано, ступая на негнущихся ногах. Разгневанный царь прогнал его, велев стать перед зеркалом и учиться. Страхом и посулами рассчитывал он и других придворных заставить самих себя изобразить. Чего проще! Всяк человек одной роли, самого себя.
         Иоанн  испепелял  Географуса страшным взглядом. Вот показал он невеже, еще выдававшемуся за мастера, как лицедеев наставлять, за что же еще ему  деньги платить? Географус все же уговорил царя дозволить поскакать ему до Твери, пошукать средь стоявших там табором скоморохов.  Да привези мне девицу для утехи побойчее, желаемо – нетронутую. Географус уперся: повторял и умру,  таковых среди наших нет. В малых летах девства избавлены. Иоанн веселился. За звонкую монету отдаются? С ответственными скоморохами сближаются за слово в представлении блистать. Есть ли в том честь, слава, счастье неоткрытое? В их умах – да. Дивился царь, не усматривал  душевного свойства в кривлянье. Как это: со-строить рожу – счастье? Буде то царя иль воеводу показать, а за-булдыгу на ярмарке, плута, бабу шальную, конокрада, проигравше-гося в дым целовальника? С медведем шалости выставлять? За то тело в бремя выдавать, разбойными оговорами плутовать? Царю болтали, что за Вислой, в странах заката, не хоронят артистов на кладбищах,  не оскверняют. Слышал, как жидов из древнего Киева изгоняли, не вместе со скоморохами ли? Дважды гнали их из Рима. Читал: мудрец Платон не допустил их в образец государства. Царь положил близко поглядеть на  игру, да прикинуть, не прогнать ли с Москвы богомерзких, каковых и церковь многогласно порицает .Географус покорно согласился: уместны изображения событий библейских, но чем жить скомороху с Рождества по Пасху? Чисты и нравоучительны ли их представления, когда сами они в грязи по уши, покаянием не очищены, не отмолены?! -  царь махнул Геогра-фусу: поди!
         Географус просил Матвея и Якова Грязных. Эти  опричники и были выделены ему в спутники.
         Матвей чувствовал себя значительно лучше. Он уже держал узду обеими руками, скача на Беляке. Став мужем Ефросиньи Ананьиной, к ней он не прикасался. Знал: невест будут осматривать немецкие и английские доктора, наши бабки повивальные. Отклонит царь невесту, свое Матвей как муж успеет взять. Ефросинья умиротворялась подобным исходом. Честолюбивые родители ее  соглашались с мудрым постановлением супруга. Брак хранили в тайне. Никто и думать не желал о церковном наказании, когда при живом муже жена  другому предлагалась. Чересчур велик был по-чет, но редка удача в случае царского благоговения. Яков знал, молчал, молился и мучался любовью, сомнительно разделенной, недоступной.
         Географус с Грязными въехал на стоянку скоморохов, и здесь был  принят героем. Скоморохи зело радовались его продвижению в царских милостях. Рассчитывали, что  он не оставит своих. Брага и мед полились рекою.  В надежде приблизиться ко двору, в любом качестве,  скоморошьи девы ластились к Географусу, называли его  атаманом. В их устах сие наименованье было высшей хвальбой, не хулой. Географус отдавал предпочтение одной скоморошице, бес-престанно целовал, обнимал ее и называл супругою. Скоморохи знали: связь их давняя. Сопутствовала она и в представлениях и прежних разбоях. Ревновали, чего нашел. Была она  его постарше.
         Матвей, добравшийся до хмельного, выступал подручным. Скоморохи просчитывали его влияние на «атамана». Много славных слов сказали в его честь. Называли храбрым воином, защитником сирых, добрым советчиком и  именами прочими, легко произ-водимыми лестью, но скоро и забываемыми. Яков сидел не в духе. Он никогда не любил попоек, особенно – с Матвушей. Часто закан-чивались они плачевно. Изрядно приложившийся к чаше Географус тормошил Якова за плечи, вопрошал, чего грустит.
         Яков бычился на Матвея, выводившего подле костра русскую с шатающимися девками и двумя плутоватыми таборными интен-дантами. Роли тем доставались в представленьях малые, только деньжищи они имели большие, распоряжаясь скоморошьим хозяй-ством, торгуясь о цене площадных выступлений. Яков был не чужд того, что Географус гордо именовал искусством. Он знал толк в звонах, тоже мастерство. Вот иная забава: не пия зело вина, по сердцу было  ему терять время у винных лавок на Варварке или Никольской. Узкогорлые фигуристые бутыли стояли там на гибких липовых полках. Широкие цветные этикетки прославляли мирную пастушескую жизнь иноземщины, распитие  хмельного напитка па-вами приодетых кавалеров с дамами. За спинами их обязательная лужайка с толстым скотом и невиданные Московией горы. Яков в толпе жадно лицезрел окна невиданной жизни. У нас грязно, у них, гляди, сияет. Сглатывая слюну, зеваки вопрошали купцов о стои-мости. Та выходила  обременительной. Не удержавший чувств под-час хватал  бутылку. Его, неловкого, хватали  стрельцы. Яков соз-навал: проявлена сила искусства. Догадывался: заграничные господа в жизни попроще. Желал бы и он рисовать, приукрашивать мужиков да баб. Но каково искусство в скоморошьих кривляньях, было ему закрыто. Географус ухмылялся Яковову недоуменью, пояснял не без высокомерья. что из пьяни и рвани, вольно у костра разлегшейся, бившейся у костра в непотребной пляске, способен он, как из камней раскрашенных, сложить разные говорящие и подвижные картины, умиляющие душу, смягчающие нрав. С сомнением качал головой Яков. Не похож был материал на добротный, и если когда-либо смягчали скоморохи нравы, то не свои собственные, охочие лишь обогащаться и показываться.
         Якову пришлось встать, дабы оттащить уговорами и малой силой Матвея, уже задиравшего интендантов, мешавших ему влечь в ближайший куст перезрелую согласную артистку.
         В Старицу скоморохи поехали с охотою. Дорогой восхваления Географусу и Грязным продолжались вместе с возлияниями.
         Неожиданная встреча случилась на берегах Волги. Караван с царскими невестами тоже ехал в Старицу. Крытые холстами возы. Не взяли избранниц сразу, но куда царь, туда и курятник. Дядя и племянник разом увидели Ефросинью. Она поклонилась им, откинув полог своей кибитки. Матвей постеснялся пьянства, говорил с женой робко. Сдерживая перегар, прятался за дотошные расспросы о здоровье ее и родителей. Ефросинья отвечала немногословно, по-верх плеча Матвея глядела на Якова, вжавшегося  в седло. Яков тоже поклонился Ефросинье. Оба поджали губы, не проронили слова.
         Хотя Якова и занимали собственные мысли и чувства, он за-метил на фоне других неизменных невест преобразившуюся Марфу Собакину. Она сидела в повозке ровно, гордо, будто царь уже из-брал ее. Было в ней еще нечто отрешенное, не от мира сего. Она словно перешагнула преграды. Юность, энергия, сила жизни собра-лись в ней в единый импульс. Она играла ва-банк. Если для других решение царя составляло лишь часть жизни, для нее оно стало всем. Эта самоотреченность притягивала и одновременно отталкивала. С Марфой никто из других претенденток на царскую руку не дружил. Единственно родственники подскакивали  и говорили подолгу. Мария Нагая первая распускала о Марфе  грязные сплетни. Девочкины уста, едва выучившиеся складывать слова в короткие предложения, проворно осквернялись двусмысленной выдумкой, руки же, едва приученные держать перо после ручки детского горшка, складывались в непристойные жесты, адресованные сопер-нице.
         Перед Старицей Матвей опять упился брагою до полусмерти. Вопил и плакал о Ефросинье, потом с серьезным лицом принялся вопрошать охолащивавшего его Якова: можно ли пропить Россию? По Матвееву выходило: навряд ли, ибо велика она чрезвычайно. Не пропьешь за одно поколение, не проворуешь.
         Въехали на двор Владимира Андреевича и узнали от вылезшего из таратайки государя: пока ехали,  задумка переиграна. Скоморохи более не нужны. Невесты же понадобились, дабы петь в отпевальном брату хоре. Вместо артистов самих себя изобразят придворные, опричные и челядь.
         Географус был вне себя от перемены. Он кинулся к царю в ноги обрисовать несуразность обстоятельств. Его отпихнули. Новым царским мнением правили вступившие в первый ряд фавора Грязные Василий Григорьевич  и прощенный ласкатель Григорий Гри-горьевич. Прибывших скоморохов, напоили и накормили на хо-лопьем дворе, за беспокойство одарили мелкою монетой.
         Дворец   Владимира Андреевича был огорожен рвом и тыном с заостренными бревнами. Десятка полтора теремов и служб, сараев без особого порядка раскинулись в черте деревянной крепости. Стены домов из бревен, крыши крыты соломою. Скотина стоит в коровниках, свинарниках, овинах. Лошади, две дюжины голов, в большой конюшне. Куры квохчут в птичнике. На обочине – дровя-ной склад. Плодовый сад с яблонями, вишнями, ягодником тоже на дворе, тут и огород с высаженной репой, белой капустой.  Вырытый колодец обустроен лебедкой с кадкою, крышкой, оградою и удобным подступом. За стенами  дворца ров и вал, а далее золотятся поля гречки, ржи, овса. В склоненных остях видны ульи пчельника. Запруда с рыбою. Лениво крутятся крылья мельницы.
         Царь с сыновьями лег в покоях убиенного. Ближайшая свита разместилась на полу в горницах, на сундуках, на постеленных под деревьями попонах, в конюшне, на чердаках. Магнус лег в при-стройке службы на грубом топчане, куда кинули ризы и принесли свернутую шубу наместо подушки. Молчал, дивился принц моско-витов неприхотливости.
         Перебив, загнав по углам назойливо жужжащих москитов, Магнус глубоко забылся, когда пробудил его шум рассыпавшегося земляного камня, повторно ударившего в ставень. Просыпался принц долго:  всю ночь по крыше катались плоды  с распроставшей над крышей ветви яблони яблоки, их стук спутал с ударом. Магнус растер мягкими ладонями пылавшее лицо, расчесал комариные укусы. Жмурясь от света, бившего в щели ставен,  предусмотри-тельно сжав стилет, распахнул окно и ослеп от избытка утреннего полымени. Выглядывая из-за ствола яблони, стояла девица, звала. Магнус, не чуждый приключениям, подвязал штаны, кинул на плечи камзол. Надел  перевязь шпаги и выскользнул вон. Он ждал лю-бовного свидания и рассчитывал,  что надежды сбылись. Капеллан, спавший с принцем в одной комнате, заворочался во сне и не про-снулся, утомленный переездом. Магнус на цыпочках обошел Шраффера. Тихо скрипнул дверью.
         Юница манила Магнуса, и Эзельский правитель направлялся  к ней в сладострастном предвкушении. За яблоней простирался кустарник  дикой сливы. Евфимия пошла вперед. Магнус - за ней, оглядываясь. Дорожка спускалась в низину. Здесь  утренний туман не разошелся. Белая дымка охватывала идущих со всех сторон. По-верх тумана плыли  головы. Евфимия значительно превосходила миниатюрного Магнуса ростом. Он поражался, как холодный климат позволяет вытягиваться в Московии до подобных размеров. Представил: на ассамблее в Риге, в Эзеле, в Копенгагене встав с женой  в танце, он будет смешон. Магнус думал о необходимости более высоких каблуков, которые  носил.
         Евфимия тоже беспрестанно оглядывалась. Принц ничего не слышал, она – да. Внезапно девица приостановилась и жестом при-казала Магнусу молчать. Он подошел к ней вплотную, гораздо ближе, чем во время аудиенции при  царе. Ощутил жар тела. С за-туманенной желанием головой, полуосознанно Магнус потянул деву к себе за рукав. Обладая  подвижным темпераментом, принц едва сдерживался, чтобы не бросить деву на землю и не овладеть ею силою, как поступал с крестьянками. Евфимия отпихнула его. Маг-нус развернулся на звук хрустнувшей ветки и заметил, что остано-вило ее. Недалече на склоне ложбины неприметный юный при-дворный  царя, тот, что носил за ним в суме шапку и посох, проси-тельно замер на коленях перед какой-то прелестной барышней.  Магнус только осваивался с местным наречием, самих поз было достаточно понять куртуазность открывшейся ситуации. «А эти московиты не чужды светских интрижек», - подумал принц. – «Их двор не так хмур, как пугали». Годунов вытащил кинжал. Магнусу стало страшно любопытно, зарежет он себя или девицу. Евфимия не дала  досмотреть, схватила Магнуса за кисть и увлекла вниз по склону.
         В ложбине Магнус опять расслышал неясное шевеление. Чья-то третья голова явилась над туманом, помимо его и Евфимии.  Магнус на шорох направил стилет. Тревога была ложной. К ним шла ожидавшая  младшая сестра Евфимии - десятилетняя Мария. Магнус поразился предусмотрительности невесты, обеспечившей себя  свидетелем. Он приглядывался к Марии, ища в хрупкой девочке признаки пола. Она была еще столь неоформлена. Белое льняное платье ее сливалось с туманом, индифферентный детский взгляд и розовые, едва намеченные губы выглядывали из молока воздуха, как нечеткий рисунок в живописной головоломке, где среди лесных ветвей и вилюжек надо разыскать фигуры людей, очертанья птиц и животных. Против сестры Евфимия в розовом сарафане. усыпанном речным жемчугом кокошнике смотрелась ясно, строго, чуть угрожающе. Она вдруг горячо заговорила, не менее живо, как перед тем Борис перед неизвестной Магнусу дамой. Если б Магнус понимал! Евфимия, казалось, входила в его трудности, говорила неторопливо и громко. Четко, отдельными короткими предложениями. Мария кивала сестре. Слова ее производили на нее большое впечатление. Магнус галантно улыбался. Он ждал, когда кончится, по-видимому, характерное для восточной нации словоиз-вержение,  чтобы перейти к приятному. Желание, вскормленное воздержанием от начала похода  окончательно раздавило его. Он, не стесняясь Марии, хотел овладеть своей невестой при ней.
         По берегу звенящего ручья Евфимия вывела Магнуса к Волге, и здесь со слезами на глазах в лучах низкого резкого багрового солнца рассказала ему, как убил царь ее родителей.
         Разгневался царь на государство. Лютовал, казнил. жертвы жили как покорные агнцы,  жертвоприношения  часа дожидавшиеся. Обязаны были соглашаться, принимать возглашаемый  с трона смысл в ненужных гонениях, на заседаниях  быть с лицами веселыми, бодрыми, христианскими. Выражение печальное, осанка стесненная  служили виной. Басмановы и Грязные, Малюта и Вяземский показывали царю на унылые фигуры важных бояр, шептали: «Вот твои недоброхоты! Вопреки данной  присяге живут они адашевским обычаем, сеют вредные слухи, волнуют умы, хотят прежнего своевольства». Не ожидая, что буря обратится на них, направляли ветер на своих личных  соперников. Уже спешили убивать оговоренных в домах, на улицах, в имениях, храмах и монастырях. Алтари не укоряли долее Отсекали головы, приносили к ногам царя, с злой насмешкой сапогом их отталкивающим. Жгли  на сковородах, вбивали иглы под ногти, сжимали стопы испанскими сапогами, мучили капающей водой на обнаженное темя.
         Дошла очередь и до Владимира Андреевича. Навет состоял в том, что принимал он недовольных в московском доме своем во время царской болезни, медлил клясться в верности  младенцу Ди-митрию, позже рано усопшему. Другие сыновья, Иван и Феодор, тогда не родились. Молчали про главную претензию: Владимир Андреевич был двоюродным братом государя и находился в разуме, в отличии от родного брата царя Юрия, а потому  мог заместить его. И клеветники ровняли Владимира Андреевича с Шемякой, ос-лепивший и согнавший с трона прадеда Иоанна, своего кузена Ва-силия.
         Еще выделил царь брату, отцу стоявших перед Магнусом де-вочек, большое место в Кремле для нового дворца великолепного, одарил  городами Дмитровом, Боровском, Звенигородом, но уже жалел и забирал в обмен Верею, Алексин и Старицу. Не верил, что новые поместья умерят наследственное честолюбие подозревавше-гося в стоянии за старину двоюродного брата. Два года назад, со-бирая войско в Нижнем Новгороде войско для защиты Астрахани от турок и крымчаков, дядя  вверил отцу полковое верховенство. Владимир Андреевич с нами, с семьей, отправился в Нижний через Кострому, где жители и духовенство встречали его с чрезмерной пышностью, любовью и честью: хлебом-солью, земными поклона-ми. Глядели на него с надеждой и искательством. Дядя Иоанн поза-видовал  той встрече, от него подчас прятались, подозревал грозную искренность  в народном умилении. Нижегородских начальников вызвали в Москву и, придравшись в перерасходе и воровстве средств на неумеренную встречу, казнили на Болотной площади. Наше семейство поворотили с пути, окружили опричниками, пригнали в деревню Слотин под Александровой слободой.
         Отец не отбрасывал веры в братскую любовь. Держался вели-кодушно, с достоинством. Вдруг к нашим тюремщикам скачет сотня всадников. Все с обнаженными саблями, как на битву, окружают деревню. С ними – дядя. Он сходит с коня, идет, с нами не здорова-ясь, в отдельный дом. Туда по очереди вводят и нас вместе со слу-гами и домочадцами. Василий Грязной и Малюта Скуратов объяв-ляют отцу, что он умышлял на жизнь венценосного  брата. Пред-ставляют уличителя, царского повара, которому батюшка будто бы выдал деньги и яд на умерщвление Иоанна Васильевича. Нас с се-строй держат в сенях до разбора. Мы ревем и молимся. После док-лада свидетелей, клеветников, отца и мать с двумя нашими братьями вводят на суд к государю. Все четверо падают к его ногам, клянутся в невинности, просят пострижения. Дядя холодно отвечает: «Вы хотели умертвить меня ядом, пейте его сами!» Иноземец Бомелий подает смешанную отраву. Батюшка пить отказывается. Мамаша, урожденная Одоевская, осушает слезы и говорит с твердостью: «Не мы себя, но мучитель отравляет нас. Лучше принять смерть от царя, нежели от палача».   
         Родители простились. Отец благословил сыновей и нас, сестер, осушил чашу с ядом, наведенную чародеем Бомелием. Вслед  за отцом пили отраву мама и братья. Яд действовал не сразу, длил мучения. Дядя Иоанн позвал наших боярынь и служанок, с нами ехавших. Вбежала и я с Мариею. Дядя указал на корчившиеся трупы  наших, отца и матери, братьев, отходили они с выкаченными глазами, пеною на губах, сказал: «Вот трупы моих злодеев! Вы служили им, но из милосердия дарую вам жизнь». Дядя со своими присными ждал, что все упадут ниц с покорной благодарностью. Но  мамки и слуги наши отвечали: «Мы не хотим твоего милосердия, зверь кровожадный! Растерзай нас! Гнушаясь тобою, презираем жизнь и муки!» Тогда дядя велел обнажить женщин и расстрелять во дворе стрелами. Бабку же мою Евфросинию, названную главной в подбивании мягкосердечного моего отца к несогласию с Иоанном Васильевичем, опричники утопили в реке Шексне вместе с ее товаркой, другой инокиней, добродетельною Александрою, не-весткой дяди. Я и Мария все видели… Мама выжила. Когда ходил ты по двору, в дальнем тереме мог видеть лицо ее, несчастиями и болезнью искореженное. Ненавидит всей силою души она дядю за мужа, сыновей и свекровь, загубленных. Не выходит из терема, и на приезд дяди закрыли ее.
         Евфимия скорбно заплакала, Мария вторила ей. Не зная языка, Магнус не понял рассказа. Названные Марией имена  блистали маяками во тьме ужасного детского воспоминания. Магнус глядел косо, чувствовал себя поставленным в положение весьма неловкое. Солнце, не тронутое человеческими страданиями, поднималось из-за леса, окрашивая реку в пурпур, прогоняя безуспешно цеплявшуюся за воды утреннюю синеву. Поднялся ветерок. Принц ежился. Евфимия не окончила истории. Она продолжала, вытерев слезы концом цветастого  платка, гревшего покатые плечи.
         Не отыщет Магнус девицы красивей  и покладистой ее, пусть  обойдет землю  от края до края. Евфимия тряхнула косой, поверну-лась, шевеля бедрами. И вдруг опять брызнула  горючими слезами. С сестрой  они пали принцу в ноги, молили не тянуть со свадьбой, не брать на душу грех перемены уговоренного. Магнус поднял девиц с колен, так и не понимая, о чем его просят. Он слышал слова, где гласные перемежались согласными, речь, бедную  звуками но-совыми, гортанными или шипящими. Ему неведомую горькую пес-ню на два голоса спели. Он должен в чем-то помочь девушкам, но в чем – не догадывался. Безусловно, уговор есть уговор. Московский царь покоряет и отдает под его корону Ливонию, он в ответ женится. Как можно по-иному? Дайте срок. Но Евфимия боялась, что ее обманут. Мария же страдала за сестру. Захлебывающейся скорого-воркой Евфимия живописала, какой страшный зверь их дядя. Вот он убил отца и бабку, а теперь, измываясь, будя мучения, назначил скоморохам дать зрелище, где повторит убиение. Мало того, требу-ет, чтобы они с сестрой изобразили самих себя прежних. Вновь глядели на убиение, скоморохами разыгрываемое, вновь печалились, вновь к изворотливой дядиной добродетели бесполезно взывали. Евфимия обещала руки на себя наложить от позора, но не сделает, если Магнус поклянется от нее не отступиться. Она знает московских людей: многое тут делается ему, иноземцу напоказ. Пусть скажет он, что не желает представленья. Пусть скорей увезет ее с сестрой из этой отвратительной страны, где каждый куст пропитан для них чудовищным воспоминанием. Евфимия указывала на себя, потом - на принца. Соединяла руки. Магнус прижал кулак к сердцу и выдал пламенный взгляд. Намного проще воспринимал он происходящее. Постыло мне тут! – кричала Евфимия. Не радует земля, плодородие полей и садов. Не люба и эта русская река великая. Утопиться! Не жить! Задушиться! Не могу выносить дядю-убийцу, претит мне улыбкой отвечать на его улыбки. Мнимо признавать вину отца.
         Замечая растерянность принца, Евфимия что-то шепнула сестре. Та не противилась. Ошеломив Магнуса, обе поспешно скинули платья. Обнаженная  Евфимия со слезами на глазах клялась, что коли возьмет Магнус ее в жены законные и увезет из ненавистной Московии, она готова, взяв в спутницы сестру заграницу, всякий раз возводить ее на ложе принца, когда кровавые месячины или бе-ременность не позволят самой исполнять  супружеский долг. Стоя перед двумя голыми девицами, одна из которых была в развитии девственных  форм, другая же – совсем ребенок, Магнус прилип взглядом к женской коже, омываемой резкими косыми лучами вос-ходящего светила. Проступали ранее не замеченные поры,  заревой холод пускал мурашки. Гусиная кожа, красные носы, щеки со сле-дами засохших и свежих слез тушили желание принца. Он не хотел девиц сирых. Недоумевал: весь смысл предыдущего словоизверже-ния в подготовке к теперешней демонстрации? Естество Магнуса не было готово взять дары девиц прямо сейчас. Перед принцем стояли не девицы, но жалкие несчастные существа. Их горе убило его же-лание.
         Голос обеспокоенного исчезновением принца Шраффера за-ставил Магнуса очнуться от  наваждения. Девицы скоро оделись. Когда на обрыве на подстилке из сухой травы встал капеллан, до-чери Владимира Андреевича вошли по щиколотку в Волгу и смыли слезы. 
         Представление еще не кончилось. Евфимия уже Магнуса со Шраффером повела на святую святых, женскую половину. Проходя через двор, все слышали оживленные крики царя, сыновей и Малю-ты, бивших в колокола старицкого Покровского собора и радовав-шихся каждому отменному переливу.
         В своей комнате Евфимия сорвала  в красном углу занавески с икон и плюнула на иконостас, требовала целовать католический крест. По понятным причинам у Шраффера его не было. Евфимия поклялась в верности принцу на лютеранском евангелии, оказав-шемся у капеллана в кармане.  Дочь Владимира Андреевича взяла с полки большую серебряную чашу, к стенкам которой, по ее словам, присох яд, испитый родителями и братьями, и сказала: буде отка-жется от нее Магнус и не свезет с Руси скоро и навсегда, она омоет чашу, выпьет остатки отравы и испустит дух, проклиная дядю, принца и все формы христианской веры. Чтобы Магнус понял, она приложила кубок к губам, покачнулась и соскользнула на пол, за-катив глаза, смерть показывая. Шраффер и принц стояли, молчали, размышляя о характере будущей ливонской королевы.
         Годунов, избавившись от нависшей опасности, устранив многих из главных своих преследователей, задумался, не ошибся ли он, сделав выбор в пользу Марии Скуратовой. Люди к несчастью смертны, смертен и Малюта. Ласка   царя к нему тоже способна за-кончиться ранее земного пути Бельского. Когда столько подопечных надело петлю в разоблаченном опричном заговоре, не могла не пасть тень и на полковника.  За Малютой повалится зять Годунов. Не ведавшая колебаний Бориса Мария Григорьевна почла же дело решенным и висла на отце и Годунове в нетерпении венчания. Царь знал о сговоре, но велел погодить. Никому не жениться, пока сам он не женится. Может, еще Марию возьмет.
         Годунов в короткое время так перегорел к Марии Скуратовой, что молил Господа, дабы царь выбрал ее себе в невесты и освободил его от назойливой  невестиной прилипчивости. Первый раз нелегко продать себя. Годунова отвращало от Марии не непривлека-тельность, она цвела первоцветом, но боязнь политического про-счета. Ничего подобного не испытывала Мария. Натура цельная, она определилась навсегда.
         Мучимый яростными сомнениями, истощенный телесно и ду-ховно Борис от молитв обратился к Елисею Бомелию. Не дерзал от-крывать истины, пожаловался  на изнурительную бессонницу. Зенке по рецепту Бомелия смешал порошки. Годунов страшился их принимать. Дал цепным псам, подмешав к похлебке. Псы не умерли. Но мог умереть человек. Годунов дал порошок «от кашля» Шуйскому. Тот - ничего. Тогда полдозы принял Борис. Почуял вя-лость и спал, как убитый. Явился к Бомелию повторно, изложил: как разобраться в чувствах к женщине, когда вроде любишь  и нет, а выбор один, на всю жизнь по вере. Бомелий усмехнулся, догадался. Клин клином вышибают. Плотская связь с другой женщиной очищает сознание. Желание темнит рассудок, отсутствие желания делает его просветленным. Борис ушел от Бомелия разочарованным. Так и народная мудрость гласит.
         От младых ногтей жизнь Бориса проходила при царском дворе. Иного он не видел. Глаз его ложился на тех женщин, которые там обретались. Случались честные, шлюх было немеряно. Но с началом царских смотрин не существовало девицы, которая привлекала Годунова более, нежели Марфа Собакина. Мотивы влечения к ней он мог бы прояснить, когда  захотел бы разобраться в душе, но у него были другие интересы. Вот и получалось, что против воли останавливается на ней, скользит по ладной, плотно скроенной фи-гуре его взгляд. Марфа, настроенная на царскую матримониальную волну, замечала Годуновское внимание, ей льстило, и  она внутренне вздрагивала, когда он оказывался рядом.
         Полагая, что обладание тайной Марфы ставит его в особое положение, Борис вызвал ее потолковать в ложбину, спускавшуюся к Волге, в то же утро, когда Евфимия пришла к Магнусу. Там в ут-реннем тумане Борис увещевал Марфу отдаться ему, так как Мат-веем Грязным она лишена девства, и ей теперь все равно. После близости Борис обещал каких угодно иноземных докторов и мос-ковских бабок, которые зашьют ей плеву и возвратят первоначаль-ную чистоту. Я и сам тебе зашью иглой с телячьим жилами – убеж-дал ослепленный Годунов. Марфа смеялась в лицо над  глупостью умного человека, а Борис на полном серьезе вопрошал, не зашила ли она плеву уже сама. Избегая дармовых царских утех, Борис  был не дока в похотях. Предпочитал и спать по делу. Сейчас же завелся, забыл себя и обещал Марфе золотые горы. Унижая себя, прося об одолжении близости, он ползал перед ней, кроша коленями песок ложбины, когда их заметил шедший с Евфимией Магнус.
         Марфа, гордая, сильная,  взнуздалась великой целью. Она шла вперед без оглядки и без Евфимиевой истерики. Мелкие препятствия на пути она откидывала с презрением. Годунов сильно упал в ее глазах, выклянчивая близость. Действительно, ей ничего не стоило отдаться ему. Состояние ее месячин позволяло сделать это без угрозы затяжелеть. Она желала Годунова, как желает баба уже раскрытая, но гордость сдерживала. Она не желала близости тайно, на песке, в липком тумане. Она заслуживала  царского ложа под балдахином с расшитыми золотом звездами. Годунов, дезориенти-рованный желанием, слюнявился, скреб землю кистями и требовал сказать, восстановила она девство или нет, будто в том лишь пре-пятствие и причина несогласья. Сделаешь царицей, буду твоя – по-вторила Марфа прежнее условие. Как же тебя сделать? – вопрошал Годунов и  ползал перед ней, хватая за подол платья. И ныне впер-вые в исступлении у него вырвались ужасные глубоко вынашивае-мые слова: да что тебе царь?! Он прикусил губу, да слова уже вы-летели. И они друг друга поняли. Впервые мысленно Годунов по-ставил себя на место царя,  впервинку признал, что он не согласен с государем, что не так поступает Иоанн, как поступал бы он, будь на месте царском. Марфе же стало ясно: не царь привлекает ее, пятый десяток лет живущий, длинный, костлявый, непостоянный и недоб-рый, но положенье царицы.
         Годунов встал и отряхнул колени. Не удалось ему выполнить назначенье Бомелия, обрести телесное удовлетворение, а купно  безмятежность души и трезвый взгляд на  брачное с Марией дело. Будто прознала и не захотела Марфа стать против Скуратовой кли-ном. Исполнит ли она обещание стать Годуновой, когда станет ца-ревой? Ой ли!
         Княжеские хоромы не способны были вместить всех искреннее ли, по принуждению  желающих лицезреть развернутое действо. Царь перенес его на склон дворцового пруда. Здесь настелили подмостки, а для царя устроили навес на случай внезапной непого-ды. Иоанн первоначально желал изобразить себя сам, но так он не мог бы наблюдать за происходящим. По сему сел в кресла, царя по-велел изображать сначала сыну Ивану. Он смутился, стал как ка-менный и шага не ступил с указанного ему Географусом места. Должно произносимые слова вылетели. Отец шикал на сына, зама-хивался жезлом. Иван побагровел шеею и совсем замкнулся. Сле-дующим назначили Годунова. У него не вышло лучше. Он ходил по подмосткам, опустив голову и бормоча назначенный текст под нос.
- Борька, вспоминай, Борька! – кричал  Иоанн. – Ты был там!
         Но Борька, хотя и присутствовал в Слотине, заперся умом и терялся в воображении повторить Иоанновы поступки и слова при казни брата. Не лучше получилось и у Васи Шуйского, которого царь понудил  опробоваться из стремления в очередной раз унизить знатный боярский род.
         Иоанн выпучил глаза, нижняя губа отвисла, а длинные пальцы с нестриженными ногтями вытянулись от посоха к сцене. Ему казалось так просто играть, а тут ни у кого не получалось. Он потребовал «воеводу игралища» Географуса. Тот пошел гордо и хозяйственно, легкость и чудная царственность по обыкновению исходили от него. Иоанн пришел в трепет: как легко заменили его! Географус распределен был изображать Владимира Андреевича. Переводя его в цари, Иоанн оставлял действо без жертвы, ибо суеверные вельможи наотрез отказывались играть покойника. Царь вскакивал с места, вопил, топал ногами, грозил расправою и был бессилен рас-тормошить подданных, забывавших первое назначенное слово. Он перебрал весь двор, и не нашел Географусу замену. Всякий прину-жденный назваться Владимиром Андреевичем тут же словно умирал при жизни. Молчал, запинался, ходил куклою. Географусу вернули роль Старицкого князя. Иоанн сверкнул белками глаз, куда попало солнце, и назвал царем Григория Грязного. Григорий расправил грудь и вышел оттоманским павлином. Ему не очень  удавалось, но царь вдруг увидел в нем себя и озлобился. Всплыла в голове назойливая ядовитая мысль: удался бы опричный заговор, подобный бы царь ездил по Руси, правил. Григория утвердили, хотя исключительно фантазия Иоанна утверждала в нем годного. Неоп-ричные вельможи отворачивались и плевались. Опричники радова-лись успеху человека своих рядов, жизнелюбу, пройдохе и болтуну.
         Свист прорезал воздух. Это Григорий Грязной вошел в раж: давал подзатыльники и рвал волосы на скоморохах, которым по униженным просьбам и доводам Географуса отдали таки вторые роли. Царь прикрикнул на зарвавшегося артиста, утихомирил ша-луна. Неприятно ему было видеть такое зерцало нравов. Но еще за-мечал он отрока, дальнего родственника покойного брата, сироту-подростка с  бескровным лицом. Тот тоже был при смерти благоде-теля. Ребенок неосторожно свесился  с сеновала, с тревогой погля-дывая. Сестры ночью еду  ходили носить ему, дабы не вырвал царь последний кривой росток рода. Сострадательное любопытство на-вредило ему. Дальнозоркий стареющий глаз Иоанна вырвал сего соглядатая из-под застрехи. Заставил слезть, всего в соломе. Не от-ряхая, не замечая, что грязен, посадил в кресла подле себя с сест-рами: гляди, не отворачивайся, мелкий родственничек, чего за из-мену бывает!.. Казнь отца детям покажут  еще один раз. Не хотел замечать царь обиды и слез. Локтем племянниц и племянника под-талкивал. Не давал утечь. После представления заставит вместе со всеми благодарить за представление. Придворные похвалят царя как главного постановщика неумеренно. Магнус и Шраффер, сраженные варварством, - со сдержанною лестью. Самим живыми бы уйти! Хотел царь и безумную невестку из терема вытащить. Да та смердела, с умыслом обгадившись.
         После обеда и повального сна, государь отдыхал на гусиного пера перине Владимира Андреевича, высшая челядь – где придется, смотря по положению за Иоанновым столом, по лавкам, на рундуках и складнях, на крыльце и сеновале, под воротами и плетнями, протрубил рог, загремели дудки с цимбалами, стукнули барабаны, прокричали о начале представления. Первыми вышел табор скомо-рохов. Они изобразили самих себя будто бы Географуса, то есть Владимира Андреевича, тешивших. Ходили колесом и на плечах помногу, показывали исчезновение кошелей и чудесное их обрете-нье. Медведи в красных сарафанах с кокошниками орали, кувырка-лись через голову, плясали под дудку и гусли  хороводами и впри-сядку. Появились дурные нашептыватели. Вручали Владимиру Ан-дреевичу кубок серебряный, сыпали туда зелье, видом сосновую труху похожую. Скоморох в польском платье с галунами отдал грамоту берестяную, прилег в ногах князя, по волосам его гладив-шего. Зазвучала труба, въехали на помост на метлах опричники.
         В изложении истории  не было ничего пугающего, а одно раз-влеченье. Скоморохи играли столь увлеченно, что царь подумал: им и деньги не нужны. Не в пример вельможам, они жили и насла-ждались, упивались развертываемой драмой. Плутоватые и опитые лица их совершенно походили на опричные. Все же не знали они меры. Сыгранная сценка, когда прибывшие опричники задрались из-за стащенной у княжеской кухарки пестрядевой накидки, пусть и насмешила царя, заставила отметить отступ Географусом и ско-морохами от оговоренной последовательности. Но наибольше раз-дражали Иоанна княжеские дочери, стоявшие подле седалища отца. Евфимия кусала губы, на прекрасных глазах ее назревали слезы, Мария же отрешенно витала где-то в облаках. Зато скоморошьи ба-бы, лепившие образы супруги Владимира Андреевича - княжны Евдокии (Одоевской), его матери -  Евфросинии и товарки ее Алек-сандры, справлялись великолепно. Супруга в ухо князю зудила, Евфросиния и Александра в иночьих рясах непрерывно крестились и клали поклоны, подчеркивая  показное благочестие. Матвей Грязной оказался к царю ближе других, Иоанн наказал ему поторопить с выходом дядю Григория. Государь наклонился к сидевшему подле  Магнусу и через Шраффера принялся давать ему пояснения. Вот, дескать, зреет заговор, а вот спешит возмездие.
         Магнус остро следил за кубком с отравой, который, забрав у Владимира Андреевича Малюта–Скуратов передал Бомелию под-твердить губительность зелья. Принц узнал в кубке тот, что пока-зывали ему сестры в девичьей горнице, по крайней мере, похож не-обычайно. Удрученно покачав головой, Бомелий вернул кубок Ма-люте. Тот сурово приказал Владимиру Андреевичу выпить.
Владимир Андреевич пить отказывался. Медля, объявил, что про-диктует список из тридцати лиц к нему являвшихся, на захват трона подбивавших. Смертный список составили. Владимир Андреевич  приложил руку, и тут же опричники его опрокинули, лопатки вы-вернули, подбородок с трясущейся головой задрали. Малюта вливал яд в разверстый острием сабли  рот. Григорий Лукьянович, как многие, изображал самого себя, опричники – тоже. От усердия  расцарапали Географусу щеку, раскровенили уста, и тот взвыл не по поддельному. Царь глядел и возвращался в недавнее прошлое. Примерно так и было. Не хватает князя Вяземского и Басмановых, отца с сыном. Из мертвых  не подымешь, и роли их забыли раздать. Экое упущение! Вой Географуса и всамделишное его сопротивление, перепугался: непрофессионалы зарежут пред лицом царя из старания, взорвали мучительное терпение Евфимии. Она шагнула к опричникам, ловким потаенным движением выхватила кубок и приложила к устам.
         Магнус побежал от царя вперед, вскочил на подмостки и вы-рвал кубок. Кроме сосновой трухи внутри ничего не было.
- Купился! – восторженно закричал Иоанн, треснув посохом о на-стил. Острый конец посоха застрял в расселине, и Григорий Грязной, оставив сцену, слез в царской ферязи к государю, ибо его изображал, вызволять.
         Юный Эзельский правитель вернул кубок опричникам и, по-терянно улыбаясь, бормоча извинения, вернулся на место. Царь хо-хотал, трепал Магнуса за плечи. Сдержанная надутость покинули принца, общечеловеческое, русское, проглянуло в его порыве.
- Наш, наш человечище! – повторял довольный царь.
         Придворные и верхушка опричников тоже улыбались. Как всегда, их улыбки в любой момент готовыми были сменить другим нужным выражением. Многие завидовали успеху принца. Побежав спасать Евфимию, Магнус в мгновенье ока вытеснил из сердца Ио-анна отечественных конкурентов.
         Дальнейшее тоже было не лишено интереса: важная поступь Григория Грязного в образе государя, его великодушие и готовность простить женскую прислугу, их дерзость, вынудившая приговорить к расстрелу. Тридцатилетнюю молодящуюся подругу Географуса, представлявшую разбитную служанку Владимира Андреевича, привязали к дереву. Меткий скоморох в рясе опричника пускал в нее стрелы, вонзавшиеся близко к голове и плечам. Царь, хохоча, предложил стать вместо скоморошьей жены, которой растрепали волосы и эффектно разорвали платье, оставив прикрытыми только сосцы и место срамное. Мнимая жертва  пробуждала в Иоанне желание. Малюта, Годунов, Грязные и другие умоляли царя не испытывать судьбу.
- Какая судьба?! Я в руце Божьей! – гремел царский тенорок.
         Василий Григорьевич со всех сил стремился сорвать царское благоволение. Ночью он передушил на псарне старых псов, долж-ных псарем на прежней службе при Старицком дворе его вместе с братьями  помнить. С искусанными окровавленными руками вы-скочил старший Грязной на подмосток верхом на опричной метле. Опасно махал саблею над головами скоморохов, вышедших в виде Владимира Андреевичевых приспешников. Вершок метлы хотел засадить в зад артисту в мантии духовника государева брата. Не от-ставал клоун Васютка Григорьевич, усердно заменявший убитого шута Гвоздева. Не к месту, но на потеху притащил горшок с кашею, да и вылил себе на голову. Визжал обожженным зверем.
         Утомленный смехом, Иоанн приказал прекратить потеху. Тя-жело дышал, вытирал платком пролившиеся слезы, прижимал го-рячую ладонь к надорвавшемуся хохотом боку. Велено было обно-сить гостей и скоморохов огромными блюдами с угощением. Пода-вались куски лебедей и тетерушек, осетрина, сомы, икра всех цветов, масло, сыры, вина иноземные, меды родные. Опричники и скоморохи набросились на еду и выпивку, стало не до представления. Сперва пили, дабы скорее опьянеть. Потом уже закусывали. Представление сворачивали. Скоморохи второпях явили утопление в пруду старухи Ефросинью с добродетельной Александрою. Захмелевшие артистки, их образы исполнявшие шатались, опирались друг о дружку. Рассчитывали, что опьянения не видно. Не замечали злобных взглядов вдовы Владимира Андреевича, кои она, в перекошенном кокошнике, бросала из оконца дальнего терема. Сюда доносились потешные, не для нее, крики жертв, взрывы восторга зрителей. Евдокия вспоминала казнь мужа, детей, свекрови. Призывала с небес мщение на голову венценосного негодяя.
         За столом подвели итог. Скоморохи сыграли как живые. При-дворные и опричники, самих себя изображавшие, были мертвы, хо-дульны, стеснены. Глядели в пол и держали такие паузы между словами, что птица успевала Волгу перелететь.
         Подвыпивший царь приказал привести бежавших от сцены племянниц. Опять показывал усаженному за стол по правую руку Магнусу прелесть стыдливо тупившейся Евфимии. Ругал ее и сестру, что показались в зрелище скомкано. Винил  уклонение переехать к нему на воспитание в Слободу… Слотин! Чего же мы тащились в Старицу? Завтра же возвращаемся в Слободу,   там в Слотине повторим действие. Куда лучше выйдет на историческом месте! Царь качал на ноге прижухшего мальчугана-сироту, трепал непослушные вихры; не давая прожевать, совал  в неохочий рот восточные сладости.
         Отринув последнюю девичью скромность, Евфимия из-под длинных ресниц одаряла Магнуса такими красноречивыми взгля-дами, что он смотреть на нее боялся.   Увези!
         Напряженность Магнуса веселила царя. Иоанн поднимал цену Старицы. Братьину вотчину отдает принцу за племянницей. Хорош дворец?! Здесь ему  жить да детей плодить.  Магнус поводил пле-чами, не отказываясь. Не поймут его в Дании, коли осядет он в бре-венчатом доме, крытом соломою, среди гусей, куриц и коров. Принц привык к запахам платков надушенных, а не к вони провинциальных хлевов и свинарников. Подавай ему пиры и ассамблеи, где украшенный регалиями гофмейстер торжественным голосом возвестит его явление: Магнус, король  Ливонии, с супругой. Тогда и старший брат Фредерик II Датский подвинется. Не давало покоя Магнусу Фредериково первородство.
         Пили и ели до утра. На зорьке Малюта с Годуновым отвели качающегося государя в покои убиенного брата. Царь лег на широ-кую деревянную кровать, утонул в перине. Пока царь не заснул Григорий Грязной привел «жену» Географуса, стоявшую на пред-ставлении под стрелами. Григорий ее прежде в чулане опробовал, не оплошала бы.
         Яков Грязной стоял на страже у крыльца, довольный, что ве-селье обогнуло царских невест, не были они призваны пред царевы очи, когда пьяный разгул не мог гарантировать безопасности де-вичьей чести. Предрассветный холодок заставлял е ежиться, Яков пребывал в  вымученном бодрствовании и думал, не разбудить ли Матвея, спавшего за княжеским крыльцом на охапке сена и обязан-ного сменить, когда заметил высокую согнутую фигуру, кравшуюся  вдоль плетня с вывешенными на нем после празднества на просох горшками. Яков, на ходу сапогом пнув племянника, с обнаженной саблей пробрался ближе к идущему человеку. Над плетнем он видел плоскую суконную шапку. Низ лица неизвестный замотал платом.
         Матвей сел на соломе, тер заспанные глаза. Вчера принял на грудь винца немало. Чудодейственная мальвазия  стучала в голове, наливала свинцом  непослушные ноги. Поправив съехавшую шапку, Матвей пошел за Яковом. Так они и шли: Грязные с одной стороны забора, кравшийся человек по другую. Он спустился в балку, где некогда разбирались в любовных чувствах царские племянницы с Магнусом, а Годунов с Марфой. Человек остановился, кого-то ждал. Грязные легли наземь, поползли к тонким стволам ивняка.
         От реки шустро поднялся другой человечишка в сером полу-кафтане без шапки и округло остриженной бородой.
- Ну? – спросил он, подходя к ждавшему.
- Завтра едут.
- Не врешь?
- Как же!
- Путем  каким?
-  Через Волгу и сразу к столице, чтоб миновать болота. В Старице ложный слух пустят, что идут с объездом к Твери.
         Звякнул мешочек с деньгами. Люди расстались. Пришедший сбежал к реке. Скоро послышалось движение челна и скрип уклю-чин. В отплывшей лодке сидели уже двое. Тот, с закрытым лицом, поднялся по осыпи.
- Ты узнал? – спросил Яков Матвея.
- Один – Географус, - шепотом отвечал племянник.
- Другой – казак, не Кривой, который шибко про осаду Астрахани турками плел, а другой, что боле помалкивал… Мало ли Географусу за показ со скоморохами дали, еще денег берет, тать ненасытный!
- Надо бы  Годунову сказать.
- Кто он тебе? – возразил Яков, недовольный Борисом, ведь после того, как доверились тому в истории с Магнусовым письмом, Еф-росинья Ананьина оказалась принадлежащей Матвею, будто того то вина..
         Матвей поджал губы: служба  Годунову принесла Грязным немало горя. Оба согласились донести о готовящемся на государя злоумышлении  непосредственному начальнику – старшему голове Грязному.
               
               


               
               




                5



         К полудню раскачались, залили вчерашний хмель свежею бра-гою, помолились, покаялись, получили в соборе отпущение и при-нялись укладываться в обратный путь. Государь позвал к себе Маг-нуса и, указывая на Малюту–Скуратова, командовавшего сборами воплем и отмашистым пинком, внушал принцу, что вот тот человек, кому он верит. Предан без лести, не обманет, не продаст. Не он, царь, а Малюта, сам из  Бельских, вдохновил его на расправу с знатными боярскими родами. Минули времена своеволия младших княжеских ветвей, только по-прежнему коренным не следует давать воли, ибо не знают меры. Магнус, Шраффер, иноземные офицеры, опричные головы с сомнением поддакивали Иоанну, раз он так хотел. Жадный глаз высматривал во дворе Евфимию. Ее и сестры нигде не было видно. Рыдали и прятались в девичьих горницах после давешнего унижения.
         Колченогий опричник пронес к телеге  царскую утварь, спо-ткнулся, глаза не продравши, рассыпал из короба блюда да кубки.  Малюта схватил неловкого за загривок, показно проучил. Тумаками отделал харю в кровоточащий блин. Поминал опричную мать пройдохи словами неповторимыми. Царь невнятно заурчал от удо-вольствия. Уйду на покой, повторил Магнусу, оставлю  Москву Малюте. Пускай правит визирем или первым министром, как там у вас? Магнус скупо подтверждал: приструнить феодалов – дело вер-ное. Сам-то кем был? Принц не позволял себе расслабиться. Он до-гадывался: неискренен Московит. Иоанн скороговоркой болтал, как пробные камни кидал: чего Магнус высказать сподобится. Держал Магнуса на испытании.
         Похвалы Малюте слышали  и Грязные, и другие начальники. Яков ожидал, что Малюта воспользуется моментом и заявит госу-дарю об опасности, ожидавшей в пути, о чем и подсказали воеводе. Малюта хмыкнул, закрутил ус, обрушился на Грязных  за непере-пряженных  лошадей, и ничего не сказал. Василий Григорьевич мигнул Якову и Матвею, те тоже  смекнули помолчать бы. Не пе-ременили установленного, не пошли к Годунову.
         Прощай, Старица!.. О малые города русские, соль земли, зачем пригнула ваши гордые шеи пьющая соки столица? Не в вас ли смысл отечества, не под вами ли почва своеобычная? Маковки церквей, стены белые, речки изогнутые под склоненными  ветлами, вы – родина, вы – боль, вы слезы. С вами родиться, вытоптать ноги на скромных лужайках пред  домом родительским, нарадоваться на журавлей в небе, на воркованье голубок в застрехе, надышаться прозрачным воздухом, среди вас  скончаться – нет ли счастья большего? Земля русская, любимая, многострадальная! За что тебя так и эдак? Не заслужила! Не уберегли!
         За сборами Иоанн сидел обочь с сыновьями посередине трой-ного кресла на крыльце,  клонил  ухо к старицким монахам, выво-дивших хором Символ Веры, сбивавшихся детей и старцев тыкал тростью. Со дворов же выводили беспокойных коней, рассаживали несших сундучки с узлами, семенивших в длинных платьях царских невест и суетливую их родню по  подводам. Кряхтя, лезли в повозки старые бояре-наблюдатели, везде они за царем с надеждою, не одарит ли, не подтвердит, что есть. Гикая, взлетали в седла за высокие луки опричные ясны соколы. Подтягивали ремни доспехов немцы, варяги, шотландцы и датчане, весь продажный сброд. Покрывали скакунов плотными попонами, тугою кожею наемники-татары, вылетали с задорным свистом за ворота, пугая зевак свер-каньем бармиц и ерихонок. Вдруг из уст в уста передали новый приказ: ворочаться! Царь передумал. Завтра с утречка и двинем. Ангел-хранитель продлевал Иоанново царствование.
         Выйдя новою дорогой, Иоанн,  послал вперед лазутчиков. Два пожилых крестьянина ехали молча, остерегались лишнее слово уронить. Василий и Тимофей Грязные скакали подле них, готовые изрубить в куски, если скажется измена, рванут провожатые в лес. Чаща сгущалась, путь делся уже, прорастал меж колеи высокой же-сткой  травою. Над тропой дерева сцеплялись дугою, застилали трепетное сияние солнце. Стук и треск от  цеплявшихся ветвей за повозки.
         Встревоженный государь вместе с Малютою проехал к про-водникам. Спросили, чего случилось. Впереди лес сгущался, и синяя  испарина тянулась из влажного подлеска. Проводники божились: скоро выйдем на большак.
         Услышали зверей, шедших через лес. Обламывая низкий су-хостой, треща валежником, задевая крупным телом о кору дубов и осин, шло вспугнутое обозом стадо. Магнус, давно ждавший про-явить себя, поднял руку: рыцари звякнули вооружением, готовые к бою. Московитам была смешна их тревога.
         Темные массы неуклюжих, обросших патлатой шерстью жи-вотных за деревьями пересекали звенящий ручей, поворачивая к топи разводья, где торчали обломанные стволы кривых берез. На-вязчивый  густой скотный запах несся оттуда. Звери чуяли и видели людей, торопились уйти, хлюпкими прыжками разбрасывая воду, облепляясь плававшими истлевшими листьями, хвоей, тиной. Дете-ныши-сосуны бежали в середине стада и  задерживали ждавших их взрослых. Мамаши тонко звали отставших, самцы же поворачивали к людям крепкие  рога. Это были туры.
         Заметив легкую добычу,  царевич Иван загорелся азартом. Ог-лянувшись на отца, ища  одобренья или прося прощенья за  не-сдержанность, он пришпорил аргамака, и полетел к ручью, виляя меж деревьев, на ходу скидывая с плеча короткий лук, вставляя пе-ристую стрелу. Малюта тоже не успел сказать царю слова, как по-следовал за ним, ведомый тем же охотничьим инстинктом. Изви-неньем служило, что крупный самец остановился и, низко опустив рога, сильными скачками пугающе пошел на надвигавшегося Ивана. За Малютой поскакали Василий Грязной с  Матвеем и другие. Оставшиеся на дороге московиты осадили к государю. Свита Маг-нуса оказалась в авангарде.
         Наблюдая за подъезжавшими к нему всадниками, оборонявший уходившее стадо самец, вдруг испугавшись, бросил сие занятие, внезапно прыгнул вбок чащи, смял  боярышник и опутанный сорванными ветвями и плодами с листьями стремительно прошуст-рил под ноги принцу со спутниками. Зверь опешил у окованных в сталь всадников. Те стояли железной стеной, выставив копья. Конь Магнуса ржал, вороча от тура шею и безумно выкачивая обращен-ный к лесному чудовищу глаз, стремясь смять ряд  и унестись вместе с хозяином подалее. Магнус не допустил  позора. Порох на полках обоих стволов седельного пистолета пыхнул сизым пламенем. Тур вздрогнул от удара пули и с разорванным алой полосой брюхом нырнул назад в лес, пачкая кустарник густой кровью и оглашая лес  тяжелым отвращающим ревом.
         Стадо откликнулось  перекликом трубящих звуков и, сминая болотную поросль,  понеслось по разводью. Хлюпанье воды и от-чаянный писк детенышей, призывы матерей, угрожающее гуденье самцов живо смешались с улюлюканьем опричников. За царевичем, Малютой устремились остальные. Лес наполнился криками людей, свистом пущенных стрел, хлопаньем крыльев и возгласами подня-тых птиц. Огромные серо-пятнистые тетерева, иные лесные птицы шли вверх, задевая и обламывая сучью, раздвигая нависшую листву. Чаща стремительно оживала, оглушая, дезориентируя.
         Среди всеобщей суматохи царь оставался сидеть на  высокой тихой лошади. Он не попятился, но и не поскакал в охоту. С за-мершим, ничего не проявлявшим лицом он обратился туда, где от-крывался простор, затопленный разлившейся водой. Видел оприч-ников, уносившихся все далее, группку охотников отставших, чтобы прикончить застрявший в трясине молодняк. Рынд вместе с  Малютой, окруживших подломившего ногу волосатого темно-рыжего самца, обращавшего к нападавшим кривые рога, щеривше-гося застрявшими в черном загривке и под ребрами стрелами. Не-приятное ожидание царя передавалось Феодору. Спустившись из повозки, он схватился одной рукой за стремя отцовой лошади, дру-гой – не выпускал клетку с бившимися в ней чувствовавшими лес щеглами. Годунов гладил морду обеспокоенной царской лошади и глядел то на царя, то в сторону охотников, ожидая неследовавших распоряжений. Около царя остались старые неверховые бояре, ска-кать им давно было и не по силам и зазорно, сидевшие в кибитках  невесты, десятка полтора разноплеменных наемников и отряд Маг-нуса. Все, непогнавшиеся за турами предполагали, какие мрачные мысли роятся у государя, вмиг за азартом впятеро лишившегося войска.
         Вдалеке Малюта соскочил с коня, чтобы ножом перерезать издыхавшему туру горло. Григорий Лукьянович уже взмахнул лез-вием, когда  тур дернулся, рогом выбил нож да и подцепил Скура-това подмышку. Малюта взмыл на аршин в воздух, упал вскочил, хотел влепить артачившейся скотине широченным кулаком в глаз. Промазал, щипнул пятерней кожу. Тур обреченно взвизгнул и  до-битый другими опричниками забился в траве. Малюта расчесал пальцами  спутанную бороду, расправил плечи, отряхнул колени. Могучая фигура его кряжисто врастала в землю.
         Магнус  не участвовал в охоте, но с замирающим сердцем следил за происходящим. Он видел, как царевич Иван гнал стадо, как рыжая крупная самка отделилась в сторону и запетляла по разводью, расплескивая  гнилую воду. Самка забирала к обозу. Дождавшись, когда она окажется  шагах в пятидесяти, Магнус принял взведенный оруженосцем арбалет и  прицелился. С острым жужжаньем стрела разомкнула воздух. Самка, настигнутая в полете, поджав ноги, рухнула плашмя с колышущимся оперением стрелы ниже лопатки.
         Опричники свежевали пораженного самца, Малюта  же, воз-бужденный погоней и схваткой, с окровавленным куском мяса в пятерне, скакал к царю, тоже знатному охотнику, преподнести пер-вину. Григорий Лукьянович показал Иоанну кожу тура с висевшим на нем белым, пронизанным кровоточащими капиллярами жиром. Иоанн выпрямился в седле и в лучах вечернего солнца молча раз-глядывал лицо Малюты. Царь сидел спиной к свету, Малюта – ли-цом. Шрамы, добытые в боях и прикрытые загнувшейся бородой и кучеряшками усов на щеках и подбородке Малюты очертились за-метнее.
- Чего же ты царя бросил, верный раб?! – сквозь зубы шипяще сказал Малюте Иоанн. – Не ты ли  клялся умереть за меня в час опасности? Оставил меня одного в лесу с иноземцами!
         Малюта опустил окровавленную руку. Губы его задрожали. Он оглянулся, ища опасность. Не мог не увидеть Магнуса и смирно сидевший отряд его. Все они – посольство пред государем, только сейчас Иоанн представил их в новом качестве.
         Сердце свидетеля происходящего - Годунова сжалось. Второй он восторженно переживал превознесение Малюты, обещание на-значить  «визирем», «первым  министром». Тогда выходило, не ошибся Борис, добиваясь невесты. Мария – дочь могущественного любимца продвинет Бориса. Годунов даже перестал  желать Марфу, отодвинув ее как пустой  греховный соблазн, а тут вдруг полное сговоренного тестя низвержение.
-Волчары, - продолжал скрипеть царь, - сколько не корми,  в лес глядите. Как кобели, сучку унюхавшие, кинулись за турами.
         С широкой притопленной  поляны, где свершилась охота, к отцу возвращался, как все охотники, разгоряченный  Иван. С пы-лающим лицом он вступился за Скуратова, прося высоким сры-вающимся голосом:
- Не отчитывай Григория Лукьяновича, отец! Разве помешает све-жатина? Побаловались молодечеством, а то скучно едем!
         Царь дернул уздой и захрипел на сына:
- Тебе мало полного обоза провизии, Ваня? В три горла жрать же-лаешь?! Никогда предательства не прощу!
- Какое же предательство, отец?!
- Молчать!! В каменном мешке сгною! Кривым ножом горло на По-ганом Болоте разрежу! Да я сейчас… - царь хватался за ножны. Рассерженная рука его срывалась с ремня, в неистовстве забыв, как вытягивается сабля.  Глаза его налились молоком, выкатились из орбит, он бился трясучкой. Ничего не видел и не слышал, кроме не-годования его одолевавшего.
         Малюта и Иван отдвинулись от Иоанна. Стояли подле с поту-пившимися удрученными головами Годунов, Бомелий, Лензей, Зенке. Все прорицатели и лекаря словно  язык проглотили, замер с клеткой с верещавшими щеглами  Феодор. Лишь его птицы не по-нимали происходящего.
- Скучно ему! Скучно! – повторял царь и больше уже не слагал слов. Шипел: - Лишу царства. Отдам вот..  Магнусу. Пусть на Великом княжении сидит! Иноземцы, они поразумнее вас дураков. 
         Царевич Иван хлестнул жеребца арапником, повернулся и, ос-тавив отца, на дикой скорости поскакал в конец обоза. Там, стараясь остыть, он распорядился уложить в телеги на свободные места туши туров. Зная характер отца, он перетерпевал публичную обиду. Никто не воспринимал слов Иоанна всерьез, все ждали, когда минет гроза.
         После вспышки гнева Иоанн жмурился, будто исхлестанный арапником и продолжал кричать, обращаясь к окружающим:
- А где проводники, коли вы такие умные?!
         Проводников нигде не было. Воспользовавшись суматохой охоты, оба крестьянина канули в чаще. Иоанн видел их, крадущихся.  Почему не остановил?  Назло делал себе и другим хуже. Пусть все погибнут, того заслужили, подлецы!
         Яков и Матвей, среди других опричников мчавшиеся за турами, теперь грузили освежеванные туши, перенося, дабы не запачкать, теснимое барахло в другие подводы. Когда государь наскочил на Малюту, они ожидали, что Малюта выложит переданную ему отцом весть об измене Географуса. Грязным не жалко было Географуса. Не продажный ли тот бродяга, вознесенный прихотливой царской милостью? Но осторожность Малюты в очередной раз сковала его инициативу. Он молчал перед царем нашкодившим мальчишкою. Географус как раз  прошел мимо Малюты, ухмыляясь, на ходу отирая выпачканные разделкой туш руки пучком травы.
         Магнус послал оруженосца вытащить стальную стрелу из ту-ровой туши, вернуть в колчан. Опричники отдали стрелу без  охоты, хотели удержать для памяти.
         Корявые тени сосен легли на дорогу. Без проводников поло-жили ехать вперед, как ехали. Рассчитывали увидеть долгожданный большак. Думали. что проводники  сбежали без умысла, возвращаясь  брошенные дома.
         Во тьме, еще более густившейся из-за окружавших тропу дерев, лошади  оступались в колдобинах, передовой же отряд, высланный вперед, вернулся неутешительно: тропа сошла на нет, затерялась во вставшем поперек кустарнике. Царский поезд в полтысячи всадников и почти в сотню кибиток и подвод оказался затертым в глухом тверском лесу. При царе горячо заспорили, куда теперь. Болота, через которые пробирались прежде, должны были оказаться слева, до Волока Ламского же рукой подать. Прекратив галдеж, царь последним словом сказал распрячь лошадей и раскинуть шатры и навесы.
         Круглый блин луны взобрался  на небо. Ветви вековых де-ревьев тускло пропускали его сияние. Ночное светило плавало в окрашенных желтизной и багрянцем  облаках, солнце же еще не ушло далече, чтобы не напоминать о себе короткими косыми лен-тами. Свет мерк стремительно, и скоро опустилась такая мгла, что вытянутой руки не было видно. Обоз замер среди одной из тех мо-гучих чащ,  что уберегали северные земли от разоренья кочевника-ми.
         Внизу гудел людской муравейник. Рубили кустарник, вычи-щали поляну, вбивали колья, натягивали полога. Огонь костров отодвигал тьму. На небольшом пятачке показалось надежно, не-страшно, уютно. Только странно вели себя лошади. Хрипели, фыр-кали, косили утомленным налитым кровью глазом в подступавший со всех сторон черный лес.
         Яков и Матвей Грязные вместе с другими опричниками ставили царский шатер. Развернули алое полотно из парчи и бархата. От пяти шестов шатер пошел куполом. В ночи красный цвет оборачивался черным, терял величественность. Яков и Матвей поглядывали на Географуса. Он держался обыкновенно: старался уклониться от любого труда, вертелся у бочек и курдюков с вином. Поводил но-сом, не пил, ждал позволения.
         Едва поставили шатер, как царь, выслушав службу походных священников, поцеловав вместе с воинами возимые иконы, принялся за  трапезу с ближним кругом. Подошел и Географус, туда себя произвольно причислявший. Царь поглядел на него без радости, и он, шугнутый, отошел  помогать  ставить ближайшие к шатру па-латки для Малюты и государева «гарема», то есть невест. Ибо пока одни ели, другие еще работали. Вколачивая шесты и держа сукно, Географус напрягал слух, проверяя, достаточно ли опьянели царь и начальство. Когда шум голосов возрос, Географус метнулся в конец обоза, где обретались скоморохи. От лени, оправдываемой мнимой находчивостью, те палаток не ставили, легли под телегами и в них, зарывшись в сено.
         Географус позвал невенчанную жену свою. Скоморошьи бабы отдали ей лучшие украшения свои, и одели, как рождественскую елку, в бусы, наножья и монисты. Другой раз предлагать одну и ту же царю было рискованно, не сходился по обыкновению. Но в «же-не» Географус наиболее не сомневался. Стражник не пустил Гео-графуса в шатер, и тогда он  закашлялся. Из шатра вышел Годунов. Географус обменялся с ним шепотной речью. Годунов ушел в шатер, потом вернулся. Отвернул полог и впустил Географуса с «женой».
         Государь пребывал в хорошем настроении. Много шутил, ка-залось забыв про опасность. Подначивал сидевшего в ногах Магнуса за стальную стрелу, бережливо им возвращенную. Объяснял, какие корабли он настроит, почище аглицких, когда основательно ук-репится на берегах Балтии. Повторял обожаемую им застарелую  байку про Рюриковичей, ведущих  род от Пруса,  брата знаменитого римского цезаря Августа. Братья поделили империю, и Прус подался на север. Там в Пруссии и на острове Русций (Рюген) прародина русских. Купцы сказывали: по сию пору сохранились там развалины древних славянских капищ. Потому законное, укрепленное древностью право имеет Русь на берега Балтийские, места роди-тельские. Магнусу ничего не оставалось, как соглашаться. Ожидая сильную воинскую поддержку, отдавал Московиту и без того, что хотел бравшего,  Ревель  с областью, довольствовался отдаваемой в столицы Ливонии Ригой. Принц подпил и взялся хулить шведов, с ними седьмой год с переменным успехом воевал брат. Царь клял немецкий Ливонский Орден, передавший под  польскую корону всю землю, на которую претендовала Московия. Берите, чего удержать не смогли! Магнус чуть давился куском: не в его ли огород камень? Он же только что подарил царю Ревель с Эстляндией, признававших себя вассалами Швеции. Произносились здравицы и щедро раздавалось в тот вечер другим принадлежащее.   
         Иван, обиженный прилюдным отцовским замечанием, сидел молча. Отпивая из кубка  большими глотками вино, желал упиться. Феодор, не пивший вина, угощался молоком с булкою. Годунов стоял за сидевшими наследниками. Пил мало, едва мочил уста. Принимал блюда от прислужников, резал жаркое туров, отирал Феодору уста.
         Государь  томил ожиданием. Наконец снизошел. Дозволил жене Географуса приблизиться. Она подползла на коленях, лобызала государеву щиколотку, благодарила за честь лицезреть государя, мечтала о подарках значительных, возможно, и перемене к лучшему всей жизни. Царь, смеясь, вспомнил, как пуляли в нее стрелами. Спрашивал Географуса: нельзя  метать в жену его ножи? Географус отвечал утвердительно. Царь удалился со скоморошьей женой за занавеску. Оттуда донеслись звуки и запахи, подтверждавшие сои-тие. Оставшиеся в шатре продолжали выпивать и негромко беседо-вать. Магнус через Шраффера разговаривал с Малютою. Рассчиты-вал: коротка царская опала, вернет он царское расположение и сбу-дется обещанное, станет Малюта «визирем». Малюта отвечал ук-лончиво. Воротил он от вкрадчивых иноземцев. Как царь, любил бесхитростных. 
         Географус поглядывал на трясущуюся занавеску, прислуши-вался к скрипу ложа: не оплошала бы жена, успела бы показать  фокусы. Умиленно, будто вспомнив, благодарил Годунова. Выпала ему актерская удача в короткий срок переиграть роли значительные: и царя изобразил, и Георгия Васильевича, и Владимира Андреевича. Не каждому скомороху отпущено.  И каждой персоне отдельную краску сыскал.
         Годунов слушал Географуса, в очередной раз одновременно поражаясь окрашенной наглости грамотной речи этого человека. Кощунственная мысль выползла из сусеков Борисовой расчетливо-сти. А что если Географус на самом деле царев сводный брат, чудом уцелевший Георгий? Нет, не подходил тот по годам. Сама мысль, вряд ли кому еще способная прийти в голову, настолько рассеяла Бориса, что он, скрывая волнение, поспешно схватил рушник и промокнул шею царевичу Феодору, облившемуся молоком, подбородок и шею, до красна разогрев от усердия кожу. Географус заметил веселье Бориса, спросил о причине. Тот не ответил за работою.
         Царь не выходил долго. Географус насчитал до двух соитий. Вот Иоанн появился с косо заправленной в штаны рубахой, со сбившимся телесным крестом. Сразу заметили, что нет на пальце дорогого перстня с китайской яшмой, подарка немецкого импера-тора. Прошмыгнула, нагнув голову, выскочила  вон из шатра жена Географуса. Ближний круг продолжил пир, своеохотливо не замечая происшедшего. Царь сел на место, набитую конским волосом походную подушку.
         Магнус поднес будущему благодетелю вина. Иоанн утолил жажду, прежде заставив опробовать Василия Григорьевича Грязно-го. Бомелий, ни на кого не глядя, подошел царю, положил руку на запястье и посчитал Иоанново биение сердца. Ученый беспрестанно убеждал царя избегать излишеств. Иоанн соглашался, но, кляня себя, срывался в соблазн снова.
         С подачи государя зашел разговор о недавней опричной рас-праве. Собравшиеся скупо поддерживали, сами под мечами пили. Бомелий осторожно похвалил яды. Возразил Шраффер. Он воскре-сил точку зрения Бомелия, на которой тот прежде стоял: о пользе публичных казней. Впечатляющие сожжения еретиков, отчаянные вопли жертв, наглядные мучения убеждают смутьянов пуще вну-шений. Похвала Православию за редкость и преходящесть церков-ных сект. Но многие в Европе склонны объяснять устойчивость православной веры не безупречностью установлений, но косностью, тьмой, несвободой ума московитов. Пытливый ум европейцев  произвел изобилие христианских направлений: лютеране, кальви-нисты, анабаптисты, гуситы. Царь живо включился в любимую тему. Интересовался, отчего в Польше и Литве протестантизм сошел на нет? Что за выдумка папы соединить восточную и западную церковь путем взаимных уступок под своею туфлею? Святая Русь ве6рою крепка, никогда не примет  она униатства.
         За полотнищем шатра раздался посвист. Тут же то ли филин прокричал, то ли заухал сыч. Протяжный неприятный звук повто-рился. Птицы не бежали царского лагеря. Они не двигались, пере-кликаясь. Обостренный слух стражей определил нелепицу, и вдруг кто-то выговорил ужасное для ночной поры и места в глухом лесу слово:
- Разбойники!
         Царская стоянка пришла в мгновенное и быстрое движение. Опричники, сняв луки и приготовив стрелы, встали за деревья. Не-многие мушкетеры взяли на изготовку ружья, засыпали на полки порох, но не поджигали фитилей. Ждали врага, он был везде и нигде.
         Внутри государевой палатки огонь потух. Из нее вышел Ма-люта–Скуратов. Он держался спокойно, и один знал, что делать. По приказу его громогласного голоса по всему лагерю тушили огни. Иностранные, лучше остальных вооруженные, стекались к царскому шатру. Вышел Магнус. Он старался не показать тревоги, но губы его дрожали. Он прошел к уже экипировавшимся для боя датчанам, велел выставить вперед копья и встать в каре. Коней, бесполезных в густом лесу, не седлали. Перспектива смерти или увечья от русских разбойников не вдохновляла  принца, и он бегал меж воинов, влезая в распоряжения капитанов.
         Царевич Иван вместе с Малютой тоже шустрили по лагерю, расставляя людей за поставленный кругом обоз. Телеги перевора-чивали на бок, выстраивая стену. Малюта просил государя забыть ненужную гордость  и лечь наземь, перебежав для скрытности из шатра в соседнюю Малютину палатку. Там Иоанн и залег, молясь вместе со стонавшим от страха Феодором. Годунов лежал со старым и малым.
         Географус выполз на четвереньках из шатра за царем. Он уви-дел  Грязных, стоявших спиной к спине с натянутыми тетивами. Оба посмотрели на Географуса с неприязнью., зная о его роли в на-падении. После тяжкой истории с Магнусовым письмом дядя с племянником положились на старшего в роде. Василий Григорьевич -  на Малюту. Промедление, вызванное не знавшей куда идти интригой, завело опричную тысячу в капкан.
         Легкий на помину появился Годунов.
- Чего? – спросил Борис.
         Яков и Матвей прислушивались. Птичьи крики,  издаваемые невидимыми людьми, стихли. Напоследок ухнул болотный сыч. Годунов смотрел на Грязных, переводил взгляд на Географуса. Матвей вздрагивал от Борисовой проницательности. В простоте ему казалось: Годунов читает мысли. Борис  умел удивительное чутье к ситуации, оттого и казался проницательным.
         Расставив людей, Малюта вернулся. Он залез в палатку и убе-дил дрожавшего Иоанн вместе с младшим царевичем перейти еще далее. Воеводин шатер тоже выделялся. Разбойники его вычислят. Царь положился на Малюту. «Делай, Гриша, как знаешь!» - под стук зубов твердили его уста. Он просил прощения за прежнее меж ними бывшее, опять обещал «визиря». Малюта встал на колена, обнял приподнявшегося Иоанна. В темноте глаза  Малюты блистали. Было видно: он готов умереть. Григорий Лукьянович кликнул Грязных, и те, закрыв с двух сторон телами, вывели государя и Феодора и перевели в другую, совсем простую палатку. Разбойничьи зажженные стрелы падали уже на лагерь дождем.
         Нападения разбойников  были не редкость. Прапрадед государя был у них в плену. Однако нападение на  отряд в тысячу двести воинов отличалось большой дерзостью. Не могли же разбойники превосходить числом? У страха глаза велики, и злодеи мерещились за каждым деревом. На стоянке пылали брошенные костры. Поле-тевшие из леса стрелы с зажженной паклей катились по пологам, зависали в местах плохо натянутой ткани, делали пламя. Дым застил лагерь.
         Государь не отпускал Малюту, но тот настаивал на отлучке. Больше пользы станет, когда пойдет он руководить  обороной.
- Царевича береги! – просил растерявший остатки самообладания государь. – У Ивана голова  горячая.
         Малюта поклонился.
- И баб, телок моих в середину обоза с краю гоните!
         Вот про то  забыли. Царские невесты, в своих  кибитках или подле  их, в палатках. оказались на обочине ощетинившегося из-за перевернутых телег копьями, ружьями и стрелами лагеря. До жен-щин не было дела, как  до лошадей, оборвавших стреножье и повод, бегавших внутри, усиливая суматоху.
         Старший царевич, рынды с опричниками стремились явить молодечество, загладить вину за охоту. Только враг был не виден. Кого отражать? С кем бороться?
         Неожиданный шум прошелестел по лесу. Словно увальнем шел большой зверь, ветви ломая. Коней ли вели, многочисленный ли отряд крался. В ту сторону пустили сразу веер стрел. Тонким свистом рассекли они воздух, воткнулись в стволы. Рявкнула оди-нокая пищаль. В ответ с оглушающим грохотом за спинами оприч-ников взлетел на воздух походный пороховой запас. Щепы бочек, телег, сундуков разносились по лагерю, калеча, убивая людей. Поднялась целая телега, грохнувшись и смяв царский шатер, в ко-тором уже Иоанна не было. В лесу закричало великое количество голосов. Пыхнул факел.
         Раздвинув кустарник, на край поляны вышел высокий дед в белой рубахе с отклонено набок седой бородой. Малюта подал знак не стрелять, и. придерживая саблю, пошел к деду.
- Милые люди,- с осторожной насмешливостью сказал Малюта, -  чего вы проезжающих пугаете? Зачем демонами ходите.
         Дед достойно и с заученной насмешкою отвечал, что проез-жающие заночевали на земле, подвластной знаменитому разбойнику Кудеяру, потому не могут оставаться долее без уплаты назначенной мыты или  подарков. Как? – притворно удивился Малюта. От берега Оки до Белого моря, от моря Немецкого до Уральского Камня земля принадлежит московскому государю и никому более. Говори! – оборвал дед. Наш властитель – Кудеяр, рода царского. Кудеяр – прозвание, имя  его – Юрий,  брат он государя.  Государь с нами! – вскричал Малюта. Ежели так, - отвечал дед, – пусть покажется! Вот – Кудеяр!
          Корка прежней листвы захрустела под копытами лошади. К деду двое крепких ребят подвели всадника. Грязные, следовавшие за Малютой,  сразу признали в гордо прямившемся в седле атамане бродника Кривого, явившегося к ним с товарищами в верховьях Дона,  многословное и хвастливое повествование  о защите от турок Астрахани.  Знаем мы этого человека! – сказал Матвей. – Казак он простой!.. Кривой моргнул веком, исковерканным шрамом. В дрожащем свете огня его лицо глядело остро, угрожающе. Был ка-зак, да весь вышел! Бери выше! Трубным гласом сказал Малюта: уходите по добру. Повторил: с нами царь! Кривой усмехнулся: тогда и плата больше!
         О Кудеяре слыхали на нижней Руси.  Грабил он с шайкою ку-печеские челны на Волге. Никто не был уверен, что видел его, ибо многие самовольно назывались страшным именем.
         Государь, лежавший в палатке подле Годунова и Феодора, не-довольно прислушивался к  перепалке. Его содрогнуло от пресле-довавшего имени Юрий, и он прошептал в  поту:
- Георгием он прозвался или Юрием? Юрия я не трогал. Своей смертью он помер. Младший брат мой таким же дураком, как ты был! – пихнул он скулившего Феодора.
         Чего Малюта с разбойниками рассусоливает? – рассуждал Ио-анн. Отсыпать им денег, и пусть бредут своей дорогой. Чай, всего не заберут! Откупиться! Коли Кудеяр угрожает, знамо имеет силу. Вот до чего гордость человеческая доводит! – осуждал он позицию Малюты, взявшегося пугать разбойников присутствием в лагере царя. Хотел, чтобы молчал про него. Царь предполагал, что у Ку-деяра до тысячи лихих людей и более. На самом деле разбойников было не более сотни. Брали на испуг и преуспевали.
         Малюта, узнавший от Василия Григорьевича о готовящемся подвохе, не донес царю, желая проявить доблесть и тем паче встать в глазах государя. Он надеялся рассеять разбойников энергичным ударом, захватить и привести к Иоанну предводителя. Пока Малюта притворно устрашился Кудеяра и выразил готовность удовле-творить разбойничьи требования. Атаман требовал половину по-ходной казны, остаток порохового заряда, пищали, мушкеты, сабли и седельные пистолеты, новинка примеченная и желанная. Малюта пошел к царю. Получил от государя инструкцию: отдай все, чего хотят! Вернемся живыми в Москву, пошлю в сию местность силь-ного воеводу с войском очистить  леса от разбойников.
         О плане Малюты никто не ведал. Его сговорчивость осуждали. Особо решительно был настроен царевич Иван. Он  порывался вперед с обнаженной саблей. Недавний укор отца удерживал его, он не рисковал принимать не одобренные им решения. Стоял отдельно с товарищами отроческих игр. Чувствуя его настроение, те поддерживали Ивана. Числом до тридцати готовились ринуться на разбойников в любую минуту. Рыцарская честь подсказывала и Магнусу со свитой лучше умереть, чем выполнить требования бро-дяг. Хотя умереть в чащобе русского леса от негодяев отвращала принца. Капеллан Шраффер взялся обходить воинов с вином и хле-бом, напутствуя.
         Опричники принесли сундуки  казной. С огнями из лесу вышла и выехала разношерстная толпа грабителей. Сундуки раскрыли, дабы убедиться в отсутствии обмана. Опричники и датчане крайне неохотно отдавали, кладя в кучу дорогой снаряд огнестрельный. Магнус приказал разоружиться для видимости. Сам он ничего  своего не отдал. Так же поступили  знатные бароны-капитаны.
         С выбритым черепом голый по пояс разбойник вбежал в лагерь, чтобы сорвать  облюбованный седельный пистолет, отделанный серебром и бронзой. Датчанин с высоты лошади двинул нахала сапогом в грудь. Завязалась шумная схватка. Поймав испуганный взгляд выглянувшего из-за полога государя Малюта  решил: вот долгожданный момент. Он зажег фитиль и, показно подняв бочку с порохом, пошел с ней на разбойников. Далече кинул. Окрестность осветилась, показывая отбрасываемых, бегущих людей. Взрыв стал сигналом. Царевич Иван и его окружение набросились на грабителей с сабельным боем. Разбойники не смешались. Густой толпой они ринулись в лагерь, деля его на две неравные части. С обоих сторон на них и ударили ратники.
         Разбойники должны были в короткий срок быть смяты, от-брошены,  пленены, если б не государь. Устрашенный пороховым взрывом и звуком сечи, он, не доверяя Малюте, не веря  никому, бросив Феодора, выполз из палатки и, нагнувшись побежал в сере-дину лагеря. Потеряв голову, он метался среди пламени, и вдруг двинул в лес. Ослепленный страхом плохо соображал. Царь бежал, подобрав подол разорванной ферязи, ломая ветла кустарника.
         Краем глаза наблюдая в спину государя, Малюта побежал ло-вить его. Для того  пришлось ему могучим ударом отринуть от себя вставших на пути двух-трех крепких разбойников. Круша направо и налево, высекая кривой саблей снопы искр, Малюта  перепрыгнул через оглобли с рассыпавшимися корзинами и побежал в темноту за Иоанном, которого более не видел.
         Дядя и племянник Грязные, дравшиеся плечом к плечу с Ма-лютой, отстали, увязнув в сечи.  Якову ударом палаша рассекли надбровье. Кровь затопляла правый глаз, он почти им не видел, но шел за Матвеем, различая  его широкие плечи. Василий Григорьевич с Григорием Григорьевичем не преминули постоять за царя. Вместе с младшим братом Тимофеем они пробивались к Матвею с Яковом. Разбойники, сообразив, что Малюта удаляется в лес неспроста, в большом числе погнались за ними.
         Царь, споткнувшись о гнилую колоду, тлевшую синими бле-стками, свалился. Малюта нашел, поднял его подмышки дрожащего, вымазанного землей. Повел его кружным путем. Разбойники же, подоспев, набросились на людей округ государя.  Искры боя летели среди деревьев, как сверкающие звезды в вышине. Рядом остраст-нула  легкая пушка. Не причинив вреда, она отвлекла нападавших.
         Государя уводили, спрятавшие его верные походные рынды. Малюта оглядывался, не отставал, закрывал спиною. Царь был рос-лее Скуратова. Голова в  ерихонке с растрепавшимися патлами и бородой мелькала на фоне залитого лунным светом неба. Атаман Кривой, смело присвоивший грозное имя Кудеяра долго целился. Стрела взвизгнула и впилась Малюте под плечевую завязку доспеха.  Скуратов тяжело вздохнул, присел. Нашел силы стать ровно и мягко подтолкнул царя далее. Государь нашелся шутить, требовал сказать Василию Грязному, раз махал надысь в представлении саблею, пускай  разгонит наседавших воров.
         Василий Григорьевич с семейством  прикрывал державное от-ступление. Разбойники превосходили  знанием местности. Подлезали сзади, с боков. Нога Якова увязла в петлистой траве. Он получил удар булавой по затылку, и упал, потерял сознание.  Матвей видел как кто-то из своих пал, но темнота и запарка боя помешали ему заметить, что это был Яков.
         Царя довели до телег, поваленных кругом. Здесь стояли ино-земцы с ружьями. Воодушевленные прибытием невредимого царя, они по приказу Малюты дали залп. Пули валили   своих и чужих в рукопашной сцепившихся.
         Царь опустился на ящик с утварью. Вытирал платком взмокшее лицо. Все государевы иноземные доктора, смышлено лежавшие за телегами, теперь подошли к Иоанну.  Лензей тер уксусом виски. Бомелий давал нюхать соль. Малюта отнекивался, ему перевязали обильно кровоточащую рану. Григорий Лукьянович рвался в бой, кликая смущенных людей. Вместе с немецким капитаном поставил мушкетеров в четыре очереди, что давало возможность стрелять  непрерывно. Скоро перед царем выстрелами очистили поле.
         Поляна, где раскинулся лагерь, была довольно ровная. Это по-зволило рыцарям Магнуса выехать на бродяг конными. Царевич Иван и многие опричники тоже сели на коней и надавили  с другой стороны. Разбойники отпрянули от царского прибежища и неохотно рассеивались, напоследок стащив наземь и зарезав нескольких неповоротливых в узком пространстве всадников. 
         Никто не сомневался в успехе государственного оружия. Уби-тых разбойников насыпали грудами, другие от ран корчились. От-ступавшие негодяи еще пытались утащить царскую рухлядь и коро-бы с провизией. За общим за царя сражением отвлеклись, как залезли к царским невестам. Отчаянная Марфа Собакина колотила  по разбойным мордам дорожной укладкою, не боясь ни выстрела, ни  ножевого ранения. Ехавшая с ней Ефросинья Ананьина вжалась в стену возка. Родители обоих невест таились, лежа в кибитках.
- И чего ты испужалась?! – задорно кричала Марфа на бледную Ефросинью. Заметив отступление разбойников, бравая купеческая дочь выскочила с возка, сундучком съездила по темечку усато-бородатого дедулю-вора, того самого, который вышел из леса с бесстыдным заявлением. Дедуля спешно снимал конскую сбрую, да под ударами девицы оставил дело. Плюясь и ругаясь, скрылся вме-сте с другими в подлеске.
         Уцелевшие  растворились во мгле. Царевич Иван был героем. Его длань поразила многих разбойников. Сам он не был задет. Ио-анн, собравшись с духом, опять принялся выговаривать сыну. Мол, не след князю лезть в первый ряд. Не так ли поступали предки наши? – возражал Иван. Никто не рисковал бесцельно, - настаивал Иоанн. Бывали исключения: Святослав Игоревич или Дмитрий Донской. Остальные руководили издалека. Дмитрий Донской через два года после победы на поле Куликовом уже бежал из Москвы от Тохтамыша. Прадед твой  молениями ветхого Ростовского архи-епископа Вассиана да митрополита Геронтия устоял на Угре, гото-вый целовать ханскую басму.
         Годунов донес Иоанну  о смелости Марфы Собакиной, и он соизволил посмотреть на нее.
         Марфа  взволнованная недавней борьбой встала перед царем, Сильная,  с горящим взором, где прыгали отражения пламени, не по годам телесно развитая, она представляла расцвет женского естества. В ней чудилась тайна, завистливые языки сказывали – самая банальная: Марфа, скрывая, не была девицей. То, что она смотрела в глаза царю, не потупляла взгляд, тогда казалось вызывающим. Иоанн, приходя в себя после приступа унизительной трусости, с жадным удивлением пил видение перед собой бросающей ему вызов молодой женщины. Он словно заново открывал существование среди претенденток  Марфы, вспоминая, как во время смотра в Оп-ричном дворце  она умно и бойко отвечала на его загадки.
         Иоанн приказал провести Марфу в шатер. Здесь он хотел, что-бы она отдалась ему немедля. Не колеблясь, Марфа скинула с себя одежды, открыла высокую грудь, лебяжью шею, развитые бедра под изгибом пояса, зовущий живот. Вспотевшая после драки с раз-бойником Марфа пахла женщиной. Ее запах кружил царю голову, вызывал придавленный недавним испугом позыв похоти. Он желал унизить, испачкать ее, как недавно сам был унижен и испачкан  животным ужасом,  бегством, потерей рассудка от  опасности, пре-зренным отсиживаньем, укрытием в опричной палатке, в кустах, за телегами. Он отдал свое спасение другим, тому же Малюте. Его спасли, но заслуга царя том отсутствовала. Он не руководил оборо-ной, наоборот, требовал испить до конца чашу унижения, отдав разбойникам требуемое и более. Марфа не боялась того, чего боялся он. Она не боялась смерти, не боялась и его. Иоанн глядел на оп-рокинутый в шатре стол, поваленные седалища, сорванную занавеску над ложем, разбросанные кубки и чувствовал, что не сможет овладеть Марфой. Его чресла после Географусовой жены и перене-сенного страха были пусты. И он, одетый, был гол перед Марфой го-лою. На короткое время царь оказался подавленным женщиною. Захочет, кошкой выцарапает глаза. Чего же ему? Опять звать на помощь? Кричать: «Малюта! Сын Иван! Годунов!» Иоанн прогло-тил слюну и сказал Марфе:
- Иди!
         Марфа проворно оделась и вышла из шатра сильной пружини-стой походкой, не пряча прямого взгляда от опричников, пожирав-ших  глазами  мартовских псов.  Годунов не глядел на Марфу. Он глаз на нее поднять боялся. Ему казалось, любой прочтет, как желает он царскую избранницу. Не оказались скрытыми ему  пламенные взгляды царевича Ивана и Григория Грязного, обращенные на цар-скую невесту.
         Походная дума постановила сворачивать пологи и при перви-нах рассвета двигаться далее.  Иоанн нетерпеливо понукал  гридней, не желая медлить в опасном и позорном месте.
         Марфа села в возок. Ефросинья Ананьина подвинулась на скамье, глядела на Марфу изумленно, как на существо иного, выс-шего порядка:
- Как это ты налетела на разбойника?
- А что?
- Не страшишься ничего?
- Чего же страшиться?
- Убьют!
- Пусть!
         Ефросинья  вздрогнула. Она решила быть осторожной с Мар-фой, не говорить лишнего. В обращении с отчаянными людьми требуется великая предусмотрительность. Они на краю бездны, туда и других влекут.
         Василий Григорьевич с Грязновским родом порывался искать пропавшего Якова. Они лазали по темноте, светя факелами, кликая. Яков лежал в яме, скатившись под корень павшего дерева. Оглу-шенный ударом разбойничьего кистеня, с рассеченным теменем, он не отзывался. Грязные прошли рядом и не нашли. Матвей высоко вздымал палку с горевшей тряпкою, твердя беспрестанно: «Должен здесь  дядя Яков быть! Должен.» Малюта и  подгонял Грязных, требуя оставить поиски и гнать людей. Хвост обоза скрылся за кус-тами, а Матвей еще звал: «Яков!»  Василий Григорьевич подъехал, с руганью стегнул арапником Беляка. Матвей, оглядываясь в мутный мрак, ехал, ведя кобылу Якова.
         Ранение Малюты,  закрывшего государя, подняло его авторитет до небес. Никто теперь в царском поезде не думал, что милость царя когда-либо оставит Скуратова. Годунов проезжал мимо возка с Марфой и Евфимией, уже не глядя на них. Он избегал сердечной боли. Необходимо было унять суетные мысли. Его выбор в пользу дочери Малюты безошибочен, раз в крепкой особой чести паракли-сиарх.  Мария Скуратова была более не чужда. Не набивают оско-мину ее  ласкания. Не упускай случай, татарин! Однако  счастье близ Иоанна было столь переменчиво, что Годунов впадал в ересь фатализма. Он упорно молился. Покачиваясь в седле, выполняя служебные обязанности, разговаривая с царем, царевичами, иными людьми, Борис в уме выкладывал: «Отче наш…» Эта спасительная молитва стала вечным рефреном, фоном его слов, мыслей и по-ступков.
         Якову уготовано достаться диким зверям. Молодой организм  отодвинул предначертанье.  После полудня он очнулся. Ощупал умерившую кровоточивость рану, сморщился. Встав на четвереньки, пополз. Сытые волки, тесным кружком севшие у ямы, где он лежал, отодвинулись, испустили глухое ворчание, разбавляемое писком черномордых суматошных волчат. Волки – не люди, они не убивают впрок. Шатаясь, Яков пошел по следам обоза. Он опирался на саблю, ею же грозил серым.
         Дубы, ели, осины и тополя качали листвой над головой Якова. У него пересохло во рту. Найдя ручей, разгребая полуистлевшую листву, черпая прозрачную воду ладонями, он жадно вливал ее в рот. Не сразу  глотая, насыщался природными силами.  Заводь бур-лила плотвой, карасями, линями, ершами, красноперками. Рыба сама шла в руки. Не зная человека, она трогала скользким боком  ладони, тыкалась холодным носом меж пальцев.  Яков мог бы ловить рыбу, просто  схватывая.  Вот проскользнул желтоголовый уж, хлопнули глазами флегматичные квакши. Повели клювами страстные ныряльщики утки, шевельнули ушами проказливые выхухоли. Подалее величавый белый лебедь расправил крылья. По зеркалу воды скользили полки  жуков-плавунцов, прочих водяных насеко-мых, над водой звенела надоедливая мошкара. Якову пришлось сломать ветку, чтобы обмахиваться. В воздухе носились лесные мухи, стрекочущие  стрекозы склоняли стебли трав. Стаи вяхирей, жаворонков и лазоревок скакали с ветви на ветвь. Лес полнился дятлами, иволгами, дроздами, тетеревами, перепелами, куропатками. Белок был избыток. Заряженные летней энергией они создавали неописуемую кутерьму, порхая по древесным стволам. Выше по теченью хозяйственные бобры укрепляли хатки, кидали в ручей ветви и камни, строя запруду.  Из чащи на Якова с любопытством глядели косули, лоси и олени. Далее можно было сыскать кабанов, серых зайцев, прожорливых соней, медведей, зубров, лис. Весь  этот прореженный, уничтоженный, изгаженный и попросту съеденный человеком мир тогда еще жил и процветал, замкнутый в собственной самодостаточности: пел, жужжал, играл, плескался.
         Яков шел за обозом, отмахиваясь от кровососущих веточкой, и гадал, так ли  необходимо ему возвращение. Внушенные с детства обязанности вдруг показались пустыми. Хотел бы он умереть за ца-ря? Нет. Царь претендовал на его избранницу, и Яков должен был неревниво ожидать, остановит он на ней свой выбор или нет. Если же государь отступится, то следующий между ним и Ефросиньей –  муж Матвей.  Яков способен  заявить, что Ефросинья обвенчана Тогда государь отступит. Матвея же и Якова, отца Пахомия, всех кто отнимал у царя невесту и лгал ждет смерть. Хотя кто берется предсказать, как поступит Иоанн?! Какие еще варианты? Яков не желал смерти Матвею, но это был единственный способ заполучить Ефросинью. Он мог жениться на вдове… Так стоит ли ему идти за войском, травить себя новыми встречами, когда на Ефросинье для него свет клином сошелся. Яков брел, оступаясь в неровной колее, и думал, думал, чего ждать ему далее. Не основателен он, как брат  Василий, не красив, как Григорий, не лукав и продажен, как Тимо-фей, не органически вписан в московскую жизнь, как Матвей. Не дождаться ему земных милостей прежде их. Чересчур он задумчив, незлобив, уступчив для злобной московской жизни. Уступать ему и каяться, иметь менее материального, чем схватят зубастые, каждый помысел которых исключительно  на приобретение и направлен. Каждый мерный шаг Якова наполнял его  завораживающей отвле-ченностью. Он улетал от обыденности. Обида его расширялась на всех людей вообще, жадных, локтястых, нехороших. Он алкал очи-стительного ливня, вопиющей грозы, обещающей смыть с утом-ленной земли гнусный нарост человечества,  пожирающего, ис-требляющего, под себя эгоистично перестраивающего. Яков стре-мился вздохнуть чисто и свободно вместе с избавленной от людей природой. Кроме покойного дяди Костки и Ефросиньи все люди были ему злы и расчетливы.
         Мысли Якова, казалось, были услышаны. Жухло-рыжая самка тура, потерявшая детенышей в результате несанкционированной государем, но столь увлекательной для участников охоты, вышла из кустов терновника и, опустив рога, с угрожающим сопением дви-нулась на путника. Одного детеныша охотники убили и забрали с собой, другой ранили насмерть и не нашли, он бился в агонии в ближнем овраге, вздымал копыта и пускал смешанную с кровью слюну, третьего – младшенького самка шла защищать. Она чуяла в Якове запах недавних убийц, человеческая кровь, которой он исте-кал, звала ее довершить начатое разбойничьим кистенем.
         Яков схоронился от турихи за дерево. Привычно хлопнул себя по боку, нащупывая саблю. Сабли не было – в задумчивости и по-мутнении рассудка обронил у ручья.
         Самка нагнула рога и приближалась к Якову. Видя его, пово-дила носом. Ускоряясь, она закрутилась  за ним округ дерева. Ту-риха сопела  и тонко, иногда громко вскрикивала, зовя рассыпанное опричной охотой стадо. Ее зов расслышали. Два огромных тура  с раскатанными бурыми губами, клокастыми бородами, острыми черными рогами, буграми жира на спине, разделенной темной по-лосой, выскочили из терновника. Каждое их движение, хруст ва-лежника под копытами, поворот свирепых морд с налитыми кровью глазами заставляли сердце Якова замирать. Он боялся потерять контроль, отдаться панике. Едва сознавая, что делает, он ступил но-гой в древесную расщелину, полез наверх. Яков успел взобраться на нижнюю тонкую ветвь дуба. Сидел  на ней, а внизу два самца и самка рыли задними копытами листву, разбрасывали траву и павшие желуди.  Самцы низко и угрюмо трубили, самка тонким голосом подвывала. Туры били ствол крепкими лбами, и Яков, раскачи-вающийся при каждом ударе, считал жизнь конченой. Предательская ветвь гнулась. С треском, рвавшим Якову душу, она рухнула. Он оказался на земле и понесся от  туров со скоростью, на которую не подозревал, что был способен. Но туры скакали еще быстрее. Массивный поджарый самец нагнал его первым, обдал гнилостным дыханием и подвздел на рога. Яков взлетел в воздух, упал, пере-вернулся через голову и снова побежал. Разгоряченный, он не за-мечал боли. Жизнь, которую совсем недавно он не уважал и отрицал, стучала в нем обостренной настороженной жилкой. Жить вопреки всему! Голодному, несвободному, оставленному – жить! Он заметил четыре молодых дубка, вытянувшихся из одного корня, забился между ними. Туры тыкали рогами в промежья деревьев, не преуспевая достать человека. Совсем рядом от тела Якова проходи-ли острия смертельных головных наконечников. Туры разбегались, били могучими лбами, будто стремясь повалить деревья. Стволы гнулись, но выдерживали удар. Яков всякий раз отшатывался с удивительной ловкостью, не позволяя себя ранить.
         Душа его ушла в пятки. Он приметил другой крепкий дуб не-вдалеке. Взобраться на него не казалось делом трудным. Много-численные ветви спускались к траве и оплетались многими вьюнами, ползшими к солнцу и рассыпавшимися в мелкие белые цветы. Когда туры в очередной раз отошли для разбега, Яков выскочил из укрытия и понесся стремглав. Туры рванулись за ним. Они опять его догнали, ударили. С распоротым боком, хромая и задыхаясь, Яков добрался до дерева и влез как можно выше.
         Туры еще долго топтались под деревом, но и они до них дошла его надежность. Колотились в ствол редко, без успеха. Приска-кавший детеныш отвлек мамашу. Тяжело вздыхая, она подставила сыну сосцы. Он пил жадно, еще за двоих, мертвых. Набежавшие тучи и упавшие капли дождя прогнали животных. Яков не отваживался спуститься с дуба, пока не взобрался на вершину, и не убедился, что туров нигде не видно.
         Окровавленный и изможденный, обиженный на всех и вся, пребывая в самом мрачном настроении, главной причиной, конечно же, являлось, что плохо искали, оставили его раненого в лесной чаще, Яков снова шел за укатившим вперед царским обозом. Он спотыкался в колее, вновь находил твердую почву меж следами по-возок и рассчитывал нагнать отряд на первом же привале. Рана на темени на ветру и солнце подсохла, но голова ужасно болела. Раз-мышляя о будущем, Яков снова и снова приходил к неутешитель-ному выводу: Ефросинье не быть его.
         Где-то  на дороге Яков расслышал ржанье, конский топот, не-громкую беседу едущих людей. Первой мыслью Якова было, что он нагнал царский отряд. Он собирался с окриком броситься к своим, укоряя братьев и племянника за  неродственное отношение, позво-лившее  оставить его в беде. Не верил он, что не смогли они угово-рить Малюту позволить им остаться для его розыска. Якова сдержал киевский говор двигавшихся впереди. Стараясь не шуметь, избегая наступать на громко хрустевший валежник, Яков обошел отряд и на изгибе дороги, вдруг вывернувшей на открытое место, он увидел, что это разбойничья сотня. Покачиваясь в седле Кудеяр, прежде известный Якову под другим именем, ехал в середине отряда. Разбойничья одежда представляла разнородную смесь русских кафтанов, немецкого платья, татарских халатов, литовских  казаки-нов, малороссийских терликов, сомнительного льняного полотна или настоящего атласа портов, подпоясанных впечатляющими  ши-риной и яркостью очкурами. Шапки, мурмолки, фески и тюбетейки так же отличались крайним разнообразием. Что касается вооруже-ния, то то была выставка: один скакал, бряцая зачехленной броней, будто выходил с Грюнвальдского сражения, другой – с ивовым плетеным щитом, коротким копьем и раскидистым луком, как воин Тимура, третий – с алебардой уездного стрельца, большинство – с кистенями и булавами. Всадники окружали обоз, где везли отнятое при нападении на государя.
         Завидев разбойников, Яков затаился, замедлил шаг. Пораски-нув, он предположил, не примкнуть ли к ним. Перспективы Якова при братьях и на царской службе, дела сердечные глядели столь не-отвратимо безрадостно, что поступление к разбойникам выступило реальным выбором. Тогда на Дону у костра с Кривым и его това-рищами Яков бы прогнал сию думу как кощунственную, теперь она была допустима, чуть ли не очевидна правильностью. Разбойники не съедят, пожурят, да и возьмут. Новый человек им не в тягость, коли добудет разбоем коня, упряжь и снаряженье, одежу да деньжат малость на круговой взнос. Кривой должен  помнить Якова, не много времени прошло с памятного случая, когда налетели крым-чаки.
         Все же Яков не посмел сразу подойти к разбойникам. Он крался обочь от них. Якова тянуло к Грязным, сросся с младых ногтей со своими и в добродушии их и в подлости. Манило и к животине – кобыле Матушке, другой год верно его возившей. Напоена она и напоена ли, не подарена ли, не продана посчитавшими его мертвым?
         Разбойники шли за царским обозом, как идет не до конца на-сытившийся зверь за семейством косули, когда съеден детеныш, но не утолен голод. Рассчитывали  свежим нападеньем на хвост взять прежде неотнятое.
         К ночи, не успев встать на большак, царский отряд раскинул лагерь. Поставили шатры, натянули палатки и навесы, обнесли место частоколом, когда подкралась неистовая летняя буря. Тучи стеклись к середине неба, выстирали золотой плащ лунного сияния, покрасили чернью, связали землю с беззвездной далью в ревущую, изрыгающую ливень и разрывы молний неурядицу. Деревья скри-пели и гнулись, кустарник хлопал листвой, большие обломанные ветви падали на палатки. Государь узнавал гнев Господа, каялся, звал докторов и Бомелия. Гадал на картах таро и костях игральных. Обнимал обоих сыновей, давал завещание. Малюта стоял в середине шатре. Широкой спиной прислонился к опорному столбу, дер-жавшему купол, обхватил его сзади  обеими жилистыми руками, придерживал. Дабы отвлечь государя, говорил весело: буря скоро конец. А та продолжалась. И Малюта ощущал могучие удары, со-трясавшие шест.
         Яков подобрался к лагерю, и пошел позади частокола. Страж-ники, смущенные треском деревьев, падающими ветвями, потоками ливня, которые буря кидала в лицо, неохотно отодвинули бревно на воротах. Увидав Якова, восприняли его возвращение как вещь само собой разумеющуюся. Яков влился в толпу сослуживцев, занятых подвязыванием взмывавших на воздух пологов. Душой Яков был уже не с товарищами.
         Сверкнула пышная молния, на миг залившая лагерь  искажен-ным  белым светом. Люди закричали, устрашенные. Сотник налетел на Якова, крича помочь поднять упавшую палатку. Яков грубо оттолкнул его и пошел к лошадям, ища Матушку. Ужасающий скрежет раздался за спиной. Обернувшись, Яков увидел как падает рассеченный молнией огромный тополь. Вершиной он сросся с мрачным небом и ронял на человечишков  гнев оскорбленных около Господа жителей. Ствол рухнул, погребя палатки, навесы, телеги, давя лошадей.
         Яков бежал среди возков. Молочная вспышка выхватила фи-гуры двух людей. Один из них был старший брат Якова Григорий, он сидел на коне, другой – Годунов, пеший. За темнотой и суматохой Григорий нашел время насесть на Годунова с давними обидами. Он выговаривал ему смерть обоих Басмановых, будто бы оклеветанных Борисом. Борис пытался улыбаться, но губы его дрожали. Он отвечал, что Басмановых наказал не он, человек, незначительный, но государь, за вину в опричном заговоре. И какой соперник был перед Марией младший Басманов, человек семьею обремененный. Григорий требовал, чтобы Годунов оставил в покое другую дочь Малюты – Екатерину, подвигаемую Борисом  Шуйским. Григорий Грязной хотел укрепить  пошатнувшееся при дворе положение браком с Екатериной Скуратовой. Годунов отвечал, что воля Григория волочиться за Екатериной.
- Но ты же мнишь ей Шуйского!
- Василий отступился от Екатерины.
- А брат его – Дмитрий? Дмитрий так и вьется около моей невесты!
         Из Слободы до Старицы, в ней и на обратном пути братья Шуйские вились подле Екатерины Скуратовой, прохода ей не дава-ли, оказывали всяческие любезности, подносили подарки значи-тельные. Так настаивал отец и деды, рассчитывавшие выгодным браком и совместным потомством примирить опричную ненависть к старым родам, соединить новых дворян с боярством. Екатерина принимала украшения золотые и серебряные, но не говорила ни да, ни нет. Улыбалась она и  Григорию Григорьевичу. Он то нравился ей, то не нет. Григорий сильно преувеличивал, провозглашая себя избранником Екатерины.
         Годунов поддерживал претензию Шуйских на руку Екатерины. Василий был ему ближе, но Екатерина ни в какую не принимала увальня и медлителя Васю. По просьбе Василия Годунов склонился к Дмитрию, однако – холоднее. Он полагал его менее управляемым. Тем не менее, женитьба одного из Шуйских на Екатерине связывала Годунова с Шуйскими, раз сам он женится на Марии. Справа опричники, слева бояре – крепко стоим.
- Что я могу сказать Шуйским? Это их дела! – отвечал Годунов, стремясь шуткой скрыть страх перед Грязным. Не желал, чтобы тот наделал глупостей, за которые обоим им пришлось бы отдуваться.
- Вес знают: Вася – твой человек! – ревел Григорий, размахивая плеткой.
- Что значит – мой? Все мы – рабы государевы.
- Василий делает, что ты ему скажешь.
- У него своя воля.
- Нет у него воли. Ты волю его взял.
- Способен  я?
- Ты умеешь  свою причуду чужой выставить! Скажи подобру Васе, чтоб убрал от Екатерины брата!
- Пойми, не в силе я!
         Григорий ударил Бориса наотмашь. В ответ Борис повис на седле с попоною, стащил Григория с коня. Григорий лупил Годуно-ва почем зря. Тот залился кровью, сипел:
- Содомит! Гадина! Честную девицу  измазать желаешь!
         Неистово дрались они, катаясь в хлеставшем дожде, во вспо-лохах молнии, делили Малютиных дочерей. Пораздумав, Яков под-скочил разымать. Тут же получил от брата сапогом в распоротый туром, перевязанный рубахой  бок:
- Годуновский прихвостень! Ужо устроим мы тебе по-семейному!
         Яков упал, тут же встал, отряхиваясь, что было бесполезно для мокрой налипшей грязи.
- Чего же вы меня раненого за стоянкой бросили? – с укоризной сказал Яков Григорию.
         Григорий не ответил. Сыпля проклятиями, крутя усы,  взяв коня, ушел, обозвав Якова прихвостнем. Борис обнял Якова и стал пояснять ему, де, кто-то плох, а он-то настоятельно требовал разы-скать пропавшего Якова, да его не послушали. Якову неприятны были ужимки Бориса. Он ждал, когда Борис оставит его. Старший царевич кликнул Годунова, и тот убежал, потирая красную от на-гайки Григория шею, промокая утиркою кровь разбитых губ.
         Яков не знал, как поставили возки на этот раз, но ему известно было, как делали это обычно. Он споро добрался до кибитки, в ко-торой ехали Ефросинья Ананьина и Марфа Собакина. Негромко позвал:
- Фрося!
         Столь же боясь непогоды, как и опричников, их охранявших, девицы не вылезали под полог, укладывались спать, насколько по-зволяла теснота места. Взобрались с ногами на лавку, прижались друг к другу, накрывшись платками. Влажный холод сочился в ще-ли, окрашивал туманом дыхание. Выл ветер и сотрясал кибитку.
         Ефросинья услышала голос дорогого ей человека. Раскрыла глаза, прислушалась. Ее движение всколыхнуло Марфу. Она вздрогнула и села на лавке. Напряженное ухо Якова различило шо-рох  платья в грохоте бури. Он подобрался ближе.
- Фрося! Что же делать я не знаю, как быть. И с тобой не могу, и без тебя… Руки наложить – грех. Завтрашнего же дня меж нами нет.
         Ефросинья замерла ни жива, ни мертва. Она не открывала Марфе свое тайное венчание. Марфа же не говорила ей, что муж Ефросиньи  лишил ее девичества. Обе хранили в себе препятствия к браку с государем. Склоняясь сердцем к Якову, Ефросинья не же-лала поддерживать в нем пламя неоправданных надежд. Она сму-щенно молчала.  Озорная дерзкая Марфа, не ведая, кто  зовет Ефро-синью, но, не ошибаясь, что возлюбленный, взяла ее за трепещущую руку и, приложив палец к губам, прося молчать, ответила нежным голосом:
- Отчего же нет меж нами завтра? Любовь победит все!
- Так люб я тебе? – оживленным голосом спросил Яков.
         Шум бури, свистевший в ушах, волнение, оглушение, сохра-нявшееся после полученного удара булавой, сильнейшая боль в бо-ку, разодранного рогами тура, мешали Якову распознать, что гово-рит не любимая. Молния сверкнула рядом с кибиткой, скользнула плавучим огнем по кожаной крыше. Смущенная Ефросинья вжалась в угол. Марфа же зажглась и дальше продолжала игру:
- Еще как люб! Пуще жизни! – прошептала она в щель между двер-цей и основой нежным томным голосом. Марфа старалась говорить повыше, ибо ее собственная речь была низкая, грудная.
         Яков прижал руку к груди и подошел ближе:
- Чего же ты мучаешь меня? Сколько раз предлагал я тебе бежать. Держишься за Матвея…
         «За Матвея…» - эти слова опалили душу гордячки Марфы. Так вот кто подле нее!.. Матвея Марфа оставляла себе на крайний случай, при провале всех иных вариантов. Ефросинья шевельнулась, она попыталась сказать, прояснить Якову, чтобы он знал, что говорит не она, но Марфа закрыла ей рот ладонью. Теперь она мстила:
- Я буду твоя при условии…
- Каком? Горы для тебя сворочу, переплыву моря!
         Марфа тихо рассмеялась, изумленная  пылкостью влюбленно-го:
- Стань богачом, и заберешь меня. Жизни желаю обеспеченной: те-рем высокой, возок с золотой упряжью, наряды парчовые. Осыпь серебром – стану твоя!
- А Матвей? Как же с ним?
- Нет узды для сердца!
- А государь, коли тебя в царицы выберет? – сомневался Яков.
         Марфа кинула быстрый оценивающий взгляд на Ефросинью, голос ее окрасился презрением:
- Что же царь? И царь мне не нужен, буде ты! За царя выдавать меня суетные родители споспешествовали, не я. Но и родительской воле – конец.
         Ефросинья не стерпела  долее. Она попыталась укусить Марфу за ладонь, задралась с нею кошкою. Свирепый удар грома оглушил, поколебал кибитку.
- Хочешь – получишь! Так и будет! – вскричал Яков.
- Вот и он! – спокойно расчетливо сказал Василий Григорьевич, кладя брату руку на плечо. – Где твой сладкоречивый Годунов? По- хорошему ты  не понял отойти от него. Научим по-семейному!
- Пускай мне сапоги салом братец намажет! – ухмылялся Григорий, приведший братьев. Он задрал сапог к груди Якова.
         Ливень окатывал выводок Грязных. Грохотал гром, сверкали молнии. Перепуганные  бурей Ефросинья с Марфой выскочили из возка, собираясь пойти к сидевшим в других возках родителям. Еф-росинья пыталась остановиться, объясниться с Яковом. Марфа ей не дала, тащила за собой в возок к родителям. Там ли, где еще хотела расспросить удобно об отношениях с Матвеем. Ничего не скажет ей Ефросинья. Мимо Якова пролетело несчастное лицо возлюбленной.
- Чего же вы меня раненого бросили? – с обидой спросил Яков Ва-силия Григорьевича, как ранее спрашивал Григория. – Зверям на съедение?.
- Никто не кидал тебя, - угрюмо отвечал Василий Григорьевич, ду-мая лишь об обиде на Годунова. Вот он оговорил и устранил нарв-ского воеводу Лыкова, а воеводство ценное ему не досталось. Лыков с родственником мертв, а что толку? Происки Бориса!
- Сам не отзывался! Кричали тебе, - подтвердил самый младший Грязной – Тимофей.
- Нет, братья, предали вы меня! Не так поступил я с Матвеем, когда на себе через Дон его тащил и далее ухаживал за  полумертвым…
         Яков не успел договорить, как получил первую оплеуху. Его сбили с ног, повалили в лужу и били ногами, чем попадя Удары сыпались по ранам. Яков, почти не защищаясь,  только закрывая лицо, вздрагивал и скрежетал зубами от боли. Иногда он провали-вался, теряя сознание. Серый седой мрак рождал ему неясные обра-зы. Вот он сидит одесную Отца Небесного, а семейство Грязных предстало для последнего  напутствия перед отправкой на вечные муки в ад. Пока же на земле они преуспевали и учили младшего из рода своего, убивая не до смерти. Матвей стоял в стороне. Он не принимал участия в избиении, но и не защищал дядю. Тому измена была наиболее тягостна. Немало ли сделал для Матвея Яков? Не-малым ли пожертвовал? Уступил Ефросинью! Звонил в колокола на племяшевой свадьбе! Дай выжить, Матвуша! Под  родственные удары  положил Яков прежние семейные долги с обычаем да пре-данием сосчитанными. Пойдет он с сего дня торными дороженьками без оглядки на сродников. Нет у него больше ни дядьев, ни братьев, ни племянников. Хватит! Ничего не дали, то, что имел, забрали. Еще учат за Годунова! Перед Григорием Яков защищал того не служкою, но в порыве  сострадания, им смутного.
- Хватит! Изнемог он, - Матвей, наконец устыдившись, встал меж своими. Он хватал их за руки, подставлял широкую грудь под ку-лаки. Ногами отбивал ноги.
         Избитого окровавленного Якова оставили лежать в луже. Дождь хлестал ему по лицу, омывал проступавшие через рубаху раны. Уходя, Матвей оборачивался. Василий Григорьевич, как все-гда зная подход, гнал в шею.
         Под грохот и сверканье, лагерную суматоху прежние челове-коненавистнические мысли свербели в уме Якова. Он встал на чет-вереньки, потом – в рост. Пошатываясь, добрел до лошадей. Разы-скал Матушку, признавшую хозяина коротким ржаньем, распутал ее. взял под уздцы. Едва соображая, что делает, поднял с земли какую-то дрыну, зажал ее подмышкой, пошел по стоянке, еще ища Матвея для последнего прости. За одной из палаток кто-то невидимый в темноте подкрался к нему и крепко пахнущей лошадьми ладонью зажал нос и рот. Мало ли прежде было, Якова оглушили и  поволокли. Ноги его задевали за сырые палки валежника, собирали свежую и прошлолетнюю листву, загребали лесной серозем. Он слышал глухое ржанье, шептание людей. Чьи-то бородатые бороды склонялись над ним, обдавали  запахом сивухи и браги, лука и сала. Он не разбирал слов. Выстрелы прорезались в рассыпчатом клоко-танье грома. Люди побежали. Сноп искр от скрещенных сабель осыпал Якова. Он уже лежал на подводе, уносившей его в новую жизнь. Перед ним качалась спина в выцветшем от бурь и гроз ар-мяке. Человек высоко вскидывал руку с кнутовищем и шибко на-стегивал лошадей, несших телегу через кусты боярышника и бере-зовый подлесок. Рядом с пристяжной бежала Матушка. Вид ее бу-рого бока успокоил Якова. Будь, что будет.
         Была дальняя дорога. Разбойничья подвода увозила Якова в Муромские дебри, а оттуда на Волгу, где в землянках, срубах и вы-стланных деревом логовах держал стан Кудеяр. Волжские купцы были его главной добычей. А царь Иоанн? Нападение на опричный отряд  было разбойным молодечеством, не кормлением обыкновен-ным.



                6



         Держась обещаний, Иоанн дал Магнусу полк в пять тысяч россиян и большое число немецких наемников, возглавляемых  Таубе и Крузе. 23 августа того же 1570 года  Магнус подступил к Ревелю и предложил магистрату открыть ворота без кровопролития. Через глашатаев заявили, что  король Ливонский Магнус, берет город под свою руку и желает лицезреть покорность подданных. Однако на Магнуса в Ревеле смотрели как  на послушную марио-нетку  московского царя, отдаться ему – означало согнуться пред Московией, и принцу отвечали, как  самому Иоанну. Де, коварство Московита испытано, о  казнях его, следствии не правосудия, но каприза,  наслышаны.  Тиран своего народа не может быть покро-вителем чужого. Неопытный юный принц имеет советников  зло-намеренных, или безрассудных. Ревельский магистрат рекомендовал ему умерить честолюбие и плыть на Эзель, ибо готовится ему в России участь Михаила Васильевича Глинского, брата покойной царицы Анастасии. Случилось то начале Ливонской войны, но урок памятен. Глинский командовал русским войском в Ливонии да был казнен по обвинению в злоупотреблениях, без которых война не-мыслима. Ревель не желает уподобиться Смоленску, уговоренному царем открыть ворота, и подвергшемуся убийствам и разграблению.  Ревель желал оставаться под шведским покровительством.  Вхождению московского войска в Эстляндию был несказанно рад датский король Фредерик, брат Магнуса, король датский, седьмой год с переменным успехом воевавший со Швецией. 
         Ревель обложили осадою. Магнус изнурял  войско земляными работами, стремясь заложить огнестрельный снаряд под стены. Произвели взрывы. Действие их оказалось слабым. С боем заняв высоты перед городскими воротами, построив деревянные башни, воины датского принца пускали из пушек гранаты и каленые ядра, не причиняя неприятелю значительного вреда. Пришла осень, за ней – зима. Московские воеводы Иван Петрович Яковлев, князь Лыков,  родственник убиенного, и князь Кропоткин грабили на провизию и фураж  эстонские села. В феврале послали в Новгород, Псков и Москву две тысячи саней, наполненных добычею, как знак победы.
         Ожидали, что голод блокады заставит осажденных сдаться, но шведский флот успел  доставить ревельцам с избытком съестных и воинских припасов. Московское же войско, мерзшее в палатках и землянках, лишенное достаточного снабжения возроптало. Магнус, легко переходивший от  надежд к  отчаянию, сник духом.  Редко появлялся перед солдатами. Бросил стричься. Растил усы и бороду. Давал обет привести себя в порядок при падении крепости.  Винил царских воевод и советников. Слал  Шраффера с новыми убежде-ниями к Ревельским гражданам.
         Капеллан, явившись в городском собрании, уверял эстонскую знать, что будучи с Магнусом в Москве, Слободе и Старице, про-езжая через города русские, он  лично убедился: правление  царя Иоанна - умеренное, он есть государь истинно христианский, любит церковь латинскую более греческой и легко может пристать к Аугсбургскому соглашению, отдававшему веру на выбор вассалам. Иоанн строг по необходимости и лишь к своим, к иноземцам он умилен, немцам и эстам - друг истинный. Ревель бесполезным со-противлением удаляет  даруемый Ливонии золотой век, воплощен-ный в особе юного короля, правителя независимого. Ищите на пиках Магнуса флаги свободы и процветания, вы – неразумные.
         Ревельский магистрат отпустил Шраффера без согласия. Маг-нус рвал и метал. Закрывшись в палатке, молча переживал позор бессилия. Торжественными выездами еще пытался  воодушевить утомленные полки. Никто  уже не верил, что обеспеченный всем необходимым  с моря город падет. Простояв тридцать недель, Маг-нус 16 марта пошел от города восвояси. Зажег стан, перебрался с  дружиной в Оберпален, Иоаннову собственность, отданную царем в залог будущего королевства. Московское  войско расположилось в восточной Ливонии.
         Шведский король Иоанн  преуспел дипломатии. Развязывая руки для войны с Москвой, он примирился с Данией. Иоанн, узнав о мире шведов с Фредериком, изъявил Магнусу живейшее неудо-вольствие, обвинив его  в сговоре с коронованным братом. Беда не приходит одна. Изменили Крузе и Таубе. Сии командиры ланд-скнехтов, кочевавших меж наемщиками, вступили в  сношения со шведами и поляками и вознамерились для них овладеть Дерптом. Умертвив стражу, наемники вломились в город. Немцев поддержали восстанием дерптские заговорщики. Бегали по городу с зажженными факелами, звали к себе друзей, братьев, кричали, что настал час свободы и мести московитам. Многие горожане оставались  зрителями. Изменников не поддержали. Московский гарнизон  бы-стро расправился с бунтовщиками. Одних изрубили, других за стены выгнали. В остервенении несправедливо сочтя иных  предателями,  умертвили  и невинных. Отверженные и ревельцами, не хотевшими ни слушать, ни видеть их, ландскнехты  искали убежища в польских владениях, где король и герцог курляндский приняли их с  по-честями, расспрашивая о российских государственных тайнах, но узнали  лишь подробности расправы с опричным заговором.
         Магнус, подставленный Фредериком, возвратился со своими воинами на  Эзель. Окружение Иоанна, его советчики, ближний круг, Дума боярская, все указывали на сговор Фредерика с Магнусом: Дания избавилась от войны, Россия  приобрела на шею шведов.
         Наш Иоанн не принимал очевидного. Он прилип сердцем к обаятельному принцу. Тот стоял для него в  ряду с Анастасией Ро-мановой, Курбским, младшим Басмановым, другими любимцами. Царь не мог поверить, что такой ладный, улыбчивый, гордый до щепетильности –  к примеру, он всегда густо краснел,  когда царь долго не предлагал ему сесть, когда сам сидел,  жизнью не обож-женный, по розовому возрасту не способный успеть и бессовестно исхитриться, мог быть изменником, изначальным троянским конем. Иоанн немедленно послал письмо  беглецу, призывая вернуться. Государь посмеивался над обвинениями, за меньшее казня  сооте-чественников. Прекрасный ясноглазый юноша с лицом, обрамлен-ным пушком робкой растительности, просто наклал в штаны при первых трудностях. Упрямы и крепки ревельцы. Чтобы сломить их, потребны величайшие усилия не одно поколение упорных борцов.  В неудаче Ревельской  осады Иоанн винил не Магнуса, но Таубе и Крузе. Это они, давно замыслив предательство, вступив в перего-воры со шведами да поляками, не усердствовали во взятии города. Магнуса и   московских воевод Яковлева и Кропоткина царь обелял. Он нашел виновных – немцев. Царь верил во что хотел верить.
         Существовал человек,  юная девушка, для которой с бегством Магнуса кончилась жизнь.  Евфимия предполагала, что Магнус не вернется никогда. Сияющим метеором принц ворвался в ее заплес-невелую и униженную  жизнь.  Слишком обманчивым, эфемерным, сказочным казалось свершение мечты. Заморский красавец-принц должен был забрать ее из России, где она ненавидела уже  каждый куст. Самый русский воздух здесь вопиял об убийстве отца, бабки и мамок.
         Узнав из Иоаннова письма о скоропостижной смерти наре-ченной невесты, Магнус примерно представлял, как случилась беда. Он видел Евфимию босой, в длинной белой сорочке, идущей по скрипящим половицам тесных комнат в отцовом Старицком дворце. Вот она со слезами преклоняет колена перед десятком русских богов, стоящими  в золотых и серебряных окладах в отдельном углу. Она с сестрой перечисляла ему их с трудом выговариваемые имена: помимо Иисуса и Богородиц, названных по владетельным городам – Владимирская, Казанская, будто в каждом жила своя мать Спасителя, еще и Никола, и Георгий, и Илья, и Сергий, и Михаил. Сколько! На каждое русское имя по отдельному богу на рас-писанной доске. Евфимия плевала в них, отрекаясь для Магнуса. Разуверившаяся в его возвращении, не пришла ли она к прежнему поклонению? Не плакала ли о душе своей, душе будущей само-убийцы? Живое воображение Магнуса, как наяву, рисовало ему  тяжелую чашу, из которой заставляли пить яд родителей, ту, что использовали на сцене скоморохи, какую спешил он вырвать, рас-смешив царя с приближенными.  Ополоснула ли она стенки сосуда, наполнила ли его свежей отравой – чудовищной, местной, кондовой: отваром грибов, настоем ядовитых? Не помогала ли Евфимии Мария,  маленькая девочка, что вместе с ней  дрожала голая перед принцем на берегу великой реки московитов?  Образы всплывали, очерчивали воздух. Две женские фигуры. Одна смешивает яд, дает сестре. Та медленно пьет и умирает в ужаснейших мучениях, ибо яд русских медленен, несовершенен, как и все, к чему прикасаются их улогие северные руки. Сестра оправляет платье на покойной, та на смерть надела лучшее,  бежит возвестить о  кончине. Гордячка не захотела жить при убийце-дяде? Как царь улыбался  ей? Вез из Москвы гостинцы: блестящий гребень, браслеты. При Магнусе она принимала их, смиренно благодарила, ненавидя.
         Магнус признавал вину. Он мог  написать ей ободряющее письмо, но он и сам не рассчитывал в Россию вернуться. Евфимия умерла, потому что бежал Магнус. Он вспоминал ее жадный взгляд, надежду во всем теле. Забери меня! Он не забрал, обманул, оставил в той ужасной стране, путешествие по которой в окружении двухсот вооруженных охранников считал своим главным жизненным подвигом. Евфимия была несовершенна. Он видел ее узкий подбородок, выступающие скулы, подтверждавшие принадлежность если и к европейской, то особой, нечистой, низшей человеческой породе. И все же она была девушка, женщина, человек, умерший за него. Так по-глупому умершей. Чтобы заглушить страдания совести Магнус пытался выдумать какую-то несуществующую любовь к некоей датской, скандинавской или германской барышне, крепкой, круглой, с сырным цветом лица, с правильным подбородком лопатой. Эта девушка была дочерью герцога или графа, а то и королевской крови. Дочь властителя какого-нибудь карликового немецкого княжества, на которые рассыпана империя, вполне под-ходила Магнусу по статусу младшего брата датского короля, но та-кой девушки в реальности не существовало. Богатое воображение Магнуса бесполезно писало несуществующее. Иногда ему, опья-ненному фантазией, казалось, что она есть, и он даже придумывал как звали избранницу.
         Шведские корабли вошли в  Ревельскую гавань. На берег сошли ратники. Другие шведские силы двигались пеше из Финляндии и уже вступили в Ингерманландию. Иоанн, прежде Финский, теперь и Шведский, посылал войска тем усерднее, что не притуплял обиды за супругу, оскорбительно требуемую московским государем к выдаче.
         Царь писал Магнусу, что в случае его возвращения в Россию, завоюет для него Эстонию без датского содействия. Шуйские, Го-дунов и другие, подобно Евфимии знавшие царя, со злорадством считали: Иоанн заманивает Магнуса на расправу. Они ошиблись. Всю весну Иоанн страстно молился. Подействовала ли на него смерть Евфимии, что-то иное, только он намерился прощать Маг-нуса согласно Евангелию семь на семьдесят раз. Он не держал зла. Хотя он и выражал неудовольствие поведением царственного брата принца - Фредерика, обвиняя того в нарушении союза с Россией, посредством Магнуса заключенного, и новой дружбой с поляками, самого Эзельского правителя Иоанн оставлял в стороне. Юность и неискушенность выступали его адвокатами.
         Иоанн утешал принца в потере невесты, обещал иную – мало-летнюю сестру Евфимии Марию, отдав ей и увеличив сестрино  приданное. Как Магнус мог забыть вторую девочку, ее мурашки, ползшие  по худенькому  безгрудому неоформленному тельцу на волжском берегу. Согласна ли Мария? – колебался Магнус. Вопрос в отношении русских девушек был странен, но государь сдержанно отвечал: Мария не против, принц приглянулся ей в прошлую по-ездку, она ждет его с нетерпением. Магнус подумал и вознамерился в новой возлюбленной найти черты безвременно усопшей невесты.
         Пока девочка Мария считала дни до возвращения Эзельского принца, Магнус слал письма брату, императору Священной Римской Империи, князьям Германии, что не суетное честолюбие, но истинное усердие к общему благу христиан заставляет его искать союза с Московией. Он желает сделаться посредником между Им-перией и великой страной варваров, имея целью совместное обуз-дание Османской Турции. Сию надежду имел и  император и вся Германия, устрашаемая султанским властолюбием. Не раз, и не два  турки стояли под Веною. Чудо спасало город и Европу. Однако ин-тересы обиды Иоанна, тесно переплетенные с государственными интересами, влекли его в Ливонию.
         Дабы Иоанн и не думал о нападении на Турцию, ее вассал Крымский хан получил команду от османского дивана проучить московитов. Они давно не привозили того, что сами деликатно именовали подарками,  Девлет-Гирей же –  данью. Потомок Чин-гисхана, себя он почитал за наследника Золотой орды со всеми вы-текающими. Требовал отдать ему в управление Казань и Астрахань на основании, что властвовали там  его деды, а ныне живут едино-верцы.
         Лазутчики сообщили Девлет-Гирею, что отборные московские полки, посланные с Магнусом, заперлись в ливонских крепостях, ожидая наступления лета для возобновления войны. Разорение Твери и Новгорода, сопутствующие голод и язва, опала и казни знатных бояр-воевод, расправа с влиятельными опричниками – все  ослабило войско руссов.  Иоанн в припадке благочестия закрылся в Слободе. Клянет себя за прежние  жертвы, готовит новые. Боярская Дума парализована. Бояре путаются: царь то правит, то пускает на самотек. Ежели возьмет бразды, не на них ли дышло повернет? Девлет-Гирей увидел: при московской путанице  время для набега как нельзя лучшее. Скоро под Донковым и Путивлем услышали прыск и ржание крымских табунов. Разъезды московитов заметили в степи густую пыль и ночные огни и следы  многочисленной кон-ницы.
         Уже два раза сам Иоанн с сыном Иваном выезжал к войску, стоявшему в Коломне и Серпухове. Уже были легкие сшибки в  ря-занских и каширских местах, но крымцы везде являлись в малыми группами, немедленно исчезая при появлении наших. И государь успокоился: объявил донесения сторожевых атаманов неоснова-тельными и распустил большую часть войска.
         Меж тем Девлет-Гирей, вооружив всех своих улусников, тысяч до ста и более, с  Ногайской ордой и кочевыми народами кавказских предгорьев, с необыкновенной скоростью вступил в подбрюшье России. Там встретили его некоторые беглецы,  дети боярские, бежавшие из отечества  от московских казней. Изменники убеждали хана не ограничиваться разорением южных областей, а идти прямо на Москву. Иоанн только для вида способен выйти против Девлет-Гирея с шеститысячной опричной дружиною. Большая  и способнейшая часть войска не отозвана из Ливонии.  Ведомый боярами народ царя не закроет. Оскорбленная казнями и кон-фискациями старая и новая знать вопиет об отмщении.
         Действительно, некоторые приспешники государя, еще не опаленные, или прежде наказанные легко, прозревавшие наказание смертельное, изыскивали способ бывать ночью в ставке хана, где торговали предательство. Ведшие двойную игру признавались в поездках, оправдываясь соглядатальством неприятеля, запоминани-ем изменников. На  переговорах у Девлет-Гирея заметили князя Ивана Гвоздева-Ростовского, красавца Григория Григорьевича Грязного с  двоюродными братьями Григорием Борисовичем Боль-шим и Григорием Борисовичем Меньшим  с сыном Никитой, все единожды прощенные за опричный заговор в пользу мнимого Ге-оргия и неблагодарные в счастье. Хан вел себя с торговцами умно: приветливо принимал ночных гостей,  примеряющих халаты под-данных. Угощал  вином, отпуская с миром. Особо взывал он к цар-ским служакам татарской крови: к шурину Иоаннову по второй супруге – Михайле Темгрюковичу, воеводе Замятне Сабурову, род-ному племяннику несчастной Соломонии. Замятня Сабуров прихо-дился дальней родней Годунову. Посещая хана, он бросал тень на Бориса.   
         Полог ханской юрты был отперт всем. Звали, если впустую не оговорили, вельможу Ивана Петровича Яковлева,  родственника Анастасии Романовой, он избег казни в 1566 году, его брата Васи-лия, бывшего пестуном старшего царевича. Некогда бралась с них клятва не уходить  ни в Литву, ни к папе, ни к императору, ни к султану, ни к князю Владимиру Андреевичу. У посетителей хан легкой шутливой беседою выспрашивал, силен ли царь, где стоят земские полки, по какой дороге лучше идти к столице, далеко ли уступить готов царь при угрозе его страны разорением. Гости отве-чали с оскоминой, иные молчали, кто-то болтал шуткою. Хан и совет делали выводы, поступали сообразно.
         Боярская Дума, ведавшая Земщиной, послала против крымчаков князей Бельского, Мстиславского, Воротынского, бояр Морозова и Шереметьева. По обыкновению должны они были встать по берегу Оки. Царь  не противился. Однако  ополчение опоздало. Хан обошел, другой дорогой приблизился к Серпухову. Город прикрывал царь с опричниной. Принять бой с пятью-шестью тысячами против двухсоттысячного войска Девлет-Гирея было безумием, и царь отступил в Коломну, а оттуда – в Слободу, проехав мимо  Москвы, где рыдали оставляемые на милость врага жители. Иоанн совершил то, что не дали сделать его деду Иоанну. Все же на защиту столицы Иоанн отдал боярам большую часть опричной дружины, оставив себе избранную тысячу. Иоанну привели  из темницы крымского посла, его арест был поводом набега.
         Посчитав  Александрову слободу опасно близкой к угрожаемой столице, царь с присными и крымским послом в тороке умчался в Ярославль. Иоанн боялся: за гонения  боярские воеводы не преминут выдать его крымчакам. Он гадал, кому они передадут власть. Первыми по знатности шли Мстиславские, за ними – Шуйские. Будет ли кто из них, или они начнут править сообща, как во времена е детства? Иоанн думал бежать в предпочитаемую ему другим государствам Англию. Опять написал королеве, думая отплыть от пристани св. Николая (ныне – Архангельска).  Елизавета была занята  собственной судьбой. Сестра - Мария Стюарт, опираясь на католиков, и из заточения качала трон.   Шотландия и северная Англия бурлили. Европейские государи звали Иоанна выступить  единым фронтом против османов, но когда он сам подвергся нападению османского вассала – крымчаков, а вместе с ними и турок, никто за него пальцем не пошевелил. Ни то что не послали денег или вооружения, не было и предложено их послать. Мудрая Европа притихла, ожидая исхода войны.
         Дума, не без обычных склок, спешно распределяла или под-тверждала воинское командование.  Честолюбие умерялось ужасом. Лишенные государя, взяв на себя всю ответственность за оборону земли, бояре оттягивали полки к Москве, думая о крепости стен. Обойденные крымчаками с фланга, земские воеводы от берега Оки, уводили войска в столицу. Заняли московские предместья и слободы, без того наполненные бесчисленным множеством бегле-цов. Хотели заставить крымцев сойти с коней и, лишив численного преимущества, заставить сразиться на тесных улицах меж зданиями. Князь Иван Бельский и воевода Морозов с большим полком встали на Варламовской улице. Князь Мстиславский с Шереметьевым – с полком правой руки на Якимовской. Воротынский и Татев – на Таганском лугу против Крутиц. Темкин – с дружиною опричников за Неглинною.
         На другой день, 24 мая (6 июня) в праздник Вознесения Гос-поднего, хан подступил к Москве. Случилось, чего со страхом предвидели: он велел зажечь предместья. Утро стояло тихое, ясное. Московиты мужественно готовились к битве, когда вдруг увидели разгоравшееся пламя. Утренний ветерок перебрасывал его с одной соломенной кровли на другую. Подожженные, деревянные дома и хижины вспыхнули во многих местах на южной окраине.
         Небо затягивалось черным дымом. Разгоряченное полымя притягивало холодный воздух: поднялся вихрь. Через мгновенья огненное бурное море разлилось из конца в конец города с оглу-шающим шумом и ревом. Никакая сила человеческая не могла ос-тановить разрушения. Никто не думал тушить. Народ, воины в бес-памятстве искали спасения и гибли под развалинами пылающих те-ремов или в тесноте давили друг друга, устремясь в Кремль и Китай-город.
         Начальники  не повелевали. Успели завалить Кремлевские во-рота, не впуская никого в сие последнее убежище спасения знати и подсуетившегося пролезть внутрь простонародья. В Кремле пламени долго не было. Огонь лизал высокие стены, лез за  зубцы. Липкие языки сновали по белой кладке. Но вот буря. усилилась Буйный ветер мгновенно перекинул огонь за стены. Мощный вал скатился с пылающего Китай-города, слизал Верхние торговые ряды, занялись бревна башен. Люди на площадях Кремля возопили к небу. Ринулись к алтарям храмов. Припадали на колена, рыдали пред иконами.  Уже горели и храмы. Кровли и колокольни рушились, погребали жителей. Колокол Ивана Великого упал, треснув. Падали и глубоко врезались в землю колокола  в Кремле и в Опричном дворце за Неглинкой. Плач стоял несусветный. Его заглушали только взрывы пороховых запасов, уносившие толпы новых жертв. В Кремле сло-мали ворота, выходившие к реке. Гурьбы катились по отлогу. Пе-редние падали, задние шли по ним, топтали. Все лезли в воду, многие тонули.
         Вне Кремля люди горели, задыхались от жары и дыма, за-крывшись в церквах и подвалах. Крымчаки хотели, но не могли грабить. Огонь заставил их  обратиться вспять. Девлет-Гирей  рас-кинулся ставкою в селе Коломенском. Внук последнего  казанского эмира мстил за покорение дедовой родины.
         Поверженная столица лежала у ног победителя.  В одночасье не стало великой страны, пред которой склонились Казань  Астрахань и Полоцк, притязалась Ливония. Похерились владения от Белого до моря Хвалынского. Земли Шавкалская, Тюменская и Грузинская более не просили о подданстве. Сибирские и кавказские послы торопились уехать из горящей Москвы. Князья черкесские, присягнувшие на верность государю, снова отдались под руку  Девлета.
         В три часа огонь стер с лица земли  столицу московитов. Ни Китай-города, ни посадов на двадцать верст округ. Истлело все до каменных оснований. Уцелели лишь каменные Кремлевские стены, застенки, соборные  подклети.  В Кремлевской церкви Успения Бо-гоматери упорно сидел полузадохшийся митрополит Кирилл с при-чтом, стерег православные святыни и духовную казну. Положил умереть на сундуках и иконных досках, но не выдать на бесчиние и поругание поганым. Возведенный из дерева Опричный дворец Ио-анна стоял на Арбате с торчащими стропилами. Крыша и стены упали. Раскатились обгоревшие бревна и доски. Воры пошли среди руин, таща царскую утварь, седалища, уцелевшую одежду. Ничего не стыдились, не боялись.
         Природная буря стихла внезапно, как  началась. При обно-вившейся ясной погоде еще очевиднее стала страшная беда. Воинов и жителей в Москве и волости погибло   около восьмидесяти тысяч. По обугленной земле бродили сироты.  Мать рыдала над младенцем, отрок – над  отцом, сестра - над братом.
         Скрывшись в надворном  погребе, задохнулся в дыму главный земский воевода князь Иван Дмитриевич Бельский. Сгорели боярин Михайло Иванович Вороной,  и вместе с двадцатью пятью лондон-скими купцами – английский лекарь Иоанна – Арнольф Лензей. Среди пепла тлели груды трупов людей, коней, домашних живот-ных. Грабежи, начавшиеся с Опричного дворца, усиливались. Своекорыстцы сливались в шайки, грабя дома состоятельных пого-рельцев. Усердствовали подростки, дети. Тащили всякий  хлам, рухлядь Ограблены были дома  Шуйских, Романовых, иных. Никиту Петровича Шуйского закололи кинжалом, когда он пытался вступился за  имущество.
         Девлет-Гирей стоял на Воробьевых горах, не въезжая в дого-равшую столицу. Русские патриоты подпустили  слух, что ливон-ский герцог или король Магнус приближается к городу с сильным войском. Если б чудо произошло,  Магнуса не забыла б Россия. Пока же хан ужасался пожара последствиями.  Трупы сбрасывали в Москву-реку. Река столь переполнилась трупами, что разлилась от телесных заторов. Бежа заразы, хан дозволил москвичам хоронить мертвых. Прежде это было запрещено, дабы московиты, собираясь, не угрожали татарам нападением. Теперь верные домашние слуги  не без вызова пели христианские псалмы, погребая хозяев.  До бедной дворни  и рабов не доходило дело. Тела их рвали псы, дерясь из-за рук, ног, внутренностей. Яд тления наполнил воды, миазмы – воздух. Невозможно стало без вреда дышать. Девлет-Гирей приказал засыпать колодцы, чтобы уцелевшие не травились. И они не травились, умирая от обезвоживания.
         Крымчаки продолжали стоять в Коломне, грабя дымящийся город. Маленькие фигурки в тюбетейках и халатах сновали по руи-нам на пространстве в тридцать верст, остро выглядывая, что еще возможно унести. С награбленного ханские чиновники и вельможи, карачи, брали десятину себе и не менее – в казну.
          Силы северо-восточной Руси стекались к государю. Воротясь от  Москвы он стал в Великом Ростове. Туда по зову и нет непре-рывно подходили ополчения северо-восточной Руси, из Суздаля, Владимира, Ярославля, Нижнего. Скоро накопилось войска до пя-тидесяти тысяч. Все воспринимали Иоанна как единственного вла-стителя. Он принимал сие звание. Более не отнекивался, что живет отдельно. На опричный полк глядели как войско отборное, но не разнящееся с земским. Опасность, гнетущие обстоятельства, пове-дение подданных заставляли Иоанна без лишних слов признать, что опричнина – лишь его избранная охрана, не более.
         Выезжая в разведки, царь более не стремился личным воинским подвигом  участвовать в выдворении Девлета. С трепетом ему вспоминалось, как в решающий час взятия Казани, предпочтя мо-литься в походной церкви о даровании Господом победы, он вдруг был выведен  Андреем Курбским и  братом Андрея - Романом. Не дав дослушать литургии, они посадили его на коня, которого под уздцы повели к казанским стенам. Воеводы желали, чтобы царь, показавшись полкам, воодушевил дрогнувшее войско. Тогда он, в угоду им улыбаясь кривой улыбкой, затаил зло на бояр и Курбского. Подрывы стен заставляли его вздрагивать. Крики «Аллах Акбар!»  осажденных вызывали у царя  тошноту, помертвение лица. Он не замечал хоругвей, развевающихся на стенах и возгласов штурмующих. Все было кончено. Оглушительным совместным криком его приветствовало выдвигаемое  запасное войско. Первые ряды дрались уже в цитадели. Государь проехал до Царских ворот. Встав под большую хоругвь к походному духовенству, он нетвер-дым голосом велел  отрокам сойти с коней и пешими атаковать го-род. Призвал  родню и окружение ближайшее умереть с честью или одолеть супротивникам.  До вечера он оставался в седле, злясь  и на себя за отсутствие характера и на Курбских за принуждение, понукая воевод Воротынского и Шереметьева гнать даже стариков под ощетинившиеся копьями и саблями стены, откуда лилась смола, сыпались стрелы, летели ядра каленые и разрывные. Вперед! Чего  под Казань ехали? Вымученной смелости его хватило ненадолго. После взятия крепости Иоанн почти сразу уехал в столицу. Из вое-вод, настоявших воодушевить ему войску, под опалу по поздним придиркам  попали все.
         Сейчас царь тоже страшился, как бы не стали его уговаривать впереди войска на Москву скакать. Уговоров он боялся больше уг-роз, на которые никогда никто не решился бы. Московские и уездные воеводы ждали, когда гроза сама собой рассеется. Пришел Девлет-Гирей, да не вечно же ему в Коломенском стоять! Будет зима - холода выгонят.
         Яков Грязной, влившись к разбойникам, грабил с ними на Волге.   Мысли его направились  разбогатеть и скорее, дабы обрести Ефросинью, голосом Марфы ему обещанную. Юная плоть быстро затянула ранения, рассосала синяки и ушибы. Грязной прытко впрыгивал в разбойные челны и, настигая купеческие струги, не любезничал. Срубить голову, выпустить кишки стало делом при-вычным, ибо без боя ни купчики, ни иноземные гости  добро не отдавали. Вниз по Волге везли шкуры, мех и лен, вверх – пряности, шелк, бронь и клинки дамасской стали. Кудеяр не брезговал ни деньгами, ни товаром. Верные люди перепродавали в Нижнем и  Сарае. Разбойная совесть была чиста: грабили богатых, бедных от-пускали с миром, нечего с них было взять.
         Узнав о падении Москвы, Кудеяр повел шайку к столице. Сюда  на дармовщину уже стекались темные уймищи со всей Московии. Что слаще, чем расхищать под шумок? Крымчаки стояли на юге города, Кудеяр же зашел с севера. Другие разбойничьи шайки явились прежде или после по его стопам, отдельно. Татары грабили при свете дня как хозяева. На ночь для безопасности уходили к хану в ставку делить бакшиш. Татар сменяли местные тати. Из руин и погребов вылезали вместе с жителями остатки рассеянного войска. Благоразумцы, прикинувшиеся при взятии Москвы мертвыми или ранеными, оживали и шли подбирать неспаленное беспечное иму-щество. Из Кремля выходили целые отряды. Кто-то забирал свое из ближних домов, бояре и чиновники жили подле и внутри Кремля, некто прихватывал чужое.
         Кудеяр, Яков и остальные вольные люди, числом до полусотни, ехали среди тлеющих развалин ранней ночью. Языки пламени лизали разбросанные бревна. Было достаточно светло, чтобы знающему человеку ориентироваться. Кони фыркали, но, привыкшие к убийству, не колеблясь, перешагивали через разлагающиеся трупы. Вонь стояла несусветная. Кудеяр прикладывал к носу переложенный пахучими травами рушник. По дороге с Киржача въехали в нижние торговые ряды. Поваленные лавки успели истлеть. Еще валялся гнилой товар: репа, капуста, морковь. По доскам столешниц прыгали вороны, предпочитая клевать не рассыпанные крупы, но вспухших зарубленных меж лавок мертвецов. Лежали бабы с детками, старики и мужики. Мертвый воин раскинул руки, будто собирался обнять землю. Из разорванной кольчуги  торчало обломанное крымское копье. Крысы шуршали в соломе, объедали мякоть  человеческих стоп и бедер. Большинство  погубил пожар. Черные скукоженные фигуры сложились в позу утробную, лежали на боках, при-ткнувшись друг к другу.
         Кудеяр собирался пограбить на Арбате, где за развалинами Опричного дворца должно еще было что-то остаться от опричных хором. Вернувшиеся разведчики донесли: без них разграблено, взять нечего. Яков, тяготившийся поездкой в до боли знакомые места, вздохнул с облегчением. Он выполнял наложенную на него мнимой Ефросиньей епитимью, но желал избежать ограбления домов сослуживцев и родни. Не желал он разорять и православные храмы, где находилось главное богатство: ризы, иконы, кресты и утварь.
         Неглинка была завалена трупами. По ним перескочили на дру-гой берег опричь разрушенного моста. Справа возвышались серые в ночи кремлевские стены. Кривой месяц повис над Спасской башней как торжество крымчаковой веры. Пологая площадь тоже была вся в мертвых. Из дутых лошадиных животов сочилась гниль. Вредный газ часто шумно разрывал внутренности, заставляя проезжающих  вздрагивать. Кудеяр направлялся к домам Шуйских, Мстиславских, Романовых и Шереметевых, которые стояли в Китае. Шум и мель-канье  человеческих очертаний подле собора Покрова-на-Рву, за-ставили разбойников замедлить шаг. Кудеяр приказал спешиться. Тихим шагом разбойники подбирались к храму. Из его ворот выно-сили серебряные паникадила,  расшитые ризы, украшенные драго-ценными камнями распятия. Полдюжины опричников тащили к подводе тяжелую окованную серебром раку с мощами Василия Блаженного. В рясах и скуфейках  опричников легко было спутать с попами и дьяками, спасавшими от неверных  святыни.   
         Яков узнал  Матвея, спокойно сказавшего послуху про ма-ленькие иконы:
- Это ты мне отдельно положи.
- Это куда это отдельно? – насмешливо спросил племянника Яков, выныривая из тьмы.
         Матвей вздрогнул. Глядел на дядю, прищурясь, то ли изучая, то ли решая, не с того ли он света. Рука его, наполовину осенившая грудь крестом, замерла в воздухе.
         Сбоку Яков услышал сдержанные возгласы: появились братья Григорий с Тимофеем. Они несли к подводе снятые  колокола-подголоски. Василий Григорьевич руководил погрузкой самой цен-ной иконы - Казанской Божьей матери. Он увидел Якова, ничего не сказал, не ответил на язвительный полупоклон, только крякнул. Братья же обняли Якова. Объятие племянника было деланным.
         Красавец Григорий сказал, смеясь:
- Верно честишь племяша, Яша! Крадет царево имущество?
         Яков обошел подводы:
- Я гляжу, каждый из вас кладет тут – отдельно. Под низом у телег застрехи поделаны.
- Брось, Яша, - отвечал за братьев младшенький Тимофей. – Царь придал наш полк Думе. Теперь мы с боярами заодно. Поганой мет-лой погодили с Руси знать месть. Велел митрополит от татар свя-тыни и колокола в Кремль снесть.
- Татары православных святынь не тронут!
         Подъехавший Кудеяр с товарищами, заметив, что Яков мирно разговаривает с опричниками, не стал вмешиваться. По Васильев-скому спуску он пошел в обход храма к палатам Романовых. Желает Яков лишиться добычи – его дело. Воевать же с опричниками за право  разграбления – пустое. Людей понапрасну  погубишь. В Китае в достатке лежит бесхозного! Василий Блаженный – власти.
- Из колоколов пушки крымцы могут отлить, - примирительно ска-зал Григорий.
         Матвей  был задет. Не он ли выступал за Якова, когда вся родня против была? Не он ли оттаскивал, учивших дядю за Годунова? Правда, с него все и началось? Не менее, но более Борису он услуживал.
- Гляжу, дядя Яша, одет ты  не по-нашему. Жупан на тебе доброт-ный, кушак красный, шапка высокая. Не опричник, не воин, купец! Облик и друзей твоих несомненный, - Матвей потрогал подол Яко-вого полукафтана. – В разбойниках одежу сию выдают, али снял с кого из наших, убиенного?
- Не тронь чужого! – смахнул лапищу племянника Яков. – Это вы тут крадете божеское, крысам уподобившись. Мы у мирян берем.
- У христиан то есть, - подмигнул Григорий. Вздохнул: - Кафтан такой я бы тоже хотел. И казакины у тебя  нарядные. Лошадь лишь не сменил. Хранишь верность Матушке?
- У нас, по крайней мере, все по-честному. Вы же – хитрите, подво-ровываете. Вам святыни сказали в Кремль свезти, вы же малые иконы в застрехи ховаете. На крымчаков расхищение спишете?
- Мы не ховаем, - сказал Тимофей. – Это Матвей.
- Ты ховал? – с шуткой спросил его Григорий.
         Матвей обозлился, что дядья выставляют его на смех. Знал, у самих рожицы в пушку!
-  Мне семью надобно обеспечивать, - вырвалось у Матвея, не знавшего, чего ответить.
- Какую такую семью? – продолжал насмешничать Григорий. В глазах блеснуло настороженное любопытство. Кроме Якова, Матвея, отца Пахомия и Ананьиных никто не ведал о  венчании Матвея. – Ты женился?
         Матвей молчал, потупившись. Григорий толкнул Якова в грудь:
- Колись ты!
- Тайно обвенчался он с Ефросиньей Ананьиной в Суздале. Думали, скончается после ранения. Жених жив.
- А ты бы и желал, чтоб я помер! – набросился на Якова задетый Матвей, схватил  за грудки. Григорий и Тимофей растащили за-дравшихся.
- Чужой смерти я не хочу! – переведя дыхание, отвечал Яков.
- Не слеп: на чужую жену заглядываешься.
         Григорий присвистнул, отодвинул опричную скуфейку на за-тылок:
- Я не понял… Матвуша, ты чего же на царской невесте женился?! Кто тебе дозволенье дал? Семейный совет не обсуждал. Ты б у Ва-силия Григорьевича спросился?
- Мне дед Костка, помирая, завещал! – буркнул Матвей.
         Все засмеялись. Григорий усиленно вздохнул. Почуял: напал на слабое место личного врага – Годунова. Вот каких невест Борис царю подводит! Общеизвестно, Ефросинью Ананьину – он подво-дит.
- По-детски лопочешь, Матвуша! Бумага стерпит, да беззаконно за-вещанием выжившему из ума старику  чужую девку отдавать?!
- Дед благословил, - упрямо твердил Матвей, краснея до корней во-лос. – Яша  на чужой кусок рот разинул. Люба ему… жена моя.
         Григорий и Тимофей рассмеялись пуще прежнего. Тащивший паникадила, Василий Григорьевич прислушался. Высокомерная обида на Якова,  спутавшегося с разбойниками, что способно бро-сить тень на службу Грязных при государе, сдерживала его подойти ближе.
- И где же сейчас жена твоя? Где Ефросинья? – звенящим голосом спросил Яков.
- За Кремлевской стеной… с царевыми невестами, - простовато признал Матвей, указав на темную крепостную стену, над которой висел месяц.
         Сердце Якова екнуло. Он проследил за рукой Матвея, но пре-жде увидел заполненный разлагающимися трупами ров, а уже потом стену. Сознание, что милая его так близка от него и вместе с тем подвергается смертельной опасности голода и болезней из-за невозможности подвезти в крепость провизию и воду, выбило ос-татки сдержанности. Он говорил с Матвеем, будто тот не был связан  с Ефросиньей священными узами брака.
- Что ж ты не увез жену свою в место безопасное. Было у тебя время!
- Много ты знаешь! Все царские невесты в Кремлевской гостинице.
         Матвей опомнился. Засучив рукава, пошел на Якова. На ходу раскинул вороты рясы, показал большой крест с оберегом в форме щита с архистратигом Михаилом:
- На кресте клянусь, не оставишь Ефросинью в покое – худо тебе выйдет.
- Креста такого ране не было у тебя, - с усмешкой отвечал Яков. – Где спер?
- Я тебе дам – спер! Вор! Разбойник! Вот отведу тебя на правеж го-сударев!
         Василий Григорьевич подоспел вовремя. Встал между млад-шим братом и племянником. Григорий и Тимофей, покатывавшиеся от болезненного хохота над Матвеем, тоже разделили Матвея и Якова.
         Сыпля проклятиями, Матвей взял лошадь за оглоблю и повел подводу с нагруженным  церковным добром к воротам Константино-Еленинской башни. Яков же, вне себя от злобы и отчаяния, поведал братьям, как снасильничал Матвей над другой царской невестой – Марфой Собакиной. Потому не в праве претендовать он на Ефросинью. Василий Григорьевич скинул скуфейку, почесал пле-шивую маковку: вот, незадача! Подставляют его, кругом подстав-ляют! С такими дураками продвинешься! Он долго смотрел в не-широкую спину Якова, неспешно удалявшегося с своей лошадью на поводу от витых куполов собора к опаленным палатам Романовых да Шуйских, откуда разбойники Кудеяра выносили оставленную  дневными мародерами рухлядь.
         Пуще других рассказанную Яковом про Матвея историю за-помнил красавец Григорий Григорьевич Грязной и решил исполь-зовать.
               

               
                7



         Хан три недели стоял в селе Коломенском под Москвой. За это время догорело тлевшее, трупы же людей и животных разложились так, что и войти на улицы было страшно. Жители рассеялись, и лишь по-прежнему держался, не сдаваясь, Кремль.
         Дружина вокруг царя крепла. К нему прибывали все новые отряды из разных русских земель.  Сила же Девлет-Гирея слабела с каждым днем. Видя, что иссякла для грабежа столица, снялись и ушли   ногаи со своим зайсонгом, ускакали калмыки и аланы, пово-ротили коней черкесы, чеченцы и кабарда, на время набега при-нявшие  верховенство  крымского властителя. Без боя Девлет оску-дел четырьмя пятыми войска. Теперь оно не превышало сорока ты-сяч. Это  остались  крымцы. Московские же полки в Братовщине умножились до полста тысяч и продолжали расти.
         Время играло против Девлета, и он торопился объясниться с царем. Девлет послал двух гонцов. Прискакали они в Иоаннову ставку в нарядных халатах. На скакунах сверкала упряжь золотая и серебряная. Царь же вышел к послам небрежно, в подряснике да скуфейке. Бояре и дворяне около Иоанна тоже были в простой серой одежде, то ли потому, что подделывались под опричников, то ли скорбя о несчастиях России.
         Иоанн выглядел удрученным, лицо его вытянулось, скулы за-острились, глаза запали, сузились. Материнские татарские черты  проявлялись сильнее обычного. Иоанн вяло спросил крымского чи-новника о здоровье венценосного брата своего Девлет-Гирея. Ма-ленький чиновник, стоя с покрытой чалмой головой, говорил как научили: «Говорит тебе царь наш: мы назывались друзьями, ныне стали неприятелями. Братья ссорятся и мирятся. Отдай Казань с Астраханью, тогда усердно пойду на врагов твоих». Подразумева-лась помощь в Ливонии. Хан мог дать конный отряд или ударить во фланг Речи, в очередной раз опустошив Киевскую и прилегающие  области.
         По знаку, данному гонцом, его напарник протянул Иоанну окованный золотом нож, дар хана. «Девлет-Гирей носил его на бедре своем, носи и ты. Государь мой хотел еще послать коня, но кони наши утомились в земле твоей».  Дурная примета – дарить или принимать ножи. Суеверный царь не взял в руки подарка. Нож ос-торожно принял подвернувшийся Годунов. Иоанн кивнул читать далее привезенную Девлет-Гирееву грамоту: «Жгу и пустошу Рос-сию единственно за Казань и Астрахань, богатство и деньги приме-няю к праху. Я везде искал тебя, в Серпухове и в самой Москве, хо-тел венца и головы твоей. Но ты бежал из Серпухова, бежал из Мо-сквы. Смеешь ли хвалиться своим царским величием, не имея ни мужества, ни стыда?! Ныне узнал я пути государства твоего: снова буду к тебе, если не освободишь посла моего, бесполезно томимого неволею в России, и не дашь мне клятвенной грамоты на требованья мои за себя, за детей и внучат своих».
         Посол, человек чванливый и ума недалекого, смотрел на мрачного согбенного московского царя, будто сломленного бедами. Тот же в ответ снисходил быстрым острым взглядом: не ума ли  тот лишился? Как далеки в Крыму от российских реалий! – думал про себя царь. Не ведают там, что седьмой год как он не правит. Вот выставил он послу пред шатром пятьдесят тысяч воинов. Показно сидят они верхами, а царевых-то из них лишь тысяча. Остальные – думские. Живет государь от земли раздельно. Однако в час испыта-ний не мог он не попустить хоругвью для собранья воинских сил. Гонец же обращается к нему в свойстве правителя всевластного. Ведал бы татарин страдания Иоанновой души государевой!
         Не так думали широко вставшие позади царя бояре. Большая часть Думы оставила столицу, приехав к войску. Жались к царю. Снимали дома недалече, метали палатки. Сейчас сразу за царем выпятил мясистую грудь, переминавшийся на непропорционально тонких ногах Иван Андреевич Шуйский. С Иваном Андреевичем - все семейство: старый Федор Иванович над неизменным посохом в дугу согнувшийся, поросль  хлипких братьев: Василий,  Дмитрий, Александр и Иван. Ветвь Федора: князья Андрей Иванович Шуйский и Иван Петрович Шуйский. По двоюродной же линии, тоже от Василия Юрьевича – князь Федор Иванович с сыном Василием. Дальше – Мстиславские, Иван Федорович с отпрыском, Оболенские, Серебряные, Лобановы-Ростовские, Куракины, Ноготковы, Палецкие, Трубецкие, Пронские, Бельские, Голицыны, Елецкие. Вознес подбородок воевода Воротынский. Отдельно – вертит но-гайкой Малюта–Скуратов-Бельский. Эх, не без удовольствия обру-шил бы он плеть на басурманские головы. Сколько своим пальцев и хребтов переломал, а тут чужим не дают, удерживают. В минуту Негоды жалел царь о казни опричных воевод Барбашина, Вязем-ского, обоих Плещеевых – Андрея и Захария, Темкина, Басманова. Проредил накануне войны единомышленников или льстецов? Еще крепки опричные головы, окромя Малюты: Умной–Колычев да Черкасский. Токма сомнительна надежда. Последний  тесть по Темгрюковне, вот, болтают, ездил к хану для  беседы. Все выгады-вают! Горстью сгреб бы царь неверных на сторону, подобно скиды-вал в сердцах посуду загрязненную со стола в пирах. Не тот случай. Стоят, дышат в затылок бояре-собственники. Ныне со мной: наша земля русская, ни пяди не отдадим.
         Проницая давленье боярское, царь не обещал Казани, но воз-вращал  Астрахань. Давал слово  бы на все, лишь бы убрались крымчаки. Ограниченная боярская надменность не приняла  и не поняла сих уступок. А  царь не верил их патриотизму и ждал: ки-нутся, татарам выдадут. Он согласился отпустить крымского посла, извинился, что избил и заковал, не за неосторожное ли требование для хана ежегодных значительных подарков? Посла привели и по-казали в целости и невредимости, дали обняться и перешепнуться со своими. Девлетов родственник еще оглядывался на жезл, помня по чем ни попало удары. Иоанн был сама вежливость. Приказные дьяки передали крымским гонцам  письмо Иоанна к  послу Афанасию Нагому, удерживаемому Девлетом в Тавриде в ответ за своего. В незапечатанном письме сказывалось готовить договор на совместное с ханом утверждение властителей астраханских властителей на  престоле. Дабы уверить гонцов в верности слов и  непоколебимости будущих дружелюбных намерений царь, после показа забирая назад крымского  посла, до освобождения Нагого, повелел выдать знатного татарского перебежчика, успевшего добровольно принять Православие. На сего бея крымчаки были сильно обижены. Миролюбие требовало жертв.
         Хану не жалел Москвы: не так ли  волжские отчие дома горели? Выжимая из царя новых уступок, он попугал московские предместья очередным разграблением. Крымчаки рыскали по  слободам, в осьмой  раз обирая владельцев. Забирали иконы из церквей, скобяные изделия, сгоняли с дворов скот и лошадей. Сопротивляв-шихся, осуждавших насилие рубили на месте, жен и дочерей  наси-ловали, беременным вскрывали утробы. Шутя, вскидывали мла-денцев на пики. Хан не приказывал злодействовать: он не видел.
         Царь не знал,  как далеко ли простирается мстительное упор-ство Девлета. Он приказал Годунову с младыми Шуйскими про-браться в Москву, вывести оттуда царских невест. Справедливо опасался, что сии двадцать четыре гурии способны пополнить гарем хана. Смешно и печально, девиц второй год возили за государем с обозом, в гостиницах и у родни обретались, а он все лучшую не выбрал, не положил глаз. Миф о влиянии Анастасии уже тогда складывался.
         Не без охоты поехал Борис исполнять опасное поручение. Из двадцати четырех невест четыре были под жестким его попечением, в числе других –  родная сестра Ирина.
         Милый степной народ! В паутине прошлого твоя история. Не деды и прадеды ли твои, не считаясь с расстоянием, от Индийских гор скакали  к Дунаю и за Рейн? Не они ли наводнили Грецию, котел Венгрии сделали европейской прародиной? Не сокрушили ли Рим? Не создавали ли царств в Испании и на руинах Карфагена? Быстроногий конь, палка с заостренным концом, гордо именуемая пикою, ивовый щит, длинный косой нож – ну, не сабля ли? – вот орудия твоей власти. Дерзостью и живота не щадя, чего стоил го-лодный он? без всякого полкового умения  покорял ты, степняк, беря числом, державы. Теплые сердцу моему орды!  Честнее вы были тех страшных времен, когда люди людей стали приручать за деньги.
         Объехав крымские разъезды, Борис благополучно въехал в спящий затянутый туманом Кремль. Девиц разбудили, умыли, на-поили, собрали в отъезд. Дюжине опричников наказали подвязать воинский доспех, как к бою, охранять невест. Короткая летняя ночь сеялась влагою. Восток метал розовые перья меж гасших звезды, когда открыли Тайницкие ворота.
         Далече караван отъехать  не успел. За Неглинкой опричный конвой с невестами атаковали воспетые дети природы. Это был  крымский разъезд, посланный ханом отслеживать осажденных, препятствовать получать  извне съестные припасы, сообщать о вы-лазках царских конников, тревоживших крымчаков. Три десятка всадников выехали из-за обугленных стен торговых складов и не-спешно приближались к каравану с невестами. Впереди  знатный мурза - юзбаши Утемиш, ханов родственник, в круглом шлеме и юшмани поверх турецкого пестрого кафтана. Ходит под ним воро-ной конь, сливается с мраком, только поблескивают белки выка-ченных крутящихся глаз. Рвет узду скакун, хрипит, торопится в битву. У седла поверх шитого чепрака приторочен боевой топор, с ним и лук, в колчане – острые стрелы, есть  короткие копья, дротики. За мурзой едут всадники тоже отлично вооруженные, молодчики древних семейств, привыкшие жить  разбоем. Триста с лишком лет  паразитировали они на Руси и не собирались отступать. Ни они, ни сородичи их, придя из глубин монгольских степей, переженившись, растворив в своей среде булгар, половцев и печенегов, торков и берендеев, скифов, других тюрков, напитавшись семенем народностей среднеазиатских, а прежде – храбрых узбеков, за десять поколений не выучились ни пахать, ни сеять, не выдумали ни единого воинского ли, мирного усовершенствования, не породили ни одного художника или изобретателя, не стали строить домов на-дежных, ставили юрты у дворца ханского. Лишение русского и польского тела, соком которого они питались, означало им смерть верную, народа иссечение.
         Вытащив саблю,  мурза Утемиш очертил нал головой полуме-сяц. С криком: «Алла!» полетели крымчаки. Подозревали – оприч-ники, царская гвардия, сопровождают груз ценный. Стрелы вытас-кивались из колчанов, натягивалась тугая тетива. Били умело, не впрямую, навесом. С неба на опричников сыпалась смерть. В темноте ночи визжали пернатые палки. «Ой! Ой!» - успевал вскрикнуть всадник и катился с коня. Годунов крикнул, чтобы задние конники стали в оборону, дали невестам уйти. Его не слушали. Каждый  понимал, что спасение возможно лишь в действии совместном, но ужас пред врагом сковывал. Каждый стоял за себя. Клин, которым шли крымчаки, тоже рассеялся. Они окружили конвой, посылали близкие стрелы,  наскакивали по - двое, по – трое. Русские отражали ударом удар. Татарские сабли скрещивались с нашими. Короткие секиры, палицы и доспех у московитов были германские, у отборных крымских воинов –  из оттоманского образца. Полузапад бился с полувостоком.
         Отбиваясь, опричники понукали лошадей. Настегивали ко-ренных и пристяжных, запряженных в повозки с невестами. Лошади прибавляли ход. Грязные с Василием Григорьевичем были по-ставлены Годуновым прикрывать отход. Матвей не остался. Низко пригнувшись от стрел к седлу, он несся к повозке с Ефросиньей. Та поссорилась с Марфой  из-за притворства ее  перед Яковом. Кляла себя за  попустительство, потому ехала с Марфой раздельно. Матвей поскакал рядом с повозкой жены, хлестко настегивая везших  лошадей. Стрелы впивались в кибитку, бились о закрытые ставни. Острый напряженный глаз Матвея и в серости утра прозревал за створками очертанья сжавшейся Ефросиньи, матери ее и младшей  сестры Дарьи.
         Силач Матвей не рассчитал удар плети и лошади, без того пе-репуганные, стрелами оцарапанные, понесли. На востоке тлела заря, окаймленная полосами сизых туч, а впереди низом  горели  едва вставшие поля, туда с города ушел огонь. В стелившееся по жнивью пламя неслись, таща кибитки. лошади.
         Огромный крымчак с крепкими волосатыми дланями нагнал Матвея, рубанул наотмашь. Удар был достаточен, чтобы рассечь с плеча до седла. Матвею было неловко, но он развернулся на наго-нявшего врага. Кривые сабли скрестились. Крымское лезвие со-скользнуло. Поток искр слетел в кончину ночи. Крымский исполин не отстал. Сзади летели его товарищи,  стая хищных птиц за уте-кавшими голубками. Давая кибитке уйти, Матвей осадил коня, и тут же крымчак на ходу подсек ему подпругу. Грязной слетел с Беляка, но  успел схватиться за верх проскакивавшего мимо возка. Ногой он встал на подножку и, держась одной рукой, другой отражал и наносил удары наседавшим крымчакам.
         Утемиш на резвом скакуне опередил нукеров. Вытащив из приседельного мешка факел с паклею, нагнул его к стелившемуся по полю огню. Пакля, обильно пропитанная греческим огнем, смолой или нефтью, взялась споро. Юзбаши кинул факел в кибитку. Факел опалил верх, скатился. Впереди горели шалаши на огородах. Длинно Кучково поле. Порывы воздуха швыряли дым и пламя. Ошалелые от криков и ударов, с раскровавленными от шпор подбрюшьями лошади на полном скаку перепрыгивали, сносили копытами и грудью поднимавшиеся на пути тлевшие черно-багровые перекладины заборов.    
         Краем глаза Матвей видел Годунова, маленького робкого че-ловечка, визгливым голосом отдававшего приказы. Он по-прежнему требовал от опричников отстать, развернуться к татарам грудью. И снова его не слышали. Борис натянул повод, погнал жеребца на татар. Рядом с ним нахлестывал основательный Василий Григорьевич. Их двоих никто не поддержал. Годунов и старший Грязной, оставив безрассудный порыв, опять полетели вместе со всеми.
         Впереди бормотал огнем сухостой. Давешнее пламя пробира-лось в трухе древесины. Облезнув корой, опаленный лес не падал, стоял причудливыми рдеющими скелетами. Повозки, летя меж де-ревьями, задевали стволы. Пороха пламени, острова огня, пластины розовых вспрысков плыли в роще, оседая на платье и доспехах лю-дей.
         Остов разлапистого дуба с бумажным шорохом упал сбоку от кибитки Ананьиных. Будто оттуда вынырнул лихой крымчак, натя-нул тетиву, и возница-московит покатился наземь. Матвей пере-прыгнул на козлы, ожесточенно ударил лошадей кнутовищем. Ло-шади взвились. Повозки ныряли и выскакивали из пламени, только не дано им было уйти от легких скакунов Таврии.
         Спасительная подмога явилась, откуда не ждали. Кибитки не-слись прямо на разбойничье стойбище. Отродье Кудеяра, слыша погоню, скидывало ночной хмель, лихорадочно громоздило седла, затягивало ремни. С копьями и саблями выскочили подлые люди. Кудеяру открылась как тягость положения царского каравана, так и малое число крымчаков. Не мешкая, казаки столкнулись с крымцами. Те не думали уступать. Вынужденные отражать неожиданного противника крымцы увязли в сече.. Нагонявший кибитку Ананьиных юзбаши успел дать Матвею по шелому. Матвей  полетел вниз под копыта.
         Ероша пепел, вздыбивая огарки, крымчаки осадили. На повоз-ках заметили, что преследователи отстали, и замедлили ход, встали. Кудеяр подъехал ближе в кругу своих людей. Тонкие длинные усы трепыхались на ветру. Кудеяр ловил ус сточенными крапчатыми зубами. Прищуренные глаза насмешливо буравили Василия Басма-нова и Годунова,  начальников охраны каравана. Кудеяр подумывал: пропустить  с миром, ограбить ли. Велел досмотрщикам заглянуть в повозки, забрать за проезд ценные украшения. Вскипел бабий крик, писк, рыдания. Годунов дулся, багровел, молчал. Григорий и Тимофей Грязные не выдержали, под понуждающим взглядом Василия Григорьевича заступились. Кудеяр скрипнул губами, удержал хорохорившихся разбойников. Ограничились, что забрали барахло в двух-трех кибитках.
         Яков разыскал повозку с Ефросиньей. Она выглянула, приот-крыв дверцу, смущенная, с горящими глазами. Поклонившись, Яков с упреком выговорил ей:
- Знатности не купишь, а вот богат я стал, как хотела ты.
         Ефросинья вздрогнула  горьким смехом:
- Вижу, как дается твое богатство!.. Не я, а Марфа тогда шутила с тобой. Ничего мне не надобно,  был бы ты жив.
         Марфа высунулась из оконца своей кибитки, окатила Якова нелестным взором, задвинула оконную занавеску. Ефросинья заме-тила красный узкий шрам убегавший от угла глаза под уши воинской ерихонки Якова. Она пожалела, спуталась, прокляла девичью нескладную жизнь свою. Жена Матвею, не жена. Нетронутая и царю обещанная. Любящая, любимая и любимому не отданная. Мать Ананьина, нестарая въедливая женщина, слушала из глубины по-возки. Сидела подле нее меньшая сестра Ефросиньи – Дарья. Против желания Ефросинья говорила не о том, что хотел  Яков. Он утопал в  глазах любимой, понимал смысл сокровенный.
- Вернись, Яша, подбери Матвушу. Жив ли, нет  – дорогой сшибли.
- Заберу. Мало ли из беды выносил я его. Не так поступали со мной братья и племяш..
- Яшка, ты едешь?! – нетерпеливо позвал  Кудеяр.
- А ты, Ефросинья? – спросил Яков.
         Ефросинья качнула головой. Отвернулась с рыданием, на-ткнулась взглядом на меньшую сестру и мать. Подняла очи в пото-лок. Яков видел ее белую круглую шею, где катились комки судо-рог.
- Я до царя девок довезу! – криком отвечал Кудеяру Яков. Он влез на козлы кибитки Ананьиных, подвязал к оглобле повод своей ко-былы.
         Кудеяр отвечал недоброй усмешкой. Цыкнул с присвистом, утопил шпоры в конском подреберье. Разбойники помчались за атаманом. Копыта раскидывали головешки. Пепел - след пожарища бесшумно плыл в сизом с розовыми околышами утреннем воздухе.
         Яков приметил Географуса, тихо что-то Годунову  нашепты-вающего. Оба глядели на Якова. Географус не упустил случая уб-раться подалее из осажденного Кремля. При первой опасности бежал за стены, рассчитывая, что и царь рано-поздно в крепости укроется. Ошибся, желал исправить ошибку.
         Яков развернул лошадей и погнал кибитку подобрать племян-ника. Годунов не сказал слова, проводив его продолжительным взглядом. Проведав, что Ефросинья тайно обвенчана, не восприни-мал ли он ее картой отыгранной?
         Неловко подвернув руку, Матвей лежал без чувств недалеко от места, где скатился. Яков разглядел грубую ссадину у Матвея на шее и затылке. Подняв племянника, он перетащил его в кибитку. Сидевшим пришлось потесниться. Мать и  Дарья уложили Матвея. Голова его легла Ефросинье на колени.
         Яков снова взялся за вожжи. Возвращаясь за Матвеем, он  рисковал. Следовало бы высадить Ананьиных. За оплошность он поплатился немедля. Отставшие было крымчаки устремились к одинокой повозке. Яков стегнул лошадей. Они побежали, что было силы. Однако царский караван скрылся из виду. Разлившееся утро открывало лес до поле. Поблескивал верстовой камень, указывавший путь до Яузы. Яков гнал лошадей, и лишь чудо могло вызволить его с племяшом и Ананьиных семейством.
         Другой значительный татарский отряд рыскал недалече. Крымский следопыт, стоя на коленях, припал к почве чутким ухом. До него донеслись сотрясания земли, потом топот стал громче. Тонкий слух различил легкий скрип смазанных колес. Крымчаки сместились встречь. Они услышали отголосок стычки с отрядом юзбаши. Не успели вмешаться и теперь ждали. Московиты неми-нуемо на них выедут.
         Для царя возвращение невест была делом чести. Он желал из-бежать позора потери своего «гарема». Пять сотен опричников ска-кали от царя к Годунову. Почти одновременно крымчаки грозными тенями встали поперек дороги каравану, и наезжавшие сзади оп-ричники улюлюканьем и громким криком отвлекли нападавших. Два конных отряда бешено столкнулись. Копья ударили на копья. Взвизгнули стрелы, облепляя щиты, пробивая кольчуги, застревая между пластинами зерцал, бахтерецей, колонтарей. Наши пугали железными сетками, скрывавшими лица. Крымцы дрались с откры-тым лицом, брали  юркой ловкостью прирожденных воинов. Легкие куяки надеты у них были сразу на кафтаны. Гортанно кричали. Крутились, путая противников. Тактика обоих состояла в том, чтобы окружить, рассечь, уничтожить. В невообразимом хаосе пепла и пыли всадники налетали, рубили, колотили по щитам и броне була-вами, секирами, цепями с шишаками. Грохот ударов, свист стрел, вой раненых, вздохи убитых пели песню  уводимым Годуновым в обход сечи повозок.
         Силы и уменье схлестнувшихся оказались равными. Никто не сдался. Опричники отступили, прикрывая удалявшиеся повозки. Крымчаки забрали, бросив поперек  седел,  своих убитых и покале-ченных. Выехали на настигаемых Ананьиных. Не стало тем спасения. Посчитав мертвым вышвырнули из повозки  Матвея, пинками и смехом прогнали бесполезно умолявшую  мать Ефросиньи и Дарьи. Юзбаши приглядел для телесной  потехи сестер Ананьиных. Еще стараясь вырваться с кибиткой, Яков бил лошадей, дрался, встав на козлах, но захрипела с перерезанным горлом коренная кобыла, рухнула на оглоблю. Якова схватили, связали. Он кусался, царапался, плакал, плевался в бессилии.  Сыромятными ремнями ему стянули щиколотки и запястья. Заткнув, подвязали поперек рта палку. Кинули овцой на загривок. Яков вертелся ужом, искал Еф-росинью, не находил. Мурза Утемиш щупал ему мышцы, прикиды-вал, сколько дадут на невольничьем рынке. Не велел рассекать ножные сухожилия, поберег раба для торга.



               
                8



         Довольный отмщением, Девлет-Гирей приказал покинуть пределы Московии. С собой крымчаки погнали до ста тысяч не-вольников, столько же лошадей и полевого скота.
         Вернувшийся в столицу царь припал к Владимирской. Цела икона – стоять России. Иоанн плакал и смиренный нестыдливый плач его был ужаснее ближним, нежели гнев. Всех держал в горсти этот длинный сломленный человек со вздрагивавшими плечами. Умиленный Кирилл и подсуетившийся новгородский архиепископ Леонид подсобляли государю встать с колен, в правду - будто обес-силенного молением.
         С митрополитом и архиепископом, с иконой в руках , в рас-терзанной епитрахили царь влекся на Пустую (Красную) площадь, где на коленях рыдал перед народом:
- Прости, люд русский, не уберег от ворога! Не предотвратил   раз-грабления, смерть и губительный пожар.
         От епитрахили немощного старца Кирилла несло дымом. Сухие пронзенные сухожилиями и венами руки дрожали, хватали воздух, тянулись к окладу. И в Успенском соборе, и в ризнице, и на рундуке, где он спал во время осады, и в корзине,  когда его опускали за Кремлевскую стену к реке, чтобы бежать, дабы проветриться, он прижимал к своей впалой груди, клал на колени под ризу эту трижды перевязанную покрывалом  невзрачную икону, коей Бого-любский понял цену, ускакав с Киева, благословив ею оплот севера. Общее чувство единства необычайного, осенявшее страну в годины испытаний витало под сводами, щемящее пронизывало всех бывших в храме. За царя и родины хотели умереть – как, увидим далее. Пока смотрели на залетевших в храм птиц, как на освященный благовест.
         Поразмыслив о будущей безопасности пожаров царь и Дума запретили восстанавливать сгоревшие посады, не позволили долее строить  высокие деревянные дома, откуда ветер легко разносил возникшее пламя. Полный запрет на строительство распространился  на площадь, ныне  именуемую  Красной, тогда же – Пустой, или по справедливости - Горелой. С этой стороны Кремль не защищался реками, только – рвом, требовалось пространство для прострела возможного неприятеля.
         Разбежавшиеся жители, счастливо уклонившиеся полона, по-маленьку вернулись назад. Застучали молотки, завизжали пилы. Москва в очередной раз возрождалась Фениксом из пепла, росла, как грибная поляна, имея грибницы съедобные и нет. Бояре, купцы  и иноземные гости отстраивались первыми.
         Иоанн давно с горестью отметил, что число его опричного войска сильно сократилось после нашествия хана. В тысяче, бывшей с ним в Ярославле и Братовщине, утверждали: оставшиеся обороняют Кремль. Но Кремль освобожден, а людей все нет. Из шести тысяч едва набралось две. Царь открыл расследование, куда опричники делись, и вот принялись те стыдливо вылезать из нор, возвращаться из своих дарованных имений. Падали в ноги, молили о прощении. Иоанн не готов был принять трусов.  Малюте было приказано наказать виновных примерно и провести наитщатель-нейше пополнение монаршей охраны.  Григорий Лукьянович бо-жился, что на этот раз отобрал вернейших. Число опричников Иоанн запретил увеличивать более двадцати конных сотен.
         Государь приказал и внешне отличить обновленных избран-ников. По всей стране искали исключительно вороных коней, до того допускались гнедые и сивые. Сбруя у вороных должна быть тоже не нарядная, с серебряной насечкой или иная, но черная. Оп-ричникам категорически запретили  носить кафтаны, надевать ис-ключительно одежду церковную.  Ввели однообразие и в вооруже-ние, чтобы не кто во что горазд.
         Снова раненый Матвей Грязной, подобранный своими в мос-ковском пригороде, быстро поправлялся еще скорее, чем прежде. Он ровно крепчал от шрамов. На этот раз он был более оглушен, чем ранен. Вместе с братьями и батюшкой он благополучно прошел царскую чистку. Подтвердился в опричниках. Лихо гарцевал на мо-лодом вороном красавце. Ускакавшего от татар, нашедшего хозяина Беляка отставил за цвет.
         Грязные вспоминали пропавшего Якова, молились о заблудшей душе, приведшей его, как считали – по обидам на родню, в стан  татей. Предполагали, где он. Матвею грезилось мрачное: вместе с  Ефросиньей ездит Яков в разбойные вылазки, живя совместно невенчанно. Матвей скрипел зубами, думал о дяде тяжко. Самая грозная беда – беда крымского плена для Якова и Ефросиньи взды-малась в уме с пронзительной обезоруживающей очевидностью.
         Царь устроил смотр. Проезжал мимо построенных просеянных Малютиной чисткой избранников. Надеялся: испугают врага необычайной одеждою, собачьими черепами  да метлами. Про-шедшие особую беседу опричники дружно клялись, повторяя со-ставленную Иоанном клятвою прежде быть верными ему,  а уже потом семействам и государству. Новыми денежными и земельными раздачами Иоанн объявлял к себе доверие. Всадников спешили, ввели в Успенский собор, где те целовали крест на верность из Ки-рилловых дланей.
         Не прекращая о Ливонии, царь слал вассала - известного  Ка-симовского царя Саин-Булата с передовою татарскою дружиною на Орешек. Сам опять собрался в Новгород. Написал вперед жителям, чтобы  были покойны, правежа не последует. Готовьте припасы для царского прибытия по обыкновению. Наместники новгородские велели собраться  насельникам на  архиепископском дворе, где  совместно с епископами зачитали цареву грамоту.
         Для Иоанна подготовили терем с двором и садом на Никитской улице, в Софийском же храме поставили новое  царское бархатное седалище, над оным прилепили златого голубя в знак примирения и незлобия на посад Обновили и место святительское, хотя жили после разорения без утвержденного святителя.
         Царские чиновники приняли строгие меры к преодолению свирепствовавшей в городе и окрест железы. Запретили в городе хоронить заразных, отвели для того кладбище на берегу Волхова. С утра до ночи особые стражи ходили по улицам, осматривали дома и запирали те, забивая окна досками, где недуг обнаруживался. Пока больные не умрут, не допускали внутрь ни родных, ни священников. Так ограничивали распространение заразы. Выходило: чумные помирали неотпетыми. Погребальная команда забирала их для дальнего погребения. Дома, где находили умерших, палились.
         Из-за Новгородской чумы царь медлил с выездом. Думал сло-вами заставить и выйти из Эстляндии шведов. Примирительно писал королю Иоанну, что требовал его жену Екатерину  себе в жены, полагая того в тюрьме скончавшимся. Ныне же от прежних злоб отрекается.  Швед сим письмам не верил, читал меж строк насмешку и уязвление. Не желал купить  союзничество Московита против Литвы за серебряные рудники в Финляндии и помощь в тысячу конных и полтысячи пеших ратников. Если король заплатит десять тысяч ефимков за оскорбление послов в Стокгольме при смене вла-сти, даст двести лучших воинов на московскую службу, снарядит их на свой счет по немецкому образцу, пошлет нескольких искусных в оружейной ковке металлургов, позволит свободно пропускать к нам олово, свинец, нефть и серу, другие нужные товары, так же – медиков, художников, людей воинских наемных царь отступался от союза с Данией. Магнусу за небрежение и хование во время набега ханского отказывалось в руке племянницы. Переиграли: Магнус более в Москву не приглашался.
         Шведский король не принял Иоанновых «мирных» предложе-ний, уверенный в могуществе войска и удаленности Москвы от бе-регов Балтийских. Мир с Данией он и без того имел. Сдержанно сам и через послов своих, на острастку удерживаемых царем в Муроме, отвечал, что в Финляндии нет щедро обещаемой серебряной руды. Швеция есть земля бедная и не в силах помогать царю против Литвы. Эсты же издревле находятся под шведским покровительством. Разгневанный сим ответом Иоанн не отпустил шведских послов из неволи, хотя те слезно молили, ходатайствуя через обоих царевичей с Годуновым, прося царя унять поднятый меч и отпустить посланцев, выполнявших только волю монаршую, не добавлявших напраслины. А царь снова писал шведу, требовал уже именовать себя в грамотах властителем Швеции и прислать в Москву образец шведского герба для гравировки оного на московской государствен-ной печати.
         До отъезда в Новгород Иоанн вознамерился закончить историю с затянувшейся женитьбой. Углубленный в несчастья, он мешал беды России с собственными. Нашествие Девлет-Гирея воспринимал как кару за насилия в Твери, Новгороде, Москве. Через Русь Бог карал его  за свальный разврат, разнузданность устраиваемых по европейскому образцу дворцовых маскарадов, низкопробных игрищ, развязных оргий. По отпущении грехов чистотой третьего брака надо смыть разымчивую грязь, где топил он горечь прежних потерь. Сожженный Опричный дворец в Москве, вертеп прегрешений, разрушен перстом Божьим. Иоанн положил его не восстанавливать. Теперь станет все по-иному.
         Придворные уловили, тут же оседлав высочайшее настроение. Ежедневно ему напоминали о смотринах. Подгоняли свежих пре-тенденток, привозили их в Слободу. Обновленный царь по-старому мешкал. Помолясь, покаявшись, причастившись Тайн, снова сры-вался в пропасть. Бесчестил дававших повод избранниц до брака, дозволял бесчестить сыну и ближним, отправлял восвояси.
         Годунов продолжал ненавязчиво подвигать своих лошадок: прежде других - наинадежнейшую сестру Ирину Федоровну, потом - родственницу Евдокию Богдановну Сабурову, как будущих родных - сестер Скуратовых, Борис уступил бы сосватанную невесту или будущую золовку, наконец, Марфа Васильевна Собакина, опять же открывшаяся родня Малюты. Бояре подкидывали своих, среди других -  совсем младую Нагую
         Прямой ход  не всегда кратчайший. На мудреца же довольно простоты. Борись наивно рассчитывал на управление Марфой через ее бабий секрет. Рядился на случай успеха с многочисленными Со-бакиными, наехавшими в столицу. Неродовитые, они радовались широте души государя, отвергавшего знатность ради личной пре-данности. Василий Стефанович, отец Марфы,  имел в уме место окольничего, туда же глядел его брат Григорий. Родной брат Мар-фы - Каллист рассчитывал получить место первого кравчего, сво-бодное после казни Алексея Басманова.
         Государь более выделял дерзкую Марфу. Та отбросила по-следние страхи, играла ва-банк. На повторных смотринах неотвязно смотрела царю в глаза. Никаким вопросом или поведеньем невоз-можно было смутить ее, девица умела постоять за себя. Двор по-чувствовал: такая царица сможет стать своевольной шеей царской  прихотливой голове. Ближний круг затрепетал. Управляющий Марфой станет правителем России. Годунов доходил до смешного: ставил четверть фунтовые свечи в любимой  церкви Покрова-на-Рву, как бы кто не узнал о потери Марфой невинности. Борис ходил по дворцовому полу, как по угольям горящим. Тревожно оглядывался. Внутреннее чувство подсказывало: секрет Марфы раскрыт. Смелость ее перед царем вдохновлена тем, что она баба, не девочка, подобно остальным. В совете ли, на пирах, развлекая царевичей, нося за Иоанном стряпню, Годунов вглядывался в угодливые, прикрытые напускной мужественностью, лица высших чиновников, напряжен-ные физиономии бояр, ждавших пятого грома казней, не способных воровать, не попадаясь, кто еще знает? Кто знал, тот пока молчал.
         С величайшими предосторожностями красавец Григорий Грязной приволакивался за Марфой Собакиной. Братья стояли на карауле. Все понимали, какую опасную игру затеял их чудом избе-жавший петли родственник, но как велика будет удача, ежели сорвет он куш – расположение фаворитки брачной гонки. Григорий внушал Марфе, что глянулась она ему сразу. Дотоле таился из скромности. Теперь обещает взять в жены, если царь ее отставит. Григорий ходил в Троицкий собор, не пропускал служб, делал щедрые пожертвования, ставил свечи подле Годуновых: Отец наш Небесный, усмотри, чтобы выбрал царь Марфу; она же, принадлежа государю телом, пусть склонится ко мне ухом. Пусть не остынет государь и к моим мужским прелестям. Пусть разделим мы  с Марфою ложе Иоанново. Захочет государь женщину, она пожалует, пожелает мужчину юного, тут я как тут. О собственной обыкновенной женитьбе на Марфе Григорий Бога не молил.
         Неприкаянная душа Иоанна бродила по Александровой сло-боде. Горькое переживанье не оставляло. Снедала преходящность эпохи, не понимаемая окружением. До болезненной сутолоки в груди чуял государь, что кончится скоро его земное время. И в краткий остаток не дадут ему жить покойно. Принуждавшие править были многоголовой гидрой, неоформленной давящей массой, которую не обезглавишь одним ударом. Иоанн выходил за ворота, шел по полю с обильно расцветшими в том году одуванчиками, срубал палкой особо жирные  золотые головы на высоких стеблях, одуванцев столько вытянулось, что не управишься! Дадут они се-мена, тогда уже никакого спасу не станет.
         Подобрав поля, царь влезал на колокольню Распятской церкви. Отсюда далеко можно было смотреть на пологие поля, холмы с прилепившимися дубравами, на робкие рощи берез и стройно под-нявшийся сосновый лес. Все его, а ему ничего не хочется. Избавили бы! Дали покой. В тишине библиотеки, в прохладе среди книжных полок он пребывал бы в умозрительных размышлениях, чурался  обыденности. В голову же лезет  повседневность. Вот глупые кре-стьяне, не говоря уж о людях достатка, рубят  славные дубы, масте-рят гробы из цельного дерева на смерть. Не сумасшествие ли, когда отправляет он лес иностранцам морским путем за большие деньги?.. Другая мысль: ограничена Россия серебром. Сколько можно в свою монету переплавлять иноземные ефимки?! А не кровью ли с потом они дались? Иноземцы не желают принимать в оплату за товар русские меха, которым пресыщены. И опять: пусть правят без меня Думой!.. Тут же Иоанн вспоминал: вот надысь явились к нему лондонские купцы с предложением,  зная приверженность его зна-нию, поднесут ему громадный дивный глобус, который не выдержат нести двенадцать человек, особым кораблем сие чудо доставят, в обычный трюм будто не влезет, он же взамен даст им на срок тор-говлю беспошлинную. Обалдуев в русской земле ищут, презирают! Не мало ли льгот без того англичане  имеют за обещанное королевой царю на случай бунта убежище? Пуще голландцев-то! Царь сжал зубы, двинул на бескровном худющем лице желваками. А вот дурни думские, пожалуй не отказались бы от глобуса. Пояснили бы природно пришибленному народу жизненную необходимость на сем глобусе страны иноземные смотреть, втихаря приняли бы взятки за отданную торговлю. Псы  нежалостливые!
         Иоанн трогал веревки колоколов, и печальный, столь свойст-венный Руси звук плыл окрест, накрывал гулким тоскливым купо-лом речку, заросли осок, трепещущие на теплом ветру слезливые ивы, уходил в почву. Царь поднимал голову к багряной маковке Троицкого собора. Вот где он в третий и последний раз женится, где искупит прелюбодеяния. Здесь еще не загажено… Под белой стеной собора семенил в летнем кафтане без рукавов Борька Годунов. Белые незагорелые тонкие руки его нелепо болтались. Лицо было нахмурено, озабочено. Иоанн усмехнулся. Проворен Борис, да мелок. Деятельности сего серого карасика  царь никогда не придавал значения.
         Иоанн видел опричников,  выставленных Малютой во дворе. Будто случайно вышли они, сами же чутко наблюдают. Как бы с царем чего не вышло. Малюта, добрый пестун, погрызывает веточку. Покачнись царь, соколом взлетит на колокольню. Внизу схватит, ежели упадет. Вон и полог подготовлен. Все существованье Малюты в царе, но и без того он любит. За что? Бывают  необъяснимо преданные люди, на то и любовь. Царю было лестно, что есть хоть один, кто искреннее, пускай по-собачьи, предан. Остальные прикидываются. Замкнешься в Слободе,  запрешься  в давно заго-товленной келье Кириллова монастыря, бежишь в Англию, только не переменишь людей, везде достанут трудами, вопросами, назой-ливой преданностью. Царь вздохнул, вперившись едким взором во врата собора, снятые опричниками в Твери, когда ходили туда с уроком. Скоро с новой благоверной пойдет он к аналою. Пора пре-сечь двухлетнее смехотворство, взять жену постарше да поразумнее. Приводят ему, старику,  внучек, с льстивой надеждой показывают. Иоанн перестал звонить, плюнул на сухие ладони.
         Годунов пришел в мастерскую Бомелия, устроенную в одной из палат Слободского дворца. После опричного заговора, когда в опасной игре оба едва уцелели, первый как шатания трона вдохно-витель и польский соглядатай, второй как своекорыстный разобла-читель, доносчик с правом первого кнута, они крепче сблизились. Годунов нуждался врачебным искусством Бомелия   возвратить девство Марфе Собакиной. Преклонение перед иностранщиной ви-тало в воздухе, да  отечественным повитухам Борис не доверял.  Не имея дальних интересов, легко бы выдали.
         Собравшись подле стола с ретортами, дымящимися склянками, малыми плавильными печками, за створками которых бушевало пламя, по заданию Иоанна Бомелий старался олово превратить в серебро, заговорили о высочайших матримониальных делах. Сдер-жанно обсудили упрямство царя, войной требовавшего у шведского короля жену на расправу. Было очевидно, что один Иоанн не усту-пит другому.
- Это абсурд, - сказал Бомелий, оценивая тупиковую ситуацию.
         Свободно мыслящий иностранец выговорил диагноз сумасше-ствия царя. Годунов проглотил комок в горле, не возражая.  Неглу-пые московские люди, составлявшие элиту Московского государ-ства, обучавшиеся не только у родных попов, но и у киевских и греческих дьяков, литовских и польских педагогов, все чаще думали, в своем ли уме  государь. Опричнина как расширенная царская свита еще понималась, но постоянные высказывания о нежелании царствовать, о чем представители боковых ветвей Рюриковичей в боярских дворах, напротив, до сердечных колик мечтали, выходило за пределы понимаемых обыденным разумом мотивировок. То же, что царь требует от иностранных государей поклонения домашних лакеев, выходило вообще за всякие рамки. Иоанн будто не загады-вался над пределами российских государственных возможностей. Оскорбляя иностранцев, он не уставал преумножать число внешних врагов.  Требование шведскому королю прислать царю  королеву-жену в наложницы было оскорбительно, немыслимо для здраво-мыслящего. Если бы швед покорился, тому не было бы прецедента. Немыслимо! Вопиюще! Непроизносимо признав, что Иоанн сума-сшедший, два умных, всецело зависящих от него человека, решили обходиться со своим господином как с буйно помешанным, словно живя с львом в клетке.
         Иоанн утомил заявлениями бежать в Англию. Для того заказал строить первый  корабль то ли в Нарве, то ли в Холмогорах. Обещая убежище, Елизавета Английская который год вежливо отклоняла царское сватовство. Вежливость Иоанн принимал за поощрение. Делал поблажки лондонским купцам не без тайного умысла. Королева играла с «влюбленным», как кошка с мышкой. Бомелий, ездивший в Европу, был осведомленнее Годунова. Он сообщил: бродит крепкий слух, что королева больна, не способна к сожи-тельству. Боясь стыда, она никогда не выйдет ни за Иоанна, ни за кого другого. Допуская ухаживание собственного приближенного, графа Лестера, она прикрывает женскую неполноценность, зараще-ние влагалища.
         Было  государство, где русских жило не менее, а то и более самой России, заключавшей тогда до пяти миллионов жителей, Речь Посполитая, объединенное Польско-Литовское государство, куда, кроме исконных земель, входила значительная часть прежней Киевской Руси. Правивший Речью король Сигизмунд клонился к жизненному закату, щупал ногой могилу. Шляхта, по обычаю и за-кону выбиравшая королей, могла избрать Иоанна Грозного, что стало бы историческим выбором, прекратившим давнее соперниче-ство двух русских государства. Политический интерес отодвинул бы как незначительный тот факт, что Иоанн родился от Глинской, дочери изменника отца Сигизмундова. Скрепляя союз государст-венный, паны могли склониться к браку Иоанна со старшей сестрой будущего покойника. Анна не отличалась привлекательностью. Екатерина Шведская, сестра Анны меньшая, была красивее. Важна ли красота, когда нет недостатка в наложницах? И все же сомнительно, что пригласят поляки в короли Иоанна. Француз герцог Анжуйский, брат правящего Карла IX, или Максимилиан, эрцгерцог Австрийский, император Священной Римской империи ближе им по культуре и вере. Поляки и Литва -наследники  Рима, не Византии.
         Бомелий заключил: ни одна иноземная особа королевской крови не снизойдет до Иоанна. Брак его деда Иоанна III  с Софьей Палеолог, племянницей последнего византийского императора был исключением, не зарей новины.
- Не гляди на меня как на московского противника, - заметил Году-нову Бомелий. - Рассуждаю я честным умом, без прикрас.
         Годунов ждал продолжения.
- Ваш царь прав, ища  жену среди подданных.
         Годунову явственно открылось: и для царя есть пределы. Ка-ждой твари, венценосной ли - нет, конечный шесток отмерен. Иоанн высок на Руси, заграницей же об него ноги вытирают.
- Так на Руси все ниже государя, - соображал Годунов.
- Послушнее незнатная жена станет.
         Негласно сговорившись искать послушный инструмент для своих невыговоренных интересов, ближе, ближе к трону, Борис с Елисеем перебрали кандидатуры царских невест. Ирина Годунова была бы идеальна, но Годунов боялся продвигать ее. Бесконечные царские опалы и казни так затравили Бориса и других, что никто, и без того наупражнявшись в византийшине, не отваживался дейст-вовать напрямки. Выступала своевольная гордячка Марфа. К ней склонялся царь. Годунов выдал тайну: Марфа - не дева. Улыбка по-плыла от углов рта Бомелия к рыжей бородке, далее - через изящные усики в паутинку морщин у глаз. Он понял, чего от него требуется.
- Сделаешь  незаметно? – спросил Борис.
- Комар носа не подточит. Тончайшей кишечной нитью края  де-вичьей бахромы стяну. После брачной ночи надоумь восстановлен-ную девицу  вишневого сока на простынь подпустить. Жених будет доволен.
         Годунов вспомнил, как по старому славянскому обыкновению, на утро свадьбы выносят показывать похмеляющимся гостям кровавую брачную подстилку. Горе молодой жене, когда не красна простынь.
- Будет ли Марфа нашей послушной шеей? - тер лоб Годунов. Силен царский характер.
- И силен, и слаб – неровен, - резюмировал Бомелий.
         На сем два вынужденных друга расстались. Подглядыванием и подслушиванием пропитались стены государевых палат. В кладовке Бомелиевой лаборатории приложил ухо к переборке аптекарь Зенке. От дверей слушал Григорий Грязной. Пылко не любил он Годунова,  грезил возмездием. Григорий поспешно бежал, заслышав шаги Бориса на выход.
         Годунов вернулся к Бомелию, колко высказал:
- Елисей, рассуждал ты, ежели верить, незаинтересованно, но чего же надобно тебе? Сердечное должно иметься?
         Бомелий вздохнул:
- Трое деток и супруга милая остались у меня в Батавии. Дорога мне семья, заработанное на царевой службе пересылаю в Амстердам. Сладок воздух отчизны. Знал бы ты, Борис, как пьянит морская влага, поднимающаяся от ровных наших каналов, где скользят покатые лодки. Далеко хлопнувший парус трогает сердце струнным перебором. Смешны до колик наши альбатросы. Ты их не видел. Для вас это белые куры высоко неуклюже летающие, прибрежные хищники. Красивы русские девушки, нет им равных, но очарова-тельны и аккуратны девы наши. Умеют они ждать голландских мо-реплавателей. Далеко-далеко за морем, не представляешь ты, Борис, как далеко, плыть при попутных ветрах три месяца, есть сказочные острова пряностей. Без зимы, с вечным летом.
- Где Индия?
- Много далее… Там, на сих островах мои соотечественники осно-вали Новую Голландию, учат дикарей грамоте, приучают бытию гражданскому, несут независимую веру Христову, беспоповщину…
- И пряности вывозят, какие мы в борщ сыпем за царским столом.
         Елисей надулся на непонимание:
- Уехал бы и я в Ост-Индию, но видно Московия – мой удел.
         Бомелий говорил не так гладко, как изложено. Переходил на голландский, порой добавлял немецкие слова.
- Обидно мне за вас, московитов, Борис. Красива и богата страна ваша. Отчего не любите?
- Любим мы, тебе не понять, - буркнул Годунов, чуждый отвлечен-ности.
- Так – не любят! Каждый у вас сам за себя. Соседи вы друг другу случайные, дерете вы свою родину, как птицу, к обеду. Ничего ведь не останется. Злее всех иных вы народов. Грубые, завистливые, жадные, нечистоплотные. После ухода ваших купцов в Европе лавки проветривают. Ножами и вилками пользоваться не умеете, жрете руками.
- Ты чего  понес?! – вспыхнул Годунов. – Знаем мы вас, чистюль! Не обворовывать ли нашу землю на Русь понаехали. Верит вам царь, я бы иноземцев  выгнал. Выучить, и у нас врачи сыщутся, и астрологи, и мореплаватели. Народ наш сметлив.
- Нет. Он – безрассуден. Слаб умом против Европы.
- Вы же – притворщики. Не мытьем, так катаньем, издалека берете!
- Культура-то! Не можете вы без нас, потому что сами себе не верите. Побольше бы денег у вас, наводнили бы города европейские. Знать уехала бы в Лондон, куда царь мечтает. Не свое хотите бла-гоустраивать, чужое – устроенное на деньги из простонародья вы-жатые себе купить. Неумехи – вы, отставалы исторические. Дальше других стран ваша лежит, после всех заселялась она, потому что жить в ваших краях – народам худшим, с хорошего климата вытес-ненным. Кто вашу зиму с грязью, слякотью и морозом неприят-нейшим потерпит?! Определено вам – быть последними, после дру-гих народов. Рано – поздно природные богатства ваши оскудеют, к нам вывезете, опустеет земля ваша, сами матери русские перестанут на нищету потомков рожать…
- Куда! Будет лаяться! – Годунов чертыхнулся, перекрестил рот и выскочил, хлопнув дверью, обсыпав штукатурку. Он клял, что не сдержался, осудил  царя словом, не нашел нужных слов защитить Московию. Хотелось постоять, не хватало слов защиты.  Оскорбляя Россию, Бомелий задел Годунова. Борис не знал теперь, выполнит ли премудрый Елисей обещание возвратить Марфе Собакиной девство. Скрепя, все же решил привести ее доктору в назначенное время.
         Оставшийся Бомелий, переливая из склянки в склянки дымя-щиеся жидкости, с сожалением думал о Борисе  и ему подобных, кого считал наиболее способными в русском королевстве. В прежней дороссийской жизни Елисей много поездил по Европе, ассистируя одному преуспевающему голландскому хирургу. В Италии он видел фрески Мазаччо, Джотто, Брунеллески и Микеланджело, картины Рафаэля, Леонардо, Боттичелли, Джорджоне, Тициана и Тинторетто, скульптуры Донателло и Верроккьо. Не церкви, но королевские дворцы и дома состоятельных граждан уже ими украшались. С томиком Данте, Боккаччо Петрарки или Рабле Бомелий гулял по римским улицам, заходил под величественные своды собора св. Петра. Восхищаясь гением Браманте, сидел на скамьях в часовне Темпьетто, омывал пот с лица в роскошных фонтанах, размышлял о вечном подле гробниц Медичи, изучал цветовые гаммы по мозаикам древних базилик. Остатки античности, колонны и арки, Колизей, бани пробуждали щемящее чувство скончавшегося совершенства.
         Знаменитый лекарь, покровитель Бомелия, умер. Елисей ус-лыхал, что в России склонны  ценить  талант, который в родных пенатах почитали  посредственным. Приправленными иноземными пряностями  мастерство легко сходит в земле Бореев за гениаль-ность. Бомелий покинул родину, оставив воспевать ее двух Эйков, Босха и Брейгеля. Он жертвовал свободой мысли и семьей. Затаив горечь поражения, предавался мечтам о реванше, возвращении в лаврах за профинансированные царем научные достижения. Елисей отправился в сумрачное северное государство, где не ведали о пер-спективе в живописи, где не существовало пейзажа и портрета, лишь плоские столетиями утвержденные изображения на иконах, а еще колокольные звоны и очарование восточного богослужения, которыми его сухой ум не умел и не хотел восторгаться. Книгопе-чатание, и то иссякло. Царь таил типографию в своей ставке в Сло-боде под охраной невежественных гвардейцев, одетых по странной прихоти монахами. Бояре и народ накидывались на ученость как на искушенье дьявола. В столице типография была спалена местными вандалами. Царь печатал для себя в одном - двух экземплярах, и исключительно - духовное. Что говорить, если за наибольшего вольнодумца на Руси слыл сам самодур-царь. Ни единого русского писателя, драматурга и поэта, мирского живописца, скульптора. Архитекторов привозят с Аппенин. В центре Москвы – Кремль, памятник итальянской архитектуры.
         До обиды тяжело чувствительному  Бомелию было выполнять в Московии  обязанности, за кои щедро награждал Иоанн. Ревност-ные и завистливые  доморощенные лекари  отметали круги крово-обращения, строение сердца и другие научные данные, устоявшиеся и известные в Европе. О чем можно было спорить с доморощенными врачами, когда те мыслили устаревшими категориями пневмы, сухости и теплоты, пятью стихиями, позаимствованными в Византии.  Бомелий терпел, не срывался на квасного бородача, несшего больному иконку, тряпицу с гусиным салом, притиранье из кукушьих яиц, выжимку  мозгов суслика, терпеливо объяснял преимущество порошков и пилюль, изготовленных  химией. Ремесло  астролога вообще почиталось дьявольским. Ежедневно Бомелий ожидал, что попы изувечат его  посохами. Они и пихались, пользу-ясь случаем. Питье и пищу Бомелия пробовал Зенке. Отрава у мос-ковитов была примитивная, растительная, но и она  спровадила бы восвояси, если не на родину, то к Отцу Небесному голландского умника.
         
               

                9

            
 
         Крымчаки скатывались в подбрюшину России. Там ждало  доброе солнце, свежее море, нега закатов и очарованье рассветов. В теплой ночи станут крымцы попивать терпкий чай, посасывать мундштук кальяна с травой, навевающей  грезы, жевать сладко-перечный бетель, глядеть на кучерявые шумящие волны, благосло-венные золотом луны и звездой Магомета. Много праздных удо-вольствий можно извлечь,  продав с выгодой тысячи рабов, коих гнали они из Московии. Даст Аллах, лето не кончится, успеют схо-дить еще и в Польшу, приведут и оттуда девиц да парубков доволь-но. Не ладится у турок последняя война с австрияками, вот и по-полнят крымчаки схваченной славянской молодежью поредевшие янычарские ряды. Многие предпочтут рабство воинской службой. Девицы пойдут в гаремы и на услужение… Все-таки большое со-мнение одолевает хана Девлета. Усердно положенным пятикратным счетом становится он на молитву, а не ясна ему воля Всевышнего, нужно или нет кинуть утомленное  войско  в новый набег на страну иную. Оглядывает он нукеров, ищет неутомимости в мурзах и юзба-шах.
         Мурза Утемиш–Гирей гордо гарцует  на арабском скакуне, стоил тот  двух десятков невольников. Хлестнет коня  нагайкой, пронесется мимо вытянувшейся толпы московитских узников. Пыль скрывает начало колонны, теряется в летней натянутой поволоке воздуха ее конец. Не жаль Утемишу ни девиц, спотыкающихся, натаптывающих ноги о плотную землю, ни юношей, утомленных длинными переходами. Взгляд мурзы – огляд  хозяина: довести до рынка, не испортить товар. Когда видит выбившуюся из сил милую девушку, сажает ее на телегу, скажет дать воды или кумыса, бросить в подол краюху серого хлеба, пожалеет и ладного молодца. Получит плетью тот по спине за то, что не крепится, но и попить дадут. Если же мать кормящую, поспешностью взятую, завидит Утемиш, велит отбирать младенца. Бросят писклю в канаву, не нужна помеха. Повзрослее мальчиков везут в обозе охотно. За них хорошие деньги платили башибузуки, лелеявшие поросль для чиновничьих должностей в захваченных балканских землях, не забывали и про удовольствия плотские. Взятые сызмала, воспитанные в семьях богатых или на средства султана, часто были они хозяйственнее, усерднее, рьянее единокровцев, от природы склонных к праздности. В бою составляли  элитные части янычар..
         Темными степными ночами подкрадываются к растянувшейся колонне двуногие хищники. Ногаи, черкесы и авары хотят урвать кусок человеческого пирога. Бросив под Москвой Девлета, уведя своих рабов в места надежные, на рынок в Кафе, они успели обер-нуться для ограбления грабителей, недавних и будущих союзников. Под пологом ночи ползут к стоянкам крымцев разведчики, зажали кривые ножи меж  частыми зубами. Кинжал уже в руке, обрезаны ремни, коими связаны невольники. Стремительно сменен владелец. Кинувшийся караул перебит. Ранена, пострадала в схватке и добыча. Разгорается ночной бой, делят кость дармоеды. Наутро оставят крымчаки на дороге рабов, в суматохе убитых, расползутся  пока-леченные. Куда? Ленивым холодным взглядом окинут  жалобно взывающих жертв, спешащие степняки. Четвероногие и пернатые доедят, доклюют.
         Минули шесть каменных башен-стражей Перекопа. Проехали степь. Спустились по серпантину округ красных Крымских гор. За поставленными вдоль  синего моря круглыми юртами выросли ка-менные цветки юго-татарской цивилизации. Здесь устремились в пронзительное синее небо белые мечети с нитями минаретов. Умелые мастера  Сирии и Аравии вырезали завитки арок, сложили изящные,  станом девушки, фонтаны. Невольники златого полуострова ткут роскошные ковры, шьют пышные одежды. Культура, равная Стамбулу, проявилась величием и блеском северного Востока. Кочевники брались за земледелие, строили сами и заставляли пленников строить корабли, ковали оружие, обзаводились завезен-ными пушками и ружьями. В медресе по сурам Корана учились грамоте, впитывали общечеловеческую мудрость. Суд шариата упорядочил столкновения интересов… Поздно Трехсотлетнее пара-зитство на Руси отравило зачатки созидания. Подпитываясь летними набегами, кормившими год, если не жизнь, привыкли потреблять, ленились производить, снисходили торговать и обменивать.
         Мурза Утемиш - просвещенный человек. Он не претендовал наследовать крымский трон после стареющего Девлета, но стремился жить  в удобствах удовольствий, не уступающих ханским. Мурза сразу обратил внимание на сестер Ананьиных. Они достались великим трудом, после кровопролитной битвы, значит, среди московитов имели особую цену. Утемиш предположил, не царского ли они гарема, слух о пребывании которого в Кремле витал в воз-духе. Допрос Якова Грязного,  Утемиш своей рукой хлестал его плеткой и батогами, сек розгами,  не прояснил истины. Яков молчал, готовясь умереть за любимую. Утемиш повалил пленника на землю, бил сапогом, не умертвляя. Яков был не мускулист, да жилист. Зубы  были целы. За такого можно получить хорошую цену.
         Утемиш - знаток наслаждений приказал привести  в походную палатку Дарью. Начав с младшей сестры, он рассчитывал шаг за шагом подниматься по лестнице утех. От неоформившихся сладо-стей к расцветшим. Дарья не подпускала, дралась, кусалась. Мурза не ощущал особого возбуждения, только неудобно было пред слугами. Утемиш распорядился распять ноги девицы на деревянном козле, где растягивали седла. Дарью держали четверо нукеров. Девушка извивалась, сыпала проклятьями, сменяя их мольбами к Богу и бесполезно - великодушию человека. Мурза вялым членом водил по нераспустившимся девичьим прелестям. Пальцем он проколол то, что девица больше всего берегла.
         Дарья вздрогнула, затихла. На милом бледном лице ее появи-лось выражение глухой окаменелости, некоего тайно принятого решения. Далее ее уже ничего не трогало. Отданная нукерам, она закрыла глаза. Жадные плотоядные очи, слюнявые губы толкались подле нежных персей, узкого с ямочкой подбородка. Бесчувствен-ную, несопротивляющуюся ее поднимали на бедра, совершали ритмичные движения, подсказанные инстинктом. Дарья не отзыва-лась. Первый нукер пробудил в ней едва замеченное за стыдом чув-ство едкого раздражения. Она приняла его гордым неподдающимся зашоренным разумом, превратилась в тупую куклу с разодранным,  кровяным месячинами влагалищем. Утомившись, слив семя, нукеры бросили Дарью в телегу обоза. Она лежала, видя низ лица через щель прикрытых век, облизывая спекшиеся губы.   
         Наутро Дарью нашли повешенной на кушаке платья, зацеп-ленного за оглоблю. Она сидела, склонив на острое плечо голову, окончательно ничего не чувствуя. Узнав о гибели Дарьи, мурза рас-строился. Он подумывал  включить ее в свой гарем или подарить другу. Ни того, ни другого он не мог сделать, не попробовав плод. Друг оскорбился бы, он сам обманулся бы, наткнувшись на бес-страстие жены. Впрочем, он не определил, была ли страстна покой-ница.
         Привели Ефросинью. Она уже знала о кончине сестры. Обду-ваемая сухим степным ветром, стояла с красными слезящимися глазами. Ковыль стелился по-над полем, лобызал  точеные девичьи ноги. Молодые крымчаки разглядывали ее, так псы глядят на мар-товскую суку. Совершенство царской избранницы заставляло изумляться испытанные сердца. Красота Ефросиньи обезоруживала. Прекрасное настолько было заложено в природе ее тела, что за-вораживало, навевало о нечто большем, чем простое физическое обладание. За маленькими ступнями – гладкие голени, потом бедра с зовущим изгибом, точеная талия, округлый живот, способный вынести положенное, высокая грудь с родимыми пятнами сосцов, лебединая шея, три робких волоска, трепещущих в воздушном по-рыве, пронзенные солнечными искрами. Все звало и останавливало, пробуждало чувство эстетическое, едва подспудно знакомое  коче-вым грабителям. Нукеры переминались с ноги на ногу, не ведая, отдаст ли мурза Ефросинью им, сам ли попробует. Сомнения вызы-вало, что, если тело, помимо Ефросиньиной воли, звало, то лицо отторгало. Полное очарования в минуты покоя или приязни, оно излучало сейчас ненависть, презрение, отвращение, гадливость. Раздетая мужскими похотливыми взглядами, она стояла, защищен-ная броней внутреннего пренебрежения и насмешки над опасностью. Выражение лица ее было столь неприятно, что чувствительный Утемиш приказал замотать ей голову тряпкою.
         Ефросинью тоже распяли на конском козле. Нукеры держали противившиеся  руки и ноги. Просвещенный муталим, каким был Утемиш, удивлялся однообразию реакций Ефросиньи, как и покой-ной сестры ее. Обе царапались, кусались, плевались, но не могли не чувствовать наслаждения, кое природа вложила, нее спросивши ни человека, ни иное существо живое. Утемиш воспринимал насилие  объездкой диких лошадей. Случается, хорошие скакуны выходят из самых дерзких кобылиц, скидывающих умелых ездоков при первом седлании.
         Скоро узнали о первом отличии между Ефросиньей и Дарьей. После насилия Ефросинья не покончила с собой. Уткнула, облитое слезами лицо в колени, да так в телеге и ехала, вызываемая для утех Утемишем. В другие дни он более не заматывал ей лица. Она же отказалась ходить.  На руках носили ее нуреки в юрту мурзы. От-личая наложницей в телегу поверх соломы бросили ей покрывало из войлока.
         Сначала Ефросинье было больно, мерзко, противно, потом она свыклась…  У нее появилась привычка закусывать губу, когда с ней сближались. Подлое низменное удовольствие  соития подкра-дывалось исподволь. Она не хотела показать, что ей бывает   при-ятно, помимо воли.
         Ефросинья иногда видела Якова. Отняв сапоги, его гнали бо-сого, оборванного в толпе  пленных. Яков повертывал голову, сле-дил за Ефросиньей, везомой в отдельной телеге с другими налож-ницами, павшими, не сумевшими предпочесть смерть бесчестию. Это были дворянские, боярские, посадские и крестьянские молодые женщины.  Похоть крымчаков сблизила их. Некоторые  громко шу-тили, бравируя новым положением. Русские пленники знали, что это за девицы. Они презирали, кляли наложниц. Неизвестно, как повели бы они себя, выпади им, мужчинам, подобный жребий. Ефросинья читала боль в глазах Якова и горько жалела, что отказалась бежать с ним. Спутанным умом она полагала, что пренебрежение волей родителей, дочерним послушанием, обязанностями, наложенными браком с Матвеем, содержало менее греха, чем теперешнее положение. Ефросинья много молилась, но в крымском обозе не было священника отпустить ей.
         В тот год удивительно цвела степь. Воздух наполнялся густым запахом торжествующего разнотравья. Синие, белые, золотые цветы широкими полянами скатывались по буграм и перекатам, трепетали на ветру, жадно впитывая тепло, насыщая стебли и корни пролитыми дождями. Необычайно рассеялись одуванчики. Их пушинки серым снегопадом неслись над полями, приземлялись на головы и плечи людей, согбенных, шагающих по пыли в незнаемый южный край. Стражники, тоже утомленные, находили силы следить за порядком. Набег удался.
         Когда Девлет-Гирей достиг ворот Крыма,  прохода меж насы-панными валами в перешейке полуострова, он заставил  скакуна поднять себя на вершину сторожевого холма к подножию башни.. Отсюда он увидел длинный, казавшийся нескончаемым караван людей, скота, лошадей и награбленного добра, коим полнились те-леги. Крымский хан удовлетворенно хмыкнул, умственной жвачкою навязчиво, хозяйственно прикидывая, успеет ли до холодов, пополнив войско, налететь на Польшу с Литвою. Пока стоит погода, надо заниматься делами. Хане дал мюридам слово справедливо разделить добычу, потребовав и от них обновить клятву верности. Девлет и мюриды острыми ножами полоснули по запястьям, выда-вили кровь в объемную чашу с кумысом. Питье с густой розовой пеной пустили по кругу, скрепили уговор.
         Каменный цветок Бахчисарая скатился с  карих Крымских гор. Кочевники усердно расстроились, позаимствовав архитектурные пристрастия в арабском мире, но прежде - в Турции. Помимо дворца хана и домов знати, высились крытые общественные здания ша-риатского суда и Гиреевой администрации, рынок, бани,  оружейные мастерские. Степная цивилизация подтягивалась к европейской. Извилистая  дорога бежала из Бахчисарая через горы к морю. Вот гавань, верфь, качаются суда, парусные, гребные и смешанные. Значительно далее города простерся рабский рынок.
         Яков никогда не видал южного моря. Он поражался, как и столкнувшись с морем северным, но удивления разнились. Двух-летней давности изумление было изумлением большей свободы, нынешнее – полного рабства. Жизненная цепь, на которой  сидел служилый пес государя, была укорочена донельзя, потому не радо-вало Якова ни синее море с шумом волн по гальке, ни теплое дыха-ние вод, не развлекала невинная чистота оперенья чаек, качавшихся на бесстрастных гребнях. Не бывает живущий на земле свободен, кто-то да что-то принижает его. Вопиющее рабство умножает уны-ние.
         На невольничьем рынке, куда приводили пленников, кого - из деревянных  сараев с подножной соломой для спанья, кого - из-под растворенного  неба, их заставляли всходить  на  возвышение. Не-спешно шел аукцион. Люди Востока любят торг. Человеческому товару мяли мышцы, заглядывали в рот, опытно оценивали долго-вечность. Девкам лезли под сарафаны. Купленных пятнали зеленой басмой, уводили на сторону. Подпорченных переходом, неликвид-ных эвтанизировали. Рассеченные тела сбрасывали на кромку при-боя, ожидая, что ночная буря скормит  рыбам. Крики отверженных не добавляли проданным оптимизма.
         Якова сбыли в  триерные гребцы. Парусный крымский флот при штиле нуждался в веслах. Ефросинья  наскучила Утемишу. Больно была неласкова,  горевала и печалилась. Мурзе нравились смехушки-веселушки с Украины, или Окраины, как стали называть  коренные русские земли. Птичка в неволе обязана еще и петь, славить хозяина. Горестную Ефросинью Утемиш продал посреднику, бравшему девиц для Стамбула. Вместе с другим товаром для утех Ефросинью повезли за море. Она плыла на корабле, где греб Яков.
         Он слышал, что везут рабынь на продажу. Нуреки ховали их от гребцов, стерегли, как бы кто из славян не признал дочь, сестру, знакомую, не  набросился в бесполезном бунте на  тюремщиков. Девушек выводили из трюма гулять по ночам, приходилось забо-титься о свежем цвете лица, поднимавшем торговую цену. В одну из лунных ночей дул попутный ветер. Гребцам разрешили не грести. Нераскованные, они дремали на лавках.  Яков сидел в верхнем ряду. Грести ему приходилось наиболее тяжко, ибо весло было длиннее, чем в двух нижних ярусах. Вечером он подцепил веслом сосновую ветку и сейчас, в отличие от товарищей-гребцов, бодрствуя, гнетущим взглядом впивался в пушистые иголки на рыжей лапе. Сосновая ветка виделась ему  даром небес, памятью о далекой родине, будто не росли сосны в Турции и в Крыму, с берега которо-го, скорей всего, она и сорвалась в воду.
         Яков услышал мягкие шаги охранников на верхней палубе, потом – легкую поступь девушек. Некоторые невесело шептали, другие, напротив, довольно бойко перешучивались с нукерами, за-игрывавшими. Ефросинья по-прежнему была печальна. Она не свыкалась с неволей. Наклонив русую головку с заброшенной на плечо  до пояса косой, она глядела на лунную дорожку, протянув-шуюся через черные волны. Слезы струились по щекам девы, с не-любимым по жалости и слабости характера венчанной, любимому неотданной, теперь окончательно загрязненной. Бес искушал Ефро-синью перекинуться   в волны, найти в небытии измученной душе  успокоение. Вдруг приметила она серую тень, скользнувшую по борту судна. Валко вздымалось весло. На лопасти, будто приклеен-ная, лежала крошечная сосновая веточка. Ефросинья схватила мок-рую ветвь, прижала к груди. Не было ей дороже подарка. Щемящее чувство подсказало, кто протянул ветку. Плечи Ефросиньи сотряс-лись от болезненного рыдания. Ефросинья отошла от борта, не раз-глядев в темноте Якова, но сердцем уверенная в его присутствии. Вместе со всеми побежала в трюм.  Яков слышал стук ступней Еф-росиньи по перекладинам лестницы и хотел длить звук, отложить надолго.
         Красив город Стамбул. Извилистым каналом пробираются ко-рабли с человеческим грузом мимо утесов, где рокочут воды Бос-фора. Заградительные цепи подняты, и суда входят в бухту Золотого рога. Позади река,  рукавами изливающаяся в море, впереди – набережная, которые ощетинились баркасными сходнями. Величе-ственно встает мечеть Ай-София,  главный  Православный храм бывшего Константинополя. По-над древними форумами, цирками, ипподромом и акрополем струится запах кус-куса и плова. Узкие улочки, прижатые пристройками к античным зданиям, густеют ароматом жареной баранины, голова кружится от благовоний вос-точных специй.  Кричит муэдзин, его крик растворяется в разного-лосице пестрой толпы.  С саблями на плечо в высоких тюрбанах, шальварах, выглядывающих из-под белых рубах, связанных под ногами, идут мамелюки,  верные египетские слуги османского сул-тана. Широка империя  Селима, достойного сына Сулеймана Вели-колепного, Кануни, или Законодателя. Распростерлись крыла Корана от Италии и предместий Вены в Сирию, знойную Аравию, по Африке до Марокко.
         Пройдя в Медину через лабиринт лавок, где лежат вязанки финиковых и других пальм, используемых  для смягчения ложа,  для украшения жилищ и на топку,  развешаны роскошные ручной работы ковры, разложены горы всевозможной чеканки, мужской и женской одежды, где яркие атласные кафтаны и шелковые халаты перемежаются с усыпанными бисером, расшитыми цветными нитями сари, непроницаемыми паранджами и платками черными, ока-зываешься пред грандиозным дворцом  султана. Сюда едва доно-сятся крики рыночных зазывал. В тишине и покое вьются галереи, переплетаются крутые арки, паутина решеток, путаница китайских ширм скрывает замыслы и интриги дивана, собрания визирей, высших чиновников, имамов, кадиев. Под загнутой крышей в сто-роне гарем султана. Вязь сцепленных колец на стрельчатых окнах, высокая ограда вдоль прогулочного дворика на крыше,  скрывают перси и ланиты допущенных к высочайшим чреслам..
         Пленников мимо, ибо их  показывают высшей знати как имеющим право первой покупки. Мимо мечетей, мастерских и рынков несчастных подталкивают под навес общего торга. Тут идет высокорентабельный товар, важнейший в экономике империи. Там, где разыгрывались пышные церковные праздники, и поныне  торчат осыпающиеся колонны, откуда низвергли статуи византийских императоров, теперь крик, плач, галдеж. Разлучают дочерей с ма-терьми, сестер с братьями, отцов с сыновьями. Воинские наборщики поднимают цену, набирая крепышей в полки. Чревоугодник ищет повара, любитель тенистой неги – садовника, поклонники на-слаждений – красивых слуг и носильщиков паланкинов. Пленников спрашивают, рулит звонкая монета и вексельные обязательства. Венецианские и ломбардские покупатели в бархате и шелке, беретах с перьями  пестрыми группами стоят по периметру. Именно изощренные европейцы - основные распространители рабов в Ле-ванте. Они не прогадают в цене  наложниц и сельских колоном. От Тахо до Вислы стыдливый феодализм прикажет рабам вертеть мельничные жернова, с рук на руки кидать кирпич  христианских храмов. Выполнять всю грязную непрофессиональную работу. На запреты гуманных правительств откликнутся работорговцы экспор-том в Америку.
         Ефросинья Ананьина, не способная укрыть природную при-влекательность, кою не умаляло отчаяние, была куплена в первый же день. Потом она была еще раз продана, куплена и перепродана. Навсегда запомнился вечер новины в Стамбуле. Ефросинья лице-зрела золотые полумесяцы над остовами крестов Святой Софии. Пурпурный закат набрасывал рыхлое марево на плоскости крыш неуемного город. В порту вереница причаливших кораблей спускала паруса, как одежды новобрачной. Одна-другая галеры повернулись и бежали в мрачнеющую даль. Ефросинья прозревала: на том корабле – Яков. Несчастья обострили чувство. Она любила его. Единственный! Навечно!
         Слабые руки Ефросиньи дрожали. Она обламывала ногти об оконную решетку. Четыре молодца, брата паши, сходились с ней поочередно. Утомленные, отваливались на ложа пить шербет, сосать кальяны, обсуждать прелести красавицы. Пытка наслаждением было мягчайшее, что было уготовлено ей по грехам в наказание ли, на испытание. Скоро османов и сельджуков сменили арабы. Зажи-точных хорватов - сластолюбивые потомки сарматов и переезжие касоги. Постепенно Ефросинья научилась ценить скромную извра-щенность флорентинцев, пугаться плотской алчности хорезмцев, брать деньги вперед с пронырливых ганзейцев,  придиравшихся к мнимому недостатку ее вымученной страсти. Каждому народу Еф-росинья сыскала  определение, а потом и сбилась со счета. Тупая покорность  чудовищем выросла в цветах  робкой души. Она взялась находить удовольствие, получая деньги за аренду тела. Смердя душой, она выучилась снисходить телом. И однажды, не удержав ощущаемой приятности, забыв себя в сотрясшей  раздразненной усладе поцеловала бедро юного купца. Смеялась  возраставшей сумме, оценивавшей ее прокат, прятал в тайник подпол, отдавала курду старику-меняле, и ему за сохран уделяла проценты  молодо-сти. Принимая мужчин, Ефросинья теперь, не сдерживаясь, кричала от наслаждения но крик ее был воплем несдержанной природы, но не погубленного сердца. Ефросинья принимала героев Лепанто и Туниса, инвалидов осажденной Мальты, безглазых, безруких, в шрамах на груди и спине, осыпающихся песком, неспособных из-вергнуть семя, встать без посторонней помощи с ложа, где хватало сил лишь тыркаться бочком, и желторотых, совсем детей, которых приводили к ней родители для их здоровья. У нее появился свой дом в Медине Стамбула. Как в любом богатом доме, тут журчала вода, прохладные тени протягивались от увитых виноградником стен, ворсистые ковры приглушали шаги. Здесь раздавались шепоты и ревы чувствительности и похотливой боли, клятвы в притворной верности и льстивое приглашение прийти за плату вновь. Товарки помогали Ефросинье. Рабыни, полурабыни, вольноотпущенницы, свободные, выкупившие себя, евнухи, мальчики, они предлагали свои естественные отверстия для любого вкуса. Продажным женщинам платили, они считали, и не видели иного смысла жизни, как отдаваться за деньги. Они создали  апологию, что нет чистоты, и все продается. Втянулись, прозвав занятье свое работой. И это была работа рабов,  продажных подстилок, оскверненных уст. В доме утех собрались польки, московитки и киевлянки, гречанки, персиянки, африканки и  китаянки. Все поклонялись разным богам, но грешили прелюбодеянием. Утомленные соитиями валялись вповалку в общей комнате на коврах. Развращенный мальчик, ища тепла, прижимался к  годящейся в матери потаскухе. У них была своя дружба, своя любовь и свои близости, помимо трудовых. Но все было выпачкано и изначально поругано. Проступки плоти каждый оправдывал, что душой не с клиентом. Без чувств допускаю я к шести процентам  тела, остальное мое. Блуждала меж жриц древняя болтовня: выйти замуж за богатого телесного арендатора, избыть прежнее верностью, домовитостью, чадородием, ласкою. Явится молодой  богач, заберет, выкупит.. В продажном доме, где служила Ефросинья, имелись свои стражи, охранники, прислуга и кассиры. Это было предприятие неразрешимого вопроса о прибавочной стоимости, ибо сложно, сколько стоит подобное занятие, где рентабельность, каков износ. Никто не сомневался, что соитие излишне, похоть возможно перетерпеть до дома, до семьи. Излившиеся, избавившиеся на время от томления чресл всегда скучнели и уже старались обмануть, не заплатить обещанного, отобрать данное. Вспыхивали ссоры, тогда вмешивались охранники и выводили или даже выбрасывали грубияна вон. С неплатежеспособных звонкой монетой брали векселями, закладными, дорогой вещью, товаром. Подвал веселого дома полнился мешками с пряностями и сухофруктами, штуками тканей, бочками и курдюками с кумысом, пивом и вином. Россыпь пшеницы и риса, проса, чечевицы, фиников лежала во дворе, распространяя запах свежего гниения. По утрам подъезжали арбы, грузили и везли на рынки этот платеж несостоятельных клиентов. Каждая наложница, наложник мечтал выбраться, но почти никто не выбирался. Больные никчемные старики и старухи обивали порог высокого дома, прося работы или подаяния. Их прогоняли  криком, пинками, если жалостливая рука не успевала сунуть лепешку, мелкую монету. Вышедшие в тираж, отставные никому не были нужны. Ласки старости  вызывали отвращение. Они подкупали ценой, но их не желали и задешево. Сводни, блуждавшие по улицам, пристававшие к прохожим с предложениями и приводившие клиентов, научили Ефросинью предохраняться от ненужной беременности. Если происходила оплошность, она научилась, раскинув ноги, проткнуть вязальной спицей околоплодный пузырь. Не позволяла родиться  плоду сначала насилия, потом и греха. Ефросинья реже и реже вспоминала о родине, не хотела туда возвращаться, хотя скопила достаточно средств, чтобы в любой момент это сделать. Что и кому она в Москве-Новгороде скажет? Сокроет ли грех, так душа им полна. Не хотела видеть родителей, знакомых. Тосковала о Якове. Был бы жив! Но стоило ли ему жить той жизнью, в какой она его оставила? Через турецких купцов, ез-дивших в Бахчисарай, Ефросинья искала, но не находила Грязного. Он плавал из Кафы куда-то еще. Ефросинья отдавалась за обещание поискать  жилистого ясноокого гребца с русой бородой и усами. Мало ли было таковых! Ей охотно клялись сыскать любовника и легко забывали обещание, удовлетворяясь на дармовщину. Поиск Якова – частая плата. Ефросинья грезила выкупить Якова через подставного человека, чтобы тот не узнал, что это сделала она. Ибо она стыдилась вкусить его благодарности, она сгорела бы, прова-лилась  под землю, удавилась бы на поясе, столкнувшись с ним с глазу на глаз. Так  чудилось. Ефросинья остро сознавала  обернув-шееся свободным вынужденное падение. Она полагала: взгляни Яков, глаза ее выдадут, как бы не врала она, как бы не скрывала. В отличие от большинства товарок, Ефросинья слабо верила в воз-можность вырваться из  омута, где жила теперь добровольно и не без сдержанного удовольствия. Она заново выучилась болтать и смеяться. Ее прозвали озорницей и за беспечность, за которой не видели боли, приходящие предпочитали ее остальным наложницам. Никто не знал, какой боли стоили ее шалости. Она едва надеялась издали увидеть Грязного.
         


                10

 

         Кропотливо продвигая своих ставленниц на ложе государя и наследника, Годунов преуспевал.  Почитай не вызывало сомнений, что государь, склонившись к своевольной Марфе, уже не изменит выбора. Покорная, как другие, она казалась смелей и тем прельщала. Еще царь колебался, не переменить ли избранницу на Евдокию Богдановну Сабурову  и тем как бы повторить  отца, в первом браке избравшему ту же фамилию. Но история с мнимым Георгием была свежа. Болезненно смеясь над ней, царь навязал прелестную Сабу-рову сыну. Иоанн рассчитывал иметь двух фавориток свадебной гонки подле, одну в качестве жены, другую – безотказной снохи. Царевич Иван не смел возражать. Почти постоянно безропотный у отца, с очень редкими, пусть сильными прорывами долго сдержи-ваемого неповиновения, подчеркивавшим сходство характеров, он вымещал нравственное раздражение  на стороне, подалее от суро-вого папаши. Тогда доставалось и нерадивым слугам, и тем сельским краям, куда вместо отца царевич посылался с объездами. Виновных в неплатежах перед Иваном Иоанновичем травили собаками, разди-рали лошадьми, сжигали заживо. Наблюдать казни юному царевичу стало усладой. По младости лет и задору он превзошел отца, действовавшему наскоком, не системой. Держа перед глазами родительские образцы, Иван быстро черствел сердцем, делался не-восприимчивым к просьбам и мольбам. Безошибочно заговорили: яблоко от яблони недалече пало.
         То и дело ненароком липшие  к гибкой крепкой фигуре Марфы Собакиной глаза Годунов твердостью воли отводил, перебрасывал на суженую  Марию Скуратову. С Малютой, всесильным вре-менщиком, единение молодых было сговорено-переговорено. Пути назад не существовало. Екатерина  Григорьевна Скуратова, отка-завшая Василию Шуйскому, сейчас была уговариваема им же выйти за его брата Дмитрия Ивановича.  Распространили слух, де угло-ватый неловкий тяжеловесный Василий не способен к деторожде-нию. Воистину, что весомее девичьего кривляния, царь запретил старшему Шуйскому жениться, не желая продолжения основной линии досадливого рода. Ослушайся Василий, ему грозило постри-жение, когда б на свадебный пир не ворвались бы опричники, раз-лучая жениха с невестой. Картина вопиющая, но вероятная. Иоанн держал тонкий способ борьбы с боярским своеволием: регулировал высшие браки. Не настаивая на праве первой ночи, принадлежности европейских феодалов, он благословлял пары. Без дозволения или молчаливого согласия государя невозможен был ни один зна-чительный союз. Симпатия Годунова отвращалась, а душа прыгала от счастья в ожидании  Марии. По милости Божьей Борис ожидал четыре победы. Царь и царевич брали в жены патронируемых им претенденток, обе дочери Малюты выходили одна за Бориса, другая за контролируемого им среднего брата Шуйских. При таком благоприятном раскладе Годунову оставалось молиться за здоровье и долголетие государя и семьи его, за вечную жизнь тестя Малюты, за процветание возглавляемой тем охранки, то есть - опричнины В собор Василия Блаженного, или Покрова, что на Рву,  Борис стал относить почти огромную часть своего денежного вознаграждения. Ничего не надо, только бы дело вышло. Тогда будет больше этих крох.
         Радовался и Бомелий. Связанный с новым польским послом, он рассчитывал, что отказываясь от невест Запада, избирая себе и сыну в жены дев своей земли, царь дает сигналы поступать, как хотели на Западе: откажется от продвижения к Балтике в пользу войны с крымчаки. После недавнего московского разорения  лишь глупец мог воевать на два фронта. Планам Годунова и Бомелия пробовал помешать уязвленный опалой Григорий Грязной, затеявший игру опасную, обреченную. Григорий грозил братьям пойти к царю и вскрыть секрет  Марфы. Ужо Борис!
         Поразмыслив, Григорий догадался, что разоблачение обман-щицы, пожалуй, приведет к ее наказанию, но ничего не даст лично ему, ибо плут Годунов наверняка найдет способ отмазаться.  Госу-дарь пожурит его, как в случае с Магнусовым письмом, и этим дело ограничится. Григорию следует начерно замазать Бориса в  обмане Иоанна, заиметь веские доказательства, уличить Бориса и Марф Собакину очной ставкою, изловчиться показать царю их тайное свидание, дать услышать уловки и расчеты. Григорий принялся следить за Годуновым и Марфой. Те вели себя с осторожностью. Между ними давно все было оговорено. Они довольствовались сдержанными взглядами, в которых  являлось достаточное. Когда? - спрашивали обычно  глаза Марфы. Жди – наклоном головы отвечал Годунов, упорно представляя ход дела так, будто не от государя, а от его шеи, какой мечтал быть Борис, зависел окончательный выбор супруги.
         Григорий приметил, что Борис частенько заглядывает в лабо-раторию Бомелия. Он стал тенью обоих. Бомелий – иностранец, уже бывший под подозрением во время опричного заговора. Если доказать, что он соглядатай, удастся свалить и Бориса.
         Однажды царь срочно позвал Елисея вместе с его помощником Зенке пользовать вывихнувшего ногу сокольничего. Поспешая, близорукий Бомелий не приметил, что хотя замок и закрылся, дужка его не вошла в паз. Не веря удаче или несчастью, Григорий про-крался в палату, где совершались ужасные для ортодоксального че-ловека опыты. Сизый дымок вился из нескольких колб. Шипел змеевик, перегоняя в медный куб ржавого цвета жидкость. На очаге был оставлен тигель, где плавилась известь или глина. Подобно гейзерам, их поверхность  прорывалась тугими землистыми пузы-рями. Зловонный пар наполнял комнату.
         Не обладая твердой целью, Григорий подошел к столу, зава-ленному листами бумаги, испещренной латинскими словами и арабскими цифрами. Грязной склонился над записями, но, будучи безграмотным, ничего не смог бы разобрать и на языке отечествен-ном. Неловким движением он опрокинул склянку с чернилами. Чертыхнулся, стал вытирать подвернувшейся тряпкой и сделал еще хуже. Размазанное пятно изрядно подмочило угол немецкой веле-невой бумаги. Грохнул задетый ногой чан. Григорий наклонился. Подняв крышку нашел там набор из трепещущих разноразмерных сердец: лягушачьих, куриных, собачьих. Под столом лежали еще теплые и бывшие сердец носители: истекавшие кровью слободские куры, лягушки из пруда, обезглавленный труп собаки, заимство-ванный у какого-то опричника, стяжавшего морду на приседельное украшение.
         Григорий поежился, крестясь Ему послышались шаги в про-ходе, кто-то прошел мимо. Бомелий и Зенке не должны были скоро возвратиться.  Григорий все же боялся. Слишком распространилось при доверчивом и быстром на расправу царе подслушивание, под-глядывание, оговор, клевета. В чану, где лежали окровавленные сердца, стояли пузатые пузырьки с неведомыми жидкостями. Запах выдавал выжимки из телесных органов, подверженных из-за теплоты суточному распаду и гниению. Куски сильно подтаявшего льда лежали округ. Грязной не поколебался воспользоваться своим пре-быванием в кабинете чернокнижника. Поставив чан на стол, выбрав, он схватил часть склянок подле сердец, думая, не любовный напиток ли напиток в них. К чему они, где сердца? Стремясь скрыть посещение Бомелиевой лаборатории,  Григорий зарыскал на запыленной завешанной серой паутиной полке, хватая горшки, что-бы слить туда содержание заветных склянок, плошек с растертой массой, мелких кувшинчиков. Григорий колебался: Бомелий был известен  как отравитель не менее, чем врач. Не  яды ли то? Тем лучше!
         Грязной еще походил по лаборатории. Он искал явных под-тверждений, что Бомелий иноземный соглядатай, о чем говорили. Какие-то бумаги могли обличить его. Как понять, что в них безгра-мотному?  Лежала бы польская корона… Чу! Трепыхание в сводча-том оконце заставило Григория вздрогнуть. Почтовый белый голубь сел на подоконник и  гулял, воркуя. наслаждаясь ли пригревавшим солнышком, зовя ли хозяина. Через приставленный к окну стол с ретортами и кривыми бутылями толстого зеленого стекла Григорий полез схватить птицу. Острый глаз разглядел на ее шее тонкий шнурок с крошечной бумажкой. Птица не далась в руки, отпрыгнула, убралась на край. Потом вовсе улетела. Стол, на кото-рый оперся Грязной, накренился на подогнувшейся ножке и рухнул с устрашающим шумом. Банки, склянки, плошки и глиняные посу-дины скатились на каменный пол. Григорий отпрянул, ударился го-ловой о выступавшую полку и был окачен мукой из разверстого мешка. Кляня чернокнижников, бормоча защитные молитвы, он побежал вон, хрустя сапогами по разбитому стеклу. Оставив мно-гочисленные следы пребывания в логове Бомелия, Григорий Гряз-ной ликовал, что стал обладателем некоего сильнодействующего средства. Он полагал, напитка привораживающего.
         Глиняный сосуд, куда Григорий слил содержимое полудюжины склянок, был отнесен им в подвал и укрыт за бочками с вином, обложен кусками льда, прошлогодним снегом и селитрой, исполь-зовавшейся для охлаждения.  Для начала Грязной решил в послед-ний раз переговорить с Годуновым. Второй день царский соколь-ничий болел, и Григорий напросился пойти вместо него с цареви-чами пускать соколов. Он не ошибся, полагая, что там будет и дружка.
         Тринадцатилетний Феодор держал крупного черного сокола поверх толстой кожаной перчатки. Птица смотрелась неуклюже тяжело для руки болезненно отечного отрока. Чуя собственную си-лу, вертелась, трепыхала крыльями, задевая лицо жмурившегося мальчишки. Годунов заботливо отводил  руку Феодора подалее, следя, чтобы птица не клюнула тому в лицо. Старший брат, напро-тив, лихо управлялся с  птицей. Умело пускал, звал особым присви-стом. Сокол взвивался в поднебесье, терялся в  ослепительном пы-лании солнечного света, вдруг обрушивался  на неожидавшую на-падения жертву, притаскивал царевичу серую заячью молодь, пегих куропаток, иных полевых птиц. Добыча складывалась у ног Ивана. Груда покалеченного мяса возилась подле сапог, высовывая то край крыла, то клюв в дыру сетки. Охотничьи английские собаки лезли выдрать добычу. Царевич Иван задорно отгонял их пинками. Беря из ягдташа куски сырого мяса, он награждал свою умелую и уже утомленную птицу.
         Годунов сказал вразвалку подходившему Грязному:
- Опять драться станешь?
- Драться я не стану, – сказал раздраженный Григорий, не смущав-шийся близостью Феодора, – а вот, что скажу тебе, Борис. Тайна мне твоя известна. Вертишься у Марфы Собакиной, в супружницы царю толкаешь. Она же не дева!
- Да ну! – деланно удивился Годунов, сощурив узкие глаза и без того ослепленные ярким солнцем.
- Кто не дева? – слюнявясь, спросил Феодор, цыкая на сокола.   
         Птица неловко поднялась, полетела. Годунов вынул широкий плат, отер царевичу рот.
- Любой мужик – не дева, – напряженно отшутился Годунов. – Об-ладаешь ли правдой верной?
         Григорий пожевал поднятую палочку:
- Племянник Матвей подтвердит. Насилием он взял Марфу Собакину под Новгородом в странноприимном доме.
- Слова твои как слово государево толкуют об измене.
- Об измене или нет, токма вводят иные государя в заблуждение. Свой интерес помимо царского пекут.
- Кто ж мыслит по-другому? – смиренно не догадался Борис.
- Никто не мыслит. Но и мне кусок неба оставь.
- Небо  необъятное. Чего хочешь?
- Прежнего: Екатерину Скуратову.
- Сговаривайся. Я не против.
- Поддержишь? – воодушевился Григорий, замечая перемену в Го-дунове.
- Отчего нет? Красивую красивому.
         Птица вернулась к Феодору. Годунов оттянул его руку, указы-вая, как безопасно держать. Феодор захихикал, когда сокол чуть не перескочил ему на шапку.
- Я тоже так рассудил. При Григории Лукьяновиче Скуратове станем двумя руками. Снесем головы непокорной знати. Чем мы не свояки? А то не по-людски ты себя повел. Думал я: в своем ли ты уме? Сам женишься на Марии Григорьевне. Сестру же ее допускаешь уступить Шуйским, злейшим врагам опричнины.
- Григорию Лукьяновичу решать. От Шуйских злого слова против опричнины никто не слышал.
- Бояре не могут быть опричниками. По природе они разны, и враги нас, простых, до смерти. Ежели ты, Борис, опасную игру затеял, так акстись. Ежели и в шашки взяться играть, как одновременно в пользу и белых, и черных фигуры двигать? Порядок во всем надобно иметь. Не противоречить поспешенью событий.
         Верно, долго Григорий тренировал грамотную речь. Годунов улыбался , наклонив голову. Соглашался:  проморгал, точно дал маху, вступаясь и за опричнину, и за бояр! Зятьями Григория Лукь-яновича должны быть опричники. Григорий ли не первый среди них? Душа, сердце, мышца.
- Знаю, ходил ты за Екатериной. Возвращайся к ней, - согласился Годунов. - Поддержу словом. С Васей и Димой Шуйскими перего-ворю. Особо – с Григорием Лукьяновичем.
- Скажи главному их, папаше Шуйскому Ивану Андреевичу.
- Случится, и ему молвлю.
- Не попросишь молчать про Марфу?
- Дело твое. В темное не полезу.
         Подошел царевич Иван.
- О чем толкуете?
- Про свадьбы какие-то, - рассмеялся Феодор.
- Затея хорошая! – хохотнул Иван, не дожидаясь ответа Годунова с Грязным. – Когда женимся? Батюшка четыре свадьбы сразу дозво-лил сыграть. Обоих Бельских и наши.
         Григорий потер щеку, закрутил ус и отошел далее, гадая, чего еще предпринять.
         Годунов сдержал слово, явился к Малюте, у коего после сва-товства часто бывал. Дочери Бельского вместе с покорной пришиб-ленной матерью прятались в дальней горнице, иногда с потуплен-ными глазами показываясь, чтобы без слуг долить отцу кваса, под-ложить жирных говяжьих костей в чашку. Григорий Лукьянович вечерял.
         Борис подсел на край лавки, глядел себе в ноги или в оконный пузырь, за которым по дворцовому двору проходили опричники, проводили лошадей. Вертелась рутинная придворная жизнь. Доно-сился стук топоров, делали пристройку к  царскому каменному те-рему.
         Когда входили Мария с Екатериной, Борис украдкой ловил их вопрошающие взгляды. Скупая на события девичья жизнь жадно искала малейшего развлечения: увидеть, услышать, уловить самый запах новостей. Борис осторожно заговорил, насколько тверд Гри-горий Лукьянович в выборе Дмитрия Шуйского для Екатерины.
Малюта удивленно вскинул  глаза. Для себя он положил, как отре-зал: тому быть. Не соединяет ли он сим  браком Бельских с Шуй-скими, не прекращает ли многолетнее соперничество? Борис сам то сколько раз говорил. Происходя из древнего боярского рода, от-ступник своих, хорошо знакомый с происками и желаниями знати, Малюта внутренне стремился подняться над управляемой им оп-ричниной. Он бы увальня Василия Шуйского в жены Кате выбрал, но царь запретил старшим боярским сыновьям жениться, стремясь  вымарать боковые ветви Рюриковичей. Сойдет и Дмитрий. Катю не спросили, да по ней видать: Дима люб. Годунов робко катнул шар с Григорием. В ответ Малюта бросил Борису в чашку коровий позво-нок: «Обсоси! Там мозг». Кто такие Грязные?! Годунов прекрасно и без того понимал: как лезть бывшим псарям в вельможные родст-венники! Малюта же накинулся уже и на него. Не сделано ли снис-хождение Годунову с Марией? Чета ли он дочери, Бельской? Теперь осмелел, вступаясь за Григория против Дмитрия? Пусти свинью за стол! Борис вздохнул, косясь на грызшихся под столом псов. Малюта подкидывал костей то им, то Годунову.
         Из-за дверей подслушивавшая разговор Екатерина зарделась. Некоторое время ухаживавший за ней Григорий пригляднее широ-кокостного колом ходившего Дмитрия, но Годунов достаточно на-говорил ей про его любовные проделки. Дмитрий будет вернее. Дочь первого борца со знатью, но самого еще из какой знати! тоже тянулась к Шуйскому . Хотелось быть боярыней, не дворянкой. Со страхом ожидала постановления отца. За ним первое слово. Батя не переменился, и Годунов поджал хвост. Ему выпала честь жениться на дочери  палача! Избегая потерять обретенное Годунов грыз го-вяжий позвонок. Он прежде и подвигал Шуйских к Екатерине. Сначала Василия, тому царь не велел, да Екатерине был он не по нраву, потом – Дмитрия. Чего же ему  меняться? Дело в пользу Григория Грязного оказалось неподвинутым.
         Борис не жалел, что разговор с Григорием Лукьяновичем  сложился подобным образом. Совесть его очистилась. Григорий теперь может кричать или молчать о связи Годунова с Марфой, это его забота. Борису пусть и была Марфа любезна, сблизиться с ней, волей или неволей, он бы не посмел. Плавной поступью, величавым изгибом шеи, поволокой бездонных глаз она могла являться в его мечтах, но не более. Григорий способен забыть родство,  выдать племянника Матвея на расправу. Коли оскорбленный бесчестием Марфы Иоанн отринет ее, кто будет следующей претенденткой? Опять Борис подумал, что настаивать на малолетней сестре Ирине было бы чересчур прямым ходом там, где все криво.
         Григорий же, не веря Годунову, шел к родне за поддержкой. Он добился косвенного одобрения главы рода Василия Григорьевича. Его брались поддержать и уцелевшие Басмановы, и иные чиновники. Многие узнали его ближе по совместным поездкам к Девлету, когда тот стоял в Коломенском. Грязные переговаривались и с Собакиными. Те приближались ко двору, и не было сомнений, что означает сия милость государева. Отец Марфы Василий и дядя ее Григорий уже готовились получить места окольничих, брат ее Кал-лист присматривал место кравчего вместо Федора Басманова. Ожи-дая скорого венчания с Марфой,  было выправлено особое дозволе-ние митрополита на третий брак государя, перед Собакиными заис-кивали. Им несли дорогие подарки деньгами, мехами, ценным ору-жием. Если уместно так сказать, за Марфу было протатарское лобби. Ее воцарение противоречило замыслам Бомелия, отстаивавшего европейские интересы. Осилила бы своевольная Марфа нашептать царю отворот от борьбы с ханом - нет, но умные головы предпола-гали, что неминуемо замирится Иоанн с Девлетом, купит безопас-ность южных пределов ежегодными подарками, целиком сосредо-точась на борьбе за Ливонию. Не собственной судьбой, но играли-щем сил враждебных выдвигалась Марфа против западной партии.   Ожидали с ней отучить государя от западничества, повернуть к обычаям древним.  Но и западным послам сумел намекнуть «цен-трист» Годунов о миролюбии Марфы. Гуляла молва, что грозный царь охотно сажает себе на шею прихоти жен. Безотцовщина, при-вязанность к рано ушедшей матери склонили его обожествлять женщину, угождать. Считали, что в годы Судебника, Стоглава, сражений за Астрахань и Казань царь был сравнительно кроток не сам по себе, но по внушению Романовой. Уже Темгрюковну он ни во что не ставил… Через горничных к Марфе подлаживались льстивые ходатаи. Она туго понимала надежды, возлагаемые на ее слабую очаровательную головку. Родня – Собакины  не были слепы и сыпали обещаниями.
         Марфа тщеславно воодушевлялась нескончаемыми дарами. Несмотря на жару надевала в горностаевые и соболиные шубы на объярной синей, зеленой подкладке, вертелась перед зеркалом. По-тела, краснела, представляла, как явится в царском выезде, гордо кивнет народу и знати из высоких саней или летнего возка, войдет в Успенский собор. Татары принесли Марфе столько подарков, что она задумывалась, не их ли она крови. Вроде бы в роду только рус-ские. Подносили и иностранные послы: перстни с камнями, серьги, золотые обручи, и поножья, певчих птиц, комнатных собак  для за-бавы, платья тонкого шитья. Бояре не жалели снедь: икру черную и красную, вяленую волжскую рыбу, осетровые балыки, особый мед и иные сладости. Митрополит и иереи с молитвой вручали, клали на сундук, будто не специально забывали,  в серебряных окладах Евангелия и Деяния с Часословом, освященные благовонные ветви из Афона.
         Папаша с дядей забирали гостинцы, разделяли, сносили в под-вал терема. Храня невесту, пробовали кушанья. Сторонясь сглаза, ругали. не давали ей до венчания надевать дорогие одежды. Марфа ничего не боялась: вырывала одежду, наедалась бужениной до ко-лик. Царь любил женщин в теле, и она была широка в кости, и тонка в талии.
         Марфа не понимала, как способна она повлиять на государя, как оправдать дары, за которые батя с дядей и братом обещали да-рителям исполнить  пожелания. Иоанн казался совершенно не-управляемым. Он мужчин не слушал, как же послушает вкрадчивых ее  увещеваний?! Наитие открыло Марфе глаза. До нее дошло, что страх движет подносителями. Они  перепуганы государем, от ужаса дезориентированы. Казни и немилости, обрушиваемые на головы равно людей простого, дворянского и дворянского звания за-ставляют их трепетать шороха, вздрагивать, поймав непонятный взгляд прохожего, хулу юродивого. Все они в деснице царя, в его сложной прихоти. Никто не знает его, а потому страшится. С от-чаяния власть и богатство предержащие кинулись к Марфе,  не ве-дая, куда идти более. Разве что к Господу? Неисповедима, не про-считываема ни ласка, ни опала Иоанна, вот в чем ужас. Потому и метнулись люди светские и духовные в ноги слабой женщине. Ис-кали повторную заступницу Анастасию. Мерещились просителям трупы на Полой (Красной) площади, псы, грызущие человеческие останки, лижущие кровь с плахи на Лобном месте. Слышался плач разлученных жен, вой испорченных дочерей. Воображенье обоняния щекотало ноздри дымным запахом разоренных  зажженных имений, опаленной щетины ревущего сгоняемого скота. Холодный ум подсчитывал убыток от забранных в полон, проданных в рабство  слуг и лошадей, расхищенных погребов с фамильными накоп-лениями.
         Мерзкая клевета потекла из столицы, добралась до Слободы: Марфа – не девственница. Марфа дрожала: клевета или узнали  ее тайну? Тайну не узнали, но пустили завистники грязный слух, вдруг неложный окажется. Шуйские и Нагие, ждавшие отстранения, передавали грязь. Ревнивый Иван Андреевич Шуйский , закусив бороду, ходил по Думе, стучал посохом, щелил половицы. Вот царь назначил знахарское обследование невест. Возглавил комиссию Елисей Бомелий. Под ним московские повитухи.
         Явились знающие бабки, пожилые вдовы  дотошно обследовать царских невест. Девы переживали: вроде не помнят греха, да как бы не сглазили, не пришла бы порча ночью во сне. Вящее многих переживала Марфа Собакина. Полагалась на искусство заморского чернокнижника и одно дрожала. Однако все оказалось благо-приятно. Тонкие кишечные швы рассосались, остатки выпали неза-метно. Ранее доставив немало усилий Матвею, девичья плева Марфы сейчас была  покрепче иных. Девы чисты -  прозвучал вердикт Елисея, кроме… Ну, тех в мешок, не Марфу. Могло ли иначе, когда государю на ложе предлагались? Не королевской крови брал, пото-му вдвойне должны быть незапятнанны. Спасшись, Марфа вздох-нула с облегчением. Не любившие же ее продолжили подвохи. Обыкновенно верили не факту, но  желаемому.
         Царь подарил Марфе шитые наплечья. Она везде появлялась в них, не снимая даже на ночь. Они стали ее талисманом, чтобы царь не переменился. Мысли, что царь способен охладеть после свадьбы, в дальних закромах удерживались ей. Присмотревшись к Иоанну, Марфа  с каждым днем любила государя сильнее. Он виделся ей непонятым, обиженным, необласканным. Ложь придворной жизни явственно открывалась ей. Не лишенная простодушия умница, она замечала заискивания, страх, притворство. Все изображали, что любят и преданы государю, но любил и предан был, не единственно ли грубоватый прямолинейный Малюта? Марфа тоже полюбит царя, избери он ее. Она отринет рассыпанные родней обещания на пути венцу. Все будет, как муж захочет. Вместе с Григорием Лукь-яновичем сделается она Иоанна утешителем, плотским ангелом – хранителем. От нежной ласки царь смягчится, нрав станет ровнее, уйдет самодурство и вспыльчивость, когда он себя не помнит, со-вершает проступки, в которых потом горько раскаивается. Да, Марфа будет обновленной Анастасией, она встанет за Россию, за угнетенных и обиженных.   Сколь тяжело ей будет полюбить дру-гого, коли царь отвергнет.
         Потайная и явная черная боярская зависть подкрадывалась к Собакиной. Сия прекрасная ягода выросла не на их поле. Им бы протащить царю на ложе собственную избранницу, малолетку Ма-рию Нагую, а тут чужая просочилась. Безродцев собрал царь  против бояр в опричнину, теперь и жениться желает на безродной. Чувствуя противодействие знати, Иоанн из духа соперничества  стремился к Марфе. Он боялся знать и не уставал злить. Бояре отвечали ему незеркально. Чем больше ласк и подарков уделял он Марфе, тем более знать одобряла высочайший выбор, восторгалась Собакиной, и тем более желала ее погибели. Живя в произволе царя, они желали ему худого. Потеряй он Марфу - внешне поскорбели бы, внутренне посмеялись. Они готовы были в миг забыть расчеты с нею связанные. Интерес к своей ставленнице был гораздо могущественнее любых надежд на чужую.
         Меж тем Григорий Грязной меж тем, сделанный впоследствии безосновно героем романтичной привязанности к претендентке, во-лочился и за ней, и за Екатериной Скуратовой. Не умел пробить де-вичью броню обоих. Екатерина не возвращала прежнего располо-жения. Нашептывания Годунова и Шуйского, а прежде – склонность сердца сыграли свою роль. Марфа же попускала красавцу авансы, еще не веря окончательной его опале, уповая, что Григорий  в фаворе и замолвит царю слово  похвальное. В ее положении ей приходилось со всеми держаться ласково. Вечно неудовлетворенные Грязные, стремясь к дальнейшим назначениям, насели на Матвея, требуя от него давить на Марфу, шантажируя тайной в их пользу, иначе  объявят царю о ее нечестии. Василий Григорьевич упрямо настаивал на нарвском воеводстве. Остальные довольствовались постами думных дворян и окольничих. Зная слабость, отец подпаивал Матвея. Забывшись в пьянстве, тот неопределенно встряхивал туманной головой. Пыжась от мнимой значительности: с царицей спал! готовился поддержать родню.
         Близился решающий момент. Претенденток в очередной раз собрали в трапезной Слободы. Государь собрался молвить оконча-тельное решение. Он сидел, подавшись вперед, на малом троне и молчал, переводил исподлобный взгляд с одной на другую. К сорока двум годам очерствело  сердце. Раскидывал  умом, слабо – сердцем. Пронизанные узкой сетью сосудов крылья ноздрей трепетали, слышали запахи  мыла, благовоний и призывных ароматов. Годунов дал глазами знак. Рука песняра тронула гусли. Пропела трубка. Девицы поплыли павами пред избирателем. Бесшумно плывет по-ступь. Колышутся полы разноцветных платьев. Неслышные за му-зыкой бряцают подвески, шейные цепи, браслеты. Брякают жемчуга. Переливаются вскинутые кокошники. Гладко изогнуты девичьи бока. Подняты некормившие груди.
         Внимательно  приглядывался Иоанна к дочери Василия Гри-горьевича, сестре Матвея, спешно  привезенной из деревни и по-ставленной вместо попавшей Ефросиньи Ананьиной, она была ко-зырной картой старшего Грязного в битве за Нарву. Ничего вы-дающегося не проявлялось в новенькой, кроме бодрости отрочества. Взгляд государя перекинулся дальше. Дочери Малюты и Евдокия Сабурова, трое, держась за платочки , шли наравне со всеми, их окончательно не отверг  государь, не передал Ивану- царевичу, Го-дунову и Дмитрию  Шуйскому. Дмитрий разбередил зависть стар-шего брата  Василия. Ранее безучастный к Екатерине Григорьевне, понукаемый ухаживать за ней отцом и Борисом, он теперь кусал локти. Напрасно, сладкий кусок сам лез Дмитрию в рот. Надо при-знать, активность Василия была исключительно мыслительная. Ни-чего не предпринимая, он лишь грезил Екатериной и увязывался за меньшим братом нарезывать круги подле хором Скуратовых, когда батяня за самоваром жужжал в уши Малюте: не забывай, ты – Бельский! Бельский! Григорий Лукьянович шумно отхлебывал ки-пяток, хрустел кренделем и кривился.
         Никто из знавших злопамятство царя не верил, что Григорий Грязной способен вернуть былое расположение. Когда Грязной шел по дворцовым переходам, его, как чумного, сторонились. На по-клоны не отвечали, шапки  не ломали. Один он жил спасительной надеждой околдовать мужским красотами. Едва нарумянив щеки и подведя глаза, искал наткнуться на царя то там, то здесь. Натыкаясь на прежнего любимца, Иоанн морщился, отводил глаза от  любов-ника. Он еще хотел Григория многолетней привязанностью, но не мог простить ему ни участия в опричном заговоре, ни поездок в ла-герь Девлета. Государственная измена неотступно была для него изменой личною. Сейчас Иоанн смотрел на Григория, стоявшего при дверях, и мерил, будто тот с Девлетом изменил.
         Утомившись  наложницами, надоев медом их ласк, грубо при-крывавших себялюбие, собственничество, ревность к товаркам, мелкотемную алчбу украшений и тряпок, низкие клеветы, заляпан-ные наветы, когда наговаривают на слова и взгляды и почти никогда на поступки, царь как-то издалека зажелал мужской любви. Грудные женские наросты, венчаемые пошлостью сосков, лобки с ровной линией оволосения, неуклюжие оттопыренные зады, которые лишь похоть делает красивыми, давно ужасали его тонкое восприятие. Скользя с хорошенького лица на приятненькое, Иоанн  чурался выставленных девиц. Все – курицы. Раздень: сиськи да писки. Отвратительно! Смотринами объевшийся, он встал. Музыка оборвалась. Девицы торкнулись носами в спины впереди идущих. Всем кивнули идти без выбора. Нет среди них воскресшей Насти!  Печалясь о мертвой Анастасии и по его приказу казненном Федоре Басманове, Иоанн потребовал привести в спальню Григория.
         Бархатный балдахин  откинут. Иоанн с серебряным кубком в руке возлежал на ложе из фиалок, одуванчиков, других полевых цветов. Легкий запах курившегося фимиама тянулся тонкой густой струей вдоль полога. Иоанн  недоверчиво буравил  Григория и ждал. Грязной напомаженный, с подведенными глазами, подчеркнуто алыми полными губами излучал обаяние мужской молодости. Поспешно скинув летний кафтан, он открыл рельеф грудных мышц, кубики натянутой кожи на подтянутом животе. Юношеский пушок подрагивал меж столбиками сосков, левое родимое пятно отдавалось биением сердца.
         Царь попустил Григорию на коленках по-собачьи подобрался к нему. Тот остановился напротив лица, дышал призывно, тяжко. Государь взял отрока за узкий подбородок с кучерявившейся чер-нявой бородкой и из-под своих густых насупленных бровей копался в нем бронзовыми утомленными пресыщенными глазами. Григорий замер, не зная, начинать ли ласки, погодить. Царь не говорил слова, не подсказывал. Он был неразговорчив в постели. Григорий немного раздражал его, но юность теребила. Он хотел закопаться в объятьях юноши, утонуть в празднике чужой жизни. Государь не шевелился, и Григорий на свой страх и риск зубами распутал завязку на его портах.
         Иоанн вздрогнул от первой ласки, потом освоился  и привычно ждал известного результата. Усердие сомнительного положения в немилости подгоняло Григория. От старательности он сжимал губы плотнее, чем следует. Царь подобрался, съежился испытав боль. Он указал глазами на  мазь, приготовленную Бомелием. Григорий поспешно взял фаянсовую плошку. Обильно мазался сам, натирал государя. Ласковые слова любовника были примитивны, царь не слушал. Колебание ушной перепонки, куда вливались грязные до ужаса просторечные славословия Григория, теребили в нем струну удовольствия, чересчур часто используемую, а оттого заигравшую-ся, малоподатливую. Иоанн желал и не желал Григория. От избытка любовных сходок с мужчинами и женщинами он исчерпал запасы семени. Не мог пролиться. Серая капля выползла из  детинца и по-катилась по потной гладкой Гришкиной коже, промеж вставших черных волосьев, огибая разбуженные страхом или  сквозняком мурашки на крепких ягодицах.
         Иоанн с укоризной оглядел свой член. Он, перетружденный,  раскровенился. Причина была не Гришином усердии, но во всей избыточной жизни государя, когда с удовольствиями пристают, о них молят, их выпрашивают. Прислушавшись к ощущениям, царь почуял саднение в ране. Он знал, как долго придется лечится и, со-ответственно, интимно воздерживаться. Лицо Иоанн изменила  волна чудовищных гримас, пинком он  откинул Григория с ложа. И тут же спрыгнул следом, обнял на полу, прижавшись. Неотвязно смотрел, схватив юное лицо руками. Искал черты Курбского, Феди Басманова, самого Григория, другого, раннего и не находил. Ужас перед ним, таимый Гришей, вопиял. В расширенных зрачках лю-бовника он не прочитал ничего, кроме звериной опаски. Натертость детинца, которую растревожил Григорий, этот хронический недуг - дитя излишеств, была поводом, причина же – ложь, притворство, вы-нужденность привязанности.
- Прикидывался, что любишь, собака! – визгливой  хрипотцой про-кричал на Григория Иоанн,   голос его сорвался.
         Григорий закрыл лицо от россыпи ударов. Он еще надеялся на обаяние молодости, на прежнее расположение царя. Но тот, досаж-даемый усиливающейся болью и кровотечением, от коих весной и осенью в обострения неустанно лечил его Бомелий, покойный Лен-зей и другие, бесновался, лягал Григория пинками, хлесткими оп-леухами, плевал ему в ясные очи, где зрачки в смятении добрались до пределов радужки. Не сотрет из памяти, не изменит т Иоанн мнения о двойственном отношении Гриши к опричному заговору, преклонит ухо к сомнительному слуху о посещении им лагеря по-бедоносного Девлет–Гирея. Не может он простить!
         Красавец Григорий не принимал отставки. Так висельник, сойдя с ума в миг между жизнью и смертью, воображает, будто веревка порвется, происходящее развеется дурным сном, запоздавший гонец прокричит через головы зевак высочайшее прощение. Он убегал с одеждой, спешно одевался, шел в слободскую гостиницу, где жили царские невесты. Подходя к горнице Марфы, разгонял встреченных отставных претенденток. Они, еще не разъехавшиеся, не замкнутые отцами в семейных теремах, приходили после вечерни к фаворитке посудачить. Примеряли ее успех на себя, тоже несли подарки, заискивали, льстили, рассчитывали стать подружками будущей царицы и прятали в глубине глаз ревнивый вопрос: «Чего государь в Марфе нашел?» И не они ли юны, красивы, чисты, умны и преданы? Не лучше ли? Каждая ощущала, что способна царю дать, чего нет в Марфе.
         Грязной шутками, мелкими дарами, а то и пинками спровадил гостиничных насельниц, вошел и вдруг оробев, остановился в две-рях. Он окатывал Марфу вымученным влюбленным взглядом, тем, которым недавно атаковал царя. Во взгляде была искусно явлена сила некрикливого мужества, сдержанная  красота. Глаза с поволо-кой просительно и надменно глядели на Марфу. Та сознавала: не будь царя, сломалась бы перед этим человеком. Крепясь, она надела маску величавой суровости. Цедила слова, не предлагая и присесть.  Ирина Годунова почти всегда  находилась при Марфе. Одна из двух оставленных дюжин, она уступала, служила Марфе.
         Зная, царь отцу и дядьям наобещал, из купцов облагодетель-ствованы они в дворяне с утверждением дворцовых мест, и дело к свадьбе идет, вместе с тем смущенная, что опять вызывали всех со-перниц пред грозные очи плясать, что оставляло Иоанну маневр, Марфа попросила Ирину принести из ризницы на примерку дареные платья. Оставшись наедине Марфа заговорила с Григорием  резко и не без язвительного раздражения, чего не смела ранее. Она догадалась на что его позвали и воспринимала  соперником. Ревниво глумилась над  мужским очарованием, коему сама подавалась. Ее смешила скрытая женственность Григория. Марфа с деланным хохотком выспрашивала, какие краски и помады Грязной использу-ет, чем душится, каким мылом моется, будто бы желая вызнать через  опытность его, чего любит государь, чего нет.  Григорий мялся, переступал с ноги на ногу, смотрел на до блеска натертые сапоги, выглядывал за дверь, где с опитым лицом и тупой покорностью воле папаши и дядьев томился  Матвей, следивший, чтобы не помешали беседе. Василий Григорьевич был в курсе.  Кашлем или стуком Матвей должен был сообщить, коли подойдет кто нежеланный. Темную тряпку с чем-то  замотанным прижимал Матвей подмышкой.
         Колкое глумление недавно покорной Марфы взбесило Григо-рия. Он думал наброситься на молодую женщину, осквернить по-вторным насилием, бросить  на царское ложе дважды нечистой, подчинить. Григорий шагнул вперед, схватил Марфу за белые руки. Она вырвалась. Показала Григорию сразу выступившие на нежной податливой коже следы темных пятен, угрожала сказать венценосцу. Запыхавшись больше от злобы, чем  борьбы, Григорий отступил. Марфа же, не сердясь, не замыкаясь, свыкшаяся с купеческой жизнью грубой, продолжала насмешничать, укоряла, не болит ли у Грязного седалище от государевых ласк.
         Мысли путались в простоватом на комбинации уме Григория. Он стоял перед Марфой, как сброшенный лихой необъезженной кобылой незадачливый всадник, желавший скакать да не сведущий подступиться.
         Воротилась Ирина Годунова. В коридоре она не могла не столкнуться с мявшимся Матвеем. Потупила глаза, жалея, что нигде не увидала брата Бориса. Ему она не преминула бы сообщить о явлении Григория..
         Величественным жестом, пробуя, как если бы была царицей, Марфа указала Ирине на сундук. Ирина разложила на крышке при-несенные платья, и Марфа тут же ее выбранила: смяла, пока несла! Преодолевая стеснение, унижение царского любовника стоило того, Марфа принялась примерять платья, надевая поверх нижней со-рочку. С дразнящим хохотом она уходила за расписную китайскую ширму, подаренную Иоанном. Но оттуда не раз и не два игриво вы-совывалась то полненькая ножка, то покатое плечо. В душе Григо-рия бурлило, а руки его тряслись. Продолжая глумиться, Марфа вышла из-за ширмы и потребовала или приказала Григорию вместе с Ириной застегивать не сходившееся на спине аксамитовое платье. Солнечный день играл за окном. Россыпь лучей сеялась в комнате. Григорий жмурился от брызг золотых зайчиков, отбрасываемых каменьями, вкрапленными в тяжелую ткань. Он испытывал горячее искушение ударить локтем или ногой тянувшую противоположный край платья Ирину Годунову, молчавшую, сопевшую, непроницае-мую.
         Марфа задушилась в тугом платье, чересчур подчеркнувшем ее расцветшую фигуру. Она взопрела и, козырьком закрыв глаза от солнца, подошла к стрельчатому окну проветриться. Выглянула на двор и вдруг замерла. Увиденное заставило чаще забиться сердце. Холодная липкая ревность потекла от ног к груди, засела подло-жечкой.
         По двору шел государь, любезничая с Анной Колтовской. Сия девица, совершенно незнатная, тоже новгородка, прежде входила в состав претенденток, пока не сузили его до двух дюжин. Теперь  она всплыла, став протеже, наконец-то! - новгородского архиепископа Леонида, архиепископа ростовского Корнилия, соперничавшего с первым за митрополитов жезл, и другого Корнилия, псковского игумена.  Трое патронов тащились сзади, перемигиваясь, тряся клобуками. Мечтали, ежели победит Анна, сделаться новою ду-ховною государственной элитою.
         Анна на полплеча отставала от Иоанна, масляными глазами, куда для пленительного увеличения зрачков продажный Бомелий дал ей красавки покапать, посылала царю столь щедрые авансы, что Марфе подурнело, противно засосало в желудке. «Да что же это так?! Да как это так?!» - полные губы Марфы сходились и расходи-лись в безмолвном слов произнесении.  Мгновенно она осознала всю шаткость своего положения.  При стольких предложениях царь может перемениться в любую минуту, а его с разных сторон бес-престанно и подначивают к переменам. Ежели и женится он на Марфе, как обещал, то, что это за брак будет? Укрепится ли он вер-ностью при ветрености царских симпатий? Сомнительно. Точнее, чего же и сомневаться! Царь не будет верен. Что женат, что не женат, девки и бабы пойдут потоком. Говорят, наплакались от него две жены предыдущие. Мария Темгрюковна  была неосчастливлена чадами, ибо царь не доносил до нее семени.
         Сзади царя, прикусив нижнюю раскатанную губу, плелся Го-дунов. Ни одни схема не оказывалась устойчивой при поворотливо-сти государя. Вот и по Марфе Собакиной вроде сговор прошел, так нет же. Колеблется государь. Поддержка всесильного Малюты, коей заручился свежеиспеченный зять, заставивший дьяков разыскать или составить родство Бельских с Собакиными, уж надежно ли оно, когда измена разворачивается? Оба брата Колтовских тут как тут вышли из-за угла. Сторожа счастье или горе сестры, услужливо улыбались Иоанну. Царь смеющимися глазами сдерживал их пре-данный напор. Анна всем видом показывала: готова ноги раздвинуть и до свадьбы. Марфа в окне угрюмо вздохнула.
         А вот от дровешницы подкатывала ждавшая прохода царя иная компания. Младоопричное отрепье, пополнившее ряды царских гридней после потерь последних казней и стычек с крымчаками. Голь перекатная, алчные подлые люди, среди  которых и Грязные сошли за Рюриковичей. Продвигали собственную кандидатку в отмену Марфы – Василису Мелентьеву, притворную вдову при жи-вом муже. Останови царь на Василисе выбор, тот свет мужу при-близят. И за сими подлецами толкалась боярская партия, научив-шаяся у Бориса ставить не на одного скакуна. Четвертая и пятая волна царицыной родни копилась в Москве, клевеща и кляузничая на Собакиных, загодя готовя шестую эпоху новых казней. 
         Прекрасная Василиса повела насурьмленными бровями, рас-кованно подбоченилась, выставила лебяжье бедро, поверх коего на-тянулась  ткань шелковая с переливом.  Марфа каменела ни жива, ни мертва. Взяв себя в руки, со спокойным лицом повернулась к Григорию. Он оставался посреди покоев, по-собачьи втягивал пря-ный бабий искус, теплившийся от  круглого плеча. При высоком росте с его места было видно происходящее внизу. Григорий свер-лил глазами не баб, но молодцов Колтовских. Вот кто займет место его. Григорий Колтовский высок и гибок, украшен щеткой русых обвислых усов, на щеках - пухом кучеряшек, шапкой белых волос. Синие глаза глядят насмешливым вызовом молодости. Родной брат его Алексей тих и спокоен. Польская кровь явлена в нем менее. Се-рые глаза, русые волосы. Ровной краской выписала его природа. Среднего роста, фигура соразмерна, выточена лекалом. Зовет об-нять. Овальный подбородок, юношеские ямочки на выскобленных ланитах просят поцелуя.  Уж Григорий Грязной ведал: царь подоб-ных любит! На его с Басмановым поле сыграют молодые мерзавцы! Расстроив сговор с Марфой, женившись на Колтовской, царь полу-чит троих на утеху: двух мальчиков и девочку.
         Магнитом Марфу тянуло к окну. Повернув голову, она угля-дела вдоль стены еще несколько девичьих головок в кокошниках, завистливо и ревниво выглядывавших из  окон слободской гости-ницы, в числе их  похожую на куклу правильной незначительностью черт Анну Васильчикову. Келья ее напротив в изгибе гостиницы, залита светом, потому хорошо видно вдумчивое, будто без-различное,  в каждой клеточке пропитанное унятой страстью  лицо претендентки.
         Глядит из ближнего окна и скорбной красоты девица княжна Мария Долгорукая. Тяжелая пепельная коса свесилась вбок чудного овала, едва проявленной голубизны глаза ходят стесненно. По-глупости и малолетству не верит она царскому сватовству, удаче, что попала в две дюжины избранниц, потом и в одну. С такой ре-комендацией и при  царевой отставке как замуж с выгодой не выйти? Не конкурентка Долгорукая Марфе, сведала та ее тайну. Охмурил ее молодой опричник Никита Григорьевич Меньшой из плодовитого рода Грязных, двоюродный племянник он красавцу Григорию Григорьевичу. Как-то ночью не спалось, расслышала Марфа в соседской келье возглас девичий, недвусмысленно возвещавший о потери чести. Марфа вскочила, прокралась к дверям, через щель увидала, что не ошиблась: миловалась Долгорукая с опричником. Подняв, разбудила и спавшую у нее Ирину Годунову в  свидетели. Пока Марфа молчит про узнанное, запретила болтать и Ирине, но выйди Долгорукая на первые места в скачке за царя, скажет. Ой, как скажет! Незнаемо, как скроет Долгорукая потерю девичества. Неужто тоже пойдет к лекарям? Марфа опять отвернулась, не успев убрать злой румянец. Смущенные ревнивые глаза ее схлестнулись  с напряженным злым взглядом подступившего впритык Григория.   Оба прочитали мысли взаимные. Вместе!  Григорий твердо пред-ложил Марфе принять особого привораживающего снадобья. Не-обычность эликсира, что не возлюбленному подмешивать, а самой испить, глядя пристально на предмет желаний или мечтая о нем. С пунцовыми, горящими обидою и ревностью щеками и пухлой шеей,  Марфа сорванным. еле слышным голосом примирительно заго-ворила с Григорием. Повторно обещала стоять  перед Иоанном за снятие всех Григорьевых опал. Де выпросит ему место не менее по-стельничего. Марфа оставила последние страхи, оскорбленная лю-безничанием царственного суженого с новыми выдвиженками, во-ронами к чувствительному на женские и мужские ласки трону сле-тавшимися. Оскорбляла наглость Колтовской, воинственное неде-вичество Мелентьевой, помня, что сама Марфа за девство  свое вы-терпела. Покров лицемерной стыдливости и тот срамные нахалки попрали.
         Григорий вышел в коридор взять у Матвея снадобье, хранимое   подмышкою. Сливая жидкости подряд в лаборатории Бомелия, Григорий твердо не знал, приворотное средство или яд. Устраивало и одно и другое. Григорий желал либо возвращенья Иоанновой привязанности, либо мести, чуя наточенный топор над головою. Матвей не отдал плошку просто. Стоя при дверях, о многом он передумал.
- Не дам отраву! – с угрюмой тупостью твердил Матвей.
         Григорий затыкал племяннику липкой ладонью рот, затрав-ленно озирался, не прошел бы кто:
- Нишкни! Нишкни!
         Матвей достаточно пострадал за Марфу страхами воображения, каковы суть наистрашнейшие. Он не желал быть послушным орудием. Сам не страдая избытком родственной привязанности, не желал пасть от дядиного вероломства. Достаточно с него, что по пьяной лавочке изнасиловал цареву невесту и родственницу на-чальника Пыточного приказа и опричного параксилиарха Малюты-Скуратова. Бес попутал, так попутал! Григорий через силу смеялся, убеждал: Матвею дал хранить он не яд, но средство безобиднейшее. Ему было важно, чтобы Марфа приняла его из рук Матвея. В случае неудачи и раскрытия умысла тот стал бы первым виновником. Умертвил, готовящуюся обвинить в насилии.
         Григорий втолкнул упиравшегося увальня в горницу. Матвей переминался, не смея взглянуть на Марфу, переживая вину, про-клиная слабость характера. Марфа не помнила прежнего. Что было, то проехали. Сейчас надо утолить муки честолюбия, привлечь, на-крепко привязать к себе государя, но и… не отравиться содержимым глиняного расписного сосуда. Марфа потребовала, чтобы Григорий первым отхлебнул снадобья. Тот рискнул, перекрестясь. Потом пил Матвей, пила Ирина Годунова. Оттого, что мутной водицы с едким запахом было немного, большую часть пришлось пригубить Марфе, иначе ничего ей не осталось. Марфа выпила снадобье до дна и, возвратившись к окну, стала смотреть в  на государя, не ушедшего, продолжавшего шутить с Колтовской и Мелентьевой, улыбавшихся ему и обоюдно съедаемых сдержанными враждебными взглядами.  Марфу до душевной судороги задевало, как она, уже женой нареченная, прежде венчания забыта. Слезы застилали  глаза. Через  поволоку Марфа видела царя и отодвигалась сердцем. Достойно ли любить венценосного обманщика? Мысленно обращалась она к Годунову. Тот с ничего не выражавшим лицом ждал окончания разговора, удерживая за руку куда-то рвавшегося Феодора. Ежели Годунов был бы царем, а я ему царица, стал бы он верен – сие преступное соображение навязчиво всплывало в смелой красивой голове. Борис серьезен, не перебирал бы  куриц впустую. Не у всех ли лоно одно? Плотью же и лицом она соперниц далеко превосходит. Царь не замечал ее взгляда, продолжал болтать и на-смешничать. Борис же почувствовал, коротко  поднял глаза. Мол-нией взгляды сообщников встретились, слились полным понимани-ем.
         Ирина Годунова, свидетель случившегося, молила Бога дать ей время ускользнуть от Марфы сообщить брату. Ни она, ни Матвей не чувствовали вреда от принятого снадобья, что убеждало в его безвредности, если не бесполезности. Внушаемый же Григорий почувствовал легкую тошноту и комок в желудке. Следуя его логи-ке, все присутствовавшие в горнице Марфы должны были влю-биться друг  друга. Не каждый ли стоял перед очами? Марфа глядит во двор на царя, верил Григорий, но он-то  ближе. Привлекая государя, сама не склонится ли к нему, рядом стоящему? Григорий нетерпеливо ожидал выгоды от  будущей царицы.
         После того Марфа принимала приносимое Григорием Грязным средство до свадьбы ежедневно. На Григория, Матвея и Ирину снадобье не подействовало по малости дозы. К Марфе  смерть под-крадывалась постепенно. Она морила себя, уверенная, что чарует Иоанна. Принимая желаемое за воплощенное, находила черты крепнувшей государевой влюбленности. От явившегося недомога-ния Марфа лечилась тем же ядом, падала жертвой  невежества, пе-реплетенного  с коварством: яд был приготовлен не по правилам, а как черт послал.
         Борис, узнав от сестры о сомнительном лекарстве, принимаемом лидирующей царской невестой, не предпринимал ничего. Крепкий задним умом, он положился на авось. Все на Руси  в горсти Божьей. Что Господь не попустит, все к лучшему, когда не на испытание. Интуиция подсказывала: не будет ему пользы от воцарения Марфы. Своевольная девица не сдержит щедро розданных обещаний.

         
               
                11



         Обе свадьбы, Бориса Годунова и Дмитрия Шуйского с сестрами Скуратовыми, сыграли до царских. Женихи и невесты, не колеблясь, сказали в храме «да». Им надели кольца, золотые – женихам, серебряные - невестам, надели венцы, связали полотенцами руки, трижды обвели вокруг аналоя.  Малюта, себе на уме, действовал согласно духу времени. Старшая дочь Анна еще прежде была отдана двоюродному брату царя по матери Ивану Михайловичу Глинскому. Ныне средняя дочь Мария - потомку Орды, человеку новому, младшая Екатерина - Рюриковичу, ветви брата Невского. Литвин, русский и татарин, выскочка и боярский отрок – все по безошибочному расчету.
         До того избегавший чувственных ласк Борис немедля кинулся в омут  семейных наслаждений. Брачное сближение принесло  мо-лодым болезнь. Врачи сказали: такое случается. Воздержанной редкостью сношений надо переждать  страдания новины. Супруги  согласились обоюдно жить для деторождения. Бог выжидал послать им первенца. Оба были юны: Мария плотна, но Борис хлипок телесно. Но чем более послушания показывала  супруга Мария, тем сильнее сердце Бориса рвалось  к Марфе Собакиной, похожей на смирный пруд, всегда готовый взорваться бурей. Они научились понимать друг друга  полувзглядом. Оба знали, зачем им нужен го-сударь. Царь готовился к собственной свадьбе и назначил Годунова дружкою невесты Марфы. Жена Бориса Мария стала свахою. Старший царевич в тот же день должен был жениться на Евдокии Сабуровой. Свадебную гонку выигрывали креатуры Годунова.
         В преддверии венчаний собрались черные тучи на родствен-ников второй жены Иоанна, расчищались места для наград отцам и братьям Сабуровой и Собакиной. Князь Михайло Темгрюкович, за истекшее десятилетие неоднократно обогащаемый и лишаемый всего, назначен был с опричным полком идти тревожить пределы Девлет-Гирея, как вдруг его сместили, осудили, посадили на кол. В острастку и на поучение царевичу с  невестой Е казнили Иванова пестуна  воеводу Замятню Сабурова с братом Василием, а так же - племянников Соломонии, первой супруги отца царя. Не первым ли им следовало поддержать опричный заговор в пользу мнимого Ге-оргия? У них не было явленного дела, да существовал мотив. Смерть Сабуровых прошла  мучительно. Их засекли до смерти. На приближение новых казней указывало и удушение боярина Льва Андреевича Салтыкова, насильственно постриженного в монахи Троицкой обители, оттуда в монашеском облачении привезенного.
         Марфа по-прежнему принимала приворотное средство и от него с каждым днем таяла. Ее недуг заметили. Кремлевскому консилиуму она созналась в приеме снадобья. Его пить запретили, но Марфа не поправлялась. Отрава отложилась в костях, печени, почках. Везде - оттуда испускала губительные выжимки. Царская невеста бледнела, худела, рассыпалась на глазах. У нее явились мучительные обмороки, изнуряющая рвота с кровью. Скоро узнал царь:  и третью  суженую его уморили. Но чем скорее кончалась Марфа, тем настойчивее желал он на ней жениться.
          Являлся он к больной в келью, страшными провалившимися глазами своими копался в ее голубых, угасавших. Взгляд Марфы не выдавал ни Григория, ни Матвея,  блеклые уста не называли имен губителей. Иоанну открылись  знаки неизбежной смерти. На примере гибели очередной он видел смерть общую. Ежели бы он мог спасти эти синеющие длани жесточайшими приношениями варварской тризны, он произвел бы то незамедлительно. Он омыл бы плечи Марфы кровью младенцев, окатил хладной испариной посаженных на кол корежащихся мертвецов. Из упрямства он желал жениться на полумертвой. Он хотел бы спасти ее женитьбой. Вы, эти многочисленные вы, отравляющие царский покой, ставившие пре-поны его правлению, убойтесь! Иоанн мечтал о физической близости с умирающей, дабы объятиями, излитым семенем возродить к жизни. Никогда ему не хотелось столь неистово обладать женщиной и именно Марфой. Он жалел, что упустил время и ранее не выделил ее среди последних  избранниц. Дурного слова о Марфе молвить не смели, боялись расправ наиужаснейших. Москва, Слобода, города русские молились о выздоровлении нареченной царицы. Возрожденная милостивая Анастасия Романова в конечный раз за царствование мерещилась смятенным дрожащим умам круга ближ-него.
         Прошло скоротечное расследование. У Марфы чаще других видели Годунова с сестрой и Грязных. Первых обелили. Помимо Ирины, нашлись служки, заметившие как Григорий  приносил Марфе питие в емком  сосуде.  Слабодушного Матвея, часто под-меняли Григорий Борисович Большой и Григорий Борисович Меньшой с сыном Никитой, двоюродные братья и двоюродный племянник Григория Григорьевича.  Потерявший в горе голос царь прошипел схватить пятерых Грязных. Дополнительно вменялось, что ездили они летом к хану, указывали  дорогу на Москву, как обойти стражи.
         Григория искали. Не придумав лучшего, он бежал в спальню отравленной Марфы. Она лежала в полуобмороке. В безумии  ужаса Григорий лез к ней за полог, в кровать. Лежал подле обреченный, бледнее царской невесты, трясся мелкой дрожью, сжимал не-отвечающую девичью руку. Заклинал: «Спаси! Я не хотел зла». Ве-рил себе, не удовлетворялся мщением, превозмогшим иные мотивы. Грязного схватили, притащили волоком к государю. Григорий рыдал. То кусал, то лизал руки мучителей. Показывал крест, бо-жился что яд давал Матвей. Привели и Матвея в опричной ризе ра-зодранной. Григорий указал на племянника и объявил, что тот еще прежде лишил девства царскую невесту. Плеву же ей сшил голлан-дец Бомелий. В указании Григория на Бориса Годунова сомневались. В ожидании казни многие мешались разумом, стремились утащить в могилу супротивников. О соперничестве и стычках Григория с Борисом за Марию Скуратову было известно. Неудачливого интригана с племянниками отдали Малюте. Он взвил им руки на дыбе.
         Матвей сознался во всем: и как, поддаваясь дяде Григорию, нес в келью Марфы названное приворотным снадобье, украденное у Бомелия, и как прежде снасильничал над Марфой, девство которой вернул  чернокнижник. Хоть не спрашивали, не умолчал Матвей, что другая царская невеста, крымцами умыкнутая, была его нареченной и тайной женой. В свое оправдание Матвей ссылался на тяжесть ранения на Дону в разъезде, ожидание скорой смерти, подвигнувшие на поспешное венчание в Суздальской церкви.  Матвей рассказал, как попали они с  Яковом в зависимость к Годунову из-за  Магнусова письма. Но про то доносить было не в интересах Малюты,  Борисового тестя. Григорий Лукьянович высылал палачей. Сев  на полено, слушал Матвея из любопытства или расчетов на будущее.
         Григорий фонтанировал от страданий. Сыпал нежными име-нами, коими звал Иоанна. Выплакав глаза, молил о пощаде. Никто не любил его, завидуя красоте и близости к государю. Ему уродовали лицо, ломали пальцы, рвали ноздри и уши. Стягивали голени испанским сапогом, усаживали на бревно, усеянное гвоздями, под-нимали, опускали, заставляя скакать. Разорвали промежность, не-когда нежную. Добивались, чего хотел он от названной царицы. Григорий не умел выразить. Воцарение Марфы при нем в фаворе было для него всем: и судьбой, и счастьем, и мщением. Спутано, как снадобье, где доктора нашли ртуть, сурьму, мышьяк и действи-тельные средства возбуждающие,  приманивающие. Адская смесь, смешанная, содержала  лекарство и яд. Последний победил.
         Василий Григорьевич ждал расправы со всей семьей, но  тро-нули лишь пятерых, ограничившись  в отношении остальных до-просом с пристрастием, поверив или сделав вид, что поверили: они ничего о проделках Григория  не знали. Царь не желал омрачить приготовлений к свадьбе казнями. Осужденных не вели к плахе в преддверии светлого церковного праздника. К их удовлетворению в подземную келью, где они томились, втолкнули Бомелия. Елисей сел в угол. С Григорием и Матвеем  рта не раскрывал, сверкал глазами на неучей, опозоривших его искусство.
         Малюта усердствовал. Председатель следователей, мимо Бо-риса, он хватал всех, кого называли осужденные. Круг от Марфы зацепил посетителей Гирея. На дыбе, под кнутом и обручем, в ис-панском сапоге выбивали раздумья да взвешивания, не перебежать ли к сильнейшему. Нашли мнимых и действительных проводников хана до Москвы. Все пошли и по делу отравления. Застенков и пус-тых монастырских келий не хватило. Арестованных заставляли рыть себе глубокие ямы во дворе. Там они и сидели. Мимо бегали бродячие псы, с рыком набрасывались на головы жертв, из ям вы-совывавшихся.
         28 октября царь женился на Марфе. В притворе Троицкого со-бора Слободы сестры Скуратовы разложили по плечам невесты расплетенные толстые косы, осыпали хмелем. Борис Годунов с же-ной подвели Марфу к аналою. Марфа шаталась, клонилась падать, оступилась   расстеленного сукна. Свечу держать не могла. Мария сжимала своей рукой ей руку. Обняв подругу, Ирина Годунова поддерживала ей спину. Опричники черными воронами вдавились в  белые стены. Насупившийся Иоанн глядел  исподлобья. Метал молнии. Тишина стояла такая, что залетевшая осенняя муха издавала рев сражения.
         Царь воевал со смертью. Сверхобыденным волевым усилием, изнурительным постом и отчаянной молитвой, раздиравшими его плоть, он звал Христа отодвинуть земное небытие нареченной. Держа в храме под локоть неизлечимую, на каждом шагу завали-вающуюся Марфу, он внушал наполнить ее энергией бытия. От него – к ней. Он не даст ей умереть, как умерли другие его жены. Он вмешался вовремя. Он победит, как победил Спаситель. Но он был только человек. И отец его был смертным, не Вседержителем. Во-прос: «По что оставил Ты меня?» растворялся в дыму мирры и ла-дана, уходил вместе с тихими шагами священников, неосторожным бряцанием кадил, шорохом одеяний. Намного выше ростом невесты он своим знаменитым буравящим взглядом  пронзал кику с об-висшим покрывалом, видел курносый славянский нос, кусок  румян и над ними - он  затянутые сеткой преждевременных морщин  веки Марфы. Озера глаз были затуманены. Достигнув цели мечтаний, невеста едва понимала, что происходит. Она выбрана из двух с по-ловиной тысяч, а потом из двадцати четырех. Непростая, но купе-ческая дочь превозмогла боярок с дворянками. Она – лучшая, она – красивейшая,  достойнейшая. Вот и отец с дядей рады. Успели по-шить кафтаны окольничих да глядят остро на брата Каллиста, сме-нившего в кравчих  Григория Грязного. Недолго  торжество Соба-киных. Шесть годин царь потерпит, питаемый мучительной сладкой памятью, а там сметет их вал родни иной царицы.
         Слеза брызнула на кургузую щеку Иоанна. Он плакал о себе. Замечая, как плоха Марфа, положил казнить Бомелия. Только казня, отменит ли приговор звезд, через четыре года назначавших ему самому кончину? Коли бы усилием возродил он Марфу, а смертью Бомелия отмел бы смерть свою! Пустое! Отойти от царства! Замк-нуться в опричнине. Пускай без него как хотят! Дали бы пожить младой Марфе. Иоанн глядел круголядь. Видел сыновей, Малюту, Годунова, читал печать смерти на всех. Все умрут. Нет прощенья, нет смысла... Не хохочут ли, глумятся небеса? Есть ли на самом деле жизнь после смерти? Существует ли воздаянье за грех и правед-ность? Умри – проверь! Архимандрит Леонид задавал вопросы. Полумертвая невеста шевелила  губами с проступившей розовой пеной. Дружка Мария Скуратова говорила громко, переводя с рус-ского на русский. Царь отвечал твердо. Их обвенчали, протащив невесту под руки вокруг аналоя. На две недели Марфа стала цари-цей. Ее положили на носилки и отнесли на  брачное ложе. Жених в светлых одеждах был введен товарищами в покой. Он потоптался в комнате, где запах разложенных желтых и синих осенних трав должен был отбить запах болезни. На столе лежал каравай хлеба, солонка, курица, которую им следовало разломить. Смеясь они должны были разорвать гузку, определяя, кто станет главным. Марфа убоялась мужа и самой жизни заранее. Иоанн поцеловал ее в матовый пахнущий белилами лоб. Щеки лежащей в беспамятстве невесты были напомажены, как у мертвой. Наедине со смертью, крадущейся от  стен, Иоанн был сломлен. Он завыл раненым волком. Страшные безумные рыдания сотрясали воздух, пока не ударили к заутрене. Иоанн вышел белым седым покойником. Малюта, Годунов и другие поклонились ему, желая здоровья и благоденствия. Зубовный скрип был ответом.
         Краткую и печальную короткую судьбу свою Марфа пронесла с достоинством. Игрище интриг, алчных честолюбивых поползно-вений она сдержанным молчанием обещала поддержку всем. Смелый характер ее трепетал робким пламенем  внутри податливой за-стращанной природы. Марфа не раскрылась перед нами полностью. Умные, подчас дерзкие ответы ее государю вселяли надежды на самостоятельность милостивых решений. Не ясно, был бы удержан Марфой царь, как удерживался Анастасией, не остыл, не постриг ли ее наскоро в монахини за возможную предполагаемую надоед-ливость увещеваний, не сделалась бы она покорным безгласным кроватным приложением. Фантастическим кажутся предположения, что с Марфой в царицах встала бы Ливонская война по ласковому слову  ласковому за гибнущих воинов, об истощении казны, скудной к внутренним благодеяниям.  Совершился бы  поворот политики с запада на юг, как желали патриоты, не верившие в успех войны на два направления и как молили Бога поляки со шведами. За собой Марфа имела сильную дворцовую партию, но почти исключительно новых людей. Разгромленные опричные оппозиционеры, поддержавшие мнимого Георгия, натерпевшиеся бояре ненавидели ее, как ненавидели все, что любил Иоанн. Участь Марфы была предрешена загодя до государева выбора. Не в то время и не в том царстве выдвинулась она.
         Царевич Иван через шесть дней после странной женитьбы отца обвенчался с Евдокией Богдановной Сабуровой. Иоанн наследнику не давал худого, отрывал от себя. Посаженным отцом невесты опять стал Борис, посаженной матерью – будто назначенная Мария. Свадебные пиры Ивана прервались похоронами  сводной матери. 13 ноября Марфе Собакиной навеки закрыли глаза. Царственную могилу  ее вырыли подле двух предыдущих супруг Иоанна в Крем-левском Девичьем Вознесенском монастыре.
         Настал судный час. Как ни молил Григорий Грязной, его каз-нили на Москве-реке вместе с князем Гвоздевым-Ростовским и другими выгадывателями Девлетова набега. Помимо предательства приписывали им и отравление Марфы. Другая участь ожидала Матвея. Под пытками и без он сознался не только в покушении на честь царской невесты, но и в том, что тайно женился на Ефросинье Ананьиной, другой претендентке. В оправдание он говорил о кон-чине, нависшей над раненым, смертном страхе, сподвигшем не до-ждаться государева выбора. То, что, обвенчавшись, по выздоровле-нии Матвей не сошелся с женой плотски, сберег чистоту державной невесты для государя, высшее разбитое несчастиями мнение зачло.
         Ирина Годунова выгораживала Матвея, указывая, что принес он снадобье лишь в первый раз и по пристрастному наущению дяди Григория. Что в роковой плошке, Матвей не знал. Ирина слышала, как племянник заклинал дядю не давать Марфе сомнительного  приворотного средства. Матвей был один прощен к злобе назна-ченных на виселицу и плаху. Царь неожиданно поверил покаявше-муся: Матвей любил Ефросинью, потому не утерпел венчаться. С подламывающимися ногами Матвей беспрестанно кланялся госу-дарю, в золотом кресле восседающему, страстно уверял его и себя: так оно и было. Нежное внутренне чувство ослепило. Настроение царя желало  увидеть в его привязанности собственную любовь к Анастасии, которой так и не сыскал замены. Царь прав: хочется жить в девятнадцать! Трагическая потеря Ефросиньи, уведенной в рабство, дополняло  жалость. И даже Собакины не подали на Мат-вея, смущенные царской милостью. Прижав руки к груди, вздыхая, Матвей бежал из дворца, не дожидаясь, когда царь передумает.
         В острастку будущим недоброжелателям около неразбирав-шегося за все царствование помосте с плахой на Поганом болоте поставили столбы, разложили хворост. К столбам привязали Григо-рия Грязного, двоюродного брата и племянника его, и других -   в крымскую ставку ездивших. Сжигали виновных, воздавали за пожар столицы.
         Бомелий и другие иностранцы, лекари, техники, послы, купцы-гости, принужденно обязательно на площадь приехавшие, на-блюдали воплощение наущения к показательным казням.  Голова Бомелия была неловко  опущена. Он видел блиставшие в солнце металлические пряжки на  туфлях иноземцев и злобно думал о царе и стране, где сколачивал капитал. Чего взять с варваров? Как до стыда больно зарабатывать у них! Но лишь в Московии щедрость тирана открывала ни с чем не сравнимые возможности к экспери-ментированию.  Царь более всего увлекался гороскопами, его инте-ресовали колебания жизненных сил и час смерти, гадал он и на не-вест. Отдельно стояло предсказание заговоров и вторжений внешних врагов. Важнейшая задача: Бомелий  искал превращения окислов металлов в серебро, в котором Русь испытывала недостаток, и золото, которого вовсе не было. На отечественную монету моско-виты резали ввозимые английские и имперские ефимки, назначая цену выше стоимости веса. В Новгородской земле и на востоке, у Большого Камня, разведали серебро, так туда царь опасливо не до-пускал ни своих, ни  чужих. В потугах за золото, подобно многим алхимикам, Бомелий открыл ряд веществ, позже получивших имена катализаторов и ингибиторов, то есть ускорителей и замедлителей химических процессов.
         Следствие по отравлению Марфы задевало Бомелия. Не хранил  ли он яды без  строгости. Выкрадены они. А то  вольно дал? Опасаясь ареста, голландец принес показать сумрачному Борису пергамент с прочерченными стрелами. Одна устремлена вверх, другая – строго вбок. На полях - комментарии на латыни: слова, цифры, расчеты. Молил  принять сие на сохранность, убеждая, что то открытие сугубое. Бомелий дал и копии для передачи иностран-ным  послам. Прозревая занесенный над головой меч, не рассчитывал сделать то лично.  Годунов  взял свиток, скрыто недоумевая. Не спятил ли ученый со страха придворной жизни? Что, окромя Боже-ственного, способно выступить изобретением значительным?.. Оп-ричники заглядывали в кельи Чудова монастыря, запираться строго было не велено, напоминали идти глядеть казнь. Годунов бояться привык, Бомелий же колебался: кем станет зрителем или соучаст-ником на Болоте. 
         Торговцы, зеваки, люди военные, их бабы и детишки охотно несли хворост к кострам с преступниками. Иноземцы слышали  не-спешную московскую матерную брань, привычно почитая жителей  необразованной чернью, на которую сердиться невозможно. По-добные съедят Кука – мог ли сие предугадать провидец, знакомив-ший Иоанна с предсказаниями Нострадамуса,  назвавшего день раз-грабления Новгорода? Букашки, жалкие козявки, а над вами таракан, возомнивший себя правителем просвещенным,  плоть и кровь от вас. Русские, почему часть речи вы - имя прилагательное?  Не выходит ли, что название, утвердившееся после Нашествия, разделило татар на татар чистокровных и со славянами смешавшихся,  татар русских? Так оно и есть, уверялся Бомелий. Не европейцы, но полуевропейцы, азиаты-полтинники! Ждать милости от вас ниже чести. Вечный хвост цивилизованных народов, дожевывавший чужие достижения, донашивающий обноски. Что в Европе, то через десять лет у вас. Орел ваш жадно слышит звуки Амстердама и Лондона, уловляет  запахи посторонние. Смешные подражатели, какой язык станете изучать завтра, сторонясь отечественного?
         Мальчишки, грязно ругаясь, поминая недобрым словом мать свою, подошли к чернокнижнику, щипали его за ноги, тыкали пал-ками. Он гнал их: не осужден! Миновала гроза, устоял в царской неустойчивой милости. Ветер гнал дым от костров в лицо голландца. Запахло обожженной кожей. Григорий Грязной на столбе плакал о низвергнутой судьбине, рвал сыромятные ремни  Князь же Гвоздев-Ростовский, посаженный задом на  кол, умирая в мучениях, благословлял Иоанна, замечаемого с сыновьями  на Кремлевской стене, мелко видимого: «Боже! Помилуй государя!..» Молил о пощаде в последнюю минуту.
         Хозяйственные мужички, пьяные, соображающие, гнали в дома к недопускаемым на казни супругам своих отпрысков - в раз-бойничестве соперников стягивать сапоги у полумертвых. Скиды-вали опорки, примеряли новинки, дармовщинкой обмениваясь. «Ублюдки достойных наций, вечные обезьяны, что с вас взять?», - думал кипевший злобой астролог.
         Опричники отовсюду зажигали хворост, дабы горело спорее. Малюта и Василий Григорьевич пинком подкидывали  ветви. Удавил  старший Грязной сочувствие к родне. Виновны – отвечай! Счастлив, что не всех взяли. Вон и Матвей там, в толпе за плечи спрятался. Гореть бы и ему,   надоумил Василий Григорьевич лобызать сапоги Иоанну Васильевичу.  Прощен Матвей без удаленья со службы,  с сугубейшим выговором.  Вместе с другими несет вязанки  ветвей. Обкладывает тщательно ноги ругающемуся дяде. Спешит с факелом зажечь  подставившего его человека. У самого была вина  по пьяной лавочке, не по трезвянке  честолюбия. Хоронит Матвей глаза. Тупятся в землю и остальные Грязные. Повязаны в роде. Пятеро грешили, как всем не знать? Отворачивается Василий Григорьевич от двоюродных  братьев Григориев Борисовичей и сына Меньшого - Никиты,  к столбам привязанным. Те проклинают. Три Григория свербят глазами брата Василия, Никита – возлюбленный княжны Марии Долгорукой лапает глазами купола  Вознесенского монастыря, не свершится ль чудо, не взлетит промеж крестов соколица попрощаться с опричным орлом. Плюнул, не попав, на усердствующего с хворостом вывернувшегося  Матвея. Известно: Годунов вытащил. О поры Борис нужных  не бросает. Не искалечены ноги Матвея испанским сапогом,  не вгонял ему крюки под ребра, не жарили в железной бочке, не закручивали на персях нагрудники с шипами, не сжимали до треска костей на темени обручем. В таких мучениях признаешься, что и покойная мать на метле летает!   
         Молчановы и Ошанины хмуро тащат дрова к сродникам, под-кладывают поленья потолще на дольшую муку. Слава Богу,  ка-рающая царская десница их тоже миновала, а ведь всегда есть за что. Такова жизнь  служивая. Ввечеру поставят они в храме толстые свечи за упокой родни пред Господом, за собственное  благополучие – перед Богоматерью и Николой Угодником.
          Матвей поджег ближнюю сторону. Пламя легко и пронырливо покатилось по хворосту: скроется и вдруг выскочит голубым за-дорным огоньком. Толпа восторженно растеклась криком, излила из глоток церковные гимны, умилилась страданиями недоброхотов. Исподтишка пинала уцелевших старательных Грязных. Заехали смачной зуботычиной Матвею. Оглянулся волком: не нашел уда-рившего. Все озорно глядят. За вину отца безбоязненно толкала чернь потешника Васютку, сына Григория Большого. На то он и шут, чтобы за Грязновский выводок без сдачи отдуваться! Бомелию открыто, как унижены, смятенны Грязные. Стискивал зубы: дойдет, когда до меня, не согнете, московиты-хрюкалки! Спесивцы, жуки навозные! Обдумал Елисей с того дня положить яд за зуб и ходить с ним, чтобы умереть прежде физических страданий. До опалы дойдет, как не подмазывайся. Никогда не угодишь тирану! Своя у него кривая изощренная логика. Бомелий обернулся на Кремль. Бу-кашками меж стен торчали фигурки. Нет у тебя друзей, мнимый просветитель! Обширная библиотека  не отринет от варварства. На три четверти потомок поработителей не способен ты к широте ума.
         Пламя зажгло на казнимых штаны и кафтаны. Скручивались опаленные волосы. Бомелий ждал шока жертв.  Мучители не ведали: те потеряют сознание и не почувствуют, как судороги вывернут руки и ноги. Сгорят ремни, и падут жертвы в позах утробных.  С чего началось, тем  кончится. Бомелий поймал себя на воображении, будто его казнят. Остро, отлично от толстокожих варваров, чувствовал чужие страдания. Последние мысли его были бы о семье и далекой родине, оставленной в чудной земле меж болот, протоков и заливов на низком берегу, порезанном выстланными ровным камнем каналами. Он вдруг явственно и щемящее увидел белые лодки, скользящие под окнами  ладных разноцветных домов. Порядок, закон, чистота. Суть народа являет себя и под испанцами с австрияками, и в независимости.. Мало и редко со случайной оказией посылал Елисей милой супруге и паре кудрявых детишек дары русского изверга. Более двух лет не видал, не обнимал дорогих сердцу. Надо будет отсылать все. Не копить, здесь в любую минуту все в казну заберут. Присказка  местная: был бы человек, за виной дело не встанет. Ну а не все ли жители Московии воры? Поди все. Иных не видал. Потрудишься в Московии! Каждый думает украсть и уехать за бугор подалее. Жизни тут нет, один страх, с враньем смешанный. С царем, как в опасной азартной игре, где на кону жизнь, вовремя надо  с подмостка неистово вертящейся карусели его  причуд соскочить, сбечь…
         Так, ставя себя на место жертв, думал  голландец. Но что ду-мали те, мучимые огнем у столбов. Жалели ли, что не получились плутни?  Раскаивались? Хотели жить неприметнее?.. Они не умели и не могли по-иному, как не способен  изменить характер народ. У Григория не хватило мощи переломить судьбу, а как страстно он желал! Его замысел был интригой неистового, но  мелкого и неум-ного во зле любовника. Поверхностной злобой он  хотел пощипать  наигравшегося им вдосталь  государя. Защипал до смерти лишь  его куклу. Полагая, что царь избрал Марфу из-за приворота, Григорий винил себя исключительно в излишке зелья.
         Ежившиеся в задних рядах зевак бояре готовы были рукопле-скать второй казни первых опричников. Не отвертывается ли царь худородных, не опять ли войдут в честь древние роды? Шуйские торжествовали. Со сдержанным довольствием улыбался в седую бороду Иван Андреевич. Кивал сыновьям: глядите. Вам – наука! Бояре стояли толпой недалече Бомелия. Бросить бы и этого злодея в пламя. Не его ли ядами умерщвлена царица? – жуется один вопрос. Только государь ограждает любимца, но чутко высокое ухо  умело внушенному доносу. Резва рука Малюты. Беспричинная и безболезненная смерть, внезапно обрушившаяся на старших в роде, нередко в те времена приписывалась искусству голландского уче-ного. О том роптали втайне,  различая за голландцем тень государя. Однако отходчиво северное сердце: многие плакали, наблюдая, как изгибаются в жарком пламени на столбах минуту назад крепкие че-ловеки.  Подобно Бомелию, зрители примеряли страдания  на себя. Все под царем, под Богом.
         К вечеру тела жертв выковырнули баграми из тлевшего костра и отвезли в реку, где еще колебались обступленные рыбами раз-бухшие мертвецы Девлетова набега. Царь не казнил Бомелия, ждал 1575 года, на который была назначена согласно звездам венценосная смерть. Царь ожидал, не перегадает ли  тот? Расклад мыслей Иоанна прозревал Елисей. Уходя с Болота, он натолкнулся на сидевшего под возом по-детски скулящего Матвея Грязного.  Обругал его позднюю несдержанность  непонятным языком родным. Веяло: сочтен фавор Бомелия.
         Мор пресекся, и 23 декабря в Новгород въехал архиепископ Леонид, а на другой день –  сам царь с детьми, опричною и чинов-никами. Приведенные полки размещались в Орешке и Дерпте пока не для войны, на острастку. Опасения нового набега Девлета в на-ступающем году склоняли к миролюбию. Царь вызвал из Мурома, где те удерживались, шведских послов, и объявил условия мира: Отступных в 10 000 ефимков за оскорбление московских послов  Воронцова и Наумова  при смене власти в Стокгольме. Уступить  Эстонию и  отдать серебряные рудники в Финляндии. Для союзной войны с поляками выделить 1000 конных и 500 пеших ратников. На  грамотах король Иоанн должен именовать царя Иоанна  не иначе, как властителем Швеции. Подтверждается требование шведского герба для изображения  на  русской печати.
         Шведские послы, изнуренные неволею и ожиданием наихуд-шего, избегали оспаривать Иоанна, ходатайствовали  через  посоль-ских дьяков к царевичам убедить отца унять требования. Неиспол-нение царских претензий королем обрекало их на продолжение плена. Послы убеждали, что в Финляндии нет серебряной руды, слабая же Швеция не в силах помочь Москве войском. Послы ле-жали ниц перед Иоанном. Он приказал им подняться, молвил: «Я, владыка христианский, не желаю земного поклонения». Изъяснил послам вины их короля, повторил желания: «Исполнит король волю нашу или увидим, чей меч острее». Далее было добавлено, что, требуя Екатерины от Эрика, смещенного брата нынешнего короля, считал ее вдовою бездетною, следственно, не нарушал устава Бо-жественного. Желал в жены сестру Сигизмунда, ища твердого мира с поляками. Ежели Иоанну отправлялись письма с требованиями высылки в Россию жены на наказание за отказ царю, то бояре напу-тали, почто наказаны. Указывалось на последние казни на Болоте, куда шведы тоже были приведены и воочию могли лицезреть нака-зание путаников.
         Узнавшие царское гостеприимство  послы поклялись, что ко-роль  исправится и отобьет царю челом по винам своим. Иоанн уго-стил послов знатным обедом. Кусок не лез в горло, но те ели. Являли  аппетит изумительный, смены двадцати четырех блюд нахваливая. После обеда шведы, пьяные от вина и тревог не имея никакого королевского и правительственного поручения, на свой страх и риск, мечтая уехать поскорее, подписали приготовленную приказными дьяками грамоту, где черным по белому было сказано, что великий государь российский меняет гнев на милость,  соглашается не воевать шведских владений до Троицы с условием, что король вышлет к сему времени  в Новгород других послов взамен отпус-каемых,  с ними – 10 000 ефимков за обиду Воронцова и Наумова, 200 конных воинов, снаряженных по немецкому чину, на службу московскую и несколько искусных металлургов.  Король обязан свободно пропускать в Московию товары из Ганзы и стран иных, умелых воинских людей, желающих послужить государю. По на-стоянью царя новгородские бояре расспрашивали епископа Абов-ского, возглавлявшего послов. о летах, уме и дородстве юной сестры королевской, просили выслать  ее живописный образ царю на ознакомление. Овдовевший государь ищет, на ком жениться.  Иоанн писал королю: «Ничем не умолишь меня, если не откажешься от Ливонии. Надежда твоя на императора немецкого есть пустая. Говори, что хочешь, но словами не защитишь земли своей». Можно представлять, с каким облегчением стряхнули шведские послы, бо-лее двух лет насильно удерживаемые, прах русской земли со своих сапог.
         Царь объявил войску, что воинские действия откладываются, снисходя к прошению шведских послов. Пробыв 26 дней в Новго-роде, не сделав никому зла, восстановив по ходатайствам жителей старинный обычай судных поединков, дав в наместники первосте-пенного боярина князя Мстиславского и приставив к нему для до-гляда Пронского, царь 18 января следующего 1572 года выехал в Слободу, сопровождаемый благословениями духовенства народа.
         Траур по Марфе Собакиной царь блюл два месяца. Возвратясь из Новгорода, он прежде святительского благословения  женился на Анне Алексеевне Колтовской. Быстро усовестившись, Иоанн созвал епископов утвердить брак. Митрополит Кирилл преставился, на Соборе первенствовал   архимандрит Леонид. Синод собрался в храме Успения, качал  бархатными митрами, расправлял   поверх драповых  риз кресты серебряные увесистые. Царь явился в ино-ческом обличии. Преклонял колена, целовал руку Леониду, сми-ренно просил духовенство дозволить свершенный брак. Согласиться с правом Колтовской на царицино место. Убеждал: «Злые люди чародейством извели первую супругу мою Анастасию. Вторая, княжна черкасская, тоже была отравлена, и в муках, терзаниях отошла к Господу. Я ждал немало времени и решился на третий брак, отчасти для нужды телесной, отчасти для детей моих, еще не достигших совершенного возраста. Юность их претила мне оставить мир,  жить же  без жены соблазнительно. Благословенный митропо-литом Кириллом я долго искал  невесты, испытывал, избрал. Зависть и вражда погубили Марфу, только именем царицу. Еще в невестах она лишилась здравия и через две недели супружества преставилась девою. В отчаянии, в горести я хотел посвятить себя житию иноческому, но видя  жалкую младость сыновей и государство в бедствиях, дерзнул на четвертый брак. Ныне, припадая с умилением, молю святителей о разрешении и благословении свершенного».
         Кротость  государя, худое облачение, босые ноги на студеном каменном полу тронуло иереев. Духовенство излило слезы, болезнуя о вине и виновном. Святители перерыли уставы Вселенских Соборов, искали оправдания царю. После раздумья единогласно положили утвердить   брак по умильному покаянию царя, запове-довав ему не входить  в храм до Пасхи. В сей день причаститься Святых Тайн. Год стоять в церкви с припадающими, год – с верны-ми, вкушать просфоры лишь в праздники. В случае воинского по-хода царь избавлялся от епитимьи. Сами святители обязывались молиться за царицу Анну, дабы беззаконие царя не стало соблазном народу. Особое постановление грозило церковною карою всякому, кто, подобно Иоанну, дерзнет взять четвертую жену. Кроме Леони-да, разрешительную грамоту  рукоположили архиепископы Корни-лий Ростовский и Антоний Полоцкий, семь епископов, несколько архимандритов и знатнейшие игумены. Леонид ждал отплаты посо-хом. Но, как положено, царь дал свободу собору.  Митрополитом избрали  Полоцкого архиепископа Антония.
         Иоанн вчитывался в ответ королевы Елизаветы. Строки зали-вали холодностью его желание переселения в Англию. Он отомстил комиссией по проверке торговли британских купцов. Уличили мно-гих налогов неплательщиков. Вступаясь за купцов, Елизавета опять прислала Дженкинсона. Поверенный уверял, что дипломатическим давлением на Швецию Англия не дала той заградить судами морской путь в Нарву и лишить Московию выгод балтийской торговли, и что успехам в Ливонии царь  обязан поставкам превосходного английского оружия. Иоанн смягчился, передавал королеве: «Кого прощаю, того уже не виню. Будем друзьями, как были. Прежняя тайна (о бегстве в Англию) останется тайною. Теперь иные обстоя-тельства. В случае нужды откроюсь возлюбленной сестре моей Елизавете с полной доверенностью». Отпустив рассаженных по темницам купцов, Иоанн присовокупил шуткою: ежели англичане сподобятся подарить ему обещанный  глобус, который по величине нести будут двенадцать человек, так и тогда не получат права бес-пошлинной торговли.
         Все же Англия продолжала оставаться для Иоанна землей обетованной. Количеством женитьб он уже приближался к образ-чику отца Елизаветы Генриху VIII. Приберегал ли Иоанн, подобно Генриху,  конечный аргумент –  объявить себя главой церкви,  если в очередной женитьбе попы ему откажут?  Иоанн не заразил своих жен и их потомство сифилисом. Бог миловал одну Генрихову дочь – ныне царствующую  девственницу Елизавету. Не заразе ли отца она обязана уродством, пресекшей ей отрады пола и деторождения?
         Столько раз приезжая и оставляя Москву, царь едва удивил народ и Думу, когда весной собрался вывезти из Кремля большую часть государственной казны. Не стремился ли он вырвать денежный клык из пасти притаившихся изменников? Пока у бояр есть деньги, нет ему покоя. Затравленные думцы позволяли себе лишь злым шепотом огрызаться  на родовых сходках. Помимо Москвы, государственная казна была распределена  в Кострому, и в Муром. Значительно денег лежало в Вологде, считавшейся городом наи-удаленнейшим от южных и западных хищников. Теперь царь вообще лишал столицу средств. Былое неприятие перерастало в отвержение. Под каждой московской кровлей мерещились Иоанну оскорбительные изменнические толки, тлевший заговор. Все тут повязаны. В каждой приказной избе сидят свои боярские ставлен-ники. Идет человек на место не по разумению, а от Иван Иваныча или Георгия Романыча. «Вы, собственно говоря, от кого?» - основ-ной презрительный вопрос византийской местечковщины. Мсти-славские и Шуйские не примут усердных царских служивцев.  Без-родные,  знамо, чужие.  Бог высоко, царь далеко. Из в поколение в поколение  знатная родня передает родне согретую приказную лав-ку. Жирные рыхлые отпрыски сидят с гусиными перьями пред чер-нильницами, чешут затылки, ждут подарков. Пронестись бы по Москве с опричною сворою, кинуть факелы под застрехи, спалить терема вместе с осадком древних родов, выветрить спертый воздух ветхих пердунов, сменить застоявшуюся кровь  бодрым течением. Иоанн знал этот народ и не обольщался обновлением города. Рос-сию спасет лишь полное отлучение от власти Москвы. Царь, вывозя четыреста пятьдесят возов звонкой монеты с Кремлевского подво-рья, готовил перенесение стола в Новгород.
         Брал в поход юную супругу с братьями, обоих сыновей, татар-ского перекреста царевича Михаила - сына или заложника покор-ности астраханского царя Кайбулы, союзников – молдавского вое-водича Стефана и волошского Радула,  любимцев – под охраной войска отборного. Оставлял  сохранять Москву земскому войску. Мечта о переносе столицы в исток русской земли, в древний Холм-град жгла обновленное сердце. Иоанн начинал новую жизнь. В Новгороде царь и получил известие, что бездетный   Сигизмунд скончался, на смертном ложе дав  вельможам удивительный совет предложить  Ягеллонову корону  российскому государю. Несоглас-ный польский сейм  рассматривал кандидатуры Эрнеста - сына не-мецкого императора Максимилиана, Генриха - герцога д’Анжу, брата французского короля Карла IX и сына честолюбивой Екате-рины Медичи, короля шведского Иоанна (Юхана) III или сына его Сигизмунда, а также - князя Моденского Альфонса. Крепко заду-мался Иоанн. Тешил себя льстивой надеждой через избрание шлях-той собрать под единою корону рассеянные  Нашествием славянские земли.


               
               




                12



         Битва при Молоди. Опричники были поставлены в середину русского войска. Их черные рясы, вытащенные наружу наперсные кресты, сдвинутые на затылки скуфейки, вороные кони должны были   испугать крымчаков и турок, разогнать  силою небесной, будто бы в них воплощенной.  Государь оторвал от себя опричную тысячу, придав командующему - воеводе Воротынскому. Тот и поставил элиту в центр. Растянувшись, умножая видимостью количество, черная линия опричников казалась прогоркшим маслом, намазанным на белый с красными и серебряными прослойками пирог русского войска. Опричная  конница вместе с стрельцами, или пищальниками, боярина  Михаила Яковлевича Морозова составляла передовой полк, за ними раскинулся большой полк самого Воротынского, по правую руку от него – полк Федора  Васильевича Шереметьева, по левую – Никиты Романовича Одоевского. Засадным полком давал приказ Иван Васильевич Шереметьев-Меньшой. Полку правой руки придали семь тысяч тяжело вооруженных перебранных после измены Таубе и Крузе иностранных наемников во главе с Юрием Францбеком. Иноземцы сидели  с поднятыми на лбы забралами. Глаза и узкая полоска лба и щек - единственные телесные пятна в броне, покрывавшей от пят до маковки.    
         Единообразия в русском вооружении не существовало. Сабли, щиты, дротики, боевые топорики, кольчуги и зерцала разнились в зависимости от платежеспособности воина. Казна содержала наем-ников и стрельцов. Царь – опричнину. Конная знать снаряжалась на собственный счет, вооружая и крестьян с челядью. В серых армяках, без доспеха приведенное господами простонародье держало копья с редкими железными наконечниками,  заостренное дреколье. Оно прикрывало фланги.
         Матвей сидел на горячем свежем жеребце. Конь хрипел, заку-сывал удила, чуя впереди чужие вольные запахи. От татарской кон-ницы несло незнаемыми южными цветами, сухой травою, пряно-стями. Раннее солнце слепило. Матвей прикрывал глаза козырьком, оглядывался на отца с дядьями. А в ушах звучали слова опричной клятвы, которую перед боем заставил повторить полк Малюта-Скуратов. Повторяя за ним, опричники поклялись на Евангелии умереть за государя. Походные попы обнесли целовать  икону по-беды над  Казанью.  Умиленно рассчитывали заразиться успехом.
         Приложившись к иконе, перекрестившись, Матвей   оглядел товарищей. Спешиваясь целовать, они ежились на ветру, колеблясь в предстоящем подвиге. Алые рукава кафтанов московских, рязанских, коломенских, серпуховских, тверских, ярославских, нижегородских стрельцов - неуважаемой пехоты выглядывали из-под нагрудников. Высокие колпаки шлемов играли в свету. Стрельцы покусывали усы, удерживали лошадей, готовых скакать, вперед ли, назад. Скорее бы началось да кончилось! Вертели головами на наемников.
         Ханские мурзы, нарядным роем окружившие своего повели-теля, выехали на пригорок. Побелевшая с прошлого года борода Девлет-Гирея легла на плечо. Он  из-под еще черных бровей глядел на преградившее движение крымчакам московское войско. Присут-ствие янычар и османского посланника  заставляло хана показывать более уверенности, чем он испытывал. Властным жестом Девлет направил конную массу в обе стороны. Колыхнулись татарские и османские бунчуки. Лились по ветру привязанные к пикам конские хвосты, распластались зеленые с вязью сур знамена. Крымское вой-ско раздвинулось готовыми захлопнуть добычу створками. Девлет улыбнулся османскому мурзе. Справно, как  на учениях, янычары  выкатили дотоле скрытые за всадниками  пушки. Пламя фитилей терялось в ослепительном полыме июльского солнца. Слабый ра-дужный ореол нагретого воздуха подрагивал над кочевым стадом. Пахнуло нефтью.  Гавкнули пушки. Сцепленные цепями ядра поле-тели на русских конников.
         Рядом с Матвеем попадали товарищи. Повисли на стременах. Вырванные с седел. Взлетели на воздух. Оглушенные пальбой ло-шади метались, ломая строй. Матвеин батя ударил обезумевшую кобылу по лбу плашмя саблею. Лошадь повернула от татар, огибая лагерные рогатки. Среди воя раненых и предсмертных хрипов, Ма-люта встал над загривком  вороного. Выпученные глаза его блиста-ли, готовые колотить своих и чужих. Толстые волосатые пальцы до хруста сжимали рукоять. Григорий Лукьянович взмахнул саблею и зло пришпорил вперед. Сто шагов под палящим солнцем с саблями наголо с комьями земли, вырывавшимися из-под копыт, слили в единый порыв похвалявшуюся юность. Наши доскакали до янычар, перезаряжавших пушки, обрушили на головы разящие удары. Яны-чары кинули пушки и сыпанули по полю. Малюта с решимостью пасть или победить, вертя занесенной окровавленной саблей, обер-нулся и ждал вступления в бой земской конницы. Та переминалась с копыта на копыто. Всадники повернули головы. Малюта отследил их взгляд. Во фланг опричникам неслась густая масса ногайской конницы. Ощеренная пиками толпа отрезала опричников от земцев. Малюта протрубил в рог. Увлекшиеся опричники еще рубили, гоня пушкарей. Матвей рассек черный чуб с фескою турецкому заря-жающему до того, как услышал повторный сигнал к отступлению.
         Красная линия земского войска медленным строем отодвига-лась за  окопы, где чернели зевы орудия. За отрядами проглядывала широкая серебряная лента Оки.
- Обходят! – сказал Воротынский, когда остроглазый отрок Василий Скопин-Шуйский сообщил ему о боковом движении ногаев, смещавшихся вдоль высокого берега вниз к Серпухову.
         Воротынский сидел на смирной трехлетке в окружении Мсти-славских, Шуйских, других знатных московских семейств с отпры-сками. Иван Андреевич, старейшина опального выводка, ревниво прислушивался к приказам Воротынского, подпитывал внутренней силой дальнозоркие глаза, сопровождавшие каждое действие мос-ковских и союзных полков. Иван Андреевич с жадностью жалел, что не его поставили командовать войском, обошли разрядом. Но такова была воля государя. Для того и Разрядная книга –  лишь совет, не руководство. Вместе с тем, противостоять  превосходящим силам противника – тяжкий жребий. Иван Андреевич сомневался в победе,  кликал ближе сыновей. Не лезьте, будет сказано, чего делать! Старый Федор Иванович один дряхлой рукой помахивал саблей. Потеряв с возрастом голос, шептал Ивану Андреевичу  поддержать опричников ударом основных сил. Было видно: они возвращались, ведя  висевших на плечах преследовавших ногаев.
- Скажи палить пушкам! – криком  посоветовал Иван Андреевич Воротынскому.
         Под дружным залпом легких пушек  ногаи рассеялись бы, но они прилипли к опричникам. Неминуемо урон понесли бы и свои. Воротынский покривился на охочий яд воодушевленного Ивана Андреевича и стал ожидать разрешения погони, застыв с поднятой  красной тряпкой, сигналом пушкарям, в накрытой рябыми  пятнами руке.
         Оглушающий топот и пыль неслись спереди и сбоку. Ощуща-лось ворочавшееся сильное тело. Землисто бледный Василий Шуй-ский отвернулся к братьям. Молодожен Дмитрий, привстав в стре-менах, выглядывал  отчаянного тестя.  Ноздри трепетали, щеки за взъерошенными усами дулись.  Не терпелось врезаться в серую массу ногаев, явить потомственную храбрость Шуйских. Перегля-дывался с малолетним зеленым умом Александром. Тот во всем полагался на Дмитрия. Поскачет, и он за ним. Драться - вместе. Восьмилетний Иван прилип к лохматой шее низенького иноходца.  Впервые вывезенный в поле, он тоже кинулся бы на врага, да как-то ноги онемели, а длани сделались каменными.
         Воротынский упрямо не предпринимал ничего. Знать теснилась к нему, то и дело оборачиваясь на серебристую Оку, где по приказу воеводы сожгли мост. Бежать было невозможно, так реку можно перейти по мелководью, его полки и прикрывают.
         Толстый зверь продолжал ворочаться в застлавшей небо пыльной тьме. Воротынский чуял: удар падет на наемников. Те слышали приближение опасности и спешно затягивали латы. По звуку воевода определил, что наемники расступились, выпустив вперед копейщиков. Безудержные крики: «Алла! Алла!» - взорва-лись у строя немцев. Хлипкие разрывы вспоротых лошадиных жи-вотов вкрапились в степную симфонию. Шуйские, все двадцать че-ловек, встали родовым клином, оскалились дротиками. Каждый подтянул  локтем раскрытые сабельные ножны. На русую бородку Василия Шуйского из серой пыли брызнуло полосой крови. И вдруг смертоносным валом выскочили из пыльного смерча крымчаки. Федор Иванович и Иван Андреевич успели неуслышанно окликнуть: «Умрем, не посрамим дедов!», как вздрогнули от обломков копий, сломанных о круглые турецкие щиты. Сверкнули молнии сабель. Василий и Дмитрий весом налегали на сабли, выдерживали косые удары, отводили прямые. Василий  успели затолкать в середину родни  младых Александра и Ивана – Пуговку, не знавших смерти, лезших с потешным оружием бить ворога.
         Юзбаши орали, отзывая своих на иную задачу. Удар был от-влекающий. Основные силы огибали русских.  Телеги  со снаря-женьем и пушками проскрипели за конницей. Воротынский даль-нозорко глядел, приложив козырьком сухую ладошку. Он слал гон-цов развернуть орудия, послать начиненные гвоздями разрывные гостинцы. Пушки гаркнули в серо-сизую мглу. Рев раненых людей и животных сообщил – попали.
         Когда пыль немного развеялась, увидели неприятеля внизу по течению, переплавлявшегося через Оку с конями вброд, а для сухого - на  плотах. Ту переправу знали, там Воротынский заготовил сторожевой отряд. Его смяли. Непрерывно палили турецкие пушки палили, не давая главным русским силам поспеть помешать пере-праве. Воевода готов был локти кусать от бессилия. С тяжелым сердцем он распорядился отходить за опередившим противником  к Серпухову, лепить разрушенный мост.
         Опричников считали героями, поздравляли не от души. Отя-гощенной завистью и страхом. Малюта жарко спорил с Воротын-ским, требуя немедленно ударить крымчакам в хвост. Воевода, удерживая основное войско, нуждавшееся в отдыхе, передал лучших скакунов Шереметьеву. Велел ему с тридцатью тысячью гнаться за Девлетом, преградить дорогу на Москву и в вязком бою дожидаться подхода главных полков. Следом за Шереметьевым послали без роздыха полк Хворостинина. Опричников Воротынский удержал, позаботился о царских избранниках.
         Соперники оказались в парадоксальной ситуации. Русские гнались за перехитрившим  врагом, оказавшемся к Москве ближе, чем  защитники. Воротынский, ужасаясь  Иоаннова гнева, ночью отправил гонца к нему в Новгород, что победа одержана.
         Иоанн получил донесение на пиру, празднуя женитьбу шурина и нового любимца Григория Колтовского. Доброе известие родило государев тост. Иоанн длинно высказался о славе нашего оружия. Все верили, что Воротынский не солгал. Пиршество продолжилось со смехом, веселым не для всех потоплением в Волхове осужденных новгородских  боярских отроков. Где царь, там и наветы.
         Шереметьев нагнал Девлета на следующий день на подступах к столице. Выполняя приказ Воротынского, он приказал обогнуть хана, дабы встать между ним и Москвою. Татарское войско превос-ходило русский отряд вчетверо. Вида многочисленной прекрасно вооруженной крымской, ногайской, турецкой молодежи, лихо гар-цующей на маленьких степных скакунах, пускающей в русских стрелы, осыпающей их дротиками, стало достаточно, чтобы душа Федора Васильевича Шереметьева дрогнула. Он  приказал остано-вить коней. Воеводин послух не успел поднять ни сорвавшегося с луки щита, ни сабли, упавшей с лопнувшей перевязи. Боковое дви-жение превратилось в бегство.
         Вступив в Москву, Шереметьев объявил Думе и жителям, что явился защитить столицу. Князья Юрий Токмаков и Тимофей Дол-горукий, бывшие  воеводами обороны, сдержанно приняли беглеца. Запершись в Кремле, все трое ежедневно обходили стены, проверяли готовность расставленных пушек, считали ядра и порох.
         Передовой русский полк Воротынского, уверенного, что Ше-реметьев впереди, смело насел на крымчаков, сломил обоз и задние ряды. Девлет, не ведая где Шереметьев, заколебался. Турецкие мурзы советовали ему скорым ходом оторваться преследователей, скакать поспешно в Москву. Овладеть  Кремлем, объявить миру об окончательном разгроме Московии, заставить Думу подписать со-гласие на отдачу под турецкую руку Казани и Астрахани, назначение там послушных правителей Гиреева дома. Ежели нагнавшие русские насядут, превратить Кремль в неприступную крепость, ожидая подкрепления от султана и из Речи. Мнительный хан не верил лести советчиков. Сильны да далеки покровители. Литва и Польша сами дрожали в ожидании крымского набега. Воюя с Иоанном, не поддержат они обидчиков. Решено было остановиться и разделаться с передовым русским  полком. Девлет надеялся: русский авангард бежит после легкого наскока.
         В крымском стане ударили барабаны, посылая всадников рас-сеять русских. Опустившаяся ночь отложила разгром подавшегося передового полка. Однако под покровом тьмы  подошли основные русские силы. В полночь, обойдя крымчаков, Воротынский встал у села Молодь в полста километров от Москвы.
         Русские поставили деревянные щиты на подводы, укрылись за ними и предстояли крымчакам, видимо готовые умереть, чем усту-пить. Тактика древняя, последнее прибежище обреченных. При-вычная кривая ухмылка схоронилась в седую бороду Девлет-Гирея. Он мог обойти препятствие, как сделал на Оке, но  решил зажечь лагерь стрелами, поскольку полагал тридцать тысяч Шереметьева впереди. Гикая, вереща, улюлюкая и посвистывая, крымчаки поле-тели с факелами на русский лагерь.
         Семейство Грязных вместе с Шуйскими и прочими, каждый своим родом, стояло в промежутках меж возами и, натягивая луки, осыпало крымчаков и ногаев стрелами, не давая добросить огонь. Василию с братьями пришлось понатягивать тетивы. У них неплохо получалось. Отрок Иван отличался меткостью от природы. Как не пустит стрелу, так в цель. Только силы ему не хватало. Из слабо на-тянутого лука стрела летела несильно, поражала, не пробивая доспех татарина. Не отставали сорванца родичи,  заострившие воинскую науку на охотничьих гонах и молодецких стрельбищах. Иван Андреевич и Иван Петрович тряхнули стариной. Покряхтывая, на-тягивали звенящие тетивы  наравне с отроками. Старый Федор Иванович указывал куда пулять и хрипло смеялся удаче. Часто мнимо, ибо глаза обманывали. Было что защищать: дома в Китай-городе только что заново выстроены, лучше, чем были. Опять спа-лят недруги. За добро покоились, не как прежний раз, загодя вывез-ли в Ярославль. Отличился Василий Федорович, сын Старого. Один выскакивал вперед возов. Бесстрашно колол, рубил, оглушал, обез-оруживал. Привел четверых пленников с лошадьми.
         Крымчаки и ногаи скатывались с лошадей. Факелы падали под конские ноги. Гляди6 первый, второй, третий факелы упали на щиты, облили горящей нефтью. Обоз вспыхнул. Зажженная трава от оброненных факелов лезла бледными трепещущими языками. Вы-горая, чернела. Дымящееся пятно росло, ползло неумолимо. Крым-чаки водили круги округ  «гуляй-города», повозок,  осыпали его защитников смертоносным каленым дождем.
         Внезапно возы раздвинулись, поставленные на них щиты по-ползли живой, оскалившейся копьями и стрелами тварью. Русские охватывали край крымского войска, жали в тиски. Девлет–Гирей, встав на походное возвышение, крикнул старшим сыновьям Му-хаммаду  и Исламу  сильным отрядом рассечь «гуляй-город». Зятю же своему астраханскому претенденту Мураду скакать против вы-ходивших из «гуляй-города».
         Братья Гиреи шпорили жеребцов. Взмахнули  стальными да-масскими саблями с золотыми насечками. Топот слился с натянутой стрелой. Движение возов там-сям открывало скрывавшихся за ними русских воинов. Многие падали, сраженные стрелами. Когда крымчаки готовы были уже ворваться в лагерь между   раздвину-тыми телегами, сказалась задумка Воротынского. Пищальщики стояли в три ряда: первые в присест, далее – на колене и в полный рост. Промеж них – легкие орудия. Грянул  залп. Крымчаки смеша-лись.
         Матвея, стоявшего за телегой с обнаженной на ближний бой саблей, цепануло копьем, разорвавшим ремень колонтаря. С  от-крытым плечом он, вместе с другими, не разбирая опричный или земской, выскочил из укрытия и рубил, сек. Пот застил глаза. Колпак съехал на затылок. Мешавшую видеть бармицу Матвей откинул прочь. Разгоряченный боем он забыл  смерть, искал прощения за царские опалы, признавал вины. Раненые и еще живые, но  обре-ченные валились ему под колена. Матвей перепрыгивал через тела барахтавшихся лошадей, огибал корчившиеся полутрупы, вымещал злобу раболепства перед старшей родней и государем, самим по-рядком московской жизни над беспомощными крымчаками, запу-тавшимися в стременах, придавленными покалеченными конями.
         Матвею показалось, что крымчаки дрогнули. Действительно, они поворачивали, еще бросая арканы, утаскивая иноземных и рус-ских пушкарей, пристрельщиков, банщиков приучавшихся огне-метному искусству. Крымчаки пугали криком, посвистом. Им вопили вслед, бранились матерно, плевали. Желание преследовать туманило рассудок безудержной храбростью. Матвей побежал к послуху, державшего его взвивавшегося жеребца. Хозяйски огладил, успокоил. Посланцы Воротынского  лазали меж рядами, требуя не выбегать вперед, вернуться за вновь сомкнутые возы. Матвей понял приказ, кивнул.
         Первый неистовый штурм был отбит. Лекари перевязывали ратникам раны, обеззараживали крепким медом ссадины и порезы. Нежизнеспособные члены отсекались ножами. Попы молились о выздоровлении. Ходили внутри обоза с иконами, причащали, отпе-вали, вселяли надежду в победу над нехристями. От заразы трупы бросали в общую яму в лагере, засыпали землей.
         Воротынский еще не знал, что удача даровала ему двух важных пленников. На другой день, когда попытки взять русский лагерь возобновились, и волна приступа сменяла волну, схватили от-ставшего татарина. Его спросили, насколько упорен будет крымский царь. Татарин отвечал: «Что спрашиваете меня, незнатного? Спросите господина моего Дивей-мурзу, которого вчера вы захва-тили». Воевода приказал воинам привести своих полоняников,  ка-ждый держал их розно, рассчитывая разжиться щедрым выкупом или продажею. Между другими татарин указал Дивей-мурзу, зятя хана. Тот не хоронился, мерил черными глазами-буравчиками туч-ную фигуру московского воеводы. Презрительно кривил губу: «Эх вы, мужичье! Как вы, жалкие, осмелились тягаться с вашим госпо-дином Крымским царем!» Воротынский сдержался: «Ты сам в плену, а  грозишься». Дивей-мурза возразил не без гордости: «Если бы Крымский царь был взят в полон вместо меня, и то не спасло бы вас. Я освободил бы его, а вас, чернецов, до одного согнал бы по-лоняниками в Крым!» - «Как бы ты это сделал?» - « Без боя выморил бы вас голодом в вашем гуляй-городе в пять-шесть дней». Мурза ви-дел, что русские воины, испытывая недостаток провианта, добивали для котлов раненых и запасных лошадей, что не могло продолжаться долго. Со вздохом Воротынский приказал содержать Дивей-мурзу и другого знатного пленника Хаз-Булата отдельно.
         День за днем крымчаки старались взять русский лагерь, и -безуспешно. Стороны обменивались пушечными выстрелами, осы-пали друг друга пулями со стрелами. Русские воинские запасы ис-сякали. Подбирали чужие стрелы и пуляли во врага. Потери были ужасны. Воздух прел запахом крови и мертвечины. Степные птицы застили небо, облепливали, клевали мертвых и полуживых. Повсюду валялись перевернутые  возы и крымские осадные туры. Их везли на Кремль, собрали на «гуляй-город» и оставили, вынужденные русским молодечеством.
         Воротынский тайно подготовил для контратаки сильные полки касимовских и  казанских татар, лицом, одеждою и вооружением почти не отличавшихся от крымцев. Скрытно под покровом тьмы они вывели коней из лагеря и при первых проблесках зари ударили, пробиваясь к юрте хана.
         В смелой вылазке служивые татары опрокинули крымчаков. Хан, разбуженный возгласами ночного сражения, вынужден был с основными силами сняться с места и отойти далее. Возвратившихся в «гуляй-город» казанцев, астраханцев и касимовцев встречали  по-бедителями. Но блокада не была прорвана. Будущее окружения ри-совалось самыми мрачными красками. Поминали Калкинский по-мост, на котором пировали победители.
         Особенный недостаток ощущался в воде. В осажденном лагере вынуждены были пить кровь забитых лошадей. Отсюда истекало нездоровье, разошлась зараза и смерть от болезни животов. Со-званные на совет воеводы и бояре московские, рязанские и других уездов, сошлись во мнении: надо прорвать осаду и выйти к Шере-метьеву. Верили – тот рядом. Соединиться с ним и ударить на врага совместно. Глаза полководцев вольно-невольно обращались к крепкой фигуре Малюты-Скуратова. Он верховодил лучшей цар-ской тысячью. Пополненные опричники  подобрались статные сильные, закаленные упражнениями, приученные отбросить жалость и душевные сомнения в объездах государя и заместителя, старшего сына его. Кто как не опричный полк прорвет вражеское кольцо? Бояре, сидя на попонах, постеленных на земле, трясли согласно бородами, одобрительно перешептывались. Не для того ли создавалось кромешное войско, экипировалось немецким доспехом, короткими английскими приседельными пищалями, саблями дамасской стали, чтобы не бросить  его в минуту наиответствен-нейшую на заклятого противника, сокрушить, опрокинуть? Сла-бейшее земское войско поддержит удар, пойдет в атаку последышем. Выразить общую волю совета надлежало Воротынскому, и он глядел на Малюту.
         Гримасы скрытого неудовольствия бегали по грубому, просе-ченному морщинами и бороздой сабельного шрама лицу Григория Лукьяновича. Он брал себя за бороду,  сжимал, будто отрывая. Без царя не отваживался скомандовать опричнине открывать прорыв. Только царь был далеко, и решение висело на воеводе. Хрустнув суставами, Малюта сказал:
- Будь, бояре, по-вашему.
- Ладно по сему! – хлопнул по колену Воротынский. Потомок Свя-того Михаила Черниговского, не поклонившегося пред Батыем мо-гольским кумирам, отпрыск гордых Ольговичей, непримиримых соперников дома Мономаха и Всеволода, он брал на себя ответ за посылку цвета войска в авангард. Шуйские с Мстиславскими и Одоевскими не могли не одобрить решения большого воеводы. Пуще других похвалил боярин Морозов, своей рукой соединивший руки Воротынского и Малюты. «Посмотрим, что выйдет! Со своими справлялись, как на чужих налетят?!» - думали князья Мсти-славский, Глинский, Черкасский и Трубецкой, имевшие зуб на Во-ротынского, что обогнал  верховодством войском.
         Малюта собрал опричников и сказал им, толпящимся:
- Не вас ли, братья мои, государь называл молодыми волками? Не вы ли не раз клялись умереть прежде за него, потом – за родителей, милых детей, иных сродственников? Час настал. Пойдем первыми. Поляжем за царя Ивана Васильевича. Оправдаем имения и награды. Не выступим наутро храбро, сожжет  хан заново Москву, теперь до почвы. Опять ли побежим, бросив полторы сотни пушек в реку? Повторим прошлый год? Допустим ли в среде своей предателей, подобных Михайле Темгрюковичу, Григорию Грязному с князем Гвоздевым-Ростовским, ездивших в палатку к хану, измену приме-ривавших. Лучшего хан не даст: ждите унижение нашей чести. Ты ли, Василий Григорьевич, - повернулся он к старшему Грязному, - повезешь Девлету унизительные подарки? Вы ли, Хворостинины, подадите врагу грамоту на Казань, твоим отцом воинским подвигом склоненную? Призываю не сражаться назавтра, а умереть.
         Не всей опричной молодежи желалось умереть назавтра за го-сударя. Многих государь обидел, кому-то не дал обещанного. Только стыдно одному перед другим выходило уступить крымча-кам. Чем те лучше? Неужто храбрее? Али силой и ловкостью моло-децкой взяли? Вооруженье наше не хуже. Кони же притомлены че-тырехдневной осадой, только свежи, ежели в последний бой. Матвей Грязной вместе с товарищами оглядывался на темные вздетые к небу хоругви. Луч месяца выхватывал тонкий лик Христа. Нет, по-лумесяц, не уступит тебе крест! Утром переплететесь в схватке не-уступчивой беспощадной.
         От опричников не укрылась войсковая интрига. Не понапрасну нахваливают их земские. Идите, мол, на крымчаков в первых рядах. Не Шуйские ли с Пронскими, Горенскими, Кубенскими, Трубецкими и Воронцовыми мечтают об опричной погибели? Не их ли вотчины опричнина разоряла? Не их ли родичей царские молодцы в петли вздергивали? Не их ли дворовых девок раздевали до нага и на потеху кур заставляли себе на обед ловить, видя тех нагнувшимися?  И старая и новая знать, те же Нагие зуб, на опричнину имеют. И какой зуб - клык! Воротынский придавал опричному полку отборных кликнутых добровольцев – земцев. Тем не менее опасения опричников подтвердило то, что Малюта самоустранился от командования, де, выедет в поле простым воином, умереть с братьями.  Командовать опричным полком назначили братьям Хворостининым, первому – Дмитрию. Знамо, сомневался Малюта в успехе. Не по наслышке опытный в придворном раскладе, снимал перед грозным царем с себя ответственность за неуспех.
         Опричники разошлись, каждый к попоне. Спали, подложив под голову седло.  Малюта разыскал Василия Грязного, сидевшего на повапленном плетне, служившем ложем. Отирая травою, голова тачал на утренний бой саблю. Григорий Лукьянович залез под полог, обнял  за плечи Грязного:
- Что скажу тебе, Василий Григорьевич: послал бы я сына, нет у меня, прошу дело исполнить твоего Матвея. Завтра на битве пускай притворно переметнется к хану с донесением, что сейчас дьяк со-чинит. Дескать, возвращается Шереметьев из Москвы с тридцатью тьмами. С ними  и сам государь-батюшка, ведя изрядное войско, в  Новгороде набранное. Царь Магнус ведет сильных немцев без числа.
         Василий Григорьевич вздрогнул от освеженной  выдумки:
- Поверит ли хан?
- Поверит. Чем еще объяснит наше упорство? Коли хитростью не спасемся, назавтра всем гибель.
- Отчего Матвуша?
- Племянник предателя Григория, сродственник остальных ваших, к хану прошлое лето ездивших, по измене казненных
-  Так рассуждать, не мне ли и переметнуться?
         Малюта покопался в бороде: «Не изменит ли Василий воисти-ну? Яблоко от яблони недалече ляжет. Григорий – брат его». Лучше придержать Василия Григорьевича скрытым агнатом.
- Нет. Пущай Матвей скачет. Поди, вразуми.
         Светлая ночь припала  туманцем, легким свитком полетела в разгорающееся утро. Прокапала  августовской слезой кудрявая туч-ка. Тетерева смолкли токовать. Шустря крапчатыми крыльями, убежали в траву к выводку. Войско подтягивало подпруги, огляды-валось на спаленную ворогом деревню. Не так ли станет и с их дво-рами? Не так. Победитель-хан оставил бы подворья, а то с кого до-ить Русь? Набирал бы славянскую молодежь в баскакские отряды сбирать уроки да бремя с собственных земляков. Водил бы воевать в семейные междоусобицы и на Польшу. Только не чужды славяне чести. Хуже ли мы? Опричники обходили товарищей, обнимались. Надели под черные рясы белые смертные рубахи. Матвей, полу-чивший грамоту, намаранную за ночь дьяком, стоял чуждо, туго сведя брови. Мнимое скорое предательство тяготило, он чуял себя истинным изменником. Никто из товарищей не замечал в Грязном тягости, читали в ясных глазах родственное каждому прощание.
         Перед выездом избранные опричники подошли к Хворости-нину, попросили не брать в бой пищалей. Неловко с ними в ближнем бою.
- Не смогем, - говорили Хворостинину. – Пока фитиль подожжешь, голову срубят.
         Хворостинин снизошел к просьбе. Загремели кинутые кучей короткие заморские ружья. Малюта поглядел на князя Дмитрия. Тот – на него. Обычный здоровый румянец сбежал с лица Григория Лукьяновича. Толстыми пальцами в боевой перчатке он перебирал шишаки на притороченной к луке увесистой палице. Моргнул вое-воде. Хворостинин вскинул руку. Протяжной тоской спел рог. Оп-ричная конница  выезжала от разомкнутых обозов и разворачива-лась. Земцы прытко выходили за смертниками.
         В крымском войске ждали движения. Юзбаши метались раз-водить сотни. Гулкие удары барабанов торопили. Косматая южная конница ждала удара. Московиты не взяли разбег, когда крымчаки, крича  и улюлюкая, полетели им встречь. Крымские пушкари еще успели кинуть огневой заряд навесом. Бомбарды разорвались  на-прасным недолетом. Брызги фейерверка осыпали конницу.
         Девлет-Гирей видел  вытянутую в стрелу опричную тысячу. Более не сомневаясь, что тяготы окружения подвигли русских на открытое столкновение, он приказал выдвинуть все имеющиеся си-лы. Ряд за рядом бросить против надвигающегося соперника. Под-нятая  пыль мешала догляду. Если бы Девлет и его подсказчики были внимательнее, они заметили бы, что опричный отряд едва поддерживает треть земской конницы. Знание сего обстоятельства вряд ли бы умерило самонадеянность хана. Он счел бы, что моско-виты замешкались.
         Тонкий посвист в стуке копыт: юзбаши сказали снарядить луки, маленькие двувыгнутые с тугой тетивой – вернейшее оружие номадов. Глухим хлопком вытянулись тетивы, и, визгливо рассекая воздух, перистая смерть разорвала пыльное облако. Опричники не потратили время на прикрытие, не сорвали с лошадиных боков щи-тов. Под конские ноги скатились первины жертв. 
         Передние опричники на резвых скакунах уже врезались в се-редину торопко развертываемого крымского войска. Номады дрог-нули и попятились. Вал за валом черные всадники накатывались на полки Девлета. Вороные кони мешались с крымскими гнедыми. Нагрудья юшманей путались с бахтерецами и зерцалами. Наши остроконечные ерихонки - с татарскими  колпаками. Крымцы, пре-восходившие числом, медлительно, но верно охватывали опрични-ков, образуя крутящееся в степи месиво из доспехов, шишаков, ру-бящих сабель, лошадиных морд.
         Хан с  пригорка, где стояли  шатры его дивана из родичей, бо-гатейших беков и турецких посланников гнал новые отряды  налево и направо в охват московитов, выехавших из «гуляй-города» . От-резать! Рассечь! Хвастуны предвкушали победу.  Не в бездну же канут крымцы? Струившийся ветер иногда раздвигал пыльный и за дравшейся конницей вставал московский обоз. Щиты, ощерившиеся копьями, рогатинами, заостренными палками прикрывали телеги, где сидели воины. Повозки непрерывно двигались, осложняя крымцам прицел. Сеяли смерть стрелами, камнями, калечащим, убивающим пушечным зарядом. Беспрерывная подвижность обоза, напоминавшего грандиозного ежа и дала название «гуляй-города». В некоторых местах из-за щитов показывалось пламя горевших  горнов. То полковые кузнецы у наковален чинили пробитый во вчерашних схватках доспех. «Безумцы! - думал Девлет. – Неужели надеются, что товарищи  в стан вернутся?» Ханское окружение все более воодушевлялось: русская конница оказалась в крымских клещах. Недолго оставалось ждать, вот хану начнут приносить от-сеченные русские головы, чтобы он, в зависимости от  знатности пораженного воина, принялся отсыпать звонкую монету. Служки обнесли кумысом. После пробывателя Девлет отпил первым и пе-редал пенную чашу сыновьям. Все восьмеро, включая малыша Му-барака, стояли около отца и просились в сражение. Девлет не пускал: без них управятся. Смеялся Фатху и Селамету, взявшихся биться на игрушечных мечах.
         Грохот от ударов стоял такой, что слов не было слышно. Мат-вей видел шевелившиеся губы отца, требовавшего выбираться из сечи, скакать к татарам. Матвей, сдавленный сечей со всех сторон, никак не мог того поделать. Бок о бок с ним билась опричнина. Матвей взмахивал саблей. Его дамасская сталь находила на другую. Рядом немецкий клинок налетал на турецкий. Длинные ленты искр осыпались обочь шеломов. Конские хвосты, венчавшие крымские колпаки, у наших в этом месте были репейки, опалялись искрой и тлели, скручивая волос. Дальние крымцы, не добираясь до русских, совали меж сражающихся копья, тыкали ими московских конников. Опричники рассекали копья, щепы падали округ. И снова сабля скрежетала о саблю. Удивительно проворно соперники крутили ко-роткими щитами. Сабли, цепи и булавы стучали до глухоты. Со стороны подступал перекрывающий  шум  копыт и лязга вооруже-ния подъезжавших, мешавших чрезмерным количеством крымских подкреплений. Не имея возможности влезть в сечу, орды кружили, гикали, посылали стрелы, часто неосторожно губя своих. Внутри смешавшейся толпы: искаженные ненавистью лица, сведенные проклятиями уста, выкаченные из-под надбровий очи. В страстном решающем напряжении каждый бился, забыв про что. Выжить, уйти. Но  было не протолкнуться. Лишь павший враг или товарищ ос-вобождал место, тогда подвигались. Встав над трупом, занимали  место. Лошади спотыкались о павших, валились. Оказавшийся на земле всадник рубился стоя. Подсекал подпругу врагу, вынуждая падать. Там, на земле, между вертевшимися лошадьми  сражение разгоралось еще яростнее. Силы и умение были равны. Раскосые глаза свербили не менее раскосые. Острые подбородки и скулы на-летали на подобные. Русские были с бородами, татары брились. Но и на стороне московитов сражалось до половины крещеных татар. Опричники выделялись скуфейками и черными ризами, вороными конями, крымцы – пестрым нарядом, тюбетейками, чалмами.
         Малюта искал Матвея и показывал, куда выезжать. Матвей с плеча рушил неприцельные удары, заботясь не навредить, но обес-печить  продвижение среди своих и чужих. Григорий Лукьянович отвлек мощной фигурой пятерых. Забыв возраст, он вертелся волч-ком. Мельканье клинка слилось в бесконечный изгиб матовой ленты. Малюта грудью жеребца давил к дородному татарину, противнику достойному мастерством. У татарина меж завязок доспеха глядела серебряная застежка турецкого кафтана. Татарин пришпорил к Малюте. Удар на удар.  Малюта всадил эфенди острие сабли подмышку. Следующим ударом Малюта срезал татарину горло. Голова повисла на лоскуте кожи. Привстав в стременах Малюта на-тренированной рукой раздвоил подоспевшего взамен павшего яны-чара. Матвей влез в освобожденное Малютой пространство. Напос-ледок он успел оглянуться: Василий Григорьевич дрался бок о бок  с худым жилистым дядей Тимофеем. Оба махали саблями, как крылья мельницы. Малюта проследил отъезд Матвея и лишь после того отодвинулся от братьев Грязных далее. Свербела ли мысль, что ус-качут Грязные к татарам все вместе? Собирался ли тогда броситься на перебежчиков с саблею?
         Как  ни храбры были русские, дело опричников было проиг-рано. Крымцы подкреплялись всечасной подменою. Клепсидра ис-тории капала кровью. Девлет-Гирей удовлетворенно наблюдал, как кольцо вокруг опричного полка неумолимо сжимается. Он полагал: окружено целиком русское войско. То была роковая ошибка. Со-мнение закралось, когда сильный порыв  ветра на  короткий миг расчистил обильную пыль, и он  заметил  значительное прорежение в лагере. Московские пехотинцы прикрылись от стрел щитами че-репахою. Пращники и застрельщики стояли за телегами. Посередине трепыхалась  большая хоругвь воеводы Воротынского. Но не бежал ли он? Не последовал ли главный воевода примеру  Шереметьева? Верно московитов стало меньше, оттого, что храбрые нукеры их перебили. Омыв лицо, Девлет-Гирей  возблагодарил Всевышнего.
         Матвей бочком продирался к битвенной окраине, по- прежнему неутомимо нанося удары по наседавшим крымчакам. В месиве сражения вдруг обнаружилось мощное боковое движение. Это хан снизошел к просьбам старших сыновей. Подкрепил нукеров их личными отрядами. На застоявшихся жеребцах молодежь врывалась в гущу сечи, отодвигала усталых и крошила утомленных русских воинов. Войско московитов пятилось и скоро вынужденно отошло в неглубокие воды речки Лопасни, там противоборство продолжилось с прежним неистовством. Матвей вырвался из кучи и несся, оставляя в стороне московский лагерь, видневшийся на холме по берегу Урожая. Битва подкатывалась и сюда. Подступы к «гуляй-городу» сдерживали сомкнутые ряды ландскнехтов Францбека. С флангов их прикрывала пешая козельская рать. Несколько сотен нукеров оги-бало поле сражения и летело на рыцарей ударить в тыл. Матвей поторопился, дабы не оказаться зажатым между теми и другими. Спиной он почувствовал  сильное колебание воздуха, означавшее: налетела броня на броню. Конские хвосты крымских воинских колпаков налезли на разноцветные плюмажи рыцарей. Юркие татарские воины спешились, привязали к кустам поводья коней и полезли в бой резать подпруги тяжелым рыцарям.
         Матвей не остался незамеченным. За ним погнался зоркий крымчак. Давая понять, что переметывается к врагу, Матвей на ходу расстегивал крючки юшмани. Он сбросил наземь саблю с ножнами, щит. Брякнулся, перекосив железные доски, доспех. Матвей развернул коня и показал преследователю пустые руки. Тот, еще озлобленный погоней, нагнав, ударил Матвея плашмя саблею по темечку.
         Успев уклониться, Матвей снизил силу удара, принял на плечо. Татарин указал Матвею наземь. Матвей спрыгнул. Крымчак подхватил его лошадь, поехал подобрать доспех саблю. На шею Матвею накинул аркан, указывавший  собственность. Миссия Матвея могла  быть не выполнена, когда бы он, завидев, что отводят его далее от ханской ставки, не кинулся в ноги проезжавшему мурзе. То был Утемиш. Изрядно владевший  русским наречием он понял: Матвей не пленник, как уверял захвативший его татарин, но перебежчик. Матвей достал из-за пазухи письмо, будто бы изве-щавшее о приближении сильного русского подкрепления. Утемиш воздал недовольному татарину монетою и пояснительным  пинком, повез Матвея к Девлету.
         С ханского возвышения открывался вид на речку, принимав-шую приток, и деревню. В русском «гуляй-городе» происходила суматоха. Причин ее не знали. Завидели стрельцов, выходивших вперед обоза и ставивших  ружья на подставки.
         Среди приближенных хана сыскалось достаточно московских  изменников, знавших Грязных, помнивших, как прошлый год чет-веро их наезжали в ставку, вынужденно сказывая, где у царя  полки и надежна ли оборона столицы. Ведали и о казни. К переметнувшемуся Матвею отнеслись с сомнением: никому не верили, в каждом колебались.  Матвей распростерся ниц перед Гиреем. Утемиш протянул хану взятую  мнимо тайную грамоту. Девлет, не касаясь, кивнул передать бумагу русскому приспешнику для прочтения.
         Утемиш склонял ухо и, глядя на кровопролитное сражение, выговаривал Матвею:
- Вот ты сам и други твои оделись, как на царский  маскарад, пра-вославными монахами, в черных рясах, скуфейках, с выпростанными крестами. К лукам приторочены у вас выбеленные непогодой собачьи черепа и поганые метла. Кони тоже черные. Но способны ли вы испугать славных ханских воинов. Гляди: все более теснят ваших.
         В густоте пыли мелькали черные фигуры опричников, вставали на дыбы лошади. Блиставший доспех делал их похожими на улиток, что, барахтаясь, никак не выберутся из панцирей, которые переросли. Цветастые кафтаны крымчаков разрезали черный пирог лентами, разделяли на отдельные очаги отчаянного,  последнего сопротивления. Янычарский полковник подъехал к хану, получил разрешение и  начал выдвигать дотоле берегшиеся  конные резервы. Матвей сообразил: крымчаки идут добивать «гуляй-город».
         В теперешнем выигрышном для крымчаков и турок положении бумага, привезенная Грязным, не выглядела устрашающей. Признаков возвращающегося Шереметьева нигде не было. Крым-чакам – поторопиться, и они расправятся с Воротынским до подхода любых московских сил. Все же Девлет  послал две сотни на север подтвердить привезенное послание или опровергнуть.
         Матвей искренне жалел товарищей. Он наблюдал ладных хан-ских воинов. Видел командиров, непрерывно получавших  приказы и скакавших их выполнять, пригнувшись к гривам маленьких кос-матых коней. Окружение Девлета шевелилось, пульсировало и ка-залось разноцветной каплей, выпускавшей нити отростков – смерть. Плакало сердце о родном обреченном  войске. Утемиш, не вдаваясь в чувства перебежчика, полагая выбор предательства правильным, с ленцой допрашивал Матвея о последних переменах в опричнине.
- За что же служит царю она вашему? Мы-то, ханского племени, идем с Девлетом за наживу, таков корм наш, то - достойнее, ибо ваши  храбрецы ведомы страхом. Не спереди мы убьем, так ваши опосля расправятся сзади. Наслышаны о гонениях. Палец о палец не ударил бы  за вашего царя. Вот и эти, друзья твои обреченные, почем зря сражаются? На что сие напрасное ожесточение?
- Не сражаются они,  умирают, - угрюмо отвечал Матвей, видя, как падают один за другим опричники, чьи черные рясы и скуфейки, вороные кони растворялись в удушающем кольце неприятеля до исчезновения.
         Утемиш насмешливо  окидывал крепкую, чуть согбенную фи-гуру Матвея, прикидывал, сколько дадут за него на рабском рынке. Он не верил, что тот привез бумагу, способную изменить ход сра-жения. Хан тоже не верил  и полагал, что Матвей, и, возможно, ро-дичи его желают переметнуться на крымскую службу, потому и со-стряпали бесполезное услужливое донесение.
         И вдруг  волна прокатилась по ханскому флангу. Оттуда при-скакал нукер, крича: значительные силы русских пробираются ов-рагами высохшего речного русла. Теснота места увеличивала страх числа. Растянувшиеся узкой линией московские воины представи-лись   юзбаши, отправившему нукера, тьмами и тьмами. Вместе с Георгием разглядели изображенья и ярославских медведей, и зубцов Суздаля.
         Пять сотен Утемиша как раз прикрывали фланг и слабо ис-пользовались в деле. Утемиш тут же ускакал, чтобы смелой контр-атакой разогнать неведомо откуда свалившихся. Неужели Матвей не обманул? Треск ружейных выстрелов и одиночные хлопки пушек подтверждали, что пока татары увязли в разгроме опричного полка Хворостинина,  свежие полки московитов, испытывая хлопоты лишь с ухабистыми дорогами, зашли во фланг  хану и продолжают движение, целясь на обоз.
         Утемиш скоро возвратился в ставку с окровавленной головой. Его конников рассеяли, и он, как прежний гонец, преувеличивал численность неприятеля, описывал, что заметил те же самые дере-вянные щиты, что спасали «гуляй-город». Сломав со зла плетку, Девлет бросил на обходивших русских орду ногаев. Хану приходи-лось выводить людей из сечи с Хворостининым, ибо мало кто не ускакал  туда добыть доблести и пленника в короткой расправе с малой черной тысячью.
         Ногайский хан, известный  жестокосердием и личной  храбро-стью, неохотно оторвался от утомленных опричников и полетел помочь полутьме Утемиша. Хорошо бы помочь и сотнями старших сыновей, но хан неосмотрительно дозволил им добить уступавших опричников.
         Девлет-Гирей по-иному поглядел на  Матвееву бумагу. Почуяв поражение, он, оправдываясь, поверил, что с Москвы вернулись Шереметьевские  полки, подкрепленные новгородским войском  государя, датскими наемниками Магнуса, кем угодно. Хан возглав-ляет войско, отчего бы Иоанну не самому привести своих? Прошлый год было не так. Отчего же ноне?  Да, это ударил царь. Не обреченный и ослабленный Воротынский же вывел остаток войск в обход?!
         Золотые московские хоругви с кротким ликом Христа стреми-тельно продвигались к ханской ставке, опрокидывая препятствия. Клочковатые, обритые, с растрепанными вихрами на  узких подбо-родках головы крымчаков слетали с плеч. Вставали на дыбы пере-пуганные лошади, скидывали седоков. Девлет помчался вперед. Желал показать воинам: он неустрашим. Сыновья и окружение увидели и пришпорили за ним, оставив участки битвы, где руково-дили. Только прямо на юрты знати напирал такой вихрь, что хану пришлось удержать лошадь. У него блеснула лихорадочная мысль додавить опричников и по трупам опрокинутых влететь в опустев-ший «гуляй-город», запереться в оставленных русскими укрепле-ниях. Была необоримая преграда: опричный полк стоял намертво. Сдвинутые по колено в реку, они перестали уступать и лишь падали сраженные не крымским умением, но числом.
         Красные московские кафтаны вливались в сердце ханской ставки. С флажками на пиках неудержимым валом взбирались дру-жины Никиты Одоевского и Андрея Хованского. Хмурый Девлет толкнул назад в ножны с золотой насечкой саблю. Душа его обли-лась слезами, когда увидел он, как московиты берут под уздцы коней его сыновей. Сыновья выворачивались. Старые мурзы рубились отчаянно. Московиты сваливали их арканами, затягивали ремнями запястья, волокли по земле. Продажа и выкуп – тот же исход, кто бы не победил в  смертельной схватке.
         Астраханский царевич Кайбула наседал с  юрьевцами. Было за что драться – сын сидел в «дружеском» заложничестве в Новгороде около Иоанна. Касимовские татары вместе с тверчанами накинулись на обоз. Симеон Бекбулатович прыгал на чалой кобыле меж своими, хлестал плеткой по плечам, требовал не отвлекаться на разграбление. В телегах лежало собранное по пути ханом  рязанское, козельское, серпуховское добро.
         Ошеломленный, расхристанный внезапным разгромом хан вскричал поворачивать к Дону уцелевшим. Обоз бросили. Более стойко державшиеся янычары уходили последними, отражали на-скоки русских, от избытка мужества кинувшихся в беспорядочное разрозненное, свойственное злобе преследование. В сече полегла родня Девлет-Гирея, нашли смерть, раны и плен многие мурзы и знатные воины.
         Старший сын Девлета Мухаммад алкал срубить Матвею голову за достоверную, да печальную весть о подходе главного русского войска. Передумал, забрал в Таврию пленником. Никто у татар не желал признавать себя обманутым. Правда же была такова: ни Шереметьев, ни царь не подошли. Воротынский разбил вчетверо превосходящего числом противника.
         Привыкший к лести, новостям радужным, самым бессовестным Иоанн, сидя в Новгороде,  колебался в успехе. Растворяя в пирах и коротких расправах скорбь о бедах отчизны, диктовал завещание, там отдавал царство Ивану. Еще собирался бежать в Англию, когда получил повторный донос о победе. Но еще прежде «добрые» люди подсказали: Воротынский положил опричнину, лучшую царскую тысячу, его скорых соколов, молодых волков. Говорили: специально ненавистными боярами-воеводами  были поставлены  они в бою  первыми.
         Государь сел на древнем  дворе Ярослава в высокое с золотой парчой кресло  и  потребовал заново явиться гонцам от Молоди уже в присутствии новгородских господ, тиунов, земцев, иноземных гостей и духовенства. Сановник Давыдов и князь Ногтев, свидетели и участники победы, громкими голосами повторили, как хан, изум-ленный подходом наших сил узкою долиной в бок орде, испуганно повернул за Оку, оставляя обоз и  бунчуки. Из ста двадцати тысяч крымчаков большая часть перебита, взята в полон или разбежалась. Девлет, едва уцелев, ускакал с двадцатью тысячами. Знатнейший бич и губитель христиан ногайский мурза Дивий, отдавшийся в плен суздальскому витязю Алалыкину, был явлен собранию вместе с некоторыми другими знатными пленниками. Мурзы стояли понуро с обнаженными головами. Их насильно положили перед государем ниц.  Кинули трофеи: два лука и две сабли Девлет-Гиреевы. Победа приписывалась Иоанновой мудрости. Его именем вдохновлялись защитники.
         Иоанн осыпал вестников милостынями, велел присутствующим благодарно кланяться победившим воеводам, трезвонить в колокола, день и ночь духовенству петь благодарственные молебны. Успев отправить новое остерегающее письмо Иоанну III Шведскому, царь возвращался в Москву принять восторги тамошних спасенных. Знатных крымских пленников оставляли в неволе в Новгороде, не сомневаясь ли еще в крепком стоянии столицы?  Иоанн молчал про разгром опричнины. Откладывал возмездие Воротынскому с Одоевским и Морозовым. Не упоминал  о хитрости, уверившей татар в подходе московских сил. Удивительно, без всякого наказания остался Шереметьев, не выполнивший приказа. сбежавший в решительную минуту. Согласились поверить, что он ушел укреплять Кремлевские стены, пополнять людьми и пушками недостаточный гарнизон.
         Встречь царю в Новгород прискакал и Малюта. Знали:  Воро-тынский избегал двора. Развивая воинскую удачу, посылал легкие отряды на Крым и ногаев. Московские разъезды подбирались к Таврии. Донское и Днепровское казачество опустошал ханские улусы. Донцы вернули Азов.
         Василий Григорьевич Грязной за храбрость при Молодях по-лучил долгожданное Нарвское воеводство. На радостях желал еще отличиться. С разведкой пробирался в Таврию да вдруг попал в по-лон.
         Услыхав о русской победе, воодушевился и Эзельский прави-тель. Младая сестра Евфимии вновь показалась желанной. Магнус убеждал себя дождаться расцвета прелестей перспективной девочки Марии.
   
         
         
      
         

Часть III
         


Магнусово   семейство



                1



         В Дикой Степи уныло пробивается полынь-трава,  колосятся на горячем ветру серебристые нити ковыля, кружит голову запах чабреца и бессмертника. Обнаженные суховеями белые корни шалфея торчат толстой припочвенной паутиной. Лиловые цветы его качаются сухим пергаментом, не издают шелест,  сетчато рисуясь в дрожащем мареве. Припозднившиеся незабудки, желтый крестовник, фиолетовый коровяк припали к потрескавшейся земле, робко выглядывают из сухого мятого разнотравья в ожидании   влаги, скупого  дара выстиранных пронзенных синевой небес. Здесь на острие степи, где  плоско обрывается она в море, и рукав Днепра  ненасыщающим, точно безводным потоком невнятно трется о пес-чаные берега, пылающим предосенним полднем сидели подле два человека, отец и сын. Старший - с бумагой на коленях , пером и склянкой с чернилами. Короткими словами круглится, а то рвется речь. Сторонний человек не принял бы говорящих за родственников, столь холодна и расчетлива ленивая беседа.
         Невдалеке на песке валялось коровье стадо. Кочевники, будто литые, замерли с высунутыми над воротами халатов луками. Семья волков затаилась в серых остях диких злаков. Поджарый рыжий вожак сунул нос в мучнистую ветреницу, отбивал голод, нетерпе-ливо ожидая расклада далекой ночи.
         Василий Григорьевич, успевший повидаться с царем, собрав-шим в Слободе остаток опричнины, поведал сыну, как выспрашивал Иоанн каждого про смерть и увечья его соколов на Молоди, не виня ни Малюту-Скуратова, благоразумно уступившего командование  Хворостинину, ни последнего с братом Андреем, но боярский воинский совет  и прежде – Михаила Воротынского. Как сдержан был Иоанн Васильевич, не отправив на плаху сразу большого воеводу и князя Одоевского за  выставленье кромешников в передовой полк. Успел осыпать обоих наградами, как нежданно об-винил  Воротынского по свидетельству княжеского раба в чародей-стве, ворожбе, тайных свиданиях с ведьмами, метя свергнуть само-держца, воспользоваться любовью народной по  победе над нехри-стями.
         Большого воеводу приволокли к царю с заседанья Думы в Грановитую палату окованного. Шестидесятилетний герой называл  своего беглого раба клеветником и злодеем, взывал не склоняться навету. Иоанн отвернулся оправдать последнего друга давних из-менников Адашева и Сильвестра. Воротынского положили  на Кремлевском дворе между двумя зажженными деревьями, мучили. Государь жезлом подгребал угли. Обожженную жертву увезли стричь в монастырь на Белоозеро. В дороге старец скончался. Ныне похоронен победитель  Молоди в обители Св. Кирилла.
         Попав в плен и будучи опознанным, по наущению крымчаков Василий Григорьевич написал письмо государю, где напоминал ему о собственных заслугах, о испытанной десятилетием верности. Молил обменять его на мурзу Дивия или выкупить за сто тысяч рублей, цифра колоссальная. Царь долго не отвечал. Василий Гри-горьевич писал еще. Надеялся и себе урвать подорожные. Уже про-сил  менее, только требование по Дивию оставалось прежнее. Любил зятя хан и рассчитывал, что царь столь же любит старшего Грязного. Наконец татары с  Василием Григорьевичем получили ответ. Иоанн честил по чем зря сотрапезника, голову опричную, нарвского воеводу, коря происхождением. За злословием скрывал раздражение  требованием выкупа чрезмерного. Де, взял я тебя, Васька, псаря обтруханного, поднял с родней до себя. Четыре ближних родственников твоих метались между мной и крымчаками, гадали, где прибыльнее. Брат твой Григорий  отравил мою любимую супругу, царицу Марфу. Равно хватает тебе самомнительной наглости, по наущению ли, безумному размышлению, равняться с Дивием, мурзой знатным, запрашивать выкуп, который и за князей Рюрикова дома никогда не давали. Царь назначал за Василия Григорьевича неприемлемую Девлету   цену – тысячу рублей. Дивия же не отпускал. И вот летели из Крыма в Москву и назад письма, вертелся торг.
         Матвей сочувствовал бате. Скрипел батя зубами. Уязвляло:  царь винил, будто взяли Грязного в полон сонного. Василий Гри-горьевич же возвещал:  шесть крымчаков сразил до смерти, двадцати двух ранил. Вот и в полоне времени  не теряет, живота не жалеет, крадется  ночью татем, закалывает кинжалом перебежчиков.  Мотает он головой, водя едва грамотной  рукой по листу, вопрошает подсказки. Сюда Якова, он бы складно словеса соединил! Чернила и бумагу дали Василию Григорьевичу крымчаки. Строчит он черновик очередного к царю послания, потом проверят его совет-чики хана: «Государь! Исполнял я приказ твой, добывал языков для безопасности Русского царства. Не верил другим, сам день и ночь бодрствовал. В бою я губил врагов христианства, в плену – твоих изменников. Никто из них не остался здесь в живых, все пали тайно от руки моей… Шутил я за твоим столом, чтобы веселить тебя. Ныне за тебя и Господа помираю. Еще дышу, но единственно по особенной милости Божьей и из усердия к службе твоей. Да возвращусь вновь тешить царя моего. Я телом у хана, а душою у Бога и у тебя. Не боюсь смерти, но единственно – твоей опалы». Ни слова Василий Григорьевич не сказал про полоненного сына. Тот и не просил, отцу самому бы выбраться! Не знали оба, что хан за возврат Дивия уже обещал царю оставить требование возвести на астраханский трон Мурада.
         Василий Григорьевич завелся и с жаром заубеждал сына, что никакие Грязные не псари,  рода знатного. Сия новость должно  вытащить из пыли по отмене опричнины. Снова выгоднее станови-лось на Московии быть скорее знатным, нежели нет. И вот не без удовольствия повествовал Василий Григорьевич: предок Грязновых не хурым-мурым, по-русски он Стеня, по-итальянски же – Стефано! выехал не откуда-нибудь, а из Венеции чуть ли не при Симеоне Гордом на службу великому князю русскому. Принял по право-славному крещению имя Федора. Во все глаза глядел Матвей на папашу. Складен тот был врать, но давно  не завирался. Не плен ли умом его тронул? Вот жалуется Иоанну в письме, что в оковах, го-лоде и наготе. Сам же одет прилично, кругл лицом. Про предка Стеню ничего не слыхивал Матвей. Пугался за батянин разум . Просил папашу  окститься. На что? Не стояло в видимости церквы. Василий Григорьевич, слыша, как называют его папой,  морщился, словно зубы болят. Внушал: де раньше скрывали Грязные высокое происхождение, вот и ростовские бояре они, и вотчины у них, и пошлины, и жалованные грамоты, волостели в Угличском уезде по смещению Шемяки. Предок наш Илья Борисович ездил в посольстве ростовского архиепископа Вассиана к мятежным братьям венце-носного деда нынешнего государя Андрею Углицкому и Борису Волоцкому. Захирел Грязновский род от Василия Ильича, человека бесполезного, неэнергичного. Василий Григорьевич взялся Матвею рисовать на песке герб. Там и щит с венецианской полосой и крылья и рука с мечом обоюдоострым, и еще чего-то непонятное. Не лодка ли? В Венециании воды полно. Венецьянские властители вместо жен живут с морем... Какие же мы псари?! Только прикинулись по нелюбви царя к знати. Малюта вот тоже не упирал, что он Бельский. Вынужденной скромности много примеров. Сейчас же все обернуться способно. Чую разворот, есть! Помни, Матвуша, бояре мы. Храни  род. Будешь в Москве, возьми выписку из Степенной книги. Не скоро он там будет!
         Вспомнили и казнь Грязновского выводка. Знали подноготною своих, а потому находили оправдание государю. И все же говорил Василий Матвеевич и будто вину перед Матвеем замаливал. Какую вину? Неведомо было Матвею, что царь пожаловал сына Василия Григорьевича поместьем и денежным жалованьем. Василий Григорьевич знал да молчал, имелись причины.
         Копыта лошадей разбросали песок. За Василием Григорьевичем прискакали два конника. Матвей троекратно облобызался с батей, не ведая, свидятся ли. Старшего Грязного втащили на лошадь впереди одного всадника. Конники понеслись к стоянке кочевья, где поднимались юрты. Оттуда несся запах свежевыпеченных лепешек, разлитого конского молока. Ржали кони: взапуски гоняла молодежь.
         Василия Григорьевича перевозили к хану. Мурза Дивий, на коего   менял Грязного Девлет, скончался в Новгороде, и хан усту-пал царского наперсника за две тысячи  московитских серебряных нарезков. По  обыкновению  Иоанн медлил с оплатою. В ожидании Василий Григорьевич был поселен при ханском диване в Бахчисарае. Там Грязной не скучал, вмешиваясь в дела посольские. Осмелев, желал отдельную миссию  исполнять. Не получив на собственный выкуп, поручался деньгами по четырем пленным детям боярским. Секретно передавал о голоде в Крыму, об удачном времени для русского удара. Читаем: с освобожденными полоняниками передает  о готовящемся набеге крымцев на государевы украйны по синему льду. Войска зазря на отраженье сгоняли. Царь посадил в тюрьму тех полоняников за неверный донос. Царь писал московскому послу в Крыму, чтобы Грязной кинул дуровать. Хана же развлекало заразное легковерие потомка венецьянцев. Он награждал Василия Григорьевича атласным платьем, сажал с собой на пиршественный ковер. Грязной же уже передавал с послами, что изгнанник Мурад желает сместить престарелого Девлета и утвердить в Крыму своего тестя из династии астраханских ханов.
         Еще  придется Василию Григорьевичу увидеть Девлета не-мощного, вынесенного дышать воздухом, положенного на ворси-стые  тугой основы покрывала. Готовые разодраться сыновья будут стоять подле умирающего. Вымучит старца озноб. Провалившиеся под надбровья глаза взглянут с укором. Теплая каракулевая шапка спустится на уши. Грозный сжигатель Москвы потребует снять шапку, захочет лучше слышать признанья  в любви сыновей. Он за-вещает им не резать друг друга, не травить, не посылать удавки шелковые, блюсти единство ханства Крымского, держаться турец-кого покровительства. Без османов, сельджуков и  янычар не вы-держат крымцы напора русских. Подобно воде, заполняющей низо-вые пространства, прольются они  на юг, пока море и горы Кавказ-ские не укажут предела. Ханский скипетр на десятилетие отойдет старшему Мухаммаду, и тот обнимет братьев, клянясь  не сокращать их улусы, беречь богатства, как свои, держать братских жен сестрами. Клятву скрепят круговой чашею кумыса на крови. Только тогда, завершая дела земные, и отпустит  преемник Девлета Василия Григорьевича.
         Матвея же    выкупать не собирались. Развитому псу и щенку  цены розные. Оставленные пленники  жили в сарае с  дырявой крышей и щелями в кулак в стенах. Совместно кое-как  подправили убежище. Зимой завертывались в солому, дрожали под попонами. Зимы в Таврии ласковее московских. Прятались более дождя, чем мороза.
         Рабов кормили, подобно скотине,  давая  необходимое для поддержания сил, но не более. Работали за корм, наградой было от-сутствие наказаний. Вдруг на Голую Пристань привели дядю Якова. Вот его история: Не выдержав, набросился он на погонялу гребцов. Валах отличался привязчивой жестокостью. Колотил бичом по чем зря не в счет гребнувшего.  Не учил, забивал хлесткими ударами. Заступника связали. Яков отказывался грести далее, предпочитал умереть. Его исхлестали до сдирания кожи. К гребле он сделался непригоден.  Его повезли с другими недужными пасти скот в Таврию,  и далее – пахать землю под бахчи. Матвей заметил дядю в прибывшей партии. Рабы, понурившись, сидели окованной кучей на солнцепеке. Матвей украдкой катнул заткнутый кувшин с водою. Привезенные пить, обливаясь, набросились.
         Нуреки разбили рабов на десятки. Каждому указали началь-ника,  исхлеставшего для порядка плеткой битых и перебитых. К вечеру Матвей вывел дядю к протоку. Оба легли на песчаном берегу среди мелколистных спаленных зноем ракит. Матвей смазывал Якову раны маслом. Тот вздрагивал, когда масло попадало в  рану или кровоточащую ссадину. Голени Якова ободрали  колодки. На потертости Матвей наложил травы, освежил водою. Яков вытянулся, глядел в тихие воды, на барки у причала. На барках с верховьев везли чернозем, удобряли тем неблагодатную серую песчаную поч-ву. Ефросинья, дева раздора, не вставала меж родственниками. Еф-росинья исчезла, выветрилась. Будто сон были Новгород, царь, служба, Московия. Все  далеко, нереально, не действенно  Тепе-решнее существование постигалось мучением, но и в  прежнем не пролегло настроения. Редко радовались в детстве, на воспитании у дяди Костки, в отроческих разъездах, на охоте, в храме Св. Софии, когда смущенно поглядывали на девиц, а с клироса катились про-никновенные голоса хора. Созвучия песнопений под дым кури-тельниц крались в шатер собора, где всепонимающе, прощающее глядел Иисус. Пленникам разрешили молиться. Все не  как дома, без попов-то… Матвей уложил голову дяди себе на колени и искал средь засохших струпьев в его спутанных волосах. Искаться – при-вычное занятье. Взаимное сближение наполнило сердца сладкой  памятью отрочества. Дядя и племянник плакали и не стеснялись. К чему несчастен человек? И к чему столь несчастен человек русский? Не пропитаны ли  дурной, вызывающей  душевные и телесные муки лимфой? Флегмой безалаберности, непредусмотрительности, ума последнего и уже ничего не меняющего часа, всесокрушающего бездумного героизма?.. Матвей  спросил про жену.
         Яков рассказал, как видел ее,  вместе с другими наложницами, сводимую на берег в Царьграде. Матвей вздрогнул, похолодел. Врагу досталась сбереженная им первина. Участь младшей сестры, о которой  знал Яков, подтверждала худшее. Ныне глупо стало рев-новать Якова. В затемненном душевном раскладе Матвей то желал жене смерти, то побега, то хотел мстить всем татарам, ибо до кон-кретных обидчиков, Утемиша, добраться ему руки коротки.   
         Яков неожиданно  спросил:
- Что сталось с кобылой, Матушкой?
         Матвей растерялся. Рука его, по мере дознанья о Ефросинье неохотнее давившая вшей в волосах Якова, замерла:
- Матушка? Вот вспомнил! Когда погоня была, ты на кибитку Ананьиных перескочил. Кобыла же брошена была?
- Куда – брошена! К оглобле я ее привязал!
- Знамо, татарва забрала твою кобылу  с другими лошадьми.
- И то верно. Ты-то не видал?
- Где? Здесь? Нет. Может, кто и пашет на твоей кобыле, но в иных краях. Старуха она стала.
- Твой Беляк?
- Гляди-ка, память у тебя на что! – серчал Матвей. – Когда тебя схватили, а хан в Таврию откатился, перемены случились на Руси. Начался разбор Девлетовых обещаний. Хан обещался бояр не за-бижать, имения даденные служивым людям как есть оставить. Лишь бы Иоанна Васильевича от стола скинуть. Мол, прижал он земщину. Да и не в своем уме: то яро казнит, то, лоб кровеня, молится. Были соблазненные, и из наших.  Царь тогда перебрал опричнину. Полютовал на кромешниках. Знаешь, досталось Грише со свойственниками. По-новому лошади должны  быть уже токма во-роные, не разные. Вот и отдал я Беляка.
- В хорошие ли руки?
- Он мне кто? Брат, сват, батяня, дядя? Достаточно за Беляка не да-вали. Два рубля пять на десять алтын еле выторговал. Скорей его на кожу и кости взяли.
- За такие деньги вряд ли на убой.
- Я тоже смекаю.
- Я бы схоронил Матушку. Вторую такую кобылу не сыщешь. Глаза у нее были человечьи. Бывало разболятся у ней бабки, я омою. Матушка с благодарностью глядит, шеей качает, точно спасибо молвит, -  растрогался Яков.
- Брось, лошадь – не человек. Чего скотину жалеть? Христос тоже не за живность помирал, а за человека.
         И Матвей свел речь на наследство деда Костки. Как бы он по-жил в доставшемся  имении. И лес удачно продан, и деньжата в горшок положены и в землю в укромном месте закопаны, одно бы царь службой не трогал. Так он трогал! И ой как трогал! Без войны воинской службой можно заниматься, но с войной, пленом, пора-жениями, увечьем! Оба, племянник и дядя враз подумали о России, Не захотелось им туда возвращаться. Топкой холодной невыразимой тяжестью понесло, дыхнуло из лесов заокской родины.
         Год пошел за год, разговоров переговорено! Помимо Ефроси-ньи с Марфой,  в свободный час часто обсуждали Василия Гри-горьевича. Матвею боялся, что батя трогался с ума. Рисованье на-следственного Грязновского герба, объявление предком  венецьянца Стеню отдавало бредом папашиных страданий.  Знамо, гнил снутри. Матвей передал Якову байку про Венецию. Царь венцьянский венчается, кидает кольцо с пышной лодки в море. Как жить с морем на подобие супружницы и так, и эдак не укладывалось в голове. Матвей прикладывал  к воображению слова матерные. Не Яков, южного моря он не видывал, но помнил Нарвское. Хоть бы войти в волну, как же единиться, примерь с бабою? В воду что ли детинец засовывать?
         В гнетущем труде, в желании к женщине рыхлилась тяга к ро-дине. Та и не та еда у татар. Утомил кумыс с лепешками. Хочется мясной пищи, ее не дают. Рыба бывает,  не тот вкус.  От конной убоины дядя с племянником отворачивались. Тосковали по церквам. Оба всласть отстояли бы службу. Поглядели на народ православный, на священников в омофорах, стихарях, епитрахилях и орарях, идущих  в Великий праздник. Ладно – в будни. Ближний православный город был Олешье, но и оттуда не доносилось пере-лива звонниц.
         Охладев, татары бросили удобрять песок. Кончились полевые работы. Матвей и Яков теперь  работали на пристани. Перегружали товар с польских судов на крымские фелюги. Да не пшеница, рожь, шкуры и мед с рыбою, а рабы были главной статьей славянского экспорта. Одни рабы перегоняли других на суда. И не было зрелища Матвею и Якову больней, чем гнать по мосткам в трюмы рыдающих, угрюмо молчащих братьев и сестер из государства Польско-Литовского.
         В крымский плен попался другой Грязной -  царский потешник Васютка, Григорьев сын. Лишившись фавора, прозябал в пода-ренном поместье. Во одного из набегов был умыкнут заснувшим по нетрезвости под  смородинным кустом смородины. Васютка и в плену пытался смешить, сейчас – поработителей. Однако не выбился среды. Привели его равно на Пристань. Стакнулся с родней. Поведал  о дальнейших опалах героев Молоди. Удостоверил мученическую кончину князя Воротынского, умерщвление князя Одоевского, брата Евдокии Нагой, и  боярина Михаила Яковлевича Морозова с двумя сыновьями и супругою Евдокиею, дочерью князя Дмитрия Бельского. Морозов выступал дружкой на первой свадьбе Иоанновой, высился при Адашеве, управлял огнестрельным снаря-дом в казанской осаде. Как и Воротынский с Одоевским, он был не вписан в опричнину, не являлся на кровавых пирах с Малютою и Басмановыми. Всецело человека земского  его обвинили в потерях кромешной рати. По сходному делу пал старый боярин князь Петр Андреевич Куракин - неоднократный воевода в течение тридцати пяти лет, боярин Иван Андреевич Бутурлин, не избежавший гибели единородцев. Снова рушился царский гневи  на уцелевших оприч-ников. Казнили окольничего Петра Зайцева, взялись за родню ца-рицы Марфы. Мешалась она  новому жениному выводку. Отрубили головы Григорию Собакину, дяде Марфы, и кравчему Каллисту Ва-сильевичу Собакину, брату усопшей царицы, бывшему царскому шурину. Вместе  пошли на плаху дворовой воевода князь Тулупов, Никита Борисов, оружничий после Вяземского – князь Иван Деве-телевич. Задавили мучительным орудием псковского игумена пра-ведника Корнилия и смиренного ученика его Вассиана Муромцева. Новгородского архиепископа Леонида, ябедника и первого винов-ника разорения Новгорода, зашили в медвежью кожу и затравили псами. В последнее посещение царем Новгорода доказали горожане Леонидово любостяжательство. Так пал он за Пимена.
         Слухая доклад Васютки, Матвей не сомневался: правильно не бежит он неволи. Головы воевод полетели за опричнину. Что ждет его с подложной бумагой перебежавшего? Воля была казненных воевод. Сошлется ли на батю, так он тоже в плену и лишь о собст-венном избавлении думает. Кивнет ли на Малюту. Про того Ма-лютка доносит: кинулся Малюта с лестницей на стену ливонского Виттенштейна, рухнул пронзенный многими стрелами, изрешечен-ный аркебузными пулями, не выпустил  из сильной длани штурмо-вого топора. Справил царь над павшим героем кровавую тризну. Сжег в виду Виттенштейна на общем высоком костре  схваченных пленников: шведов и немцев. Самолично повернул голову мертвеца, лежавшего на парчовом ложе, к пламени. Будто мог друг видеть и слышать неистовое возмездие. Теперь же лежит  Малюта в мона-стыре Св. Иосифа Волоцкого около сына и матери.
         Непроизвольные мурашки набегали в межлопатье Матвея. Нет, не жить ему на Московской Руси… Васютку уволокли. Далее нет о нем  следов ни в старинных записях, ни в нашей повести. Сгинул, пропал. Ежели и вернулся на родину, скончался в безвестности.
         Матвей все чаще спрашивал у Якова как человека разумного, что делать-то. Морщил лоб Яков, отвечал: жди смерти Иоанна. Страшные слова. Государь-батюшка, ему служили, поклянясь  пре-зреть и  отца, и мать, и единокровцев, а тут выходит не может Мат-вей  воротиться, когда царь все помнит, все знает, настроен он про-тив воевод и их орудий, подобных Матвею. Не лягут в защиту Мат-вея показанья, что грамота о подходе царских войск к Молоди за-ставила обернуться хана, спасла столицу. Не одна грамота поворо-тила крымских коней. Матвей ощущал всю шаткость своей позиции. И так, и эдак перекладывал. С письмом пролетели, за Марфу прощен, нынче это… Годунов? – предположил. Яков согласился: Борис, ежели по-прежнему при Семье, способен  пристроить. Только нужен ли ему Матвей? Племянник в себялюбии не думал об одном: он – ладно, чего дядя не бежит?
         Подкралась следующая осень. Степь пожухла. Высокая трава легла, затопорщилась  остью. Ранее скрытый зверь явил багрово-карюю спину. Сайгаки с  молодняком спускались близко к реке, опасливо и жадно утоляли жажду. Шастали по камышам, хрустели пережеванным стеблем. Пристань окатывала поднятая кочевавшими стадами пыль. Низкое  облако стелилось по окоему, и земля дрожала, взбитая копытами резвых степных передвиженцев.
         Как-то к обеду заметили неровное полотнище дрожащего ма-рева, придвигавшегося с юга. Подъехали верховые с бунчуками на пиках. Обширный татарский отряд выходил из Крыма. Рослые смельчаки в сапогах тонкой кожи, вдетых не в веревочные - сталь-ные стремена, яркие турецкие короткие кафтаны, отороченные бел-кою, круглые шапки с лисьими хвостами. Сабли осыпаны смара-гдами и изумрудами, пером к перу торчат хвосты стрел из обшитых бирюзой колчанов, конские уздечки в серебре, чепраки под седлами узорчатые, ковровые. То ехал еще не скончавшийся Девлет или старший сын его на осеннюю охоту.
         Свита в две-три тысячи не остановилась у пристани, промчалась мимо лодок и работавших грузчиков с обычными возгласами удали. Однако Матвею и Якову показалось, что разглядели они Василия Григорьевича. В атласном платье, не грустный, с бойкой шуткою, скакал он подле двух русских, не  наших послов ли в Крыму? Громко болтал, силясь перекричать топот копыт. Снаряженье у всех троих было охотничье: ягдташи да луки с дротиками. Сразу за ними ехали ханские сокольничие, везя крупных, обернутых в тряпки от пыли с кожаными колпаками на вертлявых головах птиц. Замыкала караван вереница верблюдов, на тех везли ханскую провизию.
         Заслышав русскую речь, Матвей не удержался, закричал. Ва-силий Григорьевич не повернул головы, видимо, не расслышав. Сладкая картинка вольной кочевой жизни свернула от излучины Днепра в Ногайские степи.
         Ловя последние ласковые лучи угасающего светила, дядя и племянник лежали в сухой траве, грызли зерна диких злаков, с меч-той рассуждали. Якова все более охватывала тоска по привычной с детства среде, и он говорил: «Вот, репейник, здесь он уже в желтую труху, а у нас на севере, верно, еще зелен».  Матвей угрюмо бурчал: «Брось, и репейник в эту пору у нас уже ссохся». – «А вот ромашка мелкая. У нас она разлапистая». И Матвей опять говорил, что и ро-машка у нас та же, не жирнее. От наемников-немцев он слыхивал: ели и березы у них в изобилии и один в один с нашими. Матвея тоже тянуло на родину, только розно. Не усматривал он прибытка в рабстве, единственно – безопасное прозябание. Хорошо, еще моло-ды. Стариков, увечных или больных рабов крымцы топили в реке. Матвея грызло мучительно сдерживаемое желание к питию. Много лет уже не окунал уста. А чарка снилась. Эх, хлебнуть бы винца, что на опричных пирах подавали! На худой конец, сошла бы брага или сбитень.
         Ночью к сараям, где спали рабы, прокрались запорожские ка-заки. Налетели на татар. Завязалась  сеча. Лысые с длинными чубами запорожцы выглядывали узкоглазых, резали кинжалами, рубили саблями от плеча. В темноте своих легко принимали за чужих, и падал невиновный пленник. Матвей и Яков слышали, что запорожцы перепродают рабов в Молдову и Валахию, и им не захотелось уходить столь далеко, где еще менее схожести с Русью. Они выбра-лись из запаленного огнем сарая. Свалились в ноги казацкому куз-нецу, разбивавшего полоняникам колодки. Поймали суматошных татарских лошадей и были таковы.
         Через четверо суток, ночуя в густых прибрежных зарослях, дядя с племянником обогнули Пороги, где издалече видали на ост-рове большое казацкое пиршество, сопровождаемое пылавшим ка-мышом и  выстрелами из редких и дорогих тогда пищалей. В свете дня они миновали осыпь древних валов, некогда безуспешно огра-ждавших Русь от кочевых варваров. Ехали по левую сторону от Киева. Этот древний город, утратив военное могущество, сохранил значение торговое, производственное, религиозное. Здесь по-прежнему переваливался товар из варяг в греки, гремели наковальни, крутилась прялки, нырял уток по основе в ткацких мастерских, горшечники лепили утварь, плотники строгали обшивку речных, морских судов. В Киеве стоял воевода Литвы – второго русского государства, превосходившего числом жителей Московии. Служил независимый митрополит. К святыням Лавры ехали, шли тысячи паломников.
         Яков и Матвей видели на высоком обрывистом берегу возро-жденную белокаменную  крепость, вниз коей убегал полный водой ров с  валом, заостренным  частоколом. Блистали увенчанные кре-стами золотые шапки соборов. Закругленные приделы церквей уно-сились в морозное  небо. Софийский собор излил величавую мело-дию. Напевной аркой перекинулась она в златоверхую Михайлов-скую обитель. Ей отозвалась колокольня Надвратного храма Золо-тых ворот. Пролился гулким медовым изобилием звук Печерского монастыря. Тренькнули колокола Десятинной церкви. Низом отве-тили из Выдубицка. Сердца юношей сжались, щемящее засосало подложечкой. Дядя и племянник обнялись, обрыдались. Вот она предтеча отечества!
          Внизу склона на вставшей реке колотила друг друга кулаками да дубьем киевская  молодежь. Матвей с Яковом смеялись столь присущей русским забаве. Ой, самим бы поразмяться, кулаки чеса-лись.  Оба  привставали в стременах, угадывали азарт лиц, отчаянные порывы одолеть, ранить, не поддаться. Переговаривались, одобряя удачный удар, смелую увертку. Развлечение удалое, захватывающее. Кого-то откинули на вмерзшие лодки-однодревки, пинали ногами. Товарищи с дубинами летели на помощь, встречь. Гляди: вот трое с разбитыми лицами, кренясь от сильной нетрезвости, заметили верховых и полезли на берег, спросить, привязаться, задраться, лишить коней. Грязные поспешили нахлестнуть лошадей, но долго им было весело, словно  после удушья несвободы смрадом наконец глотнули свежего послегрозового воздуха.
         Вверху Киева берег забирал выше, и тут в дубовой роще дядя с племянником увидели брошенное кладбище. Ограда осыпалась, и над осевшими буграми торчали покосившиеся громадные каменные кресты.
- Чего это? – спросил Матвей.
- Старинных русских богатырей погост, - догадался Яков. Он пове-дал племяннику, как в былые времена хоронили русских богатырей отдельно здесь на бугре, чтобы виден был Днепр и златоглавый Ки-ев, за кои умирали они. Мертвецы слушали звон воды, с колокольней песней соединяемый. Бессильные ныне вспоминали походы честные, славные.
         Грязные стояли подле крестов, казались маленькими, раздав-ленными. Ежели такие кресты, каковы же были люди? Отчего ис-сякли? Или не захотели рожаться, прознав о братских междоусоби-цах, позоре Калки, трехсотлетних взаимных предательствах? Лежат в тиши. Шуршат мыши в сушняке, сядет передохнуть одинокая птица. Над крестами разворочено пронзительно синее киевское небо. Проснулись бы, встали, пошли! Немотствуют, когда, с кем выходили одни против тем. Расшвыривали поганых, раскидывали головы гнилым тыкляком. Нелизоблюдную правду изрекали в глаза правителю Олегу, святому Владимиру. Имена: Илья, Добрыня, Ни-кита содрогали недругов оторопью. Отчего же прошли, рассеялись славные времена, нет героев, сделались мы своим правителям и чужим подножной услужливой ветошкою? Когда-то испить водицы, припасть к родимой землице довольно было исполину для по-полнения сил. Теперь же стоят они, опричники, и в толк не возьмут, как могло сие произойти, не сказка ли? и что за размер богатырей под колоссами-крестами.
         Сбоку за гребнем осыпалась почва. Послышались  шаги
человечьи.  Дядя с племянником переглянулись, невольно покрепче
взялись за конские узды.   Из ямы выполз не сильной крепости
мужичонка, по виду черный церковник, в изрядной шерстяной рясе
и скуфейке. Прошло время, но Яков сразу  узнал отца Пахомия,
венчавшего беспамятного Матвея с Ефросиньей в Суздале. Яков
толкнул Матвея, коротко напомнил историю любителя-звонаря.
         Яков окликнул Пахомия. Тот и без того шел к всадникам. Со-скочив с лошади, Яков толкнул Пахомия: не узнаешь, бродяга? Широкая улыбка расползлась по сморщенному печеному лицу без-возрастного старикашки. Он задергал руками, будто тянул верева колоколов. Яков подыграл ему под звуки угасавшего перезвона. Матвей пустил коня пожевать  сушняка и ветвей безлиственной  дубовой поросли над могилами. Нетерпеливо ожидал, когда стар и млад закончат развлечение.
         Пахомий позвал путников за собою, сказав, что служит на по-каянии некоего знаменитого человека, умирающего в пещерном ските тут в роще. Матвей и Яков спустились вниз по земляным ступенькам и тут в выдолбленной яме с навесом увидали распро-стертого на шубах с попонами человека с всклоченной бородой, провалившимися глазами, тонкой желтой кожей, обтянувшей острые скулы. Отекшая голова его лежала на конском седле. Выше, в земле была выкопана  полка. В ней стояли киоты икон Нерукотворного Спаса, Николы Угодника, Богоматери, колебалась лампадка. Неверный  свет позволял разглядеть сдвинутую повязку над зарос-шим глазом, давнишней раной. Яков подивился, куда судьба занесла Кудеяра, товарищей вокруг нет, и только Пахомий ухаживает за ним. Тайный медленный недуг мучил атамана. Угасал, снедаемый изнутри.
         Услыхав шаги, Кудеяр открыл глаза. Сухие губы его откры-лись. Он просил испить. Пахомий дал воды. Острый былой взгляд выхватил из полумрака Грязных. Разбойник протяжно вздохнул, выпустив пар, очерченного на морозе воздуха.
         «Я обречен», - сказал он. И Матвей, не имевший пиетета перед грабителями, никогда к ним в шайку не прибивавшийся, хмыкнул: «Кто не обречен? Мы с Яшей тоже, придет час, помрем». Кудеяр оценил насмешку. Он повернулся к Матвею. Старый злой властный взгляд, пыхнув, замер. Сжавшийся кулак распрямился. Пахомий, служивший казаку по вере ли, мягкосердечию или обету с корыстью ради, поспешил вывести Матвея из землянки, чтобы не раздражать больного, последние мгновения считающего. Дни шли у того за год. Уходя, Матвей успел услыхать в спину, что не следует ехать на Москву по-над Десной, стоит в остерских болотах, преграждая путь к Чернигову, сильный отряд разбойников. Убивают и грабят они всех проезжающих.
         Чувствительный страданию Яков подошел к ложу. Кудеяр уз-нал его, взял худою рукой его жилистою руку. Вернулся Пахом. Они втроем молились. Кудеяр подпевал псалмам мысленно, берег остаток сил. Заговорил потом: каялся в разбойничьих грехах, пом-нил  жертвы, чуть ли не каждого, павшего от его руки, был  то че-ловек честный, проезжающий, или вор непослушный. Утомительное покаяние разбойника не кончалось. Присев подле, Яков слушал и видел, как закачался Пахомий. Опустился по земляной стене, закрыл в дреме глаза. Понял: сия повесть ему известна. Всякого прохожего вели к Кудеяру и говорил он им. Пронырливые кладбищенские крысы, источившие стены ходами, вылезли на постель, подбирались к краюхе хлеба. Вороны подскакали ко входу, прыгали на пороге, сверкали глазами-бусинами, вертели шеями. Одна порхнула вниз  к хлебу в головах атамана. Яков вскочил прогнать дерзкую птицу. Та заметалась, хлопая крыльями, собирая  паутину, грибок плесени.
         Кудеяр же путался умом, называл себя братом царя Иоанна. Ну, не чудесно ли спасшимся Георгием? Не грабил он,  мстил. Узнав Якова, как прежде служившего у него, шептал ему про столицу свою – село Лох у Старых Бурасов. Мол, пробирайся туда. Пройдешь через долину Божедом, где не боялся я встречать противников, являвшихся усмирять разбойничью вольницу. Там увидишь гору. Со стороны восхода – брошенный колодец. Спустишься в него, упираясь в сруб распоркой. Отодвинешь доску, найдешь ход в три пещеры, проходом связанные. В первой – золото, в другой – се-ребро, в третьей – конская сбруя драгоценная. Возьми на жизнь, ос-тавшееся  же  раздай по монастырям  на упокой моей великогрешной души.
         Яков слушал, верил и нет. Оглядывался на Пахомия. Тот спал и уже посапывал, храпел трубно. Утомленный рассказом разбойник склонился на бок. Он еще жил, и серая пена трепетала на его потре-скавшихся губах. Яков подался назад и вдруг увидел, что глаза Ку-деяра раскрыты и копаются взглядом на его лице. Разбойник указал на грудь, откуда шла боль, и со страстным мучительным желанием прошептал: «Убей!» Неведомая сила влекла Якова. Он взял край полога и накрыл им рот умирающего. Кудеяр сделал едва заметный вдох. Полог выгнулся  в рот, атаман по-птичьи встрепенул руками, дернул ногами и замер. Яков смотрел на труп и не верил, что такой малости, легкого препятствия дыханию было достаточно, чтобы отлетела душа человека. Яков троекратно перекрестился, толкнул ногой Пахомия, чтобы тот проснулся. Пошел из землянки наверх.
         Воздух полнился сыростью. С правого берега Днепра ползли черные тучи. В их закатной позолоте играли пернатые. Крыла вспыхивали малиновым окрасом и растворялись в блеклой суме-речности, клубком вившейся над скитом. Нетерпеливо ожидавший, подслушивавший на пороге да всего неразобравший  Матвей бро-сился к дяде:
- Я услышал: про богатства разбойник тебе сказывал?!
         Яков промолчал. Он сел на пригорок и глядел на золотые шатры киевских куполов, прислушивался провозглашению вечерни. Звуки города замирали. Далеко не по-праздничному стучал бондарь, завершая срочную работу. Надравшиеся на люду борцы букашками поднимались  к городским стенам, на ходу смачивая снегом синяки и ссадины.
         Матвей скрипнул зубами, сбежал по земляным ступенькам. В скиту он шевельнул разбойника, убедился, что тот недвижим, и вернулся к Якову. Из глубины землянки донесся слабый голос Па-хомия, запевшего отходную.
- Ты?! Ты?! – допрашивал племяш. Дядя не отвечал. Матвей жалел собственного пренебрежения, из-за которого не остался слушать разбойничью исповедь. Что ж не был он разбойником, не свой при атамане, да и тот был лишь осколком человека. Скончалась разбой-ничья сила? Где озорники-подельники? Матвей  нагнулся над Яко-вом: - Тайной-то поделишься?
         Яков сбросил положенную на плечо ладонь Матвея. Шум ко-пыт отвлек. Грязные заметили группу всадников, огибающих скит и Богатырское кладбище. Впереди в турецком атласном кафтане в лисьей шапке с хвостом, болтавшемся на плечах, скакал Матвеин батяня. Матвей ринулся встречь. Василий Григорьевич сослепу принял Матвея за бродягу, место было соответствующее, и огрел его кнутом. Матвей перехватил отца за кисть. Старший Грязной и другие знатные московские пленники, отпущенные по смерти Девлета его сыном и преемником, возвращались на родину. За каждого был заплачен выкуп. За Василия Григорьевича – просимые две тысячи рублей.
- Батяня, не узнал меня? – вопрошал  Матвей. Заметив, что отец не-трезв, он указал на Якова. – Вот мы с дядей Яковом исходим из плена. Я сын твой – Матвей.
         Василий Григорьевич вращал пьяными невидящими глазами:
- Пошел прочь, бродяга! Единственный сын мой Тимофей испоме-щен государем, отличен саблею и шапкою по страданиям отца в полоне. Ты же, если и Матвей, то сын Ошанина - Молчанова,  не мой.
- Погоди, отец! Кто ж Ошаниных не знает? Нашего они рода. Так не мы ли с дядей Яковом росли у покойного Константина Борисовича, деда Костки? Эка вином тебе память отшибло! Признаю Тимофея, то брат мой молодший, другой твой сын, - пытался просветить пьяные мозги Василия Григорьевича Матвей.
- Пусти! Пусти! – рвал поводья Василий Григорьевич, скользя мут-ным взглядом по лицу Матвея и фигуре приближающегося Якова. – Из жалости отдали тебя сироту при живом отце,  гуляке и путанике, на воспитание Константину Борисовичу. Теперь признал тебя, вижу – Матвеюшка!.. Дозволил я называться тебе сыном. Вырос ты и чего хочешь? Шесть лет я умолял царя выкупить меня, восстановить на должностях. Добился, скачу в Москву. Желаешь примазаться моему счастью? Не вставай на пути нарвскому воеводе!
         Матвей оторопел:
- Да нет, батя! Облобызаться желал по-родственному.
- С псами лобызайся! Когда сяду подле царя, придешь с челобитьем. Сейчас не до тебя. Спешим ноги унести из ханских пределов.
- Яков, скажи!! – крикнул Матвей Якову.
         Яков промолчал: что говорить пьяному, невменяемому?!
         Матвей выпустил поводья, опустил исхлестанную отцовой на-гайкой руки. Всадники унеслись. Разбрасывали копыта их коней комья земли со снегом. Слезы текли по щекам Матвея, скатывались в бороду.
- Чего же так? Как же так? Не окончательно спятил ли в  батяня?! Чего путает он меня? Чего от сына родного отказывается? Царь по-манил его, и так испужался он посеять неверную милость, что и сына готов забыть, токма бы самому устроиться!
         Яков холодно сказал:
- Всегда таким был Василий Григорьевич. Не обращай внимания.
- Как же не обращать? Как жить-то тепереча, когда от родного сына отец отказывается. Неужто в радости мы подле. Случись же чего, каждый сам за себя. Боится что ли он, что украду я у него свободу. Не верит счастью? Мол, стану твердо в Москве, тогда родной сын и приходи, поговорим наравне с другими просителями? Путает с Ошаниными да Молчановыми. Как в Москве мы будем?
- Я не пойду в Москву, - твердо сказал Яков. – А вот ты еще успел бы крикнуть Василию Григорьевичу, чтоб уклонился от пути на Чернигов. Стоят там разбойники.
         Матвей в сердцах махнул рукой:
- Пусть пропадает, ежели не сын я ему!
         Обида подсказывала ему, что не с ума сошел батя и не совсем пьян. Просто не до сына ему, как было не до брата Григория и ос-тальных за Марфу и хана спаленных.
         Пути дяди и племянника скоро разделились. Яков был тверд не ехать к государю. Боялся возвращаться к нему и Матвей, напуганный позицией бати. Подперло, и сына кинул, пока не устоится.  За чужих же пленников прежде ходатайствовал. Не были те на подозрении, вот и причина! Матвей поскакал в Новгородскую землю. Яков же, не поделившись Кудеяровой тайною с племянником, повернул коня искать сокровища атамана. Его раздражало корыстолюбие Матвея, но и сам он в душевной обиде на смутно ощущаемую несправедливость жизни, стремился к обогащению.



                2


 
         Магнус, захваченный русским отрядом в Аренсбурге, пере-ступал с ноги на ногу, пытался накинуть маску беззаботной уве-ренности. Что швед, что датчанин, московским воинам, не посвя-щенным в дипломатические тонкости, было одно. Царь же отличал. Приняв пленника, Он обнял принца, повез его другом за собою, как до того. Принц принял образ приветливой сдержанности. Не смея осудить, глядел, как свершалась месть за убиение Малюты-Скуратова: в Ливонии дозволили грабить дома, убивались жители, бесчестились девицы. Капеллан Шраффер подсказывал Магнусу оправдания. Уже дошли вести о Варфоломеевской ночи в Париже, когда  французский король перебил в три дня до семи тысяч своих подданных-иноверцев, осуждать ли русского государя умертвивше-го менее за полноту царствования, не отягченного грандиозным фейерверком, устроенным римским папой Григорием XIII  в честь   «победы на Сене»?
         Иоанн, явившийся в Новгороде, справлял свадьбу принца с юною Мариею Владимировной. Жаловал зятю с племянницей ли-вонский городок Каркус со следующим словесным и письменным напутствием: «Король Магнус, иди с супругою в удел, для вас на-значенный. Я хотел ныне же вручить тебе власть и над иными го-родами ливонскими вместе с богатым денежным приданным, но вспомнил измену Таубе и Крузе, милостями нашими осыпанных. Ты сын венценосца и следственно могу иметь к тебе более доверенности, нежели к слугам подлым, но и ты – человек! Если изменишь, то золотом казны моей наймешь воинов, чтобы действовать заодно с нашими врагами, и мы принуждены будем своею кровию вновь доставать Ливонию. Заслужи милость постоянную, испытанную верностью!» Об обещанной Старице не было и речи.
         Огорченный недоверием  и урезанным жениным приданным Магнус уехал в Каркус, а оттуда – в Оберпален. Не предпринимая ничего, не имея к обеду и трех блюд,  еще ожидал короны всей Ли-вонии. Сажал на колено тринадцатилетнюю жену, забавлял ее по-гремушками, катал на деревянном коне, кормил с ложки сластями. К неудовольствию охранявших или стороживших ее воинов–россиян одевал в датское или немецкое платье с блондами и кружевами. Заставлял ходить простоволосую, искусно причесанную. Не кланяться, но приседать с поклоном. Принц ждал месячин, которые не устоялись у младой супруги. Наследник был не скор.
         Проведав о долгоожидаемой смерти Сигизмунда II  Августа, московские дворцовые льстецы настойчиво повторяли сомнитель-ные последние слова, благословлявшие корону Ягеллонов Рюрико-вичу. Что ж, Иоанн  всерьез собрался воцариться в Речи Посполи-той. Призвав  посланника - литовского канцлера Михаила Гарабурду царь заявил: «Мы поразмыслили и находим, что можем управлять вместе тремя государствами (Россией, Польшей и Литвой), пе-реезжая из одного в другое. Требую передать Московии только Киев без всяких иных городов и волостей. Отдам  в обмен Литве Полоцк и Курляндию. Возьму Ливонию до реки Двины. Титул наш будет таков: Божьею милостью господарь царь и великий князь всея России, Киевский, Владимирский, Московский, король Польский и великий князь Литовский. Имена всех других областей распишем по знатности. Польские и литовские воеводства могут стоять выше российских. Требую уважения к вере Греческой. Требую власти строить церкви православные во всех моих государствах. Пусть венчает меня на королевство польское не латинский архиепископ, но митрополит московский!.. Ни в чем не изменю ваших прав и вольностей. Буду раздавать места и чины с согласия обеих ваших дум, польской и литовской. Когда же, изнуренный летами в силах душевных и телесных, вздумаю оставить свет и престол, чтобы в уединенной обители жить молитвою, тогда изберите себе в короли любого из сыновей моих,  не чуждого иноплеменного князя. Паны говорят, что Литва и Польша нераздельны. Их воля, но я скажу, что хотел бы лучше быть единственным великим князем первой. Тогда, утвердив все ее законы крестным целованием, взяв к России один Киев,  Литве возвращу силою или договорами все ее владения, отнятые поляками, и буду писаться в титуле великим князем Московским и Литовским. Далее: могу, но не без труда, объезжать земли, ибо приближаюсь к старости, государю же надобно все видеть собственными глазами. Ежели не хотите меня, возьмите в короли сына кесарева, заключив с ним мир на сих условиях:   1 Киев и Ливония к России; Полоцк и Курляндия к Литве; 2 мне, кесарю (императору Священной Римской империи немецкой нации) и сыну его Эрнесту помогать друг другу войском или деньгами против наших общих врагов (шведов, турок, крымских татар). Тогда буду желать добра Литве и Польше столько же, как моей России. В сем тесном союзе кого убоимся? Не захотят ли и все иные государи ев-ропейские к нам присоединиться, чтобы восстать на злодеев христианства? Какая слава?! Какая польза?! Наконец, приказываю тебе сказать панам, чтобы они не избирали королем князя французского (Генриха Анжуйского). Сей князь будет другом злочестивых турок, а не христиан. Если изберете его, то знайте, что я не останусь спокойным зрителем вашего неблагоразумия. Еще объяви панам, что многие из них писали к нам тайные грамоты, со-ветуя мне идти с войском в Литву, дабы страхом вынудить себе ко-ролевство. Другие просили у меня золота и соболей, чтобы избрать моего сына. Да знает о том ваша Дума государственная».
         Гарабурда спешно выехал в Варшаву. Но там уже избрали но-вым королем француза Генриха Анжуйского. Поляков очаровал  французский посол Монлюк, который в пышных речах сравнивал польских и литовских панов с древними римлянами, именовал их ужасом тиранов – тиран сидел в подмосковном Версале, Александ-ровой слободе - обещал миллион золотых, сильное французское войско  для изгнания россиян из Ливонии, совершенную зависимость короля от сейма.
         Однако брат Генриха Карл IX скоро умер, далеко не пережив суматоху Варфоломеевской ночи, им одобренной. Генрих бросил провинциальный престол и полетел к набережным Сены, чтобы по пути заскочить на коронацию в Реймсе корону. Возня с претенден-тами, надежды, разочарования, сладкие фантазмы владеть Вильно, Варшавой и Краковом обуяли соседские венценосные головы с ум-ноженной силой.
         Султан Селим прислал панам бумагу, что если королем  станет принц австрийский, воспитанный в ненависти к Оттоманской империи, то война его с Речью неминуема. Князь российский смер-тельно опасен. Султан настоятельно рекомендовал возложить коро-левский венец на добродетельнейшего из вельмож - Сендомирского воеводу,  или лучше – на друга Порты Седмиградского князя Бато-рия. Шведский король с сыном шли третьими. Отдельно выстав-лялся и Альфонс, князь Моденский.
         Будто не получив сведений о раскладе сейма, Иоанн гнал из Москвы послов сулить   в короли, вместо себя, сына Феодора. По-ляки то находили оскорбительным. Литовцы же безумству запо-здавшего претендента возрадовались. Вильнюсские вельможи рас-судили, де навезут царевичу птиц. Сидя со свиристелями, дроздами и малиновками, дозволит он им управляться, как хотят. Венценосным приданным Феодора провозглашались Полоцк, Смоленск и вся земля Северская. Литовцы по-прежнему звали Иоанна с войском поддержать выход Литвы из Речи Посполитой.
         На польском сейме же который день возглашали: «Виват Ба-торию!» Напрасно несогласные вельможи  предостерегали, что Ба-торий - креатура неверных и стыдно гордой панской республике иметь главою  султанского данника. Коронный гетман Ян Замой-ский, епископ Краковский и знатная часть дворянства наименовали королем Седмиградского князя, а примас и сенаторы польские стояли за старого и недужного императора Максимилиана. Импера-тор со смертного одра писал в Москву, что он, Максимилиан, - ко-роль польский. Иоанн отвечал: «Радуюсь, но Баторий уже в Крако-ве!» И тот уже действительно въехал туда с бунчуком султана и бе-ло-красным штандартом избранника. Сыпал  золотом, склоняя сердца избирателей.
         Мир с Турцией, ограждавший Польшу от разорительных крымских набегов, стал первым успешным  дипломатическим де-тищем. Султан рассчитывал иметь Стефана союзником против им-ператора.  Баторий тем и воспользовался, избегнув сделаться по-слушной игрушкой Оттомана. Избранный король взошел на кра-ковский престол, давая торжественное обязательство свято соблю-дать  уставы Республики, договор Генриха - действовать в согласии с сеймом, пообещал связать себя с пятидесятилетней сестрой по-койного Сигизмунда Августа – Анне, что бросало на его порфиру тень величия Ягеллонов. В отношении России  Баторий брался воз-вратить Литве  земли, взятые Иоанном, и более – Псков, семь поко-лений  назад имевший неосторожность звать литовских наместников. «Имею дружину опытную, силу в руке и доблесть в сердце! Да ис-чезнет боязнь малодушная!»
         Иоанн затаил обиду. Приехавших к нему Стефановых послан-ников велел встретить с честью. Прежде, чем допустить к государю, бояре вызнавали, какой титул дают Баторию в письмах султан, император и другие государи. Посланники уклонялись: «Царь уви-дит титул Стефанов в его грамоте».
         Иоанн встречал послов, сидя  на троне в мантии и венце. Подле него в меньшем кресле  в короне скромнее сидел старший царевич. Бояре – на скамьях в тронной зале, дворяне и дьяки толклись в сенях. Дети боярские стояли на крыльце и в переходах до набереж-ной палаты. Близ сей палаты у перил и до церкви Благовещения были размещены иноземные люди и приказчики. Все – в  расшитой золотой нитью одежде. На Кремлевской площади построили стрельцы с ружьями.
         Взяв грамоту Батория, царь спросил о здоровье короля. Пере-дал читать письмо. В нем, по форме учтивом и скромном, Стефан обещал хранить до урочного времени соседственную дружбу и в первых словах просил  опасной грамоты для свободного возвра-щения послов. Далее Стефан уверял в  искреннем миролюбии, жа-ловался на покойного Максимилиана, который в досаде и ненависти злословил его, называя данником турецким, сам же ежегодно от-купался от турок подарками значительными, платя в десять раз более Трансильвании.
         Царь взял время думать. Бояре на другой день передали по-сланникам, что Стефан явно идет на кровопролитие. В письме своем не именует Иоанна царем, а лишь - великим князем, не упоминает его смоленских и полоцких титулов, будто не земли то московские. Вспоминает отца шведского Иоанна Густава, называя того королем, когда для нас он – безвестный рудокоп  и короны узурпатор. Дерзает кликать Иоанна братом своим, будучи воеводою Седмиградским, подданным короля венгерского, значит, не выше  наших князей Острожских, Бельских и Мстиславских. Смеет величать себя государем Ливонским, когда на то имеем мы Магнуса, венчанного с государевой племянницей. Послов отпустили с наказом: если новый король желает братства с Иоанном, пусть за Ливонию не вступается, именует же в письмах его царем, великим князем смоленским и полоцким. Дали послам опасную грамоту на выезд. Никто до границы вас пальцем не тронет.
         В ноябре 1576 года Иоанн обрушился на шведские и польские владения в Ливонии. Пора выглядела благоприятной. Шведский король Иоанн в угодность жене  Екатерине  – полячке и католичке, посмевшей отказать  нашему, насаждал в стране римскую веру, ок-ружал себя иезуитами. Народ же, где широко распространился  протестантизм, смутьянил. Король боролся с  мятежами, было ему не до внешних дел. Стефан Баторий был занят кровопролитною осадою бунтующего Данцига. Крымский хан, еще Девлет-Гирей, с пятьюдесятью тысячами всадников потревожил  Молочные Воды и ушел в Тавриду, сведав, что московские полки выдвинулись на Оку. Сам Иоанн метнулся в Калугу, донские казаки же в смелом набеге взяли Ислам-Кирмен.
         Сделав необходимые распоряжения для государственной безопасности, поставив значительную речную рать  на Волге на обуздание мятежной черемисы, колеблющейся Астрахани и беспо-койных ногаев, поручив донским казакам действовать против  Тав-риды, Иоанн готовился навсегда решить судьбу Ливонии.
         Настал 1577 год. Вдруг внешний фавор отвергся небывалой дурной погодой, неслыханными зимними бурями и метелями. Бал-тийское море покрылось остатками разбитых штормами кораблей. Жители Нарвы беззвездными ночами слышали по реке отчаянные крики о помощи, где-то блистали огни, но к причалу волна приби-вала лишь жалкие щепы. Англичане и голландцы постановили до лета не являться к нам.
         Иоанн же гнал полки  к Ревелю, покрывал заснеженные про-странства трупами замерзших, оставлял утопших  в промоинах форсированных рек. Ревельцы ждали вспоможения из Швеции. Но королевские корабли, бились бурями.
         Ревельцы (таллинцы) ободряли себя памятью о 1571 годе, то есть поражением Магнуса. С гарнизоном шведского генерала Горна хладнокровно ждали русских. В новую осаду главными царскими воеводами были назначены юный князь Федор Иванович Мсти-славский и старший из московских полководцев - Иван Васильевич Шереметьев-Меньшой, брат бежавшего из-под Молоди Федора Ва-сильевича. Кляня семейный позор, он обещал царю, что  либо возьмет Ревель, либо сложит  голову.
         Тяжелым огнестрельным снарядом командовал князь Никита Приимков-Ростовский. Под его началом  имелось достаточно осад-ных орудий с немецкими и шотландскими пушкарями. 23 января подошли к городу. С того дня пальба изо всех наших укреплений и подведенных башен продолжалась шесть недель и - без успеха осо-бого. Церкви и дома в Ревеле загорались, но жители успевали ту-шить. Отвечали на пальбу пальбою. В частых вылазках не раз брали верх, так что число россиян от битв, холода и болезней значительно уменьшилось.
         Шереметьев сдержал слово: не взял города, но положил свою голову, сраженный пушечным ядром. Тело воеводы отвезли в Мо-скву вместе с добычей и эстонскими и финскими пленниками – князь Мстиславский, несмотря на двухлетнее перемирие с Финляндией, под шведской короной сохранившей право  войны и мира, посылал наших татар через лед залива опустошать ее землю.
         Для устрашения ревельцев и ободрения своих московские воеводы распускали привычный слух: к Ревелю едет сам царь с сильным войском. Но эстонцы знали от перебежчика мурзы Булата, что то не так: царь опять в Москве, в русских же полководцах ис-сякла бодрость, в воинах  нет  доверия, все нетерпеливо ждут  от-ступления. Предложения воевод, с каждым днем более умеренные, Ревельский городской  совет отклонял. 13 марта русские зажгли стан, и, велев сказать ревельцам, что уходят ненадолго, ушли совсем.
         Следствием вторичного эстонского торжества стало опусто-шение всех московских владений в Ливонии. Не только шведы и немцы, но и эстонские крестьяне везде нападали и гнали московитов. Явился сын ревельского монетчика Ив Шенкенберг, прозванный Ганнибалом за смелость. Предводительствуя толпами вооруженных земледельцев, он взял Виттенштейн, сжег Пернау, очистил несколько городков и замков в Ервене, в Вирландии, близ Дерпта. Злодейски мучил и убивал русских пленников и тем будил жестокую царскую месть. Российское войско, столь неудачно осаждавшее Ревель, было только передовым отрядом.
         Весной Иоанн с обоими сыновьями снова прибыл в Новгород, второй после Москвы город России. Там и в Пскове соединились прибывшие ратные силы: черкесы и усмиренные ногаи, мордва и татары, князья, мурзы, атаманы – наконец, все воеводы, кроме сто-рожевых, оставленных блюсти границу от Днепра до Воронежа. Заместителем Иоанна и старшего царевича выступал Касимовский царь   Саин-Булат, который по крещении именовался Симеоном Бекбулатовичем, великим князем Тверским и уже  посидел на мос-ковском троне, величаясь не иначе, как русским государем, о чем отдельная история. Князья Иван Петрович Шуйский, Василий Сиц-кий, Шейдяков, Федор Мстиславский и боярин Никита Романович Захарьин-Юрьев, то есть Романов,  предводительствовали, каждый, полками.
         15 июня покинув Новгород, царь пошел в Псков. Тут приехал к нему объявленный Ливонским королем Магнус. Замечая мощь московского войска, он все же сомневался в успехе, строил собст-венные планы, окончательно не веря тестю. Государь дал Магнусу дружину немецких наемников и велел идти к Вендену. Сам 25 июля вступил в южную Ливонию, протекторат не шведов, но поляков.
         Не готовый к обороне, первый польский воевода Хоткевич, бежал, за ним – другие. Московиты в несколько дней взяли Мари-енгаузен, Луицен, Розиттен, Дюнебург, Крейцбург, Лаудон. Защит-ники городов, поляки, литовцы, немцы, не противились, молили о милосердии. Сдававшихся объявляли свободными, медливших бра-ли в плен для выкупа. Большой ливонский поход освящали крестные ходы в каждой крепости. Монахи, белое духовенство и воины ходили с крестами, иконами и хоругвями по улицам, дымом благо-вонных курильниц и окроплением воды очищали стены зданий и внутренности от духа католичества и Лютеровой ереси. Праздник победы шумел и по всей стране.
         Исключительно  разорив вдруг засопротивлявшийся Лаудон,   Иоанн отрядил воеводу Фому Бутурлина к городу Зесвегену, где  гарнизоном командовал брат изменника Таубе. Россияне овладели посадом, но в самой крепости немцы Бутурлин  засели на смерть. Государь приехал лично и велел разбивать стены из пушек. Слу-чился пролом, наши вошли. Привели взятых немцев. Им не было прощения. Знатнейших посадили на кол, других повезли продавать татарам в неволю.
         Берсон и Кальценау покорились тоже безоговорочно. Желав-ших уехать немцев Иоанн отпустил с семьями  в Курляндию.
         Магнус не уставал брать спокойные города. Ему сдавались охотнее. «Хотите  спасти жизнь, свободу, достояние? – писал он к ливонцам: - Покоритесь мне или увидите над собою московский меч и оковы». Жители, предпочтя его Иоанну торжественно про-возглашали в ратушах и на площадях Магнуса Ливонским королем. Торжественно передавали крепостные ключи. Магнус вступил в Кокенгузен, Ашераден, Ленвард, Роннебург и иные городки. От-крыли ворота Венден и Вольмар, где граждане выдали знатного воеводу Стефана - князя Александра Полубенского. Голова Магнуса закружилась. Он явственно ощущал, что Ливония никогда не подчинится Иоанну внутренне, внешние же оковы станут непро-должительными. Его же, Магнуса власть, власть иноземца над ино-земцами, может стать долгой. Магнус понимал ливонцев без слов. Иоанну же никакие переводчики не помогали договориться. Меж ливонцами и московитами существовало  природное отторжение. В письме Магнус в легкомысленной гордости извещал царя о бесчис-ленных бескровных победах. Сговорившись с ливонцами, почти требовал, чтобы россияне более не беспокоили страну,  войска вы-вели даже из Юрьева (Дерпта), ибо в Ливонии, не по Иоаннову ли собственному обещанию, по женитьбе принца на царской племян-нице, теперь правит он - Магнус. Царю зачитали  послание в полевом лагере и он подивился. Боярские воеводы втайне возликовали. Мало было  измены Таубе и Крузе, чтобы опять довериться иноземцу! Надо было отвергнуть законы смертного естества, чтобы не предполагать, что дочь изуверски казненного Владимира Андрее-вича не перестанет  в супружеской постели  убийцу отца оговари-вать.
         Государь, молчавший на донесенья о сношеньях Магнуса с панами, закипел гневом, когда осознал неблагодарное письмо. Велел немедля повернуть войско к Кокенгузену. Там разоружили по-лусотню Магнусовой дружины.  Царь продиктовал зятю следующее: «Вассалу нашему, королю Магнусу. Я отпустил тебя из Пскова с дозволением занять единственно Венден, а ты, следуя внушениям злых людей или собственной безрассудности, хочешь всего. Знай: мы недалеко друг от друга. Управа легка: имею воинов и сухари, а более мне ничего не надобно. Или слушайся, или, если ты недоволен городами, мною тебе данными, иди за море в свою землю. Могу отправить тебя и в Казань, а Ливонию очищу и без твоего содействия».
         Послав воевод своих в Ашераден, Ленвард, Шваненбург, Тир-сен, Пебальге, царь два дня отдыхал в Кокенгузене, где предавался  беседам с приходским пастором о вере Евангелической и даже на-ходил в ней преимущества, но едва не предал казни апологета, когда, тот расслабленный обхождением, позволил  себе уравнять Лютера с апостолом Павлом.
         Узнав, что крепости южной Ливонии не противятся нашему войску, Иоанн выступил к Эрле, пленил жителей за то, что мешкали сдаться, и устремился к Вендену. Одновременно Богдан Бельский пехотой окружил Вольмар. Там предводительствовал сановник Магнуса Георг Вильке. Крепость считалась важнейшей. Внутри  сидел служивший полякам Курбский с домочадцами и прислугой. Не желая отягощать привечанием Магнуса, Курбский тут же выехал.
         Комендант Вильке не пускал Бельского, отвечал уклончиво: крепость взята королевскою саблею, стоит под Магнусовой юрис-дикцией. Видя приготовления к приступу, Вильке поспешил выехать в поле навстречу воеводе, сказав: «Мой король – присяжник царя, потому удерживаюсь кровопролития. Возьмите город, отпустите к Магнусу». Вильке не отпустили, разоружили вместе со свитою, повезли к Иоанну под охраною. Других Магнусовых воинов, не сопротивлявшихся, схваченных в городе числом до семидесяти, порубили. Купцов и знатных жителей оковали, имение и дома  опе-чатали. Иоанн поспешил отметить Бельского золотою цепью, а бывших с ним дворян – золотыми медалями.
         Магнус находился в Вендене. Наслышанный об аресте его людей, не торопился ехать к царю. Послал вместо себя пленника - воеводу Батория князя Полубенского  с двумя собственными по-сланников. Магнус делал вид, что обижен, не приемлет опалы. Го-сударь обещал ему за Евфимией, потом – Марией, Старицу и не дал. Что же  до Ливонии, то не без числа ли о ней договаривались?!
         Польские пленники подбивали рассорить  союзников. Они внушали Иоанну  ненадежность принца, де, при них он сносился  с герцогом Курляндским, управлявшим осколком орденских земель, через них предлагал покориться Баторию. Передавали неуважи-тельные  высказывания о невежестве и взбалмошности Иоанна. С каменным лицом выслушав Полубенского, Иоанн приказал при-людно обнажить и высечь розгами послов Магнуса.
         Магнус трепетал. Не ведая выхода, приехал на страшный суд с двадцатью пятью чиновниками, Шраффером и рыдающей супругою, несшей  хилого младенца мужского пола. Завидев Иоанна,  сидящего в походном кресле, пал ниц. Целовал колено. Руку от губ  Иоанн выдернул. Иоанн поднял принца, увещевал с жалостливым презрением: «Глупец, ты дерзнул мечтать о королевстве Ливонском? Ты, бродяга, нищий, принятый в мое семейство, женатый на моей возлюбленной  племяннице, одетый, обутый мною, наделенный казною и городами, ты изменил мне, своему, государю, отцу, благодетелю? Дай ответ. Сколько раз слышал я о твоих замыслах гнусных, но не верил, молчал. Ныне  открылось. Ты хотел обманом взять Ливонию и быть слугою польским, но Господь милосердный сохранил меня и предает тебя в мои руки. Итак, будь жертвою пра-восудия: возврати мое и снова пресмыкайся в ничтожестве!»
         У Магнуса и его чиновников отняли мечи и заперли в пустом ветхом доме. Племянницу царь утешил и удержал при себе  вдовой при живом супруге. Забавлялся играми с младенцем-внуком.
         Московское войско без сопротивления вошло в Венден. Вое-воды, князь Голицын и Салтыков, не велели воинам обижать жите-лей. По улицам расставили у рогаток стражу.  Очистили  подходя-щие дома для размещения государя и воинских начальников. Все было мирно, тихо. Но Магнусовы рыцари, его двор и родственники, а так же немецкие наемники, не дождавшись возвращения в город Ливонского короля, заперлись в замке вместе с женами, детьми и самым ценным из имущества. Не верили присланным к ним сказать, что они вне опасности. Россияне хотели употребить силу, привезли таран и приставные лестницы. Немцы,  датчане и шотландцы, начали стрелять. Убили некоторых боярских отроков, ранили неосторожно  приблизившегося  Салтыкова. Считали вымученными просьбы и Магнуса, коего царь распорядился привести для успокоения. Разгневанный царь приказал показательно посадить на кол коменданта Вольмара Георга Вильке, сам же замок разрушить до основания ядрами, сравнять с землей, защитников умертвить без пощады.
         Три дня громили стены. Осажденные признавали себя обре-ченными. Один из них сказал: «Умрем, если так угодно Богу, но не дадимся  тирану на муки. Подорвем вместе с собою замок!» Защит-ники согласились, даже – пасторы. Собрались в древнем магистер-ском доме, поставили вдоль стен бочки с порохом, подожгли фити-ли. Под шипение шнуров причащались, прощались, пели псалмы , стоя на коленах, мужья с женами, матери с детьми. Доглядчики сказали о подходящих с лестницами стрельцах. Боясь, что не у все сберегут мужество,  сановник  Генрих Бойсман бросил  в окно факел на кучу пороха, коим обсыпали фундамент. Внешний взрыв слился с внутренним. Осаждающим показалось, что Орденский дом  на миг воспарил в воздух. Разваливался и осыпал подступавших обломками кирпичей, кровли, разорванными трупами.
         Парадоксально: все погибли, кроме самого Бойсмана. Его, ог-лушенного ударом, изувеченного,  еще живого, сыскали в развали-нах. Он испустил дух, и уже мертвым был посажен на кол. Страшная месть пала на   не сбежавших в смерть жителей. Их мучили, казнили, секли, жгли. Свальной похотью открыто бесчестили жен и девиц. Трупы оставляли без погребения.
         Московиты двигались к Роннебургу, Трикату, Шмильтену. Их прикрывали литовские гарнизоны, они не противились. Начальники благодушно встречали русских, уходили, лишенные оружия и денег. Только немцев с женами и детьми брали в плен. Оставалась Рига. Предвидя кровопролитную осаду многолюдного и сильно ук-репленного города, царь хотел довольствоваться менее значитель-ным Вольмаром. Торопился триумфально въехать. Объявили тор-жественный пир. За столом Иоанн был весел, отпускал на свободу приведенных литовцев, именовал их вассалами и союзниками. От-дельно обласкал  Александра Полубенского. Одарил князя шубами и кубками. Вспомнил Курбского. Не сюда ли сбежал тот двенадцать лет назад? Иоанн взялся диктовать беглецу очередное послание: «Мы, великий государь всея Руси, к бывшему московскому боярину. Смирение да будет  в сердце и на языке моем. Ведаю свои без-закония, уступающие Божьему милосердию. Оно спасет меня по слову Евангельскому: Господь радуется о едином кающемся греш-нике более, нежели о десяти праведниках. Сия пучина благости по-топит грехи мучителя и блудника! Не хвалюсь честью: честь не моя, но Божья. Смотри,  княже, судьбы Всевышнего. Вы, друзья Адашева и Сильвестра, хотели владеть государством,  где вы ныне? Вы, сверженные правосудием, кипя яростью, вопили, что не осталось мужей в России, что она без вас уже бессильна и беззащитна. Вас нет, а тверди немецкие пали пред силою креста Животворящего! Где случайно за грехи наши явления животворящего креста не было, там был бой. Много всяких людей из плена отпущено: спроси их, узнаешь. Писал ты нам, вспоминая свои обиды, что мы тебя в дальноконные города как бы в наказание посылали, так теперь мы со своими сединами и дальше твоих дальноконных городов. Слава Богу, прошли и ногами коней наших  по всем вашим дорогам из Литвы и в Литву. Пешими ходили и воду во всех тех  местах пили. Теперь уж Литва не посмеет говорить, что не везде ноги наших ко-ней были. И туда, где ты надеялся от всех своих трудов успокоиться, в Вольмар, на покой твой, привел нас Бог. Настигли тебя, ты еще дальноконнее поехал.   Мы там, где вы, служа воеводами нам, не бывали. Нет, ты был здесь, но не во славе победы, а в стыде бегства, думая, что ты уже далеко от России, в убежище безопасном для измены, недоступном для ее мстителей. Здесь ты изрыгал хулы на царя своего, но здесь ныне царь, здесь Россия. Чем виновен я перед вами? Не вы ли, отняв у меня супругу милую, сделались истинными виновниками моих человеческих слабостей? Говорите о лютости царя, хотев лишить его и престола, и жизни!  Войною ли, кровию ли приобрел я государство, быв государем еще в колыбели? И князь Владимир (Андреевич), любезный вам, изменникам, имел ли право на державу не только по своему роду, но и по личному достоинству, князь равно бессмысленный и неблагодарный, вашими отцами вверженный в темницу и мною освобожденный?  Я стоял за себя: остервенение злодеев требовало суда неумолимого. Но не хочу многословия, довольно и сказанного. Дивись промыслу Небесному. Войди в себя, рассуди о делах своих. Не гордость велит мне писать к тебе - любовь христианская. Да воспоминанием исправишься, и да спасется душа твоя».
         Андрей Курбский получил письмо через отпущенного  князя   Полубенского. Прочитал, улыбнулся, сохранил для истории и ждал царских неудач для написания ответа.
         Отрядив часть конницы к Ревелю для нового опустошения шведских владений, расставив гарнизоны по городам, вверив их тверскому князю Симеону, князьям Ивану Шуйскому и Василию Сицкому, царь вернулся в Дерпт. За ним везли Магнуса и его знат-ных дворян, ежечасно ждавших смерти.



                3



         Изменники Крузе и Таубе, видя успехи российского войска, дерзали снова предложить свои услуги, дабы с подчиненными ландскнехтами способствовать московским завоеваниям. Иоанн  отвечал беглецам в Дюнеберге. Не закрывал врат, но и не привечал. С шуткой писал он и командующему польскими силами в Ливонии гетману Хоткевичу: не стоит расстраиваться, убытков Речи не на-несено,  занята земля исконно русская. Отдельную грамоту получил и Стефан Баторий. Иоанн перечислял королю занятые города и призывал отложить досаду; не мешкая, выслать послов для прове-дения  границ.
         По приезду в Дерпт, царь, к общему удивлению, простил Магнуса, ограничившись взятием с него повторной клятвы в верно-сти и обязательством заплатить в казну 40 000 венгерских гульденов, наиболее весомой тогда европейской валюты. Иоанн возвращал принцу и владение Оберпаленом, Каркусом, Гельметом, Зигесвальде, Розенбергом, другими городами. Царь подтвердил наименование Магнуса  Ливонским королем, себя же назвал верховным ливонским повелителем. Было высочайше повелено начертать на стенах в тамошних церквах следующую надпись, Иоанном сочиненную: «Есмь Иоанн, государь многих земель, исчисленных в моем титуле. Исповедаю веру предков своих, истинно христианскую, по учению Св. апостола Павла, вместе с добрыми москвитянами. Я - их царь природный: не вымолил, не купил сего титула. Мой же царь есть Иисус Христос».
         От Магнуса Иоанн требовал смиренного послушания. В случае новой химеры  ему предлагалось возвратиться в Данию, царь не давал ему и Эзеля, которым принц до того владел и до которого ца-рю руки были коротки добраться без флота. Иное торжество вели-кодушия:  сесть воеводой в Казани. Племянника-младенца Иоанн хотел удержать, потом все же  отпустил с семьей.
         Из Дерпта Иоанн ехал в Псков. Там снова смотрел  ливонских пленников: старых, не отпущенных, и новых, взятых. Некоторых освободил, других, окованных послал, в Москву. Утруженный под-вигами царь возвращался в Слободу.
         После казни воевод при Молоди, формально обвиненных в колдовстве, царь взялся за новгородских священников, подпиравших царицу Анну. Иоанн потребовал умертвить псковского игумена Корнилия и травил псами  оговорщика северных городов архи-епископа Леонида. Летела медвежья шерсть, в нее зашили пастыря, а вместе с шерстью устремлялись в согласные с Думой времена мысли законодателей.
         Страна чуяла перемены. Оставаясь три года законной утвер-жденной священным собором супружницей, Анна не могла править более, раз в высшем духовенстве возобладали ее противники. Царь не всегда считался со священством, но тут взял да  оперся на  не-доброжелательство Синода к Колтовским. Утомила ли Анна? Иоанн обвинил четвертую жену в бесплодии и предложил монастыри на выбор. Царица указала на Тихвинский. Там она и была пострижена, названа в схиме Дарьей и незаметно прозябла до окончания дней в 1626 году,  пережив царя на сорок четыре года.
         Иоанн холостовал непродолжительно. Пятой его женой, по-венчанной в Спасо-Преображенском монастыре услужливым про-топопом Никитой стала сероглазка Мария Долгорукая. Грустила она, когда вели «влюбленных» округ аналоя, перебирала сладкий грех с Никитой Грязным. Доктора и повитухи просмотрели, да  царь не  ослеп. Поднялся с ложа в пылающей ярости. Скоро связали невесту, положили в сани из Москвы повезли в Слободу. Хлестая кнутами, гнали по снегу  за дровнями выводок Долгоруких. Молодая проштрафившаяся жена лежала в санях мышью.
         Слобожане высыпали на лед  лицезреть показательную рас-праву. Годунов сказал поверх бумаги  текст: «Православные, ныне узрите, как карает государь измену. Князья Долгорукие обманным воровским обычаем повенчали государя с девкой, коя до венца слюбилась с неким злодеем и пришла в храм в скверне блудодеяния, о чем государь не ведал. И за то злое, изменное дело повелел великий государь девку Марийку утопить в пруду.»
         Слуги кололи слабый лед, ширили промоину. Воины скакали кругами, улюлюкая. Слободской хор, руководимый духовенством, пел заупокойные гимны. Недавно венчавший молодых протопоп Никита принимал покаяние и дал отпущение грехов несчастной не-весте. Связанную веревками Марию подняли  над головами, пока-зали народу. Дворецкие ударили запряженных в колымагу лошадей палками с батогами. Кони понесли. С двух сторон стояли всадники, направляя обезумевших животных нести к полынье. Верх откинулся. Все разглядели  невесту, пытавшую соскочить на снег. Перед полыньей лошади заскользили и упали в воду. Крик сочувствующий и торжествующий разодрал воздух. Царевна, еще живая, всплыла. Ее толкали под лед баграми. Мать рвалась вытащить дочь, ее не пустили. С берега пруда угрюмо глядел обманутый муж и старший его сын, женатый  первым привязчивым браком. Болтали, скорей неверно, что в память о Долгорукой Иоанн велел провести полосы на позолоченном куполе  Троицкого собора.
         Бомелий записал: «Многие были потоплены в том пруду. Рыбы в нем питались  человеческим мясом и потому оказывались отменно вкусными на царском столе».
         Шестой женой царя стала Анна Васильчикова. Недолго усла-ждала она государя. Могила ее в Суздальской женской обители не-далеко от Соломонии Сабуровой.
         Седьмой супругой Иоанна была прекрасная вдова Василиса Мелентьева. Иоанн взял с нее только молитву на сожительство. Из дошедших  записей не видим, чтобы Васильчикова и Мелентьева привели родственников. Фамилии их не встречаются ни в списках стольничих, ни окольничих.
         Воеводы мазовецкий и минский,  приехав в Москву в январе 1578 года  объявили  Думе, что перемирие нарушено неприятель-скими действиями московитов в Ливонии, но что Стефан уполно-мочил их восстановить тишину навеки. Бояре на заседании потре-бовали, чтобы король не вступался ни за Ливонию, ни за Курлян-дию, нераздельную с нею, а еще отдал России Киев, Канев и Витебск с ближними городами. Королевские послы, наоборот, требовали возврата Ливонии вместе с древними российскими областями от Калуги до Чернигова и Двины, завоеваний еще  Иоанновых отца и деда. Не уступавшие стороны согласились, единственно, установить перемирие на три года, но бояре в русский экземпляр грамоты, уже по отъезду польских послов, подписали слова: королю не всту-паться в Ливонию. Естественно, царь знал о подлоге.
         Государь, утверждая Думский договор  присягой, сказал: «Це-лую крест соседу моему королю Стефану в том, что исполню  (ука-занные) условия. Ливонской и Курляндской земли не уступлю». Сановники Карпов и Головин поехали в данцигский лагерь к Бато-рию засвидетельствовать его клятву и разменяться подписями. По-ляки не могли не заметить разночтение в русском и польском эк-земплярах.  Русское добавление вымарали. Договор остался без действия.
         Иоанн союзников. Писал  новому императору Рудольфу, со-болезновал потери  отца - Максимилиана. Предлагал совместно со-гнать Стефана Батория с трона, разделить Польшу и Литву,  опол-читься на султана.
         На место Девлета на Бахчисарайский престол взошел его старший сын  Мухаммад (Второй). Гирей  дружелюбно известил Иоанна, что напал на Литву, выжег большую часть Волынской зем-ли. Иоанн тут же отправил к новому хану  князя Мосальского. Посол вез царские богатые дары, кои дотоле  Таврида отнимала, не чествуясь. Мосальского Иоанн напутствовал: «Бить челом хану, обещать дары ежегодные в случае союза, но не писать их в шертную грамоту. Требовать без упорства, чтобы Мухаммад Гирей именовал великого князя Московского не иначе, как царем. Вести себя смирно, убегать колких речей. Если хан и вельможи вспомянут о тяжких нам временах Калиты и царя Узбека,  не оказывать гнева, но ответствовать тихо: «Не знаю старины. Ведает ее Бог и вы, госу-дари!»
         Мухаммад II принял  посла Московии с честью, но за помощь в войне с Речью Посполитой желал возвращения прежним ханам Астрахани. Требовал также  не вступаться за казаков, тревоживших Тавриду набегами Тавриду,  свести их городки с Днепра и Дона. В Москве отвечали:  днепровские и донские казаки - независимы Одни служат Баторию, другие - беглецы российские и литовские. Оружие же и вера православная навеки утвердили Астрахань за Москвой. Просил хан  четырех тысячи рублей. Царь выслал тысячу. Как помним, менее, чем за Василия Грязного дал. Баторий  перекупил хана. Тот опять сделался России неприятелем.
         Царь возобновил отпускать устные и письменные оплеухи шведскому Иоанну (Юхану III): «Если ты, раскрыв собачью пасть, захочешь лаять для забавы, так то твой холопский обычай. Тебе это честь, а нам, великим государям, и сноситься с тобой нечестие, а лай тебе писать – и того хуже. Перелаиваться с тобой – горше того не бывает на свете. Если хочешь перелаиваться, так  найди себе такого холопа, какой ты сам холоп и перелаивайся. Отныне, сколько ты не напишешь, мы тебе никакого ответа давать не будем».
         Что ж, бури миновали, и шведский адмирал Гилленанкер явился на военных судах у Нарвы. Пушечной пальбою шведы зажигали деревянные крепостные укрепления. Высадили десант, очищали от московитов нарвские окрестности. Шведы опустошили и  Кексгольмский уезд. Баторий списался с Христианией. Между лагерями, польским и шведским, пошел беспрерывный обмен  офи-церами. Баторий не возражал, ежели Юхан (Иоанн Шведский). присоединит  новгородскую Водскую пятину. Шведские замыслы простирались далее: он желал сделать Балтику внутренним морем своих владений, а потому заигрывал с Ригой, зарился на Литву,  на бывшие владения Ордена, даже - на польское Поморье. Главные силы русских оттеснялись шведами в Псков и Новгород. Ведомые Шенкенбергом ревельцы вышли из города,  напали на русские гар-низоны по всей Эстонии.
         Литовцы, присматривая отнять Дюнебург, пошли на хитрость: в знак мнимой дружбы прислали тамошним московским воинам бочку вина. Те упились и были перебиты. Тогда же наймиты-немцы, подделав ключи от ворот, пролезли  в Венден и вырезали сонных россиян.
         Войско Магнуса находилось на зимних квартирах в Оберпа-лене. Ливонский король хранил спокойствие, ожидал отъезда Иоанна в Москву и роспуска главных сил для  собственных решений. Как-то ночью юная супруга  расслышала шум на нижнем этаже дома бургомистра, где они  с мужем и младенцем столовались. Мария повернулась на постели, чтобы сказать мужу, и нашла его место  пустым. Тревожно поднявшись, она подошла к окну и увидела на дворе до двух десятков  полностью экипированных рыцарей, в дос-пехах, с копьями, мечами, щитами, арбалетами и мушкетами. Улица спускалась к реке. По брусчатке стучали копыта лошадей подъезжав-ших воинов. Они огибали подворье,  устремляясь к городской площади. Встававшее светило обагряло циферблат часов на ратуше. Стрелки показывали  совсем ранний час.
         Набросив на  подростковые угловатые плечи накидку из тон-кого тюля с брабантскими кружевами, недавно подаренную мужем, Мария на цыпочках пошла к лестнице. Магнус уже поднимался на-встречу. Громыхал ботфортами. В отличие от супруги не беспокоясь о сне младенца. Королю оставалось застегнуть застежку  и надеть шлем, который он держал в руках, чтобы быть готовым для битвы. Мария вспомнила, что накануне в доме появился какой-то запыленный вестник. Запершись с ним и Шраффером, Магнус долго не выходил из аудиенц-залы. Потом кликнули командиров двух-тысячной армии Ливонского короля.
         Магнус торопливо обнял супругу:
- Одевайся! Едем!
         Мария взглянула в  серые мужнины глаза и мгновенно поняла, куда ее зовут. Разбуженный шагами отца младенец вскрикнул. Ма-рия взяла сына на руки и опустилась на кровать, смяв розовый полог. Глаза дочери Владимира Андреевича омрачились слезами. Легкое, почти тщедушное, тело судорожно сотряслось. Король сморщился и опустился подле супруги на одно колено. Он никогда не забывал, что брак оказался без прибыли. Спрятав злость, Магнус в коротких энергичных выражениях объяснил, отчего надо бежать.
         Властолюбие тестя нестерпимо. Магнус был бы готов и дальше притворяться верноподданным, но  конца Ливонской войне не видно. Силы царя малы, чтобы овладеть ее и выполнить обещание утвердить престол Магнуса. Омерзительные унижения, кои он ис-пытывает, находясь при Московите, готов бы запереть в тайниках души, только приближенным они открыты. Он читает протест в глазах рыцарей. Он вынужден терпеть то, за что по правилам чести должен бросить перчатку. Впрочем, в условиях  грязного восточно-го хамства дуэли немыслимы. Не успеет Магнус рот раскрыть, как окажется в застенке. Магнус стыдится в глаза глядеть товарищам. Старший брат скрывает, но из Копенгагена доносят: в приватных беседах датский король его презирает. Лучшие друзья, вассалы,  братья, взорвали себя, но не сдались в Вендене. Чего же он? Следует воспользоваться удобным моментом, перевести войско к Баторию.
         На улице  шумела борьба. Русских стрельцов вытаскивали с квартир, закалывали в домах и переулках. Марию трясло от криков соотечественников. У нее не было очерченных мыслей для горьких чувств. Женская интуиция подсказывала, что Баторий тоже обманет: не примет Магнуса Ливонским королем, как тот все еще рас-считывал. Немцы, эсты, латыши и литовцы, радостно сдававшиеся Магнусу, бежали лютейшего зверя. Вне Иоанновой угрозы зачем им новое иго, промежуточный повелитель? Поляки не заинтересованы в Ливонском королевстве на месте земель Ордена. Туманное понимание краха мужниных стремлений угнетало Марию вместе со страданиями от лишения родины. Зная честолюбивый характер супруга, глубоко упрятанное соперничество с венценосным  братом, она понимала,  какие муки неудовлетворенного честолюбия терзают его, как и ей самой достанется от  бессильного раздражения. Магнус же думал о Машином варварском неразумии. Он, не чувствительный ни к природе, ни к местам, колыбелям его тщеславия, убеждал, что у Стефана Батория семье будет привольнее. В Польше люди чище, честнее и благороднее. Баторий сдержит слово, обещанное вчерашним гонцом: Ливония будет не вассальным, но независимым государством, на троне – Магнус, столица – в Дерпте. Что касается берез, с произрастанием коих обычно связывали Россию, то они  есть повсюду.  Королевская семья станет жить в Орденском дворце. Апартаменты они обставят роскошнее, не сравнимо с убогим дровяным строением в родительской Старице. Целуя, Магнус поднял куксившегося наследника, второе звено Ливонской династии.
         Обманываясь не без истинности, Магнус не мог понять слад-кого неопределенного томления русской души, когда расплываются слова и обещанья четкие. Наступает общение по внутреннему наи-тию. Там, на Руси, склонны разговориться люди о чем-то сегодня важном, завтра забытом, засидятся за столом ли, на тихом берегу речки и так и просидят  ночь до рассвета, когда робкий рассвет ок-расит небеса, и мычанье выгоняемых коров, коз, овец, прочей жив-ности, переклик петухов заявят, что пора расходиться. Мария не была глупа. Чтобы не чувствовать  в муже ущербность сердечности. Муж ненавидел дядю, а дядя возненавидит Магнуса, но как различна эта ненависть при схожести дел, ей вызванной. Новое угадываемое в скором времени смертоубийство томило до заворожения. Смерть родителей, сестры, теперь кровная месть. Муж увозил ее с младенцем в среду бесстрастно расчетливую, что  вырывало цветок из  привычной почвы. То была грунтовка картины боли. Мария  разрыдалась. Проклиная бабьи слезы и безвыигрышную женитьбу, Магнус вынес супругу на руках. Та не выпускала ноющего сынишку. Втроем они походили на русскую складную матрешку. Сознание потери, крушение надежд выедало Марии внутренности.
         Датское войско нашло повелителя мрачнее тучи. Рассеяло грусть дружным криком. Король, сдерживаясь, чтобы не разры-даться от бесперспективности усилий, сказал, что вопрос о незави-симости Ливонии с Баторием решен. Он – Магнус, король навеки. Через раскиданные трупы русских, где-то еще подергивающиеся, всадники выехали в Пильтен, объявленный до взятия Дерпта вре-менной столицей Ливонии. В Вендене  Магнус предполагал поста-вить  памятный камень с надписью, повествующей о мужестве не-сдавшихся  там героев.
         Иоанн не удивился бегству Магнуса, но хотел казаться удив-ленным. Не он ли только что отпустил из Москвы с миром датских послов? Не было ли уговорено с Фредериком, братом Магнуса, что король признает всю Ливонию и Курляндию собственностью царя, за что царь  отдает датскому королю Эзель с областью, возвращает взятые в Эстонии датские владения Габзаль, Леаль и Лоде? Не раз-граничили ли датчане с Русью земли в Норвегии, ущемив шведов? Не свободно ли по обеим странам станут передвигаться купцы и путешественники? Заключено перемирие на пятнадцать лет. Была статья в договоре: раз Магнус получает Ливонию, пусть отдаст старшему брату Эзель. Иоанн отдал, распоряжаясь за Магнуса как сюзерен. Это и стало последней каплей, переполнившей чашей. При подобных обстоятельствах Магнус передумал быть вассалом. Он не твердо стоял в Ливонии., чтобы жертвовать верным островом.
         Иоанн разочаровался в Магнусе, как разочаровывался во мно-гих приятных молодых людях, коих полагал обязанными. Знатней-шие воеводы были отправлены с войском вернуть Венден: Иван Федорович Мстиславский с сыном, боярин Морозов, другие. Опомнившийся от русского натиска  Баторий выдвинул против них полки Дембинского, Бюринга и Хоткевича.
         Уже младшие царские сановники князь Иван Михайлович Елецкий и дворянин Леонтий Григорьевич Волуев заперлись на смерть в Ленвардене. Наравне с простыми воинами питались лоша-диным мясом, варили кожу и кости. Не сдавались, выдерживали месячную осаду. Обоюдное ожесточение возрастало. Шведы  с ополчением Шенкенберга сожгли предместье Дерпта, убили всех захваченных россиян с семьями. Оберпален после исхода Магнуса достался шведам. Русские воеводы взяли крепость  с двумястами  ее защитниками. Пленников отправили  в Москву на казнь, выкуп, расправу. Далее следовало идти на Венден, но воеводы заспорили о старшинстве. Не поделили большой полк, запрашивали в столице суда Думы. Каждый имел рукописный экземпляр Степенной книги, но одно и то же место толковал в собственную пользу. Иоанн в гневе прислал в Дерпт дьяка Андрея Щелкалова, главу своей канцелярии, вместе с обласканным в ту пору дворянином Данилой Салтыковым, повелел сменить им воевод в случае дальнейшего промедления в исполнении воинских обязанностей. Наконец, те выступили, упустив время, дав соединиться полякам со шведами. Наши осадили Венден и скоро увидели подходящие польско-литовско-шведские полки.
         Польский воевода Сапега с литовцами и немцами, генерал Бое со шведами обрушились на  18 000 россиян, не успевших постро-иться вне лагеря. Долго бились, но в решающий момент наша та-тарская конница подалась и бежала. Россияне дрогнули по всему фронту,  отступили к частоколу, потом - за вал. Сильной пушечной пальбою удавалось сдерживать штурмующего неприятеля. Ночь прервала битву. Сапега и Бое ожидали утра. Московский коман-дующий Иван Юрьевич Голицын, окольничий Федор Васильевич Шереметьев,  отличенный бегством при Молодях и не проученный удавлением брата Никиты, рассчитывавший на  Иоанново велико-душие по  подвигу сраженного под Ревелем брата Ивана,  князь Андрей Палецкий вместе с дьяком Щелкаловым  вдруг, оставив войско, ускакали на борзых конях под покровом темноты  в Дерпт. Узнав о бегстве полководцев, побежало и войско. Боярин князь Ва-силий Андреевич Сицкий, начальник огнестрельного снаряда окольничий Василий Федорович Воронцов, Данила Борисович Сал-тыков, князь Михайло Васильевич Тюфякин пытались напоминать о долге. Вместе с подначальственными оставались на смерть.
         На заре,  обнаружив лишь малую горсть русских, неприятель  ринулся в атаку, презирая укрытие. с поднятым забралом. От нас грянул дружный залп. Поляки попадали. Вал шел за валом.  Живые переступали через мертвых. Пушкари не успевали заряжать. Наши сдерживали лезшего врага выставленными секирами, меткою стрельбою луков, поливали  из пищалей пулями. Противник сломил сопротивление, устремлялся к пушкам и  изумленно обнаруживал семнадцать героев, не желавших сдаваться, повесившихся на ста-нинах на ремнях тяг.
         В плен попали окольничий Татев; герой Молоди, бывший оп-ричный голова, теперь – земский воевода князь Хворостинин с бра-том; Семен Тюфякин; дьяк Клобуков.
         Польский посол летел в Москву с заготовкой мирного догово-ра.  Дотоле не желавший ничего слышать  Иоанн теперь, узнав  о тяжелом поражении,  немедленно отвечал королю. Он согласен дружелюбно решить судьбу Ливонии, удивляется невозвращению наших посланцев из Кракова, ревностно желает честного мира.
         Стефан Баторий требовал вспоможения других держав. В многочисленных письмах европейским государям и султану он объявлял Ливонию не спорной территорией, но своей. Именуя мос-ковитов еретиками, уговаривал папу освятить готовящийся польский поход крестовым.
         Время оттянули хохлы. Бедный днепровский казак, родом во-лох, славный наездник и силач, прозванный Подковою за то, что без труда ломал ее надвое, с толпою товарищей неожиданно завоевал Валахию, изгнав друга Батория господаря Петра. Стефан вместо Руси послал отборное войско изгнать налетчика. Обманутый в личной безопасности казак сдался добровольно и тут же был умер-щвлен через отсечение головы в присутствии посла султана, других сановников.
         Сия задержка  дала Иоанну возможность  изготовиться. Со всех окраин созывались полки на  войну, объявленную царем оте-чественною. Как прежде он собирал  опричную тысячу, в лучшие времена достигавшую  шести полков, сейчас он готовил войско особое в четыреста сотен. Пополнял его наемниками из Трансиль-вании, то есть из самой Стефановой вотчины, звал немецких ланд-скнехтов, литовскую вольницу. Недавние  предатели были оправ-даны и снова были в чести: московское войско возглавили Иван Голицын, Андрей Палицкий и Федор Шереметьев.
         Ставка Иоанна находилась в Новгороде. Там он получил письмо Батория, привезенное  польским послом Лопатинским. Стефан писал: в русской перемирной грамоте  о Ливонии – дописка, поэтому ни сейм, ни король не могут ее принять. Баторий избегал обвинять в подлоге самого царя, еще рассчитывая на вывод русских войск, но раздражение его излилось в уколе о происхождении московских государей от римских кесарей, что объявил он басней. Зная характер Иоанна, этого было достаточно, чтобы сделать его непримиримым.
         Стефан кликал разноплеменное войско. Помимо ляхов и литвы,  влились немцы, венгры,  галицкие, днепровские, кривские славяне и другие. Выдвинувшись из Свира, король разослал манифест российскому народу, где обещал  освобождение от тирана и пощаду мирным жителям. Воюет он не против россиян, но против бес-примерного царского властолюбия, забирающего исконные литов-ские города, лишающего их свобод, милостью польских королей полученных.
         В начале августа Баторий осадил   уже восемнадцать лет  как приобретенный царем Полоцк. Поляки вошли в предместье. За-щитники зажгли город, чтобы очистить место прострелу из крепо-сти, где  заперлись. Осаждающие возводили туры, насыпали валы, туда ставили пушки для застенной пальбы. Погода врагу не благо-приятствовала. Лили дожди, подводы с провиантом застревали в грязи, явился падеж лошадей. Полякам хватало ни овса, ни хлеба. После трех недель безуспешной осады у Батория в стане начался го-лод.
         Встревоженный полоцкой осадой царь велел Шеину, князьям Лыкову, Палецкому, Кривоборскому, взяв полки боярских отроков и донских казаков, идти на выручку, просочиться в кремль, умножить число защитников. В случае  невозможности - занять крепость Сокол, тревожить оттуда неприятеля, мешать сообщению с Польшей и Литвою в ожидании главной московской рати. Другое войско царь слал в Карелию и Ижорскую землю гнать вторгшихся  шведов. С большею частью сил сам перешел в Псков.
         Шеин приблизился к  Баторию. Не осмелился атаковать  и засел в Соколе,  распустив застарелый слух о скором приближении государя с бесчисленным войском. Король не устрашился и лишь за-спешил завершить Полоцкую осаду.
         Замечая слабое действие бойниц, он предложил венгерским удальцам за значительное вознаграждение влезть на крепостную стену и зажечь деревянные укрепления. На успех дерзости как на-рочно пришло сухое ясное время. С пылающими факелами и лест-ницами венгерские смельчаки устремились к подступам. Многие пали мертвые с размозженными камнями головами, проткнутые копьями и стрелами, с отсеченными руками, коими хватались за зубцы крепости. Некоторые  все же достигли верха и забросили за стены факелы. В пять минут занялась крепость. Закричав о победе, вся  венгерская дружина, не откликаясь на сдерживавших их Батория и собственных вождей, кинулась на приступ. Осыпаемые ядрами, пулями, пылающими головнями венгры через огонь рушившихся стен вломились в кремль. Россияне встали грудью. Резались в ближней схватке. Вытеснили неприятеля.  Баторий, презрев личную безопасность, вынужденно бросился поддержать своих, бился наравне с простыми воинами. Стремился соединить силы воинов, вывести  невредимыми,  не допустить превращения отступления в постыдное бегство.
         Час пробил решительный. Если бы  русские воеводы, издали наблюдавшие битву, подведшие полки из Сокола тогда ударили на Стефана, они могли бы сломить врага. Но они стояли верхами и на-блюдали, пропуская мимо ушей  крики из Полоцка. Ввечеру уехали в лагерь. Донские казаки, хулившие сию трусливую тактику, ночью оседлали коней и ускакали от Шеина. С подобным командиром не видать ни хвалы, ни воинской добычи.
         Баторий же занимал дорогу на Сокол, ставил рогатки, сыпал завалы, рыл окопы. Послал свежее войско к Дриссе, чтобы препят-ствовать московитам в новом движении к Полоцку.
         Отбив приступ, в полоцкой крепости погасили пожар. Еще не-сколько дней глядели, как неприятель сколачивает осадные башни, тащит на них пушки для прицельного огня, ведет подкопы к стенам. Скоро пушки начали обстреливать кремль зажигательным снарядом. Полые ядра, начиненные порохом, рвались, воспламеняя соломенные кровли, плетни, запасы сена. Трава горела у зданий, пламя лизало пороги, боковины домов, мостки и перекрытья крепо-стной ограды, бойницы. Осажденные не спали, истекали кровью, падали от усталости и, в конце концов,  потребовали от воевод мирных переговоров.
         Воеводы и архиепископ Киприан не хотели о том слышать, говоря: «Страшимся не злобы Стефановой, а гнева царского!» В благородном отчаянии они задумали взорвать крепость и погрести себя под развалинами. Но слабый духом Петр Волынский и стрельцы не дали  исполнить сего гордого намерения и предложили условия замирения Стефану. Тот, торопясь к Пскову и из уважения к проявленной защитниками храбрости, немедля согласился допустить исход сановников, духовенства  и рядовых вместе с семьями и движимым имуществом в Москву. Желающим вступить  на поль-скую службу обещались великие милости. Образчиками показыва-лись  перебежчики  Курбский, Вишневецкий, Заболоцкий, Магнус, каждый со своими людьми,  ездившие за Баторием, ждавшие ис-полнения его обещаний получить уделы, сесть на первые места в устроенной по краковскому  лекалу Думе.
         Воеводы, избегая разделить  бесчестие, заперлись с архиепи-скопом и высшим клиром в древней Софийской церкви. Оттуда их силою приволокли к Баторию, униженных, угрюмо смиренных. Россияне чувствовали добро короля, не походил он на державных извергов. Стать, взгляд, обращение  выдавали  благородного про-тивника. Весь  облик его взывал к чести. Пред ним умолкало жела-ние низкой лестью или предательством добиться презренного про-щения. Плененные воеводы не сломились великодушием, требовали себе смерти,  в противном случае, ожидали  ее от Иоанна, не входило в число тех, коих он прощал бесконечно. Стефан никого не казнил,  долго не отпускал из шатров, медля возвратить врагу верных доблестных воинов. Те на  улицах сталкивались с перебежчиками, плевали им в лицо. Меж домов и палаток завязывались драки,  кончавшиеся кровопролитием.
         Повелев очистить крепость, наполненную разлагающимися трупами, король торжественно въехал в город, объявив Полоцк  столицей возвращенного литовского воеводства. Заложил первый камень возведенной позднее великолепной церкви католического вероисповедания. Софийскую церковь он оставил греческой вере, но, низринув архиепископа Киприана, поставил во главе ее по-слушного  витебского святителя. В отдельной грамоте Баторий провозгласил свободу вер, желая терпимостью привлечь к себе сердца будущих подданных, которых собирался он искать в новых покоренных, по его же словам – освобождаемых от тирана русских городах. Своим любимцам иезуитам Стефан роздал богатые мест-ности в Белоруссии, наказав строить школы при римских приходах, образовывать, улучшать туземные нравы. Полоцк, удел потомства Владимира и Рогнеды, был утерян до царства Екатерины Великой.
         Неутомимый  Стефан слал войско к Соколу, стремился выбить робких, ослабленных уходом донских казаков противников. 19 сен-тября коалиционное войско осадило Сокол, 25-го были зажжены башни и под звуки труб поляки, венгры, литовцы пошли на приступ. Россияне поспешно заливали огонь водою, таскаемой из прудов, но враз запылали многие бревенчатые здания. Пламя не оставляло безопасного места для пяти-шести тысяч московитов. Была сделана отчаянная вылазка. Наши долго бились и уступили превосходящей силе, попятились в крепость. Немцы на  плечах защитников ворвались в кремль. В тесноте началась резня невообразимая. Россиянам удалось затворить ворота, опустить решетку за мостом, не оставив ни себе, ни врагам выхода. Рубились в дыму и пламени, задыхались, горели, пока литовцы и поляки извне не разбили тара-ном ворота и не вломились в кремль для дальнейшего русских ис-требления. Пало четыре тысячи  воинов. Спасся умелый на то Ше-реметьев с некоторым числом боярских отроков. Был среди них и Василий Шуйский с двумя братьями, кроме Пуговки.
         В остервенении злобы за павших товарищей иноземные наем-ники били мертвых, отрезали уши, носы, кожу с лица воеводы Шеина и других храбрецов. Стефан же, не выпуская удачи, гнал полки, спешно беря Красный, Козьян, Ситну, Туровль, Нещерду. Была опустошена и очищена от московских гарнизонов Северская земля до Стародуба, выжжено две тысячи селений в Смоленской области.
         Царь продолжал неподвижно стоять в Пскове с сорока тысяч-ным войском, получая каждый день все более устрашающие ново-сти. Стефан шел к нему. Иоанн с веселой миной при плохой игре угощал там  на пирах  польского посла Лопатинского, будто никакой войны не было, король с войском не приближался, и Речь была дружественным государством. Бесконечно толковалось о вечном мире, о родстве и дружбе искренней с Баторием. Лопатинскому вручили примирительное письмо и отпустили к королю с Богом.
         Получив  грамоту, Стефан остановил свой ход, временно до-вольствовался  прежними успехами. Иоанн  казнил в Пскове пой-манного  Шенкенберга, дождался рапорта об отражении шведов от Нарвы,  нашего единственного балтийского порта, и в связи с пре-кращением военных действий уехал в Москву.
         В январе 1580 года Иоанн созвал знатнейшее духовенство в столицу, объявил всем на соборе, что отечество в опасности: литов-ский, турецкий, крымский, шведский государи, ногаи, поляки, угры, лифляндские немцы хотят истребить Православие,  в казне же недостаток средств на войну. Войско скудеет и нуждается, мона-стыри богатеют. Множество сел, земельных угодий находятся у епископий, служат только для пьянственного и непотребного жития худшей части духовенства. Иные церковные земли в запустении, но по закону не могут использоваться как награда отличившимся военным. Царь потребовал жертвы от святителей. Собор не смел противоречить и приговорил грамотою, земли и села княжеские, когда-либо отказанные митрополитам, епископам, монастырям и церквям, или купленные ими, оттоле пусть будут государевыми, или государственными, что одно. Все другие навеки становятся церковным достоянием. Впредь священники не должны присваивать себе имений недвижимых ни добровольною уступкою, ни куплею. Заложенные ими земли по мирским долгам тоже отдаются в казну. Постановление сопровождалось церковной инвентаризацией. Царь, впрочем, как и всегда, не отличился последовательностью. Скоро он раздавал монастырям и епископиям новые вотчины то на помин им же убиенных, то по молитвам за спасение отечества.
         Иоанн умножал войско. Особые чиновники ездили по городам и весям, принудительно пополняя полки. Выискивали тех детей бо-ярских, кои бегали службы, наказывали их телесно и за порукою родителей отсылали в Псков и Новгород. Отроки рубили себе большие пальцы, показывая назначенным лекарям, что не способны по увечью держать мечи. Москвичам, рязанцам, ярославцам и суз-дальцам казались далекими от дворов северные земли, была им не-понятна война расширения границ. «Царь блажит, царь чудит», - были то самые мягкие шептания в углах боярских теремов, где ма-тери, лишаемые сыновей, ревели в голос, отцы хмурились.
         Осень и зима остановили блестящие успехи Батория. Наемники требовали денег, свои – отдохновения. Расположив войско в привольных местах близ границы, король спешил на сеймы в Вильно и Варшаву просить у панов новых налогов и людей. В Вильно переменчивая шляхта встретили его громогласными благослове-ниями, в Варшаве – мрачными лицами и ропотом неудовольствия. Ливония была ближе Литве и менее занимала Польшу. На Батория клеветали, будто он стремится пополнить войсковую казну для воз-вращения в Трансильванию. Подобно Генриху Анжуйскому, про-винциальный беспокойный трон ему не дорог.  Выступая на сеймах, Стефан отстаивал необходимость  войны, убеждая, что русский медведь, подобно прусскому, должен быть не ранен, но добит в логове: в Пскове и Новгороде.
         Смущенный потерями людей и городов, Иоанн, напротив, искал мира, диктуя для Батория: «В прежних московских перемирных грамотах содержались разные слова, внесенные в них с ведома твоих послов. Ты мог отвергнуть сей договор, но для чего укоряешь нас обманом? Для чего без дела и столь грубо выслал наших послов из Кракова? Писал к нам  в выражениях язвительных? Забудем слова гневные, вражду и злобу. Не в Литве и не в Польше, а в Москве издревле заключались договоры между нашими державами. Не требуй иного. Здесь мои бояре с твоими уполномоченными решат все затруднения к обоюдному удовольствию наших стран». Мос-ковский гонец, привезший грамоту Баторию, имел от царя тайную инструкцию добавить на словах, что, вопреки написанному, моско-виты готовы смирить гордость и отправить делегацию бояр в Виль-но или Варшаву, куда король укажет, для заключения твердого ми-ра. Умеренность бесполезная: Баторий давал царю пять недель, чтобы передать Польше Новгород, Псков, Великие Луки,  Витебский и Полоцкий уезды  и всю Ливонию.
         Иоанновы послы  думный дворянин Пивов, дьяк Петелин, главный – стольник князь Иван Сицкий летели в Вильно медленно, как велено. И Баторий, не дождавшись, снова вторгся в Россию. Вторжение воспринималось Иоанном верхом вероломства. Он не ждал войны в конце лета, когда военные кампании обыкновенно заканчивались. Иоанн вынужденно советовался с Думой и слал гонца Шевригина к императору Рудольфу и папе, прося вступиться. В грамоте к Рудольфу Иоанн убеждал, что Стефан воюет, мстя  за дружбу с его покойным отцом, что поляки такие же враги немцам, как и русским. Папе царь жаловался на связь Батория с турками, уверял, что желает совместно с европейскими государями выставить войско на султана и быть на то в беспрестанных  дружественных отношениях с Римом. Не зная, где ударит Баторий, Иоанн рас-средоточивал войска от Новгорода и Пскова до Смоленска и окского берега.
         Ждали три недели. Баторий явился там, где его не предпола-гали. Неприятель шел болотами и дикими лесами. Пересекал овраги, топкие речушки, клал гати, мосты, переплавлял отряды плотами. Сражался с дорогами, терпел недостаток снабжения. Неожиданно поляки вышли к Велижу и Усвяту, с ходу взяли маленькие крепости, наполненные военными запасами. Разбив легкий отряд нашей конницы, показались у Великих Лук. Изобильный торговый город, ключ к южным владениям новгородчины, дразнил знатной добычей корыстолюбивых воинов, шедших обогащаться, на словах - освобождать. Близость Великих Лук к Витебску и другим литовским крепостям дала возможность Баторию подвезти  необходимое. В Луках заперлось до семи тысяч россиян, недалече в Торопце стоял воевода князь Хилков с дружиной. Король охватил Луки в кольцо, выставил полк против вмешательства Хилкова. Из города начались вылазки смелые, редко счастливые. В одной  осажденные захватили личный стяг Батория. Хилков разъезжал с конницей по округе, хватал зазевавшихся фуражиров и вражеских провиантмейстеров, тревожил наскоками основной лагерь Стефана. Не предпринимая сильной атаки, ожидал подхода других воевод из Смоленска, Пскова и Новгорода.
         Но вот в стан к Баторию  прискакали уполномоченные Иоанна князь Сицкий и Пивов. Послы кланялись Баторию, тот сидел хму-рый, не снимая шапки, просили снять осаду. В ответ прозвучал гром пушек, стрелявших по городу. Царь отдавал королю Полоцк, отказывался от претензий на Курляндию, возвращал двадцать четыре города в Ливонии. Стефан, улыбаясь, требовал уже всех русских приобретений в Ливонии и далее по списку: Полоцк, Великие Луки, Смоленск, Псков и Новгород.
         Сицкий и Пивов объявили, что не уполномочены обещать более предложенного, просили дозволения писать Иоанну. Отправили гонца в Москву. В тот же день, 5 сентября 1580, от взрыва башни, где содержался пороховой арсенал, взлетела на воздух часть крепо-сти. Огонь быстро распространился, довершая разрушение. Король в присутствии послов приказал идти на штурм. Великие Луки пали. От города повеяло запахом горевшего человеческого мяса: пылали окровавленные трупы умерщвленных защитников.
         Распорядившись немедленно восстанавливать стены, делая Луки польской крепостью, Баторий торопился атаковать Хилкова. В жарком деле на голову разбил воеводу при Торопце. В плен попал сановник посольского приказа Григорий Нащокин, думный дворянин Черемисинов, любимец Иоанна, двести боярских отроков знатных семейств.
         Литовский вельможа Филон Кмита шел к Смоленску, собирался зажечь предместья, был опережен у города тамошними на-чальниками Данилой Ногтевым и князем Федором Мосальским, разбит и бежал, бросив королевские штандарты, обоз и шестьдесят пушек. Эти трофеи вместе с тремястами восьмидесятью пленниками отправили в утешение Иоанну, отметившему воевод золотыми ме-далями.
         Баторий, презрев глубокую осень, продолжал войну. Невель и Озерищи сдались. В Заволочье гарнизон, возглавляемый воеводой Сабуровым, потомком первой жены отца правящего государя, дер-жался стойко. Когда россияне все же уступили, Баторий отпустил их с честью, признав честь мужества несломленного. Истощенный, простуженный король ехал в Полоцк, откуда доносил сейму: «Ра-дуйтесь победе, помните: сего не довольно. Сумейте воспользо-ваться обстоятельствами.. Судьба передает вам все государство Московское. Сможете ли быть умеренными? Возьмите Ливонию, которая есть главная цель войны, и присоединенная навеки к Речи она станет  для потомства памятником нашей храбрости и благора-зумия. Запросите большего, и снова не будет для нас мира!» Опять требуя  вспоможения людьми и деньгами, король жаловался панам, что они не дают ему возможности вести войну непрерывно. Время теряется в поездках на сейм и доказательствах необходимого. Вой-ско слабеет, Россия же отдыхает. Копит силы для возмездия.
         Зимой военные действия продолжались. Литовцы, обогатясь добычею, выжгли Старую Руссу. Магнус с коалиционным полком, ему приданным, опустошил дерптские и псковские владения, взял Шмильтен.
         Ослаблением России не преминули воспользоваться шведы. Закрепив за собой Кексгольм, они осадили Падис, изнурили упор-ствовавших россиян длительной осадой: защитники ели  кошек, со-бак, мертвые тела взрослых и младенцев  и даже, смешно и страшно, съели растерзанное тело шведского чиновника, безрассудно въехавшего в крепость с предложением сдаться. С горстью отчаян-ных в Падисе сидел престарелый воевода Данила Чихачев. Шведы, в конце концов, овладев замком, нашли не людей - высохшие от го-лода тени. Убили всех, снизошли лишь к молодости князя Михаила Сицкого. Его отпустили передать своим о потери города. В течение зимы шведы взяли и Везенберг, выпустили оттуда разоруженный гарнизон в тысячу русских воинов. Не доверяя шведскому мило-сердию, те вышли за стены кремля в смертных рубахах и с иконами. Шли меж рядов врагов и не глядели им в глаза, дабы  те не про-читали несмирение и ненависть у Давидовы псалмы певших.
         Подобно тому, как страус накрывает голову крылами или за-рывает в песок, а малый ребенок трепещущими пальцами слепляет глаза,  думая избегнуть тем опасности, царь закрылся в Александ-ровой слободе. Снова отказывался страной править и писал  в Ржев и Вязьму главным воеводам тверскому князю Симеону Бекбулатовичу и князю Ивану Мстиславскому: «Промышляйте делом государевым и земским, как Всевышний вразумит вас и как лучше для безопасности России. Все упование мое возлагаю на Бога и ваше усердие». Воеводы, зараженные нерешительностью царя, посылали отряды для наблюдения и защиты границы, но не отваживались на удары. Только однажды они вступили во вражескую землю. Князья Михайло Катырев-Ростовский, Дмитрий Хворостинин, Щербатой, Туренин, Бутурлин, соединяясь в Можайске, выжгли посады и уезды в Дубровне, Орше, Шклове, Могилеве и Радомле. Привели в Смоленск изрядное число пленников. Царь наградил воевод золо-тыми медалями, что с тех пор   закреплялось обычаем.
         Русские послы Сицкий и Пивов ездили за королем, убеждая  отправить уполномоченных в Москву для согласований условий мира. Баторий – в Варшаву. Там наши, списавшись с царем, отказа-лись еще от нескольких ливонских городов. Баторий оставался не-преклонен: «Не будет ни посольства, ни мира, ни перемирия, доколе войско российское полностью не выйдет из Ливонии!»  В каждом письме становясь снисходительнее, Иоанн не уставал именовать Стефана братом, жаловался, что литовцы не перестают тревожить Россию нападениями, уговаривал не собирать войска, не истощать  государственной казны,  имея дело с другом. К Баторию были посланы еще два посла - думные дворяне Пушкин и Писемский. Напутствуя их в Слободе, царь требовал претерпеть даже побои, ежели найдет на короля искушение поднять  на них сильную руку. Новая уступчивость рождала новые требования. Баторий потребовал Себежа и четыреста тысяч золотых венгерских флоринов контрибуции.
         Добавленные претензии взбесили царя, он устал прикидываться укрощенным, не поднялся  встречь новым польским послам, не спрашивал о королевском здоровье  и написал Стефану: «Мы, смиренный государь всея Руси Божьею, а не человеческою волею многомятежною. Когда Польша и Литва имели также венценосцев наследственны, законных, они ужасались кровопролития. Ныне нет у вас христианства. Ни Ольгерд, ни Витовт не нарушали перемирия, а ты, заключив его в Москве, кинулся на Россию вместе с нашими злодеями Курбским и другими, взял Полоцк изменою, тор-жественным манифестом обольщаешь народ мой, да изменит царю, совести и Богу! Воюешь не мечом, а предательством – и с каким лютым зверством! Воины твои режут мертвых. Наши послы едут к тебе с мирным словом, а ты жжешь Луки калеными ядрами, изо-бретением новым, бесчеловечным. Послы говорят с тобою о дружбе и любви, а ты губишь, истребляешь! Как христианин я мог бы отдать тебе Ливонию, но будешь ли доволен ею? Слышу, что ты клялся вельможам присоединить к Литве все завоевания моего отца и деда. Как нам согласиться? Хочу мира, хочешь убийства. Уступаю, требуешь более и неслыханного. Требуешь от меня золота за то, что ты беззаконно, бессовестно разоряешь мою землю. Муж кровей, вспомни Бога!» Далее Иоанн, несмотря на досаду, уступал Баторию все, завоеванные тем крепости, желая  только удержать восточную Эстонию и восточную Ливонию, Нарву, Вейсенштейн и Дерпт и  на таком условии заключить семилетнее перемирие.
         Ответом стал третий поход Батория, предваряемый  письмом: «Хвалишься своим наследственным государством, не завидую тебе, ибо думаю, что лучше достоинством приобрести корону, нежели родиться на троне от Глинской, дочери Сигизмундова предателя. Упрекаешь меня терзанием мертвых: я не терзал их, а ты мучишь живых. Что хуже? Осуждаешь мое вероломство мнимое, ты, сочи-нитель подложных договоров, изменяемых в смысле обманом и тайным прибавлением слов, угодных единственно твоему безумному властолюбию. Называешь изменниками воевод своих, защитников Полоцка и иных городов, честных пленников, коих мы должны были отпустить к тебе, ибо они верны отечеству. Берем земли доблестью воинской и не имеем нужды в услуге твоих мнимых предателей. Где же ты - Бог земли русской, как слышал, зарвавшись, велишь именовать себя на пирах рабам несчастным? Еще не видали мы  ни в единой битве ни лица твоего, ни сей крестоносной хоругви, коей будто бы обладаешь и коя спасет Русь. Страшатся угроз твоих не соперники, но лишь бедные россияне, которым не повезло родиться во время твое. Жалеешь ли крови христианской? Назначь время и место, явись на коне во всеоружии, решим поединком един на един спор. Да правого увенчает Бог победою!»
         Баторий более не желал торговаться с нашими послами и гнал их из свиты. Передавал с ними Иоанну книги, изданные на латинском языке в Германии, где князь Курбский и посетившие Русь иноземцы зло высмеивали российские обычаи, неистовство и самодурство самого царя. Издевался над чаемым происхождением московских царей от брата Августа, называл русских даже не ордынскими данниками, но крымскими, советовал Иоанну чаще читать покаянный псалом, плакать над невинно убиенными. Послы остереглись бумаги, бранную Стефанову грамоту передал царю литовский посланник. Иоанн велел читать вслух, не ожидая слов беспримерных. Вместе  слушал перевод  ближний круг, сыновья, дочь и бывшие в Слободе бояре. Все онемели. Царь побледнел и после долгого молчания сказал тихим ломким голосом: «Мы будем отвечать брату нашему королю Стефану». Встав с кресла, царь молвил послу учтиво: «Кланяйся от нас своему государю!»
         Московский гонец Шевригин, посланный в Вену и Рим, вер-нулся  с двумя новостями: из первой – с печальной, из второго - с ободряющей. Император Рудольф отказывал Иоанну в помощи под предлогом необходимого согласования союза  с имперскими князь-ями, для чего требовал времени. Императоре не находил возможным даже отправить послов в русскую столицу, как будто имея в них недостаток! Зато папа Григорий XIII  живо заинтересовался обменом с Иоанном,  обещал любую помощь по сближению церквей. Императорский посол Кобенцель говорил на аудиенции: «Не-справедливо московитов считают врагами нашей веры. Так могло быть прежде. Ныне же россияне любят беседовать о Риме, желают его видеть. Знают лучше многих немцев и французов святость Ло-ретты. Когда был я в Москве, не усомнились даже вести меня к об-разу Николая Чудотворца, главной святыне сего народа, услышав, что я древнего Закона, а не Лютерова, для них ненавистного».
         Ласково приняв Шевригина, одарив его золотыми цепями и бархатными ферязями, взамен приняв  богатые шубы, папа велел прославленному богослову иезуиту Антонию Поссевину ехать сна-чала к Баторию, потом – в Москву, разобраться в причине крово-пролития и умерить оное.
         Антоний ехал, найдя короля уже в Вильно, куда стекались войска со всей Речи. На призыв к миру Баторий отвечал так: «Мос-ковский государь хочет обмануть Святого отца. Видя грозу над со-бою, рад все обещать: и соединение вер, и войну с турками. Но меня не обманет. Иди в Москву и действуй, я не противлюсь. Знаю только, что для выгодного и честного мира мне надобно воевать. Сей мир мы получим, даю слово». Миротворец Антоний, благосло-вив короля на дела, достойные  христианина и героя, отбыл в Мо-скву. Баторий по его отъезду направил войска к Пскову.
         Иоанн вверил оборону Пскова  князьям Шуйским, рассчитывая на очищение их прежних вин подвигом вряд ли возможным перед лицом значительно превосходящего противника. Беда была оттого, что царь как всегда распылял войско, лишая место главного удара неприятеля необходимого. Вместе с Иваном Петровичем и Василием Федоровичем (Скопиным) Шуйским положили руководствовать Никите Ивановичу Очину-Плещееву, князю Андрею Хворостинину, Бахтеярову и Ростовскому-Лобанову. У отправляемых воевод в Кремле в храме Успения перед иконой Владимирской Богоматери царь взял торжественную клятву, запечатленную целованием креста из рук митрополита, что те умрут, но города врагу не сдадут. На что царь передал воеводам  и письменный наказ.
         В Пскове воеводы подобною же клятвой обязали и детей бо-ярских, тамошних стрельцов, старых, малых и лутчих граждан, включая и голь перекатную. Все целовали крест у архиепископа в храме Софии, плакали, умилялись, обещали умереть, взывали: «Умрем, а не сдадимся!» В Пскове было тридцать тысяч воинов. Они  с горожанами поправили ветхие укрепления, расставили на стены и в  стенные окна пушки, ручницы, пищали. Воеводы распределили  места, где кому стоять. Часть войска оставили в кремле, остальное развели в Средний и Большой город, в Запсковье и на внешнюю  земляную стену околицы в семи-восьми верстах. Везде возвышали стены: брали землю спереди оных и так сразу рыли ров. В поле копали ямы, ставили в них заостренное дреколье, прикрывали дерном на оплошность, увечье зазевавшемуся врагу. Против телег клали в узких лесных проходах бревна, усеянные сучками да деревянными гвоздями. Прятали в траву натянутые верева на спотык коней, ставили жестокие капканы.
         В Новгороде стояли сорок тысяч воинов во главе с князем Юрием Голицыным, в Ржеве – еще тысяч пятнадцать тысяч вспо-можения. На берегах Оки ограждал Русь от хана в тот год в новину облеченный на воеводство молодой князь Василий Иванович Шуй-ский с подсказкой опытного Шестунова. В Волоке расположился великий тверской князь Симеон, Мстиславские и Курлятев с ос-новными силами. Государь собрал в поле триста тысяч воинов, чего никогда не было.
         Иоанн выехал из Слободы и прибыл в Старицу, третью свою резиденцию, со всем двором, боярами и личной дружиною, сме-нившую названием опричную. Полагали: он  принял вызов Батория. Однако, по годам и здоровью царь не годился для дуэли.
         Повсюду от Смоленска до Старицы иезуита Поссевина встре-чали с большими почестями, как некогда Магнуса. Везде звонили колокола, выходили делегации с хлебом-солью. Духовенство дру-желюбно улыбалось и раскланивалось, ожидая перетянуть иезуита в греческую веру. Он надеялся на обратное. Девки меж тем  плясали, парни играли на дудках, гуслях. баянах. В обильных застольях с  головами, купечеством, клиром и чиновниками,  где с трудом раз-биралось косноязычие подвыпивших толмачей,  к венцу празднества доходили до  клятв в вечной дружбе востока и запада. Современники признают: дотоле не оказывалось в России такого уважения ни королевским, ни императорским послам, как Поссевину с четырьмя монашествующими братьями.
         Поссевин получил два дня на отдохновение, после был пред-ставлен царю в роскошном перестроенном расширенном Старицком дворце Владимира Андреевича. Антоний поражался количеством и богатством одеяний вельмож, повсюду ходивших за своим государем, толпившихся во дворе и на верандах, толпившихся в прихожих, отчего и при открытых настежь окнах стояла жара не-выносимая. Он замечал, как сановники и попы шипят друг на друга и толкают соседа, стремясь оказаться ближе к царю, слышать каждое слово, подсказать что-либо всегда лестное.
         О правую руку Иоанна был царевич Иван, двадцатисемилетний расплывающейся стройности юноша, с лицом, опухшим от ночных переутомлений и государственных отцовых заданий, вынужденных прерывать бесконечные безудержные развлечения. Оба царя, настоящий и будущий, с готовностью встали к вошедшим послам. Открыто разглядывали с  их темные бордовые одеяния, атласные кушаки пояса, выбритые темечки, лоснившиеся при снятых круглых не по размеру маленьких бархатных шапках. Иезуиты целовали руки властителям и передавали папины дары: большой  серебряный крест с изображением страстей Господних, четки с алмазами и книгу в роскошном переплете о знаменитом Флорентийском соборе, провозгласившим соединение греческой и римской церквей при главенстве папы. В зачитанной монахами грамоте Григорий XIII писал о сердечном расположении к русскому царю, отдельно обращался с приветом к обоим царевичам, дочери Иоанна Евдокии и царице Анастасии, в Риме не знали, что та давно мертва, безутешный вдовец после нее венчан с трижды, не венчан более.
         Григорий XIII именовал Иоанна  своим возлюбленным сыном,  себя – единственным наместником Христовым. Уверял  в усердном доброжелательстве, обещал склонить Батория к миру, необходимо-му общему европейскому благу, к возвращению России несправед-ливо отнятых ливонских владений. Рассчитывал, что Иоанн, человек  широких взглядов, умирит церковные недоразумения, склонит греческую церковь к апостольской. Сомнительной реминисценцией папа утверждал, будто  Византия пала от неприятия уставов Флорентийского собора, а не от ударов магометан. После чтения грамоты папы и взаимных  любезностями посланников пригласили к столу, накрытому в саду и превосходившему обилием виденное ими прежде. На золотых блюдах лежали начиненные кашей и яблоками лебеди. В серебряных чашах   искрилась изобильная соль. Розовые поросята глядели живыми. Стерлядь,  превышавшую размерами рост обыкновенного человека, внесли под звуки цимбалов, лютней и хора восемь прекрасных отроков. После пробы публично снятой церемониймейстером, царь  откушал каждое блюдо, потом приступили остальные. Изобилие превосходило  абрисы воображе-ния. Монахи поражались, сколь жадно ели придворные, словно впрок, точно их давно не кормили, и были они не из богатых домов. Заметили, что почти не ел знатный кудесник голландец Бомелий, коего иноземцы полагали за ловкача, потакавшего восточному дес-поту. С просторным сопливчиком с вышитыми  жар-птицами стоял за неопрятно евшим младшим царевичем неприметный скучный Годунов. Феодору передавал блюда родственник Бориса Григорий (Васильевич) Годунов. Оба не ели ничего, лишь царевичу с двух сторон подкладывали. Феодор, в отличие от брата Ивана, не  любил вина, но охотно пожирал десерт: вишню, малину, клубнику, осо-бенно – арбуз. Выпачкался, несмотря на старания Годуновых, и за-стрелял в собравшихся косточками. Ему вежливо улыбались, укло-няясь летевших семян. Царь треснул младшего царевичу по рукам и оборвал баловство. Сурово поглядел на Бориса, не смевшего нака-зывать своего дружка.
         Иезуиты сидели рядом с думными дьяками посольского при-каза, ближе других притерся  Андрей Щелкалов. За столом легаты добавили: Иоанну  после заключения мира с поляками нужно не-медля вступить в союз с королями испанским, французским, Вене-цианской республикой и другими державами Европы против султа-на. Папа, посредник соглашения, даст пятьдесят тысяч воинов в ополчение, где и шах персидский может принять участие.
         Царь заметил Поссевина, толковавшего с Щелкаловым, и сказал  опять подвести легатов, нет ли чего еще. Поссевин просил, чтобы царь дозволил венецианцам свободно торговать и строить католические церкви по всей России. Иоанн соглашался, сдержанно вопрошая, кто же в церкви те ходить станет? Он не отвергал соеди-нения церквей, хвалил мысль папы общими силами Европы обру-шиться на османов, не отвергал  и мира со Швецией, но настаивал в первую голову на выводе из русских пределов войска Батория. До-верял Антонию и иезуитам вести переговоры с королем. Царь  ус-тупал Стефану уже шестьдесят шесть городов в Ливонии плюс Ве-ликие Луки, Заволочье, Невель, Велиж, Холм. России просил три-дцать пять ливонских городов, Дерпт и Нарву. Потеря Нарвы обре-кала нас на  торговый путь  вокруг Скандинавии, где плавал сильный  сейчас враждебный флот Иоанна (Юхана) III Шведского. От Стефана зависит прекратить войну на сих великодушных условиях. Облоко-тясь о стол, Иоанн сказал Поссевину: «Антоний, укрепляйся пищею и питием. Ты совершил путь дальний от Рима до Москвы, будучи послан к нам святым отцом, главою и пастырем римской церкви, коего мы чтим душевно». Понизив голос, добавил: «Будешь у императора, скажи…» Царь задумался. Расталкивая других, к нему пробился  Щелкалов, угадал намерение: «…Альбрехту Ласко». – «Да, скажи противнику Стефана – согнанному седмиградскому воеводе, как зовут – дьяк сказал, что пусть потревожит короля вподдых. Мы изыщем способ одарить». Поссевин вздохнул, не отвечая ни да, ни нет. Не имел от папы полномочий обещать влезть в  соперничество Батория и его прежнего вассала.
         Провозгласили очередную здравицу. Царь встал, обрекши со-бравшихся на тишину в звенящем переклике комаров да мух. Опершись о спинку высокого стула, он заговорил о  внутренних делах: о пришедшей  на ум мысли запретить под страхом штрафа и телесного наказания изготовлять гробы покойникам из цельных де-ревьев, будь то дуб, сосна или ель. Сии стволы мы поставляем для аглицкого и голландского флотов, вывозя из Нарвы. Не гоже ума-лять прибыль выгодной торговли. Бояре согласно закивали голова-ми, шумно заговорили о мудрости государевой. Дворяне не упуска-ли наливаться дорогим вином. Поссевин видел, что не очень-то они ладят с боярами, но больше его поразила неуместность  царского замечания.
         Иезуит  пытался определить возраст царя. Подмечал запавшие щеки, щетину на скулах, сильную седину в бороде, изможденность, усталость, потаенную угрюмость во взгляде. Иван копировал отца, быв не по-возрасту печален, издерган. Беззаботен и глуп был только Феодор. Антоний решил, что царю лет семьдесят. Если не так, то чересчур волнительно сложилась его жизнь, чтобы так истрепать. Если не все из дворцовой и частной жизни он пропускал через себя, то чересчур многому придавал нестоящее значение, не умел отде-лять зерен от плевел, не научился отдыхать ни ночью, ни днем. Ио-анн напомнил Антонию старое загнанное животное, клячу, чьим-то неловким попустительством поставленную на резвые бега. Впрочем. таким же был и патрон - Григорий XIII. Он тоже начинал забывать нужное, часто не чувствовал  ситуации, навязчиво поучал не к месту. Папе подсказывали, поправляли. И за спиной Иоанна стоял целый механизм, ведший его но желаемому окружением государственному пути. Иоанн правил независимо, абсолютно, но  молот его гнева давно оплел подсудный аристократический вьюн. Позже Поссевин, обсуждая с товарищами аудиенцию и пир, сошлись: царь не может поступать иначе, он ведет, но ведом. Веяло: тут все враги, и все за-одно.
         Московиты сказали, что Стефан уже под Псковом, и Поссевин направился туда. Издали до него донеслись тяжелые удары осадного колокола, глухое пение псковичей, обходивших с иконами стены. Запах пороха, дегтя, пожарища наполнял воздух. В лагере Батория на Снятной горе играли литавры. Паны, сидели на скамейках или постеленных седлах, лежали на подстилках и коврах, пили из бочек сливовицу и яблочное пиво. Баторий праздновал взятие Опочки, Красного, Острова, рассеивание разведывательного отряда русской кавалерии. С горы разноплеменное войско Батория показалось Поссевину необъятным. Папский нунций  видел, помимо литовцев и поляков с венграми, множество немцев и  датчан с шотландцами.  Одни были в кафтанах и круглых шапках, другие - в сюртуках, застегнутых под горло и шляпах с пером, третьи – в пестрых юбках и жилетах. Дудка перепевала волынку, барабан отзывался на гар-монику и виолину.
         Оглушенного звуками победы, будущей или настоящей, Пос-севина ввели в белый шатер полководца. Навстречу быстро прошел  зрелый крепкий человек с широкими плечами, круглым животом, короткими ногами, пронзительными умными черными глазами. Ба-торий не величался, говорил по-латыни без натуги, просто. Одетый в бархатный коричневый камзол, синие плисовые брюки, заправ-ленные в невысокие сапожки,  король походил на светского чело-века, каких встретишь без числа на светских раутах. В нем не было ничего от героя. Только дела его говорили о том, что равных в поле ему не существовало. .
         Баторий оторвался от турецкого посла. В атласном тюрбане, алом кафтане тот склонился перед Стефаном. Поклонившись и ие-зуитам, оттоманская делегация  продолжила передавать приветствия от Селима II: «Ежели султан и Баторий захотят действовать единодушно, то победят Вселенную!»  Поссевин с ходу подумал, что миссия его обречена на неудачу. При стольких силах короля надо стать глупцом, чтобы отказаться от взятия важного русского города.
         Читая в глазах и подкрепляя благотворное мнение иноземных представителей, Баторий вместо пира угостил их смотринами раз-ноплеменного войска. Стряхнувшие хмель всадники пронеслись перед послами  на борзых конях с парчовыми попонами, начищенной до блеска упряжью. Ловкачи свисали с коней, залезали им под брюхо, ловко вскакивали в седло с другой стороны. Блистали па-лаши и сабли. Головки свеклы и тыквы, насаженные на прутья, раз-летались от лихого удара. Свекла брызгала, так будет брызгать рус-ская кровь. Баторий хлестал себя прутом по голенищу, взмахивал рукой, веля конниками становиться в круги: два десятка глядят в одну сторону, два десятка – в другую, не теряя строя. Августовское солнце играло в позументах, меховая опушка доломанов и пугающие перья размашистых крыльев сзади гусар и драгун багрилось закатным отсветом.
         В завершение дрались пикейщики, являли образцы наступления, уверток, отражения ударов. Их сменили пушкари. Выкатили великолепные пушки, каждая – игрушка на выкрашенном в мыши-ный цвет лафете. Ловко зарядили орудия и пальнули по городу на-весным огнем каленых ядер. Покрытые легкой к воспламенению капсулой ядра краснели в полете, разрывались в осколки, задевая препятствия, иногда - в воздухе. Разноцветные брызги смертонос-ного пламени висели зонтами над городом, закрывали крышкой, откуда не улизнешь.
         Необычный гром послышался в городе. Он вырос из гула ко-локолов и приближался, выкидываясь за стены. Тысячи человече-ских фигур, усеявших пространства меж белыми зубцами, хорошо читались на розовом фоне неба, среди дождя рвавшихся ядер. Не обращая внимания на опасность, псковичи указывали на вечерний туман, стелившийся по-над рекой Великой. Иноземцы прекратили упражнения, привстали на стременах. Приказал поднять себя на плечах Баторий. Он смотрел в туман в зрительную трубку. Слышал, как русские запели торжествующий гимн, и не понимал их вооду-шевления. Матери вздымали над головами младенцев и указывали на реку. Там, едва касаясь стопами морщинистых вод, плыла на спасенье городу русская Богородица. Величественную фигуру ее с Младенцем на руках узрели в тот день многие, но не Баторий, никто - из врагов. Белые стены Пскова защитным покровом одевала молитва стара и мала: «Богородице дева – верую. Пресвятая Мария, Господь с тобою. Благословенна ты еси в женах, и благословен плод чрева твоего…» Покров Богородицы кольчугой подлезал под колпак осады. Лишенный свободы московским царями гордый Псков не желал склоняться перед не устававшим подавать надежды на великодушие противником. Как не обещали  польские глашатаи городу былой вечевой независимости, собственного суда, наилег-чайших налогов, он не желал отпадать от Руси. Был ли Псков смел или устал, только он стоял на смерть. И дело было не в воеводах Шуйских, везде выставлявших стражи и ловивших  подстрекателей.
         В сих скорбных для России обстоятельствах, Иоанн обрел во-одушевление, когда обернулось на восток бросившее Ливонию ка-зачество. То послушные, то нет, склонные к выгоде, при задетой гордости, легко действующие в ущерб себе, казаки первоначально уехали в курени, не найдя в болотах Эстонии ни победы, ни грабе-жей. Вновь застонали верховья Дона, среднее и нижнее течение Волги от дани, налагаемой казаками  на проезжих персидских, иверских, бухарских, армянских, турецких купцов, несколько раз грабилась и казна  в  городах, ставившихся на рубеже лесостепи. Стольник Иван Мурашкин ходил с сильным войском на рассеяние. Многих казаков схватил и казнил за дело. Другие спаслись, ехали в лысые степи и пустыни, злодействовали по дорогам, на  перевозах. Сменили Орду и угрожали ее остаткам. Взяли столицу ногайскую – Сарайчик. Казаки не оставили там камня на камне, раскопали даже могилы, раздевая  мертвецов. К числу буйнейших атаманов относи-лись Герман (Ермак) Тимофеевич, Иван Кольцо,  Яков Михайлов, Никита Пан, Матвей Мещеряк. Сих разбойников подсказали нанять  купцам Строгановы  на оборону Великой Перми от сибиряков,  по-том - на завоевание Сибири. Хан Кучюм,  мнивший собрать в Си-бирском ханстве разрозненный улус Джагатая, или Белую орду, не первый год слал Иоанну ежегодные  подарки, объявляя себя царским вассалом. Строгановы, мысля за Иоанна, пожелали  полного подчинения восточного султаната.
         Ермак и Иван Кольцо прослезились, получив возможность во-инскою услугой смыть царскую опалу, стоять в станицах без пре-следования. Так внушали Строгановы. На волжском берегу собра-лись пятьсот сорок добровольцев и поплыли ратно служить купцам. Первым успехом стала победа над мурзой Бегулием, грабившим с семьюстами вогуличей селенья на Сылве и Чусовой. В Перми число вольных воинов умножилось до восьмисот сорока за счет русских татар, литвы и немцев. Последние были выкуплены казаками у ногаев и считались казачьими воюющими пленниками.
         Строгановы, обладая государевой грамотой на рудную разра-ботку мест, убедили Ермака, что сила царской бумаги отдает купцам все земли за Каменным поясом. Ермака купцы назначили воеводой. Тот распределил есаулов, сотников и пятидесятников. Замом Ермака стал остававшийся  в государственном розыске Кольцо. Нагрузив ладьи запасами и снарядами, легкими пушками, семипядными пищалями, казаки отплыли в Неведомое. Вместе с ними взошли в барки вожатые, толмачи и иереи, желавшие обратить язычников в Православие. После молебна отъезжающие выслушали  наказ Строгановых: «Идти с миром, очистить землю сибирскую, изгнать безбожника Кучюма».
         Иоанн не хотел иметь еще и третьего врага, хватало поляков и хана. Видел покорителями Сибири иных руководителей. С подачи чердынского наместника Василия Пелепилицына повелел остановить дерзкое, казавшееся несвоевременным предприятие, схватить опальных казаков и прислать в Москву для расправы на Болоте.


          
               

                4

      

        Он часто приходил в Вознесенский монастырь. Тут он оплаки-вал первых трех лучших жен. Вот они соколицы, погубленные, вы-рванные из его объятий изменниками. Вся повинность жен состояла лишь в том, что он их любил. Первая – лучшая. Ясноглазая, ру-соволосая. Единственная умевшая смирять его переменчивый ха-рактер, утишавшая запальчивый нрав. При ней дышала и Московия, процветало царство. Лучшие его государственные преобразования, приобретения случились при ней. С ней прожил он тринадцать лет. Шестерых родила она ему,  только трое выжило, при его-то заморских докторах! Вторая – лекарство печали по первой. Менее любимая, но дорогая. Смуглая волоокая красавица с разлетами бровей. Восемь годов отдано ей. Принесла она рано скончавшегося младенца. И последняя, светловолосая, как первая, вся в возможно-сти, идеал, нетронутая мечта. На ней, смертельно больной, он был женат всего  две недели. Не притронулся, плохо знал ее, потому что искал в ней воскресение Анастасии.
         Его согбенная фигура стояла меж трех надгробий, а там внизу трудились черви, и он почти физически слышал их посасывающий звук. В двух шагах - Архангельский собор. Там лежать ему среди  московских князей, кои отреклись именоваться великими князьями Киевскими и от Калиты строили в лесах новое царство уветливых, диковинно приспособляемых правителей. Ложь, клевета, шаткость точки зрения, уклончивость, выгода,  продажность – знаки их опе-ренья. Он начинал не так. Женился по любви, а ему жить не дали. Поток дворцовой жизни требовал от него женитьбы по государст-венным интересам. Но он слишком четко понимал, что европейская королевская кровь не  его высокомерно отринет. Постыдное сва-товство к сестре Сигизмунда! Не прощу! Не забуду! Тот же отказ шведа Эрика отдать дочь сыну. Инерция, затхлость русской жизни тянет в болото. Туда и заталкивают. Не рыпайся, имей своих! Да и тут ему не дают жить, как он хочет, все эти внутренне бесформенные и безликие, поверхностно разнообразные, знающие как надо и вязко смиряющие его порывы. Отечественная гадость потомственных се-мейств, мало ли посек голов он этой отвратительной гидре, прикрывающейся ложью здравого смысла, стыдливо бегущей ис-креннего чувства? А  головы  растут! Он не хочет знать имен выра-зителей благоразумной посредственности, а они памятно неискоре-нимы  –  лучшие знатные фамилии, Рюриковичи, подобно ему.
         Остальные жены его после опалы временно жили в этом  же к монастыре. Евдокия, в иночестве – Александра, Сабурова уже в Суздальской Покровской обители, поближе к гробнице той, чью фамилию носила. Но здесь  еще обретается  вторая отставная супруга старшего царевича Пелагея, в иночестве – Параскева, Соловово. Отчего сын не отошлет  ее подалее? С какой злобой глядит она из кельи во двор на  Ивана с отцом, проходящих! Наклоняет голову, глубже натягивает на щеки края плата, когда, выполняя дневную работу, вынуждена сталкиваться со спешащим в Думу, в приказ, на развлечения, на расправу  молодым наследником. Сын тоже несчастен. В третий раз женился на Елене Петровне Шереметьевой, дочери погибшего под Колыванью  боярина, а детей по-прежнему нет. Как и в предыдущих двух браках.
         Остальные  жены Иоанна не удостоятся чести погребения в южной пристройке Архангельского собора. Ныне все живые по-стрижены и сосланы в дальние монастыри. После царя они не могут  принадлежать никому. Отцов обычай: надкусанный кусок – прочь. Анна Колтовская удалена под именем Дарьи в Тихвинскую обитель. Сослана в суздальский монастырь Анна Васильчикова.  Претерпела и красавица вдова Мелентьева. Они не отказали ему, но как зачем презрели запрет сожительствовать без святительского дозволения? Если он, царь, искушает девиц блеском трона,  положения будущей царицы, отчего столь легко они соблазняемы? Царь усмехнулся. Он каялся в вине, не снимая ее с других. Полагал бывших жен божески наказанными. И опять он вне брака, в сердечной пустыне. Взрослые дети без слов, одним обликом ежедневно растравляют о первой, незабвенной Анастасии.
         Глухо кашлянули. Царь повернулся, проворно встал с колен, будто стыдясь. За спиной стояли старший царевич и молодой удач-ливый воевода Василий Шуйский. Иван Андреевич, непримиримый борец за боярское своеволие, погиб в 1573 году, командуя отрядом, штурмовавшим удерживаемый шведами Лоде, и Василий стал старшим в своей ветви рода, идущего от олигарха Андрея Михай-ловича и далее – к младшему брату Александра Невского. В по-следнее время по собственному ли разумению, по чьей-то подсказке Василий примазался к старшему царевичу. Стал дружком, на-персником. В задушевных беседах внушал Ивану доблесть близкой победы в Ливонии, возвращении городов по Двине.  Иван, вкусив-ший сладость побед на первом этапе Ливонской войны охотно склонял ухо к  речам разохотившегося полкового командира, глу-боко, но не навсегда придавившего юношескую робость.   
         От Ивана веяло сладким похмельным медом, павшего на ве-черние дрожжи. Красные глаза горели встревоженной энергией. Значит, случилось  безотлагательное, раз поспешил сын в святая святых потревожить отца. Гримаса скрытой боли пробежала по ху-дому вымороченному лицу государя. Нужно было привыкнуть к его взгляду, чтобы уметь выдерживать.
         Дымный утренний свет лился через дверь церковного придела. Иван в кумачовом кафтане из тонкой парчи с золотыми петлями, где сверкали серебряные пуговицы, смотрел лихой хохлатой птицей. Русые волосы, рассыпавшиеся по узким плечам, делали его еще и отдаленно похожим на решительную девушку. Иоанн залюбовался сыном и некоторое время не воспринимал смысл его слов. Потом вырисовались слова «Псков», «Новгород», «Москва». Иоанн понял: речь идет об обороне Пскова. Прибыли гонцы от князя Ивана Петровича Шуйского, воеводы защиты. Просили немедля ударить во фланги неприятеля из Новгорода. Подтянув войска из Москвы, смелым ударом снять блокаду Пскова. Иван торопливо встал с колен, поцеловав тыл кисти  отца. Василий Шуйский оставался стоять коленопреклоненно. Иоанн проскрипел зубами и глядел на Василия. Не четвероюродный брат ли его наибольший воевода во Пскове,  не Васька ли и подучил? Иоанн прошел мимо Василия, не удостоив его руки. Тот поцеловал воздух, заколебавшийся в пяди от лица.
         Расшитая жемчугом алая ферязь, накрытая царской высокой шапкой  выплыла из церкви, потом – монастыря. Он шел в Грано-витую палату. Там ожидала Дума. Народ на площади колебался. Каждый поступал, как подсказывал рассудок: падал ли ниц или прятался властителя.
         Иоанн вошел в палату. Бояре, не смевшие сесть, опиравшиеся на посохи, кроме тех, кто по возрасту не способен был уже к подвигам ожидания, согнулись  коленно. Совсем древние упали грудью на посохи. Духовенство степенно поклонилось. Царь взошел на  высокое место, Около него на троне поменее воссел царевич. Шуйский прошел к своим. Их места были сразу за Мстиславскими и попробуй кто отнять! Годунов испуганно выглянул из-за занавески и скрылся. Он, первосвятитель монаршего быта, боялся  потрясений.
         Ввели гонцов. Трое молодых парней упали, потом встали. Были удостоены чести поцеловать царю носок сапога, но не допущены до колена. В присутствии государя гонцы повторили сказанное в стрелецком приказе, передали Иоанну письмо псковских воевод. Послание зачитали в голос. Многократно повторялась невозмож-ность выдержать осаду длиннее трех месяцев. Воеводы молили о поддержке.
         Иоанн краснел и бледнел, покрывался пятнами. Вся псковская эпопея  прокатилась в его существе. Он стоял на стене, бросал  камни и лил на врага кипящую смолу. Спрятавшись за зубец, он пускал стрелы. Он поднимал вместе с другими вывалившуюся отдачей из амбразуры пушку. Он голодал, мерз, пил плохую воду, жевал тухлую конину, дрался за суп из разваренного ремня. Иоанн почувствовал привкус крови: десны его закровоточили, прикусил ли он губы, или воображение заразило его цингой.
         Взялись судить. Пылко высказался царевич, уговаривая послать собрать войска, ранее не имевшиеся в подобном многочислии. Бояре косились на царевича, ждали выступать.  Все желали угодить государю, но не знали, поддерживает ли он наследника престола. Если – да, промедление в одобрении  подобно опале. Иоанн глядел на бояр, дворян, дьяков и попов из-под мохнатых бровей. Его бесил сам запах, исходивший от них: вчерашних капустных щей, кваса, молока,   прежде – зрелой крепкой испарины, старческого тления, человеческой несвежести. Он давно принял решение, и его вывело из себя слово «спешно», два или три раза встретившееся в послании псковских командиров. Это слово, хотя и любимо на Руси, чуждо природе русской жизни.
         После двухчасового обсуждения, заставив высказаться всех и четко запомнив, кто и как сказал, Иоанн завершил: нет. Он не снимет войска ни с Новгорода, ни с Москвы. Полкам, выставленным на Берегу, не двигаться, не обнажать реку. И даже Тверь со Старицей пусть остаются прикрытыми. Псков же защищать до смерти по-следнего бойца, на то воеводы и крест целовали. «Дураки не пони-мают, - рассуждал царь, - что в Пскове допустимо потерять треть войска, но не все». Спасение Пскова не в войне - в мирных перего-ворах. Пусть делегация Думы еде к Баторию и еще раз вместе с си-дящими там папскими легатами подтвердит ему, что Московия от-казывается от Ливонии и Полоцка, всех приобретений за последние двадцать лет. По палате рассыпался гул. Старший царевич  крякнул. Глухое уязвленное понятие о потерянном  государственном престиже проступило в умах. Царь вздрогнул, он схватил настроение и бросил: гордость – пустое. Нас никогда не уважали в странах римской и Лютеровой веры, чтобы нам угрожало потерять их дрян-ном мнении.
         Царевич Иван неожиданно поднялся. Он искал глазами Шуй-ских и Мстиславских, чтобы обрести поддержку в  оговоренном. Голос его дрожал. Он не решался повернуться к отцу, который вы-прямился готовой лопнуть старческой струной, и смотрел на на-следника, коему отписал царство по двухлетней давности завеща-нию. Царевич молвил, что следует зацепиться за предложение Ба-тория определить главенство над Ливонией в честном поединке один на один. Понятно: отец  в преклонных годах, т сын выедет в поле вместо него. Сердечные жилы Иоанна удерживаемой  птицей затре-петали в гневе. Он сжал резную клюку со стальным стержнем внутри. Пальцы побелели. Царь скривился набок и задал втуне во-прос: «Как сын смел?» Ситуация была скользкая, ибо Иван не воз-ражал напрямую. Он восхвалял отца, но сам факт иной точки зрения был вопиющ. Иоанн кидал сверлящий взор с одного боярина на другого. Все опустили глаза и ждали, пройдет ли пробный шар. Те-перь Иоанн не сомневался: да, царевича подучили. Иоанн проигры-вал малейшие вины сидевших перед ним  людей. Знал: из малой оплошности рождаются большие предательства. На Москве дай слабинку, и все покатится кувырком. Тут только общее напряжение полных сил делает государство управляемой колесницей с единым возницей во главе. Кто подучил? Древние роды, несомненно.  Иоанн испепелял поросль из четверых Шуйских. Все не бояре, но сидят в Думе. Кто допустил? Поглядеть пришли? Так тут не ристалище, не праздничный кулачный бой. Пятнадцатилетний Пуговка, сминавший в руках каркас высокой шапки синего атласа более других взбесил государя. Запретить приходить в Думу всем, кроме думных бояр, думных дворян, думных дьяков и для ответа призванных! Выглядывают и разносят по земле перевранные слухи о заседаниях. Опричнины сейчас нет, не стал набирать полки после гибели соколов под Молодью, но будет новая разделка боярщине. Он сыщет способ. Царь толкнул трон: «Пустое!» - это про предложение царевича и широко пошел по ступеням. Шлейф дворецких протянулся за государем. Иные спешили подать челобитные. Дьяки схватывали бумагу на лету, торопились не допустить до царя без запасливого рассмотрения. Если донос на их приказ, уладят, умаслят, внушением  научат отступиться заявителя.
         Царь выходил на высокое крыльцо. Тут, как на крыльце своих кремлевских палат, на паперти Успенского собора, он имел обык-новение напрямую принимать народные просьбы. С уездов сюда стекались жалобщики. Валились в ноги. Царь слушал, иногда сам поднимал, вонючих, плохо одетых, битых, полупьяных просильши-ков. Внимательно выслушивал мужиков и баб, одиноких и с детьми. Всегда принимал их сторону, ибо настойчиво искал в воеводах и старостах дурное. Неправедному оговору склонялся охотнее, чем редкой хвальбе.
         Влюбчивая народная молва приписывала Иоанну способность  излечивать  от золотухи, падучей и расслабленной мнимой смерти. К красному крыльцу подводили отроков с колтунами в голове. Иоанн, скрепя брезгливость, проводил рукой поверх слипшихся болячек. Через некоторое время болезнь исчезала. Царская слюна, коей он натирал незрячим веки незрячим, возвращала зрение. Звучным тенорком Иоанн приказывал встать принесенным на ложах. Чудо: те послушно вставали и шли, чтобы  снова улечься уже за Рвом, либо ходить до смерти.
         Бояре были подавлены. Они ждали, когда царь закончит  блажь.  И когда были приласканы, бояре не верили в продолжительность счастья. Опала часто разражалась неожиданно, по поводам незначительным, едва сравнимыми с подлинными  скрываемыми мотивами. Одни роды поднимались, другие отдвигались в тень. Прозябали Романовы, а вот Шуйские опять выходили на первые места, опережая нетщеславных, считавшихся знатнее,  замаранных в третьем поколении литовским служением – Мстиславских.
         Излечив до двух дюжин недужных, с воем всползавших  на ступеньки знаменитого крыльца, заставив Годунова, других стряп-чих и дьяков принять письменные просьбы, царь вернулся в покои,  где душистой водой вымыл замасленные головами больных руки. Не сказав слова, он пошел в подвал казначейства к хранимым со-кровищам. Стряпчие и дьяки поспешали, услужливо раскрывали сундуки, обнажали наваленные кучей камни. Неживая красота ус-покаивала нервы самодержца. Худыми паучьими пальцами он пе-ребирал смарагды, рубины, лалы и топазы. Свет, лившийся из оконцев под белым потолком шутил на сгибах минералов,  царь щурился, когда острый луч попадал в его правый, более другого испещренный старческим крапинками глаз. Он любил зеленые камни: яшму, нефрит, кошачий глаз и малахит Уральск гор. Эти камни редки заграницей. За их счет устроится Иоанн на чужбине, ежели Баторий одолеет и придется бежать… Сюда в подвал Иоанн приказал привести Географуса.
         За истекшие года артист обматерел, налился пружинистой полнотой. Из вытянутого лицо сделалось округлым. Литой животик вытягивал  кафтан со шнурами. Носить одежду врага было смело-стью, но подлинному художнику всегда следует умеренно дразнить власть. Географус носил шнуры с вызовом подлинного оппозицио-нера. Иногда он чувствовал себя Курбским. Много раз он имел возможность увеселять царя. Досадовал: вкусы дворца низки. По-траву псами зашитого в медвежью шкуру осужденного, подножку, масляный пирог в рожу, а то увеселения похуже предпочитали серьезной библейской истории, за которую увесисто отмерял клир.
         Географус не смотрел на золото и камни, сверкавшие из рас-крытых сундуков,  не растравлял нервы. Когда же государь наме-ренно, испытывая, заставил его взять в руки увесистые золотые цепи, иконы – обереги, способные утащить на  речное или морское дно редкого  тонущего силача, Географус набросил на драгоценности покров невнимания и деланно безразлично глядел на них глазами человека искусства.
- Соскучился по настоящей работе? – спросил царь. Географус знал, что надо отвечать: да, соскучился. Вся прежняя его работа была ненастоящей, а вот ныне Иоанн даст задание. Глаза государя хитро блестели, как бывало, когда увлеченный  чем-либо он придавал намеченному большее значение, чем оно того стоило.
         Иоанн заговорил об ответственности постановщика перед на-родом и прежде – о главенстве сцен массовых. Перед глазами его стояло недавнее умиление народа на красном кремлевском крыльце. Он не мог ошибиться, что  любят именно его и никого из бояр. Пришедшие просить и излечиваться были искренни, в простоте и дикости неспособны к притворству. Целуя ему сапог, они излучали верноподданичество.  Покорный народ заслуживает значительного праздника, задача Географуса изящных искусств создать представ-ление, кое войдет в века. Тут должны быть шествия полков, при-мерные сражения, триумфы и народные ликования, естественно. показ слона, еще одного пригнали в Москву взамен убитого, верб-людов и обезьян из Африки, редких змей и цветных рыбок в про-зрачной лохани. Далее будет щедрое угощение пряниками и хмель-ным квасом, бросание мелкой монеты, наконец – явление царя с сыновьями, высшим духовенством и боярами Думы. Апофеоз под-держит пальба китайскими дождевыми огнями.
         Сердце Географуса зашлось от  предложения. Он прикидывал, какая часть государственной казны, раскрытой перед ним, будет истрачена на  грандиозное мероприятие: подмосковный терем Гео-графуса нуждался в ремонте и расширении.  Знание жизни подска-зывало: нельзя соглашаться сразу, и для затравки надо отойти от темы расходов. Географус сказал, что подобная великая государст-венная затея похвальна требует росписи тщательного плана, при-влечения многих помощников и определения  цели праздника. Царь вспылил: как цели? Разве непонятно? Он ставил уроком вдохновение народа перед лицом внешней угрозы. Однако не стал говорить о том прямо и набросился на Географуса, какой же он постановщик, когда повода праздника придумать не может?! За что я тебе плачу?! Этот ключевой вопрос искусства был выговорен царем со всей прямотой, на которую было способно его время. Гордость человека, созидающего  реальность, сравнима лишь с тщеславием сеймовой шляхты, и Геогафус заупрямился. Он может сделать не-превзойденное представление, но в голову никак не лезет повод.
         Иоанн выбил из каменного пола искры посохом. Приказал Го-дунову немедленно привести главу московских ученых астролога  Бомелия. Астролог вошел сдержанною походкой. Он был в черном бархатном камзоле с полами в захлест, высокий гофрированный воротник облегал морщинистое тюленье горло. Бомелий  сдал те-лесно. Обильная седина лезла из-под берета. Глаза провалились под нависшие надбровья. Мученическая сардоническая складка исказила углы алого рта. Тайный недуг или ущемленное самомнение точили.
         Царь слушал витиеватое энергичное приветствие с нетерпением расшалившегося ребенка. Потребовал определить по звездам ближайший великий праздник и встретить его с шумом. Бомелий поклонился. Он чувствовал радостную вину: государь не умер в на-значенный ему небесами 1575 год. На то время Иоанн назначил на год царем России касимовского  правителя Симеона Бекбулатовича. Избегнув  трюком судьбы, государь всякий раз сиял при виде Бомелия. Что же скончался русский царь в назначенный  год?! Даже заступивший Симеон до сих пор здравствует!
         Бомелий  прочитал желание царя, однако твердо молвил, что не знает ближайшего значительного праздника. Праздник был нужен! Иоанн не просто ударил, треснул клюкой об пол. Из палат ми-трополита пригнали клир. Митрополит тревожно вращал глазами. Царь подошел  под благословение. Антоний смешался и, перекре-стив, сам поцеловал государю руку. Иоанн потребовал праздника. В подвале сгущалась тишина. Только пауки под сводами ткали. Спокойным держался Географус, заваривший кашу.  Митрополит Антоний, ослабевший, обонявший кончину, просил подсказки у со-ветников. Иереи молчали. Тогда открыл рот голландец. Он «вспом-нил», что по  некоторым русским выкладкам в ближайший месяц  может исполниться полторы тысячи лет, как Прус, брат Августа Цезаря, изошел с берегов Дуная, где стоял, охраняя от варваров ру-бежи империи, на север в Германию, дабы поддержать усилия своего племянника Германика, покорявшего сию страну, получившую от него свое прозвание. Германик скончался от заражения крови, после неудачного падении с коня. Прус же отомстив алеманам за разгром легионов Вара, удалился на остров Рюген, там до сих пор  руины славянских капищ, потом  приплыл в Русь. Прусы переименовались руссами, пошел род Рюриков. «Вот лепит!» - профессионально оценил исторический  подвиг Бомелия Географус. Астролог стоял с непроницаемым лицом. Царь верил и не верил, чуял подвох и колебался. Желание, чтобы было  именно так, победило. Иоанн набросился на попов с упреками: иноземец знаком с нашей былью лучше вас!
         И вот Географус получил самый большой заказ своей жизни. Он не смел благодарить Бомелия, ибо подобным поступком кос-венно признал бы торжество фантазии в его громком заявлении. Клир уходил задетый. Выходка голландца смеялась над косностью  тоже бесстыдного национального ума. Архиереи шептались Никто не сомневался более: астролог – воплощенное зло. Молили о явле-нии Георгия Победоносца, отправившего бы негодяя в ад. Безуча-стно влекся митрополит. Скоро воссядет он одесную Отца, и никто не принудит его вести вокруг аналоя в очередной раз женящегося царя или подобного ему двойника-сына.  Антоний кряхтел и прова-лился в небытие: женитьбы царя – еще меньшее из вин.
         Годунов ввел в подвал еще одного, мелкого, персонажа госу-дарева дня. Это был Матвей Грязной. С подламывавшимися ногами, бледный, как полотно, он боялся глаз поднять и на государя, и на сундуки с золотом и камнями, подкреплявшие верховную власть. Не кровь ли с лимфой, выбитые нагайками татарских баскаков сочились в лучах алых, синих, зеленых?  Матвей  дрожал, признавал: жизнь  в дланях Иоанна. Истеричный смех подкатывался к горлу. Матвей испытывал странное желание броситься на царя, задушив повелителя. Внезапно его робкий взгляд столкнулся с черным сиянием глаз государя. Матвей увидел:  цвет вынужден донельзя расширенными зрачками.  Всечасный страх Иоанна превосходил чей-либо. В состоянии ужаса Иоанн совершал самые смелые поступки, ставил наидерзайшие задания. Подобное ожидало Матвея.
         Годунов спокойно изложил, как Матвей мнимо перебежал при Молодях к хану, подложным письмом принудил того принять за разумное отступление. Иоанн думал. Он не доверял перебежчикам. Сейчас положительная трактовка поступка Матвея вместе с тяго-стями плена играли ему на руку, и царь спрашивал про отца, после выкупа не доехавшего до  столицы. Матвей ничего о батяне не слышал, сам до вызова Годуновым ховался в новгородском имении, доставшемся по наследству деда Костки.
- Поверят ли ему изменники? – спросил государь.
- Должны поверить, - отвечал Годунов.
         Речь шла о засылке Матвея в виде повторного перебежчика в стан Батория, где ему надлежало умертвить Вишневецкого, Курб-ского и Магнуса. Смерти последнего царь желал страстно, включая в число намеченных жертв супругу и младенца мужского полу. Го-сударь долго ходил вокруг Матвея, купал меряющим подозритель-ным взглядом. Долго объяснял  необходимость казни Магнуса. Го-ворил:  принц претендует  лишить Россию законных территорий, запереть выход к морю. Мария, лживая бестия. забыла все дядины милости. Вышла за принца, а могла бы до старости сидеть в девках, тлеть в монастыре. Кому Мария обязана прославленным замужест-вом, уж не Иоанну ли Васильевичу?  Царь будто выступал на дис-путе, ему обязательно надо было внушить Матвею, что старается он за государство и никакие личные Иоанновы мотивы в будущем преступлении не присутствуют. Иоанн говорил и говорил, он раз-вивал мысль о недостойности человеческой природы и отдельных представителей в особенности. Вот неблагодарность и подлость брата. В слезах он ползает на коленях перед царем в Слотине,  вы-дает тридцать своих сообщников. Дьяк записывает имена. Владимир Андреевич собственноручно ставит внизу  крест. Не всех названных царь тогда казнил! После прощенные опять изошлись клеветою и ненавистью.  К старине зовут, разрушают сегодняшнее! Смотри: супруга Владимира Андреевича клеветала  на тайных сборищах. Называлась Одоевской, не из рода ли она Нагих? Царь повернулся на каблуках, подошвы сапог взвизгнули. «Борис, не ты ли отвечал за невест? Не ты ли мне Марию Нагую подсовывал?!» И привыкший к подобным выходкам соперник Нагих Годунов прижух ни жив, ни мертв. Он знал приливы царского гнева, знал его окончание,  за лучшее принимал пугаться внешне безмерно. Царь ждал подобной реакции, и многие, не только Годунов, подыгрывали ему. Попало Годунову обвиняться, что царя хотели женить на Нагой. «Не мылом, так шилом!» – вопиял царь, равняя малолетку Нагую с обвиненной во всех грехах супругой покойного брата.  Марию Нагую чуть ли не на руках из колыбели царю Борис приносил, желал, чтобы тот мо-наршей рукой цветные ленты ей в волоса заплетал! Царь перевел дух и, прокляв мать брата – Ефросинью, старую ведьму, вернулся к измене Курбского, Вишневецкого, Магнуса.       
         Незаметно для царя Матвей ослаблял то одну ногу, то другую. У него мучительно болела спина и хотелось до помутнения в глазах справить малую нужду. Матвей ругал себя, что обратился опять к Годунову, прося в содействии вернуться на службу. Его томило бездействие и скука жизни в поместье. Хозяйство оказалось скуднее, чем он ожидал. Деньги, полученные с продажи леса, он потратил на восстановление дома, изготовление сельхозорудий.
         По царю выходило: казнь Магнуса с и других изменников, Курбского – есть не вина, не смертный грех, но великое благодеяние собственной душе и государству. Увлекшись, царь полуосознанно передергивал, из кривой логики изображал прямую, личную ответственность мешал с общественной,  нимало не уважая умст-венные достоинства подданного. Когда Матвей вернется, его со-грешение будет отпущено не иначе, как патриархом. Завтра же в Успенском соборе и всех церквах будут петь об успехе благого дела. Иоанн ходил среди золота и сверкающих камней и представлял задание так, что Матвей должен выполнить его чуть ли не без опла-ты. Борис скромно намекнул о земном вознаграждении, зная что Иоанн ждет от него сих слов, и царь вцепился Годунову в волосы. Борис без труда справился бы с государем, бывшим на четверть века  старее, но  не смел сопротивляться. Царь повалил податливого  на пол, пинал ногами. Все смотрели. Борис пыхтел, не прося пощады. Из его горла вырывались булькающие звуки. словно из котла с кипя-щей водой. Царь утомился бить.  Борис приподнялся, как ни в чем не бывало, отряхнул  кафтан. Годунов не глядел на Матвея. Царь назвал за убийство сумму вдесятеро меньше, чем обещал Годунов. Общее молчание. Царь походил, бряцая гвоздками подметок, подробил посохом расщелины в камне пола, и объявил возна-граждение вчетверо большее. Матвею назначалось вырезать, кроме Магнусовой, еще две семьи.
         Матвей смотрел на Годунова, ища во взгляде его совместную оценку высочайшего самодурства. Взгляд Годунова был слаб и спокоен. После ухода царя он только шепнул, какую сумму с возна-граждения Матвею следует отдать ему. Царь облагодетельствовал Матвея с подачи его, Бориса, мог бы и другого.
         Матвей прикидывал, не лучше бы сбежать с  авансом, когда вбежал запыхавшийся Василий Шуйский. Он шел с царевичем Иваном, когда повстречавшийся царь велел передать Грязному на-гнать его, дабы в очередной раз с мельчайшими подробностями рассказать о последней встрече с папашей. Матвей поспешил к царю, на ходу раздумывая, отчего Иоанн уговаривал   убить врагов, обладая правом  приказывать. Поручение было едва выполнимым! На выходе из хранилища стрельцы обыскали Годунова, Шуйского и Матвея, не унесли ли чего из царских кладовых. Матвею пришлось униженно отчитываться за мешочек серебра, коим царь предупредил успех отчаянного поручения.
         Не по чести  было Борису иметь хоромы в Кремле. Он ехал на Арбат, кипя гневом. Умница, он не мог не задумываться над проис-ходящим. Душа  вопияла, что царь вместо помощи Пскову соби-рался истратить столь недостающие для войны деньги на грандиоз-ное празднество. Даже не прилюдная выволочка саднила, а явст-венный упадок царского ума. Обида наслоилась на семейную тяго-мотину. Чрев Марии Григорьевны оставался пуст. Супруга супилась. Бог сподобился бы ей помочь, и она ездила по монастырям.
         По опасливой русской жизни высокие ворота за частоколом были заперты и днем. Борис тяжело ударил лошадиным цеплялом в створницу. В щель заметил ключник, заковылявшего от крыльца.  Увидел  хозяина,  убрал засов.
         Куры и свиньи путались меж ногами. Годунов раскидывал их пинками, подобными тем, что недавно получил от царя. Он вспо-минал, сколько обид  выстрадал, чтобы, помимо стряпни и дружки Феодора,  ему доверили еще и прислуживать на царских пирах. Молодой сын Василия Сицкого, тоже кравчий, отказался разносить вино вместе с Годуновым по незначительности рода Бориса. Годунов подал в суд. По Разрядным книгам выходило, что недостоин Борис прислуживать государю за столом, но царь особою грамотою объявил Бориса выше Сицкого многими местами: хотя Годунов и не был боярином, дед его в старые времена стоял выше Сицких. И вот теперь царь показал, сколь ценна сия честь. Бить его в присутствии Грязного! Осьмушки проступков Матвея хватит отправить его под топор.
         Сестра Ирина, расцветшая двадцатитрехлетняя  красавица, любила окружать себя монашками,  перехожими странницами. Щедро одаряла, кормила. Взамен слушала наставления, пророчества о скором Тысячелетнем царстве. Вот и сегодня, одетая в черное, чуть ли не в схиму, она сидела среди полудюжины старух, умиленно плакавших о православных рабах в турецких землях. Две бабки, ходившие в Святую землю, вещали.   
         Борис остановился  и стоял, переводя дух. В другой раз он ин-дифферентен  был бы к богоугодному времяпрепровождению. Со-глашался: России не след тягаться с Европой, дело ее –   юг. Тогда рассужденья о злых крымчаках и оттоманах уместны. Жалко, здра-вый смысл восставал: как же бабки безопасно добравшиеся до Ие-русалима, молившиеся в нетронутом храме Гроба Господня, омы-вавшиеся в Иордане, вернувшиеся в целости и сохранности с дальней дороги, щебечут  про мусульманские зверства? Подобная не-благодарность дорого бы им стоила, прозри  гостеприимцы, какими перлами низкого красноречия украсится старческая благодарность  за ночлег и подаяние в Блистательной Порте.
         Нежные прелести Ирины натягивали  черное платье. Ее лоно требовало рожать, созревшие груди – кормить. Она же с вымучен-ным постным лицом сидела и нюхала затхлый старушечий запах умирания. Борис был глубоко религиозен, но он не забывал с мо-литвой и действовать, пусть русские припадки бездействия, пола-ганья на авось его и одолевали. Сейчас он был не в том настроении. Ирина замечала и умоляла  глазами погодить. Борис слушать не стал. Торопливой горсточкой возложил на плечи крест и погнал монашек прочь. Бабки  огрызались: «Что же это?! Почему же?!» Мол, приструни братца. Будто  деньги, которые старухи получали,  были не Борисовы.
         Борис швырнул вслед убегавшим бабкам сонники, «Жития», «Часословы» и «Зерцала».  Растворил окна пустить воздух в горни-цу, сел на сундук и пригорюнился. Жалостливая Ирина, оглянув-шись на бабушек, бросилась к старшему брату. Борис отворачивался. Ирина взяла Бориса за пушистые  щеки и почуяла струившиеся среди волос обильные слезы.
- Что стряслось, Боря?
- Ничего! – отмахнулся брат, а слезы бежали и бежали.
- Я могу чем-то помочь?
         Этот доверчивый проникновенный вопрос всколыхнул Году-нова. В нем включилась некая глубинная душевная машина, и он, прислушиваясь к ее тягучим вспрыскам, проиграл варианты ис-пользования слабой женщины. «Можешь попробовать помочь», - подумал он. Подобно всякому придворному, он стремился занять любое освобождавшееся место наверху. Сие было необсуждаемо, выступало инстинктом власти. Никогда его не беспокоило: так и жизнь пройдет. Все жили схожим образом, особо – Иоанновы отно-сительно неродовитые выдвиженцы. Врожденный опыт шептал: окольные пути самые короткие. Борис с натугой заговорил, что наиболее обеспокоило его в свежо разыгравшейся сцене в храни-лище.  Чуя боль  царских пинков, он отхлебывал холодный квас, поданный Ириной, внешне успокаивался и, ронял короткие фразы, сокрушаясь о старости Иоанна. Угрюмая кожная синева. Чело в глубоких морщинах. Скулы торчат. Рот ввалился и почти беззуб. Волос лезет из клокастой бороды.
- Он скоро умрет! – воскликнул Борис. И столько боли и горечи было в его словах, что Ирина встала под образа и долго молилась о здоровье государя.
         В водовороте  придворной интриги, Борис воспринимал царя как данность, вечную фишку при всех иных переменных в игре, и вдруг с очевидностью поднялось, что скоро рухнет  основа. Иоанн с юности боялся и готовился к смерти. Не раз о том, не скрывая , за-являл, и вот дождался: ему поверили. Скольких усилий стоило Го-дунову протереться в любимцы. Причем, он  был  на особых ролях, не в том смысле, как Курбский или Сильвестр, Адашев, Малюта-Скуратов, Богдан Бельский или, не дай Бог, Федор Басманов с Гри-горием Грязным. Положение ему выдалось скромнее, незаметнее: носить за царем скипетр да державу, помогать Иоанну одеваться к выходам, развлекать и ухаживать за обоими царевичами, потом – только за Феодором, пробовать и подавать за царский стол на пирах вино. Ненавязчивого добродушного услужливого Бориса оценили. Он достиг высшего, к чему мог быть призван человек его ряда. И это последнее неизбежно поколеблется с кончиной царя. Отодвижение его от Ивана в пользу управляемого, но другого человека – Василия Шуйского, внушала серьезнейшие опасения. Политическая ошибка брака с Марией Скуратовой вставала перед Борисом со всей очевидностью. Государь должен был жить, Малюта должен был жить и быть первым после царя, возглавляя вечную опричнину, - при таком раскладе Годунов процветал. Два года прошло, как сгинул временщик.  Зачем лез он на крепостную стену среди штурмующих? Столь ли необходима была та ливонская цитадель, где сложил голову дорогой тесть?
- Ира, пути перекрыты мне! Нет дороги, - убивался Борис. Порыви-сто отодвинутая кружка катилась на пол и далее к порогу.
         Ирина прижала голову брата. Он слышал биение ее сердца че-рез влажную ткань девичьей нагрудной занавески. На мгновение Борис позавидовал чужой искренности. Но нельзя же так! Цыпленок, доверчивый цыпленок! Унесут в гнездо, растерзают  клювом и когтями безжалостные московские коршуны.
         Борис блуждал взглядом в глазах  сестры, будто обладали те степным простором и можно было долго скакать, отыскивая то ли, это. В открытости, сестринской любви он изыскивал расчет. Если Ирина - Годунова, она должна несказанно обрадоваться варианту, им скоро предложенному. Ум Борис ценил выше остальных добро-детелей. Начал с себя. Не имевшей для него никакой цены искрен-ностью, но важной, как он полагал, щепетильной  Ирине, звал  к жертвенности. Ирина и без того жизнь положила бы за брата.
- Мария Григорьевна спутала меня по рукам и ногам, -  говорил Го-дунов чрезвычайно серьезно, только глаза на всякий случай смея-лись,  выработанная годами неотмываемая защита от московского придворного ехидства.
         О привязанности к супруге Борис умолчал. Этим он не зада-вался. Там не было дивидендов. Он настраивал Ирину на принятый лад: брак – сделка, заключаемая между старшими в двух единящихся родах, где мнение молодых – последнее. Иное дело, что выгода Бориса в предстоящем деле была очевидна, для противной же сто-роны - сомнительна.
         С болезненной и все нарастающей откровенностью, по мере убеждения в жадном отзывчивом восприятии слушательницы,  Бо-рис выложил, как брак его перестал быть полезным по смерти Ма-люты. Ирину  не удивилась рассужденьям, пронизанным матери-альным. Ей ли не знать о практичности брата! Помимо накоплений предков, эта практичность и обеспечивала достаток, с которого Ирина жертвовала в монастыри и на странниц. Однако от младых ногтей в ней жила истина: супружеские узы - навсегда. Обиход царя, старшего царевича, многих из знати вопияла морали, но не ждет ли их потустороннее божеское отмщение?  Брат не пойдет  по  златым выморочным стопам, да такому мелкому, как он, и не дозволят. Смертные грехи – не привилегия ли помазанников? Зачем горевать о том, чего не изменить? Венчался с Марией – живи. Недавно брак с дочерью всесильного параксилиарха был верхом мечтаний Бориса. Ирина вспомнила  умиленного Годунова, когда архиерей вел его с Марией вел вокруг аналоя в  Успенском соборе. Молодые цепко ухватились  за рушник под проникновенное пение хора и гордо поглядывали на завистливую знать. Тогда Годунов был победителем, обидно недолго, и вот брат укорял промысел, горевал, и как! Жена называлась жерновом, привязанным к  ногам. По гибели отца  Мария стала бесполезной в продвижении супруга. Ирина подмечала, как   тупился Борис, смотреть не решался на Марию, скрывая снедавшие его мысли. Мария возмущала супруга, как возмущает извилистый весенний поток  огромный камень, неожи-данно вставший поперек русла. Вода бьется,  кипит, кидается на один берег, другой, старается перескочить валун сверху, подрыть снизу, а он крепок, велик, нет ему обхода.
         Свойственник первой супруги отца Иоанна, дружка покойной царицы Марфы, рыдал в подол отзывчивой сестры не в силах изме-нить предопределенное. О как желал бы он возродиться, отмотать назад время, чтобы произвести выигрышный ход! Борис не видел кандидатур себе в невесты, но ход с Марией Скуратовой был безре-зультатный. Та-то привязалась к мужу, воспринимала его данностью по гроб, с чем не смирялся его постоянно размышляющий верткий ум. Лишь царь и наследник обладают правом жениться многократно. Изобретая придирки, отстранять жен и заточать в монастыри. Подданным то заповедано.
- Ты спасешь меня? – спросил Борис.
- Но как? – Ирина ждала призыва умереть.
- Выйди за дурака…
         Предусмотрительность никогда не оставляла Бориса. Даже стены имеют уши. Надо исключить даже предательство  сестры. Борис не назвал имени, но Ирина с полуслова поняла: речь идет о младшем царевиче. Предложение вкрадчивое и циничное, пробный шар, заброшенный в душу чистую, нерасчетливую. Ирина заплакала. К ней сватались и немало, брат всем отказывал. Она готовила себя в невесты Господу, подбирала  монастырь со строгим уставом. Мгновенно прочитав  давно вынашиваемые мысли, она заревела от стыда. Лицо, недавно прекрасное сдержанным обаянием, резко ис-казилось, словно Ирина припадочно кривлялась. Опустошенный Годунов глядел на сестру  с состраданием. Опустошенная душа его  не верила мучениям. Женщины должны быть послушны, воля старшего - закон. Он забыл Марфу, хваставшую собственным мне-нием, восторженно лгавшую так, что дух захватывало. Подготавли-ваемый  Борисом шаг во власти должен быть совершенно низменнен: взять царскую семью «за яйца» - уложить родную сестру в постель к идиоту, вызывал у  понятливой самозабвенной Ирины чувство обиды не за себя,  за него. Она   не испытывала к мужчинам тяги, но до оскомины наелась  грязью дворцовых ниже пояса нравов,  став наперсницей брата, участвуя в бесконечных смотринах, когда «девы» предлагали себя отборщикам  за сомнительное замолвленное государю, брату Борису, другим слово. Потом «девы» платили лекарям и знахаркам, восстанавливающим плеву кишечной ниткой. Нет, Ирина не хотела замуж. Тем более, за ненормального. Ирина вспомнила похотливые пароксизмы царевича после штиля плотского безразличия. Феодор гонялся по двору за свиньями, лез в хлев к козам. Его снимали с телят, коим он задирал хвосты. Ирину передернуло от отвращения. Ужасное бесчестье Бориса трепало ее конвульсиями. Она смеялась вымученным смехом паяца, человека обреченного.
- Что же я буду делать с Феодором?!
         Бориса не занимал вопрос, что она будет делать с Феодором, а лишь: как подкатить к нему. Норов времени был суров.  Годунов,  подавив сострадание, не обращая внимания на слезы сестры, сказал, что устроит ей приходить к Феодору выбирать  блох и вшей, искаться. Незамужним нельзя общаться. И она будет не девой, но нянькой. Феодор же – не муж, он – дурак. Помаленьку нянька и  больной сблизятся до брака.
- Не отдайся  прежде, - предупреждал Борис, рассуждая как о деле решенном. Влажным взором Ирина копалась в карих глазах Бориса, в зрачках цвета спелой вишни, по-детски твердила:
- Боря! Боря! – так просила помощи у старшего брата, когда, бегая, разбивала коленки или лоб. Думала: «Погубишь ты мою душу!»
         Борис скрепился не хотел более замечать сестриного отторже-ния, торопливо заманивал преимуществами положения царевны: щедро помогать подобным, только что изгнанным бабкам, нищим да убогим, сиротам, бездомным. Заплатить за милосердие следовало запретом на позывы сердца. Оскорбленная Ирина прозревала:  плохи дела у брата, раз подкладывает он ее дураку Феодору. Не смертельная опасность – алчность движенья по цепочке мест под-стегивали Бориса по топи избранного пути. Кровь схлынула с лица, Годунов вытянулся. Щеки трепетали. Борис неосознанно тянул их к бороде, там дрожал каждый волосок. Ирине страстно захотелось спасти брата. Помятый  вид,   заурядная легкая выволочка, полу-ченная от Иоанна, воспринималась ей отставкой, опалой, казнью, коих повидала она немало по поводам малым, клеветам случайным. Иоанн Васильевич скор на расправу! Ирина не сказала: подумает. Она согласилась, мечтая вытащить брата из  позора,  который он  выдумал, которым себя накручивал.  Стремясь помочь, она вошла вместе с ним в болото. Дальше каждая гать станет новой ловушкой придворного успеха.
         Вышли в крестовые сени. Борис кликнул священника и дьяка, живших при  доме. Затеплили лампады, свечи. Священник окурил ладаном. Не называя цели, Борис сказал попу скрепить и благосло-вить дружбу с сестрой. Божье имя было названо всуе. Руки Бориса и Ирины соединены. Оба  окроплены святой водою. Дьяк спел под-ходящие случаю псалмы.
         Окончив молитвословие, погасили свечи, задернули пелены на образах. Смягчившийся Борис повелел накрыть стол: было шесть часов, время обеда. Пригласили старух, подпевавших дьяку на только что совершенном неведомом благословении. Праздные перехожие охотно бухнулись  на лавку. Дворовые девки накинули на столешницу белую скатерть. Слуги принесли и поставили соль, уксус, перец, положили нарезанный крупными ломтями хлеб. На глазах хозяев разломили курицу. Начинали с борща, но на стол вы-ставили все, что имелось.
         Борис и Ирина ели из одной чашки. Туда же лезли ложками старухи. Борис кривился. Поспешая окончит трапезу,  велел греть баню и мыть странниц. Борис потакал сестре. Убеждал себя: совме-стная трапеза с паломницами – христоподаяние за продвижение хо-рошего дела. Ирина сидела с красными глазами. Говорила мало. Годунов старался не замечать  состояния сестры, его задевавшее. Он полагал: сестра следует радоваться. Бабок же разъедало любо-пытство: о чем молились?  Борис много пил, закусывал хлебом. Охотно ел холодное, горячее, жареное, хлебал  взвары. Ирина ждала печенья и овощных сластей.
         Широко перекрестившись, хозяин встал из-за стола. Проверил, не украли ли, не перебили ли посуду. Похвалил дворецкого и повара, наградил  хмельным. Вошла прислуга, поклонилась и села  за тот же стол обедать после хозяев.
         Годунов, сильно наедавшийся в дни треволнений, после обеда спал крепко, раскидывал руки, храпел. Сестра на своей половине не спала вовсе. Она плакала над поставцом, куда год от года клала де-вичье приданное. Перебирала дорогие сердцу тряпичные куклы, отрезы на платье. Дешевые ожерелья, бусы, затертые монисты, преподнесенные дворней, были ей ближе, чем драгоценности, по-даренные братом. Жалуя, он всегда сказывал, сколько стоил дар. Редкие духовные книги, обложенные деревом, обтянутые воловьей кожей, были особенно дороги. ибо монастырь звал Ирину громче замужества. Девочек выдавали замуж и в двенадцать, и в тринадцать лет, и ранее - тому препятствовал закон, который нарушали. Ирине в этом году исполнялось двадцать три… Горько лила слезы она в тот день. Но еще заставила себя проследить, чтобы искупали старух. Любимая постельница, замечая горе госпожи, позвала девок. Когда багрянец вечерней зари облил перья облаков, встали во дворе в круг, запели, заплясали. Девицы притопывали, вертелись, сходились, расходились. Подпирали бока, хлопали в ладоши, махали платами вокруг головы. Отвлекаясь, Ирина ходила вместе с другими. Кликали работников – рабов, литовских и крымских пленников. Те пели, плясали по-своему.
         Годунов ходил по хозяйству, смотрел конюшню. Проверял, постелена ли ровно  солома, заложен ли в кормушки овес и невей-ница. Кобыл и жеребцов выводили на круг, показывали хозяину. Борис трепал холки, глядел бабки и копыта. На некоторых скакал. Проверил и птичник, коровник, свинарник. Везде давал указания ходившим следом слугам. Собственноручно сыпал зерно курам и гусям.  Сев на крыльце. Годунов слушал доклад дворецкого, разби-рал ссоры слуг, и, прислушиваясь к звукам пляски, искал Ирину.
         Цена  очередной  победы Бориса вскинулась не в меру высоко, чтобы  непредвзятые люди то  не оспорили. На муку  Годуновых  простейшие российские насельники способны  размышлять, оцени-вать. Власть не сильна оглупить подданных до состояния пробок. Где, изобразив согласный вид, проглотит официальную напома-женную версию о незаинтересованной любви запуганный или под-купленный боярин, недоверчиво зачешет затылок ничего не по-имевший с брачной сделки крестьянин и ремесленник, грязнейшими словами залезет в самую суть дела. Шила  не утаишь: Ирину ца-ревичу Феодору в постель подложили. Из мешка свадебного дара  царевичу  торчали  уши  ухватливого стряпчего-кравчего.



                5 



         В первой же схватке получив  ранение, едва не лишившись глаза и вместе с ним жизни, Яков возвращался в Московию на новой лошади. Это была кобыла Томила, захваченная  при столкновении казаков с сибирскими татарами. Томила шла споро. Яков с удовольствием оглядывал  ее рыжую холку, трепещущую на ветру. Долго и споро не гнал, берег, перебирался на сменную кобылу Юг-ру. Та тоже радовала глаз. Серая в белых яблоках, она ревниво бе-силась подле Томилы, рвала длинный повод. В  тороках Югры ле-жали подарки царю и письмо Строгановых, умолявших Иоанна поддержать Сибирскую экспедицию, не склонять ухо к завистникам, чернивших купцов за использование на нужное дело смелых людей, стоявших около закона.
         Яков и Григорий, сыновья Аникины, двадцать лет варили соль на Вычегде. Знатного татарского рода, они происходили от креще-ного мурзы Спиридона, которому приписывали научение  россиян употреблению счетов, получили фамилию от предка, плененного единокровцами в битве и застроганного до смерти по измене Орде. Фамилию Строгановых носили сын и внук Спиридона, способство-вавшие выкупу казанского пленника великого князя Василия Тем-ного.
         Яков и Григорий умерли, передав богатство, ум и деятельность в наследие младшему брату Семену. Тот вместе с племянниками Максимом Яковлевым и Никитою Григорьевым и нанял казачьих атаманов  на проведение границы по берегам Тобола. Послав в Москву Якова, купцы били челом государю обновить шестилетней давности дарственную грамоту на земли за Каменным Поясом. На словах Яков должен был разъяснить предательство хана Кучюма, женившего сына Алея на дочери ногайского князя Тин-Ахмата, очарованного  соединением двух орд и уже не платившего россиянам дани. Кучюм  считался в Москве союзником, на деле же  жег наши поселения на Каме, насильно обращал русских и чудь в магометанство.
         Помимо писем и подарков, Яков вез и собственные приобре-тения: круто свернутые шкурки соболей, черных лисиц и бобров. Воспоминание о воинских доблестях грело сердце. Много дней прошло, а казалось, вчера налетели казаки на стан  сибирского мур-зы. Разогнали татар залпами пушек, производивших на нехристиан эффект Божьего гнева. Рубили шесты, где развевались шелковые флаги. Выводили пленников из загонов, русских девиц из шатров. Яков вступался за невольниц, прикипая сердцем к единственной, чье имя шептал по ночам.
        В столице Яков с честью выполнил поручение купцов. Государь был впечатлен возможностью почти безболезненного значительного расширения  царства на восток. Идя после  думского приема, Яков столкнулся на Кремлевской площади с Матвеем. Бывшее между родственниками отчуждение притупилось для Якова временем, но саднило Матвею. Племянник хмурился, кусал губы, колол дядю словом. Разглядывал ведомых им лошадей, гладил по выям, смотрел бабки и зубы, хвалил и ругал Якова, что назвал лучшую кобылу бабьим именем – Томилой. Матвей уклонялся говорить про немыслимое царское задание. Он дулся на жизнь, более благодатную дяде: царь одарил того малым двориком за добрые вести.  Как твоего коня звать-то? – вопрошал Яков племянника.  А, так – без названия!
         Матвей  вспомнил сгинувшего папашу. Отчего столь несуразно сложился последний  разговор? Как мог отец от него отказаться, будто убоявшись, что отберет он выкупленную царем свободу?  Старый кривляка! Много чего несуразного в русской жизни, и трудно, ой, как трудно, однозначно определить, отчего так бывает, не иначе. Отцы часто скупы на ласки, но таилась ли когда-нибудь она за грубостью Василия Григорьевича?.. Дядя и племянник обнялись, будто расставаясь навсегда, и никто не молвил про Ефросинью. Думали же о ней.
         Матвей залез в суму проверить не расплескались ли снадобья, приготовление Бомелием для отравления царских врагов. С тоской  он оглядывался на Кремлевские башни, не чая снова увидеть. Горечь и ненависть подступали к горлу: дядя Яков младше  годами, а преуспел, у Матвея же все не так и не эдак. Матвей вскочил  на коня. Распугивая народ, пронесся по мосту через Неглинку и понесся к западу встречь злосчастной судьбе. В его голове вертелся другой незаданный Якову вопрос: как попользовался тот кладом Кудеяра?  Полукафтан Якова – обнова, да недостаточно богат. Неужто пере-прятал богатства и тепереча с осторожностью прибедняется?
         Яков отнюдь не полагал себя счастливцем. Он ехал в Горицкий монастырь, где явилась богатая молодая женщина, подготавли-вавшаяся постричься в обитель. Она уже внесла богатый вклад в монастырскую казну и жила на испытании. Распространился слух, что золото ее заработано в грехах и только сребролюбие игуменьи позволяет ей вступить туда, куда при ином наместничестве ее ни-когда не пустили бы.
         Белые стены вышли из лесу, протянулись по-над сонной рекой.  Птицы дали круг  по удару колокола. Яков прислушивался к звукам с меньшей любовью, чем некогда. Он напрягал зрение. различая женскую фигуру, тянувшую верева, пытался угадать, не любимая ли его поставлена исполнять колокольную службу. То не могла быть она. Ей бы не дозволили. Яков ждал сгущения вечера, потом отсыпал мелкой монеты местной прислужнице, и та в сумерках вывела к нему послушницу.
         Сердце не обмануло. То была Ефросинья Ананьина. За серым монашеским одеянием скрывалось страстно желанное тело. Серый платок не  скрывал пышно расцветшей красоты. Лукавая кучеряшка выбилась из-под плата. Ефросинья поправила ее, и этим жестом напомнила прежнюю. Робкий болезненно смеющийся взгляд голу-бых глаз, брошенный на Якова, колыхал сладкое прошлое, когда они столь сблизились  душою. Снова были соединены и  малейший трепет сердца отдавался в другом. И все же что-то изменилось. Не так, чтобы Ефросинья постарела, пополнев, она по-хорошему обма-терела и расцвела. Тело ее помнило. Оно помнило слабость, заста-вившую сначала склониться перед насилием, не пойти по пути на-ложившей на себя руки гордой сестры, а потом – привыкнуть быть игрушкой мужчин. Какой бы прежней не казалась Ефросинья, она была зацелована, захватана, залита  чужим семенем и, хотя не было у нее детей, она не раз беременела и избавлялась от нежеланного плода. Тело ее служило скинией проката. Ее имел всякий, кто пла-тил. Она обманывалась, уверяясь, что отдает часть тела, не душу. Но душа все знала, страдала, а потому просилась в монастырь навсегда. Все деньги, собранные у турок, а потом в Польше, выкупившись, она возвращалась на Русь через нее, Ефросинья положила к ногам Господа. Только он способен ее простить, никто более.
         Яков глядел на Ефросинью, пытался пробраться взглядом за низко надвинутый на лоб край платка. Он читал бившее в ней же-лание, расшевеленное давней привычкой к мужской близости. Столь многие обладали ей, и было бы верхом фарисейства не отдаться ей ему, попроси он полусловом. Но Яков молчал. Он не желал поступать, как поступали другие. Он любил эту женщину и умер бы за нее, но его движения, как бы не относился он по-другому, были бы физическими движениями всех остальных мужчин, находивших облегчение от зуда чресл в ее объятьях. Яков позволил себе только взять Ефросинью за руку. Тихий трепет пробежал внутри нее. Она звала близость. Тонкие переживания Грязного были ей непонятны. Она не понимала, почему он медлит. Прочитай его мысли,  она, пожалуй, оскорбилась бы. То, что столь значимо для одних, часто не стоит полушки в глазах других. Чувства Якова, не новые под луной, были скорей девичьими. Он заговорил о том, о чем не стал бы говорить в первую очередь: о начале славного похода с казачьим атаманами за Каменный пояс, из коего его вырвало ранение. Сколь изобильна и чиста природа земли Русской, столь богаче ее Сибирь. Вода рек и озер подобна слезе. Непуганый и нестрелянный пушной, иной ценный зверь, не видевший человека, сам идет в руки. Песцов и соболей можно приманить кормом, а потом схватить за шею. Не надобно ни капканов, ни стрел, ни пуль. Косули и олени позволяют гладить по выям. Зайцы и белки путаются под ногами. В изобилии бродят туры, прореженные в России. Яков не понимает в металлах, но купцы Строгановы, оплачивавшие поход, говорили, что Европу и иные места обитания людского до Второго пришествия способно снабдить рудой, железом, драгоценными камнями, серебром, золотом, лесом и греческим огнем сия благословенная земля, рядом коей нечего поставить. Вновь и вновь описывал он широту рек – даже летом, как Волга весною, высоту разлапистых елей, сосен,  лиственниц и пихт, разноцветье голосистых птиц… Яков говорил о чем угодно, но не о том, о чем более всего хотелось.
         Они стояли на горбатом поломанном мосту. Обочь шумела Шексна. Темный призрак мельницы поднимался над заводью. Ущербная луна безучастно изучала очередную картину двуного страдания. Ефросинья наклонила голову и вглядывалась в отраже-ние звезд в протоке. Там же, на заднике чернеющего неба, она уга-дывала дорогое лицо, близкое, далекое, другое, чем она ожидала. Шрам, обезобразивший лицо Якова, взывал к состраданию и оттал-кивал. Поблескивавшая серьга в ухе подчеркивала его принадлеж-ность братству, непонятному Ефросинье. Она встречала людей гру-бых, легко оплачивавших продажное  ложе  чужими деньгами. Были у нее и воры, вкрадчивые, уветливые, располагающие. Не ожидала она встретить разбойника в любимом, будто бы внутренне не измененном. Он оставался прежним Яшей, украдкой разглядывав-шим ее в новгородской Софии. Плывет колокольный звон, речита-тивом щебечет батюшка. Тенорком умилится дьячок. Церковный хор поведет трепетно, пронзительно. Запах ладана защекочет ноздри. И ожидание любви прокрадется в сердце… Обманчивое ощущение: был ли Яков на побегушках у Константина Борисыча, служил ли в опричнине, подвязывался ли у Кудеяра или Ермака, остался он душою неизменным, любящим, самым драгоценным на земле - зудело у Ефросиньи подложечкой. Только чего-то значили и без-образный шрам и серьга, и по-татарски обритая голова. Внешняя перемена отмечала сердечную. Так и не эдак. Ни Ефросинья, ни Яков не изменились душою, но каждый  полагал, что другой изменен, и не в пользу любви ответной. Подсказкой бабьей интуиции Ефросинья вдруг решила: смелый шаг вернет ей Якова, хотя не поддалась дать знаки плотские, уже стремясь умереть в иночестве. Она греховна, чересчур виновна. Не ей, тысячекратно загрязненной чужим семенем, быть с Яковом. Тот предчувствовал преграду невидимую, для него дело состояло не исключительно в Господе. Выдуманное, предвзятое, невыразимое встало меж влюбленными. Ни один не де-лал шага достичь более, чем  пожатие рук.   Они  стояли на шатком горбатом мосту с оторванными досками, лишь единожды позволив одной ладони скользнуть по другой.
         Географус взялся за постановку праздника полутаратысячети-летия Руси с ставшим характерным ему размахом. Ополовинив смету для личных нужд, он далее не жалел. На Кремлевской площади установили высокий помост, украсили ветвями елей и сосен, подвели три крыльца. Внизу поставили лавки для бояр и дворян, обширное место далее оставили для простонародья, ему и постоять не грех. Из посадских набрали баб и девок покрасивее и постатней. Заказали на домах шить разноплеменные одежды. Ватага товарищей Географуса должна была исполнять роли важнейшие, набранные из посадских – подсоблять. Для антуража выписали со всех российских концов представителей управляемых народов: татар, чуди, черемис, мордвы. Жители разных областей отличались  по говору, и костюмами.  Го-дунов, ответственный за мероприятие от государевой администрации, распорядился, чтобы воеводы прислали лучшие образчики суздальцев, новгородцев, ростовчан и так далее. Перед ца-рем под гром музык желали развернуть прохождение многих подвластных ему народов. Бояре и люди дворцовые на этот раз ни-кого не изображали: ни себя, ни иных.
         Репетиции заняли до двух месяцев. Много было выпито вина, изорвано кафтанов в творческих спорах. Географус вывихнул руку, устав бить рожи непонятливым. Иоанн  полностью доверился мас-теру, молвив: «Сделай все красиво!» И вот шестой час назначенного погожего летнего дня. Спектакль готов. Осталось отодвинуть синий занавес, протянутый меж столбами. Государь не пришел, не воссел на первое место. Нетерпеливо поглядывает царевич Иван. Лузгает семена сидящий в колясочке с чего-то отказавшими ногами рыхлый похожий на медузу Феодор.
         Народ давится, напирает. Последние лавки шатаются от впри-тык вставших лавочников и подьячих. Кряжистые боярские спины колют колени сзади впритык стоявших. Знать дергает плечами, будто мух гоняет. Дети лезут меж стражей. Их вихрастые головы мелькают меж козырей и высоких шапок разномастных Рюрикови-чей. Те упорно держатся мест согласно Степенной книге, состав-ленной в пору Иоанновой юности святителем Макарием совместно с царским духовником Андреем. Боярская молодежь в пестрых праздничных кунтушах и доломанах не садится, ждет царя. Ровно остриженные бороды щеголей мешаются с распущенными власами духовенства. Оно подле согнувшегося над посохом митрополита Антония. Не похоронен ли ветхий старец? Не единожды молвой схоронен, а нет теплится душонка. Подпирает Хутынский игумен Дионисий, дожидается. Блистают усеянные камнями серебряные кресты на  митрах. Брызги солнечных лучей рассыпаются в узорча-той парче облачений клира. Угрюмо стоят черноризцы, не одоб-ряющие светских увеселений, не считающие нужным притворяться.
         Канатоходцы, акробаты, силачи, гимнасты на ходулях пыта-ются смягчить ожидание, разогреть, подготовить публику к основ-ному действию. Ожидают более часа, и Иван с Шуйским и Борисом Годуновым идут за государем. Он молится в Вознесенском храме.
         Сообщение о местонахождении государя заставило всех троих надеть скорбные маски. Увиденное превзошло умеренно горькие ожидания.  Два гроба стояли раскрытыми. Упарившиеся дворецкие тупо глядели в глубину могил, откуда Давид и Богдан Бельские доставали куски развалившегося  дерева. Анастасия Романова, вспухшая обезображенная тлением глядела провалившимися глаз-ницами из-под сбившегося не тронутого тлением плата. По коже  ее ползали красноватые вьюны-черви и   бледные мокрицы, проевшие ходы в коже, жившие. там же кормящиеся. Царевич Иоанн зажал нос сморкальной тряпкою  и отвернулся в ужасе. Утренняя брага выпотела липкою влагою, набросившей плесневелый покров на тонкий суженный с боков лоб. Шуйский и Годунов не могли позво-лить себе отвернуться. Мужество царедворцев подвигло их не из-мениться в лице. Оба глядели с выдрессированной сдержанностью.
         Царь, судя по облачению собравшийся на празднество, в длинной сверкающей ферязи м круглой серой шапочке, которую он надевал дабы не натереть лоб венцом, повернул к вошедшим изну-ренное худое лицо с темно-синюшними кругами под воспаленными пылающими глазами. Седая в середине борода его неопрятно рас-пушилась, волос на висках поднялся дыбом. Он порывался что-то сказать сыну, и лишь махнул тощей рукой.
         Царевич Иван, идя за отцом, дал команду Географусу не сму-щать задержкой иностранных послов, и тот подогнал к помосту об-разчики народов России. Выстрелы пушек возгласили поднятие расписного занавеса. Как черти из табакерок, под звуки гуслей и свирелей выскочили с бубенцами нарядные ярославичи. Крутнули узорчато вышитыми подолами отборные ядреные волжские девицы, пошли павами, подбоченясь, притопывая. Следом выкатились парни в яловых казенных сапогах, красных рубахах, задорно пошли вприсядку и колесом, хватаясь руками за помост, кренделя ногами в воздухе выписывая.
         Иоанн будто не слышал грома праздника, где ему надлежало  председательствовать. Разошедшиеся зрачки его прижали к мор-щинистым векам белки,  алые, заячьи. Он показывал сыну на мать и бессвязно повторял: «Вот! Вот!» Мать скончалась двадцать лет на-зад, и Иван никак в толк не брал, почему отец горевал, словно беда свежа, будто намеченный праздник разорвало внезапное известие. Иван был похож на отца, «яблоко от яблони», но он не мог постиг-нуть разыгрывавшееся. «Нашел время!» - вертелось в уме царевича. Перед его глазами стояли иноземные посланники, немецкие «гости», толпы построенных  вооруженных наемников, стрельцы в новом специально пошитом к празднику  войсковом платье, бояре, дворяне, купцы, мещане, надевшие лучшее. Все ждут прославить царя. Он в же тот миг и час достает из гробов гниющие останки.
         Разошедшуюся на груди Анастасии изукрашенную вышитыми крестами погребальную пелену, ставшую от годов прозрачной,  царь разодрал далее, длинными ногтистыми пальцами хватал с ветхого опашня бледных клопов, всякую трупную дрянь, отчаянно шевелившую лапками, съеживавшуюся под белый панцирь, бросал на камень пола, давил каблуком, стучал в неистовстве посохом. От-вратительная грязная брань срывалась с нитки его тонкой нижней губы, где пенилась слюна, сотрясала святые стены, откуда с рассу-дительным бесстрастием глядели видавшие виды лики. Вместе с ними Иван думал: «Почему у отца вечно одна смерть в голове? Что было, то прошло. Вот сегодня праздник, им заказанный. Полутора-тысячелетие Руси не каждый день справляют. Зеленая трава жизни прорастает ушедшие. Он же вечно помыслами в том, что не вернешь, не исправишь!»
         Иоанн рыскал в лице сына. Оно виделось ему гречишным, иным полем, где надобно долго искать потерянную малую вещь. Он не довольствовался мучительно выдавливаемой тем скорбью. Иоанн перекидывал взгляд на Бориса и замечал с неудовольствием, что тот скорбит более царевича. Василий Шуйский особо бесил на-куксенным выражением: «Чего они его везде с собой водят?!»
- То твоя мать! – говорил Иоанн, указывая на труп. Никто не опускал глаз. Все с ужасом глядели на него самого, не ниже – на то, что осталось от Анастасии.
         Царь не был пьян, но он выговаривал режущие невразумляемые слова, кои не всякий пьяный выговорит:
- Становись перед матерью на колени, Проси прощения.
         Иван совершенно не знал, за что у матери просить прощения. Он вступал в первую пору отрочества, когда ее не стало. Если чем  когда и обидел, то по детской простительной безответственности. Отец испепелял взглядом, и Иван не торопясь, подчеркивая Году-нову и Шуйскому другую точку зрения на происходящее, опустился на пыльный пол.
         Из разверстой могилы показалась серая от земли голова Боме-лия в какой-то дикой заграничной шапке с ушами. Пол-лица закры-вали широкие очки в роговой оправе.  Бомелий держал дымящуюся склянку, куда была брошена срезанная часть тела усопшей. Почему он делал то в могиле,  непонятно.
- Ртуть! – сказал Бомелий.
         Худыми птичьими пальцами царь сорвал козырь с Шуйского выговорил ему в обескровленное лицо:
- А твои говорили, что супружницу мою не отравили! Сама помер-ла?!
         Все съежились, желали раствориться в земле, уйти в стены, помимо воли участвуя в бредовом сне Иоанна. Бельские подсобили  вытащили ученого из могилы.
         Бомелий оставлял дальнейшее без комментариев. Годунов, не зная, куда поведет мысль Иоанна, гадал, не обратится ли он к другим двум женам, похороненным здесь же. Но Бельские с подсобными уже сдвигали могильную плиту матери Иоанна – Елены Глинской. Она пролежала долее. Когда тело ее вытащили и уложили на полог, Иоанн с перекошенным лицом подошел к нестерпимо смердящему трупу, хотел взять за кисть. От прикосновения рука отвалилась. Страшный невразумительный вопль смертельно раненого животного сотряс церковные стены. Царь задыхался, хватался за горло. Обильные вздохи гнали ему в легкие новые порции отравленного разложением воздуха. Иоанн качался от дурноты. Присутствующие имели закаленные нервы. Богдан Бельский, ближайший родственник  и сменщик Малюты, лично пытал, подвешивал на дыбу, четвертовал, выдергивал пальцы, Годунов сам подвергался пыткам по делу опричного заговора, но оба не знали, куда глядеть. Происходящее зашкалило придворный обиход. Все же они претерпевали, свыкались и уже не думали о празднике, гремевшем за стенами.
         Иоанн заставил сына снова опуститься на колени и просить прощения уже и у бабки. Чем виноват перед ней Иван не знал со-вершенно, только он послушно шептал: «Прости! Прости!», накло-нился к трупу мимо желто-коричневой расползшейся, вылезшей из рукава руки некогда всевластной опекунши второго Грозного, пер-вым это прозвище носил неуступчивый дед.
         Иоанн недовольным взором купал долговязую фигуру наслед-ника, пристрастно выискивал признаки неподчинения. Внутри Ивана кипело, он держался, не поднимал глаз на отца.
         Иоанн потребовал от Бомелия «не скрываться». Тот холодно отвечал, что не думал того делать. .
- Проверяй мать! – потребовал Иоанн. Бомелий, встав на колени около Ивана, острым прямым ножом рассек пелену, парчовое платье, взялся резать желтую, вздутую, обезображенную гнилостным отеком кожу в углу под грудиной. Запустив в чрево ладонь в рука-вице, голландец вытащил черный желудок, распадавшийся меж его пальцами, валившийся в пыль пола. Часть желудка упало на яму щеки у разинутого с серыми зубами рта. Бомелий подцепил телесный кусок  щипцами, бросил в колбу. Руки его не дрожали. Все же он допустил неверное движение. Кислота пролилась на парчу, при-крывавшую грудь покойной.
- Что ты делаешь?! – возопил царь,  будто кислота способна была принести страдание трупу. Кислота зашипела, разъела ткань и доб-ралась до серого плоского остатка соска, вскормившего государя. Тело расступалось. Царь видел страшное действие едкой жидкости, то  побеждала сама бездушная смерть.
         В колбе забурлила реакция. Бомелий показал белый осадок, возникший по рассеянию сеявшегося из колбы дыма.
- Ртуть, - заключил Бомелий.
- И та отравлена! – царь накинулся на врача: - Не твои ли ученые их погубили? Иноземцы! Жиды!! У нас на Руси нема кислот этаких!
- Отчего же? - сдержанно отвечал Бомелий. – Способны  травить и московиты.  Сулема, хлорид ртути, приготовить несложно. Сульфид ртути делается толчением в ступке серы с ртутью. Киноварь, красное соединение ртути, издавна применяется в вашем государстве художниками, пишущими иконы.
- Монахи убили?! Не так! Не добры ли были покойницы к церквам? Не дарили ли помногу? Врешь, сукин кот!
         Царь прилип взглядом к дыре в теле матери, которую распла-вила серная кислота. Тяжела неподъемная неодолимая безглавая косная сила торжествовала. Он  был мальчуганом, бившемся о нее головой. Не пробить, лоб расшибить.
         Вошел запыхавшийся багровый, принявший стопку для храб-рости Географус. Царь родственно скосился на вошедшего, рыча на Василия Шуйского:
- Три опричнины на вас, подлецы!!
         Иоанн отвернулся от картины смерти, как отворачивается ка-призный ребенок от наскучившей  игрушки. Не говоря, что делать с трупами, широким кряхтящим поскрипывающим шагом пошел в пылавшую дневным светом амбразуру двери. Священник летел за ним. Дьяк и дьячок семенили, путаясь в подолах. На пороге царь резко повернулся, дабы перекреститься на лик Христа над белой аркою. Святители едва не натолкнулись на государя. Со свистом затормозили и, едва ли не до земли склонившись, замолились усердно длинным уставом. Годунов и Шуйский пошептали в меру, Иван – продолжительно, с выбеленными пылью коленами.
         Годунов шел неровно. Его разрывало между царем, ушедшим вперед, и отставшим наследником. Шуйский выгадывал, держаться ли ему Годунова или Ивана, чьим дружкой он стал не без Бориса, но стремился перерасти влияние протеже. Годунов оставался при царе, Шуйский с его подачи работал на перспективу. Василий хваткий, близорукий глазами и умом, подогнал длительность молитвы под Иванову. Замечая его недовольство отцом, не к месту глупой хитростью попросил содействия в женитьбе на Марии Нагой, о том мечтал, как младший брат перехватил Екатерину Скуратову-Бельскую.  Иван, искавший на ком сорвать злобу за отцову вычуру, прошипел, чтобы Василий обращался к царю, дозволявшему и за-прещавшему браки высшей знати.
         Толпа, стекшаяся от зрелища к порогу церкви, заныла радостно-приниженно, узрев государя. Он не любя, никому не веря, шел мимо, не глядя на опускавшихся на колена бояр и царедворцев. Пробирался меж лысин и седых голов, высоких боярских шапок, которые бояре держали у животов. Где появлялся в сжатой толпе Иоанн, сразу появлялось свободное место. Митрополит с клиром спешили  встретить. Иоанн склонился под благословение, поцеловал Антонию руку. Тот стыдливо замер с ней, мысленно целуя руки государю. Шатался на подламывающихся  ногах, едва держась не свалиться царю в ноги.
         Скосив подбородок, царь указал Годунову принести поставец с регалиями. На возвышении, где народу было далеко видно, на Иоанна митрополит возложил бармы и венец. Царь взял скипетр и державу. Все это время мужской хор Чудова монастыря гремел: «Аллилуйя!» Сладкая обволакивающая колокольная перезвонница умиляла и заставляла воодушевляться обиженных московской жиз-нью, колеблющихся в верноподданничестве. Царь слушал пение, едва ли прозревая опасность, исходящую государствам от двух-этажного белого здания Чудовой обители. На ступеньку ниже царя в седалища с золотыми ручками воссели Иван и Феодор. Дочь Ев-докия была показана народу и иностранцам  на отдельном месте. Ее болезненное тело вылуплялось из темно-красного платья, как у улитки, переросшей дом. Заморские гости, ошибаясь, принимали ее за супругу царя, зная его страсть к молоденьким.
         Парча, позолота, серебро, меха – все бесилось на солнце, сле-пило, очаровывало, подавляло. Иноземцы стояли пораженные, при-давленные пышностью. Хоругви веяли над площадью. Лился не по-зволявший разговаривать звон. Было бы соблазнительно сказать, что царь, явившийся из убежища мертвых, сохранил на себе не токма запах тления, но и сам дух его. Сидел мертвым среди живых. Нет, ежели и сидел он мертвым, то не среди живых, но - непонятливых, косных, чудаковатых и переменчивых  своих подданных.
         Пробравшийся за царем к трону Географус замечал, как многие, его угнетенное, силящееся радоваться, не способное к тому, настроение. Хотел бы переменить действие в согласии с умона-строением государя, и уже не мог. Спектакль разворачивался, как было назначено, не как следовало по утренним обстоятельствам.
         Под гром труб и барабанов, скрежет трубок, величавую песнь монашеского хора, поддержанного инструментом щипковым и смычковым, явился Август – его изображал друг Географуса, муж-чина опитый, да видный, удивительная квинтэссенция русского боярина, созданного талантом скомороха-бродяги. Царственно вы-шел Прус, коего изволил отлить в образ самолично Географус. От частого общения с Иоанном Географус выдал праправителя россиян похожим на государя внешними лучшими качествами: задумчив, утомлен, благочестив – перекрестился с низким поклоном перед крестами всех видимых соборов. Братья обнялись. Август благо-словил единокровного Цезарю ехать в северные земли дабы про-свещать и править. Под сценой послышалось движение. То был впечатляющий ход: подняли лебедками расписную ладью. Прус вошел в судно с крутым носом, белым парусом, удачно вздувшемся под порывом ветра. Часть сцены умело сдвинулась спрятанными внизу рабочими, поплыла на сторону, видимо, по Дунаю. Выско-чившие девки взмахивали ситцами, показывая бурные волны.
         Народ притих. Раздавалось посапывание, сдержанное дыхание непривередливых зрителей. Одежу Августу и Прусу выдали из цар-ской ризницы. Золотая нить отделки сверкала. Тяжелая одежда сдерживала ход, придавала исполнителям значительности. Нахмурив чело, Август возвращался к исполнению государственных обя-занностей. Ладья с Прусом, изобразив круг подплывала к авансцене, где Прус сходил, принимая от святых Кирилла и Мефодия свитки с православным букварем.
         В дело вмешались войсковые горны и трещотки. Перед царем помпезно и не без взаимного увечья разыграли три  славных его победы: присоединение Казани, Астрахани и Полоцка. Последний – потерянный усугубил поток Иоанновых мрачных дум, несколько представлением развеянных. Подойдя к порогу жизни, он размыш-лял, что еще мог бы сделать для собственного честолюбия да не-счастливого народа. Создание Нового Судебника, урегулировавшего гражданское судопроизводство, он относил к главным своим достижениям, хотя заслугой следовало поделиться с  опальцами - Адашевым и Сильвестром, Судебник готовившими. Ряд церковных грамот упорядочили отправление службы. Иоанн также настоял на размножении церковных школ, где миряне учились грамоте, закону и истории, составляя потом дворянский класс, постепенно отодви-гавший боярство. По приказу царя было основано множество рус-ских городов, некоторые из них: Чебоксары, Козмодемьянск, Бол-хов, Орел, Арзамас.
         Вот царь покорил Ливонию и въехал в благословляющие его Ревель и Ригу. На сцену вышли разноплеменные народы. Каждый соответствующе одет, с особенной песней и пляской. Далее утом-ленную публику предполагалось встряхнуть спуском с возвышения на помост самого государя. В величайшем присутствии  глашатай должен был зачитать указ об облегчении налогового бремени круп-ным мирским, церковным и монастырским хозяйствам, подготов-ленный Боярской Думой. Только Географус, допустил от усердия роковую оплошность, лишившую его милостей, исключая тех, ко-торыми он сам себя успел наградить. Маэстро сподобился показать собравшимся красивейших своих актрисок, лично в таланте  опро-бованных. Опять задействовали царские тряпочные закрома. Вышла дева под стать Анастасии, а вслед за нею – Мария, Марфа, Анна, опять Мария, снова Анна, Василиса… Иван, сидевший подле отца слышал, как хрустнули отцовы  паучьи пальцы, скребнувшие по скипетру. Годунов, собакой изучивший государя, почуял дуновение глубочайшего неудовольствия. «Кто придумал?!» - сверкал неистовыми глазами царь. Не  дурак Феодор, конечно же! Наследник ли насмехается?! Окружение? Дума? То был дурак – Географус.
         Никто не знал мыслей царя, рожденных лицезрением усопших и сосланных супружниц: золото- и беловолосых, чернокудрявых. Со всей отчетливостью при сопоставлении красавиц Иоанну открылось, что сначала женился он на дочери древнего княжеского рода, потом – княжеского, но басурманского, а вот – купчиха Марфа, после нее – совсем незнатные, безродные две Анны с рецидивом благородства в Долгорукой. Со всей России прежде свозили ему на отсмотр до двух с половиной тысяч девиц, оставляли лучших. Доктора и мамки проверяли девство, за отсутствие коего казнили, так утопили Долгорукую, и вот женится он на простого звания вдове, уже не девице, попользованной. По церковным установлениям выходило Василисе Мелентьевой до конца дней плакать и блюсти верность по-койному. Иоанн же сожительствовал с нею, сам греша, заставляя грешить Василису. Как мог он опускаться все ниже?! Начав с княжон, сватаясь к сестре короля, снизойти до простонародья. Он пропал и еще как! Продолжая логику  матримониальных событий, тепереча, если жениться, ему следовало выбрать падшую женщину,  шлюху. Ощущение, что его подставили в  представлении, что Август, Прус, пляшущие и поющие народы, штурмующие крепости воины – лишь соус, долженствовавший отбить вкус яда, коим отравлены мать, Анастасия, Мария, Марфа, полуобмороком. Этот яд в очищенном виде, белый порошок в колбе –  соединение, выявившее ртуть, пролился на него со сцены, чтобы унизить перед всеми, погубить. Да они его учить собрались?! Назидание перед ним разыграли?! Так не попы ли?!
         Иоанн неуклюже вытянулся. Худая вымороченная заостренная фигура нарисовалась на возвышении. Тихим голосом он сказал думным боярам и дворянам идти на пир в Кремлевские палаты, простонародью же  после зачтения глашатаем милостивого указа, без присутствия царя разбросать баранки, сладости, мелкую монету.
         По дороге к царю в ноги лег нищий. И хотя душу Иоанна обуяло раскаяние за заблудшую жизнь свою, за гибель многих  знатных людей, прежде родичей, он пошел с бедняком, велев его не гнать Окружение рассчитывало, что нищий попросит денег, некоего разбирательства. Нет, искривленный годами старик вещал о вере. Ио-анн положил руку на его рубище, провел в пиршественный зал и слушал внимательно. Старик показался ему мудрецом. Немедленно определили деда податным целовальникам в тот край откуда прибыл. После беседы с ним царь сказал митрополиту и боярам про-следить не употреблять при наименовании младенцев иных имен, кроме упоминавшихся в Библии. Такова была выжимка нищенского незаинтересованного разговора.
         Растерянный Географус сворачивал действие , ему напоследок хотелось выпустить к народу важнейших русских князей – Иоанно-вых предшественников. Наряженные стояли великий дед и отец са-модержца. Специальный номер показал бы торжество правой ветви благоверного Александра Невского над младшей порослью. Знать  и иностранцы растекались с представления на пир. Где царь, там и выгода. Народ и мелкое купечество с незнатным клиром потянулось заглядывать в оконца, принюхиваться, обсуждать. Ожидать, когда по царскому обыкновению дозволит он войти в опустевшие палаты, сесть за стол, доесть и допить оставшееся.
         
 
               
               


                6
         
         
    
         Иоанн сидел на поставце в малой горенке   Александрова дворца. Он дрожал от сквозняка, дувшего в зарешеченное оконце. Укрывался полой  серой сермяги, аскезы великого грешника. При-дворные моментально считали царское настроение: из золота и парчи переоделись в скудельное, похоронное, скорбное. Годунов скользнул в горенку, стоял, горбился. Помещение было узкое, только царь заставил перетащить сюда пропасть икон. Лики налезали друг на друга.   Многоглазо глядели на являвшихся. Перед царем хотелось исповедаться, а исповедаться было нельзя. Истина легко обращалась на кающегося. Вспышки гнева разрывали высочайшее покаяние, как внезапная молния раздирает покойное небо.
         Царь приказал составить синодик с перечнем всех жертв своего царствования. Таковых набралось до пяти тысяч и более. Торгуя неба некоторые постарались родственников примазать. Указывали казненных по вине уголовной, измене неохуленной. Рассчитывали на райское возмещение родне по царским заупокойным молебнам. Особая комиссия проверяла списки. Туда вошли лица, де-сятилетиями окружавшие Иоаннов трон. Шуйские, Романовы, Бельские, Годуновы. Увертливые, не раз получавшие по выям и ниже, то осыпаемые чинами и наградами, то ведомые к плахе, они успевали быть опричниками, когда хотел царь, и кричали о родо-словной, когда он ее отлучался. Ухо при Иоанне остро:  прежняя потеха без труда обзовется тяжелейшим злом. С Иоанном  они мо-лились, с ним покаянно  плакали, пили и скакали на маскарадах. Сажали на кол и уклонялись сесть с несчастными. Воровали, жад-ничали и сорили. Жили полнокровной  жизнью.
         Годунов принес согласованный синодик жертв к оглашению в церквах по поводу государева всенародного покаяния. Попы обя-зывались в голос именовать царя не иначе как убийцей праведных. Подданные – выслушивать и смиряться. Они-то и в  краже походя, сорвавшемся сквернословии не всегда признавались, а тут царь представляет  едва досягаемые образцы. Иоанн очернял себя исча-дием, в очередной раз отдавал править Думе.
         На царево самобичевание Годунову поручалось сыскать царю самую гулящую женщину  на Руси, ибо иного сей грешник не дос-тоин. Сапогу и пара. И Пока в храмах по всей России  звенели имена Иоанновых жертв, перечень отнимал не  час, Борис вызывал и ездил по московским  блудницам, в конце концов выйдя на некую  «вдову», приехавшую из Литвы. Та послушничала в Новодевичьем монастыре, за значительный вклад чая войти в обитель очередной овцой Господа. Борис ежедневно докладывал убийце про ****ей. Иоанн рассеяно перекладывал листы с именами казненных, и кусал бороду. Подробно выспрашивал, довольно ли грешна претендентка, чтобы венчать грех первого грешника. История новой царской же-нитьбы разворачивалась по известному лекалу. Борис с непрони-цаемым лицом разыгрывал, будто вновь.  Как бы идя по тонкому льду, взвешивал фразы, строил их так, чтобы можно было повернуть  в ту сторону и в другую, в зависимости от царского желания. Борис убеждал, насколько способен убеждать опытный царедворец, что грешнее Ефросиньи Ананьиной не сыщешь. Входила она в число царских невест при поиске третьей жены. Теперь, когда государь восходит к браку девятому, ее кандидатура идеальна. Доподлинно известно: служила она в  домах утех у османов, в Польше и  Литве. Заласкана, захватана, обестыжена.
- Такая и нужна, - уныло молвил царь. И мысль Годунова полетела строить схему, чего из новой женитьбы можно выскресть. Не залезал он в ум государя. Там гнездились весьма суровые мысли. Иоанн бесчестил себя за саму приверженность к греху.  Обоюдоострым ножом он отсек бы  смертоубийство и блуд. Врут праведники в Пи-саниях: бабы для детей. Трутся с ними чаще, чем для деторождения потребно. Иоанн молил о возрасте большем, о слабости телесной. Тогда он лишился бы зудящего стрекала, понуждавшего срываться  после обильного пира с дразнящими плясками. Убийца и прелюбо-дей, сколько еще грехов по списку?
         Иоанн приказал привезти Ефросинью из монастыря на смот-рины. Мнения ее не спрашивали, хочет ли она предстать в новом качестве: не целомудренна, загрязнена. Борис скользко вопросил про государев взгляд на соединение Феодора с сестрой. Иоанн мнящий, что женитьба  через  излитие  семени утишает греховные помыслы, без охоты согласился. Кто станет спать с дураком, его мало заботило. Пожар радости вспыхнула в Борисе.   Выказал : мечтал о здоровье, достойной няньке царевичу, не более. Набожность и покладистость Ирины были известны. Царь задумался о наследнике. Вот кого надо оженить поудачнее.
         Годунов неслышно вышел за дверь. Там шлейфом потянулись за ним стольники и окольничьи, выспрашивая царское настроение. Пол скакал у Бориса под ногами. «Лишь бы не зачваниться, то дру-гим не понравится!» - торжествовал он, прозревая себя шурином младшего царевича. Сие казалось высшим, к чему он стремился.
         Про желание царя в очередной раз жениться быстро изведали  помимо Годунова.  Царь сказал Ивану и пошло, поехало. Боярские партии задумались, чего на том выгадать. Опять съезжались Шуй-ские. Руководил раздумьем мягкотелый Василий. После смерти ро-дителя он продвинулся по старшинству  в родовой  ветви. Но над ним был раздумчивый волевой  дядя – Иван Петрович Скопин. Еф-росинья Ананьина ни с кем из Шуйской знати не была повязана, потому положили царя от нее отговорить. Не допустим государст-венного позора! Иной подход, ежели опосля серьезных вразумлений, она к какой партии склонится. Боярская партия неединой. Волей-неволей надо гулящую перетянуть на свой берег. Выдвиженцы-дворяне, подобные Годунову, Басмановым, Грязным, стремились в боярство. Ведя собственную игру, искали опоры в сильнейших. От Романовых скакали к Мстиславским и так далее. Выглядывали, выспрашивали, объявляли о поддержке, везде искали выгоды. На первое возглавить дворян снова упорно брался окольничий Федор Федорович Нагой. Его дочь до сих пор была не выдана. Уже не на-деясь на царя, Нагой сосватал ее Василию Шуйскому, стремясь со-единить  дворян со старейшинами.
         Весть о царском выборе, награждавшем Ефросинью, дошла до Якова Грязного. Он успел смотреть деревни, пожалованные госу-дарем за благие вести. Яков заложил пятистенок, где предполагал скромно жить, лечась мучительных головных болей, следствия ра-нения. Данные ему деревни в Рязанской области некогда принад-лежали опальному Ивану Васильевичу Шереметьеву. По дворцовой интриге, взявшейся как-то противодействовать объявившему себя дружественным  Девлет-Гиреем, эти земли были у князя отобраны. Отстраненный от командования на Берегу обиженный Шереметьев, за воинские подвиги удостоенный прозвища «Ужас крымцев», по-стригся в монахи. Монастырю он передал свои пажити с населяв-шими их крестьянами. По кончине Шереметьева царь не позволил отойти им его брату Федору, попавшему год назад в Ливонии в плен. Ныне от Иоанна зависело, выкупить князя Федора или нет, поэтому он позволил забыть себе о его неудовольствии, и Яков был награжден оспариваемыми землями.
         Желая осесть в поместье, Яков ходил по полям, лично мерил земельным аршином окрест, вникал в нужды хлебопашцев и лесных сборников. Почва была нехороша, сера, бедна черноземом. Народ легко снимался, уходил в Москву на заработки, пользуясь раз-решенными на то двумя неделями подле Юрьева дня. Чтобы привя-зать крестьян, Яков ссудил их сроком на пять годин прикупленными лошадьми и волами для пахоты, иных нужд. Дал  в долг инвентарь: сохи, бороны, плуги. Необходимое закупил у ремесленников в Новой Рязани. Пока давал, крестьяне глядели на него ласково. Прошло малость времени, опять нахмурились. Встречаясь, тупились долу. Яков начал строить церковь, желая, чтобы хлебопашцы не ходили в соседнее село, близко молились, женились, хоронили. Думал звать батюшку с дьяком на службу и детишек обучение.
         Природа поместья была сравнить с Сибирью, но тоже  богатая. За строящимся теремом в камышах шуршали сохатые. Облака тетеревов и уток порхали над речкою, притоком Оки. Места неспо-койные, ежели наедут татары.
         Приехав в столицу пополниться деньгами, отданным евреям в рост, Яков и узнал, что царь собирается заново жениться. Новость поначалу не встревожила его, но заехав на поклон к Годунову, он узнал правду. Борис со сдержанной насмешкой изложил дело. Ка-призы уподоблялись  торчавшим при плавании в придворной пучине опасным камням, куда стремились направить соперников в борьбе за высочайшую ласку, самим же выплыть, воспользовавшись пены бурлением.
         Яков был ошеломлен. Он не желал видеть Ефросинью  жертвой государева покаяния. Он соглашался на ее закрытие в келье. Своей злосчастной судьбе, не чужой. она должна служить орудием. Он твердил, что Ефросинья была обвенчана в Суздале с умиравшим Матвеем. Но это не служило оправданием. Годунов знал: Иоанн хо-тел, чем хуже, тем лучше. Чужая гулящая жена, блудница – вся грязь на  седую голову. Бориса немаловажно отвлекало соединение сестры с Феодором. Ирина – вот кто надежна. Ефросинья тоже должна быть под влиянием. Говори, говори.. Чего она там еще?!. Годунов бежал к царю, твердо державшегося покаянного  душевно-го состояния. Каждый день ездил по церквам слушать возглашаемые синодики со списком  жертв. Не оправдывал убийства стечением обстоятельств, временем, подлинными умерщвленных винами.
         Слушая рассказы Годунова о Ефросинье, Иоанн торжествовал. Вот пара ему убийце брата, знатнейших и простых людей русских, разорителю городов, прежде –  Новгорода. Вся грязь на его седую голову! «Вези  гадину!», - кричал, топая ногами, стуча посохом. царь. «Пусть и муж явится. На Лобном месте объявит народу, что она такая. Как бежала с татарами!» Теперь Ефросинья еще и бежала! Волосы в царской бороде вставали дыбом, черные глаза из-под нависшего лба метали молнии.
         Годунов вскользь напомнил, что Матвей, венчанный муж Еф-росинья,  государем отправлен в Ливонию с тайной поручением под видом очередного перебежчика умертвить главнейших предателей.
- И как  успехи? – вопиял Иоанн.
- Отравил младенца мужеского рода, сына Магнуса и Марии.
- Еще и племянница! – царь страдал, справедливо виня себя и в са-моубийстве Евфимии. – И хватит! Хватит!
         Зрачки Иоанна в гневе белели, шея и запалые щеки наливались кровью, борода болталась торчком:
- Вернуть! – приказал он о Матвее.
         Сомневаясь, как же поступить, как спасти Ефросинью от цар-ской любви, сто ровня ненависти Яков вернулся в поместье.  Не-ожиданно туда явился Матвей. Через московских купцов в Литве ему сказали немедленно бросить неоконченное задание, вернуться в Москву. Яков ласково встретил племянника. Тот ходил с опухшим от пьянства лицом, завистливо оглядывал спокойное хозяйство дяди. Требовал браги, меда хмельного. Помалкивал, чего его из Ливонии выдернули… Матвей поехал в столицу, и Яков с ним.
         Ефросинью привезли из монастыря чуть ли не накануне по-стрига. Нарумянили, накрасили, разложили по плечам толстые русые плечи, выставили на царское обозрение. Иоанн горел умыться собственным падением. Он призвал знатнейших бояр. Расселись по лавкам в кремлевских палатах. Сидели важно, сопели, оглаживали щекастые заросли. Государь дозволил  не снимать шапок, ибо, сняв перед царем, не могли они сидеть с непокрытой головой перед блудницей.
         С прозрачным шелестом полы ферязи пробежал Годунов. Двое служек ввели Ефросинью. Лицо ее напряглось страданием, губы дрожали. Красный женский сарафан, ушитый в боках, под-черкивающий грудь и фигуру, венчался приподнятым воротом, от-куда гибким стеблем вырастала лебединая набеленная шея. Через припудренный подбородок  лезли пурпурные пятна, коими покры-лась очередная царская невеста. Голубые глаза в веках, подведенных  сурьмой, пучились. Ефросинья рухнула в ноги Иоанну, сидевшему на возвышении рядом со старшим царевичем. Царь – в схимном платье времен опричного лова, монашеской скуфейке, откуда торчали  взъерошенные серые волосы; старший царевич – в кафтане-терлике сдержанных карих тонов - под стать бате, синей шапке-мурмолке с опушкою. Иоанн глядел с покаянной суровостью. Он будто не утверждал супругу, судил. Царевич старался подражать во всем. Однако ощущение скуки нет-нет да ложилось тенью на кровяную выкаченную нижнюю губу.
         Ее видели так: Невеста процветала в пороке. Действительно, грудь Ефросиньи круглилась, вздымая расшитую мелкой бирюзой занавеску. Бедра при узкой талии были широки, делая невесту схо-жей с пчелой. Ладную фигуру хорошо стало видно на возвышении, когда мамки приподняли Ефросинью  с колен и подвели ближе к государю и наследнику. Бояре, вытягиваясь с мест, искали в  при-знаки падения. Ефросинья держалась  непроницаемо.  После корот-кого взрыва эмоций, более, кроме самой ее истории, ничто не выда-вало постыдного занятия. Мужские взгляды лизали, копались: где, где ты разрушительный сатана?! Мнили, что черт сорвет маску привлекательного тела, с рогами и вилами ринется на  знать, рвать  терзать, вырывать, оформлять худшие желания, чувства, насиловать. Сведения о Ефросинье будоражили собравшихся. О ней шептали из уст в ухо. Многие старцы недослышивали, шел переспрос.  Шипенье, злой разговор волнами катился от намасленных голов под белые арки сводов. Митрополит Антоний отвернулся, шепча анафему. Весь клир тупился  и молился бежать искушения, прежде – не хотевшему противного государю
         Ввели  бабок, заморских докторов. Еще прежде исследовав претендентку они установили, что тане могла не рожать: развитые груди, округлый живот подтверждали. У Ефросиньи потребовали объяснений. Она согласилась: ребенок рождался. Умер на первом году. Иоанн предавался болезненной радости: не убийца ли  невеста тоже? О ребенке ничего не знали дядя и племянник Грязные, бывшие там же. Яков заливался краской. По бледному лицу Матвея гуляли пятна. Приглашенная игуменья, исповедовавшая Ефросинью,  сверкала взглядами и клялась: про ребенка не открылась ей греш-ница.
         Разыгрывавшееся вопияло. Иван Петрович Шуйский, тогда еще не выехавший в Псков, не сдержав оскорбленного приличия,  потребовал удаления нравственной преступницы. Ее следовало  по-бить камнями, а то зашить в мешок с камнями да бросить в реку. Бояре зашумели, загалдели. Соперничавшие кланы сходились: казнь. Старик митрополит еле всполз по посоху и шептал о заключении виновной в монастырь со строжайшим уставом навечно.
         Дали слово Матвею. Он рассказал, как был ранен на Дону. В полубеспамятстве, не чая выжить, тайно обвенчался с суженной, та с родителями Ананьиных произвел сговор воспитатель дед Костка.. Отец знал, одобрял. Дед Костка умер, Василий Григорьевич пропал без вести. Венчавший Пахомий бегал Бог весть где. Венчание под-твердили Ефросинья и Яков. Глаза этих двух не встречались. Яков негодовал более на судилище, чем на Ефросинью, чью судьбу счи-тал следствием обстоятельств, жестоким, видимо, необходимым  душе испытанием. Позвали родителей невесты. Они рыдали, признав дочь. Сомневались, как дальнейшее обернется.
         Услышав, что Ефросинья замужем, младший из Шуйских смешливый и избалованный Пуговка шепнул братьям: надо вернуть супругу Матвею, пусть разбирается по-свойски, и тут же получил от Дмитрия хлесткий подзатыльник, чуть не сорвавший с отрока кичку. Общее мнение витало в воздухе: при мерно наказать виновную.  Кроме Годунова и еще некоторых, никто не угадывал, чего у царя на уме, вот и обсуждали, сердились.
         Переломив слабость, в последние дни наваливавшуюся на него, царь встал, провозглашая:
- Сия наивеличайшая грешница будет моей женою. Вашей – царицей.
         Ропот возник и оборвался. Знать почуяла себя мерином-тяжеловозом, коему безжалостный хозяин натянул зауздок до рас-кровени рта. Иоанн же бесконечно говорил, захлебываясь в пере-числении собственных ужасных вин. Указывал боярам на повод: отравление матери и  трех жен.
- Все не по-вашему! Все не так хотите! – верещал его тенорок.
         Царь вещал два  откапанных клепсидрой часа. Успели сникнуть боярские плечи. Знать сидела, тупо глядя перед собой. Бежавший шепот казался ветром. Иоанн крутил глазами, выискивал от-ветственного. Непроницаемое выражение лиц таило  отношение. Царевич Иван вертелся, нетерпеливо ожидая, когда отец кончит всегдашнее. Пол развертывался под Ефросиньей, она прозревала: надолго живой ее не отпустят. Матвей ждал окончания пытки, за-девавшей его самолюбие: скорей бы конец и напиться до чертиков. Яков мечтал снова уехать к казакам в Сибирь, лишь бы ничего не видеть, не слышать. Многоголовый выводок дворян Грязных, раз-бившийся по углам, выгадывал, что удастся поиметь, ежели царицей станет отставная жена Матвея – царь требовал от митрополита для своей женитьбы разлучить Ефросинью с мужем по измене.  Иоанн уши освященному собору прожужжал: по грехам иной супружницы он недостоин. Опять шло: именно чужая жена при живом муже, блудница непотребная, явно имевшая дитя, неведомо от кого рожденное и куда девавшееся, прибитое ли, придушенное, брошен-ное, дабы не мешать течению порока, должна сделаться последней супругой московского царя. «Не бывать!» - вопияло в сердцах клира и знати. Такая царица – унижение всем.
         Трубы пропели  пир. Гости прошли в соседнюю палату, там вдоль стояли накрытые белыми скатертями столы. Как всегда, по-середине на поставце горкой сияла золотая и серебряная посуда, отдельно – четыре кубка для царя, обоих царевичей и нареченной царицы. Гусляры заиграли трогательные песни. Царь склонился, слушая. Привели ранее отсутствовавшего Феодора, красиво, ярко наряженного в голубую с красным камилавку. Феодор пытался вы-давить  улыбку на беспрерывно менявшемся лице. Годунов при-вычно вытирал ему слюнявый рот, вытаскивал пальцы изо рта, когда тот «незаметно» пытался отгрызать заусеницы. Легким облачком заглянула в пиршественный зал Ирина Годунова. Мария Нагая, приведенная на всякий случай отцом, отодвинула Ирину плечом, любопытно оценивая обстановку. Ирина поглядела на злую девку смиренным  фамильным взглядом, не лишенным  страдания, и пошла на женскую половину, заполненную лишь дворцовыми девками после царского развода с Василисой Мелентьевой. Ирина знала: брат пробьет ее в подружки новой суженой, кто бы она ни была. Борис не лез в государственные дела, особенно – внешние, занимался исключительно внутренней жизнью царского семейства, и здесь не знал равных. Сейчас  кравчим он разносил вино, пробовал государево: не отравлено ли.
         Внесли лебедей, тетерев, огромных белых волжских рыбин, кабана в яблоках. Царь  желал угощением задобрить бояр, небояр-ских сановников и духовенство. Сам сидел мрачный. Выпивал мало, в отличие от наливавшегося жизнелюбца Ивана. Бояре ждали. когда царевич разблагодушничается, чтобы подойти с просьбами. Через дружку Василия Шуйского Ивану околицей внушали, де он лучше стареющего отца понимает, чего стране нужно. Нужно – это как бояре хотят. С Иоанном-то невозможно было договариваться.
         Это был необычный мужской пир: мало шлюх Ефросинья –  почти единственная женщина  присутствовавшая. Она не ведала, куда деть себя от  купавших ее взоров. Царь замечал, сердился. Подначивая, потребовал обнажиться ей до пояса. Она могла вос-противиться, тогда то исполнили бы силой. Почти девять лет срам-ного существования вопияли Ефросинье. Лицемерием выглядело строить скромницу. В Царьграде она отдавалась  пяти человекам зараз и более. Ефросинья послушно скинула наплечья. При явлении соблазнительной груди старцы затрепетали, молодежь покрылась потом. Сухонького митрополита подняли под руки и вынесли, что-бы не добило оскорбительное искушение. Намеренно громко стуча ногами, вышли архиереи.  Царь цыкнул духовенству вслед.. Кто-то из юных дворян свистнул. Иоанн оглядел палату, не выискав ви-новного. Он потешался шуткой грубою как атаман. Впитывал каж-дую мурашку, возникавшую на литых, похожих на пули грудях не-весты. Эти пули поражали фарисействующую знать в самое сердце. «Срам!» - шипя, возмущались они и глядели, глядели на игрушку, представленную не иначе дьяволом. Лгали себе: подобные и похуже утешища допускали и в городских домах и сельских имениях. Имели по две жены, целые гаремы деревенских и посадских девок. Не все, но некоторые из знати, сравниваясь, превосходили государя и наследника.
         Что будет дальше не ведал никто из собравшихся: разденется ли и царь, представит ли безобразную картину свального греха, мнимой брачной ночи, заставит ли юных красавцев, коими окружал себя, назначая постельничими, дворцовыми дворянами, заняться содомией прилюдно. Натужное чавканье, сдержанный говор покрывала музыка гусляров. Географус, увеселяя Иоанна, выступил с сольной партией на свирели.
         Думая, что в разврате царь мягок, Василий Шуйский, подли-вавший вино Ивану, посмел обратиться с давешней просьбой доз-волить жениться на Нагой. Царь поперхнулся:
- Токма вам и жениться! – закричал он, и все, расслышавшие, ре-шили: не женится он на шлюхе, лишь поиграется, пооскорбляет их. – Отменил я опричнину и рады! – Иоанн показал кукиш. – Не оп-ричниной, другим возьму. До сего дня женились по моему особому дозволению, тепереча запрещено старшим отпрыскам в роду же-ниться. Гулящими пользуйтесь. Их у нас в  достатке. Приплод от них не в счет. Отставлю без законного потомства! Без продолжения!
         Неистовствуя, Иоанн потребовал от Ефросиньи не тянуть,  раздеться догола  и лезть на стол, чтобы все люди честные видели, какой шлюхи царь по грехам его достоин. Он-то кается, себя не жа-леючи. А они безмолвные сидят! Праведники! Иван подал руку, и Ефросинья влезла на стол. Смешанных чувств улыбка дергалась в гладкой щеке. Стояла, будто на рабском торгу.
         Боярство ежилось. Царь, вроде бы и не пьяный, выговаривал возмутительные слова. Советовал знати блудодействовать, ронять семя в землю, навсегда запрещал размножаться по обычаю, законам, естеству. Иоанн выступал против  природы. Наказываясь во имя Бога. Отрицал и его. В голове  проносились видения, как обуздает он старейшин, лишив сыновей. Эти состарятся и повымирают, новые на место  не заступят. Вот и станет тишь да гладь, некому царю противоречить. Окружат трон послушные дворяне вне заносчивых бояр. За поместья, за жалованье станут служить, без кичьбы славными годами предков.
         Из сеней выглядывали  выскочившие от греха подальше Еф-росиньины родители.  Путались: гореть ли позором, трепетать ли в радости по государевым новинам. Где взято, что так женятся, не в Римской ли вере? Стремились подойти к коротко виденной дочери и зятю  и сумняшася. Дядья Ефросиньи прибились к белым стенам, вроде штормовым прибоем. Искали надежи в увертливом царском выборе. Никто не желал подобных смотрин,  все терпели.
         Пока Иоанн говорил, а Василий склонился перед ним надув-шийся, пыхтящий, потупившийся, старший царевич встал из-за стола по малой нужде. Иван Петрович Шуйский бросился за ним, точно и ему надо. Проходя в дверях, Шуйский плюнул в ноги Ефросиньиной родне. Ананьин насупился. «Что же такое, люди православные?!» - кудахтнула мать, меньшим дочерей обнимая, от позора отворачивая. Дядья положили руки на сабли. Иван Петрович шел далее.  Нагнав царевича в оправнице, он внушал нужду ударить на поляков всеми силами, прежде чем они  Псков обложат. Войска триста тысяч, пойдем в сердцевину Литву, а там в Польшу, на Варшаву. Царевич кивал: храбрецов изрядно на Руси!
         Под румянами не видно было страданий Ефросиньи. Господь дал ей  испытание, она выдержит. Все развивалось в соответствии с прежней ее жизнью, но до чего же больно! Царь был  противен. Ежели сподобится жениться, будет не более очередного клиента, обслуживание коего затянется на годы. Она не сомневалась, что на-скучит Иоанну. Тогда ее ожидает монастырь, куда она и без того стремилась. Она думала о Якове, но быть с ним разве можно! Яков стоял в углу, не подходил к столу, не пил, не ел, мучался. Убить ца-ря – единственный выход, до такого он и додуматься не способен. Матвей, напротив, наливался хлебным вином, виноградною ино-земною водкою. Происходящее не стыдило,  подавляло.
         Хлопок в ладоши. С топотом ворвались скоморохи. Повторяли номера, скомканные на площади. Царь  улыбался без радости. Никто не ведал, о чем думает, чего еще от него ждать. Иоанн позвал к себе будущую царицу, усадил на колени. Ефросинья подчинялась. По-корно села, улыбалась, не зная какою улыбкою. Ежели казалась смущенною, наблюдатели прозвали бы то лицемерием, глядела бы без страха – наглостью. Когда Иван и Иван Петрович Шуйский вернулись, Ефросинья снова была на столе, плясала под звуки бубна меж блюд и кубков.
         Перекидываясь глазами с наливавшегося вином Ивана на ду-рашливо ухмыляющегося Феодора, одною из мыслей Иоанн поду-мал, насколько подавлены сыновья его строгостью, а под ее льдом-то не безволие? Чего боятся они, и сыновья, и бояре с клиром, на-родец?! Не милостив ли он? Треть страны церквам роздал! Бедны ли бояре?! Мало ли дворянству подарков?!. А вот, про сыновей: дурням достанется царство! Один олух умный, другой – без опре-деления. Иван недавно зачитал батюшке сочиненное похвальное слово Антонию Сийскому. Тоже писатель! Сравнить ли с Плутархом или Аристотелем? По советам учителя Александра Великого и строил Иоанн правление, по крайней мере, убеждал себя в том. Из Плутарха брал в голову благородство древних характеров, тем опи-санных. Брал, да следовал ли? Жалко отдавать глупцам великими трудами собранную  библиотеку. За привезенные из заморья фоли-анты платил сторицей. Читал на славянском, греческом, латыни.
         Неприятно засосало под ложечкой. Иоанн был в деда, отец был мягок. Но этот  Иван-наследник? Ой не похож  на меня! Отдаст царство боярам. Станут государство раздирать, как дрались у его младенческой постели. Воры и тщеславцы!.. Иоанн поймал боковой взгляд Годунова. На миг ему показалось, что Борис думает похожее. Иоанн отогнал суетную мысль: не может подлец Борька кумекать сродственно. Будто устрашенный, Борис занялся Феодором. Заботливо отер слюнявый рот, выбрал хлебные  крошки и капусту с бороды. Едва зародившись, подозрение угасло, убаюканное все-гдашней Годуновской угодливостью, отлучением от себя, раство-рением в желаниях Божьего помазанника.
         Иоанн взял Ефросинью и повел в спальню проверять прелести. Бомелий и бабки кошками кинулись за ним, да остановились, вняв: без их искусства обойдутся. Вслед за царем уходили бояре с дворянством, утекали думные дьяки, приказчики. Пьяницы остались. Тут впустили глядевших в окна оборванцев. Географус и ско-морошья компания хватали в сумы дорогое вино и закуски, пока нищета  не умыкнула, сожрала кушанья. Прислуга спешно меняла золотую и серебряную посуду на глиняную, тоже набивала торока и пазухи богатым угощением. Всякому во дворце не нравилось, что царь докармливал голытьбу. Впрочем, в нее мешались люди и вполне приличные: монашки, купцы и целовальники, без стыда, себя не уважающие.
         Народ влетел, жадно, нетерпеливо набросился на еду и питие, обвиняя слуг, что унесли многое. Они-то из окон подметили, чего покушать стремились и унести, подобно всем. Общее дармовое расхищение.
         Годунов уводил Феодора к ожидавшей Ирине. Должны свык-нуться оба. Феодор нуждался более в уходе, чем в любви.  Борис усмотрел молодым совместное занятное развлечение – молиться. И тот, и та к тому были склонны. Феодор побежал к Ирине, никуда более не глядя.
         Географус сидел с тремя Бельскими на боковой лавке перехода меж палатами. Поодаль толклась царская охрана, стрельцы Раз-бойного приказа, подчиненные Богдана.
         Географус был доволен устроенным праздником. Показал все номера царю. Первую часть на площади скомкали из-за государева невнимания, так у творцов собственный приплод: чудесный гонорар, лихой и непойманный   ухват со сметы, сердечное сознанье лепоты постановки. чем заменить сие торжество человека искусства? Географус имел право веселиться. Его ожидала благодарность то-варищей, коим он без излишеств, но отвалил с царевых денег, дал  и показаться в красе. И царей, и императоров изображали. Бабы-актерки ходили нарядные, напомаженные. Подолгу с подмостков говорили чужие слова, словно собственную заумь.
         Нетрезвый Географус схватил Бориса за порты, держал цепко:
- Не спешите! Не летите! – смеялся глазами.
- Мне к царевичу!
- А выпить с нами?!
- Да нет же!
- А за царя Иоанна Васильевича? – не отпускал Географус.
         Годунов вздохнул. Не жадничая, Богдан налил полный кубок греческого вина. Годунов пригубил.
- За царя – по полной! – заплетающимися языками выговорили Афанасий и Давид Бельские, пряча улыбки в бороды.
         Борис выпил до конца и спешил уходить. Вроде и Географус соглашался отпустить его. Маэстро оторвал от прихваченного с царского стола жареного павлина голову  и протянул Борису на за-кусь красное мясо, растрепавшееся на позвонках. Жир капал с пальцев.
- А за оружничего? За Богдана Яковлевича? За Разбойный приказ? За ближнюю государеву охрану? – хмыкнул щуплый Давид.
- Отчего ж, с уваженьицем! – Годунов выпил за самодержавную охранку, за бойцов с внутренним ворогом.
- За Россию еще не пили, - икнул Богдан Яковлевич. Он разложил пышную черную бороду на груди карего азяма с таким расчетом, чтобы не потерялась из виду золотая цепь и медаль, полученные за взятие Вольмара.
         Борис едва дух переводил от здравниц. Скоро пили за сродст-венников. Большая родня Бельские Годунову по покойному тестю. У Бориса подкосились колени. Подвинулись, уступили ему  место. Борис воссел на лавку, раздирал цветные перья, заедал со всеми огузком павлина. Радужные перья взлетали в воздух и парили. Чрез туман опьянения лепились зло смешливые слова Богдана Яковле-вича, обращенные к постановщику:
- Почему артистки твои одна к другой ****и?
- Чего же, не артистки честнее?
         Грубый пьяный хохот. Потом хмельная борьба на руках, где Богдан Бельский заломил Годунова. Афанасий же и Давид, оба с белесыми курчавыми бородами, обрамлявшими вытянутые белые лица, где опьянение плавало багровыми островами да болезненным блеском глаз, судили и рядили про будущую невесту как про бабу  подзаборную. Не такой ли она и была? Еще на пиру ей от их безза-стенчивых лапающих взглядов досталось. Бельские притащили на угощение смущенных родителей новой невесты. Угощали вином батюшку и матушку, наливали Ефросиньиным дядьям. Ластились, хвалили нареченную и исподтишка глумились. Вежливы слова да смысл не тот. Перегляд таков у подвыпивших, что и Бориса пере-дергивало. Не ведал, как уйти.
         Пока царь занимался церковными делами, ежедневно ходя на двор митрополита, где заседало духовенство, Дума искала нравст-венных мер остепенить вторгшегося Батория. Меж собраниями шептались о новой женитьбе Иоанна – позоре Руси. Мстиславские, Шуйские, Сабуровы, Романовы сходились, что бесславию следует помешать и решительно. Василий и Дмитрий Шуйские шли к Бо-мелию и Зенке. Рискуя жизнью, уговаривали тех за любые деньги извести свалившуюся на беду претендентку.
         Бомелий освежал связи с польским посольством. Он намере-вался бежать, продав несколько последних сообщений о войске, выдвигавшемся под Псков. Завершить дело и покойно отдыхать в кругу семьи, вдали опасностей варварской придворной жизни. Бо-мелию от поляков доставили аванс – сундучок, наполненный свев-скими нобилями. Ежедневно выгуливались четыре холощеных ска-куна. Взять деньги еще и за отравление и скакать к литовской гра-нице.
         Нареченную невесту пока травили не ядом, но  недружелюбным отношением, сплетнями, ворожбой. Будто в отместку она делила с государем ложе, жила  невенчанной супругою. Носила парчовые наряды предыдущих цариц, подогнанные под ее литые прелести. С каждым днем Ефросинья делалась дороднее, что только умиляло Иоанна, подобно многим русским, любившим женщин в теле, с развитыми признаками  пола. Ефросинья была послушна. Ей велели стать невенчанной царицей, она была. Царь требовал отдаваться, и она вела себя с ним как с дорогим клиентом. Иоанн меж тем готовил позор публичного венчания. Знать вздрагивала. Не в одном боярском доме лепились из воска телеса, похожие на Ефросиньины, с царициным венцом, дабы отринуть сомнения.  В образ в полночь втыкали швейную иглу. Жгли особые травы, шептали страшные слова, нацеленные извести недостойную. Ефросинья, вытаскивая из богатой рухляди очередное царицино платье, часто находила его золою пересыпанным, кровью птиц, прочей живности вымазанной. Порчу наводили.
         Ефросинью Ананьину свели бы в могилу, не встав стражами ее два человека: Яков Грязной, любивший страстно, беззаветно, и Борис, влекомый неочерченным расчетом, особой любовью ли, к которой склонны  государственные мужи или приватные често-любцы.  Супруга Мария Григорьевна все более раздражала Бориса, пусть была верна и угодлива, крушением планов в отношении глупой смертью сошедшего с арены отца. При стольких заслугах, в значительных чинах следует беречь себя, сдерживать запальчивость, не лезть на стену малой крепостцы, предоставив сие другим, для чего те и предназначены. Передовая – людишкам серым, чинам нижним, белой кости Московии, порослям лучших фамилий след руководить издаля, не дерзать бездумно, опьяненным порывом. Лишившись влиятельного родителя, коего  преувеличенно вторым человеком после царя полагали, Мария Скуратова несколько растеряла для Бориса и женскую привлекательность. Как не наряжалась она для него, как ни голубила взором, ни дразнила  ласками, глухая обида из-за собственной недальновидности,  ошибки судьбы, убившей Малюту в расцвете, вздымалась в душе Годунова. Фантазировал: останься Малюта жив, возродил бы царь рассеянную битвой опричнину, дал бы шороху знати. Не украдкой, большими шагами пошел по иерархической лестнице  Годунов. А теперь у него к жене мужеская слабость, зато как к запретному плоду влекло к сплясавшей на пиру Ефросинье. Она открылась Борису в новом ка-честве. Ранее его тянуло к женщинам сильным, ведшим игру собст-венную. Такой была Марфа Собакина. Сейчас, чуждый царских свальных развлечений, Борис пригляделся к Ананьиной. Ранее не-доступна и чиста, ныне утеха бесчисленных, откажет ли она ему, коли близости попросит? Не должна! Смысла нет.
         Царь, погрузившийся в тяжбы земских с духовными, разреше-нием коих безуспешно пытался пополнить военную казну, торопил со свадьбой. Предполагал содеять  не по обычаю: явиться в Успен-ский собор не в порфире и камке, но - простоволосый, чтобы каждый мог лицезреть и седину его, и залысины, босой, ниже выступающих подребий подпоясанный грубой бичевой, в схиме из колкого конского волоса, покрывающей вериги собачьих цепей – память о кровожадной опричнине. Вместо жезла царь обопрется о крючковатую сломанную в лесу кичигу.
         Окончательную супружницу, Иоанн убеждал себя, что сей брак последний, должны были ввести подружки без белил и румян, как и она, тоже страдающие, кающиеся. Незамужние с распущенными нечесаными головами, посыпанными печным пеплом, жены – в черных повойниках без колтов. Из украшений допускалась мелкая зернь, неярких тонов вошва. Услужливая Ирина Годунова по-добрала компаньонок. В узкий круг верных вошли обе Скуратовы и Мария Нагая, продавленная в ближние папашей с боярами.   
         Убийца и  блудница –  союз! Церковному хору петь покаянные псалмы Давидовы. Собранной знати рыдать под чтение свя-щенниками синодика с именами  убиенных. Не праздник ожидал Москву, изнуряющая погребальная месса. Молодых станут не про-славлять, отпевать заживо. Соответствующую репетицию провели в домовой церкви. Мрачный в серой чуге Географус расставлял лю-дей, раздавал роли кающихся Иноземцы недоумевали, слыша о не-обычных приготовлениях. Богобоязненные подданные трепетали неведомого, без нужды не выезжали из теремов. Московские госу-дарства притихли в ожидании, предчувствовали ужасное. Как при жизни Борисового тестя, неумеренно плачущим младенцам няньки и мамаши закрывали рты, пугая посещением Малюты.
         Темной ночью, отойдя службы в карауле, Яков Грязной про-бирался в покои Ефросиньи, стучал осторожно. Ефросинья открыла. Стояла перед ним в спальной льняной рубахе до полу. Опять думала: возьмет. Но Яков протягивал  глиняную плошку со сна-добьем Бомелия. Доверчиво пригубив зелья Ефросинье следовало провалиться в глубокое забвение. Ни жива, ни мертва, бездыханная будет принята за ушедшую к Господу. Положат ее во гроб. Очнется, Яков выведет из склепа, отвезет на Белое море в монастырь на подлинное, не глумливое покаяние. Перешагнув через жизнь мос-ковскую, Яков не верил более царю. Царь сам себе верил!
         На прижизненном портрете в потускневших красках нам явлен затравленный слабый человек с опущенными плечами, на которые  накинута покато царская ферязь. Отложной воротник, как и остальное одеяние, прошиты золотыми нитями. На груди тяжелый крест, носимый царями и знатным духовенством. В истощенной возрастом и постом руке усыпанная лалами и яхонтами держава. Сияющий крест торчит из земного шара там, где Москва. Крест поддерживает дорогое опоясье. Оно идет округ земли – державы и будто показывает влияние северной Руси на иные страны, более желаемое, нежели действительное. Царь поставил державу на кон-чики пальцев. Кажется, мгновение, и шар выскользнет из длани старца, укатится в место, способное оспорить главенство Третьего Рима, возгласимое средь торфяных болот Залесья. В шуе – скипетр, легкий, золотой, напоминающий Александрийский столп или ко-лонну Константина. Скипетр не страшен и тоже будто на час вложен в длань наряженного к государственному приему уставшего человека.
         Окаймленную мехом татарскую шапку венчает корона в бес-численных камнях с преобладанием крупных рубинов, на ней – зо-лотое распятие. Старец не лукав,  вымучен. Усталый страх глядит из скошенных карих глаз его. Он смотрит не прямо, как на парадных портретах обычно принято, а в бок, слушая весть, видимо, не добрую, готовясь к очередному извету, взаимной измене, краже, покушению. Подведенные брови  взмылись дугой. Так в русских палатах и храмах стоят беленые арки.  Нет ничего дешевле и дос-тупнее мела и извести, но они – чистота, призыв, укоризна. Доколе? – вопрошают эти брови. Вопрос о личном ли, общинном. Болезненная складка у верха нависшего носа. Седых волос на голове изрядно, до середины они скрывают породистые славянские мочковатые уши. Скулы выпирают из серых щек, тянут кожу, стремятся прорвать в скором физическом конце. Узкий подбородок зарос раздвоенной путанного цвета бородой. Царь явно невеличественен, уступает на портрете отцу, Василия знаем по профильному изображению. Тот похож на сына,  круглее. В нем не усталость - удовлетворение.
         Вот в тогдашней Москве набралось до трех десятков людей, стремившихся так или иначе не дать исполниться царской воле. Воля же была такова: каяться в преддверии смерти. Однако, в  покаянии Иоанна, шесть раз проутюжившего подданных, сомневались  самые доверчивые. Ждали взрыва. Перед бурей затихает и природа человеческая.

               

                7
               
         
         
         Не прост был Богдан Бельский, не напрасно заступил он место Малюты. Богдан острым чутьем заподозрил тучи, сгущавшиеся над многострадальной головой провозглашенной царицы. Замечая со-перничество между Яковом и Матвеем Грязными, он поставил на-блюдать за ней первого, предполагая, что, ежели кто и решится лишить царя будущей супруги, то муж. Более сложный характер интриги удалялся Богдановых мыслей. Духовенство не избрало еще священника, бравшегося  огласить развод Ефросиньи с Матвеем. Все уклонялись. Одни сказывались больными, другие немотствовали, третьи прямо заявляли: скорее на казнь пойдут, чем обведут об-венчанных в обратный круг аналоя, то изобретали блудодействую-щие умом, не знавшие как помягче восстать на церкву. Спорили, как  проистечь  обряд расторжения. Царь, царевич, знать обычно обвиняли жен в бесплодии. Охлаждение, нелюбовь – истинные причины, искавшие и вскоре находившие поводы. Хотя бездетности жен часто виноваты были мужья, не имевшие на жен семени после утомления любовницами. Тут ситуация была обратная. Бездетность Ефросиньи была плюсом, не минусом. Выходить замуж за царя с дитем, прижитым от другого, стало бы еще большим скандалом во время не фарисейское, но по-другому, чем наше. Некоторые, изучавшие тонкий вопрос, предлагали, забыв про ремесло блуда Ефросиньи, обвинить в неспособности к деторождению Матвея и насильно остричь его. Как бы то ни было, Матвей сделался предме-том насмешек во дворце и столице. В глаза выговаривать мужу царской невесты смущались. За спиной указывали на рогача паль-цами, хохотали. Матвей ходил по Кремлю, опустив в землю глаза, скакал по  стогнам споро, рвя шпорами конское брюхо. Не желал слышать ядовитых слов и укоризны, в коих особо изощрялись ка-лики, нищие, тем терять было нечего, странствующие монахи, свя-щенники небогатых приходов, обиженные на высшие церковные власти. Богдан прав: Матвей проклинает судьбу, сведшую его с Ефросиньей. Нужно держать его от нее подалее. Яков же пусть сторожит.
         Список тех, кто желал удаления Ефросиньи Ананьиной воз-главил Годунов. Всегда занимаясь не государственными делами, но семейной составляющей жизни царского семейства: помогая госу-дарю одеваться, поливая воду, когда он умывался, обмахивая его. когда было душно, подавая сморкательные платы, вытирая рты, стряхивая с плеч упавший волос, пыль, перхоть, ведя упитых вином до постели, стягивая сапоги, он не мог не замечать обыденного ни-чтожества человеческой природы порфироносцев. За живыми бо-гами он выносил горшки. Он менял порты во сне в пьяном до низ-ложенья риз, дурном забытьи описавшимся. И мысли его снова и снова вертелись, достойны ли один управлять государством, другой наследовать. Разорение северных городов, мысли разорить другие веси, обезглавливание белой кости боярства – стержня Руси, поход в Ливонию при открытом южном вопросе, когда только Промысел Господен удерживал крымчаков от очередного вторжения,  все  во-пияло о государственном невежестве. Нет, не так бы поступал Борис. Не имея никаких шансов на престол, не на голову, но в голове он многократно примерял венец, услуживая Иоанну. Никогда он не женился бы он сто раз, а в завершении - на шлюхе, никогда не за-бавлял бы подданных, ходя неостриженный, но ряженный в мона-шескую схиму. Как бы ни ровен становился Борис к Марии Скура-товой, но она была ему одна на всю жизнь. И он терпит по законам Божеским и человеческим. Ефросинья Ананьина обязана быть уб-рана от государственного позора с глаз долой. Царь не ведает ошибки, другим та явлена. Поведение государя следует  с осторож-ностью направить в верное неоскорбительное русло. Хватит своим и иноземным, ужасаясь, смеяться.
         В день преступления Годунов отправил Матвея Грязного  к начальнику царской охранки Богдану Бельскому с доносом, что его ближайшие родственники Давид и Афанасий  собираются на пабедье, дабы обсудить побег в Литву или к шведам. Новость ошелом-ляющая. Богдан поверил: подобные толки доносились от родни, и его  к измене склонявшей. Он поскакал на Арбат остановить, вра-зумить. Грядущее предательство способно покачнуть его место при царе, навлечь гнев устрашающий. За своих он не ответчик. И что же, в повалуше за обеденным столом Богдан застал сродственников, советовавшихся с литовскими купцами и немчиною о переводе денег и  нажитого добра за пределы Московии. Годунов не обманул. Не  прост был он, чтобы обманывать.
         Явилась немая сцена. Ближайшая родня, скорые изменники, глядели на вошедшего Богдана: выдаст, схватит ли? Замешкавшись, с двусмысленным переглядом пригласили к столу, тянули время. Богдан грузно приземлился на лавку, локтями, натянувшими  зипун, раздвинул хрупких пугливых литвинов, хлебнул вина. По-собачьи чуткий, он слышал набатные удары по всей стране. Зрели перемены: на добро, на худо? Столкнулись два вопроса. Богдан отодвинул усы, шире освобождая большой алый рот. Тянул хмельной мед и молчал.
- Литва ныне в силе, - веско, не без вызова, молвил Давид Бельский.
         Афанасий одобрил коротким взглядом. Мощь Батория, напи-равшего на Псков, велика, а не с сильнейшим ли всегда богатейшие московиты?!  Богдан сжался: «Вот, подстава!» Ему приходилось или соглашаться без слов, или обрывать родню. Ежели умолчать о сходке, выступить ему подельником. Богдан глянул в окно на своих прохлаждавшихся спешившихся конников. Приказать  войти схва-тить изменников? Но дважды гадали надысь на свиной печени. Так и эдак выходило: не жить Иоанну Васильевичу в новый год. Заступит после него Иван. Последние при нем могут стать первыми. Не бывало ли? Нет, верный родине Иван Иоаннович не простит злых слов свойственников!
         Насупившись сидел Богдан Яковлевич. Внимал наглым словам родственников. Розно думал. Пыхнул, когда Давид не без умысла назвал Разбойный приказ Пыточным, как вороги тогда и изгалялись. Хлопнул тяжелой ладонью по столешнице, что подскочили горшки, чары и плошки с малосольною и рыбною закускою. Не прощаясь, вышел на крыльцо, вскочил на борзого коня. Взвизгнули собаки Бельских. Мохнатая оборвала цепь и хватала воздух под ногами жеребца. Стрельцы с обоих сторон стегнули пса плетками-семихвостками. Кобель поджал куцый хвост, потянулся к хозяевам  в сени. Подойдя к лестнице, поднял рыжую морду и завыл к хозяевам, чесавшим затылки, как поступить. Делать ноги, али про-несет?
         Меж тем Ефросинья Ананьина, не ведая, выйдет ли она живой или мертвой после принятия хитрого Бомелиева снадобья, надела черное похоронное платье из гардероба прежних цариц. Берегли его для похорон людей значительных, она одела по себе. Яков приволок с торжища случаем встреченного побиравшегося там попа перехожего Пахомия. Дед отощал, подурнел, подволакивал левую ногу и глазом подмигивал. Красный с синими жилами нос выдавал, куда шла выпрошенная медь.
         Пахомий отпел живую лежавшую в постели. Ефросинья чуяла холод в стопах, кончиках пальцев. Умирая, она разыскивала очи Якова. Поддерживая голову, он дал ей еще отпить из чаши. Глаза Якова слезились. Ефросинья обижалась. Его винила, до чего дошла. Не нужен ей царь. Достаточно продано, но не того ли она стоила?!  Царь ее желал, Яков брезговал. Было ее тело отмыто, чисто. Благо-ухало притирками, заморской  душистой водой. Токма оба, Ефро-синья и Яков, не забывали, чего с ней было. Вольное и невольное прошлое вздымалось преградою.
         Иоанн удивительно спокойно воспринял известие о смерти очередной невесты. Сие спокойствие было пострашнее обычных бурь. Он явился к ложу бездыханной в молельном талосе. Прило-жился губами к белому лбу ниже черной бархатной кики. Ефросинья умерла  венчанной женой Матвея Грязного. Царицей она не стала, потому Велено было похоронить ее в Новодевичьем монастыре, по месту внесенного ею вклада.
         Во дворце следовали скупые распоряжения: немедля выводить лошадей из государевых конюшен, впрягать в обозы. Царь вместе с казной опять едет. Сыновей  не брал. Сии отъезды давно не были в новинку. Не собирались толпы, не плакали. Телеги грузились ночь.
         Царь не спал, читал «Апостол», молился.  Царевич Иван про-шел к отцу, встал подле. Колени сына болели. Стер до крови  в по-следней оргии. На четвереньках овладевал блудницами. Пытался каяться в том, а сердце стучало холодно. Злость  на отца одолевала: как в нем столь розное укладывается? И казни, и пытки жертв са-моличные, и рыданье церковное – все искреннее, от сердца, без об-мана. Иван думал, не лицемерит ли Иоанн Васильевич. Изнасиловав себя молитвой, Иван ушел, а отец остался и, шевеля губами,  из начала в конец,  беззвучно твердил  псалом пятидесятый. Молитва завораживала, уносила вдаль. Но, проснувшись  очарования, он вновь оказывался на твердой земле, которая под ним горела.
         В сотый, двухсотый раз обоз уходил с кремлевского подворья. В глубину каменных скрижалей записывал Вознесенский мост скрип ободов, следы колес, топтавших горбину. Царь вновь уезжал. Выкладывавшие товар торговцы скидывали шапки, осеняли крестом добротную кибитку, где подозревали присутствие государя. Робята вопрошали о караване, тревожившем столицу в ранний час. Во дворце шептались. Бояре, вставшие ни свет, ни заря, провожавшие царя до Тверской заставы, гадали, как много богатств увозит  с собой Иоанн, кого взял в ближние. Географуса интересовал вчерашний надетый царем саккос. Он нагонял одного, другого, спрашивая, кто пошил одеяние. Отмахиваясь от праздного вопроса, указывали на отрока, втершегося  к царю в доверие, тоже из скоморохов, но иной кампании. Повернув коня, тот возвращался в город искать намылить голову конкуренту. Сфера Годунова – царская  семья. Географус тоже выглядел себе применение. Никому не отдаст он государевых развлечений. В чем ходит царь, неосвоенная нива - ныне более привлекала мастера изящных искусств. При редкости празднеств, где позволительно было выявить талант, государев костюм – тема новая, немаловажная. Сломав по дороге хлесткую хворостину, Географус ехал в гостиницу учить отрока, без спроса предложившего царю полосатый талос.
         Гнали лошадей, будто от погони уходя, так до Дмитрова. Там пересели на ладьи. Водным путем двинули на Белоозеро.
         В покоях игумена Кирилло-Белозерского монастыря дворяне, отроки боярские дворовые, выставили сундуки с царевым богатст-вом. Из-под откинутых крышек тускло выглядывало золото, сереб-ро, мерцали камни. Утаенное от моголов, награбленное у своих, ко-гда по ярлыкам собирали более надобного, знаменитый ларец Пруса, шапку Мономаха, скипетр, державу, парчовые охабени, горно-стаевые и соболиные шубы царским мановением укладывали к ногам святителя. Иоанн валялся  в ногах, сыпал камеи и злато, молил взять в обитель простым иноком: «Изгнан Есмь от бояр, самовольства их ради от своего достояния и скитаюсь по странам!»
         Игумен поднял Иоанна, сказал уйти лишним. Они не уходили, ибо слушались не черноризца, но валявшегося, рыдающего прави-теля. Иоанн зыркнул красным суровым взглядом. Дворяне, гремя саблями, потолклись к выходу. Игумен проникновенно слышал ис-поведь кающегося. Грехами его полнилась земля. То был нескон-чаемый занудный пересказ давно знаемого. Игумен ублажался , что ему плачется всесильный. Мало ли подобные плакались  во  времена ветхозаветные. Одно, поступали по-своему, возвращаясь на круги, где бежали жернова трудов, не выкидывались из раз и навсегда проложенных полозьев. Без хитрости старец говорил с царем. Оти-рал  слезы платом. Не вернешь погубленных. Покаяние же твое ус-лышано. Пять тысяч  убиенных – велика кровь! Страшна кара: в послеземной жизни держать  ответ. И прежде милосердного Господа окружат Иоанна трупы и вопиют: почто взял на рамена право сократить наши дни, когда естество позволяло еще жить да пло-диться? На том свете станут ли подле тебя рынды и опричники, за-щитят ли телесами дворяне с боярскими отроками, особой охраною? Сие сомнительно, не ведает никто тайны. Священное Писание и Соборы открывают: перед Христом все равны. На том свете не станут охранять тебя присные, не будет им на Небе земной выгоды. Ужас-страшилище! Какая беда ожидает! Господь-то простит, а те , прошлые миряне, сподобятся?! Нет, не изгонят из памяти. Ни Вла-димир Андреевич, ни затравленный псами Андрей  Шуйский, ни замученный пытками герой Молоди князь Воротынский, здесь в обители под камнем истлевающий. На колы посаженные, обезглав-ленные, заживо сожженные, четвертованные, колесованные… Воз-вращаться в Москву, исправить, что можно! А не все ли он и ис-правил? Выкупить на положенные к ногам святителя богатства своих пленных в Ливонии с чем, виня их, он медлил. Воеводу Ше-реметьева,  иных.
         Царь рылся  в добрых глазах старца. Лицо  было светлое, лапки морщин на висках – свидетельство возраста, не порока. Иоанн знал: как не хитри, зло наложит отпечаток на зеркало души. Тут же – чисто. Как можно жить, не греша? А игумен, видно, жил. И мос-ковская изворотливость сосала исподволь. Все не просто, баш на баш. Всегда твердый ответ, но лишь по видимости. Врать, в глаза глядя, не так ли и издревле шло? Не лукавством Невский спас от Орды Русь.  Царь сорвался на привычное и уже обещал игумену произвесть митрополитом после угасания Антония.
         Но жуткие слова незаинтересованного суждения были впереди. Ежели запрется царь на остаток дней в монастыре, уверен он в собственном сыне, коий заступит на троне? Молния пронеслась в веждах Иоанна. Ой, не уверен он в сыне. И хотя сын ни чем значи-тельным не выдал неповиновения, само его существование неми-нуемо противопоставляло его отцу. Он был не зло, но всегдашняя возможность зла. Молодость, неминуемо отрицающая старость. И Иоанн вспоминал братьев, племянников, дядьев и отцов, конченных в Орде, Риме, Византии, Крыму, прямой казнью, присланным шелковым шнурком, ядом. Не мертвила ли родня Бориса и Глеба? Не ослепляла Василька или царя Василия?  Не сбирался ли отец за-конов Мудрый Ярослав идти войной на склоненного годами своего отца Владимира Святого ради прибыли, умыкая дань новгород-скую? Чего далеко ходить: не он ли порешил Владимира Андрееви-ча по навету, не имея твердых доказательств, вспоминая, как медлил тот присягать покойному младенцу Димитрию? Был бы жив Димитрий, он бы заново верность  тронных льстецов проверил! Всю Думу протащил бы чрез повторный оселок! Смерти моей хотят и добьются. Дни сокращают, дабы я недругам в аде предстал. Нет, не верил царь Ивану, коли воцарится он  при живом отце в монастыре заключившемся. Поставят в счет Иоанну чего и не было. За ту же казну, в обитель отданную, на ответ потащат. Бог учит смирению, смирится и он. В Московии надо править до конца, до последней минуты, дабы умереть, не увидев неизбежного оплевания.
         Иоанн оставил значительный вклад монастырю, однако, более скромный, нежели отдавать всю  казну,  которую он отождествлял личной собственностью. В том числе преподнес игумену большую зеленого камня китайскую вазу с крышкою. Передарил императором даренное. Предлагал освятить сию вазу, использовать на церковной службе мироносицею.
         Иоанн ходил по кельям, вникал в вопросы монашеской братии понятные. Там крыша течет, здесь стену перекласть надобно. Опосля заперся Иоанн в знаменитой монастырской библиотеке. Бережно снимал с полок обшитые кожей тома, трогал драгоценные оклады. Ежели соединить сию библиотеку с его, не станет полнее на Руси.
         В полночь, когда думал, не видели, вышел на монастырский погост. Тут лежали многие сосланные, изгнанные. Иоанн шел лун-ною дорогую меж крестов, к коим был причастен. Не остановился ни у свежей могилы Воротынского, ни у остальных. Только встал на колени подле надгробия митрополита Иоасафа. В горячих слезах просил  прощения за отроческое бессилие, когда не обладая искус-ством правления, обретающего неосилимую мощь в противопос-тавлении одних другим, допустил изгнание Шуйскими обожаемого крестного. Немеряно вспомнилось обид. Мальчиком наденут его царем. Сидит  на посольском приеме. Детская ручка гнется под тя-жестью державы. От барм тяготеют плечи. Болит шея от шапки Мономаха. На приеме иноземцы подают грамоты, целуют руку и колено, все униженно и витиевато кланяются. После зайдешь разо-блачиться за парчовую завесу, там Иван или Андрей Михайлович  Шуйские наградят пинком или оплеухою, что сидел на троне не гордо, с братьями баловался. Сколько лет потом жил по указке Сильвестра и Адашева! На шею  усадил себе умников. Сильвестр сноровился страшить выдуманными чудесами. Наконец спровадил обоих, и соумышленники опальных тут же отомстили, отравив не-проведенную ими Анастасию. Две партии столкнулись, фаворитов и Романовских шурьев, жертвой пала  жена. И пошло-поехало. До сих пор ему без покоя. Нет дня, чтобы  престол он не отстаивал.
         Рыдая безутешно, Иоанн свалился меж могилами. Припадал к камням над митрополитом,   ногами задевал гроб Воротынского, кого еще. Долговязая нескладная фигура царя, вырисованная ноч-ным светилом, тянулась вдоль надгробий, лезла на монастырскую колокольню. Туда залез игумен вместе с монашьей родней, «пле-мянниками». Ротозейничали в ужасе. Спускались вниз, страшась скрипа подошвы о порог.
         С Белого озера Иоанн приехал без казны. Ничего в Москву, остальное по городам разложить. Взбунтуются черти, единым махом денег не взять. Вырван зуб алчбы. Принимая благословение игумена, еще вопросил, жив ли  силою постриженный в  обитель десятилетие назад по участию в лукавствах Сильвестровых боярин Шереметьев-старший. Вчера на кладбище не разыскал его могилу царь. «Ежели жив, пущай меня не боится. Не съем! А то и с братией его не вижу, и среди мертвых нет. Токма послаблений ему не дозволять. Пускай, как все, живет по уставу строгому!»
         Не зная, что предпринять, мерил шагами Грановитую палату царевич Иван. После отъезда отца он сильно пил, но сейчас воз-держался. Странное возбуждение владело им. Светильники отра-жали его в белых скользких стенах. Иван разглядывал себя в зерка-лах в молочного цвета ушитом в поясе кафтане, со спущенными, разрезанными до локтя рукавами, в теплых английской шерсти портах, расшитых жемчугом малиновых сапогах. Иван тряхнул гривой распущенных до плеч прямых черных волос, там робко бле-стели два-три седых волоса, и подумал: если отец не вернется, и ему править, он первым делом кинет стотысячную рать встречь на-метившему на Псков Баторию.
         Третий день проводил у гробницы  Ефросиньи Матвей Грязной. В стороне от замысла Якова, он искренне почитал жену погибшей навеки. Не рыдал, а удивительные процессы совершались в тяжеловесной медлительной душе его. Тоска давила на сердце. Матвей опустил руки. Изредка брал кувшин и подливал хмельной браги в чашу, подле стоящую. Если бы Матвею сказали куда-то пойти, что-либо сделать, он, вероятно, пошел бы и сделал. Но никто не трогал. Про него словно забыли. На царевы деньги, полученные за отравление первенца Магнуса он покупал у монашек вино, заглушал боль.  Монашки не гнали. Они понимали  чувство. Многие и заперлись в монастыре из-за неразделенной, отвергнутой, за-прещенной привязанности. Разминая ноги, Матвей вставал. Шел к закрытому витой решеткой окну, глядел на пары белых, черных ле-бедей, скользивших. Ограниченность не позволяла  четко опреде-литься, чего он испытывал. Очевидно, его постигла невосполнимая потеря. Он не назвал бы это любовью, это слово было не в ходу в  сдержанное к чувствам практическое время.
         Яков приезжал, исподтишка наблюдал за племянником. Он ожидал, когда Матвей уйдет, и даже подсылал ему через монашек меда и браги, дабы унести упившегося. На удивление Якова Матвей не упивался до полной забывчивости. Как не был пьян, заметил, что за ним наблюдают. Он выглядел Якова. Не хотел с ним говорить. У Матвея свое горе, и он жадничал делиться им. Яков же волновался, не задохнется ли спавшая Ефросинья. Приходилось ввести в курс де-ла Матвея. Третей ночью Яков приблизился к сидевшему у могилы племяннику и сказал: «Давай раскроем гробницу!» Тот посмотрел тупо и, грезя, послушался. Нетвердой рукой взялся за каменную крышку. Та была тяжела. Не поддавалась силам обоим, взявшихся за лом и заступ. Матвей суетился торопливой охотою. Он прозревал в  глазах Якова знание, как поступить. Любя, делался ведомым. Надежда на воскресение жены вела. Все же попросил передыха. Жадно хлебал брагу. Так больной пьет бесполезное лекарство.
         Во дворе зашумели. Храпнули, цокнули подъехавшие кони. Яков отложил заступ, сказал слушавшему  Матвею затаиться. Вы-глянув, Яков убедился: подъехал Бомелий с Зенке. Без усилий этих высокооплачиваемых  невозможно было пробудить в Ефросинье махонькое пламя жизни, потаено в ней тлевшее. Бомелий не здоро-вался, не говорил слова. Вместе с Зенке они помогли отодвинуть крышку гробницы. Подняли гроб. При дрожащем пламени светиль-ников распахнули саван, развернули  покровы.
         Ефросинья лежала как живая. Яков не выдержал, зарыдал. Матвей набычился, выгнул шею и, уставившись в пол, пошел смот-реть, нет ли  монашек, ненужных свидетельниц происходящего. Матвей вышел за церковь и никого не нашел. Вернувшись, он увидел Бомелия, склонившегося над  умершей и водившего ей перед носом фигурного стекла плошкой с резким запахом.
         Опять дрогнули кони. Теперь напрягся и Яков. Приезд Бомелия был оговорен. Без его искусства не обойтись, но кто гость не-жданный? То был Годунов, не заказчик,  вектор боярского желания избавиться от Ефросиньи. Борис вошел в теплом байковом зипуне, отороченном белкою. Скинув шапку,  истово, многократно пере-крестился. С Борисом приехал Василий Шуйский, которого при-выкли называть его другом, следовало бы - клиентом. Василий ще-голял в расшитом шелком и золотыми нитями драповом охабне с отложным белого атласа воротником. В моду возвращалось подра-жание  доордынской старине. Ее вводил старший царевич.  Василий, друг, подражал Ивану. В дорогом охабне Василий Иванович казался персоной более важной, нежели чем Борис, впрочем, так и было, только формально. Василий сильно сдал после отказа царя разрешить жениться. Недавний толстяк сдулся. Грыз скрытый недуг переживаний. Василия опустили ниже младших братьев, которым дозволялось заводить семью. Выставили на укор. Щеки Василия запали, глаза смотрели из глубины. Из пышных рукавов вылезли бледные руки. Там пузырилась ставшая великоватой кожа.
         Мнимо умершая пробуждалась от обморока. Дышала глубоко, со стоном. Матвей  менялся по мере Ефросиньеного пробуждения. Смерть жены вносила  определенность, воскресение поднимало угасшую сумятицу. Стремительно трезвея, еще подавленно, Матвей соображал: не вернут ли ему жены.
         Годунов приглядывался  к занятым делом ученым. Бомелий давал Ефросинье отпить из склянки. Та уже шевелила губами, гло-тала. Елисей приподнял ей голову. Мутным взором обводила Ефро-синья церковь, останавливаясь не на лицах, на ярком пламени свечей и лампад. Угасшая красота пробуждалась. Розовели щеки, алели губы, вздымалась грудь. Женская привлекательность очертаний  вновь начинала притягивать, звать.
         Бомелий казался полностью отдавшимся делу. Неужели ему столь занятно, возвратят ли его средства к жизни жену чужую, ду-мал Борис. Кроме интереса науки, нет ли влечения? Годунов не до-верял иноземцу. Ему виделось, что тот хитро скрывает желание об-ладать женщиной. Сей извращенец сошелся бы и с трупом! Но ничем не выдавал себя Елисей Бомелий. Борис передернул плечами. Он тоже умеет держаться. Однако он-то страстно желает запретный плод. Но нельзя ему скушать Ефросинью. Борис проигрывал вари-анты. Вот свести ее в дальнюю деревню, сподобить наложницей. Он во власти по сравнению с Яковом и Матвеем. Сметет сих таракашек. Только остается риск: вдруг прознают, что умыкнул Борис царскую нареченную. Соглядатаи, завистники везде есть. Собственный холоп, смерд за мзду донесет на господина. Обмолвит ключница. Годунову много чего терять, хотя многое, чего желает он, пока в воображении, в возможности. Иноземец. чего взялся изображать он незаинтересованную науку?! Столько лет живет в России, не обрел гладкую правильность речи.. С бабами его не замечали. К жене в Голландию давно не ездил. Нет, не может не биться желание за притворной вежливой маской! Душевный изъян, явленный в застарелой привычке мерить по себе, подводила Бориса.
         Ефросинья свежела. Уже ясным взором она окидывала окрест. Приподнявшись на надгробии, куда ее перенесли, она узнавала об-становку. Казалась неудивленной, замечая Якова. При виде Матвея ее передернуло. Яков глядел на Годунова, ожидая исполнения обе-щанного. Годунов будто бы наслаждался минутой. Он тянул. Не одним чувством руководствовался он. Гадал, как поступить. Все же  не поддался слабости, хотя подвижное воображение рисовало ему игривые картины. Довольствовался победой честолюбия. Борис  одержал победу, удалив Ефросинью от царя. Так он стал мил боярам в лице присутствовавшего  Шуйского. Василий, проще Годунова, без стеснения лапал Ефросинью похотливым взором.
- Что же берите девицу, - насмешливо разрешил Годунов.
         Матвей, внутри которого  бурлило, подошел и попытался взять Ефросинью за руку. Как ни была она слаба, но отдернула пальцы.
- Не мне ли, мужу, обладать женой? – Матвей побагровел вареным раком.
- Куда поведешь? – вопрошал Годунов.
         Бомелий и Зенке собирали склянки, инструменты для крово-пускания. Думали их использовать, не использовали. И голландец, и немец не могли не слышать разговора. Оба не поднимали глаз.
         Матвей молчал. Не имея четкого плана,  он уверял себя, что устроится, лишь бы отдали жену. Возмущаясь непокорностью спа-сенной, он смирялся: ему должно отдать. Просто  он ее не возьмет. Сила Бориса, в известном смысле – преувеличенная, не позволит без условий. Мнения Ефросиньи никто не спрашивал.
- Ежели увезешь в Литву, там – не дураки. После тебя младенец Магнуса помер. Счет сведут.
         Матвея передернуло: как Борис смеет?! Не ему ли он служил послушно?! Отношение Бориса выставляло Матвея  сработанным, ставшим ненужным материалом.
         Ближе подошел Яков, взял Ефросинью за кисть. Она не противилась. Пошла к нему, оглянувшись на Бориса. Белки Годунова блеснули отраженным пламенем лампад:
- Ты, разбойник?! И тебе нет места! Велика Россия да кругом она!
         Яков поджал губы, промолчал. Ефросинья стояла рядом. От нее шел нарастающий жар. Она обжигала, обволакивала.
- Идите! – скрипя, сказал Годунов.
         Не имея решения, не возражал Шуйский. Гремели скальпелями, склянками, хирургическими ножницами лекари. За стеной храма ржали дожидавшиеся лошади. Матвей не удержался и посыпал проклятиями. Ему обрыгло, он не боялся Годунова. Чуя, не отбить против воли Ефросинью, он кинулся мимо Якова на Бориса с кула-ками. Василий, Бомелий, Зенке набросились на Грязного, повалили. Борис звал других приехавших. Матвея связали. Он ревел, вывора-чивался, божился разобраться с обидчиками. Борис с разбитой губой отплевался, называл его пьяницей.
         Разобранную могилу восстановили, дабы без сомнения оста-лось, что обещавшаяся стать царицей лежит там.  Борис подвел к  аналою и заставил всех, кроме иностранцев, целовать вынесенный крест, что не проболтаются о происшедшем. Хотя Бомелий и Зенке не были православными, Борис не сомневался в их  твердости. Вза-имными услугами сильно с ним запечатаны. Связанному Матвею ткнули крест ко рту. Он не был нечестивцем, выворачивался, но не желал против воли клятвы Божьей.
         Матвей ничего не скажет, только дяде Якову конец! Когда он лежал между седлом и конской шеей впереди увозившего его Го-дуновского всадника, в лошадином топоте он угадывал другой то-пот. Это Яков увозил Матвеину венчанную жену Ефросинью.
         Из Кирилло-Белозерского монастыря царь ехал, будто  после тяжелого поражения. Внешне он был наигранно весел и объявлял, что желание его снова жениться твердо. Избранницей называли Марию Нагую, и Федор Федорович Нагой мог торжествовать, празднуя долгожданное. Государь шел к браку без юношеского волнения. Он женился на Нагой, как соединялись в семьи предки  с дочерьми тверских великих князей ради присоединяемых земель, с литовскими царевнами, избегая войн и отторжения желаемого. Он протягивал руку Марии, каясь в убиении брата Владимира Андрее-вича и жены его Евдокии Нагой, брата ее Никиты Романовича. По-каяние нал многими в сей женитьбе, мир с боярством. Не того ли они желали? Не их ли Мария давняя ставленница? Только не прикажешь сердцу, и Иоанн холодно разглядывал стоящую подле него нарядно обряженную невесту. Та чувствовала себя победительницей, опережение соперниц принимала за любовь к царю. Каков он? Верно, характер его не так труден, как болтают. Просто, никто не раскрыл тонкой души Иоанна. Она раскроет, хитрюшка подластится. Она создаст покой ему и уют, нарожает ласковых милых детишек, и царь умягчится.
         Смеясь, глядел царь на представшую перед ним Марию Федо-ровну, волоокую красавицу с пепельной  аккуратной тщеславной головушкой. С черными, отличающимися по цвету от нее бровями, из-за чего казалась Нагая крашенной. Маленькое игрушечное личи-ко. Собранные бантиком губки на пуговице-ротике, вроде и не ест вовсе. Как желала она счастья! Иоанн читал мысли девицы, и иногда мелькало у него осчастливить Марию. Злость за жизненное по-ражение превозмогала, и он едко шутил, что во времена Марфы, не десятилетие ли прошло, приносили ее ему в жены на руках корми-лицы, еще грудь сосущую. Мария была постарше. Отнять десять лет подросток получится. Но никто не смел возражать государевой шутливой арифметике. Раз молвит, так тому и быть. Значит, подлецы и заговорщики младенца в постель государя укладывали. И на Марию придворные камарильи снова возлагали надежды, кои она  едва ли способна была оправдать. Жена - шея мужу, только не царю Иоанну.
         Через силу елось и пилось государю на сей свадьбе. В рот не лезла осетрина, сиговина, щучина, жирная медвежина. Не пробуж-дала аппетита шведская сельдь. Не хмелило фряжское вино и наш стоялый мед. Имбирь, грецкие и волошские орехи, изюм и нуга не щекотали небо. Подавленным взором окидывал царь привычно на-жиравшихся пирогами с визигою, осетровыми пупками, блинами с икрой и печеными лебедями придворных. Было веселье, да не по царскую душу. Показывался царь с царицею на красном крыльце Александрово-Слободского терема, с резкой улыбкой кидал драв-шейся челяди, рындам-охранникам, дворцовым жильцам пряники и серебряную монету.
         В тот же день женил царь младшего сына Феодора на Ирине Годуновой. На чаемых радостях дозволял старшему царевичу со-единиться, в третий раз, с Еленой Ивановной Шереметьевой, доче-рью сложившего голову под Ревелем героя-воеводы. Сей брак был отложен, держали дозволение на него в тайне, дабы литовцы не увеличили сумму требуемого выкупа за плененного дядю невесты.
         Борис Годунов выступал на свадьбе дружкою Марии. Жена его укладывала невесте волосы, румянила лицо, сурьмила брови, наряжала. Князь Василий Иванович Шуйский неожиданно был приближен, но с подтверждением не жениться когда-либо. Обре-ченный стать последним представителем старшей ветви рода он тем не менее назначался дружкой самого царя. Когда ехали кататься, чести распорядителей царского поезда удостоились Михайло Михайлович Кривой-Салтыков и свойственник Малюты небезызве-стный Давид Бельский. Богдан Яковлевич радовался и скорбел  на-значению, ведая подноготную родственника. На свадьбе Иоанна с Нагой посаженным отцом выступал младший сын его Феодор.
         Девки внесли в комнаты молодых корзины с шитым, тканым, плетеным, строченым, вязаным приданным. Жениха и невесту ос-тавили одних. За стенами еще гуляли сдержанно. Затихали домры, обрывались рожки с сопелями. Ирина молилась коленопреклоненно, с усердием, потом вставала, промокала едва понимавшему что делать Феодору рушником масляные волосы, чтобы не грязнил подушек. Гонялась за улетевшим попугаем. Вот заперла всех птиц, и улеглась с царевичем рядком, дыша в затылок.
         В других покоях разгоряченный вином государь пронзил ви-давшим виды желтым морщенным удом юные девичьи прелести. Превратилась Мария Нагая в женщину. Понесла в тот день или вскоре. Тревожно спалось молодой супружнице. Она слышала, как ночью встал и ушел муж. Не посмела спросить, куда.
         Дремавший у порога отрок вскочил, успел подхватить готовую выскользнуть секиру. Иоанн искупал его неодобрительным взором, пошел вперед без огляда. Из закоулков выглядывала встре-пенувшаяся стража, бежал шепот: «Царь поднялся!» Иоанн уеди-нился в библиотеке, распорядившись немедля вызвать дворцового дворянина Писемского и Географуса. Те по зову царя прибывали в любое время суток. Писемский, как многие другие ближнего круга, спал не раздеваясь. Он вскочил в гридне, побежал, на ходу растирая помятое лицо, пятерней расчесывая бороду. Географуса растолкали. Он успел прополоскать рот шафранной водой, гоня перегар. Что касается похмелья, Географус им редко страдал, природой пред-расположенный к всегдашнему пьянству. Оба, Писемский и Гео-графус, были люди образованные. Первый по делам Посольского приказа общался с иноземцами и перенял языки, второй – не сильный в языках, легко чужое усваивал.
         Царь стоял у письменного аналоя. Позади на полках торчали кожаные и древесные корешки фолиантов, олицетворяя мощь зна-ния, подкреплявшую суждения государя. Иоанн начал что-то писать. Завидев пришедших, смял написанное, кинул. По мановению за конторку встал Писемский. Государь заставил его разобрать бумаги и напомнить, зачитав вслух последнее письмо королевы. Освежив просьбы беспошлинной торговли, кои англичане желали иметь взамен личных подарков нашему самодержцу, Иоанн, блуждая со скрипом по половицам, продиктовал Елизавете письмо.  В первых строках Иоанн заверял королеву, что выделяет и любит ее более других европейских самодержцев. Подтверждал устойчивость своего собственного положения в России: имевшие место мятежи утихли, преступники изъявили раскаяние, государь - милость. Далее по пунктам излагались Иоанновы предложения: 1) Россия готова условиться о тесном союзе с Англией, предоставить исключительное право торговли в Заволочье, Закамье, на островах и побережье Белого моря, по Оби. Печоре, Мезени, в областях присоединяемой Сибири в обмен на льготные поставки в российские порты пороха, ядер, гранат, новой воинской брони, пушек, оружия холодного и огнестрельного, а так же – серы, меди, нефти, олова и свинца для пуль; 2) Показать ныне посылаемым в Англию доверенным государевым людям, дворянину Писемскому и скомороху, без имени, но с прозванием им указанным…
         Географус почесал нос, потом выкатил грудь. Проникся госу-дарственной задачей и лишь смешок государя указал ему двойную насмешку, одну над королевой, коей с важной целью, но посылаем был скоморох, другую над самим Географусом. Включая его в по-сольство, царь безопасил собственную гордость на случай королев-ского отказа. Дескать, посыльные были несерьезны. Ремесло и ха-рактер Географуса при необходимости снижали миссию Писемского, при удаче через ответственного дворянина поднимался и артист.
- … предлагаемую королевой российскому самодержцу в жены племянницу венценосцы Марию Гастингс. Уполномоченные царя вправе определять пригодность сей девицы для брака, имеющего целью скрепить намечаемый союз обоих договаривающихся госу-дарств; 3) Прежняя готовность государя вступить в брак с самой королевой остается в силе; 4) Пусть королева представит москов-ским послам предлагаемую Марию, дабы могли они видеть, высока ли она, дородна, бела ли лицом, здорова и каких лет; 5) Масляными красками портрет, сделанный художником без лести, для передачи царю обязателен; 6) Посланники государя должны получить скреп-ленную королевскими и английской Думы печатями бумаги, где будет заверена степень родства невесты с королевою, сан отца, пе-речислены братья и сестры Марии с указанием владений и зани-маемых государственных постов; 7) Королева и невеста, царю вы-двигаемая, должны быть предупреждены, что если та Мария царю люба станет, придется ей перейти  в  Греческую веру вместе с людьми, которые при ней в Москве жить захотят. Сие условие не-пременно; 8) Родившиеся от государя и Марии Гастингс сыновья будут обеспечены изрядными частными владениями и уделами, как издревле на Руси принято.
         На словах Иоанн добавил: главная задача отправляемых по-слов, вызнать, действительно ли королева английская неспособна к браку и деторождению из-за заращения женской щели, как болтают, насколько серьезны отношения Елизаветы с фаворитом графом Лестером, как тот с ней обходится, раз к естественной близости та неспособна. Иоанн сильнее желал соединиться с королевой, чем с ее племянницей. Переезд на старости лет в Англию, где его не достали бы местные злодеи, по-прежнему грел сердце. Он уже повидал такие виды, что физическое уродство королевы его не останавливало. Согласись, он немедленно бы женился на ней. Чувствительные фибры его заросли, как нижняя часть королевы.
         В тайной беседе с Елизаветой послам следовало добавить: ежели дошло до королевы, что царь недавно снова женился, то жена его ненастоящая, взята без церковного разрешения.. При женитьбе на Гастингс или самой королеве  Мария Нагая немедля будет отставлена, ибо не угодна государю. Поставит он ее к королеве- супруге на побегушки, для услуг, которые она укажет. Ибо Мария Нагая не царевна, и не княжна владетельная. Последние слова царь велел в разговоре с королевой выделить особо.
         Пошедшая мыться молодая царская жена стояла в ночной со-рочке за дверным косяком, слушала. Вот какая у нее за морем со-перница!
               
               

                8



         Чусовской городок – туда увозил Яков Наталью, сыпля остат-ком средств в крестьянских «ямах», где менял лошадей. Лишь не-утомимая Томила оставалась  постоянно,  скача, расседланная, прибереженная рядом.
         Яков был уверен: в краю казацкой вольницы сможет жить без затей.  Когда завидел он деревянные стены Строгановского острога,   душа его облилась радостью. Яков весело кивал Ефросинье,  пока-зывая, что добрались они до страны обетованной. С острожьих во-рот окликнули. Яков назвался. Товарищи не забыли его.  Скоро весть о  возвращении Грязного распространилась по лагерю. Яков пошел на поклон к Семену Строганову, двум его племянникам, Максиму и Никите. Те обнялись с ним и направили к Герману (Ермаку) Тимофеевичу, от коего зависело зачисление  в действующие казаки.
         В городке Якову кинулось в глаза раздражающе жадное вос-приятие казаками появившейся Ефросиньи. Хотя женщины и были в городке, число не было значительно. Каждая новая возбуждала навязчивый интерес. В Чусовском складывался мужской мир, наце-ленный на обогащение Сибирью. Жажда скорой наживы преобла-дала над всеми иными чувствами, а женщины, обычно кому-либо принадлежащие, привлекая, дразнили   дороговизной и труднодос-тупностью.
         Опершись на саблю, Ермак сидел на покрытой ковром лавке. Перед ним по площади носились на резвых косматых  татарских лошадях казаки. На скаку  рубили соломенные чучела, концом сабли поднимали положенные на землю сумы, увертливо пробирались под брюхами коней. Яков загорелся, ему тоже хотелось участвовать.    Главную надежду Ермака составляли медные пушки. Насупив брови он следил, как их заряжали. Над полем веяло запахом селитры, ее недалече варили.
         Яков склонился перед небольшим человечком с утомленным опитым лицом, скорбной складкой губ, вылезавших из иссиня-черной окладистой бороды, ле6зшей к витым ушам, показывавшим  невразумительную смесь человеческой породы. Ермак вытянул ру-ку, и Яков поцеловал ее. Кожа атамана пахла  салом, луком, впитала крепкое вино. Послух подал атаману блюдо с зелеными яблоками. Ермак взял яблоко и вдруг резко вскинул  на воздух. Отклик Якова был мгновенен. Он выхватил саблю, рассек яблоко  в полете, не дав  упасть. Протянул одну половину атаману, другую ел сам, обливаясь холодным сладким соком. Ермак жевал яблоко узкими хищными зубами и пронизывал Якова буравчиками черных глаз. Этот делец от казачества давно свыкся со свободой, знал ее ограничения, мог играть чужим выбором. Самый разнородный сброд, стекшийся  под  команду Германа Тимофеевича,  беспрекословно слушался его. Атаман собирал круг, но круг решал, как хотел Ермак.  Первым подручным, или есаулом, считался состоявший в государственном розыске Иван Кольцо. Любой встретивший должен был заковать того на месте или убить за вознаграждение по дерзким грабежам караванов и убийствам. Но здесь, подойдя, Кольцо без страха спокойно говорил с Германом, смирял движенье пуговчатых глаз, желавших беспрерывно скакать под заросшими опаленными степным солнцем бровями. Оба, и Ермак, и Кольцо без труда, вполтона, по-нимали таких, как Яков, от рожденья имевших с ними сродное, потом похожей жизнью развитое. Сейчас считывалась душа Якова. Атаман и есаул нет-нет да обращались к Ефросинье. Ее прикрывал долгополый просторный охабень, но привлекательные формы лезли. Бабий куколь не скрывал аккуратной головы, бархатной щеки под опущенным веком, выбившейся золотой пряди волос.
         Яков смутился, почел за лучшее вскочить в седло и лететь с казаками выполнять упражнения: перепрыгивать поднятые бревна, рвы с водою, рубить соломенные чучела противников. Пушкари впустую грохотали порохом, не вставляя ядер. Приучали лошадей к  выстрелам. На какое-то время Яков скрылся в дыму. Тогда Ермак обратился к Ефросинье и  не без усмешки спросил, желает ли она стать казачкой. Ефросинья сверкнула ясными очами. Ничего не ка-залось ей невозможным, только бы быть рядом с Яковом. Со всей твердостью, на какую она была способна, Ефросинья заявила: нет у нее иного желания, как разделить с супругом жизнь походную. То-гда почудилось ей, что тщета в нарядах и хоромах дорогих, общении  с людьми богатыми в развлечениях посада, пусть будет спать она  в чистом поле, положив голову по другую сторону мужниного седла, ибо называла Якова супругом, сумеет вкусно и накормить его и польским борщом, и русскими щами.  Странствия познакомили ее и с изысканными рецептами, не всегда известными и боярским, царским поварам.
- Буду я казачкой! – молвила Ефросинья.
         С саблей наголо выскочил из пушечного дыма разгоряченный Яков. А Ермак и Кольцо хохотали, откинувшись на покрытых ков-рами лавках, куда пересели освежиться вином.
- Ну и рассмешила твоя жена! – сказал Кольцо, вытирая пышным  рукавом глаза.
- Нет, - был ответ атамана и есаула. Казаки – люди легкие, и вокруг ракитного куста свадьбы играют, а то и под ним. Только не дозво-ляют атаманы Якову ехать  с жинкой в поход. Все идут без жен и не будет ему отличия. Баба в войске к беде. Начнутся раздоры пьяные - трезвые. Ни к чему характеры людей, нацеленных на войну испы-тывать. Хочет. Пусть оставит Ефросинью на время похода в Чусов-ском городке. Задумался Яков. Тронул за плечо чуявшую худое Ефросинью, повел в бревенчатый гостевой дом.
         Ночью пил Яков брагу и мед, гулял с казаками, приглядывался. Ой, вороват и шустр сей народ. И без того Яков хорошо знал разбойников еще у Кудеяра. Одну не след оставлять Ефросинью среди сих волжских, донских, степных хищников. Свой у них умст-венный расклад. Поведет сердце, никакой ум не сладит.
         Следующим утром Яков с Ефросиньей поехали из Чусовского городка восвояси. Открыто было Ефросинье отчаяние Якова. Дума-ла, как ублажить. По-прежнему беспокоило, что избегал он близо-сти. Положила: не вступает  в права соития, оттого что не венчаны. Вот на одной остановке предложила она повесившему голову Якову обвенчаться. Никто не знает их меж Москвой и Уралом. За малую мзду легко найти согласного батюшку. Положив играющую в закатном солнце пушистую щеку, на плечо любимого, Ефросинья фантазировала.
         Не благословят родители при живом Матвее, так остальное будет, как у людей. Наденут ее невестою в платье роскошное, бле-стками, жемчугом обсыпанное, скрепят волосы раззолоченным ко-кошником, посадят на место видное. Ошую встанут подружки со свечами, рушником расшитым с караваем. Войдет жених в празд-ничном кафтане в толпе дружек, сядет подле. Дождутся священника, прочтет он молитву. Зажгут свечи в соболиных обручах Богояв-ленской свечой. Дружка невесты снимет с невесты кокошник, рас-чешет волосы, укрепит на теме  кику с покровом. Осыпят жениха с невестой хмелем из большой мисы, туда положены трижды по де-вять соболя да платки шелковые. Дружка жениха разрежет свадеб-ный пирог, одарит собравшихся. Дружка невесты не пожалеет ши-ринок каждому. Потом пойдут и в церковь. После службы торжест-венной проведут молодых в брачный покой. В кадь с пшеном у из-головья поставят им свечи и караваи. На ночь приготовят жареную курицу. К постели проводят с иконою. У одра дружка, одевши на себя две шубы для будущего супругов благоденствия, еще раз осы-плет их хмелем, травою, листьями душистыми, цветами полевыми. Сойдутся любящие в единении тел. Родится ребеночек – связь до скончания века.
         Ефросинья чуралась поспешного брака с Матвеем. В Суздале и поп был смешной чудак,  ненастоящий. Яков сказывал встречал того монашка, выгнан он расстригою. Как верить тому союзу тайному, давешнему, полупьяным сумасшедшим попом, ныне лицом внецерковным, заключенным? Выходила Ефросинья за Матвея по родительскому настоянию, воспитателя младых Грязных и Василия Григорьевича расчетливой воле, жалости к умирающему. Ожидала стать вдовою, не стала. Не желает Матвею смерти, только не люб. Яков люб, так супится как чужой. Вроде с ней, а о чем в думах? Не переступит венчанный брак, не прощает неволи и насилия, нечистое в притонах служение. Руки наложить на себя, разве не смертный грех? И так, и эдак услуживала Ефросинья Якову. Он же все  отворачивался. Отделялся зипуном, попоною, уходил спать в чулан или в стог на двор. Раз на постоялом дворе подлегла она к нему ушедшему, он отодвинулся. Сделала хуже. Напомнила былую, не-вольную! распутницу. Твердо понимала: нужно понести от Якова ребеночка. Не близость супружеская, но желание материнства, влекла. Нестерпимо хотела, чтобы Яков стал отцом  чада. Он же по-прежнему уклонялся, как ни была Ефросинья доступна.
         Как-то дорогою Яков услышал в корчме разговор проезжаю-щих купцов. Поговаривали, что старший царевич с большой торже-ственностью женился  на Елене Петровне Шереметьевой. Сие не сулило Якову  хорошего. Шереметьевы должны были войти в фа-вор. Родственника новой супруги царевича Ивана рано или поздно неминуемо выкупят из Ливонского плена. Поместье Шереметьева, подаренное царем Якову за добрую весть о первинах сибирских ус-пехов, может быть отобрано по ходатайству возвратившегося вла-дельца. Подобное случалось не раз. Якову придется поусердство-вать, чтобы обзавестись новым имением.
         Скрывая Ефросинью в постоялых домах в верхних сенцах от злых блудливых глаз, Яков продолжал держать путь в имение, куда еще. Действительность превзошла худшие опасения. По деревням Якова будто Мамай прошел, были поражены они железою, иной ли заразою. Избы стояли пустые. Исчезли люди. Выведен  скот. Со многих домов снята была даже солома, коей крыши устраивались. Ветер крутил малые вихри по засохшим предвесенним лужам. Бо-быль-калека выполз на дорогу из сарая близ брошенных Яковых хором. Поведал: на Юрьев день наехал в деревни Матвей Василье-вич, переманивал смердов деньгами и всякими послаблениями. Снялись землепашцы с семействами и ушли  в Новгородскую землю, забрали лошадей, скот, мелкую живность, сохи и плуги, Яковом ссуженные. Увели и собственных лошадей, коров, волов и Якову Григорьевичу принадлежавших. Калека вступался за барское добро. Ему накостыляли холопы и вместе с крестьянами на север удалились. Зол был Матвей Грязной, ездил, сыпал проклятиями – так описывал калека сгорбленный. Хотел дом Якова спалить, под-жег, да огонь не взялся. Вот она месть за Ефросинью! Она плакала. Огорчалась на несчастья, из-за нею на голову Якова обрушенные. Тот, надеявшийся осесть поместье, вдруг угроза Шереметьева ми-нует, скрипел зубами, играл желваками, твердо полагая: надо рас-считаться с племянником. По иному и не складывалось. Закон пока стоял на стороне Якова.
         Грязной вошел в пустые ограбленные хоромы. Лег спать на пустом сундуке. Ефросинья устроилась внизу полатей на лошадиной попоне. Перину, покрывала, семейные иконы – все забрали крестьяне, переманенные Матвеем.
         Наутро оседлав Томилу, Яков полетел в Новгородскую землю. В имение Матвея он приехал в обеденный час. Племянник вышел на красное крыльцо  с капустой, застрявшей в курчавой бороде. Яков отводил глаза, смущался собственной справедливости: требовал вернуть крестьян. Продажные землепашцы, любопытствуя, уже стекались на шум. Яков узнавал многих своих, деньгами и инвента-рем им ссуженных. Те глядели на бывшего добродетеля со сдер-жанным недоброжелательством. Даденное без возврата. Жизнь так уложена: на царскую службу не вступившие, прибираем меньшее. Меж господами же намечалась драка. Для челяди нет развлечения забавнее. Господа дерутся, а будто сам их по обидам бьешь.
         Яков потребовал отдать похищенные крестьянские  долговые расписки. Схватил мирского старосту. Вертлявый старик некал. Без семи пядей во лбу: лоскутки уничтожили. Пока шел  разбор Матвей имел время сообразить, чего делать. Он схватил кнутовище и погнал Якова со двора. Образ Ефросиньи незримо стоял меж дядей и племянником, но каждый кричал, что спорит из-за смердов. Яков снова вскочил в седло. Он перехватил хлыст, когда Матвей стеганул его под одобрительное крестьянское ворчание. Намотав ремень на запястье, Яков тянул к себе Матвея, шипя угрозы. Матвей бросил кнут, Яков переломил его пополам. Ускакал, грозясь. Крестьянские дети кидали   вслед недавнему хозяину камни.
         Вопрос  спорный.  Лесть Матвея и неуплата крестьянами долгов выступали за Якова. Он подал на племянника в суд новгородского наместника. Тиуны придержали дело. Тогда Яков обратился в Москву. Оба они с Матвеем были служилыми людьми. Поступая к Ермаку, Яков лишь менял место службы, потому что атаманы по-ступили к государю. Новгородское землячество в Москве было  не-решительно. Никто открыто не вступался ни за дядю, ни за племян-ника. 
         Столичные судьи определили решить спорное дело победой в поединке: пусть Господь укажет, кто прав, кто виноват, практика того времени обычная. Судебные поединки устраивали по пятницам. Всегда стекалось изрядно глазеющих. Иногда наезжал царь. О назначенном поединке между Грязными слышал Богдан Бельский и Годунов, но не заинтересовались происшествием незначительным. Зато явились верхами  все Грязные. Стояли кампанией. Потом вы-брали Тимофея призвать родню к миру. Ни Яков, ни Матвей на мягкие слова его не откликнулись. Отвергли слово и священника.
         Подступала весна, да лед  на Москве-реке был крепок. Дабы не скользили кони, место  густо усыпали золою. Народ встал за ог-лобли, положенные для указанья, куда не надобно заходить или за-скакивать. Справа и слева совершались в тот день казни по уголов-ным делам: рассаживали по колам, с живых сдирали кожу, рассекали вниз головой подвешенных, били палками по пяткам, кнутом – округ тел обнаженных. Клещами вырывали зубы, выворачивали суставы, отрезали языки неумолчным смутьянам. Забивали в колодки ручные, ножные. Рабское кольцо вставляли в ноздри, клеймили людей. Далее по льду шумела ярмарка. Там тоже пахло горелой кожей: ставили клейма  на лошадей и скот. Еще ниже бабы в прорубях стирали или брали воду  в кадьи, крестясь греха, чтобы не всплыл утопленник. С ревом дудок и сопелей, перебором гуслей шла пестрая толпа со старшим царевичем. Иван гулял по  медовым месяцем. Пил мед, наливал проходящим. С царевичем шли скоморохи с медведями. Зверей время от времени гнали на купцов с обывателями, смеясь, как те драли по-праздничному, не до смерти.
         На покрытое алыми коврами сбитое дощатое возвышение, не по сему случаю изготовленное,  всегда используемое, из Кремля выносимое, воссели четыре волостеля в серой ткани зипунах на толстой шерсти, подле - два губных старосты, дрожавших под ов-чинными бекешами, два дьяка Расправной палаты – тоже в зимних рясах, два целовальника в козлиных тулупах, сельский, или мирской староста – раздетый, в одной поддевке, важный новгородский предстатель в столице – в цельной шубе, обтянутой шелком, два московских тиуна в высоких шапках, драповых ризах со строгими рядами начищенных до сверканья медных пуговиц. Помолясь на кресты Кремля, приступили к делу. Дьяк зачитал суть спора: соблазн чужих хлебопашцев. Яков был прав, потому что крестьяне были его, Матвей – потому что увел их в Юрьев день. Представлялось: крестьяне без внешнего посула сами ушли.
         Толпа, глазевшая на казни и наложение оков, сдвигалась к  поединку. Лотошницы, носившие пареную репу, лук с яйцом, пироги с морковью и капустой, сивуху в разлив, брагу и мед шли в народ. Жуя, глядеть на расправу – несказанно удовольствие. Дети пробирались меж старшими в первые сидячие на корточках места. Внимание зрителей, обсуждавших  соперников, отвлекало сборище вокруг гулявшего царевича, хмельно бравшегося молодой женой хвастать, заставляя в санях в полный рост пред народом вставать,  людям кланяться. После папаши Иван - государь,  Елена Шере-метьева, ежели угодит и не будет пострижена, - царица. Поединок и царевич раздирали ротозеев надвое. Царевич воспреобладал. Шут-куя,  он приказал выпрячь  низких смирных лошадей и поставить под оглобли лезших на разные стороны медведей. Смех, звук трещоток, перебор цимбал, бой шутовского барабана, трели труб сыпались от ватаги Ивана, глушили постановление о решении спора Грязных судебным поединком.
         Иоанн, шедший по крепостной стене в окружении старших бояр, по обыкновению пытавшихся осторожно подсказать ему, что делать, остановился и окинул нетерпеливым взором белую реку и южный берег, обнаженный набегавшей весной. От Крымского двора скакали всадники в цветных теплых халатах и чалмах. То были татарские купцы, привлеченные ярмаркой. Лошади приседали на зад, съезжая на лед. Иоанн проследил направление конского движения. Оно упиралось в огороженное поле. Матвей и Яков явились  карими мурашками на усыпанном золой площадке. Грязные уже опустили копья и готовились пришпорить скакунов, дрожавших, рвавших узду. Яков сидел на  пегой Томиле, Матвей на гнедой – с прозвищем, едва ли надолго ему известным. Царь отвернулся от соперников, широкий взгляд его прямым и боковым зрением объял реку с ярмаркой, стиркой, грубыми развлечениями. Белая река сво-рачивалась в свиток паруса, уносившего в Англию. Иоанн прозревал ряды закрытых шторками пушечных амбразур, трепещущие, издающие скрипучий призыв ванты, такелаж, судовые лестницы. Никогда не видя моря, он воображал его горбатым в середине по-лушарием. Нужно перемахнуть синий пенящийся гребень. и ты в стране обетованной. Приезжие говорили, ежели глядеть в сильную, придуманную голландцами трубу, сначала узришь флаги на боль-шей мачте, потом явится досмотровая корзина, стропила поменее,  а там - надутые ветром полотнища. Вот и корабль с ним сперва кажет аглицкой стране златую хоругвь Иисуса, кою велит  он  взмыть наверх. Далее опустится глянцевая картинка и откроет палубу, там встанет он с младшим сыном. Россию оставит Ивану… Что же и Ирину Годунову заберет он с собой? Значит, и Бориса. Кого еще? Частицу Москвы потащит следом.
         Чу! Встречь аглицкому кораблю, уносящему Иоанну, идут  челны многие. То встречают англичане с великой радостью. Машут с корабельных бортов платками, делают круги  треугольными шля-пами. На судне Иоанн разматывают с кнехтов швартовые. Ожидают, когда притрется флагманская каравелла. В спокойной воде стучат боками аглицкие струги. Хромой адмирал в красном камзоле с тростью, серебром отделанной, подходит к Иоанну. Кланяется до пола. Царь милостиво подает для поцелуя тыл кисти. Чего же? А то королева Альбиона велит передавать здравицы жениху. Станет он королем англичан, сохранив веру греческую, Православную… И уже в воображении Иоанновом покрывается аглицкая земля сеткою русских округлых дорогих сердцу луковичных куполов. Везде воз-несен златой крест, торжествующий над полумесяцем. Стекается духовенство, текут молельщики. Королева в Вестминстере отрека-ется нечестия, омывается в белой цареградской купели.
         Корабели неустанно множатся. Темнеет от мачт горизонт. Не-куда и встать на море. Тяжело рябой глади. Пугливо и радостно ца-рю. Почет почетом. да в полон бы не взяли. Нет, докладывает ад-мирал, послала нас королева на Ливонию. Бить пушками по Риге и Ревелю, крошить царских ворогов. Да, ну! Аз, воздам.
         Крики с реки распотешили государя. Старший царевич наконец спустил медведей на народ. Потеха веселая, не для тех,  кого догонят, рвут и кусают. Мурашка-Иван взмахивал руками, указывал жертв среди разбегающейся ярмарки. Яблоко от яблони… Царь засомневался. Каким дуракам отдаю страну! Новейшее увлечение молодежи брить лысеющие головы, уподобляясь татарве, выщипы-вать волосы на лице, стричь бороды, как латины, носить узкие с за-гнутыми носками сапоги, от которых болят ноги, литовские кафтаны со шнуровкой, а ежели с пуговицами, то не иначе, как из серебра или перламутра, украшать пальцы несколькими перстнями, мазаться благовониями,  ходить особенно, выкидывая в боки стопы, говоря, подмигивать и выставлять пальцы, показывая кольца да браслеты – все это не принималось царем. Бесило, что именно модники выставляли себя первыми любителями родины. Уж они-то и за Святую Русь, и за царя с отечеством более самого государя с Думою. Старший царевич же с младшими боярами, боярскими отроками, дворянами-приспешниками, откровенно сие и показывал.
         Медведи ревели, вставали на задние лапы, валили зазевавшихся. Рвали шубы, зипуны, поддевки. Трое зверей кинулись на мишку поддельного. Колотили, катали. Чуть в прорубь не закатили. Скинув шкуры. Вылез оттуда встреченный ревом восторга красный ободранный Географус. Озверевших медведей еле от него тумаками отогнали.
         С болезненной ревностью видел Иоанн подле царевича помя-того смеющегося Географуса, неотстающего Васю Шуйского и опять думал, что следовало бы запретить и публичные позорища (скоморошичьи представления) и одеянья литовские. Старые дум-ские бояре встали бы заодно. Но Иоанн не желал  обращаться к старым отвратителям. Через голову бояр – к Церкви! И опять ки-пенные дутые паруса струга уносили от тревог и  забот в Англию… О поединке царь не помышлял. Там все совершалось по подписан-ному им Судебнику.
         Яков чуть пришпорил Томилу. Послушная воле, понесла она хозяина с копьем на перевес. Сшиблись всадники. О поднятые круглые щиты разлетелись копья. Смертельный оскал соперников повторили кони. Четверо ощерились . Хрипели, пенили слюну  в зауздках скакуны, кусали цевье. Яков накрыл Матвея мощнейшим ударом щита по темени. Радужные круги поплыли у того перед носа. Наощупь, освободив со стремени ногу, он отпихнул Якова. За-кружились бойцы. Выхватили кривые сабли. Осыпались вихрем искр сшибающейся  стали.
         Надвинув вязаный серый платок на глаза, распласталась вни-манием Ефросинья Ананьина. В простом платье, подвязанная плат-ком, как больная, стояла он а толпе зевак. Каждый удар кровенил  сердце. Не желала она смерти Матвею, хотела победы любимому Якову.
         У Матвея лошадь не была столь послушна, как у Якова. Нена-висть переполняла племянника и мешала конем заворачивать Не жалея, разрывая натянутой уздой коню   губу до уха, он поворачи-вал. Одновременно Матвей держал и саблю, и плеть, и узду. На луке качался малый лук. Подмышкой Матвей подтягивал колчан со стрелами. Яков управлял Томилой легким движеньем левого пальца, вдетого в повод. Он опять гнал кобылу на племянника. Матвей хле-стнул набегавшую Томилу плетью меж глаз и тут же получил хлесткий удар саблею за ухо. Перед глазами пошли круги. Матвей покачнулся, повис сбоку гнедого и ехал, чегардя обнаженной саб-лею об лед с золою.
         Толпа зарычала, дерзкими, разнузданными воплями восславив победителя. Судьи кивали бородами: Господь указал, кто прав. Не-праведно Матвей вывел крестьян. Держась посвободнее, Яков ехал к племяннику. Искал среди любопытных Ефросинью и не находил. Та обращала к нему лицо, да чужие плечи и головы заслоняли . Одну мысль, одно желание излучала она: не подходи к Матвею. Когда Яков расслабленно поравнялся с племянником, не думая добивать, как того криками требовали, Матвей неожиданно вскинулся телом и полоснул саблей брюхо Томиле. Кобыла взвизгнула едва ли не по-человечьи. Томила откинулась от Матвея, унося Якова, показывая в ране белую фасцию. Матвей выпрямлялся и гнал, не отпуская. Долетев до оглоблей, ограждавших место, Томила встала на дыбы перед людьми. Они готовились разбежаться или присесть, пропустив  скачок. Пугающе ржала она, плакала. Матвей нападал на лошадь, будто не замечая хозяина. Рубил по хребту.
         Безуспешно Яков, ловкий боец, поднаторевший в разбойничьих казачьих битвах, пытался повернуть Томилу к противнику. Поняв, что не удастся, он повернулся на маленьком неудобном прямо-угольном седле, чтобы встреть Матвея. Тот уклонился и с присви-стом шлепнул Томилу плашмя саблею  в белую звездочку промеж глаз. Кобыльи ноги разъехались по льду, раздвигая посыпанную золу. Яков скатился, но тут же  вскочил, сорвав с луки палицу. Матвей прыгнул  встречь.
         Схватка  ожесточалась. Старший царевич с компанией шел  ближе, раздвигая простонародье. Иноземные гости тоже пробира-лись в первые ряды. Противники с палицами набегали друг на друга. Каждый взмах готовился отправить соперника в лоно Авраамово. Яков был жилист, Матвей крупен. Чья возьмет? И судьи, и царь, и царевич могли прекратить поединок. Ну, нет. Все глядели.
         Яков нацелил палицу в живот племяннику. Тот суетливо при-крылся малым всадническим щитом. Палица со скрежетом зацепила щит, ослепила огненным всполохом. Шипами врезалась в кольчугу на плече Матвея, заставила повиснуть руку плетью.
         Подле метались брошенные лошади. Гнедой Матвея сделал круг, искал - не нашел выхода из заграждения. Скакал к тяжело ра-неной Томиле. Кобыла, обескураженная страданиями, кровь обильно капала из ее распоротой боковины,  словно чуя вину перед добрым хозяином за его падение, вдруг лягнула  гнедого. Толкнула  передними копытами, куснула в шею. Гнедой крикнул и, пятясь, толкнул задом Матвея.
         Не ожидавший Матвей повалился. Яков позволил племяннику встать. Враги снова сшиблись Сабли цепляли снег, грязнились о золе. Ошметки  летели в лица. Толпа рычала, требовала завершения. Ставили деньги на победителя. Матвей сорвал с головы шлем, ударил шишаком Якова. Дядя уклонился острая верхушка прошла мимо, но шлем распорол щеку. В мгновение Матвей выхватил из-под полы длинный нож и пырнул хитрым взмахом снизу в подреберье. Яков повис на ноже, и следом волны криков зевак покатились от стен Кремля в Замоскворечье. Слабый голос страдающей женщины легкой птицей нырял и выскакивал из грома торжествующей дикости.
         Постояв над умирающим некоторое время, сняв по-обычаю шапку и поклонившись до земли троекратно, Матвей прошелся вдоль толпы, на ходу отирая взмокшее  лицо, придерживая раненую руку. Чуял Ефросинью и не нашел ее,  опустившую голову.
         Матвей поймал  узду своего гнедого и вполоборота выслушал приговор тиунов, волостелей, дьяков, старосты да новгородского предстателя, объявивших его невиноватым по выводу чужих заку-пов в урочный день. Противник Матвея умирал. Судороги улетав-шей души сотрясали его. Снова  Матвей подозревал, что Ефросинья недалече. Искал ее, зевак расталкивая. Наткнулся на  орду Грязных. После казней, вырвавших кусок поросли, и роспуска опричнины продолжали  Грязные служить царю,  прозываясь дворцовыми людьми. Не поддерживали они случившегося: опять тень ходила над родом. Суд привлекал внимание к семье. Жизнь же научила  не высовываться. Все отводили глаза, на лед глядучи. Лишь молодой Тимофей  жадно щупал лучами взоров брата.  Не чурался боковой Ошанино-Молчановской ветви, пестуна Константина Борисовича, ежели согласиться с  Матвеевой нечистокровностью.
         Хмельной царевич хватанул Матвея за рукав. Матвей смор-щился, будто схватили за руку раненую, хотя была не та. Отвечал на ласковые слова царевича без угрюмости. Царевич сыпал Грязному в карман серебро победы. Почитая себя единственным  наследником дядиного имущества, Матвей, вскочив на гнедого, подцепил повод Томилы. Поехал к Кремлю. Гнедой дышал тяжко. Томила роняла кровь. По пути встретились в заношенных опорках, без шапок, в рубище. То вели на торг малоценную мерю. Матвей проехал мимо, взаимно  обдав потным конским и человечьим густым духом.
         Необычные преобразования совершались в мешавшемся соз-нании Якова.  Он не чуял боли раны, притуплявшей, оглушавшей,  пронизанной точно резкими лучами света,   кликавшим к вечерне перезвоном. И ум, расширившийся и объявший милую землю, ро-дившую, вскормившую и растерзавшую, узнавал гулы тверские, псковские, новгородские, рязанские, целых градов, отпустивших в Москву прежних печальников. Их гудливый перетолк, не подлинно радостный, как исключительно отечественное, забавный в выму-ченном оскале низкой бодрости, превращающий любую шутку в торжество юродства, поднимал и растворял в цвету срезанную душу. Господь простирал милостивые длани. Яков видел доброе суз-дальское лицо, схожее с дядей Косткой, вспоминал его предсмерт-ные слова о тщете на земле оставляемого, не бранил Матвея: так сложилось. Умереть, не узнав мучительных страданий старости, несвоевременной болезни, не выигрыш ли? И он умирал, не видя Ефросиньи, лежа в мокрой золе на льду реки, но уже не замечая промозглости, уносясь младой жизни под высокими неуступчивыми стенами Кремля,  не подавляемый ими, не переживая ни пиетета, ни восторга. Глушь, топь, чаща, торжище - не одно? Мягкосердечная ладонь Господа касалась  пальцев, тянула без осуждения. Званый поп тыкал крестом в недвижные губы, вопрошал о покаянии. У Якова не хватало сил отвечать. Наспех  его приобщали святых тайн. Он же узнавал  великие тайны, кои не способен был донести над ним склонившимся, ни священнику, ни зевакам, то требовавшим развлечь  безжалостной братоубийственной схваткой, то ныне искренне жалев-шим.
         Царевич Иван глядел на смерть,  далекий ее губительной об-новляющей сути. Обманчивая сила молодости играла в пьяном сердце. Являвшееся выглядело  ясно.  Всякий вызов имел только един ответ. Не повезло служаке!  Вот потянулись Грязные про-щаться. Что ж, у отца много служилых. Найдется кому заступить место павшего, чай, не перестали рожать на Москве. Отца Пахомия,  невразумительного чудного странника, сухими трепетными перстами закрывшего глаза Якову, гнал подлинный судейский поп, державшийся на поле  поединков, да чего-то замешкавшийся.
         Последнее, что ощутил Яков: сильнейшую ломоту в голенях и руках в тех местах, куда Спасителю вбивали гвозди при распятии. Яков испытал зудящее желание повернуть голову и подтвердить, есть ли что на ладонях или в ногах, только земля уже сворачивалась стремительно уносящимся в небо  ослепительной белизны свитком.
         Ефросинья не подбежала к Якову, не склонилась, не зарыдала прилюдно. Ни чем себя не выдав, она бежала в Кремль к кудеснику Елисею Бомелию. Верила в чары его по Руси  гремевшие. По себе ведала: раз воскресил  ее из гроба, отчего не воскресит Якова? Сде-лай, чего хочешь; возьми, что можешь. Верни сокола ненаглядного. Бомелий с аптекарем Зенке стоял над дымящими склянками. Интерес ученого блеснул под  желтыми морщинистыми веками. Он про-низывал Ефросинью взором совиным, немигающим. Упустить ли  в дремотной стране случай подворачивающийся, когда женщина сама на испытание согласна. Взяв инструменты, среди коих были ножи с щипцами, Бомелий по шубе катился к реке. За ним мелкими шажками бежал, пряча за полой  кафтана глубокую плошку, Зенке.
         Народ  расходился с ристалища. Откатилась далее ватага ца-ревича. Сошел со стены царь. Но многие видали, как Бомелий сел на лед возле умершего и, спустив с того порты, вылущил острым ножом мошонку и бросил в плошку, аптекарем поданную. Зеваки обомлели  надругательству. Мертвый Яков за  время оно не шелох-нулся. Способен ли?  Суеверной толпе показалось: еще дышал.
         Бомелий с Зенке влезли на кремлевскую гору. В своей палате, по-немецки - лаборатории, лекарь через трубку ввел возлегшей, та более не ходила к мертвому, Ефросинье  теплое семя Якова внутрь бабьего приемыша. Ефросинья не пужалась, не стыдилась врача и аптекаря. Ей ли? Лежала недвижно на лавке два недлинных весенних часа. Потом, неузнанная, еще ходила по острогу. Сыскала в дворцового художника-фряга. Дав ему венгерских золотых, заста-вила тоже сойти на лед.
         Грязные, кружком отдавши поклонами честь смерти, уже гру-зили на подводу труп родственника. Все супились, сморкались. Многие, среди них не было Тимофея, осуждали Матвея, не решив-шего спор полюбовно, сразившего дядю. Художнику не давали времени. Тогда он сел в телегу, везшую тело в один из Грязновских домов. Размашисто на листе веленевой бумаги сделал мелком на-бросок. Художнику не препятствовали. Упустили допросить, кто сие дело необычное заказывал.
         В горнице дворца художник наскоро выполнил масляный портрет покойного. По просьбе Ефросиньи раскрыл глаза. Написал их по  рассказу. Яков вышел, как живой. Забрав невысохший порт-рет, Ефросинья пошла.
         За Неглинкой одернул ее за плечо Матвей. Силой втолкнул жену  в возок, опустил полог. Заткнув рот, не подпуская к выходу, крикнул ямщику: «Погоняй!» Ефросинья дралась кошкою. Куса-лась, царапалась. Обессиленная сопротивлением, присмирела. За-нятый борьбою, а потом мыслями, чего делать далее, Матвей не за-глянул к ней в кошелку, где лежал  портрет соперника, уже доволь-но измятый. Нашел  позже. Немедля разодрал картину в  клочья, выкинул.
 
               
               
                9
    
 
         «Все русские люди – свиньи. Такое суждение самое оправдан-ное при сопоставлении человеческих образчиков с миром животных, - вносил Бомелий в свою замогильную записку. – Вонь ото ртов, немытых ног, нечистот, вылитых прямо на улицы, поражает в Москве обоняние. Эти названные любители бань плюют и сморкают на мостовые, не ведая платков. Уши их грязны, залеплены корками. Под редко стриженными ногтями обычная «траурная кайма». От грязи, невежества, явленного частностью в употреблении неки-пяченой воды из реки, где белье стирают и топят трупы казненных, легко зарождаются моровые поветрия, передающиеся от московита к московиту. Попробуй скажи: старики тут завистливы, дети злы. Люди мрачны, невеселы, скаредны, себе на уме, но по-глупому, рабы в душе, на словах же храбрее и прозорливее их не найти.
         О непорядках их устала моя  рука выводить слова. Рядом с зо-лочеными верхами белокаменных храмов, крепкими срубами знати лепятся развалюхи курных изб простонародья, весь заработок кото-рых уходит на поддержание жалкого существования. Когда бедный человек сыт, он и счастлив. Об изяществе одежд, повозок, зданий, русичи едва помышляют. Грубая функциональность подавила в сей стране искусство. Большие деньги здесь – сигнал воровства, ибо честно заработать практически невозможно. Богатый человек не-медленно облагается значительными налогами, имеющими целью обеднить его до среднего,  ничтожного существования. Вот причина, что многие таят богатства, представляются беднее, чем есть.  Некоторые богачи ходят в драных однорядках, овчинных тулупах, едят деревянной ложкой, носимой за голенищем. Донос и после-дующая  царская расправа с конфискацией имущества скоры, держат русского человека в постоянном напряжении. Полагается: никто не застрахован от тюрьмы и сумы. Каждый в чем-то да грешен. В своих стражниках московит видит не защитника, но себе неумолимую угрозу, гибель семьи, «добра», потому закапывает деньги в землю, прячет в печной или стенной кладке, отдает на сохранение в монастыри.  Банки, которые мы знаем в Ломбардии и  в Голландии, у русских не развиты. Ростовщикам, ссужающим под баснословные проценты, вплоть до цены рабства, все завидуют и одновременно ненавидят, хотя и без них каждый тут обманывает каждого. В во-ровстве и скаредной надежде проходит жизнь. Любой зарится на чужое, ищет способа отобрать,  в то же время страшится, как бы не опередили и не отобрали у самого. Суровых законов здесь не боятся, они нарушаемы непрестанно и прежде – высшей властью. Одна правда для богачей, другая – для незнатных. Неуверенность в безо-пасности подавляет русского человека, заставляет не пускать деньги в оборот , не трудиться, не развивать дар умствования.
         Русские, склонные к накопительству,  в дни бесчисленных светских и церковных праздников куражатся, бросают средства на ветер,  преимущественно на еду и выпивку. Это именуется  – «гу-лять». Праздники затягиваются. Некоторые пропиваются до потери свободы. Становятся солдатами, смердами, то есть посмертно зави-симыми хлебопашцами, холопами – полными рабами, кабальными мастеровыми.  За хлебное вино, водку, брагу совершаются поно-жовщина и убийства.
         Завезенное табакокурение при мне широко распространилось в среде мужчин, женщин и  детей. Табак курится русскими не из чубука, как принято у нас, но из коровьего рога, посередине кото-рого вливается вода, в дыру же вставляется большой величины глиняная трубка с табаком. Дым проходит через воду  для очищения и охлаждения. Курильщики затягиваются до того, что в два или три приема оканчивают огромную трубку, ослабевают и нередко падают без чувств. Русские полагают, что табак « прочищает мозг». За табак платят  вдвое и втрое. Официально табак запрещен, хотя сам царь  иногда курит. При тайной купле, продажей занимаются отчаянные головы. Для секрета табак именуют не настоящим именем, а свекольным или яблочным толченым листом. Военные и казаки – первые распространители понравившегося зелья. До чрезмерности склонны к табаку инородцы, которым ислам не позволяет употреб-лять спиртное.
         Русский человек живет как попало, приобретая богатство по случаю. Особенность: он чрезвычайно доверчив. Лежит в домашней берлоге, мечтает постучавшейся удачи. Случается происходит противное: являются целовальники, это вроде наших судебных приставов. и забирают последнее. Но нет способа более легко об-мануть русских, чем сказать им, что их обманывают. За новым об-манщиком, сетующим на прежний обман, идут без тягости.
         Свиньи отгрызают друг другу хвосты и уши, дерясь за кор-мушку. Не так ли и поступают и русские. Чтобы перегрызться  и кормушка не нужна. Русский недолюбливает соседа изначально и беспричинно.  Семейные дрязги тут тоже в обиходе. Жених обычно не видит невесту до замужества, вот и случается получать ему то кривых с косыми, то хромых  на ногу припадающими. Разочарование и взаимная вражда – нередкие спутники ложно обдуманных браков.
         От природы русские неполноценны, могу сказать о том как врач. Русским досталась худшая для проживания местность по хо-лоду и распутице, три сезона в год  бывающим. Неприветливую свою землю не способны они благоустроить без посторонней по-мощи. Перед нами, иноземцами, русские преклоняются, то льстит. При распродаже имущества обанкротившегося в России сначала отдадут долг иностранному гостю, потом с меж собой разбираются. Так от Рюрика въелось русским в кровь. Иноземное воспринимается в Руси на ура. Англичане в особой чести, возможно из-за кажущей романтичности сего острова, русские со свойственным им уп-рощенным мышлением любят сказки. Русская знать стремится надеть наши европейские костюмы; едучи на бой, облачаются они в не-мецкую броню. Пышность с заморского плеча – другая сторона скопидомства.
         Законы и установления  перенимают московиты без сообра-жения, что на иной почве тот же цветок другим вырастет. Обезьяны никчемные! Лишь шкурный интерес способен привлечь способного европейца в эту страну холода, голода, человеческих несправедли-востей. Правители аборигенов звонко платят нам и ладно. Природ-ный полуфабрикат – вот, что от русских на вывоз получить воз-можно, ибо не способны они по изъяну   человеческой природы возделать, облагородить, создать. Не тем концом у московитов руки пришиты. Пенять им надо на Господа, что за грех совершили?  Никогда не быть Руси богатой, всегда ехать ей в последнем возке. Богаты могут быть  отдельные русские, на собственном народе на-живающиеся, его презирающие, сами презрения достойные.
         Сей народ покорен и разрознен. Когда драка иль несправедли-вость, русский никогда не вступится за своего. Трусливыми окунями, щенками, хвост поджавшими, будут глядеть, как щука глотает из их среды, волк вытягивает  молочную поросль. Стража и чиновник  - не защита на Руси, гражданам - пугало. Посадский или волостной человек, завидя дьяка, дворянина, пуще – отрока боярского, боярина, валяется у того в ногах,  в пыли, имея дело. Тот же посад-ский или крестьянин, получив назначение в должность, немедля чванится, презирает  и угнетает недавнюю ровню.
         Кроме чувства презрения, ничего не произросло в моей душе к московитам. Лучшего не заслуживают. Золотом моего уважения  они не купили. От последнего раба до государя характер тут один: неопрятность, лень, лживость, коварство, продажная бессердеч-ность. Никто здесь никому не нужен, часто – и самому себе. Прави-тельство – враг подданных, подданные – правительства. Те и другие жульничают до невообразимой изворотливости. Правительство внушает, что защищает народ. Тот  изображает, что верит. Обоюд-ный страх объясняет происходящее.
         Что касается торговли, то само правительство торгует, поэтому никакая честная конкуренция невозможна. Налоги и пошлины в России столь высоки, что разорят любого коммерсанта, честно их платящего. Оттого каждый преуменьшает достаток. В противном, купец был бы не успешным торговцем, но себя разоряющим дура-ком. В общем, сама земля здесь под покровом суровых законов на-сквозь источает ложь и лицемерие. Повсеместное обдирательство заставляет воспринимать власть не защитником и союзником, а злейшим врагом.
        Непредвзято сужу о благе северной Руси, ибо, кроме финансо-вых средств и возможности научных изысканий, ничего меня в ней не привлекало, не туманит глаз мне ни страсть к русской женщине, ни чрезмерная алчность  милости царя, всегда непредсказуемой, от-того оскорбительной, ни обида на родину, мой талант отринувшей. Парадоксально, но лучшее для России – полное ее уничтожение. Действительно, вот когда смерть во блага. Пусть некая очиститель-ная волна, сладостный Господний смерч сметет навсегда эти полу-азиатские Авгиевы конюшни, дабы благородный европеец не слы-шал более меж кособоких берез, в просторах полей, на берегах си-них озер и рек, на городских площадях и улицах отвратительной брани сего отверженного цивилизацией народа, ни видел ни как жрут они из одной миски полдневное пойло, ни как упиваются ви-ном, пивом и водкою до визга поросячьего, превращая в оргии и свадьбы, и похороны, и богослужения. Народ здесь не думает о бу-дущем, и в неурожай, провеселившись, не приготовив запасов, дох-нет с собственным скотом. Если кто тут и берется рассуждать об общественной свободе, то с непременной оглядкой, при алейшей опасности съеживаясь, отрекаясь слов, в скорлупе закрываясь. Рус-ский человек способен легко воспламениться, отважиться на подвиг истинно геройский, но мало способен последовательно идти по пути, однажды избранному и одобренному рассудком.
         Изрядно живу я в русской стране, но не дай вам Бог увидеть русскую Пасху, когда вспоминая усопших, они, провозглашая па-мятные тосты, хлещут водку меж могил. Пьяные ходят под кресты и ветлы по малой, а то большой нужде. Отринув облик человеческий, слюняво лобызаются, не слушающимся языком клянутся во взаимной любви и уважении, до протрезвления. Воображаемо сильна и умна эта нация, когда  хвастливо пьяна Ни послеобеденный сон, ни взаимная семейная трепка, ни дикий публичный показ окровавленной простыни после первой брачной ночи, ни одновре-менное пышное празднование и Троицы, и языческого Ивана Купа-лы, пусть долее не оскорбят изысканный вкус культурного человека. Общая смерть русских – благо Европы. Несправедливо доставшиеся им богатые природные богатства должны быть разделены меж достойными народами. Красивые, но лишенные элементарного вкуса, покорные женщины должны быть взяты для брака, вывезены. Подающие надежды дети – усыновлены и воспитаны нашей цивилизацией в презрении к дикости. Они и без того сами себя и своих стыдятся.  Оставшееся население пусть работает на подчи-ненных европейским компаниям приисках, заводах, рудниках, ле-созаготовках и промыслах. Россия, расчлененная на протектораты ведущих держав,  равно едва поднимется до общего уровня. Распо-лагая худшим климатом среди  стран, она имеет как худшую исто-рию, так и будущее. Бесконечное шараханье с вздыманием в триумф вчера отвергнутого – сие торжество ее национального абсурда, народа  неполноценного. Только в рабстве может этот народ успо-коиться и быть счастлив.
         Архитектура в России в . В центре Москвы на холме высится Кремль – памятник итальянского ренессансного строительства. Русские весьма гордятся чужой постройкой, величают националь-ным достоянием. Внутри Кремля самые значительные храмы так же возведены итальянцами, ибо русские мастера издревле не умели класть   кровли. Воинские начальники, особенно в артиллерии, где требуются недоступные сему народу технические знания, тоже иностранцы. Русские охотно переводят европейские книги. Из аст-рологических сочинений имеются у них и «Аристотелевы врата», и «Астрономы», и «Альманах», но предсказывать им научно трудно. Признавая науку, не доверяя ей,  во всем   осторожничает русский, бежит он от ученого к местному чародею. Льет воск в воду, глядится в зеркало, гадает по найденным корешкам, по дыму от возжигаемых трав, как рыкнет ли медведь или зарычит при кормлении с рук, проверяя мое ответственное заключение.
         Скажу о русских болезнях. Падучая, камлание, расслабление – следствия извращенного религиозного чувства, когда чрезмерная вера и покаяние мнимо вселяют в русского человека воображаемых бесов. Я помогал в этих недомоганиях, но всегда с православным священником, которому местное население доверяет более, чем врачам.  Распространены каменнопочечная болезнь, почечные и сердечные отеки, спинная сухотка, грыжи, головная и зубная боли, геморроидальные кровотечения, запоры и завороты кишок от грубой пищи, глухота, истерическая немота, слепота,  кожные болезни. От нехорошего питания дети страдают рахитом, золотухой, цыпками, колтуном. Все повально заражены вшами и блохами. Взаимно искаться, усевшись вкруг, признак соседского и семейного доверия. Из Литвы пришел сифилис. Быстро распространился в среде высших классов, от них опустился вниз. Чума, тяжелейшая легочная ее форма, тиф, холера легко возникают на Руси, распространяются с ужасающей скоростью, сопряженной с гигантской смертностью. Общее целование икон, причащение с одной ложки больных и здо-ровых немало тому способствует. От врача со священником русские идут  к зелейщику, травнику, волкодлаку, ведуну.  Смешивая в ле-чении несовместимое,  укорачивают и без того самый короткий в среде европейских наций век.
         В Московии исключительно одна аптека дозволена царем. Возглавляет ее мой коллега Зенке. Но ни  к нему, ни ко мне царь не дозволяет обращаться  подданным без его особого дозволения…»
         За то, что Бомелий  взялся без спроса то ли лечить умирающего Якова Грязного, то ли совершать иные неизвестные колдовские манипуляции, чему свидетелями стали многие: голландец резал чресла, собирал семя, надругивался над трупом, не для служения  ли Извергу? врача, астролога и чернокнижника в тот же день схватили. Стража поместила Бомелия в застенок Чудова монастыря. Не успел ускользнуть астролог, не предсказал собственной судьбы.  Остались томиться оседланные кони. Соглядатайство в пользу Польши стало этикеткой осуждения, случай с Яковом Грязным –  последним поводом. Иоанн отрекся Елисея, как не сбылось предсказание о царской смерти в 1575 году. Царь бежал одра, выставив вместо себя под смертный серп  Симеона Бекбулатовича. Должен был умереть царь, только не умер и провозглашенный на один год московским царем Симеон. Сохранил доверие Бомелий, если б предсказание сбылось?    
         Страна ненавидела и боялась Бомелия. Бояре и земство жаж-дали  погибели черного государева любезника. Возвышение Елисея совпало с опричниной. Его обвиняли в нашептываниях царю, ука-зывая кого казнить, кого миловать, в тайных отравлениях. Ученый вел замкнутую жизнь. Не имея поддержки влиятельного придвор-ного сообщества он обрекал себя на  падение. Кроме царя, никто не благоволил к нему. Когда отвернулся царь, Бомелия кончился. Бо-рис и дворянство тут же стушевалось, будто никогда и не знало голландца, главного проводника западного влияния.
         Бомелий пристрастился на Руси к пряникам, вкусом коих справедливо гордится наша родина. Когда его везли в клетке, он достал пару и роздал подросткам, бежавшим и плевавшим в обре-ченного. Сильнейший из детей, получив пряник, не взялся есть,  накинувшись на слабого товарища, дабы прежде отнять у того не-жданную награду, не сделавшуюся менее желанной. Врач улыбнул-ся: дети сей земли подтверждали его диагноз. Вопли сцепившихся  за пряник подростков бальзамом изливалось в умное настороженное сердце. Эта неухоженная земля с озлобленными людьми так и ос-талась ему неприятной предвзятой разгадкой.
         Елисей  умер, неоднократно успев примерить  шкуру казнимо-го, стоя в ряду зрителей, когда царь сгонял смотреть показательные казни. В преддверии опалы, давно ходил по тонкому льду. Охладев к  семье, он еще писал ей. Страсть найти золото, соединяя с другими металлами, заставляла держаться избирательно щедрого восточного  государя.
         На Поганом болоте Бомелию выворотили руки из суставов, вывихнули ноги, изрезали спину проволочными плетьми,  привязали к столбу и медленно зажарили. Еле живого бросили назад в клетку и отвезли в застенок кончаться. Бояре и толпа ликовали. Иностранцы привычно  думали.
         В следующее воскресение была масленица. Государь после  устроенных народу потех шел по Кремлевским темницам выпускать заключенных, кормить из собственных ладоней страждущих, дарить одежду с плеча. Новый государев тесть Федор Нагой, стремясь к  исключительному фаворитству при переменчивости ветров, заболтал царя положением в Ливонии и успел поставил у дверей кельи  Бомелия троих Шуйских, дабы те телами укрыли саму дверь. Иоанн сознательно или без проследовал мимо. Так Елисей лишился шанса выжить. Последние часы ученый провел диктуя Зенке ощу-щения, кои, отходя, испытывал. До пределов жизни голландец со-хранил ясность ума. Только колкий язык  все путался, пока не смолк.
         Матвей Грязной увозил жену в Литву. Он благополучно достиг лагеря, где собиралось польско-литовское войско,  русские пре-датели, запорожские казаки и разнородные наемники. Король Маг-нус принял Матвея дружелюбно. Не заметил, как тот из шпиона стал переметчиком. Думал: Матвей отъезжал в поместье да вернулся. Сразу сообщил о смерти первенца. Ни один мускул не дрогнул на лице Матвея, не выдал он  причастности. Мария успела родить второго ребенка. Дочь Евфимия, получившая имя в честь скончав-шейся сестры и прежней невесты  Магнуса, умерила горе  потери сы-на.
         Ефросинья  была принята тоже милостиво. Мария Владими-ровна взяла ее в наперсницы. Подчиняясь мужу, она держала свой маленький двор на иноземный образец.
         Войско  вливалось на Псковщину, и Матвей туда же. Он отли-чился в нескольких схватках. Ему повезло, со знакомыми лицами он не столкнулся. Хотя того не боялся, положив навсегда бежать тягостной отчизны.
         Но вот в лагерь под Псков явился беглец Давид Бельский.  Он-то видел и хорошо помнил царскую невесту. Как-то на пиру, где поляки и литовцы кляли Иоанна, русские изменники им подзужи-вали, а запорожцы гетмана Оришевского произносили нескончаемые здравицы собственной удали, Ефросинья вошла с Марией Вла-димировной. Ту звал муж, сидевший около Батория в качестве руч-ного венценосца. Магнус ласково разговаривал с супругой, дразня ее красотой голодных от безбабья воинов. Давид Бельский, одним ухом  прислушивавшийся к повести Вишневецкого о последних днях его отца - Димитрия, мученически убитого в Константинополе, кинул взор на Ефросинью и мгновенно узнал ее. Быть бы Ефросинье царицей вместо Марии Нагой, если бы не кончина. Что же воскресла она? Давид Бельский покрался со слугою за вышедшей Ананьиной, желая выспросить, возможно, воспользоваться ее тайной ради полу-чения отступных с нее ли, с Марии Владимировны, которая успела сильно привязаться к наперснице за услужливость себе и дочери. Стояла ночь. Остро следивший за  женой Матвей вышел за Бельским. Меж  палаток Давид попытался остановить воскресшую вопросом, не она ли предпоследняя царская нареченная, и чего она в польском лагере делает. Матвей выскочил из темноты, ткнув Давида ножом. Отпихнул слугу ногами. Мария Владимировна, перепугавшись, за-кричала. Матвей схватил Ефросинью и потащил за собой.
         Матвей тут же  ускакал  из лагеря. Он пустился в Псков. Дороги были перекрыты стражей, стоявшей у рогаток с завалами. Матвей уговаривал пропустить его с беременной женой. Кто-то узнал в нем Годуновского приспешника. Скоро Матвей стоял у зубцов острога, пуляя в прежних то врагов, то соратников. Чего же Ефросинья? Раздавленная судьбой, она покорно следовала обстоятельствам. Куда нелюбимый муж, туда и она.
         26 августа неприятель двинулся на псковский кремль плотными толпами. Незащищенная рекой и рвом с водой стена подверглась ударам  вражеских орудий. Скрытые пушечным дымом осаждающие шли с лестницами на  приступ. Псковичи и московиты стреляли метко, лили на головы полякам и союзникам кипящую смолу, осыпали стрелами, не имея в избытке ружей и пищалей. Баторий не верил глазам, когда убедился, что падают его испытанные в боях воины,  пятятся, бегут прочь. Король стыдился неудачи в лагере, переполненном уважаемыми иноземными свидетелями: делегациями иезуитов, шведских и австрийских посланников, обоих сеймов депутатами. Отведя потрепанный авангард, Баторий накинулся на панов. Требовал в Вильно и Варшаве с Краковом поставить под ружье, копье, алебарду каждого двадцатого мужского жителя, обучить воинскому ремеслу и слать к нему под Псков.
         После нескольких безуспешных наскоков Баторий перешел к  правильной городской осаде. По слову короля поляки и венгры по-вели секретные траншеи к Покровским воротам для заложения за-ряда. Наш командир Иван Петрович Шуйский, воеводы псковские узнали от слухачей, землю слушавших, об опасной работе, угадали неприятельское намерение и в ответ заложили новые внутренние укрепления, деревянную стену с раскатами. Князя Андрея Хворо-стина, героя и брат героя, назначили возглавить смельчаков, опре-деленных умереть  или отвадить ворогов от траншей.
         На углах крепости звонили каждый час. Духовенство ходило с непрерывными молебнами, кропя святой водой бойцов. Сословия соединились: пели жители, воины, нищие. Полководцы встали у гроба Всеволода Мстиславовича. Положив длани на богатырский меч меч, давали клятвы не сдать кремля. В польском стане Псков слышался  музыкальной шкатулкой, ощерившейся зубцами стен и башен, недававшимся день и ночь гудящим улеем.
         7 сентября с рассвета поляки с  высоты осадных туров открыли пальбу по русским укреплениям двадцатью тяжелыми орудиями. Громили стены меж Покровским и Свиными воротами и пробили бреши. Стефан Баторий на белом коне явился перед войском, про-возвестив победу. Приглашенные на особый обед польские и союз-ные воеводы обещали королю ужинать в Пскове.
         Венгры, немцы, поляки, литовцы, русские изменники, запо-рожцы устремились к проломам в стенах острога. Командиры при-казали распустить штандарты и бунчуки с жупелами. Беспрерывно стучали воинские барабаны, звали трубы. Осадный колокол низко гудел из псковского пчельника. Кроме сторожей, не показывался ни один воин. Неприятели думали, что псковичи сдают стены. уйдя во внутреннюю крепость. Но наши воины прощались с женами, благо-словляли  на сиротство детей. Все плакали. Воевода Шуйский то-ропил. И вот воины встали за деревянной стеной, ставшей видимой в дырах разрушенной каменной. Воины испытывали недостаток в огнестрельном стрелковом оружия, коими хвастали противники. Едино:  не желали  позора. Замучил враг топтать псковскую землю. Баторий вспоминал древнее право сажать в Пскове литовских князей, так было во времена русской слабости.  Псковичи выступали за родину и честь. С луками и стрелами против аркебуз и мушкетов.
         Русские осыпали противника ливнем стрел, будто не прошло триста лет, и мы по-прежнему были на Угре или Калке. Но меткий огонь оказался губителен. Неприятель густо падал. По телам  пере-бегал ров, врывался в проломы. Вот уже пали башни Покровская и Свиная. Взвились на них бело-красные с золотом орлиные знамена.
         Союзники неистово резались с псковичами, московскими стрельцами, нижегородскими и рязанскими детьми боярскими. С башен, занятых ландскнехтами и венграми просыпались на россиян пули. Защитников теснили. Те желали ближнего боя, где могли бы сравняться. Ножами умалить  преимущество. Внезапно в гуще сра-жающихся показался верхом на коне Иван Петрович Шуйский. Без сабли, неся  и показывая воинам образ Богоматери. С воеводой пришли пеше многие иереи. На носилках они открывали раку с костями Святого Всеволода. Огромный меч его несли на плечах трое дьяков. Пели не страшиться ворога, как не страшился Всеволод Мстиславович, пусть сравнивали противостоявших ему с тиграми.
         Безвестный русский удалец прошел подземным ходом в Сви-ную башню и зажег заложенный внизу порох. Башня  вздрогнула, затряслась, покачнулась.  Будто видении, встала на воздух и разъе-динилась в прах, скатив с себя польские знамена. Псковичи взревели умиленной радостью. Ударили единодушно. Раненые не уходили, шли вместе со здоровыми. Ров горой наполнился телами отсту-павших смятенных ворогов. Из дальних частей крепости подтяну-лось свежее наше подкрепление. Стрельцы входили в бреши и ко-лоли, резали, рубили. Послухи вместе с ратниками сомкнулись плечом к плечу и вопили с ожесточением: «Не предадим Богоматери и Святого Всеволода!»
         Наши дружным валом смяли утомленных врагов, вытеснили из проломов, низвергнули с раскатов. Заставили обернуться, побежать. Упорствовали венгры, засевшие в Покровской башне, но и их выкурили,  рычагами покидав в окна зажженные хворост, паклю, мягкую рухлядь в корзинах. Венгры горели заживо В отчаянии прыгали из горящих бойниц, разбивались о камни.
         Стефан шел спасать венгров с запасными полками. Псковичи вышли  встречь. На освобожденные стены влезли  старцы, женщины и дети. Воодушевляли наших, показывая младенцев, проклинали неприятеля. Стар и млад выбегал под пулями и стрелами из острога, цеплял веревками брошенные вражеские пушки, тащил в кремль.  Жены несли воду освежать  сражающихся,  перевязывали раны за их честь пострадавшим. Священники спешили отпевать павших, отпускали грехи, не успевали прикладывать кресты к устам отходящих. Деды неустрашимо заковыляли на врага с поднятыми копьями. Зрелые неумных гнали. Те мешали своим воодушевлением.
         Союзническое войско выровнялось и в полном порядке, бия в барабаны и гремя  трубами, медленно отступало в сторону Снятной горы, еще огрызалось недовольным поджавшим хвост зверем. Польские стрельцы останавливались шеренга за шеренгой, сыпали на  полки порох, чиркали кремнями, пуляли из ружей на подставках, прикрывали отход. Показывая спину, Баторий ехал на белом коне, кусал пока никто не видит ногти.
         Наши вернулись ввечеру с польскими и союзническими тро-феями, знаменами, трубами, множеством пленников. Ночью осве-тились псковские церкви. Воины и жители воздавали благодарность Богу за отбитый натиск. Послали гонца в Москву с радостной вестью. Гонец счастливо обогнул лагерь неприятеля, где едва мер-цали погребальные огни. Иезуиты с прелатом Антонием и другие посланники сделались свидетелями польского поражения. Везде в лагере раскладывались тризны, отпевали павших.  Поляков, литов-цев, иных пало в том приступе до пяти тысяч, наших – восемьсот шестьдесят три человека.
         На следующий день Баторий опять  выехал к войску. Крепя лицо в присутствии войсковой  Думы, потребовал или умереть, или взять Псков. Никто не уедет от стен, пока не выполнит. Осажденным пустили стрелу с польскою грамотой: «Дальнейшее кровопролитие бесполезно. Сдайтесь мирно. Вам будет честь и милость, какой не заслужите от московского тирана. Народу – льгота, неизвестная Руси, со всеми выгодами свободной торговли, издревле процветавшей в Псковской земле, когда ваши предки обладали дос-таточным разумом, чтобы приглашать князей для городской защиты и управления не из Московии, но - Вильно. Обычаи, достояние, вера сдавшихся на мою милость будут неприкосновенны. В случае несогласия – гибель! Мое королевское слово – закон!»
         Шуйский отвечал королю: «Иди на брань. Победа зависит от Бога». Наши спешили довершить деревянную стену сзади каменной. Залатали проломы. Выкопали ров между каменной стеной и задней, деревянной. Во рву наставили острый частокол. Принялись ждать нового нападенья.
         Шесть недель тянулась осада. Поляки воздерживались от на-падения. Перегруппировывали силы. Пополняли полки подходив-шими подкреплениями. Пушечный обстрел города был ежедневным. Пришло осеннее ненастье. Союзники мерзли в палатках и землянках, промокали под дождем. В неуспехе дела винили не короля,  но воеводу Замойского, королевского заместителя. Пустили слух, что Замойский с королем скоро едут греться в Варшаву, где начинались балы, оставляя войско в сломанных домах и палатках на всю суровую  зиму. Сплетня подтверждалась: командование распорядилось рыть землянки, укреплять их стены тесом, внутри класть печи. Повсюду сновали разъезды, отбиравшие у крестьян хлеб и скот. Этим освободители не могли не раздражать провоз-глашено освобождаемых от неистовства Московита.
         В великой тайне поляки вели девять подкопов под псковскую стену. Хотели заложить порох и взорвать. Иван Петрович Шуйский  снова узнал . Послали смельчаков рыть навстречу. Среди них вы-ступил и Матвей Грязнов,  не уронивший лица на стенах. Вместе с другими он копал. Два хода соединились схваткою. Поляков поре-зали, отогнали. Встречные ходы засыпали предупреждающими взрывами.
         Непогода и близость сильных морозов подгоняли стоявшего полем неприятеля. Выходя по утрам из шатра, Баторий  с ужасом взирал на иней, серебривший орудия, повозки, палатки. Воины мерзли. Знать цепенела под тремя-четырьмя покрывалами. Непри-вычные деревянные ложа томили кости. Все чувствовали утомление, желали развязки. Войско потребовало задержанного жалованья. Ландскнехты, которым не платили, ушли восвояси, уменьшив войско на три тысячи человек. В стане начал ощущаться недостаток питания. За четверть ржи  платили десять злотых, за яловицу – два-дцать пять. В сто пятьдесят верст вокруг польского лагеря  все было  поедено. Открылся конский падеж.
         В Пскове был запас, но и там страдали. Выдавали по семьям осьмушку хлеба на душу. Очищенные колодцы обеспечивали водой вдоволь.
         28 октября Баторий снова погнал своих на приступ. При ужас-ной  пальбе поставленных на туры орудий, королевские гайдуки полезли по берегу Великой прямо к стенам с кирками и ломами. Презирая смертоносные пули и стрелы защитников, льющуюся смолу и сваливаемые камни,  били стену между Угольною башней и Покровскими воротами. Русские бросили кувшины с греческим огнем. Щиты, коими прикрывались гайдуки, запылали. В явившихся  проломах бились нарукопашь. Врагов били из пращей, кистенями, палицами. Голой ладонью. Русские самопалы в коротком бою показались гайдукам страшнее совершенных  ружей и двуствольных пистолей. Немногие  штурмовики спаслись, уйдя бегством.
         2 ноября поляки и литовцы опять пошли  на город. Восполь-зовались вставшей рекой, густыми толпами подкатывались по льду, тащили легкие пушки. Наши рассеивали ворога огнем со стен.  Воеводы Стефана махали саблями над головами дрогнувших. Секли плашмя робких. Седой Курбский напрасно гнал вперед  дворню. Понукивали на запорожцев Вишневецкие и Оришевский. Давид Бельский, придерживая раненую руку, прибежал к королю, смот-ревшего на сражение в трубку, и потребовал поставить на карту все. «Я знаю русских, - кричал он. – Долее они не выдержат!» Баторий колебался ввести в бой оставшиеся дружины, когда шум новой битвы за спиною остановил его.  Стрелецкий голова Федор Мясо-едов пробивался в помощь Пскову  с сильным полком. Он скрытно подошел в ночи и дожидался, когда поляки ударят от реки, чтобы войти в город через главные ворота, против которых ворог на время удара ослабил стражу.
         Королю пришлось в очередной раз сдаться. Не снимая осады, он послал отряд войти в Печорскую обитель, и безуспешно. Монахи встали  наравне с бывшими там тремястами ратниками Юрия Нечаева. Отразили два неприятельских приступа. Смелой вылазкой взяли в полон молодого Кетлера, племянника немецкого герцога, и двух ливонских сановников.
         Афанасий Бельский, посланный царем против шведов, в первом же бою переметнулся и давал губительные совет, зная наши тайны. Подученные шведы овладели гаванью Святого Николая (Архангельском). Вторглись в Белозерск и взяли вывезенную туда на сохранность государем часть государственной казны. Шведы в три месяца забрали у России Лоде, Фиккель, Леаль, Габзаль, Нарву, где было убито до семи тысяч оборонявших ее стрельцов и жителей. Пали Ивангород, Яма, Копорье, Витгенштейн.
         От Андрея Боголюбского пошло на Руси жить великим князьям не в Кремле, но в особых загородных резиденциях. Таковых немало в государстве. Царь переезжает с места на место, за ним тянутся бояре, Дума, приказные головы. Где царь, там и Госсовет. Не существовало более любимейшего место Иоанну, чем  Александрова слобода. Предпочитал он ее и владениям брата – Старице, и Оп-ричному дворцу. Отчего слобода именовалась Александровой, не-ведомо. Лестно повести  от вотчины Александра Невского, да Бог весть, так ли. Малый город стоял окружен каменной кладкой. Внутри еще три стены частокола. Всегда потаенные выходы в поле и к реке, куда бечь.  В Слободе выстроил Иоанн три церкви, две башни дозорные и арсенальные, дома каменные и деревянные. Сюда призывал бояр, когда желал сложить с себя ответственность за решение трудное, унизительное, без восторгов принимаемое. Часто куражился тут и охотой, и молениями, и показательными казнями. Здесь шумели знаменитые маскарады, коих не стоило лицезреть бо-гобоязненной столице. Так повелось на Руси: две морали, два права иметь, для власть имущих и простых. Что  урочному тяглецу за по-краденный колосок – застенок, то шутка барину.
         В трапезной слободской Покровской церкви собрал государь со старшим царевичем совет избранной думы. Невесело, понуря голову, решал о  страшных воинских неудачах. Недруги отодвигали Русь в Азию, заколачивали выход в Европу. Ни торговли, ни сношений, ни на корабле бегства. Итог возобновленной войны двадца-тичетырехлетней. Все пропало. С тяжелым сердцем государь вы-сказал слово: отдать полякам Ливонию без условий, взывать к ми-лосердию Батория, пусть оставит нам хоть узкий выход к морю. Когда сдадимся на милость  короля Стефана, пусть договорятся по-слы отступиться ему шведов, дабы мы один на один могли поунять.
         Совет выделил посольство  в лице дворянина князя Дмитрия Петровича Елецкого и печатника Романа Васильевича Олферова. Им следовало соединиться с усилиями папского легата Антония Поссевина, остававшегося в псковском Стефановом лагере. Царь верил Антонию,  нунцию верил и Баторий.
         Наследник был против замирения с поляками. Поддакивала ему собравшаяся округ молодая патриотичная партия. При Иоанне не столь близки трону, как хотелось бы, рассчитывали прибиться к Ивану. Скользкий, день ото дня фигурой тающий, будто снедаемый тайной болезнью, Василий Шуйский первый нашептывал Ивану поддержать дядю, оборону Пскова возглавляющего. Если князь Юрий Голицын выступит из Новгорода, Мстиславские – из Волока, царь с царевичем ударят от Москвы стотысячным войском, конец ворогу. Наша победа! Лавры не сдавшему Псков Ивану Петровичу и его родне. Им и продвижение.
         Царь хмурился. Его бесили не дерзкие слова царевича. Он слышал их лепетом ребенка, но глухой удобрительный гул, тянув-шийся от скрипевших на скамьях  бояр.  Прикрывая рты снятыми шапками, они  издавали еле различимое недовольное бурчание, какое производят дети, вознамерившиеся  сорвать урок. Или то казалось? Опершись на подлокотник, Иоанн встал. Взагрудки вытащил царевича в середину трапезной. Царевич мог бы сопротивляться,  не стал, бессильно влачась за отцом.
         Тугой запах боярства, потевшего в кафтанах и охабнях, дразнил Иоанна зверем. На него опять валились обиды своеволия не-достойных. Перед глазами всплывал Иван Васильевич Шуйский, развалившийся на лавке с ногой, положенной на постель покойного батюшки, с мухой, трепещущей на прихваченной сном выкаченной  противной нижней алой губе. Он жить в этой стране не хочет, а они  бурчать смеют! Иоанн пригнул сына к полу и ударил клюкой из-любленно используемой  вместо скипетра. Ломкая тишина зависла в воздухе. Казалось, остановились дышать. Только бояре и попы не могли остановить процессы природы, и в кишечниках некоторых булькало и переливалось, в носах же посвистывало. Бить накоротке было неудобно. Иоанн отпихнул сына ногой, перехватил клюку и хватил побольнее. Литовская одежда московского патриота со шнурами на груди приводила царя в исступление. Иоанну мере-щился приветственный клик невежественной толпы, стекавшийся на забавы «яблока от яблони». Подарками и обетами прикупал под-данных. И он-то уж не по воле, а за отцом  поехал бы в Англию!
         Иоанн колотил сына клюкой. Иван прикрывал лицо, не сопро-тивлялся. Многие глядели низ, не желая  видеть. Духовенство шеп-тало молитвы, а царь слышал рвущий вязкую тишину ропот: «Мя-тежник, ты вместе с боярами хочешь свергнуть меня с престола!» Плюнув. царь ушел, кинув сына. Все избегали его взгляда. Без-молвно, шаркая подошвами, кряхтя., вытекали вон. Никто не знал, чего делать. За царевичем было будущее, за царем – грозное на-стоящее.
         Борис содрогался. Уйдя за царем, он невидимо впивался зубами во внутреннюю часть губы. Чуял запах крови, вкусом похожий на  ржавую воду. Сестра Ирина и без того говорила, что царь пристает к ней, настаивает снохачествовать. Недавно забылась она дневным послеобеденным сном. Иоанн воспользовался войти в покои Феодора. Хоть немолод шаг и тяжело тишить, подлег подле, обнял. Несвежо задышал в ухо. Ирина вскочила в ужасе. Иоанн отступил. Как поступить в оном случае, вопрошала сестра. Уступить? Нет!! Отказать? Невозможно! Ирина молилась, богато вносила в столичные монастыри.  Кровь приливала и отступала с лица Бориса. Он бежал ответа, будто не было ничего. Но Ирина алкала помощи, обещала: наложит на себя руки, если царь принудит ее. Гадко: он слаб, немолод и лезет! Что же Феодор? – обиняком шептал Борис. Ирина только рукой махала. И безумным ведомо, как соитие деется! Кто бы тому показал? Борис не мог дураку показать: с кем, с сестрой? Весь двор смеялся, как наследный отрок на свиньях и козах тренировался.
         Иоанну казалось мало. Он не договорил, не выразил перепол-нявшего. Искал Ивана. Ему-то скоро править! Иван встречал отца с перевязанной окровавленной тряпкой головою. Было время поду-мать. Пользуясь, что нет сторонних, смелел, колол отцу глаза  чи-танной Баториевой грамотой. Подле был Годунов, но он как мебель, слово новое – иноземное.
         «Как смел ты попрекать нас бусурманством? – читал царевич.  – Ты, который кровью своей породнился с басурманами! Твои предки, как конюхи, служили подножками царям татарским, когда те садились на коней, и лизали кобылье молоко, капавшее на гривы татарских кляч. Ты себя выводишь не только от Пруса, брата Цезаря Августа, но еще далее - от племени греческого. Если ты действи-тельно из греков, то разве – от Фиеста, тирана, который кормил своего брата телом его ребенка! Ты не одно какое-нибудь дитя, а народ целого города (Новгорода), начиная от старших до наимень-ших, губил, разорял, уничтожал, подобно тому, как предок твой (дед) предательски жителей того же города перемучил, изгубил или взял в неволю.
         Где твой брат Владимир? Где множество бояр и людей? Побил! Ты не государь своему народу, но - палач. Ты привык повелевать над подданными, как над скотами, а не   людьми! Самая величайшая мудрость – познать самого себя; и чтобы ты лучше узнал  себя, посылаю тебе книги. которые в свете о тебе написаны. И если хочешь, еще пришлю, чтобы в них как в зеркале увидел и себя, и род свой.
         Ты довольно почувствовал нашу силу, даст Бог, почувствуешь еще! Ты думаешь, везде так управляют, как в Москве? Каждый ко-роль христианский при помазании на царство должен присягать, что будет управлять не без разума, как ты. Правосудные и богобо-язненные государи привыкли сноситься во всем со своими поддан-ными, и с их согласия ведут войны, заключают договоры. Вот и мы велели созвать со всей земли нашей послов, чтобы охраняли совесть нашу и учинили бы с тобою прочное установление, но ты этих вещей не понимаешь. Курица защищает от орла и ястреба своих птенцов, а ты, орел двуглавый, от нас прячешься».
         И вот две головы этого орла, молодая и старая, со сдержанной ненавистью купали друг друга жгучими взорами. Один - с грамотой, другой - с клюкой.
         Мелкая дрожь колотила Иоанна. Много, ой, много должен он сказать сыну. Отчего же не сказал ранее? В сыновнем покорном за-пуганном молчании читал понимание. Иоанн заговорил, только от гнева выскакивал его тенорок междометиями. Клокотало за кадыком. Полувековое правление околицей Европы и Азии подсказывало: не след спешить. Тридцать тысяч наших в Пскове – велика сила. Дозволь связать ей поляков. Мороз, слякоть, обширность террито-рии сделают более  свежего резерва. Поляки того и ждут от нас – рассудительности, мы же им – нашу непонятку, что выше и удач-ливее смысла. Не в Писании ли Господь речет: блаженные - мои. Блаженна юродивая Русь. Не сломать ее немецким здравым лекалом. Здравость скажет: Пскову помочь. Баторий  ждет сойтись в поле, решить сражением. Воевать он мастак. А мы противу ума попрем. Вот иноземцам и гадать, искать ума в море. В России - не предпринимать, но - ждать и молиться! Покров Богородицы рано – поздно, по грехам, спасет и сохранит. Белый морозный убор краса-вицы России вот посеребрил  уже березы, положил пух снежных шапок на ели. Ожидай: уберет он теплокровных, к нашей погоде непривычной. А гордость не позволяла сказать сие, и Иоанн говорил в уме. Лицо отца бегало судорогой. Как смел, мальчишка! Иван с позиции молодого энергичного знания объяснял отцу, как войсковой удар с северо- и юго-востока опрокинет Батория, ибо невозможно простить оскорбительные слова потомку Пруса. Храбры  и многочисленны наши воины. Лучше погибнуть с гордостью, как в Полоцке  или раньше - в Козельске, да где еще! чем новое унижение терпеть. Иоанн знал уколы примеров, но первородным тавром жгла  память и о бегстве Мстислава Удалого от той же Калки, и колебания деда, укором духовенства дважды на Угру возвращенного. Проницающим столетия взором видел он Калиту на коленях из уст  ханского баскака помазанье на княжение выслушивающего, дере-вянному болвану кланяющемуся. Не по расчетливой ли женитьбе брата Калиты Данилы на сестре Узбека Москва поднялась. Стала предателем, вороватым сборщиком ясака завоевателям. А не той же изворотливостью мы и освободились? Переженившаяся на татарах Москва северную Русь и освободила. Но не трусливейшие ли и продажные из всех российских земель жители Московии? Не меньше других ли их всегда в войске? Не рубят ли дети москвичей себе большие пальцы, дабы меч не держать? Нет равных в хвастовстве, да не первые ли и в кусты при  бое? Сын – любитель пенат в литовском кафтане со шнуровкой на груди опять ярил Иоанна. В раздражении же он себя забывался. Знал то и сын по совместной жизни. Черные очи царя белели, он едва сознавал, где находится и что говорит. Изнутри души речь казалась ему гладкой, ораторской. Снаружи он вращал глазами, булькал, хрипел и молчал.
         Ненавидящие друг друга, связанные цепью общего интереса, Богдан Бельский и Борис Годунов испуганно глядели в двери. Пер-вый боялся вмешаться по свежей измене полякам и шведам бли-жайших родственников, второй не дерзал.
         На крики выглянула  из спальни в проходную дверь взъеро-шенная супруга царевича Елена Шереметьева. Была в одной сорочке, под которой вздулся живот тягости. Она-то и получила первый удар царского жезла за любопытство, по шее и в живот. Елена села и по ногам ее потекли отходящие воды.
         Вина жены состояла не в том, что  вступилась за мужа, Елена не посмела бы, но в том, что выглянула. Наносное слетело с царевича, будто ветром повеяло, и в простоте горести он сказал отцу:
- Ты отнял уже у меня двух жен. Постриг их в монастырь. Хочешь отнять третью?! Сейчас умертвил в утробе ее моего ребенка!!
         Иоанн пыхнул иступленной несправедливостью. Не сам  сын ли  отправлял в монастыри недостойных? Да кто они, бабы?! Что снохачествовал – врут, так у них с сыном все общее. Кровь от кро-винки. Не Иван ли наследник? Не равно ли, куда спускать семя, лишь отринуть душу чрез соблазн от соблазнов, умиротворить, очистить помыслы к Господу? Подобное умиряется подобным. Ненаучен, непонятлив! Промелькнуло молнией. Укоряло: как же содержит жену, ежели в неуважении, в одной сорочке смеет выходить к свекру-государю! Иван припал на грудь к выкидывавшей жене. И следующий удар отцовского посоха раскроил ему висок.
         Трезвая голова Годунова  немедленно просчитала, что царь убивает династию. Только  длинная  рассудительность его оставила. Он действовал пропитавшим мозг костей и плоть до жилки по-следней коротким умом обстоятельств. В крайний миг напряжения следует ему человек. Отец, царь, убивает сына! Он, Борис, страстно желал сына, да не смел еще просить царя иметь.  Царское дозволение жениться и плодиться старшинство знати клянчило пуще медали золотой. В сердце  Годунова  клеймом горела более придуманная, чем укорявшая незнатность, в среде полукровок менее оттененная славянством раса татарская. По ним–то он и был женат, и  детей мог рожать без дозволения, ничему не угрожало его потомство. Однако верноподданичество остерегало. И хотелось быть как большие. Стремясь и остерегаясь уважительной ненависти государя, враз ставившей в  ряд с Мстиславскими и Шуйскими, Иоанн после Марии Темгрюковны не имел детей, единственный отпрыск их Василий скончался не прожив года,  ревность его была по-человечески объяснима, Борис, семейно соительствуя, осторожно  изливал семя мимо супружеского лона на полог. Дочь Ксения стала  счастливым недосмотром.
         Ежели бы Борис родил сына, тем более сидел бы государем российским, так ли он обошелся  с сыном единокровным?! Во-первых, не воспитал бы в пороках, во-вторых, не потакал бы тем, дабы на рожон непослушания не  наткнуться. Борис кинулся между отцом и сыном, защищая покорного царевича и царя от собственной отсроченной покаянной злобы.  Богдан Бельский колебался, кому служить, стоял. На крики, шум уже бежали дворцовые люди. Одним из первых явился свежий тесть - сановник Федор Федорович Нагой. Тоже трепетал и застыл, как Богдан.
         Не помня себя, царь продолжал бить посохом, внутрь коего был вставлен стальной стержень. Царевич завалился на жену. Из той вылез плод бесформенный, ослизлый, в вязкой крови. Трепыхался мелким недочеловеческим чудовищем. Годунов распростал руки поверх тяжко дышавшего Ивана. Слепые удары попадали ему. Единственно чудо спасло, что в тот темный час не пал и он мертвый. Борис громко читал Давидов псалом. Иоанн не слышал. Он перестал колотить жезлом, донельзя утомленный. Вышел, не веря, что убил сына.
         Бельский, Нагой, Годунов понесли Ивана в постель. Он жил еще  дня четыре.  Иоанн, наконец осознав тяжесть сыновних увечий сына, пришел проститься. Бесясь на хрупкость людской природы, удерживал ворчанье. Иван не вставал, целовал отцу руки, положен-ные на постель.
         Часть лица Ивана с выбитым глазом была невыносима. Его рассудили хоронить в закрытом гробу. Не позволяя притрагиваться, Иоанн сидел подле трупа, вдыхая угар нараставшего разложения. Кто был способен к чуду воскресения?  Бомелий? Не было уже сего гордого проказника. Царь звал аптекаря Зенке, славившихся успе-хами врачевания английского посла  купца Горсея и лейб-медика Роберта Якоби, подарка королевы. Врачи несли лед, обкладывали покойного. Немцы и англичане, числом до пятидесяти, вели беско-нечные консилиумы. Прыскали умершему разные жидкости в вены и под кожу. Бессмысленно. Страх перед царем и его деньги заставляли мнить  невозможное, религии и здравому смыслу противное.
         Не стыдясь, презирая окружающих, старый царь в разорванной ризе, с голой грудью приходил в церковь. Сосцы его были рас-царапаны, терзал себя ногтями. Кричал, требуя, чтобы ослепили его по мерзостям. Ничто не выдавало в нем государя, лишь – отца, по-терявшего рассудок от горя . Иоанн то не хотел хоронить сына до весны, то бился о гроб и землю с воем пронзительным.
         После похорон сына Иоанн больше никогда не спал на постели, но на тюфяке, на пол положенном. Утренний свет резал глаза ему больной совестью. Но уже приходил Нагой и завистливо лгал на Бориса, де, преувеличивает тот раны свои от руки царя полученные. Пренебрегает службою, не приезжает во дворец. Действительно, Годунов не видели. Царь сам приехал к нему. Встал на колени у постели раненого. Плакал, молился, просил прощения. Видел заво-локи, умело сделанные купцом Строгановым. От сих заволок вышел гной, и Борис оклемался. В ответ царь приблизил Строганова, учел и успех Ермака сибирский. Борису по вине своей дозволил с сего дня  именоваться еще и Федоровичем, на  что прежде тот не имел он права.
         Взяв во дворец Якова Строганова, Иоанн повелел призвать злоречителя Нагого. В государевом присутствии  Строганов сделал его тестю заволоки и язвы в тех же местах, что были у Бориса. У Годунова – на лечение, Нагому на урок. Федор Федорович визжал как резанный. Его ножом меж ребер по живому резали. Иоанн пра-восудию сквозь слезы смеялся.
         Собрали в Успенский собор духовенство и бояр. По смерти царевича, похороненного в Архангельской церкви, все были в чер-ном. На Христовом распятии и прикладываясь к иконам   намолен-ным, Иоанн клялся, что  по преступлениям своим слагает бармы правления и уходит в монастырь. Дурак Феодор не способен к правлению. Пусть бояре из своей среды выберут достойного. Бояре остерегались нового испытания, известен случай – младенца Ди-митрия воротились.  Ни одного имени не называли, падали царю в ноги, целовали полу простой покаянной хламиды, молили не бро-сать.
         У царя случилась горячка. В какой раз он отказывался править страной. Не наезжал ни в Кремль, ни в Александрову слободу и Бо-рис Годунов. Последнее   мало кого  волновало.


               
                10


         
         Посланники Елецкий и Олферов ехали к Стефану Баторию. В селе Бешковицах между Опоками и Порховым дожидался их  по-средник - иезуит Антоний Поссевин. Вместе прибыли на Киверову гору, что в пятнадцати верстах от Запольского яму, там находились уполномоченные Стефана: воевода Янош Збаражский, маршалок князь Альбрехт и секретарь Великого княжества литовского Ми-хайло Гарабурда. Русские послы и чиновники  поражали замерзших поистрепавшихся поляков пышностью и великолепием  расшитых золотом ферязей, отворотами рубах голландского сукна, нарочито показываемых из-под расстегнутых тяжелых  соболиных и куници-ных шуб. Отринув траур по сыну в столице, показушничать велел  неправивший царь.
         С русским посольством приехали новгородские, тверские и московские купцы. Подлаживались, предлагая союзникам богатые  товары под навесами от ветра и снега раскладываемыми. Иноземцы брали все, но прежде – съестные припасы, которыми войско оску-дело. Однако хлеб был дурной, вместо него послы пили вино, для приготовления же щей и борща топили снег. У поляков в стане давно не было мяса. Нашим привозили из Новгорода.
         Изнуренное союзное войско  не желало долее осаждать. Многие яростно желали мира. Пустили бедственный слух. что Стефан воюет Ливонию ради интереса не государственного - личного, дабы отдать ее на прокорм племянникам. Тлел общий бунт. Присутствие короля удерживало воинов. Вдруг он объявил о нашептываемом отъезде, будто для разъяснения с задержанными резервами и набора  полков. С собой король увозил  раненых, войну проклинавших. Командование передавалось воеводе Замойскому. Тот, полагая, что непреклонный Шуйский встанет препятствием для выполнения польских условий, закинул ему в Псков через возвращенного рус-ского пленника  притворное письмо от некоего немца Моллера: «Государь князь Иван Петрович! Я долго служил царю вместе с Ге-оргом Фаренсбахом. Ныне вспомнил  хлеб-соль. Желаю тайно уйти к вам и шлю наперед казну свою. Возьми посылаемый с пленником ящик, отомкни, вынь золото и блюди до моего прихода». Воеводы усомнились, разглядывая внесенный большой ларец. Приказали ис-кусному мастеру с вскрыть с осторожностью. В ящике нашли не-сколько искусно связанных пищалей, осыпанных порохом. При не-умелом открывании должны они были произвесть взрыв и погубить изрядно. Замойский хотел – Шуйского.
          Иван Петрович Шуйский укорил Замойского «ларцом», по-ступком вельможи недостойным, и послал воинов тревожить ли-товские окопы. 4 января псковичи в сорок шестой раз выкатились из города. Взяли знатное число пленных, многих сановников не-приятельских.
         Вместо трех дней, определенных Баторием для заключения мира, переговоры затянулись на три недели. Нашим постоянно приходилось сноситься с Москвой. Перекладывали на страдающего царя ответственное решение. Он просил хотя бы выговорить нам Дерпт.
         Иезуит Антоний явно мирволил польской стороне. Когда наши послы как-то заупрямились, он вырвал у них бумагу с проектом, оборвав пуговицы на посольской шубе Олферьева, вскричал:
- Ступайте вон! Я с вами ничего не буду говорить!
         Переговорщики мерзли, голодали, торопились, только - не наши. Царский гнев был страшнее любых мук. Наконец, под свою ответственность Елецкий и Олферьев уступили полякам Ливонию и Полоцк с Велижем. Баторий в ответ не потребовал контрибуции, согласившись в договоре оставить открытыми судьбы Ревеля и Нарвы, а также вернуть России Великие Луки, Заволочье, Невель, Холм, Себеж, Остров, Красный. Изборск, Гдов и другие псковские пригороды. Загвоздка состояла, что Иоанн в присланной послам инструкции, отрекаясь городов, желал в договоре подписаться Ли-вонским властителем и царем, то есть – императором, о чем поляки и папский нунций не желали и слышать. В результате написали две грамоты. В русском варианте Иоанн именовался царем, властителем Ливонским и Смоленским, в польском – Ливонским властителем именовался Стефан, Иоанн – просто царем.
         Грамоты скрепили посольским крестным целованием. 17 января известили Псков о замирении. Так окончилась шестидесятилетняя война, последние двадцать четыре года длившаяся непрерывно. Последние три года – с крайним взаимным ожесточением. Замойский пригласил  русских на пир в поле. Шуйский не поехал, отпустив гулять младших воевод.
         Антоний спешил  воспользоваться, как он ожидал, благодар-ностью царя за заключенный мир, раз выступил, как ему казалось, удачливым посредником. Голову иезуита кружил давешний замысел  слить веры и заставить царя обратиться на юг тревожить крымчаков, а значит - связать оттоманов, главную грозу Европы.
         Иезуит недостаточно четко представлял, какая благодарность может быть излита на человека, причастного к отнятию  у Руси зе-мель, принадлежавших ей со времен Ярослава и Святого Владимира. Антоний жаждал спора о вере, где, блеснув красноречием, собирался отвратить царя от греческой веры. Общее убеждение Европы: на Руси все решает царь, переменится царь, переменятся иерархи и подданные.
         Январем спальню царя в Александровой слободе неожиданно выжгла круглая молния. К подножию же дворца упал с неба таин-ственный мраморный камень, очертанием напоминавший надгроб-ный.. Умники  тот час разглядели на камне необъяснимую надпись. Царь велел изрубить камень – смертное себе предзнаменование А близ Москвы уже слышали ужасный крик:
- Спасайтесь! Бегите!
         Зная суеверие русского государя, Поссевин рассчитывал, что благоприятный момент для обращении царя в католичество насту-пил. Недавняя смерть царевича, придворные, еще ходившие в чер-ных и синих  одеждах, будто  подтверждали расчет.
         В тронном зале Антоний передал Иоанну слова Батория:
         «Скажи государю московскому, что вражда угасла в моем сердце. Не имею никакой тайной мысли о будущих завоеваниях. Желаю истинного братства и счастья России. Во всех наших владе-ниях пути и пристани должны быть открыты для купцов и путеше-ственников той и другой земли к их обоюдной пользе. Да ездят в Московию свободно римляне и немцы через Польшу и Ливонию. Тишина христианам, месть разбойникам крымским! Уймем веро-ломных злодеев, алчных ко злату и крови наших подданных. Усло-вимся когда и где действовать совместно. Не изменю, не ослабею в условиях. Пусть Иоанн даст мне свидетелей из своих бояр и воевод. Я не лях, не литвин, а пришлец на троне: хочу заслужить в свете доброе имя навеки!» Упоминание конечного обстоятельства вряд ли могло расположить Иоанна, славившегося родовой древностью.   
         Царь слушал, сидя на троне в траурном рубище без скипетра, которого как обагренного невинной кровью чурался брать после убийства Ивана. Сдержанно отвечал, что не намерены мы прерывать мир с Магмет-Гиреем, недавно послом Мосальским на пять лет заключенным. Было ясно: мир с крымчаками обращал тех, живших набегами, на Польшу.
         Поджав губы, Антоний потребовал отдельной беседы с царем об единении церквей. Царь согласился на диспут только в присут-ствии думных бояр и высших духовных лиц.
         В тронной палате затолклись. Многие любопытствовали по-слушать очередной спор о Вере. Старшие бояре, дворяне сверстные  и служилые князья  вытеснили, выпихнули норовивших презреть места стольников да младших дворян. Антоний  и три иезуита по-клонились царю. Косо глянул Антоний на нового митрополита Дионисия, бывшего хутынского игумена. Дионисий заступил место скончавшегося в феврале 1581 года Антония. Новый митрополит был большим видным мужчиной с окладистой бородой, крупными сильными руками. За знания, начитанность, многочисленные ду-ховные сочинения получил он в церковной истории прозвище Грамматика. Уже во время служения сего митрополита Иоанн  спо-добился лишиться сына. Сейчас митрополит, оратор красноречивый, рвался в бой, дабы столкнуться с нунцием, опровергнуть, оп-рокинуть. На царя Дионисий глядел как на ученика значительного, умом, опытностью и знанием духовных дел не уступающего. Подле Дионисия сел высший клир. Как свойственно Руси, при перемене митрополитов, окружение  сменялось незначительно.
         Легат Антоний молвил:
- Величайший государь! Из всех твоих милостей, мне поныне ока-занных, самая наибольшая есть сие дозволение говорить с тобою о предмете столь важном для спасения  христианских душ. Не мысли, государь, чтобы Святой Отец, по вашему –  римский папа, нудил тебя оставить веру греческую. Нет, он желает единственно, чтобы ты, наделенный умом глубоким и просвещенным, исследовал деяния первых Соборов, и все истинное, древнее навеки утвердил в своем царстве законом неизменяемым. Тогда исчезнет разнствие между восточною и западною церквями, воссоединятся они как во время оное. Опять станем мы единым телом Христовым к радости народов и пастырей. Государь! Моля Святого Отца доставить тишину в Европе и соединить всех христианских венценосцев для одоления неверных, не признаешь ли его  главою христианства? Не изъявил ли ты особенного уважения к апостольской римской вере, дозволив всякому, кто исповедует оную, жить свободно в российских владениях и молиться Всевышнему по ее святым обрядам, ты, царь великий, никем не нудимый к сему торжеству истины, но движимый явно волею Царя царей, без коей и  древесный лист не падает с ветви? Желаемый тобой общий мир и союз венценосцев может ли иметь твердое основание без единства веры? Ты знаешь, что оно утверждено собором Флорентийским, императором, духовенством Греческой империи, самым знаменитым иерархом твоей церкви Исидором, - Антоний коленопреклоненно протянул царю свиток, который взял хромой и с подвязанной после Иоанновых побоев рукой Борис Годунов. – Читай представленные установления восьмого Вселенского собора. И если где усомнишься, то повели мне изъяснить. Истина очевидна. Прияв ее в братском союзе с сильнейшими монархами Европы, какой достигнешь славы! Какого величия! Ты вернешь не только Киев, древнее сердце России, но и всю империю Византийскую, отъятую Богом у греков за раскол и неповиновение  Христу.
         Царь отвечал:
- Говоришь ты о подписанной Исидором во времена прадеда моего Флорентийской унии с папою. Так того митрополита считаем мы купленным Иудою. Доверия перстам его нет. Нашей церковью Исидор осужден без прощения…
         Одобрительно загудело московское духовенство. Бояре за-шмыгали носами. Старый Иван Федорович Мстиславский просле-зился. Замахал руками, наказывая  сыну Федору, как надо  всту-паться за отечество.
- Не перевирай историю. Знаем: не греческая церковь оставила Единую, но вы отошли, испугавшись натиска измаильтян на град Константинов. Впору вам проситься к нам, а не обратно. Вы в Риме отошли от религии изначальной, от Господа ведомой.  Ни я, ни Ду-ма, ни синклит никогда не писали к папе о вере. И я с тобой не желал говорить  о ней, кроме как по скорбям, винам и неразумению своему, так и по возрасту: мне пятьдесят первый год, стою на краю пропасти или позднего покаянного Спасения .      
         Антоний  побледнел. Большой католический крест – крыж  тускло блестел на красной мантии, оттенявшую отсветом и белое лицо, и тонзуру пурпуром. Папский нунций был алым пятном среди черных одеяний, белых и черных митр русского духовенства.
- Вы, русские, - упрямо продолжал легат, - новоуки в христианстве. Греки древнее вас, а приняли Унию.
         Царь с оглядкою вздохнул:
- Москва – третий Рим. Второй Рим, святой град Константина, по-пран иноверцами. Из ужаса пред ними, спеша спасти родину, скло-нились греки перед вами. Вы обещались помочь силою, да не по-могли. Вот и перед нами ловчите. Как псов на турок пустить желаете, науськиваете. Нашим в битве пасть, вашим – нашей простоте смеяться. Не мы, не греки, ваш же первый Рим извратил первое слово Господа. Вот ты хвалишься истинной верою, отчего тогда нарушаешь образ, Богом данный? Зачем стрижешь бороду? Ты в римской вере поп, а бороду сечешь. Откуда взял? По какому уче-нию?
         Антоний насупился на досадное высокой темы снижение:
- То вопрос маловажный.
- Толкуешь: мы – такие, как вы. Токма никто из наших попов, ду-ховенства черного платья красного не носит, как ты. Крест на персях у нас истинный. Крышка головы не бритая.  В посты честно не вкушаем скоромного. В церквах перед Богом стоим, а не сидим развалясь в креслах. Стоя на службе заснуть тяжеленько, свалишься, не то что на лавке...
         Дворяне сдержанно засмеялись. Иоанн продолжал:
- Посланник наш Шевригин доносил, что у папы  на сапоге крест, на кресте распятие. Прилично ли сие уничижение святынь?
- Нет уничижения. Достойное воздается достойному. Папа есть глава христиан, учитель  монархов, сопрестольник апостола Петра, ключи от Царства Небесного из рук Господа получившего.
- В Библии ничего про то нет.
- Есть!
- Добавлено! Все вы знаете и нас учить кидаетесь, - раздражался царь. – У вас земля обетованная, где же Русь? – Иоанн произнес слово бранное. – Уважать нас не желаете? Так мы уж как-нибудь по-свойски…
- Тебя, государь, мы величаем наследником Мономаховыми, значит, с Киевской областью. Святой Отец же…
- Да что с тобой говорить, говорено! Чужак ты нам. Сладкие плоды твои  горьки нам. У христиан один Отец – на небесах. Нет на земле. Мы уважаем митрополита нашего и требуем его благословения, но он ходит по земле и не возносится выше царей гордостью. Ваш же папа, велящий или принимающий, что носят его по улицам на седа-лище, как на облаке, живет не по Христову учению, потому есть не пастырь, а волк.
         Антоний вздрогнул от   словесной пощечины. Бывшие с ним иезуиты понурились. Нунций с обидой за мирное посредничество сказал:
- Если папа волк, а не пастырь, тогда мне говорить не о чем.
         В палате замерло. За царем было последнее слово. Подальше от него Годунов предусмотрительно отставил клюку. Не застряли ли под ручкою ли  волосы убитого царевича? Ослаб в горести царь, а  вдруг встанет и возьмет жезл.  Не предскажешь, и никто слабой руке его не воспротивится.
- Вот я и говорил, что нам нельзя спорить о вере, - будто прочел мысли собравшихся утомленный государь. – Без раздорных слов не обойдется. Оставим. Не про Григория XIII я говорил, о папах во-обще, Христовым заветам не следующих.
         Напряжение упало. Духовенство уверилось в победе царя с итогом диспута предрешенным. Митрополит  троекратно государя сложенными перстами благословил. Подойдя, обнял с мягкой кро-тостью. Иоанн отпустил Антония, дозволив полу длинного своего вретища поцелуем коснуться. Стольникам передали подать Поссе-вину и другим иезуитам  в гостевые кельи лучшие блюда от царя на закуску, храня, однако, строгость первой недели Великого поста, в те дни стоявшей.
         На третий день нунция снова пригласили к царю в Кремлевский дворец. Иоанн дозволил Антонию сесть на лавку против себя. Поссевин присел на край, готовый вскочить, не доверяя сей не-жданной милости. Государь громко сказал, обращаясь не столько к посланнику, сколько к боярам и духовенству:
- Антоний, прошу тебя забыть сказанное мною к твоему неудоволь-ствию о папах римских. Мы не согласны в некоторых правилах веры, но я хочу жить в дружбе со всеми христианскими государями, и пошлю с тобою одного из моих сановников в Рим. За оказанные же тобой услуги по заключению мира с Речью покорно благодарю.
         Царь велел на этот раз Антонию обращаться со словами уве-щевания не к нему, но боярам и духовенству, будто  от тех зависело остаться Руси в православии или признать Унию. Антоний с жаром выступил. Толмачи не успевали переводить.
         Потом три дня  еще собирали Думу и синклит. Антоний каждый раз говорил перед ними, мысленно равняя себя с Павлом перед  языческим ареопагом. Готовился пострадать не менее апостола. Ночами Поссевин почти не спал, подготовлялся к дневным выступ-лениям. В три дня он написал целую книгу о мнимых заблуждениях греков, основываясь на бывших у него богословских творениях Константинопольского патриарха Геннадия, поддержанного в пер-восвятительстве и  султаном, и крымским ханом Мухаммедом  II.
         Именем папы Антоний убеждал царя послать в Рим, кроме по-сла, еще несколько грамотных молодых людей, дабы они, узнав ис-тинные догматы древней греческой церкви, от коих на Руси будто бы отошли, выучились  итальянскому и латинскому, передав италь-янцам язык наш для ясной с царем и Думой переписки. Легат убеж-дал выгнать из московских областей Лютеровских миссионеров, отвергающих Богоматерь, мощи и святость Христовых Угодников, и принимать единственно латинских просветителей.
         Царь, доверяя Думе, не вмешивался, бояре отвечали: согласны, государь станет искать людей, способных для наук. Если найдет, обязательно пошлет к Григорию. С тоской думали о  сыновьях –  обалдуях нередкостных, собственный письменный язык редко  знав-ших.
         Антоний  опять настаивал на скорейшем выступлении России  против турок. Царя же после мира с поляками занимали шведы:
- Заставьте короля шведского первым изъявить миролюбие, тогда увидим искренность союза с европейцами на турок. Унять неверных не менее вашего желаю. Жду из Европы широкого посольства об ополчении на султана. Пока же ни в какое обязательство  войти не могу.
         5 марта в первое воскресение Великого поста царь позвал Поссевина и иезуитов в Успенский собор на богослужение. Антоний догадался: царь хочет показать народу  смирение латинян перед Православием. Не на словах, на деле клонят они главу, признают высшие древние уставы. Антоний и иезуиты  не могли отказаться, пришли. На  паперти царь пошутил:
- Смотри, Поссевин, как бы лютеране за тобой следом в храм наш не проскользнули!
         Царь приготовил нунцию и иезуитам «подарок». В этот день должен был креститься в православие отрекшийся лютеранства не-мецкий проповедник Каспар и некоторые с ним. Вот Иоанн и наме-рился выставить Антонию образе. Не крестится ли в православие и легат?
         Кидая взгляд на вежливую толпу  купцов-протестантов и про-чих, явившихся поддержать Каспара, папский легат отвечал:
- С лютеранами мы общения не имеем.
         Воспользовавшись, что царь заговорил с придворными, Анто-ний и иезуиты бочком ускользнули прочь. Царь заметил, потер су-хой старческой  рукой лоб, сказал:
- Вольным воля!
         Довольствовался крещением лютеран, с великолепием и про-должительностью митрополитом совершенным. Протестанты не смели жаловаться. Имели свою слободу на Яузе, подвязывались в ремеслах и художествах. Враги папства всегда принимались как братья меньшие, неразумные.
         В последующие дни Антоний успел выпросить свободу во-семнадцати испанским наемникам, бежавших  с Азова от турок, в Вологде на дознании сидевших. 15 марта Поссевин уезжал. Государь дал ему на прощанье руку. Нунций поцеловал. Горькую жалость испытывал Антоний к сему несчастному человеку, прозябавшему посреди великой страны своей в темноте и невежестве. С легатом ехал в Варшаву, после - Рим гонец Молвянинов. Проводив папское посольство, царь тщательно вымыл душистым мылом руку, выпачканную католическим поцелуем.
         Дождавшись отъезда Антония,  Иоанн приказал собрать по тюрьмам да боярским, дворянским дворам ливонских пленников, туда на пленную работу отданных. Мстя за военный проигрыш их несколько дней прилюдно травили  дикими зверями, потом всех  умертвили.
         В России долго запрягают,  быстро едут. Отправляя Географуса в Англию для сватовства к королеве, царь ему наказывал:
- Будьте там с Писемским поважнее да посерьезнее.  Шапки перед англичанами без толку не ломайте, не позорьте родины. У нас  своя гордость. Не подстилка мы, чтоб ноги о нас вытирать. Вернетесь с честью, одарю суровое игрище поставить. С умом, поучением, смыслом. Без  кривлянья недостойного. Можно из светской жизни, но с библейским смыслом. Поучись  у англичан. Слышал, они  на то мастаки. Надо нам крытый терем для представлений на Москве ставить.
         Государь, по обыкновению, упрекал Географуса и скоморохов, что люди они праздные, за церковной оградой без отпевания батюшки хоронить их советуют. Пьянь, рвань, блудодейство бес-прерывное, перемены жен и полюбовниц, плутоватая продажность всеобщая. Географуса задело оскорбление цеху. Ставя на кон по-ездку в Англию, он отчаянно отвечал, что театр таков, каков  народ. А пьесу по возвращению поставит он достойную.
- Какую, юродец? – рассмеялся царь.
- Про старика-царя, который в безумстве единственного разумного наследника прибил.
         Царь скуксился, но выходка  скомороха оказалась прощеной. Однородные посылы всегда вызывали у царя разный исход.

                11
         


         Схватив осеннюю простуду в псковском лагере, Магнус уехал в столицу Ливонии Ригу. Он остановился в одном из принадлежавших ему домов, надеясь теплом камина и горячим глинтвейном разогнать тоску неудач. Но недомогание усилилось, и с каждым днем королю становилось хуже. Кашель вырывал серую гнойную мокроту. Лекари пользовали больного, все чаще отворачиваясь в бессилии.
         Магнус умирал своевременно. Стефан Баторий не думал усту-пать ему Ливонию, желал управлять обретенной территорией сам, напрямую. Баторий не сдержал обещания, как не сдерживал его Иоанн. Магнусу отказывали вежливыми проволочками. Магнус диктовал Баторию многословные письма - с каждым разом ответ приходилось ждать долее, пока его не последовало вовсе. Подати уходили в Варшаву. Магнус мог содержать свиту, но не войско.
         Магнуса постигла частая судьба младших королевских братьев. Претендент и неудачник,  чересчур вознесшийся в замыслах, умерив желания, он мог бы и долее управлять островом. Честолюбие повлекло его далее. Обломав зубы о царя и короля, он проклял обоих. Со стыдом вспоминал унижения перед азиатским владыкой, чудовищным, кровожадным хамом, столь же неописуемо невообра-зимым, как двуглавая курица на его гербе.
         Муки нереализованных стремлений убивали Магнуса. Он прекратил сношения с родиной. Не писал брату, спрашивавшему, когда ему ехать на коронацию. Больно, отвратительно было бы на-писать Фредерику, что никогда.
         Подле оставалась верная любящая супруга, половина вздорно расчетливого брака. Тесть был злейшим врагом: Магнус  не обе-щался бы Евфимии и не венчался бы на Марии, если бы не надежда обрести Ливонию. Страны он не получил, зато жена была. С ней мелькнул короткий остаток лет. Наследник умер, открыли – отрав-лен. В колыбели гулила дочь Евфимия, прозванная Марией по се-стре. То, что муж предпочитал умершую, не скрывалось от Евфи-мии. Нетщеславная податливая натура, Евфимия создала из Марии семейный культ.
         Итак, около жены, которую надо любить, с ребенком, назван-ным в честь предпочтительной – тоскливое угасание честолюбца. И все же, то было лучше, чем если бы Магнус еще годы и годы осе-нялся молчаливыми или озвученными проклятиями ливонской не-удачи.
         Мария искренне привязалась к супругу. Когда он скончался, она, единственная,  искренне рыдала. Уже знала: Фредерик заберет Эзель. Ей с дочерью останется перебиваться с мякины на воду, в шелках и бархате прятаться кредиторов, ломящихся в дверь с рас-писками покойного, мерзнуть около камина без дров, не знать чем заплатить за арендованный дом. Мария и дочь – другие две жертвы борьбы за балтийские порты.
         Если Магнуса можно сравнить с безуспешным привоем к рус-ской лозе, то Курбский напоминает сирень, растение отечественное, только не без экзотичности. Гордый и относительно непреклонный,  он пустил стебель из подземного корня на чужбине. Ругательные филиппики его восемнадцатилетнего изгнания, где справедливые, где нет, направленные одному великодержавному адресату дошли до нас, в полной мере выписав и характер отправителя. Андрей Михайлович тоже ненадолго пережил конец Ливонской войны. Пусть он и был русским человеком, и старым ярославским боярином, и Рюриковичем, родная страна, как чужестранцу Боме-лию, осталась для него пугающим сфинксом. Подобно Эдипу, он пал жертвой собственных безутешных домыслов. Письма Курбского к Иоанну кусали Россию, не обремененные способом ее поколебать. Страна переживала собственных насельников. С самого начала в ней имелось нечто, что превозмогало людей, которые рождались в ней, топтали ногами, ездили и искали способа лучше пристроиться. Многие дулись московским хвастовством да так и лопнули.
         Андрей Михайлович Курбский умер в мае 1583 года. В соот-ветствии с завещанием он был похоронен в православном монастыре Святой Троицы на речном острове недалеко от белорусского Ко-веля. Река Турья омывает обитель, неся тихие воды в Припять, а оттуда в Днепр, искупавшего в избытке боярскую самодостаточ-ность.
         В старости Курбский не лишился красоты. Белые волосы об-рамляли властное умное лицо. Вельможные паны, успевшие встре-титься с князем Андреем незадолго до его кончины восхищались прозорливостью суждений благородного старца, предрекавшего России страшную смуту по гибели единственного здравого умом наследника. Приглядываясь из-под руки, посетители искали, чем ж была особо привлекательна его внешность любвеобильному мос-ковскому деспоту, что после бегства духовного любовника, обру-шился он на всю знать вообще. Так складывалось иноземное вуль-гарное представление об опричнине.
         Еще до снятия осады с Пскова, когда мирные переговоры от-крыли сообщение града, Матвей повез Ефросинью в Новгород. Он страстно желал очистить ее от грязи предыдущей жизни, и забыть то сам. Внушал себе что не было на жене вины. Жизнь мотала, таскала Ефросинью, ей не повезло. Не по-христиански вспоминать ей. Яков воспользовался девичьей неразумной склонностью. Когда Матвей умирал от ран в Суздале, они сговорились над одром, чая: исчезнет сговоренная помеха. Матвей согрешил, не закрывшись в монастыре, как положено заглянувшему в смерть. Он венчался при смерти, как язычник, тянущий в загробие и жену, и сокровища, из коих Ефросинья и была жемчугом первой величины. Ныне, отрицая тот прежний горький обряд, Матвей собирался венчаться повторно. Он договаривался произвести то в Софии,  рассчитывая на силу на-моленного древнего храма.  Повторное венчание должно было за-крепить начатки Суздаля, перечеркнуть бывшее у Ефросиньи с Яковом. Ефросинья покорно не противоречила. Только ни она, ни Матвей не решались пригласить на венчание многочисленную род-ню. Со стороны Ефросиньи полагали ее скончавшейся в славе цар-ской избранницы, тлеющей под каменной крышкой монастыря Но-водевичьего. Если Ефросинья объявится, неминуемо начнется доз-нание. За обман казнят и обманщицу, и недоносителя. Осталось сделать повторное венчание тайно, то есть – как в Суздале.
         Матвей договорился с попиком. Ночью Матвея с Ефросиньей, за кушак держащихся, обвели вокруг алтаря. Убиравшаяся в храме бабка несла обоим венцы. Ответы «да» прозвучали согласно. Судьба играла шутку. Венчал Матвея и Наталью тот же Пахомий. Он восстановился на службе, обретаясь теперь в Новгороде. Снова промышлял плутовством, которое почитал  безобидным. Пахомий помнил Матвея с Ефросиньей. Матвей его – неприглядывавшаяся  Ефросинья - со смутностью. Пахомий сдержанно кинул взор на ок-руглившийся стан новобрачной. Та поддерживала живот ладонями под полами расстегнутой  шубы.
         В новгородской гостинице Ефросинья родила двойню. Матвей был уверен, что - его сыновей. Дети родились переношенными и получили: один - имя Севастьяна по святому, в тот день чествовав-шемуся, другой – Исидора, так мать настояла, будто бы было ей днесь видение.
         Меж тем сражение под Псковом тлело. Переговоры прерыва-лись горячей схваткою. Матвей не желал в сем участвовать, оста-вался с женою в имении. Он соблюдал обычай: на грядушке кровати всегда для острастки супруги висела плетка. Плеткою Матвей не пользовался, но взгляд Ефросиньи часто приковывался к сему брачному оружию. Она  размышляла. Как ни ласков был Матвей. как он жену платьями, шубами, платками и сапожками не одаривал, сколько не сыпал перед ней денег для монист и жемчуга, обога-тившись на продаже леса, он не мог достучаться до нее. Под ду-шевной оболочкой расцветшего обильного молоком тела  матери нечто тлело, зрело и терзало.      
         Однажды Матвей проснулся и не нашел ни Ефросиньи, ни де-тей. Исчезли и две лошади с возком. Жестоко были наказаны слуги, да что толку! Матвей знал: жену надо искать в столице, и он ехал туда.
         Ефросинья остановилась  с сосунками-младенцами у одного  сдававшего горницы купца, и каждый день ходила на могилу Якова, легко разыскав ее. Сидя подле креста, день и ночь плакала. Этот не-притронувшийся к ней человек был неодолимым зовом сердца. Она ведала подлинное имя его – Исидор, ибо Яков, как называли его, сие существовало от сглаза. Не скрыто было и славянское имя – Дружина, запрещенное церковью и царем к употреблению. Две сажени земли отделяли  от тела любимого, душа его улетела далеко, и Ефросинья безутешно скорбела над Исидором, Дружиною, Яковом. Младенцы ревели, и Ефросинья, сидя на холмике, давала груди новому Исидору с Севастьянушкой.
         Матвей теребил Ефросинью нечуткой памятью, склонность же  к Якову прорастала нетерпеливым  зерном. В давности приглушено было чувство, но вот  росток пробуравил почву. Огляделся, окреп, сравнил и развернулся крепким не цветком, а деревом. Тогда не за-тирали слово «любовь», говоря: верность, привязанность, долг суп-ружеский. Ефросинья и на земле связалась с Яковом, как на небесах. После смерти Якова Ефросинья чуяла на третий день спустя, как изменился  образ любимого, как в девятый – распалось тело, в сороковой – истлело сердце. Плотски  ходила Ефросинья вместе с Яковом по раю и аду, видела сладостные кущи и озеро геенны ог-ненной. Она видела его   подле  откладывавшего рассмотрение ми-лостивого Господа. И противореча разумному, Ефросинья несла на могилу миску с кутьей, воду и яйца, будто способен отведать умерший.
         Ум оставлял ее: Ефросинья неутешно молилась на иконку под оструганным дождевиком-голубцом,  поставленным над иконою домиком. Ефросинья каталась меж могил в синем выпачканном в грязь платье. Она не боялась непогоды и холода. Не следила за со-бой, не ела, не пила. Молоко в ее сосцах оскудевало. Гибель угро-жала тише кричащим, ослабленным младенцам, заложникам мате-ринской привязанности. В воображении Ефросинья доставала Якова из земли, клала труп поверх, старалась передать половину жизни.
         Навещавшие кладбище обнаружили Ефросинью, меж крестов шатающуюся. Заговорили, хотели вразумить, не смогли, и решили, что ведьма. Чудовищны  были ее глаза, ввалившиеся, лишившиеся блеска,  ногти в земле, одежда, грязное давно немытое смердящее тело, два младенца на чьей-то могиле в небрежении. Ефросинья не отзывалась. Никто не признал ее, была она чужачка с потерянным ликом человеческим. Ведьма! Одни звали других, собиралась толпа. Ефросинью схватили, поволокли в городскую стражу, оттуда к тиуну. Несли и младенцев. Некая мать кормящая поделилась млеком. Исидор и Севастьян на время успокоились. Не давали их матери, ее страшась.
         О сем случае доложили Иоанну. Отнюдь не все он знал, так и это переврали. Его больного  тягостным недугом в возке  катали до свежего воздуха. Он приметил толпу подле избы тиуна за Неглин-кою. Изволил спросить о деле. Доложили: поймали то ли ведьму-отравительницу, то ли жену неверную. Смутное неверное и невоз-можное воспоминание мелькнуло про  взлохмаченную, изувечив-шую себя, исцарапанную собственными ногтями приведенную Еф-росинью. Велел поступить по Уложению. Величественное мнение:  по доказанным винам  казнь суровая.
         Из смутных слов Ефросиньи уже проведали у какого купца жила она. Повлекли туда на опознание. Смятенный купец отвечал: женщина известна ему как с Новгородчины приехавшая, денежного долга нет, вперед заплатила. Мнение невступившегося царя рас-пространялось мгновенно, усугубляясь. Люди стояли с метлами и дрекольем. Обвинения: «Неверная! Распутница!» звучали все тре-бовательнее. Люди точно слыхали о былой ее жизни. Купец умолял не казнить виновную во дворе. И все же повесили ее, в последний минуту просветленную, грехи  сознающую, молящуюся, бессвязно кающуюся, к Спасителю взывающую, на перекладине въездных во-рот.
         Купец проклинал толпу,  осквернившую постоялый двор. Ме-тал молнии на тиуна и стрельцов сие допустивших. Поздно подоспел Матвей. Он называл Ефросинью женой. Говорил, что казнена она по ошибке. Над могилой скорбела дяди. В чем вина? Скорбь неумеренная – не основание для казни. Но дело было сделано. На-зови Ефросинья родственников,  судьба ее продлилась бы.  Оторва-лась ото всех упорством своим, вот и получила.
         Забрав у случайной кормилицы малышей, Матвей потрясся верхами восвояси. Заехал еще к родственником. Требовал под-держки в закреплении за собой движимого  имущества Якова. Име-ние его вернули вернувшемуся из полона Федору Шереметьеву.
         Жизнь ставила перед Матвеем вопросы, а он заливал их вином. Прежние тугие жернова степенно поворачивались в крепкой задним умом голове. Ему не хватило благородства похоронить Ефросинью подле Якова. Лежит она не то что не рядом, но и на другом кладбище.
         Корабли ходили вдоль берегов, и Географусу с Писемским поначалу  не  испытывали отчаяния от лицезрения бескрайних мор-ских просторов. После шведской земли английская ладья оторвалась суши и пошла водою на обе стороны. Тогда и надивились, как угадывают мореходы путь. Выяснили: через стрелку кружащуюся и угольник на звезды направляемый.
         В самой Англии изумляться довелось гораздо. В Виндзорском дворце, куда привезли после моря, Елизавета скрывалась в замке от свирепствовавшей чумы, придворные встречались со смешными до ужасти поклонами, своим и чужим бабам, не гнушаясь, руки при-людно целовали. У многих болтались на поясах брелоки с малыми часами, из карманов торчали узорчатые платки для сморканья, на носах – очки. На башне тоже часы великолепные. На Руси меру времени еще капающей водой считали, зимой ночной час за два шел, летом  свет на двунадесять частей делили. Утром в Англии ребятня толпой с мамками и в школы шла, вот невидаль.
         Услыхав произнесенное герольдом  Иоанново имя, Елизавета встала. Была она женщина пятидесятилетняя, по возрасту ровня нашему  государю. Мужчиною она была не тронута, так царю и со-ответственно. Только предпочитал он девочек - в девочки Елизавета далеко не годилась. Под покровом лица ее струилась холодная расчетливая сухость. Слова скатывались горными камешками. За  не лишенной приятности улыбкой прыгали весы расчета. Фигуру королевы плотно облекало платье бордового бархата. Высокий кружевной воротник поддерживал голову с задранным тупым под-бородком. Кругляшки завитых русых волос начесаны на маленькие уши. Лоб в порах, торчит буграми. Скулы острые, нос великоват. Бабья суть глубоко упрятана, не докопаться. Держится с достоин-ством, словно Писемский и Географус не сваты, а оптовые шерсти покупатели.
         Елизавета через плохо говорящего  толмача, купца отставного, извинилась прежде, что не знает языка русского, была ли обязана! Изъявила сожаление о смерти наследника. На признание в любви царя отвечала, что любит его не менее и желает видеть когда-либо собственными глазами. Географус прикинул:  смерть Ивана  рас-чищала дорогу союзу России с Англией, будучи рожден сын Елиза-ветой от Иоанна. К деторождению по виду была королева  способна. Сваты оценили: груди невелики, зато зад объемист. Семя же Иоанна обильно. Не токма царицы, дворовые девки и курвы от него порожа-ли. Если же Елизавета будет бездетна, возраст указывал, что месячины могли у нее и прекратиться, по кончине королевы Англия отходила под скипетр Руси то ли Иоанну – когда переживет Елизавету, то ли Феодору или сыну Феодора от царевны Ирины Годуновой. Среди сбившихся к престолу зрелых мужей в шерстяных и камчатых кафтанах с блестящими пуговицами  Географус старался узнать соперника нашего царя – всесильного графа Лестера. Видел лики широкоподбородые, нерусские. Головы густые, лысые, а то - в накладных кудрях. Улыбаются все, но как напрягает общение с хитрецами подобными! Географус взял на себя роль государствен-ного мужа сдержанно улыбнулся, потом нахмурился.
         Вскоре королевский двор переехал в Гринвич, там московитам-послам предложили участвовать в охоте на оленей. Подслеповатый Писемский злился: «Мы здесь за делом, а не за игрушками. Мы по-слы, а не стрелки». На новом приеме Писемский сказал, что  Иоанн, жалуя англичан как своих людей, торопится договором утвердить дружбу с Елизаветою, дабы иметь одних приятелей и неприятелей. Пусть Елизавета спешно нам поможет, если не оружием, то деньгами против захвативших Яму, Ивангород и Копорье шведов. Перемирие, подписанное с ними воеводами, царь и дума признают недействительным. Нам нужна отсроченная платежом поставка всего для войны надобного: новейших пушек, пищалей, брони, нефти, серы, меди, олова и свинца. «Но разве война Ливонская не закончилась? Папа хвалится посредничеством в замирении царя с Баторием, – удивлялись Елизаветины министры, догадываясь, что царь передохнет и с английской помощью снова возьмется отбивать у поляков и Литвы теми под корону взятое.  «Папа может хвалиться, - отвечал Писемский, - государь лучше знает кто ему друг, кто враг».
         Кабинет объявил  согласие королевы на все наши предложения, кроме брачных, и были составлены главные статьи договора,  куда англичане по природной гордости протащили наименование Иоанна племянником Елизаветы, употребив выражение: «Царь просит королеву». Также не сумняшася добавили: «Никаким иноземцам, кроме англичан, не торговать в земле Двинской, на Соловках, на Оби, Печоре и Мезени». Писемский сдержанно отвечал: «Царь есть не племянник королевы, но венценосный брат. Наш царь объявляет волю, требует, спрашивает, но никогда не просит. Никакой самой дружественной нации  исключения не делает: все иноземцы торгуют в Руси на общих законных основаниях. Наши причалы для кораблей с товарами всем открыты». Министры вычеркнули из договора слово «племянник», оправдавшись, что оно ласковое. Внушали: англичане, северный морской проход Европе на Русь открывшие, имеют на преимущество право. Жаловались на новую царскую пошлину, дававшую выгоду отечественным купцам перед иноземными.
         Медик Роберт, вернувшийся в Англию с русскими, отдельно говорил Елизавете о царском сватовстве. Смущенно докладывал о царском желании пройти королеве  врачебное освидетельствование на возможность к деторождению. Королева отвергла то с унятым негодованием. Беседуя на щекотливую тему с московскими по-сланниками, Елизавета изволила назвать Иоанна «известным женской красоты любителем» и вместо себя предложила ему в царицы племянницу Марию Гастингс. Про нее и ранее в Москве слыхали. Протеже королевы послам  показали в саду. Дозволили глядеть че-рез заросли на нее,  с женой канцлера графинею Гонтингдонской гуляющую. Географус и Писемский сознавали:   опускают их уров-нем ниже, как в случае с племянником. Приходилось только удив-ляться английской наглости: Марии Гастингс оказалось не одинна-дцать лет, как из писем проглядывалось, а тридцать и более. Ошибку англичане объяснили опиской . Канцлер Бромлей наклонился к уху Писемского и прошептал про Гастингс: «Вот она, царская невеста. Королеве угодно показать ее вам не в темном месте, не в комнатах, на чистом воздухе для лучшей оценки».
         Была  английская Мария толста и рыхла, словно тесто. Чванясь, губы раскатывала. Нижняя челюсть выпирала над верхней, щерилась  мелкими рыбьими зубами. Цвет лица был болезненный желтый. Пудра и белила лежали ошметками. Географус, отвечавший  за вкус, покоробился. По причине непривлекательности была лишена английская Мария  брачных притязаний на родине и казалось радоваться бы ей, что царь от королевы снизойдет до нее. Канцлерша говорила с ней о женихе. До подглядывавших доноси-лось имя Иоанна. И оскорблено замечали: Мария-то кочевряжится, все чего-то о царе недоверчиво выспрашивает.
         Невесту подвели к московитам открывшимся. Послы вблизи ужаснулись. Такая на царских смотринах не то что в две дюжины, в тысячу при отборе не попала бы. Английская Мария поклонилась и глядела прямо, с вызывающей гордостью. Писемский с Географусом врезали в память образ. Художник страстей человеческих повидал немало, ночевал и в подворотне, и в таборе, с бабами спал подчас не для удовольствия – за щи, и тот присел. Царю пощечина наносилась, и все с улыбочкой.
         Писемскому пришлось срочно писать в Москву  об изменении кандидатуры и возраста невесты. Мария заставила  просить себя выйти за Иоанна и казначейшу, и саму королеву, жеманясь на усу-губленные злодейства жениха, в Англии известные. Отказывалась сидеть для портрета, вот лицо недавней оспой подпорчено. Непо-слушание, несговорчивость вопияли. Послы-то знали, как в подоб-ных случаях поступал и царь, и достойнейшие русские мужчины. Писемский прикинул: ежели они с Географусом напишут царю о невесте правду, не сносить им голов. Обсудив с тщательностью,  положили: царь никогда не увидит сей переспевшей страхолюдины. Написали из лести к царю так: «Мария Гастингс ростом высока, стройна, тонка, лицом бела. Глаза  серые, волосы русые, нос прямой. Пальцы на руках долгие». Красавица!
         Несколько месяцев ушло на переписку с Москвой, письма об-менивали торговыми кораблями.  Англичане готовили брачный до-говор, защищавшей права будущей московской царицы и ее потом-ства. Царь открыто сообщил королеве о рождении у него от Марии Нагой сына Димитрия: с судьбой воюя дал  имя Анастасьиного первенца. Королева поздравила царя через русских послов и торо-пила с брачным договором. Она не видела препятствия в нынешнем браке Иоанна. Отец ее Генрих VIII шесть раз женился. Нужно - Ио-анн разведется.
         Иоанн требовал портрет невесты и ему  послали. Живописец постарался на славу, реализм не одолел. Не дожидаясь результата воздействия сего портрета на обостренные чувства разборчивого азиата, Мария  царю уже отказала. Оперлась на двенадцатилетней давности московские казни. Предубежденная королева аргумент приняла. Отец у нее казнил мать. Свою кузину (Марию Стюарт) сама скоро отправит на эшафот. Королева позволяла  себе позволить не сознавать лицемерия.
         Угостив в Гринвиче послов прощальным  великолепным обе-дом, Елизавета дала им два письма к Иоанну. В одном благодарила за предложение союза, в другом – приглашала посетить Англию. Королева назвала Альбион второй Россией. В Московию отправ-лялся особый посланник - Иероним Баус, человек, пожалуй, черес-чур прямой для тонких дел.
         Наш же Географус в достатке насмотрелся на театральные представления на берегу Темзы, там раскидывали шатры, сколачи-вали подмостки. Географус пылал желанием  подобное повторить в России.
         Приняв возвратившихся послов , царь сказал Баусу:
- Отчего королева упорно не рвет дружбы с врагами  моими, Бато-рием, Литвой, Швецией и Данией? Не заставляет вернуть мне Ли-вонию и Полоцкую землю, исконные волости русские? Она желает беспошлинной торговли, исключительного права входить в наши северные гавани, но не требует отдать назад Нарву, единственные наши  балтийские ворота, откуда ближе вести товары до Москвы. Зачем кругляк вокруг недружественных шведов совершать? Прося, пусть дает. Сама Елизавета недружественным меня сочтет, коли погоню я с Поморья немцев, голландцев и французов. Воля их тор-говать себе и нам на пользу. Англичане – гости нам, не указчики. Известен обман: привозят  гнилые сукна. Обзаводятся прибытком и гадят за глаза: пишут худое о нас на родину: и невежды мы, и глуп-цы. Вот буду глупцом, остальным предпочтя британцев. Никто не смеет наставлять меня, как править,  русскому народу – как жить. Поверьте на слово: мы  вас не чуднее. Наших особенностей вам не знать.
         В словах царя была и справедливость и оскорбленное само-любие за отказ  королевы, потом – и племянницы. Растерянный царским напором Баус отвечал:
- Королева Елизавета стоит выше императора Римского ( Немецкой нации). Его отец нанимал ее воевать с Францией. Не менее она царя.
         Иоанн вспылил:
- Речь не шла, что она менее. Токма и мы не лыком шиты. Оставьте дурачить нас. Без вас не умны, - засмеялся и смягчившись добавил: - Дай Бог, чтобы у меня был такой верный слуга, как ты!»
         В знак отличительного снисхождения Иоанн согласился, что только англичане станут входить в гавани Карельскую, Варгузскую, Мезенскую, Печенгскую и Шумскую. Оставил Пудожерскую и Кольскую для других гостей.
         Призвав Бауса на тайную беседу, Иоанн, опуская королеву,  выспрашивал, нельзя ли как-то переубедить отказавшую ему Гас-тингс. Баус, имея напутствие, подтверждал, что Мария нехороша лицом, плохого здоровья. Принесли портрет красавицы. Посол от-некивался прикрасой художника. Не без ведома королевы ли писа-ли?! – говорил царь. Не все по ведому, - плутовал Баус. Мария  Гас-тингс не согласится ни веру переменить на православную, ни обычаи соблюдать.
- С чем же ты приехал?! – закричал Иоанн. – С пустословием? От-казом?! Не тебе ли с королевой я вчера пять причалов отдал? Верни!
         Баус уклончиво отвечал о возможности некоего нового безы-мянного сватовства.
- Во что вы меня ставите?! В Англии невесту сыскать не способны?!
         За стенкой закричал ребенок, которому закрывала рот царица. Под свирепым взглядом государя посольский дьяк Щелкалов вы-скользнул помочь. Что-то сказал. Вопль лишь усилился, потом стал стихать - младенца Димитрия уносили далее.
         Баус обещал в короткое время доставить царю изображения десяти и более лондонских знатных девиц на выбор. Иоанн захлеб-нулся насмешкою:
- Понравится девица, получите право исключительной двинской торговли!
         «Известный любитель женской красоты» с поздней осени 1583 года стремительно сдавал. Он чувствовал болезненную томность тяжко подкрадывавшегося разрушения. Все чаще впадал в задумчивость, полудрему,  в беспамятство не токмо наедине, но и принимая послов, слушая доклады думских бояр, приказных дьяков. Рука государя надолго застывала в воздухе, когда, лежа в креслах, он позволял себе развлечься любимой игрой в шахматы. Борису Годунову, часто составлявшему пару, составляло огромного труда проиграть так, чтобы царь не заметил. За свой выигрыш Борис навлекал неудовольствие, за грубый проигрыш мог получить шахматной доской по голове. Когда Иоанн проваливался в бес-сильный сон, придворные замирали подле, страшились пошеве-литься, совместно ловили бесшумными жестами залетевшую зим-нюю муху.
         Царя  смешило, что жены бояр и придворные девки падали в обморок от его гневного взора, и он в игривом укоре специально хмурил брови на них. Но брови уже не слушались и разлетались се-ро-рыжими мохнатыми птицами. Заслышав крик Димитрия, Иоанн требовал временную царицу. Ругал ее, что не дает грудь младенцу по первому  требованию. Мария оправдывалась. Молока было в из-бытке, кормилица не требовалась. Нагая чуяла  шаткое положение. Не скрыты для нее были письма мужа в Лондон. Отец царицы, больной после истязаний за клеветничество на Бориса, Федор Фе-дорович прятался царя, не приходил. Зато на цыпочках ходили око-ло трона другие Нагие - братья Григорий, Афанасий, Михаил, мла-дой Андрей Александрович. В интересах партии Нагих была кончина государя до того, как пострижет он в монастырь Марию, к чему шло по английскому согласию.
         Царя пользовали мукой с медом, печеным луком, семенами, в горшках отваренных. Иоанн доверял более других Якову Строгано-ву. Ежели  покорил Сибирь, то и во всем остальном должен быть он умелец. Строганов мазал дряблое тело Иоанна медвежьим салом, давал пить настои кривых сибирских корешков, парил в бане вет-вями дерев, произраставшими за Каменным поясом. После бани  государю делалось лучше, от отваров корешков сердце немыслимо стучало. От битья в висках темнело, в глазах. Иноземные доктора, тоже царя пользовавшие, были против Строгановского лечения. Скрипели: напряжение сил ведет к убыстренному истощению. От Иоанна стал исходить нестерпимый отвратный дух внутреннего гниения. Злые языки желали бы найти у него венерину болезнь, но консилиум иноземцев определил рак легких.
         Иоанн мучился приступами странного смеха. Болезненная улыбка не сходила с искаженного  вымученного складчатого лица   с заострившимся  подбородком, натрое разделенным серой бородой, выпученными бугристыми надбровьями черными глазами, откуда ущелья морщин бежали к отвислым породистым ушам, вылезавших из  косм. Сиплым глухим голосом Иоанн надоедливо храбро твердил, что нацарвствовался, и то – шел пятьдесят первый год. На-пичканный лекарствами, Иоанн еще хватал за груди набожную невестку. Ирина не находила  покойного места. Входила в царские покои с сострадательной древней иконкой и бежала, закрывалась на запор на женской половине в ужасе, омерзении. Как сложилось бы с ней, коли царь поправился? Слабый, он ее не догонял. Поверят ли ангелы его ежедневному троекратному дьявольскому покаянию? Не слеп был Иоанн: оказал Годуновым он великую честь породнения с Рюриковичами. Борис  терпел, привычно ждал,  беспомощно рассчитывал. Иоанн требовал звать научать Ирину в свою очередь объяснять Феодору, как детей делать. Желал  поглядеть на кроху-внука, не в дурака-отца. Призывал младых и вразумлял в ногах его постели сидящих. Ирина пылала. Мысленно читала молитвы, дабы грязные слова тестя не убили души, а Феодор волосами жены иг-рался. Сплетет косички да  и распустит.
         С севера  звали волхвов. У Зенке царь потребовал поискать в оставшихся бумагах Бомелия, нет ли другого оставленного пред-сказания царской смерти, кроме несбывшегося. Таковое сыскали. Царю надлежало отлететь 18 марта сего года. И уже явилась комета с крестообразным хвостом, видели меж колокольней Ивана Вели-кого и церковью Благовещения. 10 марта литовский посол был ос-тановлен на пути в Москву по причине сильного государева недо-могания.
         Царь провалился в беспамятство. Он громко призывал убитого сына, бесполезно отписывал ему царство. Мало ли было и пись-менных таких завещаний! Борис прислуживал повелителю. Мольбы Иоанна бальзамом изливались ему в сердце.  Иван, мертв, есть  Феодор. При неразумии Феодора, сей подвластен наущениям  суп-руги, она – Годунова. Невиданная удача: северная Русь доставалась Борису. Чтобы не сглазить, тот не смел  помышлять, как обойдется с нею. Ясно: не подобно Иоанну! Беречь, лелеять, расширять, об-легчать налоговое ярмо. Заставить людей любить себя, не бояться. Иоанн со своим страшным  поставленной на попа тыквой-черепом, паучьими пальцами ниже колен, лежал на постели, ставшей одром,  метался, то богохульствовал, то взывал, но не подавал признаков, что когда-либо  распознал  в Борисе  оппонента.  Борис хоть и об-лагодетельствован овичем, но другим, не царю. Ему он оставался Борькой, подай-принеси! И Борис, опрокинув царя на бок, сдирал с него порты и покорно вытирал тряпкою скудные государевы ис-пражнения. Те были, как кровь. Иоанн  выкашливал серозные кро-вяные легкие. Смрад разложения висел в комнатах невыносимый. Нельзя было морщиться.
         Государь нашел еще силы приказать отнести себя в подвал, где лежали сокровища. Кликал послов, на месте оказался английский посланник Горсей. Слабой рукой перебирая смарагды и яхонты, царь  напоследок хвалился Горсею богатствами России. При Горсее Иоанн вызвал Богдана Бельского и приказал выгнать из дворца волхвов и астрологов, ибо, перепутав дни, думал, что 18 марта уже прошло, и он опять обманул смерть.
         В теплой ванне царю стало лучше. Лежа в воде, он ждал доне-сения о казни самых наглых предсказателей. Они успели бежать. Бельский обещал к вечеру словить всех. Царя обтерли ароматной рухлядью, он коротко забылся. Проснувшись, еще соизволил играть в шашки. Вдруг повалился на шашечную доску лицом к Богдану. Огромные глаза вылезли, будто на ниточках, и разглядывали что-то за спиной царедворца. Врачи из соседней горницы ринулись  уже к трупу. Терли  крепительными жидкостями, бесполезно.
         Вошел митрополит Дионисий, тяжелый мрачный торжествен-ный. За ним Борис торопливо внес схиму пострижения. Все замерли, настолько неуместным показался  обряд, иступленным вообра-жением назначенный величайшему грешнику. Митрополит тороп-ливо прочел молитвы. Не веря в пресечение жизненной нити, объ-являл усопшего живым  монахом Ионою.
         Борис выскользнул в задние двери. Он столкнулся с Феодором, того вела Ирина. Феодор едва понимал происшедшее. Таинство смерти  было ему  игрой. Отошедший батюшка ничего более не запретит. Можно будет бить в колокола в неурочный час; наполнив павлинами дворец, гонять птиц; ездить охотиться, когда в голову придет. Не убьет он, как Ивана. Годунов низко до земли поклонился Феодору, как кланяются царю.
         Бельский с ухмылкой сунул Борису окончательное царское за-вещание. И в зрелые годы Борис  не брался учиться читать. Праг-матический ум его подсказывал, что сие на Москве ни для чего не необходимо. Борис позвал Васю Шуйского. Они заперлись в дальней горенке. Василий разбирал по слогам  гладкий крупный почерк Щелкалова.
- Ну! Ну! – торопил Борис. Он ждал слов: « и царство передаю сыну моему Феодору».
         Но сих слов не было. Василий, вытирая шапкой ливший от напряжения чтения  пот, с омертвляющим ужасом говорил:
- … и отдаю великую Русь эрцгерцогу Эрнесту, назначая того пра-вителем. В государев удел  Эрнесту выделяю Тверь, Вологду и Уг-лич. Ежели сын мой Феодор умрет бездетным, не родив наследника разумного, Эрнест Австрийский делается полноправным наследни-ком русского престола.
         В ушах Бориса звенело, он не верил:
- Русь – немцу?! Царь Эрнеста в глаза никогда не видел.
- Государь двигал Эрнеста на польский трон, ежели сейм ему самому или годному из сыновей откажет. Поляки предпочли Батория, - напомнил Василий.
         Борис крутил, вертел, мял бумагу, будто там еще что-то могло быть написано, по-другому. Нет, царь возвращал на Русь старое имя правителя, кое носил Олег при малолетнем Игоре, потом – Ольга – при сыне Святославе. И этим правителем должен был стать  иноземец - Эрнест, брат австрийского императора Рудольфа, с обо-ими Иоанн никогда не пересекался. Впрочем, и в Англии, вообще – заграницей, Иоанн не был, а как любил! Далее в сей новой душевной грамоте подробно перечислялось какими шубами, шапками и золотыми цепями  с кубками и ковшами одарить Марию Нагую и  любезного сына Димитрия, а также - верных слуг, дворовых. Ди-митрий в качестве наследника ни единой строкой не рассматривался, видимо, так Иоанн уважал его мать. Годунову назначалась должность рынды при Феодоре, таскать за ним палицу на охоте, помогать одеваться и так далее, то есть Борис Федорович падал в должности, возвращаясь к прежнему. Он не оставался стряпчим, ведь Феодор не должен править, потому более не касался царской стряпни. Кому носить за ним скипетр и державу решит пригла-шенный на трон Эрнест.
         Скрытый смысл вручения последнего царского завещания Бо-гданом Бельским именно Годунову, мгновенно дошел до Бориса. Никто в Москве не поддержит такого определения. Эрнест, при со-гласии, навезет в Московию собственных немецких начальников, московским боярам и дворянам не достанется ничего. Зажмут и православие. Борис торопливо рвал неслушающуюся толстую бу-магу. Василий Шуйский чиркал кремнем. Завещание круглилось, пылало.
         Через рассорившегося с Годуновым и Бельским, стремившегося навредить обоим и  проболтавшегося думного дьяка Щелкалова  иноземные послы и русская знать узнали последнюю государеву волю. Все восприняли сие курьезом, почли блажью впавшего в беспамятство предпокойника. Но Иоанн и без Андрея Щелкалова, предусматривая возможное его уничтожение, заблаговременно до смерти неоднократно толковал его статьи. Лишившись Ивана, царь Иоанн позаботился, чтобы царство не отошло слабоумному – бу-дущему боярскому флюгеру.
         Третий день с колокольни Ивана Великого и сорока сороков московских церквей лился  звон, смазывая исход царской души. Печальным перепевом звенела многострадальная русская земля.  Выстелился слух, что царя отравили. Народ, подученный Нагими и переметнувшимся от Бориса Бельским, прозревавшим за слабоум-ным Феодором Годуновское всевластие, ломился в Кремль. Вопили: «Младенца Димитрия – царем!» Вот за кого хотели спрятаться!  Борис приказал закрыть ворота. Выкатили пушки. Вывели на улицы стрельцов.
         В Кремлевском Архангельском соборе Иоанна похоронили рядом с сыном Иваном. Плакала младая Нагая. Кутала от гулявшего сквознячка  младенца Димитрия.  Хмуро согнулся князь Богдан Яковлевич Бельский, оглаживал дегтярную, красивым кружком остриженную бороду. Втягивал живот герой Псковской обороны Иван Петрович Шуйский. Слуги внесли в креслах да так и держали на плечах, дабы погребение видел, разбитого параличом  рыхлого Никиту Романова. Старый Иван Мстиславский из-за слезливых глаз не видал ничего. Его втащили подмышки сыновья. Пыхтел грузный митрополит, отпевая грешника. Тоже рассчитывал влиять на довер-чивого Феодора. В синем охабне без шапки опирался он на смирен-ную в черной ризе вдовицу Ирину. Стремясь из мира, она одевалась монашкою.  Она и Феодор тосковали искренне, не выгадывали.
         Стоял и Борис с Василием Шуйским. Скрытая издевка грела Борисово сердце. Прошлой ночью, без свидетелей читая над по-койным  акафист, не удержался он и врезал Иоанну кулаком в под-реберье. Труп качнулся, будто ожил. Остращался в миг да оправился рында. Тощая желтая свеча Иоаннова тела более не пылала ярым  духом.


               
                12


         Возвращенный ко двору Матвей Грязной наблюдал, как входит в силу Борис. С Годуновым четыре мужа составили околотронную пентархию. Возглавивший ее митрополит Дионисий мирволил герою  Пскова Ивану Петровичу Шуйскому, за оборону града получившего его в  наместничество. Особняком стоял гордец Богдан. Но вот вдруг просит Борис на тридцать втором году жизни,  усыновить себя, отца лишенного,  Ивана Федоровича Мстиславского, сына родной племянницы отца Иоанна и председателя действующей Думы, боярина старейшего. Борис не получает отказа. Теперь сын он не  Федора Ивановича Годунова, но Ивана Мстиславского. Не подобнее именоваться  ему Борисом Ивановичем вместо  Бориса Федоровича? Влиятельные приказные дьяки – братьи Щелкаловы  каются в разглашении последнего Иоаннова завещания, подбиваются  с общим интересом  Борисом. Борис с ними соединяется, великодушно прощая.
         Нагие с царевичем Димитрием отправлены на житье в Углич. Сыну от восьмой жены, ей и родне нет доверия. В ответ - опять волнения в Москве. Снова под флагом Димитрия мутит Богдан Бельский. Четверо: митрополит, Иван Шуйский, Годунов и Мсти-славский соглашаются вычеркнуть его из пентархии. Бельский со-слан. Но уже стелется  молва: престарелый Иван Мстиславский за-мышляет на пиру отравить названого сына. Мстиславский Годуно-вым опережен: по названной вине   закрыт в Кирилло-Белозерском монастыре отец. Шуйские в ответ требуют отстранить бездетную  наследником Ирину Годунову и женить Феодора на дочери насиль-но постриженного Мстиславского. Борис объявляет митрополиту: развод – дело беззаконное, дети будут! Скоро свои холопы чернят псковского героя. По пристрастному дознанию схвачены Иван Петрович и Андрей Иванович Шуйские, Василий Скопин-Шуйский. Первого увозят на Белоозеро, второго – Каргополь, там удавливают. Княжну Мстиславскую стригут в монастырь. Митрополит вступается за Шуйских. Его ссылают в Хутынский монастырь, от-куда  прежде был призван. Вместо Дионисия сажают на высший духовный престол послушного ростовского архиепископа Иова. Борис добивается признания его не митрополитом, но - патриархом. Борис победил. Пентархии конец.
         В 1585 году Борис уговаривает английского посла Горсея в обмен на льготы британским торговым компаниям съездить в Ригу и вывести оттуда Марию Владимировну с дочерью. Не сказавшись датчанам, Мария Владимировна бежит из Риги в Москву. Вместо обещанных вотчин и содержания, ее разлучают с дочерью и по-стригают в Пятницком монастыре близ Троицы. В 1589 году там с королевскими почестями хоронят крошку Евфимию.
         Во время венчания Феодора на царствие Борис  несет за ним скипетр. Он в белой одежде рынды с тяжелой золотой цепью на груди. И уже все иностранцы понимают, что решать вопросы сле-дует не с царем, Думою и приказами, но с сим скромным царским гардеробщиком. Как его не назови, он всевластен.
         Став царем, Феодор солиднеет. От забав с голубями и коло-кольным звоном переходит на воздушные бои кречетов и медвежью охоту. Прибитая оппозиция устами неверно-верных Щелкаловых подучивает царя как-то шутки ради пустить на затравленного медведя Бориса с рогатиной. Дурашливому самодержцу все дикое развлечение. Борис с улыбкой идет на десятипудового зверя, бере-зовыми лубками закрыв предплечья. Держит рогатину не в руках, как ожидали, ибо тогда Борис не выдержал и неминуемо пал жерт-вой зверя, а упирает ту концом в землю. Рыкающий медведь пропа-рывает брюхо. Гридни добивают раненого зверя. Судьба блюдет Бориса.
         В поисках народной любви Борис выпускает из тюрем всех Иоанновых пленников. Щедро раздает боярство, первым – троим Годуновым. Сын сосланного и постриженного Мстиславского – Федор Иванович выдвинут главою Думы, без права вступиться за отца.
         Важные изменения происходят в Польше. В 1586 году умирает Стефан Баторий. Поляки предлагают за 200 000 им наличными избрать королем Речи Феодора Иоанновича. Торг уместен. Поляки сходятся с русскими на 100 000. Борис отправляет соболей на 20 000, обещает скоро деньгами  еще 70 000. Восточные славяне  друг друга знают, чтобы доверять безоговорочно. При голосовании из-биратели от немецкой шляпы (Максимилиана, племянника Эрнеста) и русской шапки на пиках переходят под значок норвежской сельди. Королем провозглашается Сигизмунд, сын шведского Иоанна (Юхана) и польской Екатерины, той - отказавшей Грозному.
         Феодор умоляет шурина быть Правителем при нем. «Ты зна-ешь, как надо?» - вечный вопрос его по возникающим делам. Борис упрошен и скоро сосредотачивает в своих руках пятую часть рос-сийского богатства. Родственники Годунова наполняют Кремль и Арбат, занимают государственные должности.
         В 1591 году приходят трагические вести из Углича. Малолет-ний царевич Димитрий, успевший подтвердить детские доблести отца кровавым убийством  угличских кошек, собак и кур, с ними вступал он в сражения непредсказуемые,  вдруг неожиданно уми-рает, зарезавшись ножичком. Новость ужасная, ибо, как не верти, Димитрию надлежало наследовать бездетному Феодору. Годунов  посылает в Углич  комиссию во главе с Василием Шуйским,  тя-нувшим в положении пристяжного державную колесницу.
         Расследование воссоздало события злосчастного дня:  15 мая, в субботу, царевич чувствовал себя слабым после припадка падучей. В шестом часу дня ( в начале второго пополудни по современному времени) не до конца отстояв обедню, он вернулся в каменный терем, для него с матерью заново отстроенный. Сюда ему принесли просфору. Съев ее, младенец попросил пить, а после того пошел со своей нянькой Тучковой-Ждановой погулять на берег Волги, тот был недалече. Мать с царевичем не пошла. Дяди Нагие разъехались по своим домам обедать и послеобеденно спать.
         Нянька вела царевича за руку. Они мирно беседовали. И, если царевич и наступал ей на подол сарафана или ногу, оттуда выныри-вающую, то  без умысла… Далее нянька утверждала, что почуяла, как ее ударили по голове палкою.  Когда пришла в себя, в ногах ее лежал истекающий кровью осьмилетний младенец. Понятно, что не в интересах няньки было признаваться, что она отвлеклась, и, стра-давший падучей царевич упал на им же выставленный ножичек.
         Смерть царевича убирала еще одно препятствие на пути Бориса к формальной власти,  фактической он обладал.  Завистники Бориса немедленно  приписали гибель наследника его людям, при-ставленными к  осьмилетнему «младенцу» для охраны. В антиго-дуновских писаниях нянька Жданова упорно именуется кормилицей, будто восьмилетний царевич еще грудным молоком  питался. Не след перечислять другие несообразности. Госкомиссия Шуйского постановила:  «… жизнь царевича прекратилась судом Божьим».
         Не прошло двух месяцев после кончины царевича, как  взмет-нулись за Окой  бунчуки крымского хана Казы-Гирея, преемника скончавшегося Мухаммада, то есть Ислама. Ночевал хан в Лопасне и шел к Москве. Феодор с Ириною молились и плакали в соборе. Воевода Григорий Васильевич Годунов будто бы отирал царю сле-зы, обещая: «Завтра не станет хана!»  Борис выехал к войску, ут-вердив на случай неудачи командующим Феодора Ивановича Мстиславского, брата. В воинскую думу вошел и замиренный Бо-гдан Яковлевич Бельский.
         Наши встали, окружившись повозками. Всю ночь Годунов хо-дил среди воинов, укреплял дух, советовал и принимал советы, требовал доверенности и находил обещания. Слышали  конский топот, бряцанье оружия. Хан крался осторожно, встал у села Коло-менское. Указал царевичам без сигнала ударить на московитов. Крымчаки  осыпали русский лагерь стрелами. За раздвинутые по-возки встречь им вышли отборные охотники, нанятые дружины не-мецкие и литовские,  с капитанами. Главное войско оставалось за щитами, ждало часа. Поставленные на козлы палили  пушки. Им отзывались пушечные залпы со стен монастырей и Кремля,  под-держивающий пущенный через перебежчиков слух, что,  как при Молоди, идет подкрепление из Пскова и Новгорода. Подученный народ вопил ложной радостью.
         Московиты преобладали  пищалями. Враг подался и отступил, покрывая песчаное поле трупами и ранеными.  Годунов гнался за Казы-Гиреем до Тулы. Хана не поймали. В простой телеге, лишен-ного ханского возка и половины войска, его свезли в Бахчисарай.
         По победе Феодор отсыпал Феодору Мстиславскому и Году-новым португальских монет золотых. Другим воеводам – ганзейских корабельников, венгерских увесистых червонцев. Накинул прилюдно на Бориса со своего плеча шубу с золотыми пуговицами за тысячу рублей и с себя же – цепь драгоценную, пожаловал золо-той сосуд Мамая, добычу битвы Куликовой, также - три города в Важской пятине Новгородской земли и титул слуги, до того лишь тремя боярами носимый. Другие воеводы, головы, дворяне и отроки боярские были не забыты: одарены шубами, сосудами, вотчинами, поместьями, деньгами, камками, бархатами, атласами, соболями и куницами. Стрельцы, казаки и наемники  получили тафты, сукна, деньги.
         В память победы над ханом Борис заложил Донской монастырь - на его месте стояло русское войско. На следующий год у Ирины родилась дочь Феодосия. Молились о  наследнике мужского пола. У самого Бориса уже была девятилетняя дочь Ксения и трехлетний Федор.  Феодосия скончалась, прожив несколько месяцев.
         Во внутренней политике Борис поддерживал служилое сосло-вие. Он запретил крестьянам менять собственника  в Юрьев день, сокращая гибельность миграции, разорявшей владельцев. Земле-пашцы и дворовые, бежавшие из поместий и вотчин в течение предшествовавших закону пяти лет, должны  быть отыскиваемы и возвращаемы к повиновению. Те, кто прослужит у господ не менее полугода, провозглашались вечными безгласными холопами, о чем записывалось в приказную книгу. Благо одним, горе другим.
         Прославлялся Борис как строитель. При нем были заложены или возобновлены многие  города: Цивильск, Уржум, Царево-Кокшайск, Царево-Кунчуйск, Саратов, Переволока, Царицын, Лив-ны, Курск, Воронеж. Астрахань была обведена каменною стеною. В Москве положена Белогородская стена вокруг  пригорода.
         Во внешних делах Борис продлил мирные договора с Польшей и шведами. Он смирился с потерей портов на Балтике. Взамен отстроил Архангельск на Белом море.  Борис в согласии с жела-ниями Европы переориентировал Московию с запада на юг. Сын скончавшегося Максимилиана Рудольф, император Священной Римской империи, вместе с папою  Климентом VIII тогда вновь по-сылали на Русь легата, теперь именитого Александра Комулея, аб-бата Моненского, для снисхождения, если не страны, то двора, к католичеству. Легат уговаривал окружение Феодора и его самого, то в скипетр, то в державу игравшегося, подтвердить царский титул у папы и тревожить набегами турок, то есть крымчаков, в дела же европейские не лезть. Годунов обещал крымскую войну, да не  на-чинал. Все же повел переговоры с персидским шахом о совместном ударе на османов. По переговорам получил в дар от шаха желтый яхонт весом в сто золотников, седло Тамерлана, латы и шлем.
         Царство Бориса при Феодоре стали четырнадцатью благосло-венными годами. Государство наслаждалось миром. Богатые про-цветали, бедные не доводились до низложения риз. Урожаи под-держивали минимум, принимаемый простым человеком  за достаток. Воинские наборы не обезлюдивали, в том не имелось нужды: поляки и шведы удовлетворились ливонскими приобретениями,  хан же затих. Борис границ не расширял, кроме саморасширяющейся Сибири, где без боя занимались богатые, малонаселенные территории.
         В 11 часов вечера 6 января 1598 года патриарх Иов, приобщая Святых Тайн, помазал отходящего царя елеем. 7 января Феодор ис-пустил дух без судорог и трепета,  уснув натешившимся ребенком. Феодора положили в церкви Михаила Архангела подле отца и брата. Ирину, ангела кротости, внесли проститься с мужем на руках. Она рыдала, виня себя в бездетности: «Я вдовица бесчадная! Мною гибнет корень царский!» Требовала немедленного лелеемого по-стрижения. Над  головой Ирины вертелись оставшиеся в небрежении  говорливые снегири, последняя незадачливая Феодора утеха.
         Мстиславские не заявляли о правах на престол по греху неза-бытого  служения Литве. Ближним по родству в доме святого Вла-димира стоял Василий Шуйский. Выходило ему и царствовать. По-сле короткого брака с Еленой Михайловной Репниной, умершей вместе с младенцем в родах, Годунов настоятельно рекомендовал ему не жениться более. Шурин Феодора удостоверял запрет Иоанна жениться и иметь потомство Василию Шуйскому и Федору Мсти-славскому, старшим в претендовавшим на престол родах. Шуйский и Мстиславский вынужденно подчинились. Обоих не пускала во власть сложившаяся за четырнадцать лет подле трона Феодора эли-та.
         С Лобного места народу объявили: умерший царь поручил «строить душу» патриарху Иову, шурину Борису и двоюродному брату Федору Никитичу Романову при царице Ирине. В Англии, от Иоанна – ориентир, не в первый раз и который год правила женщина. Но Россия - не  Англия.
         После сорокадневного «правления» Ирина удалилась в Ново-девичий монастырь. Ей утомилась руководством брата. Мягкость не позволяла отказывать, совесть - соглашаться. Борис никогда не предлагал противного, и все-таки подсказки омрачались мирским, насквозь переплетенным с выгодой семейства. Ирина постриглась под именем инокини Александры - весть поразила Москву громом. Народ, сановники, дворяне, купцы и  посадские шли на Новодевичье поле, падали коленопреклоненно, заклинали не оставлять  в си-ротстве. Ирина могла править черницей, но она отказалась.
         Государственный дьяк и печатник Василий Щелкалов пред-ложил взять узды правления Думе. Партия Годунова  не желала слышать, сославшись на присягу Ирине, которую успели дать. Пат-риарх Иов первый воскликнул, что царство следует от сестры пере-дать брату смиренному, исключительно об интересах страны пеку-щемуся. Но уже Борис сидел в келье сестры и отказывался выходить.
         Дума писала указы именем царицы Александры и звала собор. Слух о новом впадении хана заставлял спешить: «Хан будет под Москвою, а мы без царя и защитника!» 17 февраля в Грановитой палате собралась освященная Дума. Из 474 человек  четверть без-условно можно было назвать людьми Бориса. Сотню вел за собой патриарх. Из остальных многие были Рюриковичами: Мстиславские, Шуйские, Сицкие, Воротынские, Ростовские, Телятевские. Иоанн пригнул  выи, Рюриковичи удерживались провозгласить древнее право. Называли первым Бориса,  брата царицы. Передавали, что Борис договорился с Василием Шуйским быть  при Годунове теснейшим советником.
         Патриарх Иов сказал: «Государыня Ирина Федоровна и зна-менитый брат ее с  первого детства возрастали в палатах нашего великого царя Иоанна Васильевича и питались с его стола. Когда  Иоанн удостоил Ирину стать своею невесткою, с того времени Борис Федорович жил при нем неотступно, навыкая государственной мудрости. Однажды, узнав о недуге своего юного любимца, царь приехал к нему вместе с нами, молвив милостиво: «Борис, страдаю за тебя как за сына, за сына, как за невестку, за невестку, как за самого себя! И показав три перста десницы своей,  примолвил: Се  есть Феодор, Ирина и Борис. Ты не раб,  а сын мой! В последние часы жизни всеми оставленный для исповеди, Иоанн Васильевич удержал Бориса Федоровича при одре своем, говоря: «Для тебя обнажено мое сердце. Тебе приказываю душу, сына, дочь и все царство. Блюди или дашь за них ответ Богу». Патриарх помнил, чего не мог подтвердить отпевавший царя уже скончавшийся в Хутынском затворничестве митрополит Дионисий.
         Далее Иов перечислил достоинства Бориса. Тот возвысил оте-чество расширением восточных границ, смирил хана и шведов, обуздал Литву. Известна установившаяся тишина внутри государ-ства, милость народу и войску, правда в судах, благотворение вдо-вам и сиротам, дары церквам и монастырям. Вспомнил, как по победе над Казы-Гиреем царь Феодор прилюдно снял с себя золотую цепь и возложил на Бориса. Не токма Иоанн - сын признавал достоинства Годунова.
         Крестный дьяк махнул в окно, и со двора донеслось: «Да здравствует государь наш Борис Федорович!» - «Глас народа есть глас Божий. Буди, что угодно Всевышнему!» Борис, опустив глаза долу, встал и трижды земно поклонился собранию. Он ничего не обещал. Слезы умиленной ответственности густо катились по его щекам,  с намеченными бордовыми прожилками носу. Боковым зрением Борис уловил короткий взгляд Чудовского крестного дьяка. Взгляд чернеца из-под иноческой скуфейки пронзал до костей, раздевал, будто надевал на себя само располневшее с годами Бори-сово тело.
- Гриша, помоги мне! – крикнул патриарх Отрепьеву. Крестный дьяк поддержав патриарха, повел после речи отдыхать к лавке.
         Федор Мстиславский от имени Думы объявил Борису, что тот избран царем  всей России. Годунов, сказав, что высота и сияние трона ужасают его, поехал к сестре.
         Три дня молились во всех храмах. Синклит условился: Если Борис Федорович смилуется, разрешим его от клятвы не быть царем России. Если не смилуется, отлучим от церкви за непослушание. Крестным ходом пошел народ к Новодевичьему монастырю. Там стояли на коленях, молились, рыдали. Поднимали над собой иконы Владимирскую, Казанскую, Донскую. Выборные городов, воинство и двор звали Бориса.
         Борис не мог оставаться в келье долее. Он вышел  в простом черном смирном кафтане, пал ниц перед иконой Владимирской Бо-гоматери:
- Мать Божия, чем заслужил я доверие и испытание сие?! Сохрани меня под сенью Твоею! - обратившись с укоризной к Иову, Борис обещал: - Пастырь великий, ты дашь ответ Богу!
         Иов ответствовал:
- Сын возлюбленный, не снедайся печалью. Сей подвиг совершила Богоматерь из любви к тебе, да устыдишься сомнений!
         Духовенство вошло в монастырь для литургии. После службы, где была и Ирина, она, умиленная, сказала:
- По изволению всесильного Бога и Пречистой девы Марии возьмите у меня единородного брата на царство в утоление народного плача. Да исполнится желание ваших сердец ко благу России. Бла-гословляю избранного вами и предаю Отцу Небесному, Богоматери, Святым Угодникам московским и тебе, патриарху, и вам, бояре. Да заступит брат место мое на престоле!
         Борис, рыдая, обнял сестру:
- Будь святая воля Твоя, Господи! Наставь меня на путь правый и не вниди в суд с рабом Твоим. Повинуюсь Тебе, исполняя вопль наро-да!»
         Борис еще нехотствовал и лишь 1 сентября венчался в Успен-ском соборе на царство. Взяв себя за  расшитый жемчугом и доро-гими каменьями ворот царской ферязи, будто желая оторвать, он воскликнул:
- Бог - свидетель, Отче, в моем царстве не станет ни нищих, ни бед-ных, ни скорбящих. Последнюю рубашку разделю со всеми!