Русский Бог

                Русский Бог.


          Разоружив караул у входа в Михайловский парк, толпа заговорщиков, закутанных в плотные офицерские плащи с надвинутыми на глаза капюшонами, быстрым шагом направилась к замку.
          Покрытые предрассветным мраком безлистные мартовские деревья, ещё минуту назад застывшие немыми призраками, вдруг встрепенулись от грая поднявшихся ворон и галок. Заговорщики, вспугнувшие птиц, теперь ещё плотнее прижались друг к другу, встревоженные столь неожиданным осложнением. Однако страхи оказались напрасными. В замке не раздалось ни звука, не блеснуло ни единой свечи. Большие готические окна оставались темны, светилось лишь окно императорской спальни.
           Самому императору в ту ночь не спалось. Скинув с белой сорочки мундир, он полулежал на кушетке возле камина, грея бледные озябшие руки о горячую каменку. Свет настольной лампы под зелёным абажуром отбрасывал отсвет на печальные глаза, потушенные покоем мудрости зрелого разочаровавшегося в жизни человека. Мальчик-паж, совсем ребёнок, одетый, как и царь, в новую готическую форму, читал вслух толстую громоздкую книгу в кожаном переплёте с  изящными серебряными застёжками.
- Скоро, очень скоро, - звучал голос мальчика,- не станет на земле ни чёрного, ни белого, ни Добра, ни Зла, на Бога, ни Дьявола. Противоположности смешаются, наступит царство Промежуточных форм. Мужчины будут и женщинами, женщины –наполовину мужчинами, одно и тоже самое могут называться добром  злом в зависимости от обстоятельств или выгоды, борьба между Богом и Дьяволом  прекратится, власть над миром примет Единый, он же Бог, он же  Дьявол…
          Стража замка была подкуплена, и теперь заговорщики беспрепятственно двигались по торжественным, два месяца как обставленным, императорским залам. Огненные языки факельного пламени играли на мертвых стенах замка. Впереди всех стремительно шёл крепкий седеющий человек средних лет, один из главных вдохновителей заговора, генерал граф Аракчеев, чуть сзади едва поспевали за ним - бледный задыхающийся от волнения старший сын императора Павла великий князь Александр, одетый в  форму поручика Преображенского полка, и его молодая уверенная в себе жена – Елизавета Алексеевна, по домашнему,  просто Lise, в белом, почти бальном платье, выглядывавшем из-под офицерского плаща. Ярко  выкрашенные губы  были сомкнуты, юный  высокий лоб прорезала поперечная решительная морщина. Сразу за Lise и Александром граф Орлов вел десять  или  двенадцать  посвящённых офицеров.
- Вместо Чёрного и Белого  вскорости будет лишь  Серое, спрятавшиеся за мнимым разнообразием красок…- продолжал  тем временем читать паж, сидя на складном венском стуле в полумраке императорской спальни. Недавно выучившему грамоту  мальчику   смертельно хотелось  спать. Выговариваемые им слова падали в пустоту  залы бесцветно и вяло.   
- Как ты сказал? - переспросил император Павел.- Будет лишь Серое?
- Не будет ни Бога, ни Дьявола, ваше императорское величество, ни Зла, ни Чёрного, ни Белого, будет лишь Серое…- заторопился паж.
- Очень плохой перевод. Прочитай, как это будет на языке оригинала… Как жаль, что я ещё плохо знаю немецкий…
          Сонный паж отложил перевод, взял другую книгу.
           Двери спальни распахнулись, утренний сквозняк зашелестел в гобеленах.
 - Государь! Император… Павел Петрович…- пытаясь скрыть волнение, сказал генерал Аракчеев.- Именем Офицерского собрания объявляю Вашу власть низложенной. Сего требуют  высшие интересы России. Прошу подчиниться.
- Да как ты смеешь, каналья!...- побледнев, как полотно, начал Павел, речь его скоро перешла в хрип, Платон Зубов,  выбежав вперёд, уже набросился на него и душил постельной подушкой. Граф Орлов, опрокинув ширму, за которую пытался спрятаться Павел, на лампу, сомкнул на горле императора пальцы.
          Мальчик- паж заскулил от страха и бросился из зала.  Александр прижался к широкой малахитовой колонне, подпиравшей свод. Ковровые всполохи камина играли на его лице. К Александру быстро подошёл граф Аракчеев.
- Не будьте бабой, Александр Павлович,- прошипел он. – на вас смотрят офицеры… Принимайте царство.
- Но пойми, Аракчеев, император Павел был мой отец…- перекрестившись тихо отвечал Александр, не находя сил отвести взгляд от умирающего царя.
- Император Павел мёртв. Вы, Александр Павлович, теперь император, а я – генерал Аракчеев, ваш слуга и раб. – твёрдо отвечал Аракчеев. Он повысил голос:
- Господа офицеры, тиран пал. Да здравствует новый российский император Александр Первый!
- Ура! – коротко вскрикнули офицеры.
- Ваше величество, судьбы России в ваших руках,- обратился Аракчеев к Александру.
- Александр, муж мой, как я счастлива! – радостно подпрыгнула Lise – Ты – русский царь! А я, наконец-то, русская царица! Ура!
          Император Павел уже не дышал. Лейб-медик закрыл ему глаза, подвязал челюсть, выпрямил руки  ноги. Художник замазывал покойнику синяки на горле и ссадины, следы борьбы, на плечах. Офицеры негромко разговаривали у окна, украдкой поглядывая на нового государя. Граф Орлов привёл, крепко держа за зелёный ворот мундира, пытавшегося убежать, перепуганного насмерть пажа.
- Орлов, чей это мальчишка?- спросил Александр.
- Сын князя Петра Трубецкого, ваше величество, личный паж покойного императора Павла Петровича,- ответил запыхавшийся грузный по комплекции граф Орлов.
- Иди и больше никогда мне не попадайся!
- Муж мой Александр, послушай доброго совета…- к Александру скоро подошла Lise. Будучи из немецких княжон, когда волновалась, она говорила с акцентом…
 

                *   *   *


          26 февраля 1825 года на домашней сцене Зимнего дворца Загородная труппа давала одноактный балет « Ринальдо и Армида». Присутствовали император Александр, его жена императрица Елизавета Алексеевна, т.е. Lise и неизлечимо больной идиотией и их единственный малолетний сын, были и брат Александра – великий князь Николай Петрович с супругой, великой княгиней Александрой Фёдоровной (Alexsandrine) , в девичестве Шарлоттой, и их сыном отроком Александром Николаевичем, приехали великий князья Константин Павлович и Михаил Павлович с семействами, другие родственники царствующей династии, граф Аракчеев с морганатической супругой Настасьей Минкиной, генералитет с женами, детьми, флигель-адъютанты.
          Загородная труппа считалась своеобразной театральной изюминкой. Постановки её считались ультрамодностью и фривольностью, доходившей подчас и до непристойности, смотреть их обычно ездили в загородный театр, находившейся на тридцатой версте от столицы, там же был трактир, номера, цыгане и девочки, но на этот раз ввиду необычайного снегопада, сугробов и плохого состояния дорог было сделано исключение, и труппу пригласили во дворец. Либретто и репетиции были прежде просмотрены Цензурным комитетом, произведшим ряд купюр, в результате чего продолжительность спектакля сократилась почти вдвое, а на представление допустили в итоге даже детей.  Однако и в таком виде в балете оказался ряд шокирующих мест, заставивших председателя Цензурного комитета обер-прокурора Синода князя Голицына, краснеть, а публику, скрывавшую удовольствие, притворно шикать, косясь на государя, лицо которого на протяжении представления оставалось совершенно невозмутимым. В частности, кордебалет, задирая пачки, бесстыдно показывал розовые с голубыми лентами панталоны, а прима-балерина, танцевавшая Армиду, демонстрировала наряд из золотых лепестков, едва прикрывавших соски и Евино место. Играл оркестр из пятидесяти инструментов, их музыка казалась чересчур темпераментной.
          Великий князь Николай Петрович, свежий двадцатипятилетний юноша, кивком головы подозвал к себе капельдинера:
- Милый человек, как зовут приму?
- Истомина , Ваше Высочество, Авдотья…
          Николай Павлович поморщился.
- Анна…Истомина,- поправился услужливый капельдинер.
- Хороша! Ах, как хороша! – обратился к  Николаю Петровичу Александр. Все-таки, как соблазнителен бывает порок. Верно сказано, путь вниз легче и приятнее пути наверх.
- Так, может быть,  и следует идти этим путём? – с улыбкой спросил Николай.
- У добродетели слаще плоды, хоть путь к ней и горше.
- А мерилом, по-прежнему, наслаждение, - продолжал улыбаться Николай. – Ведь не станете же вы, братец, служить добродетели, не испытывая в том удовольствия?..
- Хорош, ах, как хорош! – вздохнула, обмахиваясь тугим испанским веером, Lise. Предметом её вожделения служил слащавый балерун, выделывавший тем временем на сцене весьма экзотические па. – Милочка, вы не отказались бы провести с ним ночку так, чтобы не узнал ваш муж Николай? – обратилась она к сидевшей рядом на стуле с высокой  вольтеровской спинкой Александре.
- Ах, что вы говорите, Lise! Как можно? – смутилась Александра. Покосившись на мужа, у не слышал ли, но он не слышал, она вырвала веер у Lise и закрылась им. Lise захохотала.
          В то же время к Зимнему дворцу, шлепая ногами в нищенских очунях по ослизлой снеговой жиже, подходил высокий худощавый человек  тридцати лет с пробивающейся сединой в бороде, нависшими бровями, орлиным тонким носом, пронзительным взглядом светлых глаз, одетый в чёрную монашескую одежду; в руках странник держал скреплённый верёвкой ивовый крест, на его поясе болталась жестяная банка для подаяний. Троекратно перекрестившись на домовую церковь Зимнего, монах решительно направился к парадному входу. Дорогу ему преградили гвардейцы.
- Пустите! Пустите!- закричал хриплым голосом монах.- Государю императору Святые дары из Иерусалима!


 *  *  *               

          Балет « Ринальдо и Армида» вступал в заключительную фазу. На сцене под ураган adagio тридцать юных  прислужниц Артемиды, превращённых волшебницей в рыцарей, и теперь выплясывавших в декоративных доспехах, танцевали вместе с тридцатью юношами, спутниками Ринальдо, обращённых ею же в обольстительных пастушек, с соответствующими переодеванием. Венчали балетный конклав сама Артемида в наряде меченосца и Ринальдо в костюме в аркадийской пастушки, наказанный таким способом за отвергнутую любовь прекрасной волшебницы.
          Публика была в восторге. Присутствующие в зале мужчины с еле скрываемым вожделением посматривали на актрис, женщины – на актёров, когда послышался шум борьбы за стенами зала, инкрустированные золотом  двери растворились и показался странный высокий человек в монашеской одежде с грубо связанным из веток крестом в одной руке и поднятой другой.  Пристально глядя перед собой, отыскивая государя, монах довольно долго быстро шёл к сцене.
          Увидев монаха, приближавшегося с видимым намерением сорвать представление  и бывшего по своему лицу в явном душевном нездоровье, публика замешалась. Генералы повскакивали со своих мест, император и члены царствующей династии развернулись, музыка прекратилась, артисты, перестав танцевать, сгрудились у края сцены. Через проход с обнажённой шпагой к монаху бежал начальник караула генерал-полковник Геншер, весь багровый, понимавший, что его карьера на событии кончена.
-  Сие аз руку мою простираю и суд Божий изрекаю на тебя и на всех! Много ли вас? Тьмы  ли тем бесчисленные? Выходите все! За ложь, блуд, богохульство, воровство, клятвопреступление, гордыню, сребролюбие. Убийство словом и делом да поразит вас всех Господь! В России голод, нищета, а вы богомерзкие представления устраиваете! Забыли Бога! Забыли! Извергаю! Проклинаю! Анафема! – в лицо императору потрясая ивовым крестом, прокричал монах. Гвардейцы охраны схватили его под локти.

                *  *  *               

  - Так что, братец, значит, этим ненормальным оказался архимандрит Фотий, служитель Петропавловского собора, только что вернувшийся с богомолья в Иерусалиме? Как все же часты в среде верующих люди с нездоровой психикой! – спокойно говорил Николай Павлович, разрезая серебряным ножиком рыбный расстегай, представлявший собой круглый  во всю богемскую тарелку пирог с начинкой из осетринного фарша с визигой, где в открытой серединке на ломтике белорыбицы лежал кусок налимьей печёнки.
- Почему вы считаете его ненормальным? Норма и патология понятия весьма  относительные. Не знаю, как объяснить,  но вчерашний чернец не выходит у меня из головы,- отвечал Александр, неохотно глотая ложку черепахового супа.
          Александр и Николай сидели в небольшом, « малиновом» кабинете с окнами на Дворцовую Набережную. Бросалось в глаза явное несходство царственных братье. Александр был стар, сед, утомлён государственными делами и долгой изнуряющей болезнью – астенией; Николай – энергичен и бодр, пушок на его верхней губе едва успела заменить редкая щетина.
- А у меня  не выходит из головы вчерашняя прима-балерина, мне сказали, её фамилия Истомина, Анна Истомина, вот уд с кем бы я не отказался провести пару часов! В Версале меня научили прекрасной игре в «лошадок»…- продолжил Николай.
- Побойся Бога, Николя, а твоя жена, Александра Фёдоровна? Умна, красива, молода, послушна. Вы только несколько лет женаты, а уже мысли об адюльтере? – лукаво прищурился Александр.
- Брак – это святая   обязанность, это – работа. А всякая работа требует отдыха. Своих суббот и воскресений. Адюльтер – это суббота… Кстати, как твоё здоровье? – Николай отложил салфетку, тут же подскочивший лакей налил ему фужер искрящегося Клико.
- С каждым днём всё хуже и хуже…- Александр невесело опустил голову на руки. – Я уже и есть стал бояться; как поем, почти тут же начинается припадок.
- Если всё зависит от еды, то следовало бы заменить повара…
- Сколько можно их менять!
          Двери столовой раскрылись. В столовую быстро вошла в голубом выходном платье императрица Елизавета Алексеевна. Высокая, стройная, похожая, несмотря на немецкую кровь, на гречанку, она изучала вокруг себя очарование здоровой, уверенной в себе самки. Елизавета Алексеевна принесла чашку горячего шоколада.
- Салют. Николя… Твоё лекарство, Александр…- быстро говорила она, протягивая шоколад и подставляя мужу щёку. В проеме двери за ней показался врач- китаец. Он услужливо поклонился и закивал головой.
- Что это ещё за чучело?
-  Это мой тибетский доктор, - смиренно отвечал Александр.
- Доктор Дан, - подсказала Lise.
          Николай встал:
- Эх, Саша, Саша, гнал бы я всю эту компанию в шею!
- Шарман! – возмутилась Lise. – Николя, что вы себе позволяете?!
          Николай откланялся:
- Встретимся вечером на Госсовете.
- Фить! Фить! Фить! – прогнала Елизавета лакеев и игриво впрыгнула мужу на колени:
- Как кушалось, как отдыхалось маленькому?
- Спасибо, много лучше, Lise…
- Выпей шоколад, доктор Дан намешал туда тибетских трав.
          Доктор Дан, в пёстром шелковом восточном халате застывший в дверях. Расплылся в улыбке.
- Доктор Дна утверждает, что приём его лекарств  направляет нас по пути Дао…- Елизавета перебирала складки белого генеральского кителя Александра. Как ив ся царская фамилия, Александр предпочитал ходить в военном, меняя звание и род войск оп настроению. Только что ушедший Николай старался строго придерживаться недавно присвоенного ему звания бригадного генерала.
- Ради тебя, Lise…- Александр неохотно проглотил шоколад.
          Елизавета метнула взгляд на китайского доктора, и тот бесшумно исчез за дверьми.
- Сашуля, - нежно  сказала Lise, прижимаясь к Александру,- понимаю, что влезаю в сугубо мужское дело, но сегодня на Государственном совете я не хотела бы, чтобы ты настаивал на посылке русских войск против восставших оттоманов греков. Русские солдаты гораздо нужнее моему  родственнику баварскому королю в его борьбе за объединение Германии.
- Ах, Lise, как жаль, что ты немка! Тебе не понять , что греки наши братья по православной вере, не помочь им, всё равно, что предать болгар или сербов…
          Голова Александра  закружилась. Прекраснейшие гурии, похожие на тех хивянок, что прислал в дар прошлый год среднеазиатский эмир, окружили его в помутившемся, завертевшемся каруселью воображении.
        Александр пошатнулся. Царица и подбежавший лекарь-китаец подхватили его. Потерявший сознание император Александр не видел, как Елизавета Александровна переглянулась с лекарем.

                *  *  *               

         Экипаж Николая остановился у парадного подъезда Загородного театра. Камердинер спустил подножку кареты; запахнувшись в доху, Николай пошёл под театральные фонари.
          «Великий князь! Великий князь!» - слышалось по коридорам. Товарка Анны проводила Николая в гримёрную.
          Анна оторвалась от зеркала. Она была в пышном атласном, бордового цвета платье, открытом на груди и на плечах, перетянутом под грудью широкой зелёной тесьмой. Причёска а-ля Помпадур и мушка справа от верхней губы придавали ей игривость. Анна готовилась к выходу на сцену; гримировалась она самостоятельно, не доверяя никому. Хотя туалет Анны не был в порядке, а на лице таились следы давнишней и тайно скрываемой заботы, сегодня она показалась Николаю ещё более прелестной, чем день назад; большие голубые глаза, белокурые волосы – словно ангелочек с рождественской открытки. Николай щёлкнул каблуками, одёрнув прежде мундир бригадного генерала.  Анна протянула  великому князю пухлую ручку.
- Сударыня, разрешите выразить своё восхищение вашим выступлением в Зимнем дворце позавчера. Известные печальные обстоятельства помешали сделать мне это в день премьеры.
- Благодарю вас, великий князь, - смутилась Анна.
- Не называйте меня великим князем! – Николай пылко упал на одно колено, схватил руку Анны.- Я хочу быть для вас просто Николаем. Анна, умоляю вас не отталкивайте меня… Я не спал две ночи прежде , чем решился на сегодняшнее объяснение, - Николай горячо зацеловал ладошку Анны. – я люблю вас. Поедемте сегодня после спектакля ко мне в Петергоф.
          Анна порывисто встала из-за гримёрного столика. Щёки её дрожали, пятна возмущения покрыли лоб и шею.
- Опомнитесь, великий князь! Уже через четверть часа вы будете жалеть о своей недостойной слабости. Ваше поведение оскорбительно для царствующей фамилии…
          В гримёрной послышался слабый детский плач. Анна бросилась за стоявшую разноцветную японскую ширму. Николай, не раздумывая, двинулся следом. За ширмой в аккуратной детской кроватке под розовой пелеринкой лежал очаровательный в золотых кудряшках ребёнок.
- Олечка, крошечка, ну что ты? – бросилась к ребёнку Анна.- Приснилось что-то?
- Мама, спектакль уже закончился? – спросила девочка, хлопая сонными глазками.
- нет, деточка, спектакль поздно закончится. Спи…- Анна поправила розовую пелеринку, извинительно посмотрела на Николая. – Она немного приболела у  меня.
- Простите, сударыня ,- покраснев , с улыбкой поклонился Николай, - По незнанию я, кажется, пытался поколебать нравственность молодой матери. Впрочем, неудачно…

                *  *  *               

           Николай вышел в коридор и чуть не столкнулся с нетрезвой компанией молодых офицеров и Елизаветой Алексеевной, о нет, он не мог ошибиться, это, несомненно, была она! На Елизавете Алексеевне развевался высоко подвязанный голубой хитон, открывавший длинные крепкие ноги, на голове её была диадема из перламутровых ракушек, икры обвивал переплёт кожаных античных сандалий.
          Lisе была разгорячена:
- После спектакля я отдамся лучшему из вас…или худшему, смотря по настроению. В уродах есть что-то пикантное…
- Елизавета! – схватил за кисть жену брата Николай.
- Фи! Я вас не знаю! – вздрогнула Lisе, попытавшаяся сразу вырваться.
- зато я вас слишком хорошо знаю! – не отпускал Елизавет Николай.
- Господа! Да помогите  же спастись от этого нахала!
          Высокий усатый корнет грудью разъединил Елизавету и Николая:
- Слишком высока честь для тебя! – Николай оттолкнул корнета плечом. – Ах, Lisе, Lisе!
- Я вас вызываю!
          « Великий князь» шепнул кто-то из офицеров задире. Тот стушевался. Весёлая  компания развернулась и двинулась по коридору.
 - Господа! Не обращайте внимания на этого дурака. Он принял меня за шлюху, а я ведь честная женщина, не правда ли?! Корнет, вы вели себя мужественно, у вас право первой ночи…- пьяно говорила Lisе.
          Офицеры хохотали.

                *  *  *      

   
          Тяжело вздохнув, Николай поднялся по лестнице в амфитеатр.  Давали «Калигулу и  прекрасную сириянку». Вскоре на сцене появилась сама сириянка, пленная царевна, сохранившая честь перед грязными домогательствами императора. Её играла Авдотья, или Анна, как предпочитал называть Николай, Истомина.  Как она танцевала!..
          Сириянку сменила пьяная и бездарная императрица, исполнявшая Мессалину. Инкогнито Елизавета Алексеевна посещала Загородный театр, отдавалась здесь искусству и офицерам. Нехорошие слухи о её двойной жизни давно уже тянулись по Петербургу, подрывая авторитет императора.
- Воистину Мессалина! – прошептал Николай и стал спускаться по лестнице вниз.

                *  *  * 

          У кареты Николая догнала в античном хитоне товарка Анны, разбитная подвижная девушка, исполнявшая в спектакле одну из небольших ролей, переодеться она ещё не успела:
-  Ваше величество…
- Высочество,- поправил Николай.
- Ваше высочество!.. Несколько лет назад  Анну обманул и оставил один негодяй из высшей петербургской знати… Анна очень страдает… Ваше высочество,  у вас больше способов разыскать негодяя. Анна очень любила недостойного человека, он отец её дочери…
- Не уверен, смогу ли помочь…
- Вот этот перстень остался от негодяя, он забыл его на туалетном столике… Видя страдания несчастной, я выкрала его. Хотела отдать в полицию, но теперь даю вам.
          Между пальцами Николая оказался большой чёрного металла перстень с выгравированными на нём серебром цифрами «71».
          Покачав головой, Николай сел в экипаж.

                *  *  *

          Александр Павлович полевал цветы в зимней оранжерее. Цветы были его страстью.  Согласуясь с инструкциями Лобеля, он выливал два стакана воды под тюльпаны, восемь -под  гиацинты, три – под ирисы, - левкоям доставалось по четыре стакана. Садовник держал лейку, царь ёмкую  стеклянную мензурку с делениями. По утрам  часов до одиннадцати император позволял себе походить в просторном шлафроке и колпаке с кисточкой. Сегодня он не изменил своему обычаю. Следом за царём переходившему от гиацинтов к гладиолусам, двигались Аракчеев, в парадной генеральской форме, и его жена – Настасья Минкина в бело-голубом платье, с материей, натянутой на самый широкий в Империи обруч.
- Пагубны характер и образ жизни Императрицы,- горячо продолжал Аракчеев,- сказываются и на делах государства. Я уверен, что не без влияния Елизаветы Алексеевны вы, государь, настаивали на Государственном совете на посылке наших войск в Германию для содействия немецкому объединению под эгидой  Южногерманского союза, учитывая, что мать нынешней императрицы – Амалия, герцогиня Баденская,  воздействует на дочь злонамеренными письмами.  Высшие же интересы России требую помощи нашим братьям балканским славянам и грекам в их борьбе против оттоманов.  Вы прекрасно осведомлены, государь, что на острове Хиос  турки вырезали 98 тысяч греков из почти 100—тысячного населения. История не простит нам предательства славян и русских, волею судеб, оказавшихся за пределами государства…
- Что же вы предлагаете, граф? – император Александр подошёл к своей гордости – центральноафриканским орхидеям, и с нежностью отца рассматривал их бледные, словно мёртвые лепестки, окрашенные  на краю бутона рыхлыми  багровыми пятнами, так напоминавшими кровь:
- « Сладкомедвяного лотоса каждый отведал, мгновенно
Все позабыл я и, утратив желанье назад воротиться,
Вдруг захотел в стране латофагов остаться,
Чтоб вкусный Лотос собирать,
Навсегда от своей отказавшись отчизны…»
- Это орхидеи, а не лотосы, государь…- поправил Аракчеев. Александр приблизил своё лицо к лицу Аракчеева так близко, что тот ощутил его больное невкусное дыхание:
- А я знаю, граф… Вы думаете, я не знаю?. Смотрю на орхидеи, а читаю про лотосы…  Так какой вы, граф, предлагаете выход в ваших столь запутанных государственных делах?
- В тех беседах, что ведут между собой мужчина и женщина, наиболее важные, государь ведутся в постели. Со времён Петра Великого русские императоры из поколения в поколение женятся на немках. С каждым браком русской крови в царях всё меньше и меньше. Если Петр был чистокровным русским, то его дочь, Елизавета Петровна – уже наполовину немка, а вы ,государь, - уже на 90 с лишним процентов – нерусский человек. Постельные же нашёптывания немок обходятся России ещё дороже, чем нечистота крови её государей.
- Короче, короче, граф! Вы чересчур увлеклись генетикой…- теперь царь подошёл к искусственному озерцу в центре оранжереи и любовался прекрасными  зелёными островами с жёлтой каймой викторий-регий.
- Я предлагаю немедленно выслать из России баварского посла фон Цейтлера, баденского консула фон Шмундта, совместно с царицей занимающихся политическим давление на вас в интересах южногерманских государств...
          - А также выслать всех жидов, запретить табак и картофель, приказать жрать репу с постным маслом и залезть на ветку к макакам…- язвительно продолжил Александр.
- Я не шучу, - голос Аракчеева дрогнул, он сознавал, что разговаривает с императором чересчур резко, по-другому не получалось: - Вам  следует немедленно, государь, развестись с немкой Елизаветой, позорящей вас своим развратным поведением, и жениться на русской.  Я знаю только одну, мою жену – Настасью Минкину, и от чистого сердца предлагаю её вам, государь, вместо императрицы в жёны…
          Настасья Минкина конфузливо поклонилась. Государь от неожиданности выронил стеклянную мензуру, она со звоном разбилась о рисованную стеклянную чешскую плитку.
- Так ты что… предлагаешь свою жену вместо моей?..
- Так точно, государь,  Настасью Минкину вместо Елизаветы Алексеевны… приношу на жертвенник государства российского. Моя жена чистокровная русская, прекрасная хозяйка, исключительных душевных качеств, способна к деторождению. Вместо порочной  Lise … Аракчеев выпрямился, превратившись в камень.
- Вы же знаете, государь, у меня только одна радость – пробормотала Настасья Минкина, потупившись…
- Но она же из крестьянок… твоя морганатическая супруга…- пробормотал ошеломлённый государь.
- Недавно мы обвенчались, по закону… Из неё будет лучшая императри…
- Впрочем, какое это имеет отношение… Да что же это я…Да вы в своём уме?! Пошёл вон! Пошёл вон! Пошли вон!- страшно закричал Александр.
          Аракчеев и Минкина с поклонами, зашаркав туфлями, заспешили к выходу. Навстречу им попались, прибежавшие на крик в лёгком игривом сарафанчике Lise и её сын от Александра. Отрок, страдавший тяжёлой идиотией.
- Саша! Саша! Ради Бога, не волнуйся! Тебе нельзя волноваться! – закричала Lise.
- Папа! Папа! – монотонно лепетал идиот.
- Русский граф! Подобрал крепостную, жил  невенчанный, обвенчался и смеет ещё предлагать…- Почувствовав слабость, Александр пошатнулся. Lisе подхватила его.      
-   Lisе , если б ты знала, как меня утомила эта вечная российская дилемма – славянофилы и западники…
- Всем, Саша, мил не будешь…
- Ты меня любишь, Lisе?
- Да, да, да чадо моё…
- Не называй меня чадом. Мне не нравится. Я всё-таки выиграл войну с Бонапартом…
- И освободил Германию! Ах, Германия, там цивилизация, здесь, в России, самое непотребное варварство!
- Lisе, сердечная Lisе, как я устал царствовать!  Я хотел бы жить в маленькой уютной хижине где-нибудь на берегу Рейна или Енисея…- Александр положил Глову на плечо Lisе.   
- Лучше Рейна…- улыбнувшись, Lisе нежно поцеловала Александра.    
          Оба они обернулись. Фарфоровая чашка, схваченная со стола мальчиком идиотом, разбилась об пол. Ребёнок, урча как зверь и строя бессмысленные рожи, принялся тут же играть осколками.          
- У нас ещё будут дети, Lisе? Наследник престола?       
- Будут , Саша! Обязательно будут!
          Через приоткрытые двери за Александром и императрицей наблюдали Аракчеев и Минкина.
- Вот, видишь, я же говорила, что он мной побрезгует…- прошептала Минкина красному, как рак, Аракчееву. Но тот смотрел на идиота, копошившегося на полу с осколками фарфоровой чашки:
- Вот оно – будущее России!

                *  *  *
   
         
          Беззубая старуха в сером шерстяном платке и чёрной кацавейке показала Александру, как пройти. По стертым осыпающимся камням он спустился в мрак склепа.  Заскрипела окованная литым железом дверь. Колыхнулась от ветра лампада перед ликом господним.
          Здесь в заброшенной гробнице на Васильевском кладбище таился в посту архимандрит Фотий.
- Старец молится… - грозно приложила старуха палец к губам  и исчезла во мраке.
          Посредине склепа, слабо освещённого лишь мерцающей лампадой да полосами света, падавшими через редкие расселины в потолке, стоял каменный гроб. В гробу с широко открытыми в пространство глазами  в простой монашеской рясе лежал Фотий. Слышалось:
- Говорят третьи: то добро, что творит доброе людям. Но есть ли такое? Что добро одному, другому зло: рабу добро – его свобода, господину – рабство раба; богатому – в сохранении благ его, бедному – чтоб погиб богатый; отверженному, чтобы покорить отвергающему, чтобы не покориться; нелюбимому, чтобы полюбила его, счастливому, чтобы отвергла всех, кроме него; живущему, чтобы не умирать, рождающемуся, чтобы умерли и очистили ему место под солнцем; человеку – в гибели зверей, зверям – в гибели человека… Вот принято между людьми, что творить добро и любовь лучше, чем творить зло и ненависть. Но и это скрыто: ибо если есть возмездие, то лучше человеку себя принести в жертву, а если нет его, то лучше взять свою долю на земле… Много придумано знаний, но не придумано жизни и счастья, чтобы наполнить их. Не дольше ли всех жил Мафусаил , но и он умер; не счастливее ли всех был Иов, но его съедала скорбь.
- Странная молитва у тебя, святой отец, очень странная…- прервал царь старца, входя в полосу света и пытаясь получше рассмотреть худое с восковой желтизной лицо Фотия с глубоко посаженными пронзительными глазами под насупленными седеющими бровями. – Сразу и не поймёшь, кому больше молишься Богу или Сатане…
- Ни что не рождается из мрака и пустоты, - спокойно отвечал  старец, поднимаясь из гроба, - но имеет одно начало. Если есть Бог, то всё от него, даже богохульство. В молитве – главная вещь – искренность, слова – то найдутся. В гробу живу, готов всегда и к смерти, и к воскресению из мёртвых…- объяснил Фотий, предупреждая вопрос Александра.  Он внимательно изучал высокую согбенную фигуру царя в военной шинели. Помолчали.
- Исповедоваться пришёл, - сказал царь.- Показался ты, Фотий, достойный царского исповедания.
- Так ты же  - сам глава русской церкви.  Со времён Петра вы, цари, патриархов отменили. И церковью и миром правите… У себя и исповедуйся.
- Не юродствую отец, тошно мне.
- Постишься?
- Пощусь.
          Нагнув голову царя, Фотий поставил его на колени, накрыл епитрахилью.
- Ничего не говори. Сам всё знаю. Лишь подтверждай… Ты императора Павла, отца своего, в сговоре с офицерами ради венца царского погубил?
- Грешен, батюшка…
- Ты мать свою, императрицу Марию Фёдоровну, чтобы советами не докучала, ядом извести хотел, да не получилось?
- Грешен, батюшка…
- Ты жене своей, Елизавете, с Нарышкиной, с другими гулящими бабами изменял?
- Грешен, батюшка…
- Ты победу себе над Бонапартом приписал, когда её для тебя народ русский одержал?
- Грешен, батюшка…
- Дальше не спрашиваю. Твои четыре главных греха… « Ныне отпущающе… и во веки веков…Аминь.»,- тихо запел монах. – Вставай.
          На глаза царя навернулись слёзы. Он рыдал непереставая:
- Тошно мне, батюшка. Тошно. Помру в этом году, чувствую. Помру. До рождества следующего не доживу…
- Не пищи, аки щенок. Тошно оттого, что душа за преступления болит, раз; оттого, что царица с китайцем-лекарем и немцами травит тебя, как мать свою, Марию Фёдоровну, травил ты, два. Жена твоя, Елизавета Алексеевна, сама царицей быть желает. В блуде погрязла, а пример ты с Нарышкиной и другими полюбовницами показал…
          Царь порывисто схватил Фотия за рясу:
- Откуда всё знаешь, старец? Ведь если клевещешь на императрицу, не сносить тебе головы…
- Проверь питие своё. Туда царица с китайцем медленный яд сыплют,- Фотий отстранил царя, - Куда уж тут клевещешь! Божественное провидение мне дадено! А потом, - Фотий прищурился,- …мальчишку - пажа, помнишь, что при убийстве отца твоего, императора Павла, присутствовал?
- Мальчишку?..- Александр напрягся,- Да, да…Мальчишка, паж… был там такой. Пален ещё умертвить его предлагал, чтоб не разболтал про преступление, а я спас…
- Ты меня тогда спас, а я тебя теперь спасу…
- Так…- царь схватил Фотия за плечи.- Мальчишка, паж… Глаза… такие же пронзительные глаза…Орлов тогда ещё называл твою фамилию…
- В миру осталась моя фамилия. Искать её не надобно.
- Орлов умер… Но жив Аракчеев, он, быть может, помнит, - продолжал шептать Александр, неотрывно, по-сумасшедшему вглядываясь в Фотия.
- Не надо замешивать Аракчеева, - в голосе монаха дрогнул металл. Я храню твои тайны и прошу не бередить мои.
          Они замерли, всматриваясь друг в друга, встретившиеся почти через четверть века.
- Зачем в театр приходил? – спросил Александр.
- Чтобы предостеречь тебя приходил, - отвечал Фотий.

                *  *  *

 
- Чудеснейшая прогулка! Чудеснейшая! – весело говорил Александр Павлович. – Прокатиться через весь Васильевский остров до Чёрной речки и назад… Какая прелесть! Дорогая! – Александр прижался к Елизавете.- С тех пор , как по совету Фотия, я прогнал твоего тибетского лекаря с его травами и начал питаться лесными ягодами и плодами, пить исключительно родниковую воду, Фотий стал пробовать прежде каждое моё блюда, здоровье моё значительно окрепло,- император нёс лукошко с брусникой и поочерёдно кушал ягоду за ягодой. Его веселье сдержанно поддерживал лишь Фотий. Елизавета Алексеевна и Аракчеев казались недовольными. Lise  морщилась.
- Святой отец! – Аракчеев тронул за рукав Фотия. -  Я поздравляю вас с повышением. Были архимандритом, стали митрополитом. А всё благодаря государю. Он второй месяц в вас души не чает. ..
- Шура! – Николай Павлович нежно склонился к своей болезненной большеглазой жене, вздохнул. – Сегодня я опять буду вынужден не ночевать дома. Выпуск в Пажеском корпусе, Я обязан присутствовать на церемонии. Потом бал… Боюсь что придётся заночевать…
- Так второго дня был выпуск в пажеском корпусе, и ты не ночевал. Николя…
- То был выпуск в Кадетском, сердце моё.  Ты опять перепутала. Я бы охотно взял тебя с собой, но знаю, твоя болезнь не переносит бессонных ночей….
- Хорошо, Николя. Делай, как  знаешь. Мне всё хорошо, что хорошо тебе, - тихо, послушно сказала Александра.
- Золотце моё, - Николай сжал руку жены. – Ох, обязанности, обязанности!
          Дело было весной. Лёд на Неве тронулся и сошёл. Почки на деревьях лопнули и распустились листья.  Было время пикников, верховых и экипажных прогулок.
          Приятным весенним утром с дымкой над рекой и сизо-голубым небом к конной статуе Петра Великого Фальконе подходила толпа гуляющей высшей знати. Оставив экипажи, к памятнику шли Александр Павлович в мундире генерала от инфантерии, Елизавета Алексеевна в роскошном зелёном платье с переливами, ставший неразлучный с ними Фотий с крестом на рясе, больной сын Александра, одетый на манер английского ленд-лорда;  Николай Павлович – во френче бригадного гвардейского генерала, его жена Александра Фёдоровна, чахлая, погружённая в себя религиозная женщина в сером подчёркивающим фигуру платье, их сын - Александр Николаевич, мечтательный круглолицый отрок в камзоле, украшенном лилиями дома Бурбонов; генерал граф Аракчеев с супругой, одетой дорого, но по-русски, не хватало разве кокошника, их дети, друг на друга похожи е три подростка, в рейтузах и фраках без фалд. Александр Павлович посвежел, стал бодр и весел, Елизавета Алексеевна – грустна, мрачна.  Присутствовал и новый доктор Вилье, заменивший на посту лейб-медика отставленного китайца. У оставленных карет ждали спешившиеся верховые гвардейцы.
- Как я люблю гулять у этого памятника, - сказал Александр, указывая на медного Петра.- Великий русский был император Пётр! Вид его укрепляет душу, подвигает на подвиг…
- Браво! Браво! – захлопал лейб-медик Вилье.- Я ваш новый врач, государь, а не политик. Я иностранец… Но за долгие годы, что я провёл в России, вы первый, кто гордо сказал « русский». До этого мне казалось, что никто из жителей вашей страны не любит родины и не уважает своей национальности…
- А ведь тут пропасть,- задумчиво протянул Фотий, глядя на Медного всадника, - если конь опустит копыт, всадник полетит к чёрту. Очень неустойчивая конструкция…
- Да… костей не соберёт,  Фотию подошёл Николай и тоже задумчиво посмотрел на памятник.
          Они втроём отделились от остальных. В стороне остались Аракчеев, Вилье, дамы; они беседовали о последних светских сплетнях, хохотали. Отдельно держались офицеры-гвардейцы. Третьей группой стояли форейторы.
- Вот змея под копытами лошади – крамола, революция….- указал Александр на памятник.
- Вы думаете? – усмехнулся Фотий. – А Пушкин говорит, что с него-то,  с Петра, и началась революция в России.
- И самодержавие – с него же, - добавил Николай.
-Да, крайности сходятся, - подтвердил Фотий. – ну, так как же мы, господа, мы-то с ним или против него?
- Не знаю, не знаю, как мы, архимандрит, то есть, митрополит, а вы. наверное с ним, - сказал Фотию Николай.
- Спаси , Господи, мир погибающий…- перекрестился Фотий.
           Николай Петрович внезапно схватил его за руку, ту самую, которой он крестился. На её безымянном пальце был чёрного металла перстень с серебряным числом «71».
- Позвольте вашу руку, святой отец…
          Фотий без видимого волнения протянул кисть.
- Дело в том… дело в том…- Николай закопался в карманах мундира, - ч то у меня с недавних пор оказался другой, точно такой же перстень… Одна дама, - Николай выразительно посмотрел на Александра, - просила по нему найти оскорбителя одной своей хорошенькой подруги.
          Фотий спокойно взял перстень, протянутый Николаем:
-  Вряд ли есть ещё такой третий… Лет пять- шесть назад при неясных обстоятельствах я потерял свой перстень. Он был мне дорог, и я заказал у ювелира аналогичный… Где вы его обнаружили, великий князь?
          Николай и Александр переглянулись.
          Солнце теплило медь неживого всадника, протянувшую медную длань за Неву в пустынные чухонские болота.
          Анна в простом домашнем платье сидела у окна в своей комнате  при театре, вышивала салфетки. Анна не знала, отчего, но пальцы против воли выводили на салфетках анаграмму царствующей династии. Вечерело.
          В комнату вбежала её дочь, Оля, шустрая симпатичная девочка в розовом платье в горошек и  белых кружевных панталончиках:
- мама! Мама! Смотри, каких я нарвала подснежников! Здесь недалеко, в лесу, сразу за театром!  Сейчас мы будем вить венок, чтобы сделать из тебя мама, царицу, Елизавету Алексеевну. Я знаю, она тайно играет некоторые роли в наших спектаклях...
- А ты считаешь, что твоя мама хуже царицы Елизаветы Алексеевны? – Анна привлекла дочь к себе, нежно поцеловала в щёки и лоб, пропустила меж пальцев шелковистые золотые детские волосы.
- Нет, мама, ты самая красива! Ты красивее всех цариц. Когда папа вернётся, он совсем-совсем не узнает тебя, так ты похорошела за последний год…
- Когда вернётся папа…- задумчиво прошептала Анна, прижав к себе голову ребёнка. Глаза её наполнились слезами.
- Я совершенно твёрдо знаю, мамочка. Что и папа наш очень красивый. Самый красивый на земле.  Красивее царя Александра и князя Николая. Он совсем не такой страшный. Как тот мерзкий поп, который испортил тогда спектакль во дворце…
- Олечка-болтушка!  Потрепала Анна дочь, быстро и умело свившую венок и теперь укладывавшую его на голову матери.
- Мама, а когда приедет папа?
- Я думаю, что не скоро…
- Скоро! Скоро! Скоро! Я вчера подралась с Ленкой, дочерью актрисы Митрохиной из-за того, что она сказала, что у меня папы совсем нет, что меня аисты в капусту принесли. Это её саму аисты в капусту принесли, а у меня папа есть!
- Драться нехорошо, милая моя…
- Мама, ты говорила, что папа моряк, что он поплыл вместе с Беллинсгаузеном в Антарктиду. Но корабли Беллинсгаузена  уже вернулись, а папы всё нет…
- Он приедет дочка, обязательно приедет. Если он любит нас, он вернётся…
          В дверь постучали.
- Войдите – крикнула Анна.
          Дверь открылась. В комнату вошли император Александр, великий князь Николай, митрополит Фотий.
- Извините, сударыня, - сказал Николай, что мы врываемся к вам. Нас привело дело немаловажное для всех.

                *  *  *
         
         Дальнейший разговор происходил в консульском зале Зимнего дворца, где со стен смотрели огромные, похожие на готические окна, портреты предков от Михаила Романова до Павла.
         Николай гневно ходил по залу, на секунду останавливаясь перед нервным, чувствующим свою ошибку Александром, смущённым Фотием, ищущей, не нашедшей в душе ответа, Анной. Костюмы всех остались прежними, кроме Анны, успевшей переодеться в коричневое платье, с глухим, до подбородка, воротником.
          Николай заговорил. Эхо его слов гулким звуком  билось о стены просторного пустого зала.
- Наша задача, сударыня, - сказал Николай,- изобличить обманщика, ставшего причиной не только ваших несчастий, но и надругавшегося над искренним доверием царской семьи. В лоно которой втёрся он  с тёмными пока для нас побуждениями… Вот   перстень, переданный мне вашей наперсницей с просьбой найти по нему обманувшего вас негодяя, ибо это единственное, кроме вашей очаровательной дочери, что осталось от него… Другой, точно такой же, перстень на пальце этого человека, - Николай указал на Фотия. – Вглядитесь сударыня, не этот ли человек обманул вас пять или шесть лет тому назад. Дол мой, как великого князя, и императора Александра Павловича, как государя российского, восстановить поруганную нравственность.
          Анна, в волнении ломая пальцы, порывисто подошла к Фотию и с напряжением всмотрелась в его лицо. Фотий насмешливо глядел на неё пронзительными голубыми глазами из-под чуть седеющих чёрных бровей.
нашего ребёнка, - в её голосе послышались рыдания. – Как я любила его, и как он, мне казалось, любил меня! Я была начинающей провинциальной актрисой, он представился оборотистым новгородским купцом. Дарил подарки, катал на лошадях…
- Теперь купеческую поддёву он сменил на рясу! – сурово остановил Николай. – Итак, милостивый государь, ваша очередь. Вы признаёте прошлые отношения с стоящей перед вами дамой?
- Да, я любил её…- тихо отвечал Фотий.- Я отчётливо помню тот год. Я только что постригся в монахи, много молился, постился, думал, что навсегда отринул все блага мира, и вдруг дьявол искусил меня в образе этой женщины, изображавшей боярыню Наталью Карамзина на открытой площадке в великом Новгороде. В одежде купца я стал приходить к ней. Я искренне любил её. Но не люблю больше. Я умер для мира…
- Каков тартюф! – воскликнул Александр. – Как долго он морочил мне голову! Распинался о тщете земного, а сам заводил женщин на стороне! Я заставлю тебя жениться на обманутой тобой женщине!
- Государь , я - монах.  И я не могу жениться.
- А я как  глава Русской Православной церкви лишаю тебя сана! Теперь ты мирянин!
- Хорошо, государь. я мирянин, хотя дело Господа, а не царя давать сан и лишать его…но неужели вы пойдёте против зова человеческих сердец, ранее любивших, а теперь холодных, если не ненавидящих друг друга…
-ВЫ любите, сударыня, этого человека? – быстро спросил Николай.
- …Нет… я больше не люблю его…- твёрдо, как не больно было, отвечала Анна.
- Я соединю их насильно! – топнул ногой Александр.- ради воспитания и содержания их ребёнка!
- Содержать ребёнка с сегодняшнего дня я не отказываюсь. Я бы и раньше это сделал, если бы знал о его существовании, - спокойно отвечал Фотий. – но совместная жизнь насильно рядом сожительствующих людей, ставших врагами, не может содействовать ни росту нравственности, ни гражданственности  в ребёнке…
- Я не буду жить с ним, государь, и я не хочу, чтобы он воспитывал моего ребёнка! – подтвердила Анна.
- Вот они – актёры! – воскликнул ожесточённо Александр. – Всё ваше искусство лишь разрушает нравы, иначе вы бы так не рассуждали! Правильно, что хоронят вас за церковной оградой! А ты – монах!
- Государь, я - пал. А вы думаете, не падали Тертуллиан, Августин, Иероним, Сергей Радонежский? Падали ещё как! Сила их в том, что Господь давал им силы подняться…Государь! вы судите меня, но намного ли вы лучше? Молодые годы свои вы провели в страшнейшем блуде, ваша связь с Нарышкиной была открыта для обеих столиц, Царскосельский дворец мог бы рассказать о ночах с мадемуазель Вельо и многими другими. Когда же здоровье ваше ослабело до невозможности развратничать, несмотря на помощь докторов, вы вдруг заделались нравственником…
- Мерзавец! Да я тебя отправлю в Шлиссельбургскую крепость!.. Караул!- закричал Александр.
          Николай с обнажённой шпагой  подскочил к Фотию. В зал вбежали гвардейцы.
- И о вас, великий князь, я многое мог бы рассказать, в том числе, и тех мыслях, что роятся в вашей голове по поводу присутствующей здесь дамы. Ваше добро не без выгоды, - сказал Фотий Николаю.
          Гвардейцы уже схватили Фотия.
- Я себя, господа, за своё падение наказал, а вы себя  накажите? Я сделал себя скопцом для Царства небесного. Кто может вместить, да вместит…- говорил уводимый караулом Фотий.
- Хотел наказать себя, а наказал и дочь, и любимую женщину, - сказал Николай.

                *  *  *

          Александру опять приснилось, что душит он отца своего, Павла. Павел хрипел, вырывался из-под батистовой подушки:
- Опомнись , сынок, остановись! За что?!
- А не помнишь, отец, как за три дня до убийства твоего, отдал ты приказ арестовать и сослать меня, единокровного сына и наследника твоего, вместе с женой Lise навечно в Шлиссельбургскую крепость…
- Знал я о заговоре, предотвратить пытался…
- Но не успел…
- Либо ты, либо я…
- Умри, отец…
- Сы-нок!..
               
                *  *  *          
          
         В ужасе, в липком поту,  Александр проснулся. Он лежал, разметавшись,  в царской опочивальне на широченной кровати под голубым балдахином с вышитыми на нём облаками, солнцем, луной и звёздами.
           Александр позвонил в колокольчик.  Вошёл сонный долговязый камердинер с ничего не выражающим лицом.
- Одеться!.. В цивильное, - приказал Александр.
           Камердинер побежал за фраком. Бесшумно, как тень. вошёл Аракчеев.
- Государь. Дело спешное. Против вас зреет заговор. У меня записка Бенкендорфа о тайном обществе…
          Вошёл с фраком лакей. Замахав на него руками, Аракчеев выхватил у него фрак и начал помогать царю одеваться:
- Донос подробнейший, вся история тайного общества; его зарождение, развитие, разделение на две управы, Северную – в Петербурге, и Южную – в Тульчине, Василькове, Каменке; имена директоров и главных членов; цели: у Северных – ограничение монархии, у Южных – республика; способы действия : у одних – тайная проповедь. У других – военный бунт и революция с цареубийством…- торопливо говорил Аракчеев. Александр раздражённо, молча, движением, перебил его  и широкими шагами пошёл по коридорам дворца:
-  Не мне их судить и казнить: я сам разделял и поощрял некогда все эти мысли. Я сам больше всех виноват! Я – отец, они – дети. И казнь заговорщиков, будет не казнь, а убийство детей. Отцеубийством начал, детоубийством закончу!
- Ваше величество, это – лирика!  Нужны решительные действия – сказал едва поспевавший за Александром Аракчеев.
          Александр схватил Аракчеева за отворот генеральского мундира.
- Ты, говоришь, лирика… Нет, это не лирика. Это – совесть!
- Но высшие интересы России…
- Да оставь ты…Когда душа у меня  страдает, какое мне дело до каких-то ещё интересов… И, граф, не входите ко мне в спальню без доклада. Я вас лишаю этой привилегии.  Камердинер – профессионал.  Он, когда одевает, не мнёт фрак, как вы…

                *  *  *               

          Митрополит Фотий стоял на коленях  на холодном полу Шлиссельбургского каземата.  Молился:
- И когда Он снял пятую печать, я увидел под жертвенником  души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое он имели.  И возопили они громким голосом. Говоря: доколе, Владыка святой и истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу
          Завизжала на петлях тюремная дверь. появился в цивильном костюме бледный, сгоравший от внутреннего напряжения, Александр Павлович.
- Оставьте нас одних, - сказал Александр  дежурному гвардейцу, вошедшему  вместе с ним. Тот послушно кивнул, пряча явное недоумение прихотью государя, вышел.
- Знал, что придёшь, - удовлетворённо сказал Фотий, приподнимаясь и подходя к Александру.
- Прости , батюшка, - упал перед ним  на колени государь, зарыдал, обнял рясу. – понял, какая сила в твоей слабости.  Как могу я. убивший отца, покушавшийся на мать и  братьев своих ради благ мирских судить тебя, только лишь прелюбодействовавшего с женщиной?!
- Не судите и не судимы будете… Причаститься не хочешь? Я тут причастия немного сохранил. Думал, если к смерти приговоришь меня, захочешь удушить аки пса приблудного, так причащусь перед казнью…
          Фотий достал из-под рясы жестяную табакерку, на дне которой лежала вымоченная в вине просфирка, разломил её. Дал половину царю.
- Славлю Господа за великодушие Его. Христос посреди нас, - Фотий съел просфирку
- И есть, и будет! – горячо проговорил Александр.
- Не отверзи меня  от Лица Твоего и Духа Твоего Святого не отъемли от меня… Пропадешь, царь. Вижу, что совестливый ты. Не в миру, а в церкви надо жить тебе. Хорошие правители – подонки; добрый, божеский человек царём быть не может. Не держись за царство, брось всё, уйди в монастырь…
- А ведь и вправду, пожалуй…- с горящими глазами держал Фотия за рясу государь. – Не поверят, не согласятся, не отпустят живого… Как же быть, а? мёртвым притвориться что ли? Или нищим странником уйти, как те, что по  большим дорогам ходят, сколько раз я ми завидовал? Или бежать, как юноша тот в Гефсиманском саду, оставив покрывало воинам, бежал нагим? Так, что ли? А?
-  Так, государь, так. Раздавай имение своё и следуй за Господом, - засветилось лицо Фотия.
          Александр вдруг передёрнулся, судорога затрясла его тело:
- Врёшь! Больно прост. Полно, небось пошутил, мёртвым не прикинусь, голым не убегу. А вот прикажу четвертовать тебя в Москве на Лобном месте, тогда как?!
 
                *  *  *
         
         Месяца через два  император Александр в Царскосельском дворце у строил бал-маскарад.  Гулять собирались до утра.  На бал съехались дворянские верхи всей столицы.  Дамы и господа надели за месяц сшитые, в худшем случае подновлённые костюмы римских легионеров, средневековых рыцарей, норвежских викингов, древних славян и славянок, присутствовали и современные костюмы, испанцев, итальянцев, греков, некоторые оделись в наряды сказочных персонажей.  Корсеты, корсажи, каркасные платья заметно меня телосложение дамы и господ, глухие маски скрывали лица, и порой нелегко оказывалось узнать даже хорошо знакомого человека.
          Хрустальные люстры сверкали от множества зажжённых свечей, взад-вперёд сновали лакеи, разнося подносы с фужерами, наполненными лафитом, аи, клико, шампанским и бургундским.
           В середине бала решили устроить соревнование в танцах, церемониймейстером выступал сам император. Теперь зал раз бился на два круга,  под неистового Моцарта в одной стороне выступали господа, в другой – дамы.   Первых судил император, вторых – великая княгиня – Александра Фёдоровна.  Елизавета Алексеевна и Николай Павлович, большие театралы и любители танцев, участвовали в конкурсе инкогнито. Как раз сейчас в кругу дам, в своем смелом костюме  амазонки и танцевала Lise.  В мужском кругу выделывал сложные для своей полной комплекции антраша генерал Аракчеев. Если узнать Lise из-под маски и новой причёски можно было не сразу, то Аракчеев по оплывшей неуклюжей фигуре, вылезавшей из театральных лат Рюрика, определялся запросто.
          Lise танцевала хорошо. Многие мужчины прятали от жен пылающие взоры, устремлённые на царицу.  Зная доступность Lise, не один мечтал, хоть коротко, походить в фаворитах.  Темпераментный танец близился к завершению, когда нога Lise подвернулась, и она, ах!  Покатилась по зеркальному паркету.
          Император Александр поднял жезл церемониймейстера, ударил по нем ладонью :
- Дамы и господа, позвольте мне на правах распорядителя, а также человека, устраивающего свой последний мирской бал перед тем, как подобно великому Людовику, отказаться от светской суеты и предаться сугубо духовной жизни…
- Государь, надеюсь, вы не уходите в монастырь? – спросила одна из дам.
- Я не стану монахом на троне…. Моему обращению немало способствовал мой друг и советник, митрополит Фотий.
- Лицемерная гадина! Как я его ненавижу! -  глядя на Фотия, прошептала Елизавета  стоявшему рядом с ней одетому в латы тамплиера лекарю-китайцу, она так и не удалила его от себя. Lise ещё больше понизила голос:- Твои яды на Александра не действуют! Он здоров, как подросток.
- Государыня, я не могу применять сильные яды. Быстрая смерть царя будет подозрительной, но сегодня я увеличу дозу, - шёпотом отвечал китаец.- Потом он стал так осторожен…
- Всё равно, я буду править Россией, как Екатерина Вторая! –топнула ногой Lise.
- Итак, - продолжал Александр, - заключительный танец победителей! Среди господ это, бесспорно тирольский стрелок, - Александр вывел на середину зала стройного юношу в чёрной маске и костюме Вильгельма Телля. – А у вас кто, великая княжна?
- Я объявляю победительницей среди дам – очаровательную поселянку! – Александра Фёдоровна представила девушку в костюме, стилизованном под крестьянский, но гораздо богаче.
          Александр взмахнул жезлом. Оркестр заиграл, пара  победителей, почти поднимаясь над паркетом, понеслась в стремительном котильоне.
          Елизавета Алексеевна потерла ушибленное бедро:
- Проклятая нога! Если б не она, мне бы танцевать этот танец! – зло прошипела она.
          Подняв картонное забрало, за танцем наблюдал лекарь-китаец. На его левом мизинце блестел яшмовый камень.
          Пара танцевал великолепно. Кавалер не уступала даме, дама - кавалеру. Публика не могла скрыть своего восхищения.
          Когда танец под бурю восторга и оваций закончился, император Александр объявил:
- По бокалу лафита – победителям!
          Лакей заторопился к столику, где стояли напитки. Там повар уже наливал вино в хрустальные бокалы.
          Lise  и китаец переглянулись. Подбежав, Lise вырвала поднос у лакея: « Пошёл вон, болван!» и, приветливо осклабившись, понесла вино к царю.  Раскрыв яшмовый перстень, китаец незаметно бросил в один из бокалов мгновенно растворившийся прозрачный кристалл. Lise остро заметила, в какой.  Всего на подносе стояло четыре бокала, для императора, великой княжны Александры Фёдоровны и победителей.
- Друзья, пришло время снять маски! – весело объявил император.
          Ещё тяжело дышавшие после танца победители сорвали маски. Выдох удивления, узнавания прокатился по залу.  Перед собранием стояли великий князь Николай Павлович и актриса Анна Истомина. Разгорячённый румянец играл на щеках обоих.
- Какая пара!
- Как подходят!
- Новая фаворитка!
- Золушка и король!
- Берегись Александра Фёдоровна! – прокатилось по залу. Присутствующие тоже открывали лица.
- Сама судьба сводит нас вместе! – улыбался Николай. Анна не могла удержать ответной улыбки.
          Lise предложила по бокалу вина победителям. Император Александр протянул руку к ближнему к нему бокалу. Но митрополит Фотий, поймав непонравившийся ему взгляд Елизаветы, вдруг с учтивой улыбкой, будто из любезности, протянул бокал, который уже намеревался взять император, самой Lise, а оставшийся - Александру.  Жестом Фотий приказал лакею подать другой фужер оказавшейся ни с чем великой княжне Александре Фёдоровне.
- Я бы и сам выпил с удовольствием, - ласково проговорил Фотий. Лакей тут же подал бокал и ему.
- За здоровье победителей! – провозгласил Фотий.
          Елизавета Алексеевна поперхнулась. Помимо воли у неё оказалось вино с ядом.
          Пронзительно зазвенели ударившиеся в тосте фужеры.
- Лафит – не мой сорт! Я предпочитаю клико, - нашлась Елизавета и протянула бокал не отстававшему от неё тамплиеру-китайцу. Тот с дрожью принял бокал из рук императрицы, под взглядом Фотия и императора Александра против силы отхлебнул.
-До дна! За победителей следует пить до дна, - с очаровательной гримаской зло приказала ему Елизавета.
          Выпучив глаза, китаец выпил без остатка и тут же, схватившись за горло , побежал в уборную.
          - Вот видите, даже тамплиеры не переносят лафит, - сказала Lise.
          Присутствующие хохотали выходке китайца, приняв её за шутку. Громче всех смеялась Елизавета Алексеевна.
          Александр взмахнул жезлом. Оркестр заиграл мазурку. Пары понеслись по залу. Впереди всех – Николай и Анна.
          Александра Фёдоровна завистливо следила за счастьем мужа.

               
                *   *  *


          Опершись об изящный столик красного дерева стиля ампир, не снимая широкого парадного платья, императрица Елизавета Петровна предавалась любви. Малайца сменял негр, а его – крепкий курский крестьянин.  Периодически императрица отпускала замечания:
- Работай, работай, не ленись…
- Помягче, помягче…
- Ну что же ты так, родимый…
          Близко навытяжку в позе докладчика стоял с раскрытой папкой баденский консул фон Шмундт:
-  Ваша оригинальность. Императрица, вошла в поговорку. Для государственных дел у вас не существует неудобного времени.
- Так, что, вы говорите, пишет моя мать, герцогиня Баденская Амалия? Снова просит русских войск для поддержки Южногерманского союза в объединении Германии?
- Совершенно верно, ваше величество,  и присылка русских войск необходима безотлагательно. Прусский король может перехватить инициативу; Пруссия во главе Германии – это национальная катастрофа и забвение наших личных интересов…- консул понизил голос… -  В случае вашего развода с императором Александром или… вдовства король Баварский готов предложить вам руку и сердце. А он- молод, силён, красив…
- Видит Бог, я ему верна! Консул, вы знаете. Я хочу одного – видеть несчастную Германию счастливою, какой бы то ни было ценой…
          В большую резную липовую дверь будуара, где происходил разговор, резко постучали…
          За дверью с решительным видом стоял Александр, чувствовалось, что он, наконец, принял твёрдое решение, Фотий, Аракчеев, три верных офицера. В дверь стучал Аракчеев рукояткой пистолета.
- Сейчас! Сейчас! – Елизавета взяла у фон Шмундта папку с докладной запиской; разогнав любовников, поставив локоть на тот же столик, что служил опорой для наслаждений, углубилась в чтение.  Любовник расположились вокруг неё в качестве камер-лакеев, готовых к любому приказанию. По кивку головы Елизаветы фон Шмундт пошёл открывать, но задвижку уже сломали под натиском тел, и Александр со своими сторонникам ворвался в гостиную.
- Что случилось, господа? С чего такой натиск? Во дворце пожар? Какое крыло горит, левое или правое? – наигранно весело спросила Lise.
          Александр, Фотий, Аракчеев, офицеры  стояли тяжело дыша, косясь на Александра, который молчал, не предпринимая новых шагов.
- Вооружённая толпа, - издевательски обходила ворвавшихся Елизавета, указывая на шпаги  и пистолеты на боку офицеров и Аракчеева, - среди бела дня врывается без доклада в покои российской императрицы, когда она только что погрузилась в государственные дела…
- Государственные дела, не ваше дело! – начал Аракчеев.
- Елизавета, Lise… нам нужно объясниться. Здесь можно говорить смело, все посвящены, - Александр огляделся, как бы ища поддержки, он боялся потерять запал. – Наши отношения нельзя больше оставлять так. Ты думаешь, я ничего не вижу, ничего не знаю, мне ничего не доносят, - Александр подозрительно оглядел камер-лакеев. – В данном случае моя жизнь мне дороже внешних приличий. Я пришёл обвинить тебя  в государственной измене и попытке цареубийства. Доказательства самые веские…
- А себя ты  в этом ещё не обвинил?! – дерзско отвечала Елизавета.- Ты учитель, я – ученица,  я училась у тебя 11 марта на примере отца твоего Павла. Убить мужа – не так страшно, как отца…
- Елизавета, мы не одни!
- Только что можно было говорить всё что угодно, а теперь нельзя! Ты же сам сказал, что все здесь посвящённые. И Аракчеев, и офицеры, я вижу знакомые всё лица – и все были в ту мартовскую ночь, только на четверть века состарились…! Давай уж начистоту. А не так – с двумя правдами…
- Я был грешен, а ты грешна сейчас Елизавета. Я покаялся, потом на моей стороне сила…
- Ах так! – Елизавета сорвала с пояса у зазевавшегося офицера пистолет, направила на Александра.- Покаяние твоё – фикция, его не пощупать руками, а что касается силы…- она взвела курок, - то пусть завтра все европейские газеты напишут о неслыханном скандале – в России императрица застрелила безвольного никчёмного императора…,- Елизавета отшвырнула пистолет, - Впрочем, ты и этого не стоишь. Двадцать пять лет я правила Россией из-за твоей спины, нашёптывала тебе в постели, но теперь я хочу явной власти, и я её получу, как бы не пытались некоторые обманщики и проходимцы занять моё место! -  Елизавета с ненавистью оглядела Фотия и Аракчеева, презиравших слабость императора.
- Эх, Елизавета, - сказал Александр. – Если б ты знала, что хочешь отнять у меня то, за что я не держусь…

                *  *  *
         
         Мягкое утреннее солнце поднималось над полями. В ложбине ещё лежал туман, вытянувшись одной косматой полоской. Сине-розовая заря окрасила небо над далёким белокаменным монастырём. Редкие птицы проснулись и бесшумно носились под прозрачными перистыми облаками. Обрывки дымки плыли над речкой, замершей серо-голубой гладью. За речкой на огромном пространстве, оканчивавшемся низким кустарником, ходили в белых домотканых рубахах косари.
          Оставив карету и офицеров охраны на холме под кущей раскидистых ракит, Александр, Николай, Фотий пошли насладиться красотами природы и искупаться в утренней реке. По тропинке, пролегавшей через скошенный луг, рассекая грудью пелену негустого тумана, они шли к реке, оставив за спиной карету, офицеров и загоравшееся алое солнце. Александр был в цивильном белом фраке с широкой итальянской шляпой, которой он широко размахивал. Восторгаясь божественными ощущениями утра. Николай в мундире бригадного генерала, Фотий – в привычной рясе.
- Какая красота! Какая гармония! – быстро говорил Александр. – Вечное царство осознанной необходимости.
- Осознанной за неё необходимости, - подчеркнул Фотий.
- Какая прелесть, вот посмотрите!- Александр сорвал пучок влажной травы и показал Николаю и Фотию.- Я не знаю, как называется эта трава, мы бесконечно удалились от природы, мы зовём её осокой, и вот осока и роса на ней, и каждая капля блестит и играет на солнце, будто в ней заключён целый блистательный мир.
- А вот ты сорвал и уже погубил, сорванная тобой трава – уже сено, - заметил Николай.
- Да, ты прав, - огорчился Александр. Больше не буду. Ах, господа, господа, как бы я хотел быть природой, изменяющейся, но не умирающей природой, вот этими вот  облаками, полями, чудесной рекой, чтобы не стариться, не болеть, ничего не чувствовать и не знать, чтобы не огорчаться.  Самое страшное для меня – страх смерти… Вы смеётесь надо мной, господа? А какое ваше самое заветное желание?
          Они подошли уже к берегу реки, сели на невысоком песчаном обрыве. Николай принялся снимать мундир, чтобы идти купаться.
- Я больше всего люблю власть, - с улыбкой признался он. – Даже в детстве моей любимой игрой были солдатики. Мне хотелось быть старшим, командовать, и чтобы моя армия всегда побеждала. А теперь, я хочу власть  не ради власти, а ради реформ, революции… Я как безумный, хочу видеть нашу бедную Россию великой, богатой, доброй, умной страной. Я хочу уничтожить крепостничество, сделать свободным труд вот этих косарей за рекой,- Николай указал на другой берег.
          Фотий хрустнул сломанной веткой.
- Рабство всегда было и будет. Оно может только называться по-другому, например, наёмным трудом.  Освободите рабов и через пять- десять лет  они расслоятся на богатых и бедных, а ещё через пятнадцать дет самые зубастые из них будут, вот как мы, сидеть на холмике, философствовать, а вы со своими доброхотными утопиями пойдёте  фураж за рекой с мужиками косить. Всегда одни работают, а другие едят.
- Ну вы, Фотий, и циник, - сказал Николай. – Как вас только церковь терпит?! А я вот верю в славное будущее России. Мне так хочется преобразований, мне так горько, что Александр их не делает, он больше занят своей внутренней рефлексией. Иногда мне кажется, что брат засиделся на царстве,  мне приходят мысли организовать заговор, даже убить его, чтобы скорее в качестве наследника стать русским императором и осуществить задуманное…
- Вот это откровение! – воскликнул Александр!- Спасибо, братец. Значит, я засиделся на царстве…
          Но Николай уже весело шёл к реке.
- Зачем хитрить? Я высказываю сознательные мысли. Волей я подавляю их… и преданнее, чем я, брат, человека тебе не найти. ..- Николай вошёл в воду. – Будете купаться или нет? – широкими саженками Николай поплыл.
- А братец ваш непрост, - задумчиво сказал Фотий.
- Да ну вас! – Александр сложил пальцы квадратной рамкой, пытаясь представить рисованную картину. – Нет! Без косарей и плывущего Николая картина была бы законченней.  Человек в природе лишний.
- Государь! – чуть слышно проговорил Фотий. – А помните, вы тогда в Шлиссельбургской крепости грозили мне четвертованием…
- Помню! – беззаботно сказал Александр. – Старина, так то была шутка. Я тебе век буду обязан за то, что ты избавил меня от отравленного бокала императрицы…
- Для вас то была шутка, а для меня всерьёз. Вы неблагородно пользовались ситуацией…- упорно продолжал Фотий.
- Да брось обижаться! Ты что? Взрослый же человек! -  Александр жевал сорванную траву, - Смотри, как рыба в реке плещет…- Александр… Павлович, - задыхаясь, сказал Фотий…- А вот что бы было, если я сейчас, воспользовавшись тем, что охрана твоя далеко, а братец вдоль реки плавает, взял бы, да и придушил тебя, - Фотий вытянул руки и холодными, как лёд пальцами коснулся шеи императора…- придушил бы как грязную капризную гадину…
- Ты с ума сошёл? Зачем тебе… -  захрипел Александр в железных тисках Фотиевой хватки.
- А просто так! Чтобы не было тебя на земле, ты же сам жить не хочешь…- ладонью левой руки Фотий закрыл ему рот, а правой душил, повалив на песок.
- Эй-е-ей, дураки! – вскричал Николай, он был далеко и не мог видеть происходящего. – Залезайте в воду, вода как молоко!
          Оглянувшись на Николая, Фотий отпустил царя. Тот задыхался, приходя в себя.
- Государь, простите за шутку… Но иногда опасно шутить с подданными, и у них бывает гордость…- сказал Фотий.
          Николай подплыл к берегу:
- Много теряете, что не купаетесь, господа!
- Я тоже буду купаться, - как ни в чём не бывало Фотий принялся разоблачаться.
- Погоди, - остановил его Александр, и тихо добавил, - Я вижу, Фотий, тебе, как Николаю, тоже хочется быть царём…Хорошо. Я сделаю тебя им.

                *  *  *

          Лил дождь. Осенний ветер крутил по улицам обрывки бумаги и багряно-жёлтые листья.
          Тщательно остерегаясь случайного взгляда, митрополит Фотий несколько раз прошёл мимо дома на Морской, прежде чем дёрнул за шнур серебряного колокольчика большого трёхэтажного дома с балконами, поддерживаемыми кариатидами.
- Вам кого? – спросила горничная, но Фотий грубо отстранил её и решительно направился по широкой мраморной лестнице в покои второго этажа. – Эй-эй! – закричала горничная и бросилась за ним, возмущённая поведением незнакомца в длинном до пят тёмно-синем пальто и такого же цвета широкополой шляпе, скрывавшей лицо.
          Но наверху уже появилась барыня. Увидев незнакомца, её бледное вытянутое лицо осветилось радостью:
- Серёжа! Наконец- то… Дуняша, поди, поди…
- так это барин! – охнула горничная. – Сергей Павлович…
          Страстно поцеловавшись, как после долгой разлуки, Фотий и барыня пошли вверх по лестнице.
- Как я беспокоилась, герой ты мой…
- Дома всё в порядке?
- Всё хорошо… Хвоста не привёл?
- Вроде Бог миловал.
- Все наши давно уже собрались, тебя дожидаются.

                *  *  *
         
         В будуаре перед зеркалом, вправленном в янтарную плиту. Фотий сбросил пальто, шляпу, принялся отклеивать бороду, усы, брови, обрабатывать лицо косметической губкой.
- Ах, Катишь, как мне надоел этот маскарад. Каждый день приходится корчить из себя святошу. Когда же воспрянет Россия?
- Серёжа, ещё успеешь наговориться о России. Я так скучала, так ждала тебя. Ты не спутался там с императрицей? Она , говорят, такая…
           Катишь прижалась к мужу. Её серое узкое платье, скрипнуло под его широкой ладонью.
- Жена моя, катишь…- в долгом поцелуе прильнул Сергей к ней. – Представляешь, я чуть не провалился. Меня сажали в Шлиссельбург. Пришлось назваться скопцом…
- Ты – скопец?!
- Только представь! Слава Богу, что не устроили медицинскую экспертизу.
- Ты так вошёл в роль, что второй раз Бога поминаешь.
- Чего и не было!
          Они снова поцеловались. Сергей через плечо Катишь увидел спящего на оттоманке двенадцатилетнего подростка в голубой жилетке и коричневых панталонах:
- Это ещё что за диво?
- А это один из собравшихся привёл, Яковлев… Такой смешной мальчишка. Врёт , будто его Наполеон на коленях держал, хотя по годам совершенно не подходит… И требует, чтобы его почему-то называли Герценом, русская фамилия Яковлев ему видите ли не подходит.
          Мальчик зашевелился. Сергей подошёл к нему, на ходу застёгивая генеральский мундир, очень шедший ему.
- Тише, Серёжа, не разбуди Герцена!
         Но Герцен уже проснулся.
- Ну вот, Серёжа, ты и разбудил Герцена, - вздохнула Катишь.
- Почему Герцен-то? – спросил у мальчика Сергей.
 - Мне так нравится!.. И вы… вы ещё услышите это имя! – гордо отвечал мальчуган.
- ну-ну…
          Мальчишка сердито побежал из комнаты. Навстречу ему стремительно вылетел в чёрном фраке Кондратий Рылеев.
- Сергей! Трубецкой!
- Рылеев! – они обнялись, поцеловались в губы.
- Катерина, что же ты молчишь? – сердито забасил Рылеев.- Пойдём, Трубецкой, пойдём, все уже четыре часа, как в сборе.

                *  *  *

          В густо накуренной гостиной вокруг стола  зелёного сукна расположились стоя или сидя  человек двадцать военных, штатских. Богатые ухоженные люди. Лакеи торопливо разносили белое и красное вино, кофе, предлагали зажжённые трубки. Кое-кто успел расписать пульку. Слышалось:
- Число звериное 666. Се – тайна последних времён, тайна великая. На 1836 год готовится царство Зверя…
- Главное и первоначальное действие – открытие революции посредством возмущения в войсках и упразднения престола. Должно заставить Синод и сенат объявить временное правление с властью неограниченною…
 - Но народ, давший возможность к славе, получил ли какую льготу? Ратники, возвратившиеся в домы свои, первые разнесли ропот: « Мы проливали кровь, а нас заставляют потеть на барщине, мы избавили Родину от Бонапарта, а нас тиранят господа.» Все от солдата до генерала только и говорят: « Как хорошо в чужих краях, и почему не так у нас?»
- Заграничный поход русской армии – вот начало свободомыслия России, чтобы истребить его, надо истребить целое поколение людей, кои родились и образовались в нынешнее царствование…
- Век славы военной с наполеоном кончился; теперь настало время освобождения народов. И неужели русские, ознаменовавшие себя столь блистательными подвигами в войне отечественной, - русские, исторгшие Европу из-под ига Наполеонова, не свергнут собственного ига и не отличат себя благородной ревностью, когда дело пойдёт о спасении отечества.
- Взгляните на народ, как он угнетён, торговля упала, промышленности нет, бедность до того доходит, что нечем платить не только подати, но даже недоимки; войско ропщет…
- Зашёл к Пушкину: «Дома ли Пушкин?» - «Почивает».- «Верно всю ночь работал?»- «Как же работал! В картишки играл!»- …» Только для хамов всё политическое», - вот как он говорит.
          Большинству присутствующих было не более тридцати лет. У всех, как военных, так и штатских, на безымянном пальце правой руки был виден чёрный перстень с серебряным числом 71. Женщины, кроме вошедшей с Трубецким Катишь, отсутствовали.
- Верховный диктатор Северного тайного общества князь Сергей Петрович Трубецкой! – шёпотом провозгласил Рылеев.
          Разговоры прекратились, собравшиеся встали, подтянулись ближе к столу с зелёным сукном.
- Трубецкой!
- Диктатор!
- Будет говорить!
 - Смелый парень, я знаю его по кампании 1813 года. Раненый в плечо повёл за  собой полк под Лейпцигом.
-  А я с ним при Бородине был.
- Не был он при Бородине.
- Как не был? Да я с ним на одном редуте…
- И вас там не было.
- Что?! Я вас вызываю!
 - Вы не дворянин чтобы  меня вызывать.
- Что?!
- Господа! Господа!
- Нашли время!
- Куда он пропал? Последнее время, два года, ни на одном балу. Не служит. Говорили, хворает…
          Худой бледный Трубецкой с впавшими глазами, горбатым носом подошёл к столу, положил ладонь на малинового бархата масонскую Библию. Генеральский мундир сидел на нём как литой.
- Господа,- начал Трубецкой.- Час прозрения пробил. Полумеры ничего не стоят. Наш план таков…
- Каков план?
- Что делать?
- Терпеть самодержца стало невозможно…
- Безвольный, развалил государство на уделы….
- Да тише вы! Дайте послушать….
- Наш план таков, - говорил Трубецкой. – Истребить всех, начать революцию покушением на жизнь всех членов царской фамилии…
- Кого истребить? Называйте…- сказал Рылеев.
- Нынешнего императора Александра Павловича.
- Раз.
- Великого князя Константина Павловича, его брата. Первого претендента на престол в случае смерти Александра, так как сын Александра слабоумен и не может править.
- Два.
- Великого князя Михаила Павловича, другого брата. Он отказался от престола, но на всякий случай следует убрать и его.
- Три.
- Великого князя Николая Павловича, треть его брата Александра. Он особо опасен , так как в отличие от Михаила и Константина, он очень хочет править.
- Четыре.
         Трубецкой поймал пристальный взгляд человека, стоявшего у окна с трубочкой. В уланском костюме капитана на него спокойно смотрел великий князь Николай Павлович, о желаемой смерти которого только что возвестил Трубецкой. Николай изменил причёску, поднял вверх усы, но ошибиться совершенно было невозможно, слишком близко знал его Сергей Петрович. Внимательно глядя на Николая, Трубецкой, не изменившись внешне, продолжил:
- Следует истребить и Александра Николаевича, отрока , сына великого князя Николая Павловича, претендента на престол в случае смерти четырёх предыдущих.
- Пять, - сосчитал Рылеев.
- Пора сбыться написанному на наших перстнях, -Трубецкой поднял руку.- Число 71: январь- 31 день, февраля-29, марта -11, итого – 71; 1801 год 11 марта Александр погубил своего отца императора Павла и ровно через четверть века 11 марта 1826 года, падёт он сам. В следующем 1826 году на высочайшем смотру, во время лагерного сбора Третьего корпуса, члены Общества, переодетые в солдатские мундиры, ночью, при смене караула, вторгшись в спальню государя, лишат его жизни…
- Господа, темно, - сказал Рылеев. – Я принесу лампу.
- Одновременно Северные, - продолжал Трубецкой, - начинают восстание в Петербурге увозом царской фамилии в чужие края и объявляют временное правление двумя манифестами, к войскам и к народу. Пестель, - директор Тульчинской управы, возмутив -  2 –ую армию, овладевает Киевом и устраивает первый лагерь…
          Великий князь Николай смотрел на Трубецкого. Трубецкой не подал вида, что узнал его.

                *  *  *               

           В огромной царской постели, занимавшей почти половину спальни, под розовым кружевным одеялом, под синим балдахином, изображавшим звёздное небо  с вышитыми золотом светилами, Александр Павлович и императрица Елизавета Алексеевна.
- Lise, я так рад , что мы примирились, что наши души снова вместе…- нежно обнимал и целовал Александр императрицу.
- Ну так я-то с тобой не ссорилась…Знаешь, Саша, а ведь несмотря на все мои легкомысленности, я как с мужем с тобой откровенна предельно, потом ты не мог ничего не знать…
- Весь Петербург только и говорит о твоих похождениях…
- Вот-вот… Но в душе своей, ты не поверишь, я тебе никогда не изменяла. Ни разу! Тело, проклятое тело!- Елизавета ударила себя по бокам.- У него такой норов, что порой не хватает сил, чтобы вовремя натягивать узду. Душа противится, она плюётся, ей противно она любит только тебя, а тело заглядывается на посторонних, падает, грешит…
- Lise, а помнишь наше венчание, четверть века, больше уже махнуло! Мы вышли из собора, оба молодые, красивые, ослепительные. Ты – в белом платье…
- Из тончайшего шифона, мне его маман прислала из Бадена.
- Со шлейфом, который несли фрейлины…
- Сашуля, ты всё забыл, шлейф несли карлики!
-  А карлики – экзотичнее.
 Александр вздохнул.
- Согласись, Сашуля, что ты всё-таки погорел с греками. Турки им понавтыкали круто. А всё потому, что Россия оказалась без союзников.
- А Англия и Франция?
- Нашёл любителей жар чужими руками загребать! Французы выродились, это уже  не те, что с Бонапартом до Москвы дошли. А у англичан предательство в крови, они спят и видят, как бы Россию расчленить и превратить в колонию типа Ост-Индийской. Надо быть болваном чтобы не понимать, что при военном союзе с объединенной Германией вся Восточная Европа окажется, между молотом и наковальней. Союз же с Англией и Францией и война с Германией – смерть для России.
- Lisе, опять ты о политике! Давай о любви…
- О любви! О любви! – заплакала Елизавета. – Как с тобой о любви говорить, когда… ты спишь со мной так редко. Как не соблазняться другими мужчинами! Я понимаю, у тебя возраст, потом государственные дела, но – я  то в самом соку! Как мне-то быть? Ведь хоть царица я, а баба, баба! Спать со мной чаще надо, спать! Тогда и измен не будет…

                *  *  *
         
         Тем же временем в особняке на Морской в более скромной спальне, но тем не менее, со стенами обитыми красной штофной тканью, в дубовой кровати с набалдашниками в виде трубящих ангелов, лежали князь Сергей Павлович Трубецкой и его жена Катишь.
- Если ты сразу узнал, что это великий князь Николай то почему ты дал ему возможность уйти? скажи ты единое слово, и заговорщики разорвали бы его на куски. А теперь он знает все наши планы, может в любой момент приказать провести аресты, а там расстрел, виселица, Сибирь…
- а ты полагаешь, Николай ничего не знал? Как же он тогда попал на наше собрание? Кто его привёл? И Александр и Аракчеев прекрасно осведомлены. Первая записка Бенкендорфа о тайном обществе поступила к императору четверть года назад…
- Почему же они не предпринимают никаких мер?
- Император Александр рефлексирует. Ему не до нас. Он считает, что мы… его дети. Если организовал убийство отца своего – Павла, то мы вроде бы, то мы имеем подлинное моральное право рассчитаться с ним.
- А Николай?
- Бездеятельность Николая пока составляет загадку… Николай очень любит власть. Ждёт не дождётся смерти Александра, чтобы самому взойти на престол. А так как брат его никак не умирает, Николай, я думаю, присматривается к нам, не могли бы мы помочь ему в осуществлении его честолюбивых намерений. Впрочем, надёжнее вызвать Николая,  под каким-нибудь предлогом,  воспользовавшись, скажем, этой актрисой Истоминой, на которую он положил глаз, подальше от столицы и свести счёты.- задумчиво продолжил Трубецкой.
          За окном светало. Трубецкой встал , принялся одевать рясу, приклеивать бороду, усы.  Катишь, сидя в постели, расчесывала волосы. Она встала, подошла к Трубецкому, обняла его сзади:
- Пора?
- Пора, Катишь…
- Серёжа, ты по-прежнему хочешь убить царя?
Трубецкой усмехнулся:
- Я много-много раз имел возможность убить царя, но…не убил.
- Тоже… рефлексируешь?
- Чтобы убить царя Александра, много ума не надобно… Я хочу, чтобы он сам с престола сошёл, без крови.  Тут такая игра, до смерти захватывает.
- Провалиться не боишься?
Трубецкой поцеловал жену:
-Яд – в коронке, - указал на зуб, затем приложил ладонь к груди. – А в сердце – одна ты, Катишь.
Нервы Катишь сдали.
- Серёжа… ведь если что, не дай Бог, случится с тобой, я не вынесу! Так и знай, погубишь меня…
- Ты знаешь, Катишь, я иногда подумываю, вот как царь Александр хочет, бросить всё. Пойти да и заложить всех…
- Что ты, Серёжа?!
- Да-да! Заложить всех товарищей по заговору царю или Николаю. Дело-то наше пропащее, мало нас… Или ты заложишь или тебя. Во всяком деле без предательства никак нельзя. Кто вперёд!
 
                *  *  *               

          В той же огромной царской постели под розовым кружевным одеялом, в которой ночь назад лежали Александр и Елизавета Алексеевна, теперь помещались та же Lise и митрополит Фотий. На настенном канделябре повисла небрежно брошенная ряса.
- Ну, митрополит, не подозревала, что в ложе Русской Православной церкви таятся столь мощные мужские силы…- говорила, сладко томясь, императрица.
- Русская Православная церковь под покровом матери нашей пресвятой Богородицы стоит и век стоять будет, аки Москва – Третий Рим…
- А ещё бесстыдно скопцом себя называл.  Если ты скопец, то как же?
- Силой воли, государыня, единой слой воли.
- « Женщине не позволяй приближаться к тебе и не потерпи, чтобы она вошла в твою келью, потому что за ней идёт буря помыслов»,-  игриво погрозила императрица.
- Риторика, государыня… Никто не может быть воздержанным, если не даст ему Бог… Значит, я лучше императора?
- О!... Он вообще не мужчина.
- Так уж?
- Я отвечаю.
- Так тогда нам нужно чаще молиться вместе, а потом я буду принимать покаяние.
- А если одновременно: и грешить и каяться?
- Всё возможно, императрица моя…
- Император мой! Любовь сатанинская…
Тише, тише… Не надо так за бороду тянуть.
-Почему? Она что, у вас приклеенная?
- Борода настоящая, но мне не нравится, когда за неё тянут.
- А за что, вам нравится, когда вас тянут?

                *  *  *

          Дверь открыли специально подобранным ключом. Оленька, игравшая куклой и сидевшая к двери спиной, ничего не заметила.
- Когда вы вырастете, - говорила Оленька кукле, - то тоже станете актрисой. И будете танцевать  ля-ля-ля. А директор театра тоже будет добрый-добрый, и будет давать вам много-много денежек, и вас будет любить государь…
          Трубецкой без усов и бороды, в длинном плаще, шляпе, с шарфом, прикрывавшем низ его бледного лица, дотронулся до плеча девочки. Девочка вздрогнула.  За спиной Трубецкого стояли три его сообщника.
- Оленька, здравствуй… Где мама?
-Папа! Папочка! Я тебя узнала! Таким я тебя и представляла, большим, красивым! Ты вернулся из экспедиции? Я знала, что ты приедешь! Ты был на севере с Врангелем или на юге с Коцебу?
- Я был на западе с Джемсом Куком, и с Лисянским, и с Беллинсгаузеном у Антарктиды…
- Но корабли Беллинсгаузена давно вернулись…
-Я тебе дорогой всё расскажу. Собирайся.
- А мама поедет с нами?
          Но сообщник Трубецкого уже накинул на нос и рот девочки платок  с хлороформом.
          В комнату напевая, вошла с корзиной со снедью товарка Анны. Не успела она вскрикнуть, как другой сообщник Трубецкого прижал её к стене, приставив к горлу кинжал.
- Девочка будет в Святоозёрском монастыре,- сказал Трубецкой, всовывая товарке за корсет пачку ассигнаций.

                *  *  *

          Великий  князь Николай и актриса Истомина занимались в репетиционном зале. Сначала они вместе прошли несколько фигур мазурки, потом Анна одна показала оригинальный танец типа экосеза с антраша.
          Запыхавшийся Николай, расстегнув ворот мундира, стоял у деревянного поручня  вдоль зеркал и любовался  стройным изящным строением Анны, её быстрыми упругими ногами, двигавшимися под белоснежной пачкой.
- С тех пор, как я стал заниматься вместе с вами танцами,- сказал Николай, я гораздо продвинулся…
- Не скромничайте, вы и до меня прекрасно танцевали. Кто вас учил?
- Как и всех нас, учитель-француз. Я так благодарен за ваши уроки.
- С вами хорошо танцевать. Вы… подходите мне…- нога Анны подвернулась. Николай подхватил её, и она попала в его объятья.
- По росту… , -договорила Анна.
- Только лишь по росту? – спросил Николай.
          В танцзал вбежала товарка Анны:
- Олю! Оленьку украли!
Николай и Анна подбежали к ней.
- Я слышала… в Святоозёрский монастырь повезли. Один проговорился…
Николай и Анна побежали из зала.
          Товарка достала из-за корсажа деньги и жадно пересчитывала ассигнации.

                *  *  *

          В кабинете императора перед большим , от пола до потолка зеркалом в оправе из дымчатой мраморной плитки стояли Александр Павлович и Фотий, оба одетые в форму Преображенских полковников, с лентами через плечо, орденами Анны на шее и звёздами Станислава на груди. Фотий был без бороды с маленькими усиками. Александр тонкой кисточкой гримировал его, сверяясь с собственным отражением в зеркале.
- Государь, вы по-прежнему упорствуете в мысли оставить престол? – спросил Фотий.
- Я оставлю престол, решение моё неизменно…
- Но российский народ…
- Российский народ не заметит подмены. Ты заменишь меня на троне.
- Поверьте, я недостоин.
- Я доверяю тебе, как себе…  Я возвёл тебя на престол и без этой глупой косметики, но в России принято передавать власть от отца к сыну, от старшего брата к младшему.
- Ваш наследник – Николай?
- Да. Мой сын идиот, а Михаил и Константин отказались… так-так… усы потоньше, брови поднять.
- Но Николай не так уж и плох как правитель…
- Видишь ли, для меня важнее не то, чтобы править стал именно ты, а то, чтобы я мог бежать от царствования. Как я устал! Тебе неведома тяжесть шапки Мономаха. Постоянно эти дурацкие государственные проблемы, столкновения мнений, интриги, делегации. Ни сна, ни отдыха. Всем никогда не угодишь… ну-ка , пройдись. Я боюсь , что они могут вернуть меня и силой заставить царствовать… Разве я так хожу?!
- Вы именно так ходите, государь.
- Так медведи в лесу ходят.
          Заложив правую руку за спину и легко размахивая левой, прогнув спину и вытянув шею, император пошёл вдоль зеркала. Фотий двинулся следом, повторяя осанку и движения.
-В Москве во время коронации толпа меня стеснила так, что лошади негде было ступить. Да не так же ходишь! Не так! Следи внимательнее… Люди кидались под ноги, целовали платье моё, сапоги, лошадь, крестились на меня, как на икону. « Берегись, – кричу, -чтоб лошадь кого не зашибла!» А они: « Государь- батюшка, красное солнышко, мы и тебя, и лошадь твою на плечах понесём, нам под тобою легко!» Поворот… Любит наш народ царей , и любовь хуже ненависти. Никто из русских царей не отрекался от престола при жизни, так и мне не дадут. Только заикнись, тут, поверь, сразу такое поднимется! Ну, будет… Гораздо лучше стало, чем прошлый раз.
Александр и Фотий стояли рядом как двойники.
- Ну , Фотий, на кого Россию оставляю? Как править будешь?
Фотий подошёл к столу.
- первым  шагом моим будет отмена монархии и провозглашение Российской республики, подобной французской…
- Да ты что?! – задохнулся Александр. Фотий сохранял невозмутимость.
- Не страшитесь, государь. демократия – всегда либо хорошо скрытая монархия, либо олигархия. Просто сейчас именно так именовать правление.
- Хорошо. Дальше.
- Дальше  я отменю крепостное право.
- Но ты же говорил?!
- Экономическая свобода разрознит народ, им станет легче управлять.  Потом, как в случае демократии, наименование людей свободными ещё не означает свободы.  Бывает ли она, свобода? А если бывает, то кто сказал, что свобода есть хорошо? Править всё равно будем мы с вами…
- А ты – софист!
- И в третьих, - Фотий развернул заранее приготовленную карту. – Посмотрите новую карту Российской республики.
Александр наклонился к столу.
- Федеративный союз, подобный древнегреческому. Столицу я перенесу…
-Назад в Москву?
- Нет, в Нижний Новгород.
- Почему в Нижний Новгород?
- Я переименую его в Славянск, центр славянских земель. В Москве и Петербурге место больно загажено.
-- А Польша где?
- Здесь.
- Как здесь?! За рубежом?!
- Да, как и Финляндия, отделена от России.
- Не знаю, как ты, Фотий…- протянул Александр. Он не успел договорить, в дверь осторожно постучали.
- Отлично! – воскликнул Александр. - Сейчас мы и проверим, Насколько ты стал на меня похож! – он заметался по зале. Торопливо задул свечи. Сделалось темно.
- В кресло, в кресло садись
Александр спрятался  за ширму, а Фотий уселся в кресло, спиной к двери.
- Войдите! – крикнул Александр.
          В кабинет вбежала скорая румяная императрица Елизавета Алексеевна в новом ярко-пёстром платье, натянутом на обруч аршина в три в диаметре.
- Сашуля, ты так долго не позволяешь войти? Уж не привёл ли ты во дворец любовницу? И не спрятал ли ты её…вот за той ширмой? – императрица быстро направилась к ширме, за которой притаился император.- Кто она, опять Нарышкина? Или какая-нибудь новая парвеню? Видно немного поправилось здоровье и сразу потянуло на старое?
- Стой, не двигайся, - вскочил Фотий с места. стараясь не показывать лицо, не поворачиваясь, стоя спиной, - Что тебе надобно? – спросил он строго.
Царица остановилась.
- Что с тобой, Саша? Откуда такая холодность?... дай я тебя согрею поцелуем…
- Я не нуждаюсь … в твоих поцелуях…Зачем пришла?
- Что с твоим голосом?! – заподозрила Елизавета. -У тебя болят зубы?
- Ну?! – строго спросил Фотий, он теперь боялся за голос и старался говорить, как можно меньше.
          Царица скуксилась, потом сделала книксен:
-Государь! Я пришла просить за Фотия. По-моему он дельный человек и достоин ранга…
- Он и так митрополит.
- Саша, я не могу, у тебя чужой голос!
          Фотий закашлялся.
 - Я имею в виду, возродить патриаршество и сделать Фотия  патриархом Московским и Всея Руси…
- Но Филарет, митрополит Московский, более достоин…
- Филарет стар, немощен, его убрать. Тем более, что и Филарет и Фотий, оба на букву «Ф», разница небольшая…
            Александр, страшно довольный происходящим, неловко двинувшись, зашуршал за ширмой.
- Саша, там кто-то есть! – сказала императрица, сделав страшные глаза, и указывая за ширму.
- Это…кошка.
- Ты завёл кошку?
- …да.
- Какая прелесть! Дай посмотреть. Я обожаю кошек!
- Нельзя. Она…болеет.
          Императрица подошла поближе к Фотию.
- Как странно!
          Всмотревшись она узнала Фотия. Фотий подмигнул ей.
- Как странно! Странно! Странно! – захохотала Елизавета,- пожалуй я зайду в другой раз!
          Lise ушла. Незаметно для Александра, она напоследок покрутила у виска и указала в сторону ширмы. Фотий усмехнулся. Александр выскочил из-за ширмы, захлопал в ладоши, запрыгал:
-  Браво! Браво! Не узнала! Не узнала! Первый успех!
- Государь, боюсь , что Елизавета Алексеевна, что-то заподозрила…- с достоинством сказал Фотий.- Я нашёл средство более надёжное, укрыть ваше отречение…
- Ну-ка, ну-ка…
- Спрячьтесь.
          Александр вновь встал за ширму.
          Фотий три раза отчётливо хлопнул в ладоши. Другая, скрытая между куртуазными французскими гобеленами, дверь бесшумно отворилась. В кабинет, щелкнув сапогами, вошёл человек в солдатской форме.
- Ваше величество, по вашему приказанию рядовой 51-го пехотного полка 3-й армии Петров явился.
- Как зовут тебя, братец?- спросил Фотий.
- Фёдор, Кузьмы сын.
- Будешь стало быть – Фёдор Кузьмич…
Александр из-за ширмы внимательно наблюдал за солдатом. Безусловно, тот был похож на него гораздо больше, нежели загримированный Фотий.

                *  *  *

          Николай, в  том же мундире бригадного генерала, в котором он был у Истоминой, быстро шёл по коридорам императорской резиденции. Не успевая, за ним бежали три офицера.
- Раевский! – приказал Николай на ходу. – Срочно собери всех моих адъютантов. Немедленно выезжаем в Святоозёрский монастырь. Предупредите господ офицеров быть конными, взять провизии на два дня.
          Навстречу Николаю попался генерал граф Аракчеев.
- Что-нибудь случилось, ваше высочество? – услужливо спросил он.
- Всё нормально. Отлично. Великолепно. – На ходу прокричал Николай.
-Ох уж эта молодёжь! – пробурчал ему вслед Аракчеев.
- Ничего от неё никогда  толком не добьёшься. Коновницын!
- он подозвал шедшего с ним рядом офицера. – немедленно собери всех моих штабных адъютантов. Предупредите офицеров быть конными и захватить провизии на два дня.

                *  *  *
 
          Кавалькада всадников Николая понеслась по холмам и лесам. Тайно за ним следовали конник во главе с Аракчеевым.

                *  *  *

          В гулкие стены монастырской церкви билась молитва инокини:
- По словам псалома41: « Как лань желает к потокам воды, так желает душа моя к тебе, Боже! Жаждет душа моя к Богу крепкому, живому: когда приду и явлюсь пред лице Божие! Слёзы мои были для меня хлебом и день ночь, когда говорили мне всякий день « Кто Бог твой?» Вспоминая об этом изливаю душу мою потому что я ходил в многолюдстве, вступал с ними в дом Божий со гласом радости и славословием празднующего сонма. Что унываешь ты, душа моя, и что смущаешься? Уповай на Бога, ибо я буду ещё славить Его, Спасителя и Бога моего.»
          В середине церкви молились пять или шесть пожилых монахинь в белых праздничных одеяниях. Между ними на коленях перед иконой Богоматери, которую держала одна из монахинь, в чёрном платье, напоминающем балахон, стояла Оленька, дочь Анны Истоминой. Оленька плакала, пряча в кулачок слёзы.
         Настоятельница, строгая русая женщина с глубоко посаженными бесстрастными глазами, чем-то очень напоминающая  Катерину Трубецкую, жестом остановила молитву.
- И не будет у тебя больше ни отца , ни матери, ни брата,  ни мужа, а будешь ты невеста Христова и жених твой будет на небесах, в Царстве Господнем. А прозываться отныне начнёшь Марфой.
- Я не хочу Марфой…- пролепетала девочка.
- Молись! – строго наклонила ей голову настоятельница.
- Это поначалу страшно, потом привыкнешь! – подскочила с шепотом молоденькая благообразная монахиня.
          Девочке, с силой наклонив её, большими овечьими ножницами стали в кружок остригать тонкие волосы. Оленька беззвучно захлёбывалась слезами.
          Монашки запели:
- Отче наш, иже еси на Небесах… да святится имя твоё, да пребудет воля твоя…
          Вдруг в притворе церкви послышался громкий шум. В храм стремительно вбежал Николай, за ним – в плотной белой мантилье поверх чёрного шерстяного платья Анна, десяток офицеров с факелами.
- Остановитесь! – обратился Николай. – вы не имеете права! Вы не можете постригать ребёнка в монахини без разрешения…
- Разрешения не требуется. Девочка- сирота, - коротко ответила мать –настоятельница.
- Вот её мать!
- Мама! Мама!
- Олечка!
          Мать и дочь бросились друг другу в объятья.
           Тем временем другие иноки, уже в чёрных ризах, прятавшиеся в темноте храмовых пределов, обнажили спрятанные шпаги и подбадривая себя возгласами, набросились на Николая и его людей.
- Измена! – закричал Николай.
- теперь, дружок, ты в ловушке! – прошептал Трубецкой. Оставаясь в тени, с маской на лице, в тёмной ризе, он руководил нападением.
           Женщины с визгом и плачем разбежались. Пришло время шпаг. Немало храбрых офицеров, верных Николаю, а также – заговорщиков пало в бою. Вскоре, видя неловкость своих людей не умевших справиться с Николаем, в сражение, неузнанный вступил Фотий – Трубецкой. Долго дрался он на шпагах с Николаем. Чаша весов колебалась то в одну, то в другу сторону. Соперники не уступали друг другу в ловкости, отваге и силе. Николай ранил Трубецкого в бок, Трубецкой – Николая в плечо, и снова в грудь ранен Трубецкой, когда Николай рухнул на пол от выстрела из пистолета предательски подкравшегося сзади заговорщика. Дело николаевских офицеров казалось проигранным, численный перевес однозначно был на стороне противника. Но вот в храм вбежала новая группа военных. Это был Аракчеев со своими офицерами.
- Великий князь, держитесь! – раздался громовой голос Аракчеева, и с обнажённой шпагой он ринулся в самую гущу схватки.
          Воодушевлённые подмогой николаевские офицеры и соединившиеся с ними аракчеевские адъютанты быстро разогнали заговорщиков.

                *  *  *

          Вскочив вдвоём на одного коня, Трубецкой и настоятельница – она же Катишь, оставшись неузнанными, ускакали в ночь.

               
                *  *  *
         
         Николай пожал левой рукой руку Аракчееву:
-Благодарю вас, граф! –Николай сидел на полу, медик перебинтовывал ему раны.- Вы становитесь мне гораздо симпатичнее.
- Предан без лести, ваше высочество,- с достоинством ответил Аракчеев.- Как рана?
- Пустяк .
          Счастливая Анна прижимала к себе дочь.

                *  *  *

          Горел восток. Чистым  полем всадники  возвращались в столицу. Отстав от других, Николай. Который крепко держал рукой с забинтованным плечом спящую на седле впереди себя Оленьку, тронул коленом ногу Анны , ехавшей рядом на чепрасовой кобылице.
- Так мы теперь вместе?
- Я очень боюсь новой любви. Любовь приносит слёзы - печально, влюблено отвечала Анна, подвигаясь к Николаю.
 Они развернули лошадей.
- Не думай о плохом,- Николай поцеловал Анну.
Оленька заворочалась во сне.
- Я люблю её, - сказал Николай, целуя  девочку в лоб.
- А твоя жена? А сын Александр? – обречённо спросила Анна.
           Николай не ответил. Ударив шпорами вороного арабского жеребца, он унёсся далеко вперёд.
          Вставало солнце.  В роще запел соловей.


                *  *  *

          К трём каретам стоявшим у парадного входа дворца, спустились Александр Павлович, Николай Павлович, Фотий, Елизавета Алексеевна, Александра Фёдоровна, Аракчеев, Минкина, вприпрыжку за ними бежали больной сын Александра и сын Николая подросток – Александр Николаевич.  Холодный ветер гулял в голых стволах деревьев, дребезжал в кровле. С гортанным криком носились вороны. Из-за непогоды все оделись тепло, но нарядно.
- Я сию минуту. Поговорю с офицерами по-поводу дороги, - Николай оставил  Александру и подошёл к отдельно стоявшему драгунскому капитану. Несмотря на мундир, кирасы на груди и спине, плюмаж на кивере, накладные усы, в драгуне узнавалась переодетая Анна Истомина.
- Ну что ты? – ласково подбодрил Николай. – Не теряйся. Будет страшно интересно. Тебе понравится.
- Значит, мы едем в Царское Село? – спросила Александра Фёдоровна у Александра Павловича, краем глаза она неприметно следила за Николаем.
- Да. Там место уединённое. Я не хочу пока афишировать, - отвечал Александр. Он находился в каком-то тревожно-приподнятом настроении.
- А Константин отказался? – спросила Минкина  мужа.
- Наотрез, - отвечал Аракчеев. – говорит, меня также задушат, как задушил отца. А Михаил – уже давно.
- Государь, - отвёл Александра за локоть Фотий. – Напрасно вы взяли с собой  женщин и детей. Достаточно было бы вас, меня. Николая и нотариуса.
- Какой у тебя взрослый сын! – шепнула Анна Николаю, смотря на резвящегося Александра, игравшего с идиотом.- Я боюсь, когда ты станешь царём, ты меня тут же бросишь, появятся новые увлечения…
- Наоборот, я сразу же возьму развод. Царь – хозяин. Что хочешь, то и делаешь. Вон у Ивана Грозного сколько было жён! – пошутил он.
         Александр тоже смотрел на детей.
 - Вот у кого нам надо учиться. Греха ещё нет.
- А первородный грех? – спросил Фотий.
- А есть ли он? Не стоит пугаться детей, он ничего ещё не понимают. Господа едемте, едемте! Погода не располагает.
- Меня женили на Александре из-за политики. Она же немецкая княгиня. А у нас принято… на немках. Поверь, она мне безразлична…- продолжали разговаривать Николай и Анна.
- Потом ты разлюбишь и меня, как её…
- Никогда! Я женюсь на тебе!
         Николай быстро пошёл к карете.
- Поехали, поехали, господа!
Три кареты с эскортом из десятка драгун и гусар двинулись по брусчатой мостовой.

                *  *  *

          Нотариус, сухой сгорбленный старичок, в зелёном камзоле с серебряными пуговицами, читал текст протокола:
- Мы, Александр I, волею Божьей император Великой, Малой и Белой Руси, великого княжества Польского и Финского.
- Вот она, радостная минута! Наконец, я свободен от царства. Я - простой человек. Даже дышать легче становится. Ты не понимаешь, Lise?- возбуждённо говорил Александр, неугомонно двигаясь по залу Царскосельского дворца.
- Дурак ты, Саша, -отвечала императрица, она готова была разреветься от досады. – Царствовал бы себе…
- Фотий, как я счастлив! Ты-то согласен со мной?- обратился Александр к Фотию. – Наконец-то! Я отказываюсь от всех материальных благ, от званий, наград, семьи…Молчи! Lise  ещё не знает…друзей, отечества и становлюсь чистым человеком, сущностью человечества, во имя Царства Небесного…
- Господь показал нам самого себя, государь. Сказано по Евангелию: оставь имение, иди за Мной,- отвечал Фотий.
- А посему признали  мы за благо отречься от престола государства Российского…- читал нотариус, - в пользу брата нашего Николая Павловича… Господа, присутствующим надобно расписаться.
          Все поспешили к нотариусу. Александр и Николай расписались первыми.
- Что ж, поздравляю. Сегодня, кажется, сбылось и твоё мечтание,- пожал Александр руку Николаю.
- Одно из моих мечтаний, отвечал скрывавший довольство Николай.
- Что скажешь, Аракчеев? – спросил Александр.
- Воля ваша… только…- Аракчеев махнув рукой. Глаза его были влажны.
- Поздравляем, ваше высочество…
- Поздравляем…
- Долгие лета русскому императору и императрице!
- Новому российскому царю благодатное царствование! – окружили собравшиеся Николая.
- Благодарим, господа, благодарим, - отвечали Николай и Александра Фёдоровна.
- Да, митрополит, - зло зашептала Елизавета Фотию, - не получилось у нас тогда в монастыре…
-  Ещё получится…- отвечал Фотий.
          Александр на какое-то время остался один. Он смотрел на бегавших друг за другом по огромному залу сыновей, своего и николаевского.
- Фотий, - позвал он. Фотий подошёл.- Когда же будет порвана последняя цепь? Когда побег из столицы? Полное забвение имени?.. До остатка предаться хочу в руки Господа…
- Бежать лучше не из столицы…- остановил его Фотий.- Объявите ревизию Южной армии, а там в провинции, в каком-нибудь… Таганроге, мы устроим… Я подыщу вам тихий монастырь.
- Странником пойти хочу… юродивым.
- Тише…тише.
- Каков новый царь! Красавец! Ну поздравляю, поздравляю…- говорила тем временем Lise  подставляя щёку Николаю.
- Да возвеличится с Николаем Россия! – сказала Минкина.
- Ваше Величество! – начал Аракчеев.
- Пока ещё высочество, до миропомазания, поправил нотариус .
- Великая княгиня…- говорила Минкина.
          Lise подошла снова к Николаю.
- Великий князь, посмотрите. Ваш драгун плачет.
          Николай и стоявшая рядом с ним его жена Александра обернулись.
          По лицу Анны, переодетой в офицера, бежали слёзы радости и печали.

                * * *

         На плацу били шпицрутенами. В две шеренги грудь к груди стояли младшие чины. Между ними два солдата тащили державшегося за ружьё в окровавленной рубахе наказуемого. Как только тот поравнялся с одним из солдат, следовал удар длинной лозиной.
          Капитан, руководивший поркой, посмотрел на раскрытое окно небольшого одноэтажного провинциального дома, крытого красной черепицей, с коньком в виде петушка. В конце стоял человек в рясе. Это был Фотий. Поймав взгляд капитана, задержавшегося коло одного из солдат, Фотий кивнул.
- Братец! – дотронулся капитан веткой, что вертел в руках, до плеча солдата. – Выйди-ка сюда.      
         Солдат послушно вышел из шеренги. Он боялся капитана, почти стыдливо прятал за спину шпицрутен.
  - Как зовут? – строго спросил капитан.
- Федор, Кузьмы сын, - растерялся солдат. Это был тот самый солдат, похожий на Александра, которого Фотий приводил во дворец.
- Плохо бьёшь, Кузьмы сын, не стараешься, - сказал капитан,- Ну-ка скажи мне, - капитан на миг задумался, - скажи мне , что такое свобода?
- Свобода есть Дао Божий, - бодро заученно ответил солдат.
- Все ли люди свободны?
-Точно так, ваше благородие.
-Нет. Малое число поработило большее. Свободна ли Россия?
-Никак нет, ваше благородие.
-Отчего же?
Солдат растерянно замолчал.
-Этакий ты, братец, болван! Плохо ослушника бьёшь да ещё грамоты не разумеешь!... Эй , ребята, тащи и этого сквозь строй…- капитан махнул. Прислушивавшийся к разговору унтер услужливо вытянулся:
- Прохоренко, Захаров!
- Ваше благородие!- попросил солдат. Но с него уже сдирали китель, заломили кисти назад.
       Сильнее ударил барабан. Федора, Кузьмы сына, потащили сквозь строй.

                * * *

- Господь испытывает праведного, а нечестивого  и любящего насилие ненавидит душа Его. Дождём прольёт он на нечестивых горящие угли, огонь и серу, и палящий ветер – их для из чаши; ибо Господь праведен, - любит Правду, в лице Его видит праведника… Аминь…- молился Александр.
          Чуть подвинув занавеску, Фотий отошёл от окна.
- Как они ужасно кричат!- сказал Александр Павлович, прерывая молитву. Одетый в простую одежду схимника, он поднялся с колен перед иконой Богоматери в красном углу скромно, но с провинциальной претензией обставленной комнаты, украшенной изразцовой печкой.
- А Аракчеев вам того не растолковал, что дисциплина – дух армии. Наказание – благодать Божия, - отвечал Фотий, закрывая плотно окно. – Человеческому же наказанию следует соответствовать Божьему.
- Вот мы  уже целый месяц торчим в вашем Таганроге, а дело всё не с места, - недовольно пробормотал Александр, приближаясь к Фотию.
- Потерпите, государь, недолго осталось, - успокоил Фотий. Он снял с вешалки парадный мундир Александра, любовно встряхнул его, наслаждаясь бряцаньем и блеском полного комплекта регалий на груди, шее, в петлицах: – Не жалко, государь, царство-то бросать? А то, может, в последнюю минуту одумаетесь, вернётесь на престол российский?
- Богатому не войти  в Царствие Небесное.
- Не всем и бедным туда войти. А пороки наши идут за нами, куда бы мы не бежали, в кого бы не перекрашивались.
- Умнейший ты человек, Фотий. Быть бы тебе царём! Что ж ты не захотел? Николаю уступил. Загримировался бы под меня и царствовал…
- К сожалению, государь,- улыбнулся Фотий. – наше внешнее сходство невелико. Никакой грим не поможет.

                * * *

         Голова Фёдора, Кузьмы сына, бессильно повисла под ударами шпицрутенов. По кивку капитана избиение прекратилось, и Фёдора в окровавленной рубахе оттащили в сторону.
- Молодцы, ребята, хорошо постарались, а теперь – вон! – скомандовал капитан. Солдаты оставили Фёдора, их сменили два офицера. Подоспевший доктор-китаец, тот самый, что пользовал Елизавету Алексеевну и императора Александра, одетый в форму пехотного майора, провел ладонью перед глазами избитого. Зрачки на свет не реагировали.
   
                * * *

         - Пока история велит царствовать Романовым, не вам, так брату вашему, сыну, другому родственнику. А у меня другая фамилия, - грустно сказал Фотий.
- Кстати, как ваша фамилия? – спросил Александр.
         Раздался условный стук.
- Войдите!- крикну Фотий
Офицеры внесли в комнату окровавленного Фёдора.
- Боже мой! – воскликнул, набожно закрестившись, Александр.- Неужели без этого нельзя?!
- Сюда, господа,- Фотий толкнул ногой канапе, куда офицеры стали укладывать убитого. – К сожалению, чтобы был счастлив один человек, должны быть несчастны много других. Так устроено… Поторопитесь, господа!
-  Как зовут жертву-то? оглушено спросил Александр.
- А это всё тот же солдат, Фёдор Кузьмич, которого я вам показывал в Петербурге. Удивительно похож на вас, только уже мёртвый. А я искренне считал, что тогда во дворце вы дали молчаливое согласие на это…
         Офицеры быстро раздели труп. Фотий бросил им генеральский мундир императора. Не без помощи Фотия офицеры начали переодевания.
- Но этот врач, этот доктор?! Откуда он?! я же велел прогнать его! – с выпученными глазами Александр глядел на вошедшего медика-китайца в майорской форме.
- Государь! – подоспел Фотий.- Я, как и вы, раньше ошибался в лекаре. Он - нехороший человек, но прекрасный специалист в медицине. Он гораздо лучше, чем все мы, сможет скрыть побои и загримировать  труп под вас… Пока до Петербурга довезут, жена родная, Елизавета Алексеевна, не узнает.
         Китаец хитро закивал.
- Делай, как знаешь» - прохрипел потрясённый Александр. – Если по-другому нельзя… Но вторая заповедь! Вторая заповедь!... Бежать из этого страшного мира, бежать скорей, чтоб не лгать, не красть, не убивать, не прелюбодействовать.
- Государь! Поручик проводит вас до коляски, - Фотий подвел к Александру одного из офицеров. -  за городом есть тихая обитель, там вас примет отец Афанасий, он посвящён.
          Александр оттолкнул офицера, будто он уже плохо отдавал отчёт словам и поступкам:
- не нужен мне никто! Сам пойду, по городам и весям. Юродствовать во имя Христа буду…- нервно затрясся вдруг всем телом Александр, запел:
- Господи Боже спасения моего! Днем вопию и ночью пред Тобою. Дав внимет пред лице Твое молитва моя; приклони ухо твоё к молению моему.
- Дождик замочит, ваше величество, кушать хочется, как юродствовать-то будете? – пошутил Фотий.
- Изыди! Изыди! – закричал на него, затрясся ещё больше, загрозил дорожным посохом Александр. Пятясь, он вышел через указанную офицером потайную дверь.
          Затрещали в камин брошенные туда рубаха и порты Фёдора.
- Благодарю  за службу господа. – Пожав офицерам руки, сказал Фотий.
         Офицеры  и медик-китаец, который уже закончил работу, вышли. В комнате остались Фотий и капитан. На узкой кровати поверх жёлтого с кистями атласного покрывала, лежал труп солдата, переряженный в императорскую форму.
- Капитан,-  приказал Фотий, - офицеров и медика-китайца убрать.
- Но они верные люди, давно в Обществе!
- Полковник, - коснулся погон капитана Фотий.
         Капитан поклонился. Стукнула дверь.
         Фотий подошёл к камину, бросил в огонь забытые солдатские сапоги Фёдора. Пламя играло на сухих щеках митрополита.
- Что же, дошла очередь и до тебя, великий князь Николай…Кто кого?
         За спиной Фотия на дубовой с гладкими спинками кровати спал вечным сном Федор, крестьянского Кузьмы сын, одетый в царский мундир со многими звездами и крестами.

                *  *  *
   
          А по хмурой осенней дороге уходил в рясе, с котомкой за плечами, посохом в руке новый странник – бывший русский император Александр.

                *  *  *
           Николай Павлович в отличном выходном генеральском мундире, в отутюженных брюках с лампасами трижды обошёл вокруг трона. Сел, попрыгал пару раз, как бы закрепляя за собой место; провёл любовно кончиками пальцев по лакированным подлокотникам; попробовал принять солидный подавляющий вид. Замерла, ни звука, перед императором пустота Большого Тронного зала с гигантскими хрустальными люстрами  и витражами готических окон.
           Дверь раскрылась. В зал вбежала в разнесенном пружинами далеко в стороны бледно-розовом с красной окантовкой платье с глубоко открытой грудью и спиной, усыпанная бриллиантами и жемчугом Елизавета Алексеевна.
- Николя! Я к тебе. Проснулась рано, не сплю… И сразу к тебе. Ещё раз поздравить с императорством. Знаю, знаю… Сегодня принимаешь сословия, но я первая,- быстро заговорила Елизавета, летя через зал к Николаю. – Когда присяга? Срок уже назначен?
- Вы -  экс-императрица, сударыня. Вдовствующая экс… И моя невестка. Это не даёт вам права врываться без  доклада к государю императору.
Lise переменилась.
- Ах так!.. Да ты ещё  не коронован, мальчишка! По столице ползут слухи, что великий князь Константин не отказался от престола. Письмо с его отречением было подложным. А он первый имеет право на престол, по старшинству. Да и смерть Александра, верю, не без тебя…
- Да я за таки слова тебя в монастырь упеку! В Новодевичий, как Софью! Немка! – бросился с кулаками на Lisе Николай.
- Сам немец!- отвечала заторопившаяся к выходу Lise. - Ах, если б был жив Александр!- Lise поправила на груди чёрную траурную розу.
- совершенно правильно, ваше величество! Так им, иноземцам, и надо! – раздался за спиной Николая услужливый голос генерала Аракчеева. Он тихо вошёл со служебной папкой через небольшую дверь рядом с троном.
- И ты, без доклада! – налетел на него Николай.
- Но император Александр позволял…- смешался Аракчеев.
- Александр мёртв… А вы… ты… с сегодняшнего дня больше не генерал, а… младший ефрейтор!
- Но такого чина нет в русской армии, - пытаясь сохранить достоинство, отвечал Аракчеев.
- С сегодняшнего дня я ввожу его для тебя!
     Аракчеев поклонившись, попятился к выходу, повернулся спиной. Николаю стало жаль его.
- Послушайте, граф…- догнал Аракчеева Николай.- Я вижу, вы добрый малый. Простите мою горячность… Просто сегодня первый день моего царствования, и я, ради пользы дела, должен задать подданным острастку. А со временем… всё станет по-старому….
Со слезами на глазах Аракчеев бросился в ноги Николаю.
- Ну-ну, старина, - приподнял его Николай.
- Ваше  величество, вся Россия ждёт перемен. Казна пуста, народ ропщет под тяжестью налогов, враги подняли голову…
Вошедший дежурный офицер щёлкнул каблуками.
- Ваше величество, представители сословий собрались, дабы приветствовать вас.
- Пусть войдут,- Николай поспешил к трону. Аракчеев встал о правую руку императора.
Зазвучали трубы. Большие до потолка золотые двери, открыли лакеи в красных кафтанах и белых перчатках. Толпа духовенства, купечества, крестьян, дворян, придворных вошла в зал.
- Новый царь!
-Верой и правдой будем!
- Молод!
-Купечество с вами, ваше величество!
- Красавец!- прокатилось по залу.
- Его величество император всея Великой, Белой и Малой Руси, великий князь Польский и Финский… Николай Первый!- провозгласил дежурный офицер.
          Николай встал, величественно пошёл по центру зала  между рядами  представителей сословий. Царь протягивал руку, руку целовали. Николай остановился у стоявшего в первых рядах высшего духовенства Фотия, вяло протянул кисть в жёлтой лайковой перчатке. Фотий поцеловал руку Николая.
- Архимандрит, - обратился Николай.
- Митрополит, - вежливо поправил Фотий.
- С сегодняшнего дня только архимандрит,- улыбнулся Николай.- Ведь я как царь как глава церкви… Когда я смотрю на вас, архимандрит, мне постоянно кажется, что мы уже где-то встречались при весьма странных обстоятельствах…

                *  *  *
       
         Усатый щекастый жандарм втолкнул Александра в общую камеру:
-Ну, господа арестанты, принимайте новенького! Задержан за бродяжничество…
        Споткнувшись за подставленную арестантом ногу, бывший царь Александр растянулся на заплеванном каменном полу. Одежда на нём изорвалась, на рукавах из-под треснувшей рясы торчали острые углы локтей, оборванные края платья открывали бледные волосатые голени, чуть прикрытые нечистыми онучами, ветхая поддёвка покрылась богатой сетью дыр на груди и спине. Остатки шапки запутались в свалявшихся разросшихся волосах, заражённых колтуном и вшами. Густая борода носила следы вчерашних щей и теперешнего дождя. Клюка утерялась, а вещмешок многократно и бесполезно латался.
          Взрыв хриплого хохота сопровождал падение Александра. Приподнявшись и сев на пол, Александр с любопытством и страхом рассматривал собравшихся вокруг него арестантов. Те с не меньшим интересом уставились на него. Все арестанты  одеты были примерно одинаково: просторные некрашеные льняные порты, почерневшие от временем, бывшие некогда белыми полотняные рубахи с пришитыми спереди и сзади  красными ромбами в виде тех, что на карте бубен.
          Старшой, здоровенный рыжий детина, с жёлтой  паклей волос на голове, с  сально-мясистой лепешкой вместо лица, наклонился над Александром, дыхнул на него прокисшей рыбой и луком.
- Вот те и новенький! – двумя пальцами зацепив за поддеву, Старшой легко подтянул к себе Александра.
- Вот те на… новенький» бродяжка! Взят за бродяжничество, слышь, - обступили Александра другие арестанты, очень похожие оспенными рытвинами щёк, щербистостью зубов, сиплостью прокуренных голосов, широкими пигментированными скулами и приплюснутыми картошкой сизыми носами на Старшого, отличаясь лишь большей щуплостью форм.
- Божий странник я, братья-арестанты, - попытался объяснить Александр. Против воли в окружении десятка полтора разбойничьих рож, спустившихся с нар и обступивших его, он заговорил испытывающее, заискивающе. – Хожу по стогнам российским, исповедую слово Христа, питаюсь. Кто что подаст… Господи! Не в ярости Твоей обличай меня, и не во гневе твоём наказывай меня…- запел Александр.
- Божья коровка! – хмыкнул молодой лысоватый парень, но стоявший рядом длинный жердевидный арестант остановил его – Старшой ещё не сказал своего веского слова.
          Арестанты глядели на Александра, как на заморское диво в зверинце. По-видимому, камера пополнялась не часто. Отсутствие каких-либо значительных интересов делало новоприбывшего предметом долгоиграющего интереса. Арестанты с жадностью любознательности ждали от Старшого определения судьбы новичка.
- Косой!- позвал Старшой одного из арестантов, вертлявого колченогого парня с выбитым глазом.- А посмотри, Косой, глаза у бродяжки белёсые?
          Косой поглядел, дыхнув на Александра махрой и гнилым луком.
- Белёсые, Старшой…
- То-то я и гляжу, что белёсые,- протянул Старшой.- А белёсые глаза у кого бывают, Косой?
-Не знаю, - Косой зашмыгал носом, зачесался.
-Ну! – Старшой вывернул Косому руку.- У кого глаза белёсые?
- У пидарасов…- сказал Косой.
-Правильно. По глазам его белёсым вижу, бродяжка-то пидарас!- сказал Старшой.- Белёсость верный знак.
- Так что ж это, братцы?!- забеспокоился, затравленно озираясь Александр, страх его перед арестантами становился всё более животным. – Я же по-божескому, по-человечески… Я греха никому не творил… Я ж, ежели по правой щеке ударят, левую подставлю…
- А я тебя оп обеим ухам бить стану… по обеим. И справа, и слева торцану! – сказал Старшой.
          Окружавшие его арестанты смеялись каждой шутке Старшого, смех их походил на ржание лошадей, смешанное с поросячьим визгом.
- Что же вы, не христиане?!- спрашивал Александр.
-А пидарасы христиане?- ехидствовал Старшой.
- Да не белёсые глаза у него, не бёлёсые, а синие,- вступился за Александра молодой хлипкий арестант.
- Смотри, как бы у тебя самого они  белёсыми не оказались! – пригрозил Старшой. – Пидарас бродяжка, Робята! Опускай!
 С воплями «Опускай!» арестанты навалились на жалостливо ползавшего на коленях Александра:
- Христом Богом молю! Ни за что ведь! Я же вам ничего не сделал!
- Ещё б ты мне че-нибудь сделал! – сказал Старшой, загибая Александра.
Около параши находилась заблёванная железная перегородка, отделявшая сортир , через неё и перекинули Александра. Четверо держали навытяжку руки, четверо ноги. Развязавший мотню Старшой, пошёл насиловать первым.
- Как назовём-то?
- Светкой. Пётр- Катька, а этот будет Светкой.
- Старшой говорит, глаза у него белёсые. А у кого белёсые – пидарас.
- А у Петра зелёные тогда были…
- Жопа-то мягкая, неработящая…- переговаривались арестанты.
Когда Александра насиловали, он плакал, извивался червяком, причитал:
-Ребята, да что вы нехристи?! Нерусские что ли?!
 Ослабнув, он перешёл в истерику и, рыдая, хохоча, дергаясь всем телом, заорал:
- Я же – царь, сукины дети! русский царь! Как стоишь, сволочь! Русский царь я, Александр Павлович Романов!
Александр почувствовал, что его отпустили. Он бессильно свалился на пол.
- Грех, братцы, больного трогать… дурак, он ребята…
- Говорили, крестясь, смотря на него,  арестанты
- С головой у него…Дурак!...- подтвердил Старшой.
- Грех, дурака-то…дурак! Дурак!- неслось от арестанта к арестанту.

               
                *  *  *


         Анна Истомина и кордебалет Загородного театра танцевали анданте из балета Люлли «Триумф Любви» Действие происходило в гостиной Трубецких. Здесь на ярко освещённой многочисленными свечами импровизированной площадке и позволили играть артистам. Звучал оркестр из восьми музыкантов. Белой бабочкой летала Истомина, её партнеры – мужчины танцевали в синих с позолотой костюмах. В полутёмном  зале расположились зрители – человеку двадцать заговорщиков, те же, что и были прежде, присутствовали и новые лица; в военной форме в свитском.
          Когда сцена кончилась, и слуги принесли ещё свечей, чтобы осветить зал, хозяйка дома Екатерина Трубецкая в блестящем вечернем платье, строго подчёркивающем её прямую фигуру, венчавшуюся  прической а-ля Бабетта, приподнялась с кресел.
- Господа, вы посмотрели мой маленький сюрприз, который я и загородная группа преподнесли вам, дабы веселой шуткой скрасить чрезмерную серьёзность ваших мужских собраний… Даже мой муж находился в неведении…
Публика зааплодировала…
- Браво, Катишь! – крикнул кто-то.
- прекрасный номер! – подхватил Сергей Трубецкой, наряженный  в великолепно сшитый генеральский мундир с наградами за Отечественную войну и заграничный поход 1813 года – Но в следующий раз следует предупреждать о своих инициативах… В балетной труппе есть ряд нежелательных для меня лиц. Будем надеяться, что на этот раз всё обошлось… Ну что, господа, не будем терять времени?!
          Офицеры и свитские подтянулись к Трубецкому. Послышался громкий шёпот:
- Пусть Никита муравьёв скажет…
- Наболело.
- С нами совсем не считаются!
-Давай, давай, Никита!
          Никита Муравьёв, молодой человек лет тридцати, затянутый в серый фрак, выступил вперёд:
- Сергей Петрович! Группа участников Общества желает сделать заявление.
-Пожалуйста. Я  не против, господа… - напряженно отвечал Трубецкой, предчувствую попытку подрыва его власти и авторитета в Тайном обществе.
- Мы, группа участников Северного общества, - торжественно начал Никита Муравьёв, сверяясь с извлечённой из кармана памятной запиской, - выступаем решительными противниками цареубийства. Мы считаем, что цареубийство, пролитие крови, даёт злокозненный образец для убийств ответных, что развяжет братоубийственную войну в России. .. Мы , напротив, уверены в том, что Россия не может быть иначе управляема, как монархом законным и наследственным, мы отвергаем всякую мысль о республиканском образе правления и единственной целью полагаем конституционную монархическую…
          Муравьева поддержали. Раздались возгласы:
- Браво, браво, Муравьёв!
- Не бывать  республике!
- Не бывать диктатуре!
- Да здравствует конституционная монархия!
-Долой Трубецкого!
- Долой диктатора!
-Второго Бонапарта!
-Второго самодержца!
- Сергея Первого!
-Пусть правят Романовы, но под сенью конституции!
- Кровь проливать не станем!


                *  *  *

          - Анька, ну опять ты копаешься! – бросила товарка Анне Истоминой, не успевшей закончит переодевание. Они находились в небольшой комнате дома Трубецких, выделенной артистам вместо гримёрной и костюмерной. – Давай скорее. Все наши уже ушли. Вечно ты последняя!
- Мне что-то нездоровится, - отвечала Анна, снимая пуанты. Она, действительно, была бледна, тяжело дышала.
-Ладно. Мы тебя на выходе ждём… - товарка выбежала из комнаты одна.
- Господа, подождите меня! – закричала она  идущим спиной к ней по коридору артистам.

                *  *  *

         С трудом выйдя из комнаты, Анна пошла по коридору. У коридора было ответвление, и по ошибке Анна свернула не в то крыло. Вскоре до неё донеслись слова Рылеева.

                *  *  *

 - Этак и конца не будет! Если убивать и в чужих краях, то конца не будет; у всех великих княгинь  -  дети… не довольно объявить их отрешёнными? Да и кто захочет такого окровавлено престола? Как вы думаете?
          Анна открыла легко подавшуюся дверь, откуда доносилась речь и оказалась в дальнем углу гостиной, где они прежде выступали. Она стала за колонной.
- Господа, а знаете, ведь это ужасное дело… Мы тут с вами, как лавочники на счётах, а ведь это кровь!- говорил Рылеев, небольшой, хмурый молодой человек в белом фраке.
- Верно, верно , Кондрат!
-Правильно, Рылеев! – поддержали Рылеева собравшиеся.
- Пусть Трубецкой, если настаивает, сам, своей рукой убивает, младенцев режет…
          Анна во все глаза смотрела на Трубецкого. Она не могла не узнать его, прежде её возлюбленного купца, отца Оленьки потом, архимандрита Фотия.
- Храбрость моя проверена войной Отечественной, - отвечал Трубецкой, губы его тряслись.- Да ведь как же быть, господа? С филантропией не только революции не сделаешь. Редко основатели республик отличаются нежною чувствительностью… Не знаю, как вы, а я уже давно отрекся от всяких чувств, и у меня остались одни  правила. И в Писании сказано: никто же волоча руку свою на рало и зря вспять, не управлен есть в Царство Божие…

                *  *  *

          Артисты ждали Истомину у парадного подъезда дома.
- Что так долго? - спрашивал длинный контрабасист.
- Ну это безобразие, господа! – недовольно сказал толстый альт.
- Что вы? Может быть человеку плохо… - возразила  тщедушная труба.
          На дворе стояла зима. Ветер нес по мостовой поземку. Господа кутались в шубы и шинели.
- Действительно, что-то странно… господа, кто торопится, может идти. А я схожу за Анной, - сказала товарка Истоминой.
- Но время позднее…- сказала труба.
- Не беспокойтесь. Я надеюсь поймать извозчика.
          Артисты стали расходиться. А товарка Анны пошла за ней в здание.

                *  *  *

- Милочка! Что же вы тут делаете?!- обратилась к Анне незаметно подобравшаяся Катишь Трубецкая.- Я думала, все артисты уже давно ушли… Здесь стоять нельзя… Пойдемте, пойдемте.
- У меня закружилась Глова, и я ошиблась дверью. Не знаю, как выйти,- отвечала Анна.
- Я провожу вас! – скрывала недовольство Катишь.
-Ах, так болит голова: ничего не вижу, ничего не слышу!- Анна искусно усиливала своё в самом деле плохое самочувствие.
          Катишь повела Анну к выходу.-
-час решительных действий, господа, неудержимо приближается, - говорил Трубецкой. – Сейчас или никогда. Предлагаю выступление утром 14-го декабря во время принятия военной присяги. Воспользуемся случаем, Николай до тех пор не может быть официально признан монархом, пока не придёт из Варшавы окончательный отказ его брата, великого князя Константина. Я хотел бы знать, ведётся ли агитация среди солдат? Какие полки готовы к выступлению?
Послышались голоса:
- Московский полк придёт.
- Флотский экипаж.
- Лейб-гренадёры…

                *  *  *

         Катишь вывела Анну в коридор, долго, раздумывая, смотрела ей вслед. Из гостиной донеслась песня:
- Отечество наше страдает
Под игом твоим, о злодей!
Коль нас деспотизм угнетает,
То свергнем мы трон и царей!
                Свобода! Свобода!
                Ты царствуй над нами…
         Припев:
- Отечество наше страдает…
То свергнем и трон и царей…
         Навстречу Анне по коридору бежала её товарка.

                *  *  *

          В Казанском соборе допевали литургию. Николай и Александра ставили свечи пред ликом Божьей матери. Николай -как всегда, подтянутый, сухощавый, крепкий, в сверкающей позументами генеральской  форме, Александра – с красивым, со скрытой скорбью выражением лица, в бело-голубом с лиловыми разводами батистовом платье, в диадеме на лбу из нежно голубых аметистов.
- Николя…- дрогнувшим голосом спросила Александра, смотря  на набожно, с достоинством крестящегося мужа. – Ты любишь меня как прежде?
- Ещё бы, сердце моё! – привычно откликнулся Николай и тут же добавил не без сердца. – Иногда ты мне кажешься Мадонной спустившейся с неба, - Николай поцеловал Александре руку; развернувшись, они вместе с толпой пошли из церкви – тогда я и желаю и боюсь к тебе прикоснуться. Близость с тобой мне кажется надругательством над вечной красотой, неким кощунством… Жена моя!
- Тише, Николя. Мы – в церкви, - остановила Николая Александра, хотя ей хотелась слушать ещё, и не со всем она была согласна в николаевской трактовке отношений.
          Только Николай смотрел уже в другую сторону. Там у стены храма он заметил белоснежную норковую шапочку и шубку анны. Анна держала за руку дочь, опасаясь, чтобы её не раздавила толпа. Анна с немым укором следила глазами за Николаем.
- Через три дня присяга… ты не бросишь меня, когда уже официально станешь императором? – продолжала влюблено допытываться Александра.
 - Ну что ты, ангел мой! – механически отвечал Николай; пробираясь к выходу, он старался не упустить из виду Анну.


                *  *  *

          Объяснение Николая и Анна происходило в Зимнем саду. Они шли по алее  между клумбами c зелёными разлапистыми филодендронами, пестрыми традесканциями, багряными ветками бегонии и фиолетово-жёлтыми анютиными глазками; фикусы из розовых мраморных кадок свешивали вниз бледно-зелёные воздушные корни. Фикусы, пальмы, папоротники, серебристые пихты разрослись так, что их ветви приходилось разводить руками. А во дворе бушевала вьюга, и боковые стёкла оранжереи непроницаемо залепились снегом.
          Николай был в красной драгунской куртке с молочно-золотыми эполетами, Анна – в синем шёлковом платье с высоким воротником, гофрированными плечами и белым подбоем.
- Пойми, Аня,- говорил Николай, - я страшно, безумно люблю тебя. Ты для меня – нечто тайное, запретное, а потому влекущее. Когда я вижу тебя, я испытываю желание наброситься, обнимать, сжимать до боли, целовать тебя. Что-то тёмное, инстинктивное влечёт к тебе…
- А императрица, Александра?- Анна нервно перебирала кружевной платок.- Ты разве не любишь её?
Николай остановился.
-Ты сейчас будешь смеяться… или тебе будет горько. Но… я люблю и тебя, и её. Александра – другая, тихая, умиротворяющая. Она всегда говорит : как ты хочешь Николя, как ты знаешь, Николя, я во всём полагаюсь на тебя, Николя… Она со всем согласна, всей душой любит меня и на всё пойдёт ради любви ко мне. Даже нашу с тобой связь простит, если узнает. А любит она меня  чисто, возвышенно, без нужды в постели. Она – икона, ты –страсть.
- Тогда, государь, - Анна нечаянно сорвала жёлтый пятнистый рододендрон, - вам просто следует сменить веру, принять мусульманство, развести  гарем. На одних женщин вы будите эстетически любоваться, а на других – изливать свою похоть.
- Зачем ты так  Аня, ты же - светлая… Я рассказываю, что творится в моём сердце.
- Не бывает такого, чтобы мужчина любил сразу двух женщин!
- Бывает, Аня. К сожалению , бывает и довольно часто…
- Вам следует выбрать, хотя нынешние христиане тоже живут, как при гареме, и это очень выгодно, только говори жене, что она самая любимая и лучшая, и тоже самое говори  любовнице; жалуйся любовнице на жену, обещай жениться – так хитрецы морочат головы бедным женщинам годами, а если женщина одинока и с ребёнком, тем более…
- Но, Аня, это искренне..
- И в самой глубокой искренности всегда есть доля расчёта.
- Развод с Александрой?... Что скажет двор, Европа, наконец, родственники?! Они съедят меня… Потом Александра так верна; если мы расстанемся, она будет страдать…
- Счастье всегда построено на несчастьях, в лучшем случае, неприятностях других. Ещё месяц назад вы говорили совершенно противное, обещая жениться на мне, как только станете императором. И вот вы – император!
- Месяц назад я был легкомысленным юношей. Теперь я – муж. Интересы государства…
- Оставьте их при себе.  Иван Грозный был женат семь раз, Пётр Великий – два, Юлий Цезарь – пять, способность сделать развод зависит ещё и от уровня правителя.  Посредственные государи обычно не разводятся; не совершив значительного, они прозябают под тёплым боком своих благоверных… Не я , а вы – первый просили руки моей, а прежде – Александры. Не надо было жениться, если вы знали, что ветрены…
- Ну, Аня, - протянул Николай, - разговор у нас так дальше не пойдёт. Я к тебе со всей душой, а ты…
- Разведётесь вы с Александрой или нет?!
- Нет… Не могу…
- Нет… Не могу… Но я буду любить тебя…горячо, честно, всем сердцем, даже против твоей, Аня, воли, если ты оттолкнёшь меня…- Николай попытался обнять Анну.
         Она  высвободилась:
- Прощайте, государь… Все ясно, поигрались бабонькой и бросили!- она влепила Николаю пощечину.- Я собиралась вам сообщить нечто важное об известных мне событиях, назревающих в Петербурге и России, касающихся не только вашей безопасности, но и самой жизни… Теперь не стану. Пропадайте! Меньше обманутых девушек станет о вас плакать.
         Стуча каблучками, Анна быстро пошла прочь.
- Но, Аня…- бесполезно попытался остановить её Николай.
          Ни он, ни Истомина  не видели, что высоко, за стеклянным куполом оранжереи, на небольшой площадке, куда вела крутая чугунная лестница, стояла и наблюдала за ними, беззвучно рыдая, жена Николая – Александра Фёдоровна.

                *  *  *

          Сергей Петрович Трубецкой сидел за столом в гостиной своего большого дома на Морской набережной одетый в свободные бриджи и белую шёлковую сорочку, на Катишь, расположившейся напротив, было бардового бархата платье с немного приподнятыми плечами и подчёркнутой талией. Пока Трубецкие закусывали трюфелями, лакей Лаврушка в синем вицмундире с серебряными позументами и такими же пуговицами, резал страсбургский пирог и разливал шартрез. За окнами бесилась вьюга, а у Трубецких было тепло. Трещал камин.
- Самое страшное, - сказал Трубецкой, - что я, до других мне нет дела, не знаю, зачем я затеял эту революцию. Зачем с невыполнимой затратой сил и здоровья создал сначала ложу Пламенеющей Звезды, потом Союз Благоденствия и, наконец, - Тайное общество… Кому все это нужно?..- Трубецкой отправил в рот кусок пирога, начинённого дичью и сыром. – Мне? Я и так живу хорошо. У меня огромный дом,пе4расная жена, чудесный стол, лошади, выезд, тридцать с лишним человек прислуги, в моей деревни восемь тысяч крепостных душ… Может быть им, фабричным, крепостным и лакеям нужна эта революция?!
- Сережа, ты устал,- остановила его Катишь. – Я тебя понимаю, почти целый год под чужим именем, с изменённой внешностью, в окружении врагов, каждый час рискуя жизнью… Тебе нужно отдохнуть… завтра выступление, последний отчаянный бой с самодержавием, на подготовку которого ушло несколько лет, а на тебя напал самый нелепый пессимизм…
- Нет, ты погоди… Вот, Ванюшка, - Трубецкой подозвал к себе лакея. – Да подойди ты, не бойся! Сегодня, вижу, трезв, бить не буду…
Лаврушка поскоблив ногтем седой бакенбард, приблизился.
-  Ванюшка? – спросил его Трубецкой. – Так?
- Лаврушка, ваше сиятельство, - поправил его лакей.
- Хорошо. Лаврушка… Скажи мне, нужна ли тебе революция?
- Чего сказать изволите, батюшка?
- Ну хочешь ты, чтоб в России была свобода, равенство, братство, всеобщее избирательное право, парламентаризм?
-А-а? – не понял ни слова Лаврушка.
- Сережа, - оставь человека в покое, - вступилась Трубецкая. – Лаврентий, пойдите на кухню.
- Нет, погоди, - поймал лакея за рукав Трубецкой. Он встал, усадил Лаврушку на своё место за столом.- Хорошо, Лаврушка, не знаешь ты мудрёных иностранных слов, обойдёмся без них… Вот сядь сюда, сосредоточься… Скажи мне, что тебе в жизни нужно… Ну? Что тебе надо, чтобы счастлив ты был, чтобы ощущал себя нормально?
- Ну, чтобы поисть там… с приятностью…- задумался Лаврушка, жадно обежав глазами богатый кушаньями стол Трубецких.
- Раз, - сосчитал Трубецкой.
          Катишь насильно сдерживала улыбку.
-Ну… и выпить..- продолжил Лаврентий.
-Два.
-Чтобы одежа была хорошая… Барин добрый, не бил, не оскорблял.
- Три, четыре.
- Ну и чтобы дом свой, баба..- размечтался Лаврушка.
-Пять, шесть…Ещё что?
- А боле  и не знаю, что ещё. Хватит.
- А у тебя Ваню.. то есть Лаврушка, барин какой?
-Отец наш родной! В огонь и в воду за тебя!- Лаврушка бросился в ноги.
- Ладно- ладно. Проваливай, каналья, в людскую, И чтоб – трезвый!
          Лаврушка многократно кланяясь, ушёл. Катишь покачала головой , осуждая выходку мужа.
- Ну вот видишь, мы спорим, монархия или республика, власть всех или только лучших, - сказал Трубецкой,- община ли эгоизм, кладём доблестнейшие порывы души, саму жизнь для того, что … таким вот харям, как этот лакей, был стакан водки и ясли со щами… Не для них стараемся, для себя, от скуки, для баловства. Изменить состояние хотим. А может, и не так. Самое ужасное, что где истина – не знаю… даже вот – Трубецкой поднял игравший при блеске свечей бокал шартреза, - не знаю что держу: вино или кровь, а может, вонючего паука или жабу болотную, из которых высасываю гнойную лимфу…
          Катишь поморщилась:
- Но чувства?
- Кто гарантирует, что они не лгут?- Трубецкой приятно кушал отхлёбывая шартрез.
- А опыт?
- И опыт может привычно врать, всем сразу и из поколения в поколение, короткий людской опыт. Учёные же приборы созданы людьми, а потому не могут дать истины, раз её не знают сами люди…
           Катишь встала, обошла стол, обняла нежно Трубецкого со спины.
-Ты любишь меня, Серёжа?
- Люблю, катишь…- Трубецкой прижался жёсткой щекой к ладони жены. – но не знаю, что такое любовь: обретение другого Я, второй половины души моей или животный инстинкт, имеющий право выбрать из многих самок ту, что подходит больше.
- А может, этого и не нужно знать, Сережа?
-Тогда я буду, как скот. Не думающий и не  желающий думать скот. А я хочу – понимать! – резко бросил салфетку Трубкой. Он и Катишь поцеловались. Поднявшись, Сергей и Катишь пошли по коридору через анфилады роскошных комнат.
- Запутался я, катишь, запутался, - горько сказал Трубецкой, прижимаясь к жене. – Зачем я живу, для чего, куда идти, не знаю… как жалкая муха, где сладко, там и лижу… А к чему? Нет опоры.
- Оставим это… - остановила его Катишь. – ЯЧ страшно волнуюсь за твою судьбу и судьбу нашего заговора. Меня беспокоит, отчего Николай, зная о нашем заговоре, присутствуя инкогнито на нашем собрании, не предпринимает ничего решительно…
- Нерешительность – фамильная черта Романовых.
- А Трубецких?
-Не знаю… - Трубецкой горячо поцеловал Катишь. Развернувшись, они пошли назад в гостиную. – ах, стать президентом, -продолжил Трубецкой, - пожизненным консулом, императором, хотя и не знаю к чему, но это так сладко! Ведь всякая верховная власть, несмотря на любые демократические одежки, всегда есть власть неограниченная… династия Трубецких! Звучит, а? Пожалуй, мы смогли бы сделать больше для России, чем онемеченные Романовы!
- Но вернёмся к Николаю… Ты не можешь предполагать благородства Николая? Он знает о заговоре, но молчит. До последней минуты ждёт, чтобы мы сами пришли и покаялись.
- Вот на что, а на человеческое благородство я никогда не рассчитываю. Ставь самую низменную людскую подлость и в 99 случаях из 100 не ошибёшься, а один случай… что ж… это приятно, это прекрасно.  Но на практике, этот последний случай следует отбрасывать, - сказал, как отрезал, Трубецкой.
- Но Николай…
- Когда Александр мёртв, мы Николаю не нужны. Но пока гроб с Александром трясётся из Таганрога по нашим ужасающим дорогам, а брат Константин, который по старшинству имеет больше прав на престол, не подтвердил своего отказа, он нас не тронет. Николай бережёт нас на тот случай, если, пообещав конституцию, придётся брать престол силой…
Меня беспокоит другое.  На последнем собрании Тайного общества я насчитал всего двадцать шесть офицеров. У нас два полка и флотский экипаж в Петербурге и Черниговский полк на Украине. С тремя полками Россию не перевернёшь. Солдаты нас не поддерживают. Во время агитации мы вынуждены просить их кричать не «Ура, Конституция!, а « Ура, Константин!» потому что, что такое конституция Ванюшкам и лаврушкам не понять. Наше дело обречено… Я серьёзно подумываю о том, чтобы поехать во дворец и пока не поздно сдать Николаю списки заговорщиков, тем более он и так всё знает, чтобы уцелеть в случае проигрыша хотя бы нам с тобой и сохранить влияние на государя…
- Ты что?...Выдать наших товарищей?!- воскликнула Катишь.
Тихо вошёл Лакей Лаврушка.
- Я повторяю, когда Александр мёртв…- продолжил, не замечая его Трубецкой.
- Барин…- вставил слово Лаврушка, - тут один человек рвётся к вам… Прямо не смог остановить…
          За спиной Лаврушки, заросший, как дикарь, одетый в последнее рваньё и хлам, стоял бывший российский император Александр.
          Трубецкой и Катишь окаменели, глядя на Александра,  восставшего из мёртвых.

                *  *  *

          Анна Истомина собирала у себя в комнате Оленьку, одевала её потеплее: в нежно-голубую песцовую шубку, такую же шапочку, на ноги – замшевые, отделанные оленьим мехом сапожки. Сама Анна торопливо накинула соболиную островерхую белоснежную шапочку и такого же цвета соболиную шубу, подарок Николая.
- Мама, мы к папе идём? – спрашивала девочка.
-К папе! – чтобы отвязаться отвечала Анна.
- Ура! Ура! Ура! Мама, а почему вы с папой вместе не живёте? Я хочу , чтобы вы жили вместе. Папа- хороший, ласковый, красивый. Когда он приходил , мы на конях в монастырь поехали, он меня шоколадом с орехами угощал. Папа говорил что все порядочные девочки живут в монастырях, а здесь в миру, только непутёвые…
- Олечка – болтушка!
-А мне понравилось в монастыре, он такой большой, белый, только там была одна противная тётка, она хотела остричь мне косички и назвать Марфой. Мама, я так хочу, чтобы вы с папой жили вместе, и мы втроём отправились бы в кругосветное путешествие, и папа был бы рулевым…
          Анна и Оленька покинули комнату.

                *  *  *

В лютый декабрьский мороз при стремительно сгущавшихся сумерках Анна и Оленька пытались прорваться в Зимний дворец.
- Пустите! Откройте! – кричала Анна, стуча кулаками в кованные чугунные двери. – срочное дело до государя императора! Дело касается его и архимандрита Фотия!
Вышел лейб-гренадёрский офицер, он был неумолим:
- Сударыня, дворец заперт. Государь никого не принимает. Приходите завтра.
- Передайте государю, что завтра утром 14 декабря во время военной присяги…- но не поверив лицу офицера,, подумав, что возможно, и он замешан в заговоре, Анна не договорила и махнув рукой тяжело пошла с Оленькой, державшейся за рукав, через Дворцовую площадь. Стремительно темнело. По ногам билась позёмка.

                *  *  *

- Пошёл вон, дурак! – заорал Трубецкой на лакея Лаврушку, приносившего всё новые блюда жадно набросившемуся на еду Александру.
- Вот именно -  дурак! Слово мне найдено. Так и Lise меня называла, - проговорил Александр, запихивая за обе щёки куски жареной в белом соусе белуги.- Фотий…
- Как ты разыскал меня?! – спрашивал Трубецкой, напряжённо глядя на Александра, подкладывая ему тарелки со снедью и растерянно пересматриваясь с Катишь.
- Бог дороженьку указал…- глотал, не жуя, куски рыбы, голодный экс-император.
- Ешь, ешь! Или ты не хочешь?
- Фотий, какую глупость я сотворил! Хотел я народ обращать в веру Христову, а народ дик, подл, пьян. Он воруют, доносят, насилуют…- Александр зарыдал. – И меня… меня… я с добром, а они- ни за что, ни за что! – вскочив Александр опрокинул бокал с вином, уцепился за Трубецкого. – Царствовать хочу, Фотий. Снова царствовать хочу… Всё тебе отдам, Фотий, верни мне царство!
- Да ты же мёртв! Мёртв! – закричал Трубецкой, чувствую, что безнадёжно теряет самообладание, как бы уверяя себя.
Александр всхлипнул, вытер кулаком горячие слёзы, растекшиеся по щекам, вдруг воодушевился и снова набросился на еду:
- Сегодня, сейчас же возвращаемся во дворец, отречение аннулируем. Брата Николая побоку. Манифест к народу… Да, ты Фотий, сам чего ничего не кушаешь? Вот стерлядки возьми…- Александр подложил большой кусок рыбы в тарелку ошеломлённому Трубецкому.- Тебя, Фотий, я , пожалуй… прощу, возглавишь Сенат или сделаю обер-прокурором Синода, ты же у нас в теологии поднаторел, - приходя в себя Александр начал язвить, ожесточился. – А если что не так ,в Шлиссельбург, Петропавловку ил на виселицу… Шучу я… Ты мнишь, что Аракчеев через тайную полицию давно мне не выведал , что ты, князь Трубецкой, бунтовщик, Фотием архимандритом лишь прикинулся, а я тебе лишь подыгрывал, чтобы странничество испробовать, да из-за вины перед невинно убиенным отцом моим императором Павлом, которую замолить хотел, - глаза Александра снова увлажнились. – Павел крестьян освободить хотел, за то его дворяне во главе с Аракчеевым, Паленом и Орловым порешили…
- Да ты же – мёртв! Мёртв! – снова закричал Трубецкой.
- Живой я! Вернулся!
Но Трубецкой повалил уже Александра на пол, стал душить фигурной диванной подушкой.
- Живой я! – сопротивлялся Александр.
- Ты мёртв! – не отвечал уже за себя Трубецкой.
- Как Павла!.. – прохрипел в последний раз Александр.
          В дверь трезвонил колокольчик. Оттолкнув Лаврушку, к ней подбежала Катишь. Звонок был условный. Через приоткрытую  на цепочке дверь стал виден запорошенный снегом дворцовый лейб-гренадёрский офицер:
- Мадам. Моя фамилия  - Ростовцев. Полчаса назад актриса Истомина попыталась добиться аудиенции у государя с доносом…
- Хорошо… Подите.
Захлопнув дверь, Катишь побежала назад в гостиную. Трубецкой заворачивал труп царя в широкий персидский ковёр.
- Сейчас. Сейчас… Труп в Неву, в воду.
- Пропали… Пропали мы, Серёжа…- прошептала Катишь, не отрываясь взглядом от стынущего трупа царя. Женская интуиция не могла её обмануть.
- Дело пропало, а мы… ещё повоюем… Документы, все бумаги по заговору – в печь!- заметавшись по гостиной, Трубецкой принялся быстро выгребать из ящиков внушительного, красного дерева, с витыми ножками секретера, бумаги и швырять их в огонь камина. Катишь помогала ему. С нарастающим ужасом смотрела она на высокий лоб, запавшие щёки, острый выступающий подбородок и резко очерченные скулы мужа, на которых переливаясь, менялись волнами свет и тень пламени камина.
- Что же ты?! Что же ты… теперь?!! – спрашивала Катишь.
- В политике не бывает доброго и злого, лишь умное и глупое,- отвечал Трубецкой.

                *  *  *

          Когда Анна с дочерью возвращались от дворца, их на Невском проспекте обогнал экипаж Фотия. Они не видели его. Несмотря на мороз, Оленька живо играла, бегала вокруг Анны крича :
- Мама, ну ты же обещала, что мы пойдём к папе! Мама, я хочу к папе!!
          Невольная болезненная улыбка тронула губы заметившего их Фотия.

                *  *  *

          Потом Фотий не помнил, как попал около полуночи в Казанский собор. Но он хорошо помнил, что сначала в кругу цыган, прихлебателей и потаскух, он долго пил, соря деньгами, в Никитском кабаке, затем, уже сильно нетрезвый, взял извозчика. Переплатил. И хрустя сапогами по рассыпавшемуся в двадцатиградусный мороз снегу, пошёл к тёмному, раскрылившемуся в сторону Невского собору.
          Несмотря на поздний час, сторож, снисходя к сану Фотия и богатому денежному подаянию. - Держи! – ткнул Фотий в грудь сторожу пачку ассигнаций, впустил его в храм, и выполняя приказ оставил одного.

                *  *  *

          Расстегнув жаркую, душащую медвежью доху, из которой виднелись ряса и серебряный крест, Фотий, прихватив в лавке охапку свечей, обошёл храм, не пропуская ни одной иконы, не единой ячейки подсвечника. Скоро внутренность храма пылала от двух сотен зажжённых свечей . Тогда Фотий повалился на пол. Отпустив тормоза, захлёбываясь о т гнева, обиды, ненависти и слабости, Фотий- Трубецкой начал :
- Боже, Боже, вот я и пришёл к тебе. Пришёл сам. И пришёл не чтобы каяться, а чтобы ты сам дал мне ответ… Чего ты хочешь, Боже, скажи, раз не хочешь Ты революции?!! Вот умер царь Александр, а вместо него стал царь Николай, а умрёт Николай, станет царём его сын Александр, а потом новый царь, и опять – новый. И не прервётся связь. А если прервётся и не станет царей в России, то придут новые правители, по-другому назовут себя. И опять у них будет всё, а у народа – ничего. И опят  гнетён будет российский народ. Одни ходить будут в дорогих нарядах, жить в богатейших домах, ездить в шикарных экипажах, кушать изысканные кушанья, а другие каждый день будут трудиться в поте лица своего и думать, как дожить до завтра. И не изменишь Ты этого никогда, Боже, потому что изменить не можешь! А изменить не можешь, потому что ничего не можешь. Нет Тебя – вот и вся Твоя тайна!!! Я предал любимую женщину. Убил в своей жизни не одного человека, последний из них – царь Александр, иду предать своих товарищей по заговору, а что сделать ТЫ можешь мне, Господи, за мои подлости?! Ничего! Потому что нет Тебя! Ненавижу Тебя! Говорю, ты – дурак, Боже! Не дано Тебе соблюсти на земле порядок. Умираю у тебя честные и младенцы, а процветают подлецы! Вот и помочусь в Твоём храме, нагажу в нём, а ты стерпишь. Приведу шлюху и буду блудодействовать в храме Твоём, и смолчишь Ты снова. Ненавижу тебя, обманщик поколений. Гадина треклятая! Ненавижу за бездеятельность и молчание Твоё, Господи!- рыдал и катался по церковному полу Фотий, пьяная ненависть его перелилась в экстаз и плохо соображал он уже, что говорит. Слова сами исходили изнутри и стучали об высокие стены собора с иконами святых на них. И внезапно прозвучал ответ на злые, безумные слова архимандрита. Железный голос сказал из стен:
-  Не удивляйся. Русский Бог всегда молчит.
- Что?! Кто сказал? Кто сказал?! – вскочил Фотий с пола, огляделся по сторонам. Но храм был пуст, и молчали стены. – Нет, это кто-то спрятался, я знаю, и решил меня напугать. Это сказал человек!
- Русский Бог не говорит, Он делает! – повторил из стен то же странный, словно бряцающий железом голос.
          И тогда попятился Фотий, спотыкаясь побежал к выходу, путаясь в рясе, схватился за голову. Уже казалось ему, что из головы его звучит чужой голос.
- Нет, но Бога нет! Это – человек! эй- эй, где ты? Ты решил меня напугать?! Я же знаю, Бога нет!!
          И не было в храме никого, кроме Фотия, лишь икона лика Господня смотрела из-под купола.

                *  *  *

          Фотий в чёрной рясе с серебряным крестом на груди с большой папкой из бычьей кожи в руках быстрым шагом шёл по коридорам дворца. Гвардейцы, расставленный на входе в каждую комнату, привычно вытягивались при  его виде.
          На одном из поворотов из бокового покоя дворца появилась Lise. Она была пьяна, в небрежно наброшенном на плечи глубоко декольтированном пышном розовых тонов платье.
- Ох, как мы спешим! Ох, как мы несёмся! – поймала она за рукав Фотия. – Что случилось, господин архимандрит? Какая интрига?! Какой донос? В два часа ночи во дворце?! А здесь никто не спит. И я не сплю…
- Отпустите меня. Я вам говорю. Отпустите! – попробовал без особого шума высвободиться Фотий, оглядываясь на сохранявших мнимую невозмутимость гвардейцев.
- Ох, ты гадина! Ты меня уже не знаешь! Меня – императрицу Елизавету Алексеевну! А когда-то знал, и близко! Ты думаешь, я пьяная, я трезва как стекло!
- Отстаньте от меня, ваше величество…- снова попытался по-доброму отвязаться о прицепившейся  к нему Елизаветы Фотий и вдруг сорвался, прошипел:- Отстаньте, я вам сказал! Катитесь в Германию, в свой Баден-Баден! -  окончательно высвободившись он быстро пошёл вперёд.
- Ох ты, Баден-Баден…- повторила Lise. – Да я сейчас всем расскажу про твои интриги, про императора Александра… Фотий, ты же царствовать хочешь. Господа! Архимандрит Фотий хочет царствовать! Он хочет стать русским императором!! – ломало её, указывающую на Фотия. Пошатнувшись, Lise упала на пол.

                *  *  *

          В глубине внутренних покоев дворца перед женой своей Александрой, сидевшей на канапе в лёгком голубом платье, стоял на коленях в форме кавказского генерала с газырями Николай.
- Правда ли? Правда ли это, Николай?! – спрашивала Александра.
- Правда, Сашенька… правда! Искренняя правда…- говорил Николай со слезами на глазах. – Я порвал все связи. Теперь ты, одна ты – и на всю жизнь вместе!
- Николя, ненаглядный, Николя! А ведь я даже мыслью никогда ни о ком другом не думала, кроме тебя..- готова была расплакаться Александра.
- Женщины так могут, мужчины – увы, устроены по-другому… Но теперь – только ты… и Россия.
- А следующей зимой мы, как ты и обещал, поедем в Германию! Лейпциг. Йена. Голова кружится от одних названий. Согласись, Николай, зимой в Германии намного веселей, чем в России?
- Никто не любил этой страны…- грустно, чуть слышно пробормотал Николай.
- Что с  тобой? Ты о чём? – не поняла счастливая Александра.
 В покои быстрым шагом вошёл Фотий.
- Что такое?! Как ты? – вскочил с колен Николай.
-Государь! Спешные известия… - с металлическими нотками в голосе заговорил Фотий. Назавтра назначен бунт в столице. Готовы к выступлению Московский полк, лейб-гренадеры, Флотский экипаж. У меня полный и достоверный список заговорщиков. Завтра, то есть уже сегодня утром революция.
Александра вздрогнула. Николай подошёл к Фотию:
- Трубецкой! Фотий… Трубецкой.. Вот ты какой…
В другую дверь стремительно влетел генерал Аракчеев, по его лицу ходили красные пятна:
-Государь, несчастье! В моём родовом поместье Грузине – крестьянский бунт. Сожжён мой дом. Убита моя жена… Настасья Минкина…- с трудом договорил он.
- Всем сердцем сочувствую вам, граф! – Николай, подойдя, соединил три руки: свою, Аракчеева и Фотия.- Друзья, я знал и верил, что в трудную для России минуту, несмотря на разногласия, мы окажемся вместе, ведь одна у на Россия. Ты – Аракчеев, ты- Фотий… Трубецкой. Я ждал и верил, что вы придёте. Фотий, ты пришёл ко мне поздно, но пришёл. Теперь твоя вина меньше. Ведь ты любишь Россию? Ты затевал заговор, чтобы России жилось лучше?
- Да, государь. Точно так, - вытянулся Фотий.
- И мы хотим того же… Пусть благородные порывы наших душ победят злые.
         Николай, Фотий, Аракчеев стояли, крепко сжав руки.


                *  *  *

          Трубецкие в ту ночь не ложились. Сергей Петрович и Катишь сидели в гостиной своего дома у камина. Трубецкой был в цветастом шлафроке  с преобладанием коричневых тонов, Катишь – в ярко синем платье с ажурной отделкой. Сергей Петрович и Катишь чокнулись бокалами с золотистым лафитом.
- Ну я рада, что наши дела пошли на поправку, - сказала Катишь. – Бог с ними, с товарищами. Тут самим бы быть живу.
- Даст Бог, - согласился Трубецкой, - не только жизнь спасли, но ещё и в фаворитах походим, теперь уже у Николая.
- Ваше сиятельство…- послышался голос. Трубецкой и Катишь замерли и медленно повернулись к дверям. Там стояли промёрзшие в своих шубах, Анна Истомина и Оленька. Из-за их спины стыдливо выглядывал заспанный пьяный Лаврушка.
- Видит Бог, барин, - сказал Лаврушка, икая, – не мог остановить.
-Подлец! Да я тебя в деревню на оброк, на барщину! Мой дом в проходной двор превратил!!
- Вот когда виноват, барин, тогда виноват…- признал Лаврушка. Трубецкой страшно посмотрел на него, и Лаврушка попятился к двери.
         Олечка радостно закричала:
- Папа! Папа! Ура! Мы пришли к папе! Мама, вы теперь вместе с папой будете жить?- подбежав, она ухватилась за полу шлафрока, прижалась Гловой к ноге Трубецкого.- папа, у тебя хороший дом, мне здесь нравится. А что это за тётя? – беззаботно спросила Оленька про Катишь, напряжённо приподнявшуюся с кресел.
Трубецкой, вынужденно гладя Оленьку по русым кудрям, вопросительно смотрел на Анну.
- Князь, я пришла, чтобы побеседовать с вами по весьма важному безотлагательному делу, - с достоинством сказала Анна.
-Трубецкой наклонил голову:
- Ночью?!
- Сергей, ты мне никогда не рассказывал про отношения с той дамой! Впрочем, я поеду … к Рылеевым и… заночую у них, - с горечью сказала Катишь и гордо пошла к выходу. Трубецкой не остановил её.
- Так чем смею служить? – насмешливо спросил Трубецкой у Анны.
-Князь, позвольте прежде уложить ребёнка. Время позднее…- сказала Анна, расстёгивая шубу.
- Хорошо…- согласился Трубецкой. – Ну что?! Поскакали, поскакали, поскакали…- Трубецкой приподнял на плечи Оленьку и вприпрыжку побежал из гостиной. Оля хохотала:
- Ура! На конях.. как тогда в монастыре!
 Анна пошла следом.

                *  *  *

          Оленька быстро уснула в изящной  с резными амурчиками  кровати из липового дерева.
- Солнышко моё, - поцеловал её  с ласкою в лоб Трубецкой. – дети – моя слабость. У нас с Катишь детей, к несчастью нет. катишь больна, никак не может забеременеть, хотя кроватку мы поторопились заказать. Хотели, если будет мальчик, назвать  Мишенькой, в честь деда…

               

                *  *  *

          Анна смотрела на Трубецкого глазами, переполненными слезами. внезапно она упала на колени, обхватив руками ноги Трубецкому:
- Князь, я люблю вас, князь. Шестой год я не могу ни думать, ни представлять ни одного мужчину, кроме вас… Я люблю тебя, Серёжа, с первого дня  и на всю жизнь… Сколько бы ни было у тебя детей о других женщин, хоть миллион, я прощу тебе всё! – заговорила рыдая взахлёб Анна. – Видеть тебя, дышать одним воздухом с тобою..
- А Николай? Император Николай? – лукаво спросил Трубецкой, приподнимая Анну с колен. Верно такие же слова говаривались и ему?
- Николай? О, как я любила его! На время чувство к нему вытеснило любовь к тебе… Пожалуй он – единственный, из-за которого могла бы забыть тебя… Но он предал меня!
Подслушав о заговоре в тот день, когда наша труппа выступала у вас в доме, я хотела обо всё рассказать Николаю. Тогда я ненавидела тебя, но ненависть – лишь обратная сторона любви. Нельзя не ненавидеть того, кого горько потерять… Николай обещал, когда станет императором. Жениться на мне. О это был обман. Насытившись моим телом, он бросил меня. Ещё несколько часов назад я пробивалась во дворец, хотела спасти его, а теперь- пусть погибает! Я стану в первых рядах заговорщиков!
- А ты артистка…- протянул Трубецкой, пристально, с недоверием, всматриваясь в глаза Анны. – Артистка, да?
- Артистка, князь, - отвечала Анны, вытирая кружевным платком слёзы.
- Танцовщица… - протянул Трубецкой, с жестоким сладострастием осматривая её. – Ну, артистка, танцовщица, станцуй мне…
- Что? – со страхом спросила Анна.
- Любовь твою ко мне станцуй! И ненависть станцуй! И жизнь мою и свою станцуй…
          И тогда, с ужасом и решимостью, не отрываясь глядя в горящие глаза Трубецкого, Анна затанцевала.
   

                *  *  *

          Анна и Трубецкой забыли про Катишь. А Катишь стояла напротив дома у гранитного парапета набережной. Закутавшись в ангорской шерсти шаль и коверкотовое манто, она беззвучно глотала бессильные и бессмысленные слёзы. За её спиной горели окна родного дома, в который она не хотела входить


                *  *  *

          Анна всё ещё танцевала, со страстью, с огнём, с отчаянием, готовым на последние. Её танец был бешенной импровизацией, где инстинкты, не успев быть осмысленными уже передавались в движении. Камлание колдуна можно лишь сравнить с таким танцем. Трубецкой, жадно охватывая её фигуру полубезумным взглядом сладострастца, изголялся, паясничал рядом. Причём, и его движения казались вычурным танцем. Трубецкой приговаривал:
- Ах, артисточка! Ах, танцовщица!
Когда силы Анны от долгого изнемогающего танца стали падать, а движения замедлились, Трубецкой приблизился  к ней и рванул сильными пальцами нежное короткое цвета морской волны платье. Затрещала раздираемая ткань,
- Люблю, люблю, люблю!- трижды, не отвечая за себя, сказал Трубецкой.

          А штабс-капитаны Александр и Михаил Бестужевы, штабс-капитан князь Щепнин-Ростовский и Кондратий Рылеев  уже выводили из казарм Московский полк. Дымились факелы. На морозном ветру трясся из стороны в сторону газовый фонарь. Солдаты  с ружьями выбегали из казармы, строились.
- Братцы, солдаты! – кричал Михаил Бестужев, придерживая срываемый ветром кивер.- Постоим за отечество! Сбросим царское иго! За вольность! За свободу! За конституцию!
- Милый человек, а кто она такая будет эта самая Конституция? – спросил старый усатый солдат, герой Бородина.
-Конституция…- привычно ответил Рылеев. Конституция – это жена доброго царя Константина. И идём мы за доброго царя Константина, против злого царя Николая, который отобрал у своего родного брата Константина законно принадлежавший тому по праву наследования российский престол.
- За русскую вольность! За свободу! Армия будет добровольная! – крикнул Щепнин-Ростовский.
Александр Бестужев разливал черпаком в солдатские чарки водку:
- Наливай, братцы, наливай. Не стесняйся. С водочкой-то воевать веселее.


                *  *  *

          Светало. Трубецкой после бурно проведённой ночи лежал на кровати своей спальни среди смятых простыней. Лежавшая рядом Анна медленно приподнялась. Прикрыла простынёй грудь, с ненавистью оглядела лицо и тело Трубецкого. Стараясь не наделать шума, приподняла с ночного, китайского столика  с изогнутыми ножками массивный, чугунный внутри, сверху бронзовый, подсвечник, и двумя руками держа его, несколько раз изо всей силы ударила им по голове Трубецкого. Анна била до остервенения.
- Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!- говорила она.
          Кровь хлынула из разожженного темени. От удара из подсвечника вывалились зажжённые свечи, две из них потухли, а из одной, из-под расплывшегося по простыне пятна воска, разгоралось пламя. Пламя шипело, лезло по простыне к ногам Трубецкого. Трубецкой от ударов не пошевелился, лишь при первом из них послышался слабый стон.
          Анна прошла в уборную. Смыла под веселым фаянсовым умывальником с изображением богемных пасторалей затекшую кисть и предплечья до локтей кровь, две кровинки попали на грудь и живот. Её трясло. Хотелось рвать.

                *  *  *

          Зайдя в детскую, Анна остановилась около спящей, похожей во сне на ангелочка, Оленьки. Анна нежно поцеловала её в щёчку.
- Оленька! Пора вставать.
Ничего не понимая спросонья, Оленька щурилась, хлопала глазками.
- Мама, а где папа?
Анна молчала.
- Мама, где папа? Я к папе хочу.
- Деточка, нет больше твоего  папы… Убила я папу.


                *  *  *

          Анна снова вошла в спальню.
На кровати, откинувшись к стене на штофной дорогой гобелен, с залитым кровью левым глазом, левой щекой и шеей сидел Трубецкой. Батистовым платком он вытирал кровь. Увидев вошедшую Анну, Трубецкой захохотал. Хохотал громко, нескончаемо отчётливо:
- Она думала, что я человек!.. Ты думала, что я человек?! Думала, что я человек!! – задыхался от смеха Трубецкой.
 
                *  *  *

         
          Солдаты Московского полка с ружьями наперевес во главе с заговорщиками- офицерами бежали по тёмным петербургским улицам к зданию Сената.    
          Бежали по пустынной мостовой охваченные ледяной позёмкой в неудерживающих    тепло шубах Анна и Оленька. Дикий хохот Трубецкого неотвязно стоял в ушах Анны.
          Скакали на лошадях по набережной Невы, ведя верные им войска, артиллерию, император Николай и генерал Аракчеев. Напротив Зимнего дворца они  остановились. За плечами Никола развевалась бурка, ремни крест-накрест перетягивали кавказский мундир с генеральскими эполетами.
- Государь! – сказал разгорячённый подготовкой к сражению Аракчеев.- Я счастлив, что вы, наконец, поняли: для русского народа вольность значит буйство, распутство, злодейство, братоубийство неумолимое; рабство- с Богом, вольность – с Дьяволом…
- Старик, я долго терпел, но ты просто вымучил своими глупостями!.. нет ни Бога, ни Дьявола, есть только человек! – воскликнул Николай. Он пришпорил коня к бегущим навстречу Анне и Оленьке.
          Поравнявшись с ними, Николай соскочил с седла, бросился в объятия Анны.
- Милая моя! Родная!
-Николай! Николай! Ту уже знаешь про заговор?
-Да. Всё знаю, любимая…
- Я что Трубецкой, он же Фотий… диктатор восстания?
- И про него всё знаю…
- Я хотела убить его, ради тебя… но он жив…- почти бессвязно говорила Анна.- Но я думаю, он не придёт на площадь и революция окажется без руководителя. Трубецкой чересчур осторожен и любит себя… Николай…
- Да… Анна..
- Николай, наше счастье невозможно…Николай..
- Да-да… невозможно…Наше счастье невозможно, Анна… Но наш порыв… Постоять вот так рядом… Вырвать две минуты у вечности мы можем всегда…
          Николай и Анна плакали.
- Мама, мама, пойдём… Мне холодно… Ну пойдём, мама- хныкала, дергая за полу шубы Анны Оленька.
          Мимо них проносились всадники, проходила верная государю пехота, везли пушки. Над шпилем Адмиралтейства занималась утренняя заря.
    
                *  *  *

          С другой стороны Зимнего дворца мимо строящегося Исакия по брусчатой мостовой к Сенату быстрым тревожным шагом приближалась группа заговорщиков. Офицеры – в наглухо застёгнутых шинелях с опущенными на брови козырьками фуражек с обнажёнными шпагами, штатские- в длинных почти до пят плащах, узкополых шляпах и цилиндрах. Рылеев, Кюхельбекер, Якушин, Муравьёв, Оболенский, Голицын, братья Бестужевы… В крестьянском тулупе, подпоясанный красным кушаком, с заткнутыми за него двумя пистолетами, шёл Каховский. Сергей Петровича Трубецкого, диктатора восстания, среди шедших на Сенатскую площадь не было.



            













                ПРОРОК В РОССИИ


          Старый граф Лаваль не плакал. Он только весь сжался, втянул седую голову в сухие маленькие плечи, словно хотел спрятаться за воротом генеральской шинели от непоправимой беды.
- Дочь, увидимся ли вновь? – спросил он.
          Катишь Трубецкая долго молчала, нервно теребила ладошкой в лайковой перчатке серебряную ручку саней. Она не замечала снега, забивавшегося за полы расстёгнутой роскошной собольей шубы. Нежно голубого цвета хвост соболя, составлявший шапку, трепался на ветру, бился по осунувшимся от бессонных ночей щекам.
- Увидимся, отец, обязательно увидимся,- чуть слышно ответила Катишь.
-Где он?
- За участие в возмущении сослан на Благодатский рудник.
- В Сибирь.
- Навечно.
          Брезжил рассвет. За Петропавловской крепостью, разрывая завесу из тяжёлых иссиня-чёрных снеговых туч, вставало зябкое крошечное декабрьское солнце. Первый робкий луч ударил в шпиль Петропавловки, и ангел на его вершине засиял золотом. Почти год прошёл с 14 декабря. Отсюда, из Петропавловской крепости, князя Трубецкого и сто сорок два его соратника, лучший цвет петербургской знати, отправили на пожизненную каторгу в Сибирь. Рылеева, Пестеля, Каховского, Муравьёва-Апостола и Бестужева-Рюмина повесили на кронверке крепости.
          Пусто. Закованная в гранит Нева тянет тяжёлые бурые воды к морю. Вставшие спозаранку лакейские дети бросают друг в друга снежком, вяло, привычно, заспанно, без смеха, без жизни.
          Впереди, за мордами лошадей, в клубах позёмки появилась бегущая фигура неуклюжего коренастого человека. Медвежья шуба почти мужицкого покроя нараспашку, кудри забиты снегом. Пушкин.
- Пушкин?
- Катишь!.. Там, в Сибири, передайте на рудник посланье друзьям.
- Славный Пушкин.
          Пушкин протянул вымоченный пургой плотный лист бумаги. Перечёркнутые, переделанные много раз записи. Вскочил на облучок долговязый с желтоватого оттенка шевелюрой, выбившейся из-под заячьего треуха, определённый из камердинеров в кучера за непомерное пьянство, Лаврушка.  Сани дрогнули, Катишь махнула рукой, граф Лаваль сжался ещё более, Пушкин стряхнул слезу. «Трогай!» -крикнул сам себе Лаврушка, и тройка, зазвенев бубенцами, понеслась от огромного лома Трубецких на Английской набережной.  Вместительный гардеробный сундук с нарядами, женщина есть женщина, закачался, подвязанный в том месте, где обычно стоят форейторы. У зеленоватых, покрытых изморосью грозных стен Зимнего дворца. Где ни раз блистала на балах Катишь, сани свернули на Невский. Справа остался строящийся Исакий, слева – покрытый лесами Александрийский столп, память об ушедшем царе Александре.
          Катишь развернула поданную Пушкиным бумагу:
« Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадёт ваш скорбный труд
                И дум высокое стремленье…»
          Вслед за Катишь Трубецкой выехала к мужу в Сибирь двадцатилетняя красавица княгиня Мария Николаевна Волконская, дочь героя войны 1812 года генерала Н.Н. Волконского. Освободившийся дом Волконских на набережной Мойки,12, вскоре занял Пушкин. Поговаривали, что произошло это не случайно, княгиню Марию подозревали во флирте с поэтом.
          Через день после Марии Волконской оправилась в Сибирь Александра Григорьевна Муравьёва, дочь графа Г.И. Чернышева, а чуть позже выехали за мужьями Е.П. Нарышкина, Н.Д. Фонвизина, А.И. Давыдова, А.В. Ентальцева, М.К. Юшневская, А.В. Розен, две ослепительные невесты-француженки, вышедшие замуж за своих суженых уже в каторге – Полина Гебель и Камила де Дантю. Всего 11 женщин. Ездила к жениху, декабристу П.А. Муханову, и княгиня В.М. Шаховская, но то ли не выдержала испытаний, то ли любовь оказалась не так крепка, но она вернулась в столицу. Остальные выдержали, остались.
          Опустели зимние петербургские балы. Поглупели придворные разговоры. Навеки увяли изящество и благородство отношений. Никогда более Россия не знала таких красавиц, срезанных, подобно розам, в самом цвете.
          Дороги России всегда были плохие. Зима 1826/27 гг. оказалась особенно суровой, сугробы в рост, метели, валящие с ног, пурга, морозы 30-40 градусов. Люто холодную зиму сменила весенняя грязь, распутица. Грунтовые дороги развезло, реки вспухли, на много вёрст в ширь разлились Обь, Лена, Енисей, Иртыш, Амур. Из-за грязи, забивавшей колёсные втулки, кареты делали не более 30-59 вёрст в день. Подолгу стояли на берегах великих сибирских рек, ожидая переправы. По жидким подмосткам из срубленных сосен кареты с немалым трудом добирались до паромов и барж. Почти каждые четверть часа колёса экипажей срывались  в промежутки между разошедшимися стволами подмостков, и бородатые сибирские мужики подолгу вызволяли их. При переправе через Иртыш бечева парома разорвалась, паром понёсся вниз в бурлящих завихреньях мутных весенних вод. Спасло мужество и мастерство паромщиков, управляющих длинными еловыми шестами, сумевших направить паром на мель. Грязную весну сменило пыльное лето. Суховеи несли песок, клочья колючей травы, засыпавшие платье и забивавшиеся в глаза. Потянулся дым лесных пожаров. Земля от нестерпимой жары разошлась трещинами в аршин глубиною. Не хватало воды, мучила жажда, лицо обветрило, кисти рук и лицо потрескались. Палящее лето сменилось ненастной осенью с дождём и новой грязью. Повторилась весна наоборот, не от холода к теплу, а от тепла к холоду. И вновь зима, морозы, снег, пурга и вьюга. Прошёл почти год, прежде чем в декабре 1827 года в Иркутске Катишь Трубецкой удалось увидеться с мужем снова.


                *  *  *

          Княгиня Мария Волконская бегала среди троек с отправляемыми на Нерчинские рудники восемью декабристами. То были Оболенский, Якубович, Давыдов, братья Васильевы, Волконский, и наконец – Трубецкой. Увидев, не узнав, но почувствовав сначала в хрупком высокого роста заросшем бородой и усами человеке в арестантском тулупе и шапке своего мужа, Мария, радостно вскрикнув, бросилась к нему в объятья.
- Волконский!
- Мария!
          Заметив подъезжающих дам, жандармские офицеры заторопились отправлять каторжно ссыльных. Крики «Пошёл!» смешались с звоном бубенцов, фырканьем лошадей, хлопаньем рукавиц и топаньем сапог и валенок.  Но уже подлетела вслед за Волконской тройка Катишь. Ухнули, крепко став, кони. Из саней выскочила на хрустящий наст разгорячённая княгиня Трубецкая, птицей метнулась к арестантским повозкам:- господа,  нет ли среди вас в Сергея Петровича Трубецкого, господа?
          Жандармы не успели оглянуться, а уде выскочил из отправляемой повозки декабрист князь Трубецкой.
          Долгожданная встреча. Сумерки. Последние отблески солнца в наступающей ночи. легкая пороша ложится на плечи и грудь. Холодные, острые снежинки тают на щеках и лбу. Как и другие на этапе, Трубецкой исхудал, порос усами и бородой, щёки впали, страдальческая складка сложилась между бровей, две жёсткие морщинки легли под носом, у губ. Внешность его переменилась значительно.  Узнать для стороннего человека стало почти невозможным. Близкий нашёл бы Трубецкого по глазам. Глаза остались прежними: умными, задумчивыми, прозорливыми… Кто осудит Трубецкого за то, что не пришёл он на геройское четырёхчасовое стояние восьмисот человек на Сенатской площади? Возможно они ошибались, может быть, были правы.  Скорей всего, ошибся и он. Но когда?  Тогда ли, когда организовывал Тайное общество или когда его предал? История не знает. Товарищи его простили.  Простим и мы.  В любом случае и в четырехчасовом геройском молчании на Сенатской площади, и в предательстве Трубецкого, и в предательствах, взаимных обвинениях и доносах декабристов было больше благородства, возвышенности, вызова бездушной бессмысленности вселенной, чем в подавляющем числе положительных, правильных, но таких мелких поступков, речей и мнимых подвигов современности.
- Катишь!
- Серёжа!
          Они без слёз прижались друг к другу, она – в перстнях, брильянтах, в искрящейся от снега соболиной шубе, он – в арестантских портах, валенках, навыпуск рубахе под овчинным тулупом, круглой шапке ссыльного, в цепях и кандалах на руках и ногах. Великая сила их любви показалась вдруг столь значительной не только для них, но и для окружающих. Волконский и Мария стояли рядом. В объятьях  двух княгинь с двумя арестантами чувствовалось нечто, что может лишь чувствоваться, но не пониматься, что сильнее жизни. Попрание жизни, готовность отказаться от неё ради чего-то ещё всегда поражает окружающих, неспособных пойти следом, а потому замерли товарищи, остановились жандармы. Тихо сопели кони. Поскрипывали полозья саней.
- Я пойду с тобой, Серёжа.
- Катишь, ты погубишь себя.
- Я чувствую, что так надо.
          Подошёл сухой, выжатый, как лимон,  среднего роста человек с жёлтыми втянутыми щеками, длинными бакенбардами, короткими редкими чёрными усами, в шинели  папахе генерал-майора жандармерии.
- Княгиня Екатерина Ивановна Трубецкая, если не ошибаюсь?- формально,  мертво спросил подошедший, словно ей, Катишь Трубецкой, давно следовало быть здесь в Иркутске, на тридцатиградусном морозе, ночью, в пяти тысячах вёрст от Санкт- Петербурга.
- Да. Я -Трубецкая, полковник.
         Жандарм, обратившийся к Трубецкой, содрогнулся:
- Генерал-майор Лепарский, комендант Нерчинских рудников, -значительно выговорил он.
- Простите,- чуть наклонила гордую голову княгиня Трубецкая. – Но я должна следовать за мужем, князем  Сергеем Петровичем Трубецким, имею на величайшее соизволение.
- Сожалею, княгиня,  но дополнительно вы должны  получить соответствующие инструкции по поведению в Сибири.
- Что же сибирский климат предполагает какое-то особенное поведение, отличное от столиц?!
- Увы, княгиня.
- От кого же я должна получить инструкции по поведению в Сибири?
- От меня, княгиня.
          Княгиня и князь переглянулись. Конвоир тронул Сергея за плечо. Трубецкая пристально всмотрелась в Лепарского, тот казался неумолимым. Катишь сунула в ладонь Трубецкому свернутый вчетверо листок. Сергей уселся поплотнее в повозку. Лошади тронули. Верховые жандармы поскакали по четверо за каждой из четырёх повозок. Лепарский и Катишь остались вдвоём.
        Сидя в повозке, Трубецкой развернул переданный Катишь листок. Там стихи, перемаранные, переделанные, писанные стремительной рукой друга:
                «… Оковы тяжкие падут,
                Темницы рухнут – и свобода
                Вас примет радостно у входа,
                И братья меч вам отдадут».
- Пушкин, - сказал Оболенский.
          Трубецкой улыбнулся. Заулыбались все.

                *  *  *

          Не было в тогдашней России человека более уродливой наружности, чем поэт Пушкин.   Роста пять вершков, с кривыми, колесом, ногами, изогнутыми в стопах и кистях пальцами, вздутыми, как у крупнорогатых, суставами, наклонным латинской «эс» позвоночником, отвислым, вдавленным вверху, неравномерно вздутым снизу большим животом, оттопыренным назад тяжелым, почти женским тазом, с впавшей укороченной плоской грудью,  крайне короткой, затянутой в плечи шеей, непропорционально крупной головой с развитым лицевым отделом и узким лбом.  Лицо в середине правильное, нос маленький и расплющенный, картошкой, губы толстые, вывороченные карие глаза навыкат, глубокие морщины над бровями, никчёмные во все щёки бакенбарды, кудрявая густая шевелюра ,цвет кожи тёмный, ладони огромные, мужицкие, по-африкански белёсые.  В публике Пушкин был известен лёгкими скабрёзными, виртуозными по сжатости, точности и сочетаемости слов, стихами, писанными на злобу дня. написал Пушкин и ряд поэм, сюжеты которых при разборе оказывались ворованными у западных авторов. Особенно Пушкин любил Байрона. У него он позаимствовал  фабулы «Кавказского пленника», «Цыган», «Бахчисарайского фонтана» , « Графа Нулина»; поэму  «Евгений Онегин», которую ради оригинальности автор назвал романом в стихах, Пушкин писал с «Чайльд-Гарольда».  «Домик в Коломне» написан под влиянием «Германа и Доротеи» Гёте, в «Полтаве» за версту виден шиллеровский Мазепа.  Из так называемых маленьких трагедий «Пир во время чумы» взят у Боккаччо, « Каменный гость» -переработанный античный сюжет о милетской вдове, «Моцарт и Сальери» и « пиковая Дама» - из старинных салонных выдумок, «Скупой рыцарь» - зарисовка на до боли известную тему, где чувствуется и Шейлок Шекспира и Исаак Вальтера Скотта. В прозе, в повести «Капитанская дочка», Пушкин подражал тому же Вальтеру скотту, в «Дубровском» - известному итальянскому роману того времени «Ринальдо Ринальдини» и         «Роб Рою» опять же Вальтера Скотта, писателю, который наравне с Байроном, был необычайно популярен в России того времени.  Более оригинален получился Пушкин в поэме «Медный всадник», но и это «милетская вдова» в минорном варианте или чуть изменённый «Каменный гость». По настроению «Повести Белкина» и «Маленькие трагедии» близки к итальянским новеллино.  Пытался Александр Сергеевич подвизаться и на исторической ниве, но его исследования о пугачёвском бунте и о Петре I,увы, научной ценности не представляют.  Если подходить формально, то ничего нового Пушкин в мировую литературу не внёс. У него другая заслуга. Подобно Петру Великому, перенесшему основы европейской государственности на квёлое российское Нечерноземье, распространившему законы крошечной Голландии на огромный евразийский материк, Пушкин, не особо бережно, но по-своему и по-русски, пересадил в Россию цветок иностранной изящной словесности. И как не удивительно, несмотря на холода, метели и московских медведей, иностранный цветок прижился и дал сначала робкие, а потом всё более сочные плоды. Иностранец быстро стал нашим, надел сапоги, порты и косоворотку, и уже в 1830-ому году никто, включая самых неистовых западников, как Грановский и Белинский, не мог отрицать наличия в России русской национальной литературы. Согласимся, сочинения Сумарокова, Кантемира, Новикова, Ломоносова, Екатерины II и других авторов XVIII  века серьёзно воспринимать невозможно. Фонвизин, Радищев и Державин есть только проблески национальной литературы, но ещё не сама она. Пушкин адаптировал для России европейские сюжеты и вложил в уста образованной отечественной публики новый обогащенный невообразимой фантазией русский язык. Так виртуозно и блестяще, как писал Пушкин, после него в Росси двести лет, а может быть и много больше, не будет писать никто.  После Лермонтова, так же заимствовавшего сюжеты, и так же, в основном у Байрона, великая русская литература перестала воровать. Отечественная литература создала собственные фабулы, заплатив богатством и выразительностью языка. Достоевский и Толстой мыслили глубже Пушкина, но чувствовали и писали хуже. Бунин пытался возродить искромётный язык Пушкина, но исторически неудачно, помешала дурацкая революция 1917 года. Шолохов, подобно Пушкину, явился самородком в языке, но страдал донским просторечием.  После Шолохова русский язык умер. Сказать, что кто-то из современных авторов, более чем талантливый журналист, значит, смеяться.
          Александр Пушкин, сосланный в мае 1820 года под видом служебного перемещения на юг России  за то, что в темноте коридора Царскосельского дворца обнял вместо крепостной актрисы фрейлину Нарышкину, любовницу  императора Александра I, и тем надругался над нравами государства российского, и на Юге проявил себя как Дон-Жуан, Казанова, Ловелас и пр. Оставлять его наедине с дамами, безразлично будут то жёны, дочери или сестры Кишиневского, Одесского Ии Новороссийского генерал-губернаторов, наместников Юга России командующих Кавказской армией или тривиальные цыганки из бессарабского табора, воистину оказалось опасно. Замкнутый, резкий во всякое другое время, Пушкин, увидев в ста шагах даму или девицу относительно приятной наружности в пределах от четырнадцати до пятидесяти лет, опрятно одетую и подающую надежды, звание, положение в свете и род занятий значения не имели, начинать пыхтеть, сопеть и наливаться краской. Откуда-то появлялась необыкновенная обходительность, услужливость, непередаваемая галантность и превосходный дар устной речи. Если женщины любят ушами, то нашёптывать комплименты, как и сочинять стихи, Пушкин умел. Пара рифм и женщина в постели поэта. Напроказившего сверх меры Пушкина в июле 1824 года исключили ос службы и направили в родовое псковское имение, село Михайловское, под надзор местных властителей. В Михайловском в ход пошли соседские девушки и сенные девки.
          Пушкин знался с декабристами. Вместе не раз выпивал водки, по-русски закусывая бочковой капустой, солёными огурцами и мочёными арбузами. Но серьёзно Пушкина никто из декабристов не воспринимал. Считался он талантливым чудаком, оригиналом, бесшабашным юнцом. Лишь в Малороссии и в Черниговском полку относительно него имели некоторые иллюзии. Царили сии заблуждения в умах тех господ офицеров, которые Пушкина в глаза никогда не видывали, но читали.
          О том что в Петербурге неспокойно, рассказывал Пушкину в декабре 1985 года повар хозяйки соседнего с Михайловским имения Тригорского П.А. Осиповой - Арсений. Со вниманием выслушав сообщение Арсения, Пушкин поддержать товарищей в Питере не выехал. Тем не менее,  в начале сентября 1826 года по высочайшему приказу царя Николая I фельдъегерь везёт Пушкина в Москву на допрос.  8 сентября 1826 года в Москве, в георгиевском зале Кремля состоялась встреча опального поэта с царём Николаем,  приехавшим в Москву по поводу собственной коронации ли помазания на царство, как это называется на Руси.

                *  *  *

          Царь Николай I был неполной противоположностью Пушкина. Примерно одного возраста, в 1826 году государю исполнилось тридцать лет, Николай казался умнее, умереннее и взвешеннее в решениях. Красота же  Николая приближалась к божественной. Среднего роста, правильного, не худого и не толстого телосложения, с жёстким мужественным лицом, строгой щёткой соломенных усов под крупным носом, волевым подбородком, узким аристократическими скулами, тевтонской породы маленькими ушами, чуть вьющейся маленькой шевелюрой, сведённой на нет ко лбу и затылку, что делало его похожим на Аполлона, если б того ваяли не греки, а римляне, хрупкий в поясе, мощный в плечах, кистях и бёдрах, изящный в стопах, предплечьях и голенях, с большими голубыми  до водянистой прозрачности глазами, просторной грудью  атлета, плотной бугристой от мышц спиной, Николай представлял тип редкого физического совершенства. Блестящий наездник, отчаянный воин, лично водивший полки на отряды турецких янычар, пламенный русский патриот Николай I являлся и совершенны российским монархом.  При нём развивалась промышленность, расцветали ремёсла и торговля.  В России именно при Николае появились железные дороги и пароходы, начали строиться фабрики и заводы, сменившие екатерининские мануфактуры, при нём наши исследователи двинулись в глубь Сибири, Средней и Центральной Азии, Дальнего Востока, поплыли к тихоокеанским островам.  Николай первым подал пример освобождения крестьян, переведя их в государственных имениях почти повсеместно с барщины на оброк. Гуманному образцу его, хотя и неохотно, принялись следовать и другие помещики. Дворянское лобби, уничтожившее его отца за аналогичные не деяния, но мысли, ещё не потеряло своей силы, и полностью освободить крестьян от крепостной зависимости Николаю не удалось.  До конца дней свежо в его памяти стояло убийство  Павла I. Николай Павлович был великим государем. При нём Россия достигла могущества, неизвестного дотоле. Римская, Византийская, Британская или Испанская империи уже не могли ровняться с ней.  В состав России, кроме Великороссии, Малой и Белой Руси, Урала, Сибири, Дальнего Востока, почти исконной со времён Ивана Грозного Прибалтики, издревле населённой славянскими племенами, вошла ослабленная от шляхетских междоусобий Польша, именно при Николае I стало де факто, и Россия дала, пусть и военной рукой, мир польским гражданам.  Присоединилась в результате проигранной Швецией войны 1809-1811гг. дикая доселе Финляндия, Россия принесла финнам цивилизацию, как впрочем, и примирённым жителям Кавказа. Отвлечённая бесконечными войнами с Россией Турция оставила попытки движения на Запад, османское иго на Балканах ослабло, южные славяне вздохнули свободнее. Ещё чуть и щит Рюриковичей оказался бы на воротах Царьграда.  Вековая мечта славян о единстве их Западных, Восточных и Южных племён, о выходе к Средиземноморским портам казалась близкой как никогда. Осваивая Южную Сибирь и Среднюю Азию русские несли свет прогресса и туда.  Ни о каком завоевании в тех краях говорить невозможно.  Русским не противостояли ни войска, ни крепости, ни опорные пункты, не сопротивляющиеся народности.  Огромные пространства Сибири, Среднего и Дальнего Востока были пустынны, редки и малочисленные племена их населявшие.  Россия расширяла ареал своей государственности, оживляя степи и пустыни, неся грамотность, культуру, работу, а часто, и кусок хлеба, отрез материи на платье для дикарей или полуварваров. Это походило на освоение западными европейцами Североамериканского запада, но без убийств и надругательства над коренным населением, как было в нарождавшихся Штатах.  В XIX веке ширилось естественное смешение населения.  Русские женились или выходили замуж за представителей местных народностей, и потомство таких браков становилось русским, пополняя ряды государственных подданных.  По мудрости правления, широте предвидения, тонкости дипломатии Николай I  стоит в одном ряду с ПетромI , ЕкатеринойII, Александром III.
          Отличаясь от поэта Пушкина внешне, Николай I  почти совершенно походил на него одной стороной своего сердца. Обоих объединяла необоримая страсть к женщинам.I
          В сентябре 1826 года Николай I   короновался в Успенском соборе Кремля, где искони помазывали на царство российских государей. Одетый в новый с иголочки мундир генерала, с накинутой поверх пурпурной епанчой,  с отделанным горностаем подолом и кожаными завязками под подбородком, не успев оставить державу и скипетр, Николай быстрым шагом вошёл в Георгиевский зал дворца с тем, чтобы проследовать в гардеробную для переодевания. За Николаем бегом семенил камердинер. В Георгиевском зале Николай столкнулся с Пушкиным, дожидавшимся приёма. Увидев поэта, Николай вздрогнул от неожиданности видеть столь уродливого человека в пустом зале, как Пушкин, но быстро овладел собой и одновременно приветливо и иронически заулыбался.
- Поэт Александр Пушкин поздравляет ваше величество с коронацией. Долгих лет счастливого царствования! Да приумножится процветание России с Николаем Первым! – льстиво заговорил Пушкин ,сгибаясь в поклоне. Он был в чёрном сюртуке с серыми панталонами, на шее – белый шарф в крупный белый горошек.
-  А вот ещё один декабрист! – протянул император.- Доставлен из Михайловского?
- Так точно, ваше величество.
   « …У них свои бывали сходки,
Они за чашею вина,
Они за рюмкой русской водки…

 Витийством резким знамениты,
Сбирались члены всей семьи
 У беспокойного Никиты,
У осторожного Ильи…» – насмешливо процитировал Николай 10-ую главу « Евгения Онегина».
- «Друг Марса, Вакха и Венеры,
Им резко Лунин предлагал
Свои решительные меры
И вдохновенно бормотал,
Читал свои новеллы Пушкин,
Меланхолический Якушкин,
Казалось, молча обнажал
Цареубийственный кинжал…- дочитал за царя Пушкин. Последние две строки прозвучали неожиданной решительностью.
          Николай передал камердинеру сброшенную ритуальную для помазания на царство одежду, остался в генеральском мундире:
-Выходит, Пушкин, ты принял участие в возмущении 14 декабря, если б был в Петербурге?
- Непременно, государь. Все друзья мои состояли в заговоре, и я не мог не участвовать в нём. Одно лишь отсутствие в столице в тот день спасло меня,- уверенно, но с поклоном отвечал Пушкин.
Государь скривил губы:
- Довольно ты подурачился, Пушкин, надеюсь, теперь будешь рассудителен, и мы более ссориться не станем. Отныне ты будешь присылать ко мне всё, что сочинишь. Я сам буду твоим цензором. Запрет, наложенный братом Александром, с тебя снимаю. Живи в обеих столицах, но жён ни петербургских, ни московских, ни девиц больше не трогай. Советую найти себе приличную жену и, наконец, успокоиться и не позорить ни себя, ни род свой, ни отечество. Денег на женитьбу я дам.
Пушкин учтиво, пряча ироническую улыбку, наклонил голову.
- Кстати, эта эротическая гадость, что распространяется в черновиках в столице», Гаврилиада», не твоего пера?
- Избави господь, государь!
- Смотри. Там этот архангел Гавриил всех просто подряд… насмешка над Священной историей. Синод возмущён. Хорошо… Над чем сей день работаешь?
- Хочу поэму «Пророк» сочинить, государь.
-И как?
- Есть начало.
- И о чём писать будешь?
- О России.
 
                * * *

          Сейчас мы расскажем о случае, старательно замалчиваемом современными историями. Слишком много странного, неясного, страшного открывалось в нём, что неизвестным казалось, с какой стороны подойдёт к нему, как списать то или иное в теоретическую схему. Дело в том, что случай этот не входя ни в одну из известных исторических концепций, строго делящих события на за и против. Черное и белое, прогрессивное и регрессивное, полезное и вредное, стоял над ними, верно указывая на преимущества жизни над мышлением. Нигде так остро, как здесь, в истории декабристского движения не открыта его противоречивость, высокое благородство и подлая низость составляющих его характеров, недосягаемая духовность и инфернальная материальность сочетаемых событий.  Одновременно тут же обнаруживается мостик от дворянских котурнов к сапожищам разночинцев, от блеска дуэльно-шпажного заговорничества русского офицерства к глухим ударам топора Раскольникова в затхлом петербургском подъезде, к воплям жертвы од удавкой Нечаева на грязной речке с осклизлыми берегами, историческим выстрелам из дешевенького револьвера Засулич, сходкам под синей лампой товарищей Ильича. История, что весеннее половодье, она создаёт законы и не соблюдает их; как мощный бурлящий поток, сносящий в своём движенье хрупкие крестьянские мостики, уносящий рыбачьи лодки, превращающий прибрежные хижины в плывущие, коробящееся и разваливающиеся на ходу острова цунами истории несёт людей и события, безжалостно перемешивает их холодной кистью шулера, создаёт всё новые, влияющие друг на друга и постоянно повторяющиеся комбинации, и разрушает то, что мнилось, утвердилось навсегда.
          Иван Иванович Сухинов происходил из крестьян. В 1817 году он получил дворянство, и его произвели в офицеры. В декабристской движении придерживался он крайних взглядов. Расстрел царской семьи и концлагеря для инакомыслящих виделись ему полумерой.  Входя в Общество Соединенных Славян, участвовавшие на ассоциативных правах в Южном тайном обществе, Сухинов отстаивал панславянизм, рюриковство и экспансию на запад и юг.  Предлагал огнём и мечом раз и навсегда очистить Русь от неметчины и прочих инородцев.  Когда декабрист Ипполит Муравьёв-Апостол, бежавший с Сенатской площади на юг, поднял Черниговский полк, с тем чтобы поддержать разгромленное выступление товарищей. Сухинов не колеблясь, примкнул к бунтовщикам.  Он  руководил освобождением Пестеля, Сергея и Матвея – Муравьёвых-Апостолов, Бестужева-Рюмина, заключённых по доносу Майбороды в Трилесской избе.  Вместе со священником Даниилом  Кайзеров  Сухинов составлял  революционный «Катехизис»:
«Вопрос. Какое правлении сходно с законом Божьим?
Ответ. Такое, где нет царей. Бог создал нас всех равными и, сошедшими на землю, избрал апостолов из простого народа, а не из знатных и царей.
Вопрос. Стало быть, Бог не любит царей?
Ответ. От нечестивого приказания самих, для обмана народа…»
          Не привыкшие к свободе солдатские роты вскоре после возмущения превратились в банды мародёров. Восстановить дисциплину, господа офицеры, охрипшие во взаимных дискуссиях, о будущих судьбах России после ожидаемой победы, так и не сумели.  3 января 1826 года деморализованную вооруженную толпу без особого труда рассеяли под Белой церковью в Малороссии пушки генерала Гейсмара. Ипполит Муравьёв-Апостол застрелился на поле брани, его братьев – раненого в голову картечью Сергея и невредимого Матвея, а так же Бестужева-Рюмина и самого Сухинова арестовали. Кроме руководителей, привлекли к следствию по делу Черниговского полка 3000 человек, из них свыше 500 офицеров и 2500 солдат. Наказали не всех. Сергея Ивановича Муравьёва-Апостола, Михаила Ивановича Бестужева-Рюмина Павла Павловича Пестеля вместе с вождями Северного тайного общества Кондратием Рылеевым и Петров Каховским казнили. Иван Сухинов после разгрома Черниговского полка бежал, был пойман, лишён офицерства и дворянства, приговорён к расстрелу, заменённому каторгой. Каторгу Сухинов отбывал на Нерчинских рудниках в Горном Зарентуе. Его вольный характер не терпел насилия от других, допуская для себя. Вскоре Сухинов задумал новым восстанием освободить пленных в Сибири декабристов.



                *  *  *


          В один из дней конца мая 1828 года комендант Нерчинских рудников  генерал-майор Лепарский производил инспекцию Горно-Зарентуйских разработок. День был чудесный. Ласковый весенний по-сибирски с холодцой ветерок обдувал хилую морщинистую шею генерала, легонько позвякивал под подбородком орденом Анны III степени, полученным за Березину. Молодая пятнистая борзая положила узкую рыжую морду на сапог генерал-майора, сидевшего на плетёном стуле.  Всё казалось хорошо. И ветерок, и безоблачная погода, и начисто выметенный плац, по которому солдаты конвойной службы, взметая пыль, пытались чеканить шаг.  Бывшие дворовые, оказавшись крайними по неумению отклониться от службы, не умевшие из-за отсутствия средств или нужной стороны характера ни во время подмазать своих старост и вербовщиков, ни дать доктору за справку об увечье или неизлечимой хвори, младшие дети больших крестьянских семей, нарушителе порядка барских хозяйств, теперь были сплавлены в армию и под угрозой палок, шпицрутенов и гауптвахт защищали отечество, конвоируя воров и политических.  Перед генерал-майором принявшим с утра стакан густого деревенского молока и улучшив тем цвеи лица и настроение, бойко шагали пятеро конвоиров с примкнутыми к ружьям штыками, поворачивали направо, налево или кругом по приказу пристального подслеповатого майора, страстно желавшего выслужиться перед инспектирующим генералом,  и не получая уже невозможного по  штатному расписанию для богом забытой точки повышения по службе, хотя бы  оставленному на покое до конца дней своих.  Срезанная и лично очищенная от коры ветвь низкорослой сибирской вишни в длани майора выполняла роль русского шпицрутена. Оной палкой немедля получал по хребту тот из защитников отечества, кто вместо направо поворачивался кругом. Сразу за плацом виднелись бараки ссылно-каторжных, где на деревянных нарах подвое на полках друг над другом, следовало отдыхать бывшим дворянам от исправительных работ. Исправительные работы заключались в добыче железосодержащей руды. Руду, извлекаемую  из недр методом кирки, лопаты и побоев, которым стали подвергать лишенных дворянства господ офицеров, на подводах отправляли в Иркутск, Читу, Благовещенск, на Урал, где на заводах другие нечастные, крепостные, под надзором купеческих приказчиков выплавляли из руды чугун, железо и сталь, шедшие на изготовление карет, кораблей и сковородок. Сегодня, в воскресный день, оставшиеся в бараках каторжане ненавидящими взглядами следили за производимой на плацу муштрой их тюремщиков.
          Лепарский уже собирался усесться в коляску, чтобы проследовать с инспекцией в Акатуй, напоследок процедив сквозь зубы начальственное «Ничего. Ничего» старательному слепому майору, когда возня полубродячих собак у ног генерал-майора заставила его приглядеться, что же они, собственно говоря, терзали. Серый кобель, отобрав кусок у остальных псов, придерживая его чёрными от грязи когтистыми лапами, жадно посасывал кровь из принесённой из леса находки. Лепарский нагнулся и выхватил кусок. Это была отрубленная у плеча и не успевшая застыть мужская рука, завёрнутая в лохмотья арестантского рукава.
          Ссыльного Казакова убивали в низкорослом леске недалеко от бараков, в овраге. Среди тонких плохорастущих в холодке елей, изогнутых. Почти стелящихся в пояс берёз, стоя по колено в разлапистом, мясисто надутом в широких стволах папоротнике, рубили человека кирками и лопатами. Чем работали, тем и убивали. Вина Казакова заключалась в предательстве. В одуревшем от многолетнего злоупотребления образе, начинавший на армейских чарках и продолживший  на каторге, благо зелье стоило недорого, а начальство закрывало глаза на способ использования заработанных грошей, регулярно спускаемых в местном кабаке, с больными без опохмела мозгами пришёл бывший воин Черниговского полка Казаков утром того дня на штаб-квартиру инспектирующего генерала Лепарского и заложил в одночасье полтора года планируемый и подготавливаемый заговор. Товарищи на опохмел не дали, Лепарский мог дать. Итак, ссыльнокаторжный Иван Сухинов с товарищем Павлом Голиковым, Василием Бочаровым, Фёдором Моршаковым, Тимофеем непомнящим прозвания и Василием Михайловым, вовлекши в заговор Авраама Глаухина, Ивана Каверзенко,  Никиту Колодина, Николая Григорьева, Антона Ковальчука, Мирона Акатьева, Павла Анедина, Ефима Ильина, Алексея Рубцова и Кирилла Анисимова, здесь солдаты Черниговского полка вперемешку с уголовниками, собирались ночью забраться в войсковой цейгауз, выкрасть ружья ,порох, патроны, лошадей, захватить, возможно, даже пушки, бежать; при преследовании с боем  решили пробиваться в Бухарию. Зная, что один не справится, Сухинов, атаман восстания, подпаивая вином, подговаривал остальных.
          Казаков предал, но выпить ему не дали. Лепарский не поверил ему, приняв его донесение за запойный бред дегенерата. С проклятьями покинул Казаков штаб-квартиру Лепарского. Предательство, как всякий товар, часто имеет проблемы с реализацией. Ссыльный Бочаров увидел Казакова, входящего  с квартиры генерал-майора Лепарского. Немедленно возникло подозрение в предательстве, хотя и не было достаточных оснований – арестантов не трогали. На случай безопасности Казакова решили уничтожить.  Под предлогом копания червей для рыбалки с последующей выпивкой товарищи зазвали Казакова в овраг у речки. Впятером Сухинов, Бочаров, Моршаков, Тимофей не помнящий прозванья и Михайлов стали месить Казакова лопатами. Слышались возгласы : «Предатель!», «Вечно решил на каторге сидеть!», «иуда!», «Выдал выступление!», «теперь всем конец!», «За бутылку наливки выдал побег!». Постоянно полупьяный с шестнадцати лет Казаков ползал на коленях и, заливаясь слезами, просил « Братья!». Больше он ничего сказать не мог. Уже под ударом одной из лопат у него отскочила левая кисть. Человек более хрупок, чем кажется. Уже позже родилась мысль для лучшего сокрытия расчленить тело. Били кирками по костям, суставам, деля, отрезали голову. Острые перистые листья сибирского папоротника обагрились в вязкую кровь. Мозг осел на стволах берёз. Бродячие поселковые собаки грызлись из-за добычи, арестанты отгоняли их лопатами. Одну из собак Моршаков зашиб. Но рыжая сука утащила руку, найденную на плацу Лепарским. Преступление утаить не удалось.  По кровавому следу снарядили погоню. Пятнистая борзая Лепарского ввела на место убийства.  Заговорщиков поймали с поличным.  Поверь они в русское «авось», не трогая Казакова, дождись отъезда Лепарского, выступление, глядишь и удалось бы. По крайней мере, закончилось не столь скоро и неумно, и не в лагере, а где-нибудь на границе с Бухарией или Китаем,с привлечением войск, конной жандармерии, а то и – артиллерии. При обыске у Сухинова нашли ружьё с небольшим количеством пороха и кинжал.
          Расправа над пытавшимися восстать была не менее жестокой, чем расправа их самих над предателем Казаковым.  По записке Лепарского, отложившего до исполнения наказания дальнейшую инспекцию, заготовили деревянный столб длинною поверх земли 12 аршин 12 вершков, а в земле – 1 аршин. Сзади вколотили два кольца. Позади всего в двух аршинах вырыли яму в земеле глубиною, как роют для могилы, а шириною, чтобы тела шести человек могли поместиться.  Затем сделали шесть смертных рубах белого холста, длинною чтоб не доходили земли на четверть аршина, и были столь же широки, чтобы можно было их одевать поверх одежды, а так же шесть белых холщёвых платков для завязывания глаз.  Приготовили веревок крепких двухсаженных. Для стрельбы отрядили 15 конвоиров. Казнь назначили на 3 декабря 1828 года, с 2-го декабря рыли ямы,  водружали столбы под личным надзором генерал-майора Лепарского.  Решение о расстреле шестерых зачинщиков бунта – Ивана  Сухинова, Павла Голикова, Василия Бочарова, Тимофея не помнящего прозванья, Федора Моршакова и Василия Михайлова – результат личного рвения того же генерал-майора Лепарского. Ни в записке царя Николая I , а ему Лепарский письменно сообщил о подготовке бунта, ни в решении Специальной комиссии речи о расстреле не велось. Предполагалось наказать участника заговора плетьми, но Лепарский, метивший  из генерал-майоров в чистые генералы, решил выслужиться зверством. Кровь шестерых убиенных легла на него. Как комендант Нерчинских рудников, Лепарский, по-видимому, имел право на ужесточение приговора, поскольку никаких служебных взысканий, как впрочем, к его высочайшему огорчению, всеми силами ожидаемого повышения, он за усиление наказания не получил.  Остальных 13 заговорщиков Лепарский велел наказать плетьми  в зависимости от степени участия в заговоре и раскаяния. Праздник казни омрачил Сухинов. В ночь расстрела он отравился в тюремной камере искусно спрятанным быстродействующим ядом.  Для него , как бывшего дворянина , оскорбительными оказались, как первоначально определённое наказание плетьми, так и расстрел. Тюремный доктор констатировал смерть.  Местный священник отпевать самоубийцу отказался.
          3 декабря 1828 года всех преступников привели на лобное место. Охладевшее тела Сухинова, завёрнутое   в саван, тотчас бросили в приготовленную яму.   Шёл снег. Мороза было 15 градусов. Безветренно. Густые снежинки, будто завороженные, медленно, вяло, падали наземь.  На приговорённых к смерти надели белые саваны, и первого - Голикова  привязали к столбу у самого края вырытой ямы. Он казался спокоен, просил не завязывать глаза, но с ним не посчитались. «Я не виноват!» - последнее, что сказал он, когда ружейный залп, произведённый по мановению шёлкового платка Лепарского, вырвал у него жизнь с быстротой молнии. Бездушное тело Голикова спустилось по столбу, сейчас же его отвязали и бросили в яму. Потом расстреливали Бочарова. Должно быть, кровавая сцена подействовала на самих исполнителей приговора, солдаты потеряли меткость. Бочаров оказался только ранен. Разъярённый солдатской халатностью Лепарский выхватил у одного из солдат ружье, подбежал к Бочарову и, вонзив штык в грудь, прекратил его мучения. Василий Михайлов тоже выдержал залп и остался невредим. Солдаты укоротили дистанцию и начали стрелять поодиночке.  За всё время экзекуции генерал-майор Лепарский сердился, кричал, бранил офицера и батальонного  командира за то, что подчинённые их не умеют стрелять, приказывал, как можно скорее закончить. Пегая борзая его бесилась, нестерпимо рыча и лая как на убиваемых так и на убийц. солдаты ранили Васильчикова несколькими пулями, но он оставался жив, тогда они подскочили  к нему и прикололи штыками. Страшась криков Лепарского, унтер и батальонный командир, отобрав ружья у двух солдат, орудовали штыками наравне с подчинёнными. С двумя последними сообщниками Сухинова – Тимофеем Непомнящим прозванья и Фёдором Моршаковым повторилось тоже самое, что и с Василием Михайловым. Коменданту Лепарскому вновь пришлось показывать солдатам пример штыком, убивая привязанных к столбу беззащитных. В одно и то же время, когда одних расстреливали, рядом под гром барабанов три палача наказывали кнутом и плетьми других приговорённых. Декабрист И.И. Горбачевский, слышавший об этой истории, писал, что» невозможно представить себе всех ужасов сей кровавой сцены, вопли жертв, терзаемых палачами, командные слова, неправильная пальба, стон умирающих и раненых – всё это делало какое-то адское представление, которое никто не в силах передать и которое приводило в содрогание самого бесчувственного человека.» Царское правительство не умело повесить декабристов, 13 июля 1826 года на кронверке Петропавловской крепости у троих оборвалась верёва, не умело оно и расстреливать.
          Под испуганными взглядами ссылно-каторжных, наблюдавших за убийствами в узкие окна бараков, солдаты наскоро забросали трупы комками мёрзлой земли и снегом. Быстро смеркалось.  Ледяная сибирская ночь свалилась на бараки, цейхгауз, казарму, тайгу, солдат, ссыльных, живых, мёртвых, на всю четверть мира от Урала до Тихого океана.
          Не всегда получается так, как хотят палачи. Один из расстрелянных оказался жив. От мороза у него остановилась кровь в ранах, посвежела, соображала ясно и отчётливо голова.  С проколотым штыком правым плечом и лёгким – придыхании кровь в ране, смешиваясь с воздухом, бурлила пеной, с двумя пулями в левой руке и правом бедре, бывший солдат Черниговского полка Фёдор Моршаков остался жив.  Разгребая комья земли, окровавленный снег, холодные трупы товарищей, Моршаков выбрался из плохо присыпанной могилы. Рядом виднелись бараки, вышка, солдат на вышке. Россия. Вдали темнела тайга.
          Лепарский ударил Моршакова в лицо, он же проколол ему штыком лечо, метил в сердце, но Моршакову резким движением удалось переместить удар. Теперь Фёдор Моршаков вспоминал холодное сухое польское лицо Лепарского, жесткую негустую, казавшуюся неестественной щётку усов под длинным прямым носом, удар прикладом в шею и острый угол трёхгранного штыка. Солдат Моршаков, как и все в России первой трети XIX века, верил в Бога, верил в справедливость. Он считал, что убийца товарищей, по законам неписанным, но несомненно существовавшим в обществе и природе, должен был быть наказан.  Лепарский был нерусский человек, не православный, негодяй, бездушный мучитель, приносить страдания ему нравилось больше, чем  любить. Возможно, Бог существовал, возможно, где-то в заоблачных высотах таилась справедливость, возможно, издеватель Лепарский будет наказан и жестоко на  том свете, на этом свете он наказан не был, напротив , получил Георгиевский крест за храбрость, по-видимому, показанную при расстреле товарищей Сухинова. А солдат Моршаков, исполнявший, пусть и осознано, неправедные приказы ротного командира Сухинова, полкового командира Муравьёва-Апостола, державшийся в стороне при убийстве ссыльного Казакова, в заговоре с целью побега принимавший участие лишь косвенно. Оказался наказанным и самым жестоким образом.  Чудом спасённый, списанный в мёртвые, он поставил себя вне российских законов. Будь он в Англии, при подобных обстоятельствах он оказался бы вне английских законов, А в Африке – вне африканских. Бог правил, но верно по-иному, чем думали слабые, но гордые.


                * * *

          Больше года генерал-майор Лепарский удерживал княгиню Трубецкую под различными предлогами в Иркутске. На то имелось высочайшее соизволение. Очень многие  решения  в тогдашней России принимал единолично царь. с ним списывался Лепарский и по делу наказания группы Сухинова, и по делу приезда жён декабристов к мужьям. Существовали и куда менее значимые предметы, по которым летели письма к царю со всех губерний великой империи.  И царь принимал решение, и без него никак нельзя было решить. Страна была армией, царь- хозяином. Русский человек по природе своей боязлив. Исключённые русские становятся вождями народа. И тогда поднимается сверху необузданная по разуму, но логичная в общем чувстве русская вольница. Но то в войну или в бунт. В мире триста лет на Руси за русских принимали решение монгольские каганы, и ещё двести лет- немцы. Русские цари Романовы в результате политических браков с немецкими княжнами стали уже с XVIII  века тевтонами.
          Царь знал, разреши он княгине Трубецкой встретиться, а тем более жить совместно на каторге с мужем, и родится прецедент. Толпа декабристок ринется в Сибирь к своим суженным. Что им оставалось делать? Мужей они любили, да и по обычаям, воспитанию и законам того времени не могли выйти замуж при  живом муже второй раз. Трубецкую год «мариновали2 в Иркутске.  Выехавшая вслед  за ней Волконская, а потом и другие жёны декабристов точно так же в отдельности ожидали позволения царя и Лепарского. Да, после долгих проволочек  им разрешили выехать из Петербурга к мужьям, отнюдь не означает встретиться.  Такова уж  вековая логика российской бюрократии, разрешая что-либо, она тут же то же самое и запрещает. Бюрократия абсурда, надругательства над человеческой личностью. Бороться с человеком до конца, желательно, жизни, в крайнем случае, достоинства, довести его до унижений, до последнего состояния, болезни, смерти, а потом не сознавая цинизма, воодушевляясь придуманным инстинктом надругателя добротолюбием, вдруг начать жалеть самой же растоптанную жертву, воздевая по- славянски с надрывом руки вверх, бросаясь в колени, свирепо  молясь Богу, отбивая поклоны святым, кидая копейки нищим, отобрав прежде у них рубли, такова сумасшедшая алгебра русской бюрократии. Декабристкам дали соизволение ехать к мужьям. Несколько месяцев, разбивая в рытвинах родовые кареты, они мчались в Сибирь.  Проскакали пять тысяч вёрст, оказались на краю России, на границе с Китаем, вблизи Тихого океана. Разрешение было законно, и цель близка. Но в Иркутске и Чите выяснилось, что за пять месяцев путешествия много воды утекло.  Уже ожидались новые решения, т.е. собирались перерешить порешенное. Такое невозможно ни в одной стране мира, кроме России.  Здесь на этой гигантское территории, раскинувшейся от Европы до Америки, законы меняются, как перчатки, имеют обратную силу, вступают в действие до подписания  и опубликования или не действуют после оных, здесь царствует каждым понимаемое по своему интересу обычное право и произвол.  Разрешив что-либо, обычно не без хорошей предоплаты, в России вскорости тоже самое запрещают для того, чтобы собрать новую мзду в казну на штрафах, а может, просто оплевать человека, чтобы он в очередной раз содрогнулся от непонимания иррационального российского законодательного сфинкса. Итак, проделав пять тысяч вёрст, декабристкам возможно предстояло ехать обратно. Ждали новых определений Николая. Запрет казался вероятным. В стране, где с каждым годом становится нельзя ещё что-нибудь, запретам не удивляются, их принимают с сардоническим стоицизмом.
          Лепарский писал Николаю, Николай отвечал Лепарскому. Вопрос решался.  Придумывались всё новые причины, почему жёны не могли видеться и жить ос своими мужьями.  Описывались, конфисковались в государственную казну их личные имения, забирались в царскую собственность принадлежавшие им крестьяне.  Жёны шли на всё. По-видимому, они, истощённые издевательствами, готовились уже на четвертование, колесование. Чтобы нагими, без рук, без ног напоследок увидеть и умереть на груди у своих мужей. Запреты и страдания довели иногда не любовь, а лишь привязанность, симпатию , супружескую привычку до геройской, готовой на отчаянное страсти. Ту экзальтацию порыва, самопожертвования, которую Европа пережила во времена мученичества первых христиан под игом римских гонений, Россия таит и порождает в себе постоянно по тем же причинам. Наконец, последнее новое предписание пришло их Петербурга. Полагалось, что если декабристки пойдут на него, то их к мужьям пустят. Декабристки, не читая, готовились принять и подписаться под высочайшими условиями, но комендант Лепарский утром того дня, на который назначалась встреча с женщинам, отбыл из Иркутска с инспекцией подведомственных ему рудников.  Письмо с царской инструкцией лежало к Лепарского в кармане. Совесть его не мучила. Ждали год, подождут и ещё пару месяцев. В связи с раскрытием заговора Сухинова и следствием два месяца обратились в семь.
          Утром следующего дня после расстрела товарищей Сухинова генерал-майор Лепарский, расположившись у камина в резном, сделанном руками арестантов кресле одноэтажном бревенчатом доме в Горном Зерентуе,  испытывал отличное приподнятое настроение сделанного дела. Левую сухую кисть он протянул к огню, правой гладил свернувшуюся клубком пегую борзую, каблуки сапог – на каминной решётке, ворот мундира расстёгнут, в зубах трубочка с испанским табаком, рядом на столе рюмка коньку. Вошёл денщик Петька и доложил, что прибыла княгиня Трубецкая. Преследуя Лепарского, она приехала в Горный Зерентуй, бывший почти в трёхстах верстах езды от Иркутска. Лепарский поморщился. Лепарский происходил из мелкопоместных польских дворян, добился чинов верной службой русскому царю, Трубецкая была богатого старинного французского рода. Французы совсем недавно были биты, муж Трубецкой на каторге, приехала княгиня не туда не сюда, где блистали светские рауты, Лепарский чувствовал возможность немного поиздеваться. Гордые польские шляхтичи с родиной, трижды поделённой между великими государствами в отместку за её разнузданное на протяжении двух последних веков безрассудство, даже находясь на службе, не упускали случая отомстить другим свободным и куда более сильным нациям. Когда стареющий пятидесятилетний француз встречает красивую двадцатипяти-тридцатилетнюю полячку, обычно возникает любовь, если двадцатипяти-тридцатипятилетняя француженка попадается на пути  пятидесятилетнего бесчувственного поляка, рождается похоть, уснащённая жестокостью.
          Приподнявшись с кресла и поклонившись вошедшей Трубецкой, она была в собольей шапке и шубе, в сапогах, отороченных оленьим мехом, Лепарский достал из кармана письмо государя. В зеркале над камином он увидел свою крепкую белёсую голову с короткой причёской, глубокими залысинами, ровными белыми зубами без клыков и коренных. С одними резцами, прозрачными серыми, от частой лжи и флюгерства потерявшими всякое выражение матовыми бумажными глазами, узким подбородком, широкими скулами, средней величины  крепкой шеей и аккуратными усами, как у государя.  Под подбородком приятно поигрывала золотыми отсветами непременная Анна III степени, полученная за хорошую организацию тыла тормасовской армии во время войны 12-го года.  Осмотре в себя в зеркало, Лепарский остался доволен. Испытывал он удовольствие и от жертвы, которую предвкушал съесть. Высокая шатенка с нервным взглядом глубоких карих глаз, тонким узким носом, упрямо сжатым маленьким ртом, чувственной нижней губой и совсем неразвитой верхней. В Трубецкой, урождённой Лаваль, светилась гордая роялистская красота, которую так приятно ломать, топтать, размазывать подошвами жандармских сапожищ, вытирать об неё каблуки, измызганные в крови, слезах и слизи предыдущих жертв. Высшая, цветшая искусствами, диктовавшая моду и изысканность всей Европе, безвозмездно дававшая в услужение искромётный щедрый на афоризмы язык и стильные манеры, французская нация столкнулась на почве любви с народом самолюбивым, несгибаемым в гордости, внутренне пустом и внешне угнетённым.
-«Жена, следующая вслед за мужем, осуждённым на каторгу, теряет прежние дворянские звания. По положению своему, она должна будет считаться крестьянкой». Согласны вы принять сие определение, графиня?
          Лепарский называл Катишь графиней, а не княгиней, поскольку графство было её родовым титулом, муж же её Трубецкой княжеского звания был лишён.    
- Согласна, - прошептала Катишь. У неё перехватило дыхание. Лепарский хмыкнул.
- Не графиня, крестьянка. « Дети от мужа каторжника становятся так же государственными крестьянами». Согласны вы принять сие, графиня?    
- Согласна.
- « Денег с собой в каторгу брать нельзя.»
         Катишь молча положила на казённый зелёного сукна стол ридикюль, украшенный речным жемчугом, сняла золотые перстни, серьги с брильянтами.
- «Отъездом в Нерчинский край уничтожается право на крепостных с вами прибывших».
          Катишь пожала плечами. Из крепостных у неё остался с собой лишь пропойца бывший камердинер, а теперь кучер Лаврушка. Что ж пусть идёт хоть на все четыре стороны.  Только не её тем царь накажет, а Лаврушку. Конченый он человек, не способен с детства находясь в услужении, к самостоятельной жизни. Некому без господ будет кормить, одевать и давать денег на пропитание, не найдёт работы, окончательно сопьётся и умрут под забором.
- И ещё,…- Лепарский приблизил к Катишь горячее сухое лицо с потрескавшейся, в морщинах кожей, дохнул коньяком и утренними устрицами с луком. Крепко обхватив Катишь за талию одной рукой, Лепарский, расстёгивая другой брюки, повалил её на казённый стол. Рюмка покатилось на пол, расплёскивая недопитое содержимое.
- Имейте достоинство! Я – графиня! – пыталась остановить Лепарского Трубецкая. Через платье, спиной, она вдруг остро почувствовала сырое холодное пятно коньяка на столе.
- Не графиня, а уже лишь крестьянка… - гадко ухмыляясь Лепарский, разжигая шевелением кисти своё стареющее вожделение, больше любящее разврат, нежели физическое наслаждение.
          Трубецкая внешне безучастно следила, как на ней, французской графине Лаваль, мяли корсет, задирали юбки, как хрипел, слюнявился, сопел и закатывал глаза старик Лепарский, и как прыщавый денщик Петька подглядывал за вознёй барина в приоткрытую дверь. Катишь слишком любила мужа, чтобы не позволить Лепарскому надругаться над её белоснежным, робким и упругим двадцатишестилетним телом. По-видимому, в том, что столь чудовищно мерзко происходило 4 декабря 1828 года в комендантском домике в Горном Зерентуе и таилась разгадка великой тайны любви; порождённая сексом, она не сводилась к нему одному.
          Трубецкая была первой. Ещё половина жён декабристов побывала в бессовестных лапах Лепарского, заплатив прелюбодеянием за дозволение, потеряв все дворянские титулы и столичные удобства, обрести. Наконец, своих мужей и женихов. В Сибири за любовь брали адские комиссионные.
          Уже майор, батальонный командир, гремя саблей, бежали с унтером к комендантскому домику, а четверо солдат летели за ними шаг в шаг. Уже, отстранив Петьку, стучали они всё решительнее в дверь кабинета Лепарского. Уже надругавшись, не получив наслаждения, Лепарский торопливо вытирал слюнявый рот. Уже красная с залитым слезами лицом убегала Катишь с крыльца комендантского дома под злыми, завистливыми взглядами офицеров.  Уже бежал по снегу, наскоро накинув шинель Лепарский к потревоженной братской могиле. Так и есть, могила разрыта. Ночью один из расстрелянных оставшихся в живых, бежал.  Сие может дойти до государя и тогда… Тройка Трубецкой промчалась мимо группы растерянных господ офицеров. Кучер Лаврушка нещадно стегал лошадей. Мстительное, покрытое пятнами лицо Катишь смотрело из окна кареты.
          А ночью в степи в пятидесяти верстах от Горного Зерентуя тройка Катишь встретила машущего руками замерзающего человека в белой рубахе, приговорённого к смерти. Это был чудом спасшийся от расстрела, бежавший из могилы, израненный в трёх местах рядовой Черниговского полка Фёдор Моршаков.

                * * *

         В декабре 1828 года, работая на Благодатском руднике, Трубецкой и Оболенский нашли клад. Случилось так. Будучи в штольне на глубине пяти-шести аршин под землёй, Трубецкой и Оболенский лупили тупыми кирками по неподдающейся породе, пытаясь хоть как-то заставить её обломиться и дать два-три куска железосодержащей руды. Мерцали керосиновые лампы. Покачивались жалко укреплённые еловые подпорки сводов штольни, сооруженные неприспособленными дворянскими руками.  Трубецкому и Оболенскому помогали Давыдов и Якубович.  Нагружая доверху,  они тянули по неровному, заваленному камнями полу штольни неподъёмную чугунную телегу с рудой. Каждые полчаса они менялись.  Давыдов и Якубович начинали бить руду, а Трубецкой и Оболенский – возить.  В другом конце  мрачной промёрзшей белым ослизлым инеем штольни  также попеременке  трудились Артамонов,  Волконский и братья Васильевы.  Работать  заставляли и окрики инспектора, и лютый холод, морозы стояли 18-20 градусов, и гнетущая пустая скука барачного времяпровождения, заставлявшая вспоминать и петербургское веселье были, и дружеские сходки, и чудесное вкусное вино, и прекрасных женщин в просторных хрустящих платьях с обнажёнными призывными спинами, высокой грудью, головками ангелов с локонами, завитками, мушками, финтифлюшками.  Молодость вдруг прошла. Выступление не получилось , Россия потеряла шанс стать в XIX веке на цивилизованную стезю мировой истории. Реальные гражданские свободы, дающие возможность развиваться индивидуальности и тем  самым укреплять общественность, которые итальянские города получили в  XV веке, Голландия обрела в XVI, Англия в – XVII,  Франция и Америка в XVIII,  Италия и Германия – вXIX, другие страны Азии, Африки и Америки в  XX, Россия путем серии кровавых революций, реформаций и контрреволюций, установлений диктатур, отторжений и реакций с великим трудом шатко и, вероятно, ненадолго получит не раньше XXI  века. То для чего в других странах требовался один мощный разруб исторического топора, в России производилось путём многочисленных болезненных надрезов, надрубов с оглядкой на сторону, новых зашиваний надрезанного с последующими робкими ударами по тому же многократно окровавленному месту.
          Декабристы сыграли партию своей жизни. Их политическая, историческая и представляющая интерес для публики судьба началась в 1813 году по время Заграничного похода русской армии, достигла апогея 14 декабря 1825 , дала прощальную фгуру в январском 26 года выступлении Черниговцев и закончилась 3 июля 1826 года казнью пятерых руководителей и унизительном прощении или ссылкой остальных в Сибирь. Что с ними произошло дальше не интересовало уже никого, кроме ближайших родственников. Сами они свое общественное забвение болезненно осознавали.  Жизнь кончилась. Отгуляли, отпили, отвоевали, отцеловались, оттанцевали, отзаговорщничались.  Черта подведена. Начался долгий мучительный безынтересный эпилог.  Инерция жизни. Тоскливый шлейф после блестящего старта.  Для безжалостной эстетики истории, лучше было бы, если б они умерли. Но они все ещё жили.
          И вдруг среди серого беспросветного существования воскресение, праздник, разнообразие, новое появление, пусть короткого интереса.  Трубецкой бьет киркой и из стены штольни, из расселины в железосодержащей скале сваливается ему под ноги искрящийся смарагдами, яхонтами и изумрудами ларец. Клад. Вековая тайна Благодатской скалы.  Трубецкой удивлён, потрясён. Торопливо он открывает ларец, а там доверху золотые монеты китайского и индийского двора XII века, золотые зеркальца, гребешки, цепи, кулоны индуистских божеств, шпильки, серьги с багровыми рубинами, прозрачными, как слеза, топазами, с тончайшей виртуозной резьбой  по благороднейшему из металлов, с короткой изящной рукояткой из слоновой кости дамасской стали кинжал. Товарищи столпились вокруг Трубецкого. Глаза их, разбуженные перерывом в скуке повседневности, горели, лица светились.
          Братья Борисовы первыми взяли себе из клада много-много золотых монет, сыпавшихся меж пальцев. Они хотели быть богаты, когда осудивший их царь Николай умрёт, а новый царь, вошедши на престол, объявит амнистию.  Братья Борисовы страстно хотели быть богаты, а потому, бросая сверкающие взгляды на Трубецкого и Оболенского , взяли из ларца первыми. Трубецкой, и напарник его, Оболенский, не противились. И новый царь Александр II, сын Николая I, вошедши на престол , объявил в 1955 году амнистию декабристам. Но братьям Борисовым не суждено было дожить до неё.  Они умерли от туберкулёза, порождённого холодом и сыростью Благодастких штолен, и похоронены за оградой местной церкви. Бедные не стали богатыми. В могилу братьев Борисовых бросили друзья горсти старинных золотых китайских и индийских золотых монет, найденных в их подушках. Жидким мелким дождём ударились монеты по крышкам сосновых гробов, брызгами рассыпались по водянистому сибирскому глинозёму. Не знал небольшой монгольский хан, награбивший в набегах . прятавший сокровища от хищника хана более крупного, куда делись его деньги.
          Поручик Оболенский, возглавивший некогда восстание на Сенатской площади, выбраны после 4-ёх часовых споров диктатором проигранного выступления, очень хотел быть красивым. Он надел себе из ларца на все пальцы перстни с яхонтами, смарагдами и бриллиантами. Играли лучи на гранях дорогих камней, слепили стоящих. Когда Оболенский сошёл с ума от беспросветных лагерных страданий, роздал он в Иркутской больнице бесценные перстни сумасшедшим сопалатникам. Последний перстень с огромным красным рубином отрубили ему злодеи вместе с пальцем, когда гулял он как-то недалеко от больницы.
          Декабристы Якубович и Давыдов любили своих прелестных игривых жён. Весело танцевали их жёны на балах, били лёгкой стопой блестящий Царскосельский паркет. Сам государь и братья его, великие князья, засматривались на тонкие талии и длинные ноги, ходившие под шёлковыми платьями красивых декабристских жён.  Взяли Якубович и Давыдов все серьги, цепи и кулоны с изящной индийской работой, что лежали в ларце, чтобы украсить ими маленькие, охотливые до комплиментов ушки своих возлюбленных, оттенить и без того чудесные лебединые шеи, тонкие игривые кисти, зовущие плечи, смущающие груди. Только не сделали Якубович и Давыдов дорогих подарков, потому что не приехали за ними их жёны на каторгу. К другим приехали, а к ним нет.  Вышли второй раз замуж их блистательные подруги в Петербурге за послушных царских сатрапов ив подаренных другими дорогих нарядах катали ежегодно на выставки в Париж. С горя раздали Якубович  и Давыдов свои золотые шпильки, серьги, цепи и кулоны податливым сибирским крестьянкам за короткие нелюбимые ласки где-нибудь за бараком или в овраге. До сих пор передаются те серьги, кулоны и цепи в крестьянских семьях Сибири от матери к дочери.
          Декабрист Артамонов больше всего в жизни любил свободу. Он взял из ларца тяжёлые слитки, лежавшие на самом дне ларца. Пытался купить на них охрану и бежать с каторги. Но побоялся тупой недалёкий охранник измены и донёс на Артамонова. Отобрали у него золото и посадили в острог, где скоро повесился он, укрепив ремень к балке, не выдержав тоски каждодневной.
          Князь Волконский сильнее другого на свете любил ученье. Он взял из ларца толстую весомую книгу с сафьяновыми застёжками, пергаментными листами финифтью, бирюзовыми и эмалевыми бляхами с китайской тонкой миниатюрой на обложке. Исписана была книга сия непонятными китайскими иероглифами и сохраняла верно, тайны мира.  Изучил Волконский китайский язык, пытался изобразить иероглифы, но, сумев понять для ума секреты старинного Дао, не применял в жизни прочитанного.  Влачил дни, заполнял тетради ненужными подробнейшими наблюдениями за сибирскими муравьями и другими насекомыми,  с преданной женой вернулся он в Петербург после амнистии 1855 года и скончался среди почитателей своей старости. Кроме книг, взял князь Волконский и вместивший столь много сокровищ червлёного золота ларец, украшенный яшмой и тибетскими самоцветами. В этом ларце в фамильном склепе на петербургском кладбище лежит теперь мертвое княжеское сердце.
          Трубецкой взял себе из ларца только дамасский кинжал. Крепко сжимая под тулупом ловкую слоновой кости ручку, вышел он из штольни подышать горьким несвободным сибирским воздухом, и тут увидел из-за тына смотрящие на него, знакомые до боли, привязавшие к себе карие женские глаза. То была Катишь. Оставив карету, она глядела из-за тюремного тына на заросшего, в грязном тулупе, своего мужа, князя Трубецкого, героя Отечественной войны 1812 года, одного из богатейших помещиков России, диктатора восстания 1825 года. Судя по впавшим щекам, худому ребристому телу, тусклому взгляду некогда голубых глаз, богатейший помещик России, сжимавший под тулупом кинжал мстителя, испытывал элементарно чувство голода. Кинжал же таил в себе смерть для последнего своего владельца.

                *  *  *

Оболенский помог Катишь открыть внесённый братьями Борисовыми вместительный гардеробный сундук, качавшийся ранее в облучке кареты, вернее саней, ибо зимняя карета на полозьях в России именуется уже санями.  В гардеробном сундуке , составлявшем некогда часть приданного прелестной графини Лаваль, привезенном  из быстрой на остроты и расправу с  инакомыслящими соотечественниками Франции, находили  не недавно перенесённые внутрь повозки наряды, а тяжело израненный, окровавленный, в арестантских лохмотьях человек.  В полутьме барака, спрятавшись среди нар, при мигающем, грозящим в любую минуту погаснуть, неровном пламени лучины, ссыльные с ужасом и любопытством рассматривали поднявшегося из сундука человека. Его белая рубаха смертника была в многочисленных кровяных пятнах, бессильно повисли проколотые штыками прострелянные руки и нога, на которую стало нельзя наступать; щетина бороды и усов, грязные выросшие, как у зверя, ногти вселяли страх, показывая ожидаемое в случае возмущения будущее. Ссыльные не замечали, что кроме ран, мало чем отличались от пугавшего их пришельца.
- Кто он? – спросил Трубецкой.
- ваш спаситель, - отвечала Катишь. Она сняла шапку, и волны великолепных серых волос упали на ворот её соболиной шубы. – Этот человек, зовут его Фёдор, готов вывести вас с каторги.
          Декабристы с недоверием смотрели на раненого, подозревая его низкое звание. Катишь говорила с ними знакомым в светских кругах Петербурга тоном. Показывая, что не всё можно говорить при Федоре и что не всё нужно воспринимать так, как говорит она, но оспаривать не следует. Эзопов язык великосветчины сосланные дворяне ещё не забыли.
- Фёдор? – спросил Трубецкой.
- Фёдор,- подтвердил пришелец.
- Опять Федор, - как рок, прошептал Трубецкой.
- А вы – князь Трубецкой? Диктатор Северного Тайного общества? – узнал пришелец. Обессиленный, он, не церемонясь , опустился на край сундука..
          Декабристы хмыкнули… слова «диктатор», « северное тайное общество» совершенно дико звучали здесь, в захолустье сибирской каторги, тем более в адрес предавшего руководителя. Фёдор Моршаков многого не знал в отношениях лидеров декабризма. Внизу, среди рядовых адептов любого движения, политического, религиозного, социального, по большей части – слепая вера, вверху – сомненье и безудержная борьба за власть.
- Фёдор Моршаков благородно согласился вывести тебя с каторги. – с нажимом сказала Трубецкая мужу так, чтобы другие не смели претендовать на спасение.
- Вы, князь Трубецкой, нужнее в Петербурге, - слабым голосом раненого простодушно подтвердил Моршаков. – Под вашим именем диктатора восстания, как под флагом, объединятся разрозненные силы движения. Вспыхнет революция, зажжёт Россию и освободит других каторжан. В спасении Трубецкого, спасение всех, господа.
          Оболенский, новый диктатор восстания, выбранный вместо Трубецкого, о чём Моршаков не знал, иронически улыбнулся. Его самолюбие нового лидера, великодушно вместе с товарищами простившего Трубецкого, было грубо задето. Ещё не ясно, каким образом, но отчего именно Трубецкой должен спастись, почему вокруг предателя будет собираться новая революция. Потому лишь. Что Моршакова привезла жена Трубецкого, а не его, Оболенского?
- Как вы предполагаете побег? – спросил Оболенский.
- Во время  утренней переклички я назовусь именем Трубецкого, - начал объяснять Моршаков с горячностью человека, решившего отдать жизнь за идею. – сейчас зима, пурга. Перекличка проходит на рассвете, лиц практически не видно. То же самое вечером после работы в рудниках. В бараке постоянно тоже наполовину темно. При свете лучины мало, что разглядишь. Прячась за спины товарищей, я довольно долго смогу скрывать отсутствие Трубецкого. Я всё равно ранен, и бежать пока не могу. Когда я окрепну и появятся сомнения у начальства, тот ли я Трубецкой, за которого себя выдаю, убегу с каторги и я. Я приговорён к расстрелу. Терять мне нечего.
- Но кого Трубецкой найдёт в Петербурге? Опираясь на кого, станет готовить новую революцию?  На следствии, чтобы спастись все выдавали друг друга. , - Оболенский выразительно посмотрел на Трубецкого. – все участники выступления на каторге. Сообщников не только не осталось, но понесли наказание даже сочувствующие, ошибочно или по злому умыслу оговорённые.
-  А Пушкин? А Чаадаев? Пушкин был в деревне, Чаадаев – В Англии. Будучи революционерам, они остались на свободе, отсутствуя на Сенатской площади 14 декабря.
Декабристы захохотали.
- Никита Муравьёв, автор нашей Конституции, тоже прятался в деревне 14 декабря, - съязвил Оболенский. – а где был диктатор Трубецкой. Вообще история умалчивает. Если бы на площадь пришли руководители, если б мы не бегали по четыре часа по городу в поисках диктатора Трубецкого, а захватили Зимний, Петропавловку, арестовали царскую семью, силы были, выступление не закончилось бы столь плачевно. Были бы сохранены жизни пятерых посвящённых, и мы тут собравшиеся, руководили бы новой Россией, а не умирали бы медленной смертью от туберкулёза на каторге. – Оболенский закашлялся.
          Товарищи смотрели на Трубецкого. Несмотря на тусклый свет лучины, видно было, что он залился краской стыда. Давно ему не напоминали о содеянном, но боль предательства он нёс в сердце всю жизнь.
- Но Пушкин – великий русский поэт, Чаадаев – философ…- пытался продолжить Моршаков.
- Трепачи, - проворчал Якубович. – Поэты и философы – болтуны. Он не способны к действию.
- Но как же?! – в волнении приподнялся Моршаков.- Пушкин Чаадаеву:
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвяти
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь: взойдёт она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена…

- Вы крестьянин? – перебил Моршакова князь Оболенский.
- Да конечно, - смутился несмываемым оскорблением Моршаков.
- да вы довольно образованны для крестьянина. Не всякий крепостной стихи знает, - опять съязвил князь Оболенский.
- Покойный барин любил читать. Я запомнил, - бросил шпильку в ответ Моршаков.
- А кто был ваш барин?
- офицер Сухинов Иван Иванович, сам тоже из крестьян, получил дворянство за храбрость в войне 1812 года. Он меня и купил.
- где же он сейчас?
- Сухинов Иван Иванович, если вы не знаете господа, офицер бунтовавшего  в вашу поддержку Черниговского полка, сосланный вместе со своими солдатами на каторгу в Горный Зерентуй. Два дня назад Иван Иванович вместе со мной и другими товарищами был расстрелян за попытку восстания. Мне удалось спастись, а Иван Иванович мёртв, - на глаза Моршакова навернулись слёзы.- Офицер Сухинов не хотел жить в неволе, господа…
          Замолчав, декабристы приподнялись. Трещала лучина, бросая косой неяркий свет на их суровые спрятанные за щетину лица.


                *  *  *

          На следующее утро, когда запорошенные пургой ряды каторжан стояли на утренней поверке, и жандармский унтер, проводя перекличку, назвал фамилию Трубецкого, вместо него откликнулся из второго ряда другой человек, тоже высокого роста, и тоже с худым лицом под бородой и усами. Откликнулся человек негромко, слабея от ран.
          В тот же день ближе к вечеру, охрана выпустила из лагеря сани княгини Трубецкой. Оставаясь с мужем навечно на каторге, она отослала в Петербург дорогую карету с кучером Лаврушкой в лихо заломленной набекрень ушанке. Особой горечи расставания с барыней о не чувствовал. На облучке качался вместительный сундук, по-видимому, с ненужными в Сибири для барыни французскими нарядами. Задыхаясь в сундуке, спрятанный Трубецкой вспомнил последние горячие слёзы и объятия Катишь. Увидятся ли они вновь? Под тулупом Трубецкой хранил найденный в кладе золотой кинжал.
               
                *  *  *

          Не велико дело заблудиться в Сибири. Бескрайние  сосновые, еловые, пихтовые леса с густым непролазным подлеском составляли гигантские просторы, называемые тайгой, они протягивались на тысячи вёрст. Направо, налево, вглубь, прерываясь лишь изредка пустынными степями с девственной некошеной никогда дикой травой летом и сугробами в полчеловеческого роста зимой и горными обрывистыми запутанными кряжами, останавливаясь на  берегах холодный морей т океанов, населяли их необузданные хищники от медведей до волков и их жертвы. Составляющие этого первозданного хаоса в течении многих тысяч лет настолько приспособились друг к другу, что их неуправляемость и аналогичность уже стали своеобразным порядком, казавшимся неизменным. Человек развивался быстрее. Порождённый значительно позже всего остального природного, он стремительно становился от тёмного, неподдающегося узрению начала к ещё более неведомому, безразличному для вселенной, но эмоционально печального для него самого концу.  Тайга, страшная однообразная бессердечная зимняя сибирская тайга, уставленная стволами высоченных деревьев, колючим кустарником, заваленная высохшей свалявшейся в крутые охапки травой, засыпанная многократно выпавшим тугим снегом, косой саженью улегшимся поверх старого смерзшегося наста, погруженная в беспросветную мглу тёмный ночей январского месяца в ожидании сильнейших в России рождественских  и крещенских морозов представляла ужасную непобедимую силу. Два одиноких путника, барин – Трубецкой и слуга – Лаврушка, их сани, последнее транспортное достижение цивилизации, коренной, восьмилетний гнедой жеребец и юные двухлетки, две пристяжные в белых яблоках кобылы, создания древнейшее человека, сей симбиоз из шести компонентов пытался противостоять зимнее ночи морозной сибирской тайги. Человек хотел достичь придуманной им цели, внести  в смысл хаос, хаос был только безразличен, он не противостоял. Для человека безразличие страшнее противостояния.
         Достаточно выждав , чтобы оказаться далеко от  тюремного частокола, Трубецкой громко постучал по крышке сундука. Лаврушка услышал стук не сразу, мешала выпитая на посошок водка и песни, которые, закатив глаза, с самоотдачей всего существа горланил он из всех сил.  Простые русские люди любят выпить спиртного. Но если какие-нибудь африканцы или азиаты после гораздо меньшей дозы падают замертво или спят нездоровым сном, пока не протрезвеют, то русские мужики и бабы в пьяном виде норовят поозоровать, попроказить, поорать протяжные нескончаемые песни, полные неизбывной тоски по совершенному человеку и счастливой жизни, которые никак не возможны в России. Услышав. Наконец, стук барина, Лаврушка тпрукнул, остановил лошадей.  Соскочив с козел, Лаврушка отпер замок сундука. Трубецкой тут же выбрался на свободу.
- Оглох что ли? Опять нажрался болван! – это были первые слова, которыми  барин поприветствовал своего слугу.  Тогдашнее обращение даже самых передовых господ со своими рабами не отличалось той куртуазностью, что цвела на балах и в гостиных.
          Трубецкой уселся в кибитку саней. Там под сиденьем он нашёл полный костюм, брюки и мундир, действительного  тайного советника, тёплую овчинную доху с медвежьим воротником и прекрасную соболью шапку. Скинув арестантскую робу, тулуп. Заменив кирзовые сапоги на яловые, полностью переодевшись, Трубецкой превратился по внешнему одеянию  из беглого ссыльного в роскошного барина. Катишь продумала всё. Оставалось сбрить усы и бороду, и для этого нашлись в санях приспособлении, заботливо уложенные любящей женой, и острые брюссельские ножницы, и бритва, и тазик, и чайник с ещё неостывшей водой.  Срезав, сбрив усы и бороду, Трубецкой увидел в зеркало молодое сухопарое лицо. Багровые лучи заходящего красного круглого маленького, как тарелка, солнца отобразили в глазах Трубецкого, легли на раздражённое горящее от давнишнего небритья лицо.   Махнув рукой, Трубецкой приказал Лаврушке править на запад, туда, где за непроницаемой серой стеной сосен и елей, в чёрно-белые снеговые клубы садилось солнце.  Порывом дохнула метельная осыпь.  С севера шла буря. Борьба с ней впереди.  Пока же Трубецкой прыскал на себя стойкий французский одеколон и , расстегнув доху , поправил на груди мундир с орденом Станислава II степени. В кармане у него лежал паспорт и проезжая через всю Россию до Парижа включительно на имя действительного тайного советника Кирилова Мефодия Алексеевича.
          Смеркается в тайге быстро. Когда вечереет, чуть въедешь под сосны, уже ночь. Опасаясь погони, Трубецкой и Лаврушка выехали к сумеркам, это их погубило. В тёмной ночной тайге, где не видно ни зги и лишь Наощупь, поверив лошадям, по просекам, пробелам среди стволов деревьев можно было определить дорогу сбиться с пути не трудно. Вроде бы они ехали правильно, лошади шли по твёрдому насту, лишь на вершок припорошенному свежим снегом, полозья саней не проваливались с сугробы, сосны расступались перед  ними, но уже два часа они не встречали ни одного верстового столба в подтверждении правильности своего пути. Вероятно , они уже где-то свернули с главного тракта.  Впрочем, опасность ещё не ощущалась. Лошади, пофыркивая на ходу, бежали лихо, звонко играл колокольчик.  Лаврушка ещё не протрезвел, потому соображал мало. Трубецкой, утомлённый волнениями побега, спал.  Прошло ещё три часа. Миновали лес, вышли в открытое поле.  Здесь мело сильнее.  Волны вьюги шли донизу, сильно колотя порывами в правую дверцу.  Постепенно ветер становился настолько боек, что, пожалуй, идущего в рост путника. Повалил бы с ног.  И лошадям уже бежать, имея крепкий боковой ветер, казалось нелегко. Не перестававшая в открытом поле метель несла снег, и скоро он покрыл старый наст в локоть, вынуждая копыта лошадей, особенно слабосильных пристяжных, вязнуть в нём напрочь.  Мороз вдруг усилился до 55 градусов по Цельсию. Луна ещё только нарождалась, и её тонкий с неровным краем серп светил вокруг себя где-то очень далеко от земли, скрытый низкими снеговыми тучами. Кроме луны, ни звёзд, ни планет не видно было. Из-за малого света снег под копытами коней казался чёрным. Темень абсолютна. Ощущение было такое, будто лошадей и кибитку подвесили в чёрной непроницаемой пустой бесконечности. Казалось, что и время остановилось. Впереди лишь покой и вечная  непреходящая скачка неустающих лошадей.
          Лошади остановились посередине снежной пустыни. Они больше не знали, куда скакать. Лаврушка вдруг протрезвел и почувствовал ледяной холод.   В отличие от барина, спрятавшегося в кибитке, он был подставлен морозу и всем ветрам, хлебная водка в бутыли, к которой он прикладывался, кончилась, остатки её больше не грели.  Ноги в унтах и руки в оленьих рукавицах застыли настолько,  что больше не слушались.  Снег забился под шапку, за воротник, шея закоснела и неповорачивалась.  Спрыгнув с козел, Лаврушка под сильным ледяным ветром пробрался к двери кибитки и громко отчаянно постучал : - Беда, барин! Кажись, заблудились!
          Трубецкой выглянул из-за толстого стекла окна. Темнота, хоть глаз выколи. Снежные валы один за другим перекатываются по ледяной пустыне. На авансцене- перепуганное протрезвевшее лицо Лаврушки с заиндевевшими усами  и бородой, маленькими хитрыми глазками влипшего в переделку плута и недоразвитым безвольным скошенным назад обмороженным подбородком. Белыми пятнами покрылись щёки и нос. Лютый пятидесяти градусный мороз тронул и их. Под треух Лаврушке набился снег, и оттого казалось, что шапка срослась с низким морщинистым  от раздумий лбом. За спиной слуги, за заснеженным промёрзшим воротом тулупа впервые недалеко и отчётливо, не более чем в полусотне шагов, послышался тоскливый вой голодных волков.
- Как заблудились?! Что ты, каналья?! – вздрогнул Трубецкой , впуская озябшего Лаврушку внутрь кареты. Как всегда водится, виноват во всём слуга.
          Впустив вместе с Лаврушкой внутрь кареты волну ледяного воздуха, Трубецкой почувствовал, что холодно стало и ему. порывшись в саквояже, Трубецкой достал унты, отороченные густым оленьим мехом. Переобулся. Унты были куда надёжнее модных яловых сапог. Обмотал вокруг шеи второй кашемировый шарф. Ещё один шарф бросил для утепления Лаврушке. Надел ещё одну пару перчаток, засунув их в более надёжные оленьи рукавицы.  Всё равно нос, пальцы ног и рук, оставаясь без движения , явственно чувствовали подкрадывавшийся холод. Трубецкой достал бутыль коньяка  в изящной ивовой корзинке ручной работы, сделал пару глотков, сморщился от крепости, передал Лаврушке. Пия заморское зелье, Лаврентий не морщился, он употреблял и горше. Вспомнилась тетя Мотя, солидная поповская вдова в деревне Михайловке, именье Трубецкого под Валдаем, куда Лаврушка сопровождал его ежегодно с семьёй и челядью. Тётя Мотя гнала самогон из опилок, кизяков и откровенного навоза такой крепости, вкуса и запаха, что прикладываться в нему могли лишь знатоки к которым себя безоговорочно причислял и Лаврушка , да и то в пору острейших головных болей, впрочем цены на тётин Мотин самогон были более чем умеренные.  Уже после ссылки Трубецкого в Сибирь тётю Мотю из Михайловки судили как отравительницу. Во времена Трубецкого с Лаврушкой замерзания деревенская изобретательница отбывала наказание где-то  рядом.  Тюремное начальство и не подозревало, что Тётя Мотя продолжала и на каторге свой бизнес,  отчего регулярно сначала веселели, а потом страдали желудком каторжноссыльные.   Имея генетическую память. Цепко держа инструкцию, в глубокой тайне передаваемую от матери к дочери о рецепте приготовления, датируемого среди славян IX  веком от Рождества Христова, тётя Мотя соорудила самогонный аппарат и в лагере.   Мастерство и искусство тёти Моти в условиях несвободы лишь изощрились и выросли. Не имея необходимых ингредиентов, она, казалось, научилась производить спиртное из любых химических, физических, биологических и даже физиологических веществ окружающего мира.  Ограничь. Стесни её свободу ещё чуть-чуть и она , видимому, произвела бы самогон он уже из воздуха. Начальство не помогло женщине, не довело до последней крайности, посему секрет производства самогона из воздуха остался тётей  Мотей нерешённым. Такова сложная двойная природа российской административной власти. Налогами, акцизами, штрафами и поборами она ведёт русского человека по пути прогресса, заставляя открывать, изобретать и ухищряться, чтобы выжить несмотря ни на что. Взрослая игра в полицейских и воров достигал в Росси государственного размаха.  Полстраны стала полицейскими, полстраны – ворами. Диалектика вульгарная заключается в том, что на Руси каждый полицейский часть дня полицейский, а остальную – вор, и наоборот; диалектика диалектическая раскрывается в том, что каждый, начиная почти с младенчества. Полицейский и вор одновременно. Чтобы поймать вора в России, далеко бежать не надо, достаточно схватить самого себя за руку. Воровство, лукавство  с тем чтобы уйти от административных  и сословных запретов, от поборов ненасытной государственной казны, изощряют русского человека, доводят его до гениальности.  Всякое новое « нельзя» лишь раззуживает активность его воли и ума. Запрещали в Росси обучать крестьянских детей грамоте, и обманом, выдав себя за дворянина, пробился в академики мужик Ломоносов, рубили головы за попытки взлететь на крыльях, и появились лётчики Жуковский, Можайский, Нестеров, задушили налогами экспортно-импортные операции, и пошёл торговать купец Афанасий Никитин за три моря, в Арабские Эмираты и Индию. В свободе, поддержке и дозволенности никогда не  развились бы в России таланты, ни умы, ни торговля, ни промышленность. Какое счастье, что мы рабы …! Об этих и других ещё метафизических предметах рассуждал Лаврушка, почти безотрывно поглощая содержимое ивовой бутылки. Чтобы узнать истину, он выпил бы и до дна, но Трубецкой жестом прервал его  размышления, отобрав бутылку. Как и Трубецкой, немного от коньяка согревшись и развеселев, Лаврушка впрочем, обиделся, он неудовлетворённо поглядывал на недопитую бутыль, всерьез подумывая о перспективах крестьянского освободительного движения.  Скоро, однако, добрые мысли одолели злые. Лаврушка вспомнил благодушную не только в алкогольном отношении поповскую тётю Мотю, Трубецкой вспоминал Катишь.
          Сентиментальные путешествия слуги и господина в страну грёз были прерваны неимоверно близким воем голодных волков, всё усиливающимся диким холодом и отчаянным ржаньем перепуганных насмерть лошадей, дёргавших их стороны в стороны стоявшую без управления карету.  Трубецкой рукавицей попытался соскрести лёд с окна, чтобы, выглянув, узнать, что творится снаружи. Влажный пар дыхания, оседавший на стенах и превращавшийся на великоградусном морозе моментально в лёд, давно перестал писать затейливые узоры и превратился в корку два пальца толщиной. Не справившись  со льдом, не увидев ничего, Трубецкой решился немного приоткрыть дверцу, пусть и снова пустив поток холодного воздуха.
          Снаружи стонала, выла, хохотала, визжала, скрипела, шипела и свистела на разные голоса сильнейшая из тех бурь, что случаются только в Сибири. Такая буря отнюдь не игрушка.  Не пикантный вид из городского окна.  Не тот городской ветерок. Называемый мещанами ураганом, что заставляет прохожих ускорять шаг, осыпает снегом, брызжет дождём, заставляет прятаться в подъезды, поднимать воротники,  вырывает зонты из рук, крутит, брошенные газеты и оставшиеся с осени листья. Нет, то, горожане, не ураган, то хорошая для прогулок с псом или любимым человеком погода. Буря, в которую попали Трубецкой и Лаврентий, запросто бы вырвала телеграфный столб, вознесла б его в воздух аршинов на пятьдесят, переломила напополам, протащила вёрст этак двести, превратила в груду тёмного происхождения, опутала проводами, швырнула наземь и понесла по степи уже рой щепок. Телеграфа в 1829 году в России ещё не было, поэтому буря валила стосаженные корабельные сосны, ломала вековые ели и пихты, с корнем вырывала кустарник и, скатывая его в комья, уносила прочь. Трубецкого и Лаврушку застигла самая ужасная из возможных бурь, та что идёт низом.  Она не шумит в облаках, не гнёт верхушек, не обламывает веток, она рубит под основание. После такой бури в Сибири ровными рядами спичек лежат на многие вёрсты леса, будто срезанные мановением одного чудовищного резца сразу над почвой.  Такая буря поднимает с поверхности снег и лёд, несёт их волнами в два человеческих роста, валя с ног, крутя в вихре и отрывая от земли попавшегося путника или зверя, волоком таща по камням, обмораживая и избивая насмерть.
          В гнусавый хорал бури всё явственнее вписывались скрипки волчьих глоток, мешавшиеся в крещендо с виолончелями лошадиного ржанья, вот почему прежде, чем открыть дверцу кареты, Трубецкой взял двуствольный седельный пистолет, так же заготовленный заранее его женой Катишь, сдал холодную бронзовую рукоять. Лаврушка осторожно с нескрываемым испугом смотрел на барина.  Предложи  бы, чем послушался. Явная, известная и понятная от руки барина смерть лучше, чем гибель. Неизвестная от хаоса и неожиданности.  Новый неслышный доселе звук донёсся до уха Трубецкого. Снаружи всё отчётливее и громче кто-то скрёбся в дверцу, словно просясь впустить.  Будто нечто ласковое, нежное, но приторно назойливое страстно желало оказаться рядом,  в сравнительном тепле. Так скребётся домашняя собака, идя из одной залы в другую. Трубецкой с Лаврушкой переглянулись. Ни один из них не мог или боялся объяснить природу слышимого.
        Упершись спиной в задник сиденья, Трубецкой резко распахнул дверь кареты. В ту же секунду огромная волчья морда оскаленной гнилостно дышащей пастью с острыми вершковыми зубами вскочил внутрь кареты. От неожиданности Трубецкой мгновенно откинулся назад. Лаврушка дико закричал. Трубецкой выпустил дверцу из рук, и ещё четыре свирепых, жаждущих варварской голодной расправы волка всунулись по грудь внутрь саней. Каждый зверь жадно желал ухватить добычу первым, кусался, ворчал, отталкивал наточенными об лёд когтями, тёрся жёсткой шерстью о бок соперника. Природа ждала жертв.
          Зима в том году случилась лютая. Зайцы, грызуны, кабаны большей частью вымерзли, или ушли на юг. Они поднялись в безветренные, укрытые от непогод плоскогорья севера. Волки остались. Два месяца они грызли кору, раскапывали из под сугробов летнюю падаль, жевали смёрзшуюся осеннюю траву. От голода у волчиц ссохлось  в сосцах молоко, волчата пухли и жалобно стонали в лунные ночи. Старые волки и половина новорожденного молодняка вымерли в новому году. Если оставшиеся в живых, слабые от голода волки не поедят сейчас, не обновят кровь, не подкрепят силы, через пару недель вымрут и они. Без них по весне некому будет убивать больных оленей и прочих травоядных, больные заразят здоровых. От эпидемий умрёт больше, чем было бы съедено. К сильным зараза слабых не пристаёт.
         Трубецкой хотел жить. Он был дворянином, а смерть для дворянина , те более князя, престижно женатого на потомственной французской графине, а что может быть престижнее для русского мужчины, чем женитьба на француженке? Смерть от зубов волков столь же позорна, как от вил простолюдина, это вам не дуэль, потому Трубецкому надо делать в Петербурге революцию, выручать катишь, товарищей,  в общем, планов предостаточно. Волки сюда не вписывались. Лаврушка пил, может он ещё б и остепенился, женился, но больше всего он хотел пить и впредь, пить он называл жить.  За это стоило бороться. Коренной жеребец не мыслил, он чувствовал, что надо сохранять то состояние, которое есть. Он не знал, как оно называется. Сейчас было холодно но хотелось тепла и сена. Но то, что есть, лучше неизведанного. По весне хорошо будет гоняться по гумну за кобылками и накатывать их, играя сильным телом.  Мелкие зубастые существа у копыт внушали безотчётный, преданный предками страх. Пристяжные кобылицы были молоды. Они ещё не знали весенней  пьянящей страсти, ни разу не жеребились. Они ощущали волнение, предчувствие возможности испытать сначала ласки, потом острейшее наслаждение , боль, наконец, приятность видеть рядом нечто появившееся из тебя, что так дорого и любимо, что надо кормить и охранять, что так хлопотно, но вместе с тем, какое удовольствие! Кобылицам не дано знать, что нечто непотным образом произведённое их них, столь ласковое и шаловливое, есть их дети. Не зная, они любят сильнее. Чтобы сладкая возможность стала действительностью, стоило жить и им. В общем, стоило жить всем, но чтобы жили одни, должен был умереть кто-то другой. Не умирая, даже травоядные не поместились бы на планете со всем своим потомством.
          Оставалась ещё карета. Он была несъедобна, не жива, неодушевлённа.  Случись внутри или рядом с ней смерть, она не смогла бы выступить свидетелем, не имея не языка, ни рук, ни чего-либо ещё, предназначенного для передачи информации.  Лишь кровь на полу и на стенах показала бы о случившемся.  Но жалко было и карету. Великолепная, двухгодичной давности берлина, выпущенная германскими мастерами, поставленная на полозья во Франкфурте, доставленная за две тысячи вёрст в Петербург, сверкавшая позолотой отделки, серебром княжеского герба Трубецких, сохранённого Катишь, с одной стороны, и её собственного графского герба Лаваль, с другой, подтянутая в каждой гайке, смягчавшая пружинами и рессорами любую неровность, карета аккумулировала  в себе технические достижения времени, воплощённый труд поколений. Волки карету есть не будут, но оставленную без возницы и лошадей, её разнесёт буря в щепки.  Разрушение для неживого, что смерть для живых. И даже самой ночи, ежедневно убиваемой днём, и даже буре, в конце концов, умиравшей от обессиленности, в ту ночь стоило жить, ибо нельзя без ночи и невозможно без бурь. Но кто-то должен был умереть.
          Трубецкой выстрелил из пистолета, наполнив карету едким дымом. Волки взвизгнули человеческими голосами.  Молодая волчица, мать семерых, полуобморочных от голода щенят, рыгая кровью, отвалилась с подножки кареты, оставляя сирот, которые умрут завтра.  Ошеломлённые кубарем скатились вниз другие волки. Испуганные резким звуком лошади рванули, стряхнули со спин, нападавший снежный полувершковый наст, ударили копытами, вырвали полозья кареты, до поддона уже заметённый метелью, и понесли. Волки с рыканьем ринулись следом.  Трубецкой посмотрел на двуствольный пистолет. Запаса пуль и пороха в карете не было. Один заряд, или для него, или для Лаврушки. Когда близится голодная смерть, съедены все припасы, лошади, ремни и обувь, иногда едят человека. Для этого хватит последнего заряда.
          Карета неистово сотрясалась из стороны в сторону.  Обезумевшие от страха лошади, не имея управления, неслись преследуемые волками по ледяной пустыне, Трубецкой направил пистолет на Лаврушку:
- Наружу! Немедленно останови лошадей, дурак!
- Нет, барин, нет! – заорал Лаврушка, растирая слёзы.- Боюсь!
          Трубецкой опустил пистолет. Он требовал невозможного. Нельзя выбраться из кареты и остановить на ходу мчавшихся во всю прыть лошадей. Скоро резкий толчок сотряс карету. Трубецкой и Лаврушка упали друг на друга.  Задев за ледяную глыбу, карета повалилась набок. Левый полоз отлетел,  и лошади потянули лежавшую на боку карету волоком. Трубецкого и Лаврушку колотило внутри кареты о стены как шарики в  банке. Чтоб хоть как-то удержаться, они ухватились друг за друга. Левая дверца, составлявшая теперь часть дна, от безмерного трения о наст отвалилась. Снизу набивался загребаемый при движении снег. Расставив ноги, Трубецкой и Лаврушка стали над дверью, упершись спинами  в стены.  От дикой скачки и трения левая стена, на которой как на полу стояли Трубецкой и Лаврушка, готова была в любой момент проломиться.  Всё завершилось по-другому. Движимая без полозьев карета потеряла скорость.  Волки набросились на лошадей.  Закрепощённые упряжью и  оглоблями кони сопротивлялись недолго.  Остаток ночи, прижавшись друг к другу, Трубецкой и Лаврушка слышали посмертные крики убиваемых животных, лязг зубов, ворчание хищников.  Кровяное пятно упало сверху на окно кареты, горячая кровь смешалась со снегом.  Когда поднялось крошечное сибирское зимнее солнце утреннее солнце, его неровный свет  внутри кареты через залитое кровью стекло казался багровым.  Волки ели впрок. Трупами трех лошадей наелась на два месяца вперёд  вся стая, пятнадцать волков, не считая волчат. Пятнадцати человеческим едокам надо на два месяца в три раза больше.  Наевшись, звери ушли.  У кормящих волчиц от пищи появилось иссохшее в голоде молоко. Более взрослым щенкам матери несли в зубах куски застывшего мяса.
          Трубецкой и Лаврушка не поверили уходу хищников. До вечера они таились внутри кареты.  Сумерки нового дня, нужда, двухчасовая тишина вокруг разрешили им выглянуть.  Буря утихла. Мороз упал градусов до 18. Мело легче. Снега легли в аршин и усмирились, не поднимаясь выше. Небо очистилось, отдельные снежинки кружились роем.  На окровавленном снегу лежали останки коренного и двух пристяжных. Волки коней съели вместе с внутренностями, кости обглодали тщательно до белизны.  День прошёл. Уже чувствовался вечер. Сделав два-три глотка морозного сибирского воздуха, Трубецкой, запахнув покрепче доху, вытащив из-под полы пистолет с единственным зарядом, неожиданно приняв какое-то решение, обогнул карету и бодрым шагом пошёл на восток, оставив за спиной, клонящееся к горизонту солнце.
          Битый час Лаврушка ожидал возвращения хозяина, боясь посмотреть через дверцу, ставшую верхним люком. Не дождавшись, он всё ж осторожно выглянул. Никого. Лаврушка опасливо выбрался наружу. – Барин! Барин! Сергей Петрович! – позвал он.
          Нет ответа. Безмолвная тишина. Пустота. Лаврушка беспомощно обошёл перевёрнутую карету.  Трубецкого нигде не было видно. Лёгкая пурга замела его следы. С севера повеяло метелью.  Горсть пурги ударила Лаврушке в щёки. Мороз крепчал.  Близилась новая буря. Вновь тоскливо запели волки.



                *  *  *

         Метель задержала Лепарского на пути из Горного Зерентуя к Благодатскому руднику. Прибыв на третий после побега Трубецкого день, инстинкт сыщика подсказал Лепарскому , что Моршаков скорее всего пойдёт к руководителям восстания в Петербурге, Лепарский тут же получил письменный донос об исчезновении Трубецкого и его замене Моршаковым.
          Лепарский с жандармами ворвался в избу, где остановилась княгиня Трубецкая. Та приняла его в накинутом на плечи нанковом салопе поверх домашнего  голубого кружевного халата.  Горела печь, топили по-чёрному.
- Сударыня! – закричал Лепарский на Катишь. – если вы думаете, ч то я идиот, которого можно провести за нос, обмануть самым наглым образом, выдать мнимое за действительное, вы глубоко заблуждаетесь! Я – польский дворянин, и не кровью предков, а собственными заслугами перед  государем российским поднялся, подобно Бонапарту, от поручика до генерала…
- Оставьте своё тщеславие при себе, генерал-майор, - гордо отвечала Катишь.- мой муж, Трубецкой, теперь далеко, как бы вы не бесились.
          Лепарский скрипнул зубами.
- Ну что как розыски? – обратился Лепарский к сухощавому старичку майору, мечтавшему лишь о спокойной пенсии. Не веря случившемуся, Лепарский задал вопрос, ответ на который заранее был известен.  Задержанного Моршакова втащили в избу солдаты, Трубецкой мчался на лихой тройке по сибирской тайге. Как не верти, на одного каторжного стало меньше, да ещё бывшего диктатора восстания.
          Дверь в избу раскрылась ещё раз. На пороге стоял качавшийся от голода и усталости Лаврушка, два дня шедший в пургу и мороз к лагерю.  Его не тронули насытившиеся лошадьми волки, только обморозил он до костей пальцы на руках и ногах, щеки. Не изменившаяся при введении Моршакова, Катишь бегом бросилась к Лаврушке.
- Бог спас, - сказал про себя Лаврентий.
- А, барин, Лаврушка? Где барин? Сергей Петрович Трубецкой?! – закричала , залившись слезами, предчувствуя непоправимое , Катишь.
- Пропал барин, - вяло ответил Лаврушка. – Сгинул.
- Как пропал?! – теребила его за ворот армяка Катишь.
- Искал. Нету его нигде. Ушёл, а что там, Богу известно. Не нашёл я его. Следы замело.
          Рыдая, Катишь повалилась на бок, на холодный земляной пол.
          Лепарский подошёл к Моршакову:
- Мне  глубоко всё равно, замерз, умер от голода или съеден волками князь Трубецкой. Главное для меня не потерять должность.  Сколько осужденных я принял, ровно столько должно отбывать наказание, а если они убывают, то не иначе как по распоряжению вышестоящих начальников или в соответствии с нормативными актами.  Графы « пропал без вести»  в Российском уложении о наказаниях нет, поэтому с сегодняшнего дня, ты беглой ссыльнокаторжный Моршаков станешь Трубецким, - Лепарский приблизил к Моршакову своё сухое зоркое лицо. заросший густой щетиной Моршаков в темноте вполне походил на исчезнувшего Трубецкого. Рост и сложение были те же.
- Я из-за того, что бежал Трубецкой, должности не лишусь! – сделал ударение Лепарский. – На всех поверках, когда выкрикивают фамилию – Трубецкой, отвечай – я! Каторга в Сибири меняет людей.  Каким был Трубецкой, не помнит уже никто.
- А если я откажусь? – гордо улыбнулся Моршаков.
- Если ты откажешься, я проведу дополнительное расследование и сделаю так, что к делу о бунте твоего начальника офицера Сухинова, а также побегу Трубецкого окажутся причастными и многие другие декабристы.  А так как, согласно данным государем Николаем Павловичем мне полномочиям, я самостоятельно могу принимать решения о наказаниях подведомственных мне арестантах, вплоть до смертной казни, я велю расстрелять ещё не меньше десятка ссыльнокаторжных. Кого не повесили в Петропавловке, забьём штыками здесь.  Пусть упьются слезами все эти одиннадцать дамочек, что приехали за своими мужьями в Сибирь! – Лепарский брезгливо, без сострадания покосился на рыдавшую Катишь. – Я казню многих, но не тебя, - Лепарский снова обратился к Моршакову, - чтобы имя твое как предателя стало ненавистнее имени не пришедшего возглавить восстание Трубецкого. О смерти, а  жить я тебя заставлю долго, ты вместе с Трубецким займёшь место не то что в девятом круге ада, а в самом сердце дьявола!
- Да вы и сам дьявол! – закричал Моршаков.
          Лепарский сверкнул глазами.- А – ты- собака, Трубецкой! Запомни, не солдат-крестьянин Моршаков, а князь и ссыльный диктатор Трубецкой!
          За окном избы выла, мела вьюга.  Раскачивались тюремные фонари. Каталась по земляному полу  потерявшая любимого Катишь. Для истории Трубецкой был предатель, для неё – возлюбленный и муж. Рядом с ней стояли комендант Лепарский и беглый солдат Моршаков, в своей новой ипостаси. ,             

                * * *

          Покинув карету, Трубецкой решил изменить маршрут. Он правильно полагал, что если побег станет известен, искать его будут в западном направлении. Там, на западе, возможные друзья, соумышленники, у которых можно укрыться, там обе столицы, крупные города, там польская граница, а за ней Европа, цивилизация, много улиц, зданий и людей, где легко затеряться от Тайной полиции. Первоначальный план побега  на запад был явной ошибкой. Именно там, вдоль сибирского тракта, ведущего через всю страну в Петербург, разъезды казаков и будут его искать. После гибели лошадей надежда на содействие Лаврушки лопнула мыльным пузырем.  Лаврушка становился обузой.  Тайга не выдержит двоих беглецов.  Потом, Лаврушка, если вернётся в лагерь, поможет запутать следы, совершенно честно показав, что тройка с беглецом мчалась на запад. Исходя из своих соображений, Трубецкой пошёл на восток. Он не знал дороги, но он спасал свою свободу. Ему казалось, что лучше умереть от голода и быть съеденным дикими зверьми, нежели возвратиться в лагерь для новых тяжёлых работ, унижений, обвинений  в предательстве товарищей.
          В начале третьих суток после побега из лагеря в Акатуе Трубецкой вновь увидел  его земляной вал, высокий в три человеческих роста тын из дубового подлеска, заострённый в небо, фабрику, бараки, сторожевую вышку, места рудных разработок. Он мог вернуться, постучать в ворота, кликнуть часовых. Ему бы открыли, наказали, скорее всего, не строго, согрели у печи, дешево накормили, а наутро заставили бы толкать ставшую привычной тачку с рудой.  Тюрьма-коммуна. Там хорошо не имеющим тщеславия. Продающимся за корм домашним животным.  Над бараками, над домиком коменданта поднимался сизый дымок.  Там топили, там кормили овсяной кашей с тухлой рыбой.  Вдруг они показались деликатесом. Трубецкой представил себя сидящем на раскалённым солнцем молу, спустившим ноги  в горячую воду, рядом плескалось необозримое спокойное море, там ходили фрегаты, плавала вкусная рыба, в руках у него была тарелка с устрицами; накалываемые на вилку , они хрустели. Макая прежде в белый соус, он опускал устриц  в рот, по одной, по две, по три. Устрицы растворялись во рту, таяли, как карамель. Трубецкой запивал сухим вином. Ворот сюртука расстёгнут. Уморительно жарко.
          Трубецкой очнулся от грёз. Ему смертельно холодно. Хотя мороз упал до 35 градусов, и ушёл ветер, хотя светило солнце, и с неба падал лёгкий снежок, свидетель потепления, было отнюдь не жарко.  Забытый за опасностями и нервным напряжением голод пробудился и по силе уже равнялся чувству холода и страха.  Идя по колено в снегу, прячась среди сосен, окружавших лагерь, он наткнулся на избушку лесника. Там спешившийся разъезд казаков искал его. Лепарский, не вполне уверенный в молчании Моршакова, приказал таки начать поиски, не указывая в приказе кого достоверно предстоит искать. Искали, как было сказано в устной реляции - « неизвестного злоумышленника».  Упомянуть о побеге Трубецкого, Лепарский, боясь за свою должность, не решился. Казаки тыкали штыками ружей в стога сена во дворе лесного домика, в сарае, в овине, ища на вытаскиваемых штыках кровь. Крови не было. Перекурив махру, казаки поскакали прочь.  Совсем рядом  со спрятавшимся за сосну Трубецким пронеслись их маленькие быстрые донские кони, начищенные до блеска сапоги, синие с красной полосой шаровары, черные и белые овчины бурки, папахи с красным верхом, страшные для европейских кабинетов бородатые лица, дышащие луком и самогоном. Чёрные с розовыми прожилками в белках глаза их были сноровливы и умны, полны любви к матерям, сестрам, братьям, верности товарищам, родине и государю, изучали необразованность, желание покоя и воли – мыслители Запада читали в глазах казаков смерть Старого Света.
          Когда казаки ускакали, Трубецкой осторожно вышел из-за дерева и, крадучись, быстро побежал к домику лесника.  Осторожно заглянул в окна. Дом был пуст. Дверь по  тогдашней традиции оказалась не заперта, внутри на лавке у холодной печи лежали мешки с сухарями, стояли две бадьи с покрывшейся толстой  ледяной коркой водой. Подобные запасы для странников, беглых путешественников добрая русская душа раскидала по лесным домикам по всей Сибири, Уралу, Великой Руси. Наевшись до боли в животе сухарей, никогда ещё пища не казалась Трубецкой столь вкусной, он задремал. Проснулся он от холода среди ночи. В трубе выла вьюга. За окном сыпала снегом метель. Печи из-за близости преследователей Трубецкой разжигать не решился.  Поев для согрева ещё сухарей, Трубецкой укутался поплотнее в доху и заснул, сидя на лавке, уже до утра. Утром, сжевав ещё пару сухарей, он, накинул на плечо мешок с мучной провизией, прихватил спички, флягу с водой и двинулся, прячась среди деревьев, навстречу восходящему солнцу. Чтобы не заблудиться он старался держаться столбов скоро найденного сибирского тракта, опасливо обходя  почтовые станции, ночуя в лесных домиках. Много вёрст прошёл так Трубецкой, много передумал.
          По отношению Катишь к Моршакову, по тем полувзглядам, нюансам разговора, расстановке слов, полудвижениям тела, которые Трубецкой наблюдал в свое жене, он скоро понял, что в отношении честного Черниговского солдата составляется если не совершенный обман, то обман наполовину, подлог во имя его, Трубецкого, спасения.  Красивые фразу о том, что побег Трубецкого способен воскресить революционное движение в тогдашнем Петербурге, было ложью.  Царь Никола выкорчевал дерево дворянского бунта не то что с корнем, но и до последнего листа. В конце двадцатых – начале тридцатых годов начале XIX ни в Петербурге, нив Москве, провинция лишь переваривала происходящее в столицах, не существовало ни единого человека, разделявшего идеи декабризма настолько, чтобы пойти за них в смертный бой.  Катишь об этом знала. Каторжане догадывались. Но когда в столице уже или ещё сомневаются, в провинции уже или ещё верят.  Провинциал Моршаков способен был обмануться. У Трубецкого страшно ныла душа, ощущаемая где-то между сердцем и желудком, за большую подлость совершённую его любящей женой для побега своего мужа.  Он принял нечистый дар.  Встретившись в Сибири с Катишь, оставшись с ней наедине, он поддерживал её ложь, он говорил с ней о любви, но не говорил о чести. А честь нужна не только в отношении к равным и превосходящим, а прежде – у низшим и слабым. Поезжай теперь Трубецкой в Питер, вернись в тогдашнюю атмосферу окаменевшего, закосневшего в неизменности, казавшегося вполне благополучным общества с одним не то что революционером, но грамотным на десять тысяч бессловесных, необразованных рабов, зажги факел свободы, и его примут за идиота, вскорости задержат, в лучшем случае просто возвратят в Сибирь, в худшем – казнят, поступи же он по иному, и его ждёт новое обвинение в предательстве.  Трубецкой как истый человек своего времени не задумывался, существует ли честь вообще, справедливость вообще, правда вообще, его заботили честь, правда и справедливость в приложении к нему самому, как понятия, существующие во мнении окружающих его людей с момента осознания им самого себя.  Все мы и сейчас предпочитаем добродетель показанную добродетели неузнанной. Лучше быть тайным  подлецом, чем заявленным идиотом. Ум выше сердца.  Спасая его как мужа, для себя, Катишь лгала, заявляя, что Трубецкой способен поднять новое возмущение. Это было невозможно, но оставаться дольше на каторге глупо. Пройдёт три или двадцать три года в его душе уже ничего не изменится, он уже всё понял, в полной мере ощутил  наказание. Не следовало с самого начала заниматься по-детски бесполезным делом, лезть во все эти общества Спасения, и , наконец, декабризм. Лучше не начинать дела, чем не довести его до конца, исчезнув 14 декабря. Но теперь, когда глупость совершена, иллюзия сделать Россию равной западным державам рассеяна, не стоит настаивать на глупости. Лгала Катишь, лгали декабристы, выдавая друг друга на допросах, почему должен быть честен он. Лучше считаться умным. Чем честным. В Петербург он не пойдёт. Хорошо тихо осесть где-нибудь в Европе, воспользоваться рекомендательными письмами, переданными ему Катишь, её же ценными бумагами, векселями, осторожно через родню подтянуть средства с российских имений, и со временем, года через два- три, без особого шума, раздав где нужно взятки через подставных лиц, привезти к себе из Сибири  жену. Откроем, Трубецкой уже не любил Катишь по-прежнему. Первой его серьёзной любовью было чувство  к балерине Истоминой, плодом связи стала дочь Оленька, переживавшая в ту пору отрочество. Чувство к Истоминой угасло, к дочери Оленьки, хрупкому обаятельному курносому цветку с голубыми глазками осталось на всю жизнь. Второй любовью, закончившейся браком, была Катишь. Сначала они горячо любили друг друга, но за почти десять лет совместной жизни повседневность, постоянное взаимное общение, мелкие трения быта постепенно погасили огонь страсти, она выровнялась в крошечное. Не разгорающееся до всполохов, но неугасимое пламя. Любовь ушла, осталась привычка, приязнь, долг. Ради долга, верно, Катишь и спасла мужа. Сейчас Трубецкой ощущал обязанность оказаться благодарным.  Осязая будущее , Трубецкой видел рядом Катишь, её родных, возможных детей, но яркая горячая потребность в нахождении их ряжом отсутствовала. Хорошо, если рядом будет Катишь, а если другая, то кто? С Истоминой всё порвано. Возможно, какая-то другая? Но она неизвестна, темна. Неясность, мрак будущего отталкивали.  Не хотелось новых сердечных волнений. Наверное, Трубецкой старел. Он не желал больше революции, он не хотел любить, он не стремился к воссоединению с женой, ему остался  лишь он сам со своей безопасностью и сытостью.
          С приближением марта Трубецкой вступил на землю Уссурийского края. Унты его сносились, уже не грели , как в старь. В относительном тепле лесных изб оттаявшая вода проникала внутрь обуви, мокли стопы. Овчинная доха пропиталась потом, мундир и брюки смялись, истлели, орден Станислава болтался на груди блестящей железкой. Поддельный паспорт вымок до непригодности. Трубецкой не походил больше на заплутавшего сановника, только на беглого. К марту ещё пуще прежнего забуранила, замела вьюга.  Клокочущие снежные валы неслись. Катились по Забайкалью с востока.  Смешанные с тихоокеанскими испарениями они держали в себе острые крепкие снежинки,  разбивавшие и при малом морозе лицо в кровь.  Одна из таких свирепых предмартовских вьюг застала Трубецкого вблизи Албазина. Сначала, на полсуток бури, ветер стих, предшествующая ночь была спокойна, воздух ясен: легко читались созвездия, а полная луна лила на природу безучастный свет.  Трубецкой по мере сил бодро шагал по сибирскому тракту от одного верстового столба к другому.  В ясные лунные ночи он предпочитал спать днём где-либо вблизи избушек лесников, в сарае, овине, в брошенных крестьянских стогах, расселинах скал, больших дуплах деревьев; ночью он шёл.  При приближении диких зверей, чей приход он научился угадывать, Трубецкой тут же забирался на стволы елей, пихт , дубов.
          Большую луну дикие звери боялись. Под утро чуть усилился мороз, впрочем, не превышая средних в ту пору в Сибири 35 градусов, мела лёгкая позёмка. Восток заволокся барашками прозрачных голубых облачков. Красное, багровое солнце встало среди них. Шла буря. Опытом изучив сибирский климат, Трубецкой предчувствовал её.  Когда ветер и пурга усилились настолько, что уже сбивали с ног и идти возможно было лишь повернувшись к сердцу бури спиной, небо же, дорога и окружающий лес смешались  в единый серо-белый вихрь, за которым не видно куда идти, и появились уже мысли, а стоит ли вообще идти и стремиться к чему-то в этой жизни, Трубецкой пошёл под сосны. Недалеко от дороги, среди валунов он свернулся калачиком, подгрёб под себя смёрзшуюся осеннюю хвою и попытался заснуть. Мешал холод. Сверху бушевал ураган. Двадцати-тридцатиаршинные валы, снабжённые снегом и ветром летели от восточного океана к западному, к Уралу, Москве, Питеру, Варшаве. Хаос  ветров создал разрежение атмосферы в одном месте, избыток давления – в другом. Природа требовала меры.  Ветры ринулись в центр разрежения. Пройдёт несколько часов и . сокрушив много живого и мёртвого, ветры остановятся, как-бы осознав, что перестарались. Разрежение атмосферы окажется за их спиной, там, откуда они пришли.  Тогда с прежним неистовством ветры повернут вспять. Вечная бессмысленная игра хаоса.
          Снега, падавшие как с неба, так и поднимаемые с земли, цеплялись за валуны, среди которых прятался Трубецкой, и оседали в сугробы. Сугробы вокруг валунов вскоре выросли в полтора человеческих роста.  Сцепив руками колени в духоте своего дыхания Трубецкой забылся поверхностным сном мученика.  Проснулся он от нового неясного пока звука, присоединившегося к вою ветра, скрипу раскачиваемых елей и сосен, шелесту снежных валов, перекатываемых через берлогу. Шум приблизился. Сверху какой-то, по-видимому, крупный и сильный хищник могучей лапой разгребал снег над головой Трубецкого. Притвориться мёртвым было бесполезно. Хищник чувствовал запах и шёл на него. Трубецкой нащупал под полой дохи пистолет, вытащил его, взвёл курок.  Оставался один выстрел, надо не промахнуться. Лапа скребла всё настойчивее.  Трубецкой вжался в камень, выставил вперёд пистолет.  Снежная корка, образовавшаяся от дыхания над его лицом вдруг лопнула. Внутрь расселины соскользнула лапа с пятью острыми, выточенными об лёд когтями, когти – с вершок, толщина лапы с человеческое бедро, цвет -  в чёрные и карие полосы.  Вслед за лапой  в яму к Трубецкому просунулась и  усатая морда,  величиной с бычью, с двумя огромными клыками вдоль слюнявого рта, принадлежавшего гигантской сибирской  кошке -уссурийскому тигру. Трубецкой выстрелил. Осечка. Отсырел от снега порох. Трубецкой выронил пистолет.

                *  *  *

          18 февраля 1831 года в церкви Большого Вознесения у Никитских ворот в Москве поэт Пушкин венчался с девицей Наталией Николаевной Гончаровой. Пушкин и Гончарова стояли в просторном зале с колоннами, требующими веры иконами на стенах с готическими витражами стрельчатых окон. Пахло ладаном. Дым витал под куполом, откуда смотрел Иисус. Горели свечи. Не было в светильниках пустых ячеек, заполнили свечами всё. То ли масло, то ли Моро стекало с икон наземь. Небогатая родня Гончаровых и нищие смотрели из углов церкви на молодых. Величайший поэт России отдавал сердце первой красавице. Такое бывает не каждый день. Похожий на совершенную обезьяну, коротконогий, маленький, сгорбленный от письменного стола, с маленькими, с невыспавшимися от ночного бумагомарания кровяными глазками, уродливыми баками до углов рта, которые он безошибочно считал достоинством, курчавой шевелюрой и лбом эфиопа, Пушкин влюблено смотрел на лучшую прелестницу Петербурга.  Девятнадцать лет, ноги до плеч, стройные и прямые, как у лани, крепко шуршат под белым крепдешиновым платьем, шея лебеди, грудь Лаиды, с потаенными розовыми сосцами, разнесёнными в стороны, маленький живот девственницы, большой, обещающий земной рай таз, небольшая аккуратная головка Евы до изгнания, полуоткрытый с родинкой у края алый рот, бледный щёчки прабабки Цезаря, лоб выпуклый, носик совершенный маленький, ровный, глаза карие, колорита неповторимого, от зрачков под ними идут, искрясь от свечей, золотые прожилки, руки не полные и не худые, мягкие, доверчивые, робкие и ласкающие, плечи покатые, круглые, будто точёные, спина гибкая, уходящая вперёд в узкой осиной талии, ягодицы чуть оттопыренные, упругие, зовущие, взор тихий, ненавязчивый, черты лица гармоничные. Красота кажется умной. Натали была добра и доверчива.
          Добрый ветхий батюшка в ризе, разукрашенной чёрными приносящими счастье свастиками по золотому полю, думал, что выдаётся блондинка за брюнета и только.  Блондинка на полторы головы выше, но это дело молодых. Ему-то что.
- Александр Сергеевич, согласны ли вы взять в жены Наталью Николаевну Гончарову?
- Да. Согласен,- спокойно улыбнулся Пушкин. Всю прошлую ночь он писал финал «Евгения Онегина», объяснение Татьяны и Онегина. Татьяна вышла замуж за плешивого генерала, любви не получилось. Может, ему повезёт. Когда  много сочиняешь, реальная жизнь лишь пауза, антракт между  двумя стихотворениями, между романом и повестью, парой этюдов, симфоний и квартетом. Жизнь кажется напрасной выдумкой. Не сочинён ли и этот брак. Он был не сочинён.
- Наталья Николаевна, согласны ли вы выйти замуж  за Александра Сергеевича Пушкина?
- Да, согласна.
          Где-то  за храмом на башне ударили полдень. Золотое обручальное кольцо Пушкина упало на пол, свеча в его руке погасла. Трагедия людей, драма истории, фарс вечности.
- Перед лицом Господа нашего Иисуса Христа считаетесь вы отныне муж и жена.
 Губы Пушкина  Натали слились в поцелуе.
- Во имя Отца и Сына, И Святого Духа. Аминь.
          Незримый ангел тронул крылом пламя свечей, заколебавшись они полыхнули дымом. Родня Гончаровых окружила молодых, Пушкин пришёл один.
          Потом, после венчания, взявшись за руки, поэт и его жена выбежали на церковный двор, побежали, хохоча по снегу и морозцу, и поэт вдруг сочинил:
- Поэт по лире вдохновенной
Рукой рассеянной бряцал.
Он пел – а хладный и надменный
Кругом народ непосвящённый
Ему бессмысленно внимал.
И толковала чернь тупая:
«Зачем так звучно он поёт?
Напрасно ухо  поражая,
К какой он цели нас ведёт?
О чём бренчит? чему нас учит?
Зачем сердца волнует, мучит,
Как своенравный чародей?
Как ветер песнь его свободна,
Зато как ветер и бесплотна,
Какая польза нам от ней?»
          Натали влюблено смотрела на остановившегося замершего  мужа. Из разноцветных витражей церковных стекол им свидетельствовали Слава и смерть.

                *  *  *

         Огромная пятнадцатипудовая полосатая уссурийская кошка выгнула спину и рыча, пуская слюну сквозь десяток, по-видимому, режущих и железо резцов, смотрела глаза в глаза Трубецкому. Большие веретенообразные, посаженые в жёлто-коричневую радужку зрачки животного чуть суживались, если сверху из-за её массы через проделанный ход после очередного порыва вьюги вдруг падал мутный поток света, и вновь расширялись во тьме. Трубецкой предпочёл не двигаться. Кошка продолжала рычать всё более настойчиво и напряжённо. Чужак пришел на её место. Здесь она живёт. Здесь, среди этих высоких сосен, среди ослизлых гранитных валунов на подстилке их смёрзшихся осенних листьев, её дом, спасающий в непогоду. Если после рабочего дня, вы, открыв квартиру, вдруг обнаружите там незнакомца, не попросите ли вы его объяснений? Кошка рычала. Трубецкой, сдерживая дыхание, смотрел ей в глаза и не двигался.  Продолжая неприязненно выгибать спину, кошка чуть развернулась и тоскливо посмотрела наверх, в проделанный ею ход, через который она пришла. Наверху ныла, выла, стонала и свистела вьюга, пух снега летел вниз, собираясь вскоре заделать сделанную лазейку. Уйти, оставив незнакомца, благородно, но грозит гибелью. Кошка вновь повернулась к съежившемуся Трубецкому и зарычала, предлагая уйти ему.  Однако тот, опасаясь, что при малейшем движении последует бросок зверя, продолжать оставаться без движения.  То повышая тон, то понижая, кошка рычала полчаса, потом, не меняя места, она осела, и то прикрывая надолго глаза, то открывая их столь стремительно, что у Трубецкого мурашки ползли по коже уже не от  одного холода, наблюдала за пришельцем.  Передние лапы кошка вытянула вперёд, и на правой лапе немного выше локтя Трубецкой увидел расщеплённый остаток надломленной китайской стрелы. По тому, как зверь положил правую лапу поверх левой, Трубецкой понял, что рана недавняя и причиняет сильную боль. У кошки существовали счёты с человечеством. Новая мысль ошеломила Трубецкого, он вспомнил, что читал, раненые сибирские тигры легко становятся каннибалами.  Кошка тем временем  закрывала глаза всё продолжительнее. Трубецкому казалось, она хитрит перед нападением. Но кошка, пригревшись, рычала всё менее напряжённо, вскоре – уже по инерции. Закрыв глаза, она предалась сну. Стоявшие торчком уши соблюдали стражу.  Иногда кошка вздрагивала, веки её раскрывались, они окидывала Трубецкого всё более неосмысленным взглядом, чем ранее, по-видимому, усталость валила её. Утомившись наблюдать за тигрицей, забылся и Трубецкой.
          Трубецкому снился сон, опять он стоит во главе своей части при Бородино. Странное то было состояние. Бонапарт, асс европейской артиллерии, беспрерывно пускал в ход ядра, картечь, пули, а русские полки стояли на холмах у Смоленской дороги в человеческий рост. Бомба разрывалась среди батальона, половина падала в крови и увечьях, а остальные,  лишь поправив тронутые взрывной волной кивера, смыкали ряды.  Обменявшись шутками на вражеском французском языке, вспоминая водку, шампанское и дам, русские офицеры спокойно покуривали трубочки.  Офицерам легче было оторвать голову чугунным ядром, чем заставить склониться перед летящим снарядом.  В ярких зелёных с красным или белых с красным мундирах они стояли на возвышении, по-видимому, чтобы их лучше видели и поражали.  Бонапарт расстрелял в русских половину боекомплекта французской армии, а они не сделали назад ни полшага.  Расстреляй он остальное. Эффект не изменился бы. И кто и как скоро повёз бы ему снаряды в преддверии русской зимы?  Новые снаряды как раз посели бы к погребальному салюту по французской армии.  Бонапарт поступил при Бородино совершенно правильно. Он не расстрелял весь боекомплект, не бросил в бой гвардию.  Сделай он то не вернуть бы ему Лютецию и остатки великой армии.  При Ватерлоо Бонапарт использовал все снаряды и бросил в бой гвардию. А итог? Умно изучить баллистику и стрелять навесом, умно придумать бить по секторам, умно перед  атакой делать артподготовку, не умно стоять под ядрами и пулями во весь рост, и совсем показуха кушать во время боя курочку, положив ноги на барабан, листать репертуары Французской Оперы и Бургундского Отеля. Но когда западная приперченная демонстративностью строгая логика сталкивается с иррациональностью русской души, победа никогда не остаётся за первой. Жизнь логична, чтобы её поддержать, существуют врачи с ножами и лекарствами, к ним прилагают здания, транспорт, связь и коммунальные удобства, но приходит с пустыми руками её величество – смерть. У смерти нет наук, искусств, философии, статистики и информатики, только она сама, непобедимая и самодостаточная. И умные головы, сидящие перед компьютерными экранами, падают сражённые ею. Логикой и баллистикой хорошо Бонапарту гонять немцев  и австрияков под Ваграмом, Йеной и Аустерлицем, с русскими такой номер не прошёл.  Интегральная составляющая из отвратительных русских дорог, необозримых пространств, студеной зимы, инерции жизни, непонимания опасности и упрямого мужества непобедима.  И тот человек, который придумал стоять во весь рост под бомбами и картечью при Бородине, мудр. И Трубецкой стоял там со всеми. Под Кульмом он шёл во главе своей части с одним холодным оружием и громком русским «Ура», размахивая шпагой над головой, легкомысленно смотря на беспрерывно свистевшие пули. В « битве народов» под Лейпцигом его тяжело ранили. Утром 14-го декабря он сказал Рылееву и Пущину, что придёт на площадь, но увидев, что на Сенатскую площадь  вышли лишь 800 человек Московского полка, не подошёл к ним.  Определённый в руководители, он стоял у здания Главного штаба и наблюдал, не увеличится ли число восставших полков, предполагал в этом случае возглавить восстание. Он даже запасся ядром… Якубович отказался вести  моряков в Зимний дворец, чтобы арестовать царскую семью, но был на Сенатской площади, даже ходил на переговоры с  Николаем.  Каховский отказался убить Николая, но убил Милорадовича. Булатов не захватил Петропавловскую крепость, как ему приказывали, но 11 декабря 1826 года разбил себе голову о стену тюремной камеры Петропавловки. Рылеев, Никита Муравьёв, Оболенский, Якубович, даже Каховский писали письма, выдавая товарищей. Каховский даже назвал Николая «отцом отечества», Николай I всё равно его повесил. Почему же он Трубецкой, умница, храбрец и сорвиголова, предал товарищей, не подошёл к бунтовщикам 14-го декабря, когда даже стихоплёт Пушкин заявил царю в лицо что был бы на Сенатской площади, окажись в тот день в Петербурге, впрочем, не оказался, хотя говорят, знал о дне бунта.  У них разная ситуация. Для Трубецкого быть замеченным на Сенатской площади как диктатору восстания неминуемо означало смертную казнь. Пушкину, проявившему дерзость при царе, в худшем случае угрожало продолжение запрета жить в столицах. Потом в Петропавловке Трубецкой выдавал товарищей. Но выдавая, ползал на коленях перед Следственной комиссией и душа заговора вольнодумцев Рылеев; резко, в ночь с 13-го на 14-ое бежал в деревню автор освободительной Конституции Никита Муравьёв, выдавали друзей и новый диктатор Оболенский, и ещё один товарищ по ссылке – Якубович.  То они, у них свои причины, но он? Или в 1825-26,28 году он стал  иным, чем в 1812 году, угасла честность юности, стало больше страха, сильнее привычка к жизни? Или храбрость не возможно без расчёта на успех? 14-го декабря у здания Генштаба было холодно, под Кульмом, Бородино и Лейпцигом – очень жарко.
      
                *  *  *

          Очнувшись от сна, Трубецкой увидел причину жара. Спасаясь от холода, расслабясь в забытьи, уссурийская тигрица всё ближе подкатывалась к нему, пока не коснулась жёстким полосатым боком его груди.  Измотанный голодом, холодом и переходами Трубецкой спал долго, несколько часов. Наверху над камнями по-прежнему неистовствовала буря, то был второй сильнейший ураган, со времен их совместного Лаврушкой замерзания. Тигрица ещё чуть повернулась во сне, и теперь прижатым к коленям Трубецкого оказался живот. Бёдрами Трубецкой почувствовал, что живот мягкий, но внутри его ходили, перекатывались какие-то плотные шары.  Вскоре до него дошло, что тигрица беременна, внутри её колотили лапами зародыши. Больная лапа самой тигрицы оказалась перед самым лицом Трубецкого. Верно стрелу выпустили издалека, полёт был ослаблен расстояние , и рана не глубока.  Из раны в лапе явно виднелся край наконечника. Тигрица обломала клыками древко, но вытащить наконечник преодолев боль, не смогла.  Природа учила её избегать боли и терпеть  малую боль в избежание большей.  Но под медным наконечником началось нагноение, которое было способно заразить кровь.  Но то в будущем, а звери в отличие от людей не предвидят будущее.  Движимый сострадание, Трубецкой импульсивно схватился за обломанное древко стрелы и с силой выдернул его из раны.   Кровь смешанная с гноем, ударила ему в лицо.  В руках осталось древко стрелы с наконечником. Тигрица взвыла от боли. Попробовала отпрыгнуть вглубь убежища, но гулявшая непрерывно вторые сутки вьюга нанесла в пещеру между камнями столько снега, что хищница, как в мягких, но вязких тенетах, не смогла отодвинуться больше чем на поларшина.  Отпрыгнув, она моментально, попав по касательной, куснула Трубецкого в кисть.  От ужаса и боли , он заорал что было сил.  перепуганная криком и собственной болью тигрица, не имея разворота для прыжка, царапаясь кривыми вершковыми когтями по телу Трубецкого, полезла , разгребая снег, наверх. Когда она исчезла, Трубецкой в зиянии выхода увидел розовое, почти весеннее солнце, услышал весенний переклик снегирей.  Немного погодя Трубецкой выбрался на воздух. Вьюга стихла.  Пороша осела. Мороз схватил снег в наст.  День оказался хорош. Играло солнце. Бодро гоняли по стволам деревьев белки.  Сохатый чесал о ель рога.  Отдышавшись, Трубецкой срезал золотым кинжалом, он его отнюдь не потерял, кусок сосновой коры, и жуя его, продолжил путь на восток. Вскоре он заметил, что знакомая тигрица появилась из ближнего оврага и на достаточно безопасном ему расстоянии, бежит в том же направлении. Движения её были легки и пластичны. Тигрица немного, тем не менее, прихрамывала на раненую лапу. Приблизилась она к Трубецкому лишь вечером. Весь день Трубецкой безуспешно пытался разыскать следы утерянного в метель тракта. Свирепствовавшая двое суток вьюга повалила верстовые столбы, засыпала их снеговым настилом, по которому перекатывались легкие белоснежные вьюнки – последыши метели.  Пройдя тысячу вёрст, Трубецкой находился где-то вблизи Хабаровска, но севернее, южнее, восточнее или западнее, он не знал. Русско-китайская граница не имела в ту пору строгой маркировки, огромная часть приграничной территории, десятки, сотни вёрст, являлась спорной. Заполняли её немногочисленные казачьи станицы, пограничные заставы из тех же казаков, кочующие селенья монгольских, тувинских скотоводов, других сибирских племён, не уничтоженных и не ассимилированных монгольским нашествием, тогда все неславянские племена на территории России называли одним словом – татары. Чумой Сибири были летучие китайские отряды, я незапамятных времён переплывавшие пограничный Амур с целью грабежа.  Если казаки ещё не имели огнестрельное оружие, ценившееся по отдалённости мест его изготовления Тула, Урал, на все золота, хотя это часто были старинные. Петровских времён гладкоствольные ружья, чтобы выстрелить из которых, надо прежде зажечь трут и поднести его к полке с порохом, на что требовалось не менее пяти минут подготовки, китайцы и монголы, открывшие раньше европейцев порох, но не сумевшие применить его, продолжали вооружаться луками и стрелами.  От выстрела русского ружья китайцы и монголы разбегались толпами, считая, что их поражает гром обиженных ими богов. Другое дело, появились вскоре в Сибири смешанные отряды лихих людей, состоявшие как из русских, так и из монголов с китайцами.  Водительствовали такими отрядами обычно русские, это были беглые каторжники или отщепенцы казачьих станиц.
          Обессиленный голодом и бесконечными переходами Трубецкой, за последние две недели он не ел ничего, кроме древесной коры, еловых шишек и пихтовых веток, вместо воды же с самого начала побега он часто жевал снег, сел на валун под соснами, ни о чём не раздумывая тугим сумеречным сознанием. Разбудило его ощущение, что кто-то лижет ему руку.  С новым ужасом убедился он, что тихо подошедшая тигрица лижет ему прежде укушенную кисть. Трубецкой вытащил тигрице стрелу из раны, гной вышел, после первой боли она испытала облегчение и теперь благодарила, прося прощения за непродуманную обиду.  Но ведь она не обладала сознанием. Не показывая страха, Трубецкой искоса поглядывал на тигрицу. Честное слово,  лучше бы она его не благодарила, а просто незаметно ушла из его жизни по своим делам навсегда.  Тигрице же возданной поцелуем благодарности казалось мало. Она боднула Трубецкого полосатой тяжёлой башкой с двухвершковыми верхними клыками, торчащими наружу, не умещающимися, из-за их величины в пасти, ласково посмотрела желто-карими глазами с веретенообразными пульсирующими зрачками. Такой взгляд обычно парализует лосей и оленей, заставляя стоять вкопанными, пока ударом мощной тигриной лапы их не свалят наземь и не прокусят горло в едином прыжке, жертвы потому и избегают взгляда своих мучителей.  Потом тигрица потёрлась боком о бок Трубецкого и по-кошачьи заурчала.  Она просила ответных ласк.  Трубецкой поднял руку, положил её осторожно на голову хищницы и легонько погладил по жёсткой немытой шерсти. Тигрица заурчала от удовольствия сильнее.  Она подставила уши, требуя, чтоб ей чесали за ушами.  Внезапно тигрица насторожилась, отошла от Трубецкого и,  крадучись, пошла под сосны  в засыпанный снегом можжевельник.   Вскоре Трубецкой услышал, как дико закричал какой-то большой зверь, потом – хрип, ещё режущие слух отчаянные вопли прощания с жизнью, наконец, всё стихло.  Слышно было лишь, как тигрица терзает какое-то большое тело, упиваясь мясом и кровью.  Часа через полтора, уставший Трубецкой продолжал сидеть неподвижно на валуне,  тигрица вышла из кустарника с сытым и довольным взглядом жёлтых глаз, морда и лапы её были выпачканы в крови.  Удачно задрав неосторожно приблизившегося сохатого, тигрица принесла Трубецкому угощение, самую вкусную заднюю часть, положила окровавленный кусок на снег перед ним. Голодными глазами Трубецкой четверть часа смотрел на принесённый дымящийся теплом кусок, потом поднял его и не без отвращения откусил. Его чуть не вырвало.  Тигрица с непониманием посмотрела на Трубецкого, отказывавшегося от деликатеса. Потом она снова подошла ближе и подставила голову ласкаться.
           Идя по ледяной корке вот уже третий месяц по 25-30 верст в сутки, пройдя уже 1500 верст, Трубецкой, казалось бы, имел время думать. Но в последнюю неделю он думать разучился.  Всё стало ясно. на запад он идти не может, там опасно, на севере нет жизни, на юге живут китайцы, он чужд их народу и не может привиться там, оставался кругосветный переход через восток к близким по крови, языку и обычаям европейцам. Трубецкой превратился в машину для перехода. Нужно жевать кору и идти вперёд . сейчас не жизнь, сейчас переход.  Там в  Европе жизнь. Не хотел думать Трубецкой,  что доберись он до Европы, он станет думать, что настоящая жизнь, скажем не там, а в России, и опять не сегодня, а завтра. Завтра, став сегодня, зовёт новое завтра, надеясь на него. Потом приходит смерть и обрывает ожидание лучшего. не знал, не хотел знать Трубецкой, что завтра- иллюзия, что нет никакого завтра, а есть лишь вечное, безжалостное, повседневное сегодня, без понедельников и воскресений, иногда это сегодня люди зовут вчера, иногда – завтра, для себя же оно – даже не сегодня, а так, без названия, смена событий в умах людей, их последовательность, текущее положение вещей. Трубецкой об этом не думал, он надеялся на счастливое, ускользающее завтра, а, потому напрягая силы, шёл и шёл вперёд. Возможно, по-человечески, если только есть две причины, вечная и человеческая, он был прав.
          За последние два месяца Трубецкой не встретил ещё ни одного человека, ни живого , ни мертвого. Если раньше он избегал людей, то теперь тосковал по человеку. Но, чу! Тигрица навострила уши, перестала тереться о колено и играть, теребя лапой оленью унту.  Внезапно она прянула в кустарник, сорвав нависший на ветвях сугроб. Совсем рядом послышались человеческие голоса, и на лесную поляну, где сидел Трубецкой, выскочили на четырёх низких лошадях, четыре человека. По-видимому, дорога проходила недалеко, и они свернули с неё. Четыре человека, двое русских казаков и двое китайцев, принадлежали к одной из интернациональных разбойничьих шаек, о которых уже сказано выше, и которые, начиная с освоения русскими Сибири, сновали и снуют вдоль китайской границы. Худощавый лихой казак в заломанной набекрень белой папахе, в крестьянском тулупе, подпоясанный бичевой, с накинутой поверх тулупа чёрной буркой, скакавший на бурой кобыле с белым пятном на правой ноге, по-видимому, был атаманом.  Его хитрые зелёные глаза бегали под невысоким лбом над поросшими огненно-рыжими усами и бородой впалыми щеками. Начальственность чувствовалась по величественным жестам руки с нагайкой. В мании величия он чувствовал себя если не Стенькой Разиным, то Емелькой Пугачевым.  Атаману  подчинялся его кум, огромный юный детина с животом, придавившим гнедую кобылу, на которой он по- княжески восседал с таким суровым выражением лица, с которым хорошо забивать гвозди.  Кум нарядился в тулуп и шапку-ушанку, без бурки. Двое китайцев, как и их начальники, ехали на кобылах, один - на вороной, другой на белой – в чёрных яблоках; оделись китайцы в потёртые, божественного для Полуженной империи, желтого цвета кафтаны, расшитые зелёными драконами, головы замотали цветными тряпками.  На ногах всех четверых разбойников красовались русские валенки. Тонкий физиономист не сказал бы по внешнему виду разбойников, что они процветали. Труд их был нелёгок, богатая добыча Сибири редка, награбленное моментально спускалось в хабаровских кабаках, никак не отражаясь на сбруях, подругах, седлах, кафтанах и иных нарядах лошадей и людей. Итак, четверо путешествовавших верхом остановились у сосны, прислонившись к стволу которой полулежал на камне измождённый Трубецкой.  Внимание разбойников сразу привлёк золотой, усыпанный в рукоятке брильянтами и другими дорогими камнями , кинжал Трубецкого.  Им он срезал кору для пропитания.  Сейчас этот кинжал торчал из ствола сосны в самом заметном месте.  заметив кинжал, атаман присвистнул. Не обращая никакого внимания на Трубецкого, соскочил с лошади, боясь как бы его не опередили другие разбойники, подбежал к сосне и моментально присвоил ценное оружие на правах первого нашедшего.
- Э, земляк, да ты видать богат! – опять присвистнул атаман, переворачивая с боку на бок совсем ослабевшего Трубецкого и вытряхивая их карманов дохи и мундира серебряную табакерку, седельный пистолет  и две горсти золотых червонцев, разложенных ему по карманам Катишь. Всё это, опять же не делясь с товарищами, атаман препроводил в свои карманы. Соскочившие с лошадей другие разбойники довольствовались: кум – собольей шапкой Трубецкого, первые китаец – его дохой, тут же накинутой поверх своего кафтана, второй китаец- унтами Трубецкого, размер которых неожиданно оказался впору. В тридцатиградусный мороз  голодному обессилевшему Трубецкому предлагалось остаться босому и без зимних вещей.
- Куда шёл-то, барин? В Хабаровск? – посочувствовал атаман. Хабаровск для атамана был столицей. Все шли или туда, или оттуда.
Трубецкой промолчал.
- А шапка ничё! – хлопнул себя по голове не видевший жизни за пьянкой юный детина, радуясь приобретению. Скоро посмотрев на китайца, детина нашёл, что и доха тоже ничего и по цвету подходит к шапке. Тогда кум, он же детина, подошёл к китайцу:
- Хорошая доха.
- Хорошё,- закивал, соглашаясь, китаец, подозревая, что доху скоро снимут.
- Сымай! – приказал детина китайцу, чтобы не разочаровывать того ожиданием.  Китаец, однако, сразу не согласился. Они задрались. Детина ударил китайца по лицу и отобрал доху.
Обиженный китаец заплакал.
- Не хорошё. Не хорошё.
 Пока китаец с детиной дрались, атаман, наблюдая за их вознёй, отчаянно хохотал, взявшись за бока. Детина, расправившись с китайцем, подошёл к атаману.
- Можа его пристрелить, чтобы не мучался? Всё равно – не человек, - посочувствовал детина, указывая на Трубецкого. Детина вынул мушкет, насыпал на полку пороха, взвёл кремниевый курок т направил ствол мушкета в лоб Трубецкому. У казаков были мушкеты старого екатерининского образца, у китайцев – луки со стрелами в колчанах.
- Пули и порох пожалей, чай не казённые, - резонно заметил атаман. – Водки дай! – атаман смотрел на Трубецкого, в бессовестных глазах его промелькнуло нечто, напомнившее остаток искреннего сожаления.
          Детина снял с пояса флягу с водкой, покосился на атамана, дисциплина в банде поддерживалась жестокими побоями, жалеючи сделал пару глотков, и завинтив пробку, передал атаману.
 Атаман бросил флягу на колени Трубецкому – неполноценная плата за грабёж видимость христианского долга.
          Разбойники вскочили на лошадей.  Но едва они тронули, произошло нечто страшное. Выпрыгнув из леса, тигрица в два прыжка настигла одного из китайцев. Возможно признав в нём одного из тех, кто некогда ранил её стрелой.  Толкнувшись задними лапами, она взлетела вверх, всей пятнадцатипудовой массой сбросила китайца с лошади, прижала к снежному насту и единым движением перекусила ему горло.  Разбойники закричали. Лошадь поверженного китайца понесла, доказывая, что в историях о преданности животных много выдумок. Атаман и детина выхватили мушкеты из седельных сумок.  Но тигрица, оставив конвульсировавшего в снегу китайца, уже метнулась к детине, целясь в кадык.  Когда она была в воздухе, в пяти аршинах от него, он выстрелил, но, к несчастью, промахнулся.  Тигрица вместо горла вцепилась детине в лицо и выдрала нос и нижнюю челюсть, фонтан крови окатил её.  Тигрица свалилась с детиной в снег. Атаман выстрелил в тигрицу из двуствольного мушкета, но тоже промахнулся, разнеся вместо тигрицы своему куму верхушку черепа. Тигрица, вскочив на лапы, тут же бросилась и на атамана, новым прыжком повалив его. Прижав тело атамана лапами, она разорвала его клыками от плеча до таза так. что вывалились  внутренности. Оставшийся целым китаец, тот самый, у которого отобрали доху, и которому не досталось ничего, как выяснилось теперь, кроме жизни, дико колотя нагайкой вороную кобылу, улепётывал прочь. Тигрица бросилась за ним, прогнала четверть версты и , не догнав, остановилась, вернулась назад.  Её внимание привлёк бившийся в агонии детина.  Свалившись с лошади, он запутался в стременах и поводьях, лошадь его сломала задние ноги и теперь упиралась передними, сопя и пытаясь выбраться из-под умиравшего. Чувствуя, что основное дело сделано, тигрица не торопясь подошла к лошади и, придержав морду лапой, перекусила ей  горло, тем самым успокоив навеки. Затем они принялась терзать детину, выедая без разбора печень лёгкие, кишки. Тигрица урчала от удовольствия. Она была беременна, зародышей следовало кормить.
          Трубецкой из последних сил вскочивший на ноги во время происходившей на его глазах резни, не знал, пытаться ли ему спастись от тигрицы бегством, забраться ли на дерево.  Убедившись однако, что ненависть тигрицы не распространяется на всё человечество, он подошёл к поверженному атаману.  Тот был ещё жив и, упав на правый бок, придерживал левой рукой, проскальзывавшую между пальцев из разорванного живота кишку. Невдалеке  лежал на валежнике заряженный мушкет. Лошадь атамана ускакала.
- Убей тигра! Убей кошку! - шептал обескровленными губами атаман, указывая глазами  то на тигрицу, то на лежавший прикладом на его ноге мушкет, то на детину, его кума, внутренности которого рвала тигрица.
          Трубецкой посмотрел на умиравшего атамана, потом на урчавшую тигрицу, поднял мушкет, оставляя направленным стволом вниз. Тигрица покосилась на Трубецкого жёлтым глазом, потом повернулась спиной, продолжая со страстным урчанием поглощать внутренности детины. Трубецкой опустил мушкет. Атаман грязно выругался:
- Ну  и гад же ты, барин!
          А под утро, когда Трубецкой забылся под сосной тяжёлым голодным сном, тигрица принесла ему новое угощение – окровавленный кусок плеча атамана. Трубецкой, естественно не ел.
          Возвратив себе одежду, утеплившись кое-чем из вещей убитых, Трубецкой прихватил мушкет, пули, порох и кремни разбойников, жадно насытившись  найденным в сумках разбойников хлебом, он продолжал путь. На следующий день к вечеру он подстрелил лося. Воспользовавшись кремнями, он разжёг костёр и впервые, за два месяца поел жаркого. Тигрица с обычным удовольствием сожрала оставшиеся от его трапезы кости. На второй день Трубецкой не без труда поймал бурую лошадь атамана. Желая корм, она в отсутствии тигрицы приблизилась к человеку.


                *  *  *

          Вновь найдя Сибирский тракт, Трубецкой двигался вдоль него. Сам питался подстреленной олениной, дичью, лошадь кормил сеном, припасённом для путников в лесных избушках.  Видя в людях врагов, Трубецкой старательно избегал всякой встречи с ними. От Албазина дорога пошла на северо-восток. На западе Россия начиналась Шлиссельбургской крепостью, на востоке заканчивалась Удским острогом.  Выйдя к Тихому океану в апреле 1829 года в районе Удской губы, Трубецкой был застигнут сильнейшей бурей, третьей на его памяти за переход. Он потерял лошадь, питался сначала кониной, потом ремнями и кожей унтов, дошёл он и до человечины, найдя замороженный труп беглеца из Удского острога. В середине мая 1829 года его совершенно одичавшего, босого, в растрепанных волосах и разорванной одежде подобрал фрегат «Иф» Российско-американской компании.  Удачно продав китайцам, закупленный в Бенгалии опиум, корабль, переполненный серебром, был отброшен штормом в Жёлтое море на север и зашёл в Удскую губу пополнить запасы питьевой воды. Трубецкой печально простился с сопровождавшей его тигрицей. Она к тому времени родила прекрасных пушистых полосатых в мать тигрят. Тигрята не боялись Трубецкого, и пока фрегат стоял в бухте, часто играли с ним. Корабль стоял долго, почти месяц, капитан, пользуясь неохраняемостью тогдашних восточных морских границ России, решил запастись беспошлинной русской пушниной. При прощании Трубецкой поцеловал в лоб верную ему тигрицу.  Прощанья их никто не видел, тигрица справедливо пряталась от других людей, сразу при их приближении уходя сама и уводя свой выводок. Она казалась столь же иррациональной, как мир.  При последнем объяснении Трубецкому показалось, что глаза зверя увлажнились. Не зная прошлого и не заботясь о будущем, тигрица жила намного счастливее Трубецкого.
          Взятый матросом на фрегат «Иф». Сильные руки и уменье в те времена ценились больше паспортов. Трубецкой отплыл проливом Лаперуза в Америку. Уже в августе 1829 года он вступил  на землю миссии Долорес в Новой Калифорнии.  В фургонах, ведомых буйволами и лошадьми, Трубецкой пересёк Североамериканский Соединённые Штаты в счастливое правленье  генерала Джексона. Дважды он подвергался нападению индейцев, и оба раза благополучно спасался, благодаря бесплатной раздаче огненной воды. В Ред-Ривере в Техасе ему показали знаменитого всадника без головы, наводившего ужас на местных креолов. В Сент-Луисе под угрозой  четырёхзарядного Кольера местные шутники заставили его ассистировать при линчивание негра, посмевшего цитировать памфлет Уокера  южнее 36 градусов и 30 минут параллели.  От Бостона до Кале при попутном ветре плыть не больше месяца. Осенью 1829 года Трубецкой гулял уже по бульварам Парижа.
          Быстро проев золотые рубли, положенные в карманы заботливой Катишь, похищенный разбойниками и возвращённые чудесным вмешательством знакомой тигрицы, Трубецкой обратился к рекомендательным письмам, но не получил по ним ничего, кроме вежливых отказов.  Однажды он зашёл в лавку в Сен-Дени в двух кварталах о арендуемой им теснейшей мансарды и заложил еврею антиквару золотой дамасской стали кинжал, удачно обретенный в недрах Сибири вместе с двуствольным седельным пистолетом ни разу, кроме истории с волками, не выручившим его в тайге.  Перемигнувшись с молоденькой евреечкой, племянницей антиквара, помогавшей за прилавком и вне его дяде, Трубецкой затащил её в тот же вечер к себе в мансарду.  Две бутылки шампанского содействовали обычному итогу, и Трубецкой, позевав из окна на баррикады Июльской революции, уже собирался выставить за дверь жертву короткой связи. Когда у него с ней состоялся весьма занятный для его будущей судьбы разговор, о котором стоит рассказать немного подробнее.

                *  *  *

          Трубецкой стоял у закрытого окна и холодно смотрел в щель жалюзи, как одного из гаврошей баррикады, двенадцатилетнего мальчишку, аренного в живот, завернув трёхцветное знамя революции понесли за угол здания, когда очаровательная племянница антиквара спрыгнула с постели, подбежала, ступая по паркету влажными стопами, обхватила его за талию, прижалась к сильному плечу, скользнула маленькими ласковыми ручками по белоснежной сорочке. Прядь чёрных густых волос упала на грудь Трубецкому, блюдца глаза горели бездонным и страстным огнём.
- ты думаешь, что я еврейка?... да, ты прав, - быстро заговорила она. – Я еврейка, но не чистая. Мой отец был цыган, я – итог соединения двух огненных восточных темпераментов. Евреям нельзя любить цыган, моя мать нарушила закон, её изгнали из общины.  Скоро после этого она умерла от злой болезни в веселом доме. Отца моего зарезали свои при дележе наворованной добычи. Я выросла у дяди. Мать научила меня гадать. Я скажу тебе твою судьбу?
- Я не хочу знать судьбы, - ответил Трубецкой, прижавшись щекой к тылу мягкой девичьей кисти. – Пусть судьба моя будет столь же темна, как локон твоих волос. Радужка твоих глаз, судьба твоего народа.
          Роялистская конница возобновила атаку на баррикаду. Золотые кирасы кадетов Сен-Сира сверкали в полдневном солнце, на красных рукавах их мундиров не виднелась кровь. Сорок храбрых мальчиков с криком « Да здравствует король!», размахивая палашами кинулись на баррикаду революционеров, откуда им ответил вопль « Свобода или смерть!». Баррикаду заволокло ружейным дымом. Восемь пареньков в кадетов упали на сухую брусчатку.
- Дай руку. Нет, не ту. Левую. Вот, видишь, эта линия жизни. Она у тебя длинная. Уходит на запястье. Но много маленьких линий сечёт ей, и одна, большая, почти равная ей, касается её. Это трудности жизни, несчастья, страдания и серьёзная болезнь. Нелегка будет твоя жизнь, и не один раз заглянешь ты в слепые зрачки смерти, но поздно и неуспокоительно заберёт она тебя.  Вот линия ума и таланта. Она раздваивается, расстраивается и четверится.  Много талантов у тебя, но - видишь вертикальную линию.  Злой гений пересекает все таланты твои. Редким знаком – перевёрнутой пятиконечной звездой заканчивается линия талантов твоих. Это знак не добра. Помимо воли твоей таланты твои злы. Служат они скорее чёрту, чем Богу.
Трубецкой высвободил руку:
- Слушай. перестань болтать глупости. Уже много времени. Убирайся.
          Низу на мостовой первогодки Сен-Сирской военной школы перестраивали конницу. Они, не слезая с лошадей, выставили вперёд ружья и сделали очередной залп по баррикаде. Лошади вздрогнули от залпа, навострили уши и чуть подбросили ездоков.
 - Подожди. Вот линия любви. Она троитца. Трёх женщин в своей жизни страстно будешь любить ты. Меня среди них нет. Две твои возлюбленные остались в прежней жизни, одна будет впереди. Имя её ещё скрыто. Тебе не повезёт в любви. К первой возлюбленной ты охладел, и она возненавидела тебя.  Вторая любила и любит тебя горячо, но не благодарен ты к ней. И третья будет любить тебя, преследовать вниманием и любовью, но любя её, ты испугаешься чувства  к ней, потому что настоящая любовь страшна, не каждый, даже сильный и смелый , может выдержать настоящую любовь, ибо требует она всего человека.  Ты побежишь к другой, и другая полюбит тебя, но не принесёт её любовь не взаимности, ни счастья. Мужество  несчастья, хотя ты скорее соглядатай чем борец, привлекут к тебе много женщин. Женская любовь сострадательна. Старость твою скрасит последнее робкое чувство, друг раздели его с тобой. Но уйдёт и последняя привязанность твоя. Сам ты скончаешься в одиночестве.
- Хорошо. Я вижу, ты больше цыганка, чем еврейка. Прощай. Мне пора.
- Подожди. Не сказала я главное. В Росси есть поэт…
… Нас было много на челне,
Иные парус напрягали,
Другие дружно упирали
В глубь мощны вёслы. В тишине
На руль склонясь, наш кормщик умный
В молчанье правил грузный челн,
А я - беспечный веры полн –
Пловцам я пел…- вдруг , перейдя с французского на русский , зачитала еврейка.
-Замолчи! – закричал Трубецкой, повернувшись к ней.
В его голове моментально пронеслись сходки под зелёной лампой, арзамасцы, Союз Благоденствия, Рылеев, Пестель, муравьёв, водка с квашеной капустой, юнец Пушкин читает у фортепиано восторженные пустые стихи Бахусу, Венере, Свободе. Миф, тлен. Вечное возвращение. Его уже не проймёшь. Он разорвал порочный круг. Он вышел из игры. Тигрица знала истину. Жить для себя и никуда не лезть. Солдат Моршаков в Сибири ждёт с Катишь восстания в Петербурге. Оболенский, Якубович волокут телегу с рудой.
- Глупый, пустой русский поэт, великовозрастный мальчишка. Его забудут прежде его смерти. Ненавижу его в твоих устах! Где ты набралась его никчёмный виршей?!
          Оставив Трубецкого, еврейка двигалась по комнате, не отводя от него чёрных глаз:
-… Вдруг лоно волн
Измял с налету шумный
Погиб и кормщик и пловец!-
Лишь я таинственный певец…
- Ты убьёшь певца, которого так полюбили русские, и проклятье русских ляжет в веках на имя убийцы.
- Заткнись, семитская шлюха. Заткнись сейчас же!- закричал Трубецкой. Схватив со стула батистовое платье еврейки, Трубецкой швырнул его ей в лицо. Платье скользнуло по чёрной атласной сорочке гадалки, а она змеёй проскользнула к Трубецкому, схватила его за обе руки,  развернула ладонями к себе.
- Ты был солдат и убивал людей на войне.
- Я защищал родину.
- сердце твоё ожесточилось в боях за родину. Ты захотел для своей страны тех богатств, что увидел, когда русская армия вошла в Париж.
- Ты защищаешь французов, хотя сама им чужая. У тебя нет родины!
-У меня есть истина.
- Пожелав богатства родине, ты затеял заговор, возбуждал умы, для исполнения задуманного прикидывался монахом.
- Ты всё знаешь?!
- Ты предал товарищей.
-Их было немного. Муравьёв бежал. Связь с южанами отсутствовала. Выступление было обречено.
- Ты возбуждал умы, а в последнюю минуту бросил товарищей. Ты – провокатор. Ты бросил родину, товарищей, двух женщин и дочь. Что любили тебя.
- Ты – грязная шлюха! Человечество состоит из пороков.
- У тебя на линиях уа перевёрнутые звезды дьявола. На обеих ладонях.
          С ужасом Трубецкой смотрел на линии своих рук, не веря, что способны они сказать столь многое.
- оставь детские сказки. Я – не дьявол, я – нормальный человек. не знаю, кто тебя подучил, но я больше ни во что ни влажу. Суть мира неизменна, меняются лишь вывески. Пусть глупцы ищут смерть на баррикадах.
- Смотри! –  горящими безумными глазами еврейка указала на баррикаду и улицу перед ней, где кипел бой. – Видишь того мальчика?
          Пуля инсургента сразила в то время белую холёную лошадь под восемнадцатилетним кирасиром. Пуля попала лошади в сонную артерию, и кровь, ударив фонтаном. Омыла растерянное безусое лицо с накладными взрослыми баками и напомаженными чёрными, как смоль, кудрями, выбившимися из-под кивера с разноцветным высоким плюмажем.  Кровь залила синий мундир, золотую окантовку петлиц, алые отвороты рукавов.
- Твоя душа вселится в душу того мальчика и выпьет её до капли. Мальчик умрёт, а ты, забрав его душу в свою, убьёшь того великого русского поэта, стихи которого так больно тебе слушать.
- Да ты просто сумасшедшая! Какой бред ты несёшь! Что ты ко мне привязалась? Что?! – бросив косой взгляд из окна, Трубецкому на миг показалось, что восемнадцатилетний улан повернул голову и смотрит в окна его мансарды. Не в силах разглядеть глубины комнаты. Но это было уже совсем невероятно.
- Вот карта твоей судьбы, - еврейка вынула из кармана платья пергамент с астрологическим кругом, секторами, векторами, пояснениями в столбцах слева и справа. Трубецкой скомкал его, не глядя. Такие вещи гадятся для многих.
          Одевшись тем временем, цыганка-еврейка ушла, бросив  на прощанье:
- Судьба твоя столь несчастна, что мне жаль брать деньги с тебя за любовь.
          Трубецкой, оставшись один, смотрел то на скомканный пергамент, то вспоминал мальчика улана, которому впервые смерть заглянула в глаза. Капитан вскоре увёл юнкеров. Бой затих. Уланы, потеряв пятерых, отступили.  Вскоре опустела и баррикада. Кому и зачем она преграждала путь? В мире нет логики. Стемнело. Раненых унесли. Защитники революции отправились спать. на пустой баррикаде одиноко трепалось извлечённое из сундука знамя 93-го года.  С самого начала боя соседние улицы были пусты, и уланам, если они желали двигаться в том направлении, путь в котором преграждала баррикада, стоило лишь сменить дорогу. Таков итог столкновения сомнений.
          Чиркнув спичкой Трубецкой зажег пергамент. Повеяло удушливым запахом палёной кожи.
- Где она набралась этой глупости?! Кто её подослал? – зло думал Трубецкой. – Дьявол! – выругался он, обжегши себе пальцы.
 Часы на Нотр Дам де Пари пробили десять часов вечера.
 
                *  *  *

          В десять часов утра в Санкт-Петербурге морозным солнечным утром поэт Пушкин потирал от удовольствия руки, шестой час он работал, стоя за бюро в кабинете снимаемой им бывшей квартиры Волконских с окнами на реку Мойку.  Пушкин встал в четыре утра, несколькими движениями согрел затекшие ото сна мышцы, вымыл некрасивое лицо своё, взъерошил шевелюру, выпил чашку крепчайшего кофею и. несмотря на полное отсутствие вдохновения и сильнейшее желание спать, взял перо, обмакнул в чернильницу и принялся сочинять, став за бюро, как за станок. Лакей Гаврила, неохотно поднявшись вместе с барином, гремел дровами, топя печь.  Пушкин работал. Забросав пол бумагами, двадцать раз мучитель переделав, через шесть часов непрестанного умственного напряжения он извлёк из себя всего восемь строк:
На холмах Грузии лежит ночная мгла;
Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко, печаль моя светла,
Печаль моя полна тобою,
Тобой, одной тобой… Унынья моего
Ничто не мучит, не тревожит,
И сердце вновь горит и любит – оттого,
Что не любить оно не может.
          Почему Пушкин в студеную петербургскую зиму в квартире на Мойке, стоя в четыре утра за бюро, дуя на стынувшие пальцы, вспомнил вдруг поездку в Грузию, вид на склоны Арагвы, никто не знал,  тем более, то было загадкой ему самому. Разрешить он её не пытался.
          Гаврила растопил печь, собрал остатки угля и щепок, ссыпал их в огонь, открыв чугунный кругляш плиты; тщательно вымел пол, собрал пыль и совсем мелкие щепки в таз и гремя сапогами, вышел вон. Весело затрещали, забегали огнями покрытые углем дрова, уголь заиграл, замерцал точками одинокого пламени, отдельные угольки соединились, и печь загудела, заухала, засвистела с шипом, накаляя рисованные плитки. Скоро стало жарко. На набережную Мойки, на серые дома напротив заворожено, отвесными нитями прямо падал снег. Кухарка зазвенела медью самовара, фаянсом чашек.  Готовили чай.  на женской половине раздался шорох, босые ноги спрыгнули на пол, прошлись по паркету, зашуршали юбкой – в десять часов встала Наталья Николаевна. Румяная ото сна, с рассыпавшимися по покатым плечам русыми волосами, стройная, хрупкая девятнадцатилетняя девушка с ясными доверчивыми пугливыми глазами вбежала в кабинет. Длинные прямые ноги машиной ходили под белоснежной сорочкой из шифона с розовым атласным бантом на груди.
- Саша! – воскликнула девушка, подбегая к бюро и обнимая замученного, желавшего, несмотря на утро, по-прежнему очень сильно спать, Александра,- Какое чудесное утро сегодня! Снег. Мороза нет. Солнце над домами, - прижимаясь к груди, целуя с нежностью мужа, Натали выглядывала в окно.
- Натали, нежная волшебная Натали, - Александр Пушкин прижался жестком бакенбардой  к слабой тонкой кисти жены. В зеркале, на печной полке он увидел своё лицо, кудрявого, щетинистого маленького урода с красными от бессонных ночей глазами, сухими огромными вывернутыми губами, ввалившимися щеками, вдавленным носом, коротким лбом, в котором, казалось, и не было места великому уму, над ясными мудрыми глазами. К этому чудовищному  по непривлекательности лицу сатира прижалась божественная головка, достойная Греза, юной жрицы любви, Афродиты в отрочестве, нераскрывшейся Лаиды. Прекрасное округлое чуть вытянутое лицо греческих статуй с длинным стеблем шеи, алым бантом щек, несобранными с утра, разбросанным подобно червлёным золотым лепесткам волосами, тычинками карих доверчивых глаз.  Физическое уродство и физическая красота. Божественное совершенство лица и тела, стройность и гибкость талии, небесная привлекательность черт, дополняемая великолепными точёными ногами, просторным тазом, длинными гибкими руками, розовыми сосками девичьей груди под шифоном, круглыми плечами, с одной стороны, и несуразная, скорее смешная, чем отталкивающая внешность с короткими кривыми  раздутыми в суставах нижними конечностями, тяжёлым вислым тазом, короткой грудью, сколиозом, одним плечом выше другого, сутулостью от постоянного письма, головой без шеи, лежащей прямо на плечах, с другой.  Марсий вдыхает аромат розы. Страшилище и аленький цветочек.
- Чем ты занимался, несуразный, пока я спала? – спросила Натали, трогательно целуя мужа в небритую щеку. Она тоже засмотрелась в зеркало на печи, для неё не было скрыто несоответствие между ней и мужем.
- Стихи писал, родная моя, солнце души моей, - отвечал Александр Пушкин, нежно обхватывая жену за упругую талию.
- Стихи? Опять стихи? Изо дня в день по ночам стихи. Как это скучно!
- Послушай что я сочинил родная…
- Ах, не хочу, не хочу, не хочу! Давай почитаешь вечером при гостях?
- Я не хочу при гостях. Хочу тебе первой. Вот послушай « На холмах Грузии лежит ночная мгла…»
- Грузия? Вот ещё. Причём здесь Грузия, когда мы в Петербурге? Потом, не на холмах, а на холмах. Ты совершенно не знаешь русского языка! Мне говорили, ты прогуливал уроки в Лицее. Ведь так, лгунишка?
- Я ничего не прогуливал, напротив…Державин…
- Знаю, знаю… У меня по русскому всегда был высший бал. Я и в твоих предыдущих сочинениях находила много ошибок. Теперь когда мы поженились, я буду править твои стихи. Признайся, я сильнее тебя знаю русский язык?
- Ну, хорошо. « На холмах  Грузии лежит ночная мгла…» Нет, так теряется рифма.
- зато появляется правильность грамматики и смысл. Но оставим стихи, мой ласковый.  Как тебе нравится моя новая ночная? – Натали завертелась перед мужем и зеркалом на печи, показывая все достоинства ночной сорочки.
- Смотри, какой бант!
- Я уже видел вчера.
- Видел. Но не оценил. Оцени!
- прекрасно. Но послушай, « на холмах Грузии…
- Саша! Оставь меня со своей Грузией, что она тебе далась? Там  холодно, голодно, скалы без деревьев. Дикие пьяные люди. Что тебе в Грузии?
- Сегодня утром я почему то вспомнил своё путешествие по Кавказу. Высокие острые горы,  сильные благородные жители…
- Какой бред! Ты шутишь? Варварство на этом Кавказе. Вот в Петербурге – прогресс!
- А твоя ночнушка - высшее прогресса достижение.
- Почему бы и нет? нет, ты только оцени её. Такой ночнушки нет, я думаю, даже у многих фрейлин. Я купила её в самой дорогой лавке текстильной лавке на Невском проспекте -  в магазине Лагранжа.
- Он чей-то однофамилец.
- Неважно.
- Сорочка куплена за деньги, полученные от продажи стихов. Я – первый русский писатель, кто стал брать деньги за творчество.
- А что же они такие хитрые, хотят читать за бесплатно! Хорошо. Я прочитаю твои стихи, - Натали взяла листок со стихами и быстро пробежала их глазами. – « Тобой, одной тобой…» Стихи посвящены не мне. У тебя был какой-то роман на Кавказе? Ты написал стихи о жене губернатора Воронцова!
- Ты с ума сошла!
- Мне всё рассказали. Мерзкие стихи. Я порву их. Я порву их! Пока я сплю, ты развратничаешь.
-С кем?
- В голове своей. На бумаге. Вспоминаешь прежних своих…
- Оставь, не рви стихи.
- Порвала. Вот.
- Я всё равно запомнил каждое слово.
- Ты не любишь меня совсем.
- Люблю, страстно люблю, Натали.
- Ещё кого-нибудь любил как меня?
- Нет. Никогда. Ты – единственная.
- Единственная? Врёшь?
- Нет. Правда.
- Ещё какая я? Говори. Я ушки подставлю. Люблю слушать.
- Великолепная, божественная, неповторимая.
- Это ты уже вчера говорил. Придумай, что-нибудь новое. Ты же писатель! У тебя должен быть словарный запас ого-го!
- Нежнейшая, прелестнейшая.
- Фу, как банально! Выдохся  с утра на стихах. Ты очень холодный мужчина.  В стихах ты притворяешься. Но это для дураков.
- Перестань плакать, дорогая. Я люблю тебя нежно-нежно.
- Ты говоришь насильно, от ума, а не от сердца.
- Солнце моё, ангел небесный мой, душа моя, - целован Пушкин Натали.- Одуванчик, розочка моя.
Натали ласково поцеловала Пушкина в губы.
- Скоро бал в Зимнем дворце. Я хочу новое батистовое платье с рюшками, как у царицы Александры. Не на обручах, а как сейчас модно, на корсете из китового уса, только чуть расширенное в бедрах. Я видела такое в магазине Лагранжа. Нужно скорее, чтобы никто другой вперёд не купил.
- И сколько оно стоит?
- Рублей шестьсот. Недорого.
- Сколько?!
- Шестьсот.
- Да мои мужики в Михайловском два года должны работать на такое платье!
- Женился?
- Женился.
- Теперь содержи жену. Ты хочешь чтобы я была некрасивая? Хуже всех?
- Ты и так самая красивая.
- Ты плохой психолог, совсем не понимаешь женщин.
- Мне нужно издать собрание сочинений, чтобы окупить твоё платье.
- Так издай скорее.
- Надо найти издателя.
- Попроси царя, пусть поможет. Он же пожелал быть твоим личным цензором.
- Он поможет, но взамен заставит многое изменить в стихах.
- Какая чепуха! Измени. Одно, другое слово. Какая разница! В следующем издании поправишь, как захочешь.
- Я хочу писать так, как хочу писать. Вместо того, я у же пятнадцать лет иду на поводу у царей.  Мне уже тридцать лет.
- Так мало для мужчины.
- Так много для поэта.
- Я не знаю, что ты там сделаешь, но мне нужно новое платье на бал в Зимний.
- Может продать новые стихи… Но ты их порвала?
- Я соберу с пола. Вот. Вот.  Вполне можно прочесть. « На холмах Грузии»… Сколько тебе заплатят за них в журнале?
- По два рубля за строчку.
- А сколько здесь строчек? Восемь строчек по два рубля? Всего шестнадцать рублей! Ты что издеваешься?
- Я самый дорогой поэт в России.
- Проси больше. Другие русские поэты богаты, потому и не берут денег за стихи. А ты – нищий… И вообще, пиши длиннее.
- Но…
- Больше строчек, больше денежек. Как там у тебя
- На холмах Грузии лежит ночная мгла…
- Вот- вот. Побольше напиши  про эту свою Грузию. Развей тему.  Не одни же холмы описывать. Там и дома, и люди есть. Грузины. Напиши о них. Ну не восемь же строчек на целую Грузию?! А ещё великий писатель!
       Губы мужа и жены слились в жарком поцелуе.

                *  *  *
      
          Денег, положенных Катишь, а также полученных от залога золотого кинжала, едва хватило Трубецкому на три года. Всё это время он едва сводил концы с концами. Оплачивая самую скверную из возможных мансард с дырявой крышей, пропускавшей не только ливень, но и слепой дождь, обедая за два су в скромнейшей из кофеен, никогда не видавшей не Дидро, не племянника Рамо, а из одежды тратясь только на манжетки и манишки. Подрабатывал он в одной из частных школ, преподавая русский язык. Предназначенный для обедневших французских мещан, выезжавших в Россию под предлогом гувернёрства.  За две недели русского курса талантливые французские мещане делали старательный упор на четыре основные фразы : «Здарвствуте! До свидания! Дайте денег.  Шельма, чёрт побери!» частная школа снабжала  отъезжающих мещан фальшивыми паспортами, делавшими их всех разом потомственными французскими дворянами, что подтверждалось обязательной частицей «де». множество таких « де», уплативших по двадцать франков за курс русского и столько же за «настоящий» аристократический паспорт вышвыривала в те временя Франция в Россию.  Обедневшие мелкопоместные дворяне, просто крестьяне, разорившиеся торговцы,  уволенные в запас унтеры и младшие офицеры Великой французской армии, попавшие под сокращение гвардейцы и солдаты, прошедшие с Бонапартом от египетских пирамид до московского кремля, неудавшиеся политики, художники, музыканты, невозвратившие кредит банкиры, зачастую не знавшие хорошо и родного языка, ошибавшиеся в ударениях, иногда  изъяснявшиеся со столь сильным корсиканским или бретонским акцентом, что их с трудом понимали и свои, направлялись в Россию, что бы принести туда, как они говорили, культуру, а взять оттуда, как они делали, денег.  Курс российского рубля в период министерства по Егора Канкрина стоял необычайно крепко.  результат французского культурного влияния сказался скоро.  Не только высший свет, как при Екатерине, Павле,  Александре до войны 1812 года, но и провинция, не только дворяне, но и купцы, промышленники, лаке заговорили на ломанном французском, без падежей, правильных ударений и окончаний, зато в «нос».  Хороший тон торжествовал. Россия просветилась.  Французская речь лучше помогала сеять хлеб, выращивать лён, добывать пушнину, рубить лес, плавить металлы, строить дома и воевать с турками. Парижские романы, которые зачастую в Петербурге прочитывались раньше столицы мира, укрепляли нравы дам и девиц.  Лишь в самую острую минуту теперь вырывалось у культурных новых русских смачное отечественное слово, заставлявшее содрогнуться в непонимании присутствующих иноплеменников. Если большая часть России, за исключением, может быть крестьянства, к 30-м г.г XIX  века блестяще усвоила «шарман» , «пассаж» и «сель ву пле», то хорошо знать русский для отправлявшихся на восток французских миссионеров детской дворяно-мещанской- купеческой педагогики считалось излишним.  С русскими вполне стало возможным изъясняться по-французски.  После первого писка, заботливые мамаши и няньки уже учили новорожденных говорить «маман» и « папан», вместо «мама» и «папа». Более того, чем меньше французские миссионеры знали русский, тем ближе считались они к священному центру западной цивилизации, определяемым тогда где-то между Триумфальной аркой и Домом инвалидов.  Оттого-то частная школа, где преподавал Трубецкой, особой переполненностью не страдала, охотнее платили за фальшивые дворянские паспорта, в Росси всегда поддельным иностранным маркизам давали больше.  сознавая всю безвыходность педагогического бизнеса в Париже, и его полный триумф в Росси, Трубецкой, воспользовавшись со скидкой услугами родной школы, по-быстрому выправил себе паспорт на некоего Франсуа де Бертенье, виконта из Прованса. Впрочем, с печатью не повезло, она оказалась на паспорте стль расплывчатой, что только французская таможня способна была принять её за подлинную.  Тем не менее. Окончательно запутавшийся в долгах Трубецкой, видя, что цифры кредитов начинают приближаться к тем. которыми меряют расстояние, хотя ещё не между звёздами, но уже между городами, положил за верное скрыться под чужим именем в России теперь от парижской полиции.  Положив в карман паспорт Франсуа де Бертенье, Трубецкой зашёл на прощанье в маленький магазинчик в Сен-Дени с знакомой еврейкой за прилавком, с тем, чтоб купив пару шпаг. Захватить их с собой в Россию для преподавания фехтования и французского  где-нибудь под Калугой. Теплились и надежды тайно связаться в России с кем-либо из родных и получить средства на жизнь, собранные с труда крепостных оброчных крестьян в многочисленных родовых поместьях.
         Трубецкой выбрал две прекрасные изящнейшие по конструкции. Похожие на игрушки испанские шпаги-рапиры,  которым отныне было суждено стать орудием его учительства. Еврейка, собрав отвергнутые даги и палаши, положив их на место, печально оперлась на прилавок, смотря на Трубецкого чёрными глубокими, как ночь хаоса, глазами.
- В Россию? – спросила она.
- Всё ты знаешь! – неприятно передёрнул плечами Трубецкой.
         Еврейка достала золотой кинжал, найденный Трубецким в дебрях Сибири, теперь за долги он принадлежал дяде прекрасной семитки. Яшмы, карбункул и смарагды рукоятки оружия играли в лучах ослепительного утреннего солнца всеми цветами поздней августовской поры.
- Возьмёшь? Я готова похитить его для тебя.
- Он мне больше не нужен.
- Ой ли?! Один случай знает, что нужно человеку.
         Забрав шпаги, Трубецкой повернулся к выходу. Еврейка удержала его за рукав сюртука.
- Между нами, евреями, и вами, русскими, существует глубочайшая духовная связь. Вы инертны, мы мобильны, вы просты, мы хитры, вы простодушны, мы лукавы, вы доверчивы, мы подозрительны, вы широки, мы скаредны, вы живёте единым роем, мы союзом индивидуальностей, ваша вера требует углубления и самобичевания, наша – действия, материально ощутимого поступка. Но как бы противоположны мы ни были. Знай, что если французы, немцы и американцы , смогут без нас, то вы, русские – никогда.
- Отчего же? – улыбнулся Трубецкой.
- Вы русские, и мы, евреи, близки по крови, мы в одном положении: имея восточную кровь, мы вынуждены действовать на ниве запада.
- Огромная часть России в Европе, и лишь Сибирь в Азии.
- Пока вы в России будете думать, что вы Европа – и вам следует жить по законам Запада, не пройти печалям вашей родины. Пусть не коснётся пустая обида души твоей, Европа едва начинается за Вислой.
- что мне до твоих мыслей?
- Они верны.
- К чему ты ведёшь?
- К тому, что люблю тебя.
- Ты безумная!
- Возможно. Иди и помни. Нет союза трагичнее, чем между еврейкой и русским, потому что крайне противоположна их природа, но дети их, заражённые кровью матери, становятся только евреями. И скоро всё больше таких евреев станет у руля России. Им будет не дорога судьба твоей родины, политика для них будет игрой. Пассивность русских отдаст им власть. Но как побеждают часто и наёмные полки, нередко игра их будет удачливой, и не всегда под властью новых вождей страдать будет твоя родина, хотя и холодны сердцем будут они к ней.
          Трубецкой вышел из лавки на брусчатую мостовую, подошёл к коляске. Морды гнедых лошадей смотрели на восток. Туда, поначалу в Германию, предстояло ехать ему. Мимо него, оживлённо разговаривая, прошли два молодых человека в модных белых сюртуках – Виктор Гюго и Оноре де Бальзак. Скоро, размахивая шляпами, их догнали Александр Дюма и Проспер Мариме. Все четверо остановились невдалеке, беседуя.
          Еврейка-цыганка, гремучий продукт восточной смеси, стояла на пороге лавки, продолжая говорить Трубецкому с горящими углями глаз:
- Я люблю тебя! И ты вернёшься ко мне. Я знаю твою судьбу.
- Человек сам твори т свою судьбу! – крикнул насмешливо Трубецкой с подножки коляски.
-  Свобода воли – обманка для дураков. Человек – заводная кукла, ведомая судьбой.
- какое самомненье! Ты знаешь судьбы?
- Я умна и знаю суть вещей, их энтилехею, а от неё легко вывести человеческие судьбы.
- Беги в лавку, девочка! не будем играть в царя Эдипа. Я не убью отца и не женюсь на матери.
- Ты русский и всегда останешься им везде, таща за собой в сердце кусок России. И если ты два раза предал, то это уже система, и всю жизнь ты будешь предателем, и если ты два раза уже поколебался, то колебаться и плыть по течению будешь всю жизнь.  Судьба для плывущих ещё определеннее борющихся, последние могут уклониться о курса, но не изменить его на обратный.
- Счастливо оставаться!
- Русский, русский! Каждый их вас на чужбине, рано или поздно возвращается в Россию, если не телом, то душой.
          По залитой солнцем мостовой коляска Трубецкого, шурша колёсами в августовских павших листьях, понеслась на восток, в Германию. в дверях лавки осталась в слезах любящая парижская полуеврейка-полуцыганка. В невдалеке тихо разговаривали четыре великих французских писателя, двое в белых сюртуках и двое в серых: Бальзак, Гюго, Дюма и Мариме.

                *  *  *
 
          В последних числах 1833 года Трубецкой въехал  в тогда ещё небольшой портовый город на берегу Северного моря, который немцы называют Данцигом, а поляки – Гданьском или Гдыней. Здесь, в крохотной двухэтажной гостинице с видом на залив, по которому непрерывной чередой катились холодные барашки чёрных балтийских вод, где белые чайки, носившиеся в пустом туманном пространстве кричали ни о чём, словно сознавая , что они не вольные существа, а лишь живые автоматы, осуждённые на ежедневное поддержание никчёмного бытия великим трудом добываемого корма. На море было чудесно, белые птицы были красивы, осенний морской воздух свеж, а парусники на рейде смотрелись лебедями, заснувшими на закате дня.  Когда идёшь вдоль берега, шуршала под ногами галька, шуршала тем же шорохом, что и под стопами великанов мезозоя миллионы лет назад, раньше, и до них, и совершенно так же будет шуршать она под кем-то, чем-то, после нас, до конца света, тем же заведённым неуловимым, неподдающимся описанию законам аритмичного ритма. А на границе воды и суши пеня мешалась с красными и жёлтыми осенними листьями и двигалась по прибрежному песку то в океан, то на сушу, и каждое движение казалось последним.
          На втором этаже гостиницы в комнате с окнами, распахнутыми на залив, под шум моря, вопли чаек  звон корабельных склянок безнадежно умирал юноша.  Едва достигнув совершеннолетия, совсем недавно ему исполнился двадцать один год, юноша не успел ещё ощутить жизнь, ни вдохнуть в себя сладко-горький ветер страстей, ни коснуться рукавом душ человеческой дружбы, ни испить крепкую чашу предательства. Неосознанно, с широко открытыми на мир наивными красивыми синими глазами он только вошёл в действительность, чтобы взять свою долю наслаждений жизни и добра, не требуя, а робко прося крошечный кусочек поэзии от пирога правды, как неразумная коса смерти встала у изголовья его постели.  Теперь, подобно нге успевшему дозреть яблоку на хилом черенке, ему предстояло пасть в раннюю, не готовую воспринять почву, чтобы не дать всходов.
          Случаем оказавшись в соседней комнате гостиницы, Трубецкой всем сердцем проникся сочувствием к умиравшему юноше. Поведавший о больном гостиный слуга ввел Трубецкого в комнату скорби, и с той минуты, увидев ватное полотняное лицо в кайме чёрных густых волос, не знавший бритвы подбородок, а главные доверчивые глаза дитя, тот поклялся находиться рядом, ухаживать, подносить снадобья до последнего вздоха несчастного. Полторы недели был он у юноши, выходя лишь с тем, чтобы подкрепить силы пищей и размять затекшее тело прогулкой вдоль морского берега. Несчастный поведал Трубецкому свою жизнь.
          Родился он 5 февраля 1812 года, став третьим ребёнком в семье и первым сыном. Учился первоначально в коллеже в Эльзасе, потом в Бурбонском лицее. Отец его, обедневший барон-роялист, хотел отдать сына в пажи, но к ноябрю 1828 года не оказалось свободной вакансии, была одна, и ту Карл Х обещал герцогине Беррийской.  Мальчика отдали в Сен-Сирскую военную школу. Зачисление в списки школы состоялось 19 ноября 1829 года. Кончить курсы юному барону не удалось.  Он не пробыл в школе и года, когда произошла  июльская революция 1830. Зная, что ученики Сен-Сира до фанатизма преданы Карлу Х, часть их, объединившись в летучие конные отряды, самовольно участвовала в штурме июльских баррикад, - мальчик и был тем кадетом с залитым кровью лицом, которого еврейка-цыганка показывала Трубецкому из окна мансарды Сен-Дени, - руководство школы, чтобы избежать дальнейших столкновений с народом и сохранить жизнь и здоровье как своих воспитанников, так и тех, на кого они напали, 1 августа 1830 года отпустило учеников в 3-ёх недельный отпуск. Отказавшись служить Луи-Филиппу, этому площадно-демократическому памфлету на совершенство абсолютной монархии, бесплодной связи Орлеанского дома, юноша покидает Сен-Сирскую школу.  В течении нескольких недель юноша считается в числе партизанов, собравшихся в Ванде вокруг герцогини Беррийской.  Чуть позже он возвращается в родовое поместье Зульц в Эльзасе, к отцу.  В 1832 году умирает мать. У отца на руках остаётся семья в восемь челок: старшая дочь была замужем, но Июльская революция лишила её мужа средств к существованию, и отцу приходилось содержать её с мужем; у него же жила старшая сестра, вдова графа Бель-Иля, с пятью детьми.  Чтобы найти возможность хоть как-то жить, то есть по крайней мере, есть, пить, одеваться и иметь крышу над головой, юноша едет в Германию, а точнее в Пруссию, чтобы заручиться поддержкой родственников, осевших здесь во время эмиграции, вызванной сначала якобинской диктатурой, а потом, Первой Империей, а также получить поддержку прусского двора, может быть, и самого прусского короля, у которого французские эмигранты длительное время находились на военной службе.  Ожидая ответа на письмо, адресованное прусскому принцу Вильгельму, юноша остановился в гостинице Данцига. Осенний воздух немецкого приморья оказался для него губителен. Во время невинной прогулки вдоль побережья юноша простудился и слёг.  Простуда развилась в воспаление.  Через несколько дней врачи считали положение молодого человека безнадёжным.
          Отдавая дань мужеству юноши, стойко боровшемуся с непосильной болезнью, Трубецкой всячески поддерживал его, пытался развеять, занять невинной отвлекающей болтовнёй. Он рассказал мальчику о том, как впервые увидел его, окровавленного под убитой лошадью в Сен-Дени. Оба были поражены стечением обстоятельств, сведших их вместе. Будучи рациональными трезвыми современными людьми, они не заподозрили в совпадениях ничего иного и вместе смеялись над глупыми пророчествами полуеврейки-полуцыганки из магазина оптово-розничной торговли, антиквариата и всего, всего… всего; по-видимому девушка смуглянка испытывала проблемы с замужеством и мрачными фантазиями мстила оставлявшим её ухажёрам, так решили Трубецкой и юноша. Вот они, два молодых человека, родила их обоих женщина мать, неважно станут они отцами или нет, Трубецкой стал, но оба, пройдя свой путь, умрут, и скорее всего будут по-европейски похоронены в земле, где останки их объедят до ветхих костей черви. Будь они индейцами, их тела бы сожгли. В том и другом случае, конец ясен, материалистичен и физиологичен. Возникли из обезьян, возвратились в ничто. Их съедят черви, черви унавозят почву, на почве вырастут злаки, злаки съедят люди. Инстинкт сведёт самца и самку, от них родятся новые человеческие самцы и самки. Похоронив родителей ли бросив их, молодёжь не оставит род, а скорее, движимая слепой силой, спрятавшейся за приятностью и придуманными понятиями о любви, продолжит его. Ища наслаждений, кто-то, побочно, производит и потомство. Тысячелетняя бессмыслица продолжается и повторяется, не кончаясь. Где здесь место предсказаниям цыганки? Или тому, что душа Трубецкого, трогательно, нежно, в общем, ни за что, из жалости, что падает тот итогом жестокого случая, привязавшаяся к умиравшему, вдруг переселится в тело обречённого, поменяется с его душой местами, спасая, заберёт её к себе, так что в теле одного будут жить две духовности?... о как они смеялись над предсказаниями еврейки из Сен-Дени!
          Несмотря на внешнее веселье обречённого, браваду перед неминуемой кончиной, дни жизни юноши сокращались с бесчувственной быстротой. Плачь или смейся, конец один. 4 октября ему стало особенно худо. Утром того дня гостиный слуга спешно вбежал в номер Трубецкого, передавая, что юноша совсем плох и срочно просил зайти. Бросив читать Библию, оставаясь в православии, он молился теперь безмолвно в уме, не ходя в церковь, Трубецкой побежал к юноше. Тот лежал в постели у распахнутого окна. На воле щебетали птицы, переругивались портовые грузчики, били склянки на кораблях. Ещё не пришёл финальный час для тех птиц, тех грузчиков  тех кораблей, но придёт и он.  А юноше оставалось всего несколько десятков минут.  Кожа лица и рук его, видимых над белой простынёй, почти совершенно обескровленная от болезни, побледнела до того, что почти сравнялась с полотном постели. Слабая, чуть заметная синева лица различала их. И эта грозная синева вместе с желтыми кругами под глазами, впавшими щеками, заострившимся носом была страшна для людей и безразлична для природы. Природа дала человеку жизнь и теперь брала её назад, не сочувствуя, но как своё.  Природа ничего не теряла и не приобретала, маленькая пылинка вселенной распадалась на атомы с тем, чтобы потом, через века собраться во что-нибудь ещё, ещё не ведомое.  От перемены мест слагаемых сумма не меняется. Природа изменилась и только.  Люди теряли сына, брата, друга, любимого.
          Юноша тихо пошевелил пальцами, губы его дрогнули, он заговорил пугающим в своей слабости голосом умирающего:
- Друг! Спасибо, что ты пришёл. Спасибо, что был рядом мои последние дни. Когда ни сестры, ни отец, ни другие родные не знали о моей беде и не могли быть рядом. Я умираю..
- Но друг мой, у тебя ещё достаточно сил, чтобы бороться! -0 бросился к юноше Трубецкой. Он опустился на колени у его постели. Я зык Трубецкого лгал во спасение.
- Не перебивай… Не сообщай, молю, мои родителям, что я умер. Мать моя мертва, а отец, - на глаза юноши навернулись слёзы, - слаб здоровьем и не переживёт сознанья, что ему придётся жить после меня. Он был так привязан ко мне! А ему нужно жить, у него на руках семья из девяти… теперь восьми  человек, я был единственным и любимым сыном. Я тоже, как вы, собирался поискать счастья в России, в отличии от вас на военной службе.  Пусть мои родные думают, что я уехал в Россию, что я жив. Диктуйте им иногда письма… Я не писал писем сам, обычно диктуя толковым слугам, родные мои плохо знакомы с моей рукой. Обещайте мне перед смертью. Не дайте ему узнать ужасной правды. Она погубит его. Вы признались мне, что вы один из русских. участвовавших в возмущенье.  Я видел ваш паспорт, он поддельный и плохо сделан. Возьмите мой, живите под моим именем. По описанию мы схожи, вы старше, но примерно один рост, телосложение, цвет глаз, а остальное, Бог даст!
- Друг мой! – только и произнёс Трубецкой. Что ещё он мог сказать? Не умирай? Трубецкой поцеловал руку юноши, протянувшую ему свой паспорт со столика на кровати. В более поздние и чёрствые времена такие проявления дружбы показались бы через чур сентиментальными и даже странными, но в XIX веке мужественные мужчины ещё бросались при встрече после долгой разлуки на шею друг другу и рыдали, не скрывая слёз.  Было открытое сердце, другие нравы. Разум ещё не кастрировал чувств. Люди ещё только становились автоматами.
          В тот день, чуть позже, юноша скончался. Он умер вместе со звоном склянок, которыми на кораблях отбивают время, определённое людьми непонятно от какой меты. У людей есть время, природа в нём не нуждается.
 
                *  *  *

          6 октября 1833 года Трубецкой похоронил юношу за городом на бесплатном кладбище, ни у него, ни у его друга, средств для пышных похорон не было. Искренне поскорбев на могиле, оставив могильщиков ровнять землю, Трубецкой пешком направился по южной, берлинской дороге к городу.  На полпути его осыпал пылью фаэтон с голландскими баронскими гербами на дверях. Фаэтон притормозил, из него выглянул человек средних лет с надменным лицом в расшитом золотом мундире.
- Простите, господин…- заговорил он на ломанном немецком. Трубецкой, сняв шляпу, поклонился:
- Можете говорить по-французски месье. Голландия -  наш бывший, французский департамент, - кивнул Трубецкой на герб на карете, намекая незнакомцу на недавние времена Бонапарта.
- Благодарю вас, - вежливо отвечал тот. – Мне приятно встретить соотечественника. Не будете ли вы столь любезны, месье, объяснить моему кучеру дорогу к гостинице «Белый лев» в Данциге?
- С удовольствием, месье. Я в ней остановился.
- Какая удача. Я еду как раз туда. Прошу в фаэтон, месье.
- Благодарю.
          Через минуту Трубецкой ехал в фаэтоне рядом с незнакомцем. Молодость быстро забывает печали.
- Если вы обитаете в гостинице « Белый лев»,то, может быть, вам известен, месье, молодой французский барон Жорж Шарль Дантес, как мне передали, тяжело заболевший и прикованный к постели в одном из номеров?- спрашивал незнакомец.-
- Безусловно известен, - спокойно отвечал Трубецкой.- Это я. Прошу посмотреть мой паспорт,- Трубецкой протянул документ покойного.- Действительно, я был болен, но теперь абсолютно поправился и отнюдь не прикован к постели в одном из номеров гостиницы «белый лев», как вы имели честь выразиться.
Незнакомец захохотал:
- Я не буду смотреть паспорт. Я вам верю, на слово, барон… Хотя перед поездкой отец Дантеса говорил, что сын носит усы…
- Болезнь вынудила их сбрить. Новые усы скоро вырастут…
- И лицо круглое…
- Ах, я так похудел.
- И цвет глаз…
- Глаза выцвели от кашля. Больные лёгкие!... Кстати, барон, как мой отец? Вы давно видели его?
- Не больше недели, как я расстался с ним. Барон здоров.
- Слава Богу!
- Но голодная семья из восьми человек! Революция разорила всех нас!
- Будь прокляты все революции!
- Старый барон говорил, что вы едете устраиваться на военную службу к русскому царю. Просил чаще писать.
- Конечно, конечно. После смерти матери отцу так тяжело.
- Разрешите представиться в свою очередь, барон.  Якоб-Теодор–Борхардт Анне барон Ван Геккерен де Берверваардт, нидерландский посланник в Санкт-Петербурге. После короткого отпуска на родине возвращаюсь в чужую дикую страну. Если б вы знали, какие там зимы!..
- О, могу представить! А медведи по-прежнему задирают прохожих на улицах Петербурга зимой?
- Не то слово! я без пистолета и зимой, и летом на Невский не выхожу.
- Так вы сейчас в Петербург, барон?
- Да, я тороплюсь в порт, барон. Хотел завести вам рекомендательные письма и сразу на корабль.
- Вы знаете, барон, что и я в Санкт-Петербург...
- Тогда, если вы не против, предлагаю вам компанию… если у вас нет других дел, заберём в гостинице ваши вещи и вместе со мной на корабль?
- Все вещи мои со мной, барон.
- Отлично. Главное для дворянина не забыть честь. Вот вам рекомендательные письма от Его королевского высочества прусского принца Вильгельма. Вы их ждали?
- Да.
          Трубецкой взят протянутый Геккереном голубой конверт, на котором размашисто по-немецки было написано: «Генерал-майору Адлербергу».
- Адлерберг – особа, приближённая русскому царю Николаю I, - пояснил Геккерен. – На словах прусский принц, чтобы укрепиться при русском дворе, посоветовал вам воспользоваться связями с графиней Мусиной-Пушкиной, женой графа Алексея Семёновича Мусина - Пушкина, бывшего посланника в Стокгольме. Она вам приходится двоюродной бабушкой.
- Вот этого я не знал!
- В высшем свете французская и русская кровь давно перемешана.
- так выходит, барон, я того не ведая дальний родственник известного русского поэт Пушкина?
- Вот за это поручиться не могу. В дальних родственниках сам чёрт голову сломит. Мы вспоминаем о них, когда они нам полезны.   Как соотносятся фамилии Пушкин и Мусин-Пушкин, не знаю.  Говорят, дед этого самого поэта Пушкина был эфиоп. Пьяный шкипер продал его царю Петру Великому за бутылку рома.
          Бароны рассмеялись. Вскоре показался порт. Кричали чайки. Вновь ударили склянки. Баронов ждал пароход «Николай I».

                *  *  *

          Туманный полдень 8 октября 1833 года. Кронштадт. Бастионы. Молчаливые пушки. Матросы с сонными лицами.  Свисток боцмана. Чайки. Боевые фрегаты со спущенными парусами на рейде.
          Прощаясь, барон Геккерен пожал Трубецкому руку в лайковой перчатке:
- Прощайте, месье. И помните, в России без связей не пробиться. Связи здесь ценятся много дороже денег.  Обязательно воспользуйтесь услугами забытой вами двоюродной бабушки графини Мусиной-Пушкиной, даже если она вас в глаза никогда не видела, а также письмом принца к генералу Адлербергу. А если какие трудности, добро пожаловать ко мне.  Я живу в номерах при Английском трактире на Галерной улице. Вы чем-то мне приглянулись молодой человек, и я готов стать вашим наставником, если хотите, приёмным отцом, в вашем вхождении в петербургский высший свет. Кстати, сколько вам лет? Ваш отец говорил мне, что вы 1812 года, хотя выглядите старше?
- Мы все дети 1812 года, - уклончиво ответил  Трубецкой. Геккерен принял его ответ за чистую монету.
- Вот видите. А я на двадцать лет старше. Я родился 30 ноября 1791 года от кавалерийского майора Эверта–Фридриха барона Ван- Геккерена и Генриеты Жанны –Сюзанны -Марии Нассау. Был на французской службе у Бонапарта, во флоте. Когда же в 1815 году после раздела нашей несчастной империи было создано независимое королевство Нидерландское, Бельгия плюс Голландия, стал секретарём Нидерландского посольства в Стокгольме, с 26 мая 1823 года – поверенный в Петербурге, а с 26 марта 1826 года по сей день – посланник и полномочный министр Нидерландский в Санкт-Петербурге. Оценён императором Николаем I, получил орден Анны первой степени, - отвернув  плащ, Геккерен показал Трубецкому орден.- Ну, это к слову. В общем , не брезгуйте мной.
-Благодарю, месье. Вы очень добры ко мне. С готовностью воспользуюсь услугами вашего щедрого сердца.
          Трубецкому казалось, что Геккерен, держа его руку в своей,  указательным пальцем щекочет ему ладонь. Трубецкой выдернул руку. Какая гадость! Лицо Геккерена потускнело. Стекляшки его прозрачных безжизненных глаз смотрели сквозь Трубецкого вяло, в полузабытьи.
- Я тяжело перенёс испанскую болезнь, месье, плод любви, и теперь не совсем хорошо вижу. Но мне отчего-то снова показалось, что вы родились не в 1812 году, как сказали, а много раньше, что вам не 21, а около тридцати пяти, что мы почти ровесники. Верно, ошибаюсь, - Геккерен внимательно рассматривал лицо Трубецкого, будто что-то вспоминая.- Вы моложавы…
- Ещё не открыли часов, чтобы мерить человеческий возраст, - улыбнулся Трубецкой.
- Я никогда не видел вас прежде, но по описанию вашего отца, с которым я встречался в Эльзасе, его сын несколько ниже ростом и более хрупок сложением.
          Трубецкой вздрогнул.
- Несчастный отец! Он так страдает!
- Да, он очень страдает, - протянул Геккерен, длительно поклонившись Трубецкому.
          Популярно мнение, что Геккерен был добрый старик, сжалившийся над бедным больным французским юношей, выздоравливавшим после тяжёлой болезни в провинциальной немецкой гостинице. Геккерен был добр – положение сомнительное, доброта всегда имеет причины, пока они не ясны; Геккерен был богат - несомненно; Геккерен был старик – кощунственно неверно, в момент знакомства Геккерена и Дантеса, первому только что исполнилось 42. Он представлял  тип крепкого высокого роста человека с  подвижным, склонным к перепадам настроения, характером.  Когда убили Пушкина, Геккерену было 45.
          Спустившись по трапу, Трубецкой взошёл на гранитную мостовую. Через минуту нанятый экипаж мчал его в Питер.
               
                *  *  *

          На Морской Трубецкой велел остановиться. Он вышел за четверть версты от своего дома и медленно пошёл по булыжнику тротуара. Как почти ежедневно осенью в Питере, моросил мелкий дождь. Капли стучали по багровым листьям, скатывались по круглым спинам камне в землю.  Влажный ветер ударял в лицо.  Кора деревьев вдоль тротуара потемнела, стены особняков стали серыми, смотрелись просто и величественно. Вот и его дом. Сердце забилось учащённо, рука дрогнула, сухость схватила горло. Огромный трехэтажный дом с большими просторными окнами, впускающими много света, балконами, удерживаемыми сильными кариатидами, замерзшими у мраморных мячей львами на крыльце. Девять лет был он здесь счастлив с молодой женой.  Девять лет смотрел в зрачки её серо-карих глаз, обнимал упругое лебединое тело, целовал нежные ласкающие кисти. Девять лет собирал друзей, устраивал весёлые шумные гулянки и вечеринки.  Будучи богатым, искал счастья России. За то заплатил приговором сначала к повешенью, потом – к пожизненной каторге, разлукой с женой и вот уже восемью годами скитаний.  Его дом, его собственность, что с ними теперь? Дом отобран и продан, сдан в аренду, использован под архив? Теперь он принадлежит государству, формально всем, фактически только тем, кто у власти. Царю Николаю.
          Внезапно Трубецкой поймал направленный на него чей-то резкий пронзительный, хотя и окончательно не уверенный взгляд. На противоположной стороне улицы остановился экипаж. Через отодвинутую занавеску кареты какой-то человек в генеральской форме внимательно наблюдал за ним.  Умные льдинки глаз, соломенная щётка усов, втянутые щеки, сжатые губы ищейки. Былое всколыхнуло грудь.  Ещё пять лет назад. Благодатский рудник. Генерал-майор Лепарский. Комендант рудников. Он государя , послед доклада о положении в Нерчинской ссылке.
          Не подавая виду, осторожно, чуть убыстряя шаг, Трубецкой пошёл от своего дома к Дворцовой площади. Спиной он услышал, как экипаж развернулся и тихо поехал следом за ним. 
          Трубецкой быстрым шагом достиг дворцовой площади. Круг свершился.  Он снова в сердце России. Здесь, мало, что изменилось.  Тот же зелёный Зимний дворец с зелёными статуями вдоль фронтона под серыми густыми расхристанными по небу облаками. Что означали си статуи, стоявшие почти на кровле? Гуманизм: победу всего человечества над только его разумом? Напротив жёлтое здание генштаба  с аркой, украшенной флагами, щитами, победной квадригой. Здесь, чуть подальше, в тени здания и прятался он в толпе 14 декабря 1825 года, наблюдая как шестьдесят его товарищей и водительствуемые ими солдаты, всего около 800 человек, противопоставляли себя всей России. Он дал им слово боевого офицера. Дворянина, потомственного русского князя. Корнями нисходящего к Рюриковичам, гвардии полковника, быть вместе.  Под зубом он имел яд.  Но когда он, умная голова, величайший стратег и тактик, увидел, что их, восставших, всего 800, что из обещавших десяти полков пришло неполных два, он понял, абсолютно правильно понял, что возмущение проиграно.  Он поступил умно, не присоединившись к заведомо проигранному делу, но великодушно ли? А его товарищи, их судьба: один день на Сенатской площади и тридцать лет в Сибири, на каторге.  Но великодушно ли поступили они, выдав его причастность к заговору? А было бы лучше, если б они, занимавшие куда как меньшие посты  в восстании, были казнены, сосланы, а он остался бы в относительной свободе, страдая совестью, но имея все материальные блага, ездя на балы к царю Николаю, убийце его друзей?  А если бы все их выслали из Петербурга и некого бы стало стесняться, кроме как ещё худшего предателя Ростовцева, выдавшего особенно многих, зато теперь уверенно поднимавшегося по карьерной лестнице, то разве не стыдно было бы ему стоять перед Катишь, а ей перед ним? Когда же ум убьёт совесть?
          Исакий достроили. Золотой купол его сиял в хмуром небе, а направо и назад – золото Казанского собора, а совсем направо   - золотой шпиль Михайловского замка, где убили императора Павла, налево – золото Петропавловки, а впереди строящийся Александрийский столп, золотой ангел, склонившийся над крестом, памятник царю Александру Первому, победителю войны 1812 года. Они. Солдаты, офицеры, бабы, мужики из деревень воевали, их калечили и убивали, а он. император, сидел в санкт- Петербурге и победил. Справедливость истории.
          Боковым зрением Трубецкой увидел, что Лепарский остановил экипаж, вышел из него и пешком следует за ним. Военный плащ Лепарского развевался на ветру. На площади людей было немного, смешаться с толпой не представлялось возможным. Свернув направо, оказавшись за Генштабом, потеряв на короткое время из виду своего преследователя, Трубецкой побежал.  Он пересёк мостик через мойку и вбежал во двор знакомого ему дома Волконских. Поворачивая, он заметил Лепарского, отчаянно спешившего за ним, рукой придерживавшего на бегу треуголку.
          Вот и ход со двора. Трубецкой вбежал в подъезд. Полумрак. Дверь для прислуги. Трубецкой рванул ручку.  Слава Богу, дверь беспечно оставлена открытой, как и в добрые времена гостеприимных Вронских. Трубецкой, закрыв за собой дверь на засов, прошёл в комнату прислуги. Она была пуста.  Лежала лишь вязанка дров и висел на гвозде армяк, следы жизни Гаврилы и его помощницы Прасковьи.  Трубецкой осторожно открыл следующую, липовую, выкрашенную белой краской дверь, прошёл через ряд по-дворянски, но небогато обставленных комнат. В последней из них перед зеркалом стояла незнакомая ему молодая красивая барышня.  На руках она держала завёрнутого в розовую пелеринку трехмесячного младенца, невдалеке стояла резная фигурная колыбель, где безмятежно, раскрасневшись щёчками, разметавшись от жарко натопленного воздуха, спал ещё один, годовалый ребёнок.  Вторая детская кроватка, определённая по –видимому, для того малыша, что сейчас был на руках, пустовала.  Увидев в зеркало  вошедшего Трубецкого женщина перепугано вскрикнула. Оглянувшись. Трубецкой приложил палец к губам. Женщина трогательно посмотрела на младенца на руках. Младенец не проснулся. Женщина поправила пелеринку, чтобы ему было легче дышать, снова посмотрела на Трубецкого.
          Женщина, представшая перед Трубецким, являла собой красоту необычайную. Высокая, стройная, с длинной гибкой шеей, несшей маленькую аккуратную головку с ослепительно карими глазами, от зрачков которых  как бы отходила золотая окантовка с золотыми лучами вдоль радужки, брови густые, чёрные, выпрямленные и чуть приподнятые, словно удивлённые поразительной собственной прелестью, лоб чистый, ровный, чуть выпуклый, не большой и не маленький, а именно такой, какой нужен  женщине для красоты, в обрамлении прямых гладких от природы, но сейчас искусственно завитых, русых волос с искристым каштановым после летнего солнца отливом, с вьющимися прядями, прикрывавшими изящные ушки, уходящими на затылок, носик красавицы был выточен без стол обязательной для русских женщин вздёрнутости, губки аккуратные с развитой чувственной нижней губой, как для поцелуя, открытые плечи голубого с золотым шитьём атласного платья со сборками «этажами», показывавшего спереди соблазнительное начало развитой груди двукратно рожавшей женщины, ровные и мягкие руки, высунутые из под сборных рукавов до локтей, на узких запястьях незнакомки играли  золотые с брильянтами браслеты ,  длинные тонкие пальцы украшались перстнями с рубинами и изумрудами, жемчужное ожерелье сверкало на шее, маленькая туфелька из-под платья играла перламутровыми блёстками.  Красавица была столь совершенна, что казалась неживой.  Будто она была необыкновенный человек, а одушевлённая картина из « Листка для светских людей». Словно её вырезали из журнала или свели вместе с младенцем с репродукции Сикстинской мадонны Рафаэля и заставили ходить и нравиться. Всё тело её казалось телом античной Афродиты, если б та оказалась славянкой, - округлость, не заострённость, а мягкость черт выдавали национальный характер. Оделась она роскошно, готовясь, по-видимому к какому-то выходу, замерла перед зеркалом, примеряя движения , поправляя грим, ища место на розовой пушистой щёчке для игривой мушки. Трубецкой замерший при дверях, оторопел от силы красоты неизвестной настолько, что не нашёл ничего лучше, чтобы снять цилиндр и опустить длинные руки в лайковых перчатках вдоль чёрного на красной подкладке с синим бархатным воротником редингота. Со стыдом он смотрел на свои серые туфли и бежевые панталоны, забрызганные грязью. Женщина, совершенное создание, рассматривала его без прежнего страха, видя пред собой долговязого пришельца с узким измождённым лицом, длинным носом, отрастающими густыми шатеновыми усами и пронзительным голубыми глазами. Незнакомец допустил дурной тон, вошёл в дом без приглашения, но по внешнему виду он казался человеком благородного звания, дворянином, иностранцем.  Какую опасность для жизни может причинить дворянин, тем более иностранец? Не мужик же он? Не пришёл же он грабит? В конце концов это даже романтично. Есть загадка, тайна.  Может он Картуш, Ринальдо Ринальдини, Дубровский, благородный разбойник о котором только что закончил повесть её муж.
         Во входную дверь за спиной Трубецкого постучали. Он отпрянул в сторону и снова просительно приложил палец к губам. Шурша атласом женщина    быстро прошла мимо него через анфиладу комнат в помещение прислуги. Ребёнок на её руках закричал.
- Саша, миленький, ну что ты? Спи, - ласково успокоила его женщина.
- Кто там? – спросила он  у дверей.
- Откройте генералу жандармерии! – раздался с хрипотцой металлический голос Лепарского.
- Я – хозяйка дома, - не открывая, сказала женщина.
-     Госпожа Пушкина?
- Я вас слушаю, - холодно отвечала красавица.
- Госпожа Пушкина, вас беспокоит генерал-майор Лепарский…
- Простите, генерал, я не могу вас принять. Мужа дома нет, а я не одета.
- Извините, госпожа Пушкина, но дело большой государственной важности. Не заходил ли к вам сейчас молодой высокий человек, худой, в усах, с голубыми глазами, в цилиндре, чёрном рединготе и бежевых панталонах?
         Госпожа Пушкина повернулась и посмотрела на Трубецкого. Описание соответствовало в точности.
- Кто он? Беглый разбойник? – грудь красавицы, выступавшая из-под выреза платья, стала вздыматься не столько от страха, сколько в предчувствии романтического потрясения.
- Нет. госпожа Пушкина. Он мой приятель, иностранец. Он плохо знает Петербург, мы с ним как-то разминулись…
- Но вы сказали, генерал, дело большой государственной важности?
- ….Да. Назначен час. Я хотел его представить государю. Государь не любит, когда к нему не являются или опаздывают даже иностранцы.
- Мимо Зимнего дворца он не пройдёт, генерал.
- дворник сказал мне, что видел, как он свернул в ваш подъезд, госпожа…
- В нашем подъезде много квартир. Впрочем. Дворники обычно пьяны. Простите, генерал, я на руках с новорожденным. От двери сквозит, боюсь простудить. Ищите вашего приятеля в другом месте.
- Извините за беспокойство, госпожа Пушкина.
          Трубецкой, стоявший всё это время с величайшим напряжение, теперь вздохнул облегчённо, услышав обратные шаги Лепарского, спускавшегося с лестницы. Будем надеяться, что Лепарский вполне не уверился в узнавании Трубецкого. Красавица вернулась в залу от дверей.
- Кто вы? – спросила она вопросительно.
- Жорж-Шарль Дантес,- ответил Трубецкой по-французски.- французский барон из Эльзаса.
- Натали Гончарова… Наталья Николаевна Пушкина, - поправилась красавица, с некоторым огорчением посмотрев на своё обручальное кольцо на правом безымянном пальце.  Поцеловав в лоб, она положила младенца в кроватку, выпрямилась и теперь стояла спокойно, смотря в глаза Трубецкому.
          Трубецкой чувствовал себя в ужасно глупом положении. Говорить ему с этой красивой женщиной было не о чем. С другой стороны и откланяться он не мог. Лепарский, возможно лишь притворился что ушёл, и мог ждать за дверью.  Женщина же, по-видимому, не чувствовала какой-либо неловкости стоять вот так молча и смотреть глаза в глаза незнакомому человеку. И Трубецкой вдруг почувствовал, что для неё такое молчание не только не обременительно, но вполне естественно, как, может быть, вполне естественно состояние говорливости уже при других обстоятельствах, а скорее настроении. И ещё он почувствовал, и испытал от того острое смешанное ощущение приятности и жуткого страха, что говорить с этой женщиной ни о чём не нужно, что с ней можно долго, минуты, часы, дни, недели, молчать рядом, молча сидеть, молча ходить, взявшись за руки, молча любоваться ею. Действительно, подобное чувство пугает до глубины души, потому что необъяснимо, иррационально, всевластно, требует тебя всего вплоть до готовности на смерть, не предполагая и не требуя от любимой ни ума, ни доброты, ни поступка, подчас, и ни внешности.  В подобном случае женщина влюбляет именно тем, что она такая, а не другая, свей своей физической плотью, всей эманацией характера, всем сочетанием черт. И Трубецкой уже не почувствал, а понял, что влип; что здесь не уверенная в себе, решительная и отчаянная в душевных порывах балерина Авдотья Истомина , не робкая, но цельная, способная от великого страха и на подвиг, скорее товарищ, чем женщина – Катишь, здесь воплощение, причём наиболее полное, всех женских свойств. Здесь мягкость, безотказность, ласковость, уступчивость и потрясающая физическая красота. Тихая вязкая , сладкая трясина, где уже увязли по колено ноги и где так легко утонуть.  Для Трубецкого уже куда-то далеко-далеко в прошлое  ушла Истомина и , дочь от неё, в Сибири в Благодатском руднике осталась верная Катишь, тут же в двух шагах от него была женщина, чужая жена, мать, рождавшая новое, ещё слабое, робкое, но обещающее стать могущественным, трагическим финалом, чувство.   Настоящая любовь не может быть счастливой. Умом Трубецкой совершенно чётко понимал, что эта любовь, как и вообще – любовь, глупа, что ничего хорошего из этого выйти не может, что у него есть жена, катишь, что она брошена в Сибири, что предать ещё и её после того, как он предал товарищей, он не может и не должен, что эту замужнюю женщину он всё равно рано или поздно оставит, потому что чересчур различно их положение в мире и человеческом обществе, чересчур чужды пути их судеб, что надо быть кретином, чтобы ему зрелому, мудрому, так много испытавшему сорокалетнему мужчине влюбиться с первого взгляда в двадцатидвухлетнюю девочку, успевшую уже два раза стать мамой, но болото, сладкая трясина карих глаз с золотыми прожилками засасывала его. гибкая фигура, дышавшая под атласом платья, волновала кровь, и Трубецкой начал обманывать себя. В душе он говорил, что ничего страшного не происходит, что он постоит и уйдёт, что ничем страшным это не закончится, что можно поиграть в чувство, по-мужски пококетничать, а потом разом, одним ударом, разрубить узел. Но чем дольше, тем больше. Первый лёгкий при затягивании узел обычно оказывается лишь началом серии узлов, развязывая один, часто завязываешь другой, и потом запутываешься настолько, что нет уже сил для решительного удара и не хватает мышц, чтобы поднять тяжёлый меч македонца. Трубецкой поймал себя на мысли, что ни на секунду не задумывался над тем, что женщина испытывала к нему. Неясно было, то обаяние, что исходило от неё, свидетельствовало в пользу взаимного чувства или являлось следствием конституции, источавшей любовь как бы между прочим, только в силу данного. А не иного физического устройства.  Он стояли и молчали, смотря друг на друга, купаясь в свете синих и карих глаз. Как заворожённые. Как дураки. В немом ступоре двух сердец, обретших свои утерянные половинки. Взрослые расчётливые люди, на четверть часа превратились в подростков.
- Натали! N.N! Натали! Наталья Николаевна! – послышался в комнатах звонкий голос входившего через парадную дверь в комнаты человека.
          Трубецкой и Натали вздрогнули, отвернулись друг от друга, как пойманные воры. Трубецкой отошёл к камину, тронул китайского болванчика на полке рядом с зеркалом, болванчик согласно закивал головой : да, да, да, да, да. Натали повернулась к этажерке, стала перебирать к чему-то мелкие предметы: заколки, булавки, брошки. Весёлый человек с звонким голосом быстро приближался, широко открывая обеими руками двери перед собой.
- Натали, поздравь меня! Государь пожаловал меня камер-юнкером. Поэт Пушкин -   камер-юнкер! Камер-юнкер, как звучит! Почти как фельдмаршал или обер-лакей.
         Человек со звонким голосом растворил последнюю дверь. перед Трубецким явился известный поэт Пушкин. На маленьких стопах его были лакированные полусапоги, кривые ноги обтягивали белые лосины. Из-под расстёгнутого плаща виднелся зелёного крепа  с чёрным бархатным воротником и золотыми пуговицами мундир камер-юнкера, обтягивавший круглую грудь.
- А вот и мундир! Он уже на мне. Полюбуйся. Государь заставил надеть его прямо во дворце, заранее указав портному сшить по моим меркам.
          Скинув плащ, отбросив цилиндр, Пушкин демонстрировал мундир.
- Джокер! Настоящий карточный джокер!
          Открытое лицо поэта казалось ужасным. Негроидные черты, пусть в четвёртом поколении, слишком явственно проступали в нём. Сплющенный нос, широкие скулы, темно-карие глаза навыкате, низкий лоб, короткая шея, пышная кучерявая шевелюра, шоколадный цвет кожи.  Маленький рост делал его похожим на обезьянку. Увидев Трубецкого, поэт Пушкин замолчал на пару секунд, остановившись в дверях, но потом продолжал говорить обращаясь к Натали так, словно Трубецкой был гостем жены, к которому он не желала иметь никакого отношения, показывая внешне, что мужчина принятый женой в его отсутствие имел для него то же самое значение, что пианино в углу.  Будучи близко мало знакомым с Трубецким, считая что тот в Сибири, Пушкин не мог заподозрить, какая известная фигура находится рядом с ним. Возможно, внешние живые люди имели небольшое значение для его мироощущения.
- Теперь, N. N., я камер-юнкер, как ты  хотела. И ты можешь ещё чаще бывать во дворцах и танцевать на балах, отбивая такт ножкой: ля, ля, ля.
- Я очень рада, муж мой Саша, - с трудом скрывая радость от получения супругом чина, проговорила Натали. Она подошла к Пушкину и, искоса бросив кокетливый взгляд на Трубецкого, обвив шею мужа руками, поцеловала его в губы. – У нас гости, Саша.
- Вижу, вижу, - отвечал поцелуем на поцелуй жены  Пушкин. Гости едят кости. Гм. Весьма банальная рифма. Не находите ли господин…?
- Дантес. Жорж Шарль Дантес, - поклонился Трубецкой.
- А-а, француз! Как там, «худой французик из Бордо?.. Я поэт Пушкин. Книжки пишу. Вы книжки, господин Дантес, читаете?
- К стыду своему, очень редко. Не хватает времени.
- Машенька! Сашенька! – Пушкин стремительно подошёл к детским кроваткам, склонился над ними, трогательно поправил одеяльца, поцеловал горячие щёчки. – Милые мои… Как кушали?- беспокойно спросил от Натали.
- Ничего. Хорошо, - заботливо отвечала Натали. – Саша немного капризничал. Я его укачала.
- Значит, времени книжки читать не хватает? – быстро возвратился Пушкин уже к Трубецкому. – ну тогда мой труд для вас бесполезен. Практическим людям не нужна поэзия. Впрочем. Им и проза не нужна. Им нужны деньги, женщины, слава, кареты. Дома, скорый оборот капитала, а потом – гроб с музыкой.  Скорей пойдёмте-ка со мной! -  Пушкин говорил так быстро, что Трубецкой едва успевал усвоить, переварить сказанное.
          Оставив грустно вздохнувшую Натали, Пушкин провёл Трубецкого через две комнаты в свой кабинет, помимо камина, там стояли стол, два стула, бюро, диван, полки с книгами до потолка. Над диваном на персидском ковре висели две шпаги. Пушкин быстро подвёл Трубецкого к ковру, буквально сорвал с него шпаги и протянул их Трубецкому.
- Как вы находите эти шпаги?
- Великолепны! – сказал Трубецкой. Он не льстил, шпаги действительно были хороши.  Со средней величины треугольным лезвием, стальным эфесом, витыми ручками. Как две капли воды они походили на те, что он приобрёл у еврейки в лавке Сен-Дени для поездки в Россию, но, встретившись с Геккереном и не заезжая в гостиницу, оставил в Данциге.
- У  меня такое ощущение, что я уже видел эти шпаги, если только не очень на них похожие, сделанные тем же мастером, - тихо сказал Трубецкой. Предсказание еврейки из Сен-Дени, что его судьба убить поэта Пушкина, молнией сверкнула в Глове.
- А что бы вы сказали, если б это были именно те шпаги, что вы держали в руках прежде? – настойчиво допытывался Пушкин.
- Это невозможно.. то есть возможно, но тогда это попахивало бы мистикой. Те шпаги, что я знаю, остались в гостинице в одном из немецких городов.
- А мне кажется, что это именно те самые шпаги, - загадочно улыбнувшись, сказал Пушкин.
          Трубецкой ещё раз повертел шпаги в руках. Просто поразительно, как они похожи на те, что оставлены в Данциге. Заложив руку за спину, Трубецкой попробовал сделать несколько изящных выпадов.  Одну из шпаг Пушкин удержал у себя; чуть отступив, он направил клинок на Трубецкого, наносившего удары в сторону, заложив руку за спину и, как бы шутя, скрестил свою шпагу с его. Трубецкой повернулся к Пушкину. Сначала легко, игриво, потом всё более ожесточённо они зафехтовали.
- Вы знаете, господин поэт, в принципе, холодное оружие весьма разнообразно, заговорил Трубецкой. – Я узнал это, преподавая пару лет в одной из парижских школ.
- Вы преподавали фехтование?
- И фехтование тоже. Курс предназначался для отъезжающих в Россию.
- О, фехтование в России крайне необходимо!
- Я изучал искусство владения египетскими бронзовыми палашами и кинжалами, коротким скифским акинаком  с рукояткой в виде рога на конце, длинным латинским мечом, коротким римским гладиусом, расширенным в окончании греческим мечом, длинной римской спатой, спартанским серповидным мечом, коротким галльским мечом, расширенным трапецией и изогнутым галльским мечом, гигантскими двуручными средневековыми  шпагами и мечами, короткой испанской дагой, палашами, ножами и багинетами, вставленными в ствол ружья, штыком, надеваемым на него.
- Всё это необходимо светскому человеку?
- Да, это называется энциклопедическим образованием. Осторожно, я, кажется, поранил вас.
- Ничего. Пустяки. Легкая царапина. Держитесь, учитель фехтования!
  Пушкин, несмотря на то, что  объявлял себя только поэтом. Фехтовал довольно сносно. Противник продвигались по кабинету, стараясь нанести лёгкий, но ощутимый укол в корпус.
Уже, как  мешающие, был откинуты ногами в стороны стулья и повален журнальный стол.
- Вы -  военный, господин, Дантес, как я догадываюсь по твёрдой манере фехтовать?
- Вы абсолютно правы, господи Пушкин. Я военный в прошлом, до учительства. Впрочем, я приехал в Россию, чтобы вспомнить военное ремесло, служа вашему государю.
- А я – поэт. Сочиняю стихи, поэмы, трагедии, повести и романы.
- И как, получается?
- говорят, что да. Я знаю толк в виршах, а вот вы, по-моему. Едва ли отличаете хорей от амфибрахия?
- Зато я знаю, как вывести батальон из-под огня, как окапываться, рассредоточиваться, брать высоты, сражаться в каре, строить брустверы и флеши.
- У каждого своё дело.
- Нужно ли оно? И моё и ваше. Мы не сеем и не жнём, не шьём одежд и не пускаем кораблей по морю.
- Мы не производим материального. Вы правы. Поэты здесь ещё менее нужны, чем военные. Но мы прекрасные цветки на унавоженной почве материальности.  Вы – военные,  воплощаете храбрость, мы – поэты, мечту.  Срежьте прекрасные цветки, останется один навоз. Украшать жизнь, сочинять стихи, петь песни, нестись галопом в ярких мундирах с аксельбантами через плечо на парадах, столкнуться насмерть в бою за два гектара бесплодных болот – тоже кому-то надо. Безумие разрушает скучную праведность жизни, давая ей горечь и соль.
          Трубецкой оценил умение Пушкина фехтовать.
- я вижу. Господин поэт. Что вы знакомы с боевыми стойками по Мороццо, когда впереди левая нога. А также стойкой по Вичисиани, когда впереди правая…
- И даже с пассами по Дидье, с блоком левой рукой.
          Неожиданно левым предплечьем отстранив шпагу соперника, Пушкин нанёс сильный укол Дантесу в плечо.
- О! вы ранили меня! – воскликнул Трубецкой. Оттолкнув эыес шпаги Пушкина, он повернулся так, что они оказались стоящими спинами «кор-а-кор». Оттолкнувшись спиной от спины соперника, Пушкин отпрыгнул в сторону, шпаги вновь скрестились.
- Я ранил вас, но убьёте меня вы, - сказал Пушкин.
- Вы так считаете?- не задумываясь, спросил Трубецкой.
-Об этом скоро будут знать во всех гимназиях. Дантес убил Пушкина.
          Трубецкой замер на ми, сдержав удар. Страшное видение, взявшись ниоткуда, вдруг возникло, развернулось и исчезло в никуда в его мозгу…
- Вы сказали?...
          Пушкин, сражаясь, очень внимательно смотрел Трубецкому в глаза. Так же, как чуть раньше, смотрела его женя, Натали.
- Но я… Сейчас?
- нет. Позже. На дуэли.
- Но я не хочу этого!
- И я не хочу. Всякий человек помимо воли привязан к жизни. Но такова судьба.
- Что за бред!
- у меня предсказание.
- Уличные астрологи лгут за гроши на хлеб.
- Вот письмо, - сражаясь правой рукой, левой Пушкин извлёк из кармана мундира белый пакет письма. – Я получил его сегодня утром с этими шпагами. Здесь предсказание. Писано по-французски: Дантес убьёт Пушкина на дуэли из-за жены.
- Как банально! И мы будем драться на шпагах?
- Нет, на пистолетах.
- Что за глупости! После того, что я услыхал, я никогда не стану с вами драться, хоть вытирайте ноги о мою честь. Дайте письмо.
          Пушкин передал письмо Трубецкому. Они продолжали сражаться.
- Хм. Письмо отправлено из Данцига и пришло те же пароходом, на котором я въехал в Россию с бароном Геккереном. Почерк женский. Я так и предполагал, господин поэт. Одна жидовка влюбилась в меня в Париже. Позабавившись я отверг её любовь. Теперь она мстит, пытаясь отравить чёрными предсказаниями Кассандры моё будущее. Такой настойчивостью может обладать лишь сумасшедшая.  Добраться вслед за мной уже до Данцига.
- А я верю в предсказания. В 25-м году переведённый из южной ссылки под надзор местной полиции в родовое поместье Михайловское псковской губернии…
- За что вас сослали?
- За стихи. Как Овидия, меня всегда ссылали лишь за стихи… Продолжительная осенняя непогода, долгое одиночество, однообразие жизни, непризнание, денежные стеснения, отсутствие друзей, неприятие властями, издателями, общественным мнением, которое пыталось представить меня неким монстром, грозой девиц, подвигли меня на мысль бежать из России через Дерпт, как годом раньше я хотел сделать из Одессы в Константинополь. Получить заграничный паспорт и разрешение на выезд мне было запрещено. Правительство предпочитало хранить то, что считало злом, дома.  Так вот, не успел я выехать из Михайловского, как мне перебежал дорогу заяц. Ну ладно, еду дальше, и тут на перекрёстке мне пересекает путь кибитка священника. Две дурные приметы разом уже чересчур. С досадой кричу кучеру « Пошёл домой!» И выяснилось, к добру. Не прошло нескольких дней. как грянула полиция по запросу из Петербурга. От неё узнаю о кровавых событиях 14 декабря. Неудачный побег как раз совпал с этим числом.  Отлучка из Михайловского, старая дружба с Кюхельбекером и другими заговорщиками в глаза самых недружелюбных людей неминуемо выставили бы меня причастным к мятежу.
- Вы так легко говорите об этом!
- Простите. Я играю. Расправа над 120-тью друзьями ужасна. Они считали меня пустым взбалмошным мальчишкой и не доверяли мне. Если  они  меня известили о выступлении, я приехал бы на площадь. Я не побоялся сказать о том государю.
- Поэты чувствительны! Оставим это. Укол, ещё укол. Позиции. Шаги, скачки, шаг и выпад,  скачок, закрытие вперёд, отбив, батман и финт с двойным переводом. Вы превосходно фехтуете. – искренность Пушкина расположила к себе Трубецкого.- я стану ваши другом. господи поэт. Я сломаю судьбу. За вас и вашу прекрасную супругу, - Трубецкой оглянулся на тихо подошедшую и ставшую в проеме двери, наблюдавшую за поединком Натали, - я буду драться на всех дуэлях мира, но с вами – никогда! Я клянусь своей родиной!
          Натали улыбнулась Трубецкому.
- Тогда, позвольте сказать, ваша клятва немного стоит! – раздался в кабинете чей-то новый резкий скрежещущий металлом неприятный голос, отвечавший на последние слова Трубецкого.
          Кабинет Пушкина считался проходной комнатой, и если в дверях стояла Натали, то в других появился новый человек.         
          Перестав фехтовать, Пушкин и Трубецкой повернулись в нему. Им предстал субъект очень высокого роста, страшно худой, гибкий, как лоза, с нежным, обескровленным, как бы из мрамора, лицом, без единой  растительности лысым башенным черепом, печальным выражением прозрачных глаз. слабой иронической улыбкой на тонких губах. Лакированные без единого пятнышка грязи, несмотря на осень, туфли, тщательно отутюженные серые панталоны, так что стрелки на них напоминали бритвы, длинный до щиколоток  смоляной карик с ярусом вороных английских воротников, выходящих друг из-под друга, как куклы из матрёшки, тоже без морщинок и пыли, ярчайшей белизны воротничок, элегантно подвязанный крошечной чёрной лентой на меланхолический манер галстук, выбритые под корень волос щеки, черная широкополая итальянская шляпа в одной руке, черный саквояж с чёрным зонтом на длинной белой рукояти, могущей использоваться и как трость, в другой.  Всё выдавало человека болезненного порядка, безукоризненной честности, наипринципиальнейшей щепетильности, виртуознейшего вкуса, страстно желавшего как можно дальше удалиться от людей совсем, залезть в свою скорлупу, спрятаться за черноту одежд, не сталкиваться с людьми совсем, более того, уничтожить всякую человечность в себе, оставив исключительно дух.  Мрачные ризы, абсолютная бледность и холодность кожи, сдержанность телодвижений и жестов, ровный негромкий, непринимающий возражений металлический голос, выпуклые мудрые до умного безучастия глаза, кажущееся полное отсутствие сердечности, замершая на устах печально-сардоническая усмешка делали его похожим на три дня как воскресшего Лазаря, увидавшего всю горечь посмертного существования человека, потрясённого узретым настолько, что не в силах передать другим, какие страшные тайны были ему открыты.  Либо  он был жив, а остальные мертвы, либо он был мёртвым среди живых.
- Не много стоит ваша клятва, если вы клянетесь своей родиной, - повторил ровным металлическим голосом вошедший мудрый человек с саквояжем. Бросив короткий взгляд на Пушкина, он раскланялся с Натали.
- Отчего же, сударь? Вы не любите своей родины? – холодно задал вопрос Трубецкой.
- Я её ненавижу.
- Вы имеете в виду Россию?
- Именно её. Россию, свою родину, я ненавижу, - твёрдо, убеждённо выговорил человек.
- Чедаев! – воскликнул Пушкин. Отбросив шпагу, он бросился другу на шею.
- Это Чадаев, мой друг! – объяснял Пушкин Трубецкому, крайне изумлённому поведением и словами вошедшего. – Не обращай на него внимания. Он оригинал.
          Пушкин обнимал, тискал, целовал в щёки черного человека. Тот стоял почти совершенно безучастно,  не двигаясь, едва отвечая на рукопожатие кистью, закутанной в лайковую перчатку. Скинувший во время фехтования зелёный мундир, Пушкин остался в белой кружевной сорочке.  Теперь он казался белой маленькой чайкой, бившейся на высоком утёсе чёрного каррика вошедшего.  В свою очередь раздевшись перед сражением, Трубецкой в остался серой элегантной паре; Натали, как прежде,- в голубом выходном платье. Трубецкой едва помнил Чаадаева.  Три- четыре раза, тринадцать лет назад, тот бывал на их собраниях, ещё во времена Союза Благоденствия, но потом, после 1820 года, он не видел его ни разу, говорили, что тот отправился путешествовать по Европе. В тайных обществах , ни в Северном, ни в Южном, Чаадаев участия не принимал.
          Пушкин шутливо погладил Чаадаева по лысому черепу:
- Лысый пророк снова в северной столице! Виват! Виват! Виват! Натали, прикажи Гавриле принести мадеры из буфета!
          Побежавшая Натали не заставила ждать. Она сама принесла вина, помогла наполнить бокалы.  Сама не пила, по тогдашним обычаям, укреплённым установленным Пушкиным в доме порядку, ей не полагалось. Натали отошла к окну.  Спрятавшись за вязание, она наблюдала за собравшимися.  Чаадаев был ей явно по-дружески симпатичен. Не раз Трубецкой ловил её изучающий взгляд на себе.
- Чедаев, помнишь ли былое? Задекламировал Пушкин:
В те дни, когда мне были новы
Все впечатленья бытия –
И взоры дев, и шум дубравы,
И ночью пение соловья –
Когда возвышенные чувства
Так сильно волновали кровь,-
Часы надежд и наслаждений
Тоской внезапной осеняя,
Тогда какой-то злобный гений
Стал тайно навещать меня.
Печальны были наши встречи:
Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд.
Неистощимой клеветою
Он провиденье искушал,
Он звал прекрасное мечтою,
Он вдохновенье презирал,
Не верил он любви, свободе,
На жизнь насмешливо глядел –
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.»
          Ударив по-русски бокалы, они выпили. Пушкин тут же налил ещё:
- Чедаев! Знакомься, это француз Дантес.
Чаадаев и Трубецкой поклонились друг другу. А Пушкин читал уже новые стихи:
-« У них свои бывали сходки,
Они за чашею вина,
Они за рюмкой русской водки…
Витийством резким знамениты,
Сбирались члены сей семьи
У беспокойного Никиты,
У осторожного Ильи…»
- Не надо, Пушкин, - остановил друга Чаадаев, отстранив бокал, о который тот хотел снова ударить своим. – Я был в Англии 14 декабря 1825 года… Я плакал, как ребёнок , читая газеты. Этот горе так велико. Что я было за ним позабыл своё собственное… Страшно подумать – из этих тысяч людей, которых более нет, столько погибло в минуту преступных мыслей и дел! Как явятся они перед Богом! – Чаадаев говорил ровным грустным голосом человека, потерявшего всё лучшее на белом свете.
- Э-э-э! Француз! – Пушкин, которому вино ударило в голову, схватил за плечи отвернувшегося Трубецкого.- Ты что плачешь. Француз? Ты что? Родину вспомнил? Да не бойся, не буду я с тобой стреляться, хоть в лицо подлецом меня трижды назови, хоть жену мою уведи,- Пушкин подмигнул улыбнувшейся в ответ Натали.
- Это я так, - ответил Трубецкой тоже пытаясь улыбнуться.
- прочь печали, господа! Что было то прошло! Будем веселиться! In vino veritas! Дзинь-дзинь-дзинь! Как сказал оракул волшебной бутылки у Рабле в ответ на вопрос о смысле жизни .
« На французской стороне,
На другой планете
Предстоит учиться мне
В университете»,- запел Пушкин, обняв Чаадаева и Трубецкого.
- Саша. Я объявлен сумасшедшим, - Чаадаев, который, войдя. Так и не сошёл с места, лишь опустив рядом с собой саквояж с зонтом и положив на него широкополую шляпу, поднял правую руку из-за спины, растопырив пальцы пятернёй, распростёр её над головой. – Я объявлен сумасшедшим.
          Пушкин остановился и с недоверием посмотрел на Чаадаева, не шутит ли тот.
- « Не дай мне бог сойти с ума.
Нет, лучше посох и сума,» -
Начал тихо читать Пушкин. Чаадаев присоединился к нему вторым голосом. Трубецкой отошёл в сторону.
- « Да вот беда…сойти с ума,
И страшен будешь, как чума,
Как раз тебя запрут,
Посадят на цепь дурака,
И сквозь решётку, как зверька,
Дразнить тебя придут…
А ночью слышать буду я
Не голос яркий соловья,
Не шум глухой дубрав –
А крик товарищей моих,
Да брань смотрителей ночных,
Да визг. Да звон оков…»
- Этого не может быть, - чётко. Явственно сказал Пушкин в возникшем вакууме тишины.
- Я объявлен сумасшедшим! – повторил Чаадаев.
- Так ты же умница! Один из самых образованных и умнейших людей России. Наша национальная гордость. Первый самостоятельный русский философ, именем которого мы можем гордиться. Исток русской философии.
- Царь Николай объявил меня сумасшедшим.
- О это видный психиатр! Но кроме ярлыков есть общественная справедливость.  Не может самый умный человек Росси считаться самым глупым только потому, что так назвал его коронованный лицемер империи.
- Я опубликовал в журнале « Телескоп» за нумером 15 одно « Письмо к даме».
- За одно письмо к даме объявить сумасшедшим! Сервантес тоже написал роман, но в нём больше тысячи страниц. И мы узнали. Что он гений. Сам-то про себя он давно всё знал.
- В моём письме всего несколько страниц.
- Должно быть они золотые!
- Я писал  по-французски, обращаясь исключительно к образованной публике.
- Тогда его могли прочитать не более тысячи человек в России. К тому же не все выписывают журнал  «Телескоп».
- После выхода моего письма, царь Николай случайно прочитал его. В итоге, журнал « Телескоп» запрещён, редактор Надеждин сослан в Усть-Сысольск, цензор Болдырев отстранён от должности.  Я объявлен сумасшедшим. У меня был сделан обыск. Все мои бумаги забраны в III  отделение, газетам и журналам приказано не упоминать обо мне. За мной установлен медико-полицейский надзор, меня выслали из Москвы в Питер с тем, чтобы, как говорят в полиции, разорвать преступные связи, хотя  я одинок, как и прежде; мне запрещено выезжать в свет. каждый день меня навещает полицейский лекарь заставляющий меня глотать дрянные пилюли, от которых меня тошнит, у меня кружится голова, и я становлюсь если не сумасшедшим, то идиотом.
- Что же ты написал в нескольких страницах?
- Я написал, что «в Москве каждого иностранца водят смотреть большую пушку и большой колокол. Пушку, из которой стрелять нельзя, и колокол, который свалился прежде, чем зазвонил. Удивительный город, в котором достопримечательности отличаются нелепостью; или, может, этот колокол без языка – иероглиф, выражающий эту огромную нелепую страну. Которую заселяет племя, назвавшее себя славянами, как будто удивляясь, что имеет слово человеческое».
- Так ты с ума сошёл!
- Я написал, что легко узнаю соотечественников за рубежом по тупому выражению лиц, что у российских таможенников такие фейсы, что мне  каждый раз хочется блевать, когда я, возвращаясь из-за границы, пересекаю российские посты.
- Ну о таможне , так брат, нельзя. В России – таможня святое.
- Я назвал Россию всемирной исторической свалкой. Хвостом прогресса, некрополем, городом мёртвых.
- Да ты с ума сошёл!
- Вот и император Николай так определил. Ла-ла-ла! Гоп-гоп-гоп! – расставив руки, Чаадаев с неизменным печальным лицом арлекина принялся кружиться по комнате. Жу-жу-жу. Я – мошка, я  - блоха. Ха-ха-ха!
Трубецкой и Пушкин расхохотались.
- Брось придуряться! – остановил Чаадаева Пушкин.- Ты где поселился в Питере?
- Пока мне не найдено подходящей клиники.
- оставайся у меня.
Чаадаев обнял Пушкина.
- Спасибо, друг. Дурак и развратник – хорошая парочка.
- Я больше не развратник.
- Ты что, чем-нибудь заболел?
- Нет. Я завязал.
- Что?! Прости. – Чаадаев будто впервые увидел Натали.
- Я женился.
- Я знаю, - вздохнул Чаадаев. Взяв его за руку, Пушкин подвёл к жене. В прекрасных русых волосах Натали играло светившее из-за окна догоравшее солнце. Её глаза и глаза Трубецкого снова встретились, как притянутые магнитом.
- Чаадаев.
-Натали.
 Протянута рука. Поцелуй. Двигаясь по кабинету, Пушкин зачитал:
- « Любви , надежды, тихой славы
Недолго нежил нас обман,
Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман;
Но в нас горит ещё желанье,
Под гнетом власти роковой
Нетерпеливою душой
 Отчизны внемлем призыванье.
Мы ждём с томленьем упованья
Минуты вольности святой.
Как ждёт любовник молодой
Минуты верного свиданья.
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг. Отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь: взойдёт она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена».
- Фигуры поставлены. Кажется, началась новая пьеса, - шёпотом сказал Трубецкой наклонившей к нему голову Натали.
- Пьеса давно идёт, - улыбнулась Натали. – Кажется, уже кончается первое действие.
          Пурпур заходящего за зелёные стены Зимнего дворца солнца залил кабинет, где стояли трое умнейших русских мужчин и подошедшая к ним самая красивая женщина.

                * * *

          Император Николай I работал, стоя в своём кабинете в Зимнем Дворце. Сначала царь долго читал «Теорию духовидения» Штиллинга.  Ему понравилось одно место и он зачитал его вслух : « перед наступление царства Божия воздух очистится от всех злых духов; они будут низвергнуты в большую пропасть, находящуюся внутри земли». Потом он стал думать, что турки ведут себя нагло, отряд янычар снова набежал на Кишинев, следовало их наказать. Николай достал из кармана генеральского мундира полтинник со своим изображением, Бросил его на стол.  Загадал, если орёл – объявим туркам войну, если решка – пошлём дипломатическую ноту. Выпала решка.
          Император немало удивился, когда ему доложили о просьбе аудиенции генерал-майором Лепарским, комендантом Нерчинских рудников. Только вчера после обстоятельного доклада, когда император подробно допрашивал о поведении каждого декабриста и их жён, он простился с Лепарским, и тот был отпущен назад в Сибирь. Хорошо, Николай, не терпевший менять решенья, соизволил принять в кабинете.
          Войдя. Лепарский щелкнул каблуками. Николай смотрел на него пристальным взглядом. Они были похожи. Это не казалось странным. Генералитет, а вслед за ними средние и младшие офицеры, стриглись и одевались под императора. Лепарский был на двадцать лет старше Николая.  Он показывал, каким император станет. Император открывал, каким Лепарский был.  Оба в форме, оба примерно одного роста, оба с залысинами, соломенными баками и соломенными щетками усов, у обоих узкая талия, мощный торс, крепкая короткая шея, развитые скулы, сжатый волевой рот и голубые глаза.  императора – глаза навыкат, водянистые;  у генерала – маленькие, провалившиеся, мутно-серые, обесцвеченные.  Лицо Лепарского казалось более острым и вытянутым, императора – округлым и мягким. Общее выражение лиц – родственное, дворцовое, ничего не выражающее. Немец и поляк собирались говорить об укреплении российской империи.
- Чем вызвано ваше возвращение, генерал? Я полагал, что вчера мы всё решили и вы на пути в Иркутск? Я остался удовлетворён вашим докладом. Участники декабрьского выступления спокойны и честным трудом искупают вину перед Отечеством и государем, - бесстрастно сказал царь Николай.
- да, государь. так точно. Но новые обстоятельства…- волновался Лепарский.
- Что же случилось? – иронически спросил Николай. Действительно, что могло случиться в великой, крепко стоящей империи, растянувшейся от моря до моря, что подвигло Лепарского просить повторной аудиенции?
           Лепарский с размаху повалился в ноги.
- Не велите казнить. Велите миловать, ваше величество! Пять лет я скрываю ради спокойствия вашего и чина своего. Ради покоя государства, что Сергей Петрович Трубецкой. Бывший диктатор выступления 14 декабря 1825 года, бежал из Сибири!
- Как так?! Что ты говоришь?!! – задохнувшись от  гнева, смешавшегося  с минутным страхом, пятерней пальцами в перстнях и брильянтах император вцепился в редкую шевелюру стоявшего перед ним на коленях генерала.
- Под именем Трубецкого пять лет, как числится в Сибири рядовой Черниговского полка Фёдор Моршаков чудом спасшийся из могилы осле расстрела группы Сухинова, готовившей восстание на рудниках в Горном Зерентуе.
 Задумавшись, император прошел из угла в угол кабинета, глубоко вздохнул:
- Впрочем, я давно всё знаю. Шеф жандармерии Александр Христофорович Бенкендорф доложил мне о твоих проделках.  Один из подчинённых тебе офицеров, метящий на твоё местечко, прислал подробный донос о подмене князя Трубецкого солдатом Моршаковым.  Если б не сегодняшнее чистосердечное признание, собрав материалы дела, велел бы я тебя арестовать как государственного преступника.  Оказался ты хитёр, не то таскать бы тебе в колясках руду вместе с декабристами.
          Николай подошёл к собственному портрету работы Брюллова, в полный рост, бросил взгляд в зеркало, принялся сравнивать верность изображения с оригиналом.
- Заимев паспорт французского подданного барона Жоржа-Шарля Дантеса, усопшего в германском городе Данциге, Трубецкой  под его именем прибыл вчера, 8 октября, на пароходе «Николай I»  в Санкт-Петербург. При личном моём преследовании князь укрылся от меня на квартире неблагонадёжного поэта Пушкина, жена которого Наталья Николаевна, урождённая Гончарова, вводя в заблуждение, отрицала наличие преступника на квартире мужа.  Наведя справки в пароходстве, проведя тщательное личное наблюдение, я окончательно уверился, Государь, что не обознался и въехавший в Россию барон Дантес есть не кто иной, как бунтовщик князь Трубецкой. В настоящее время укрывается на квартире нидерландского посланника барона Геккерена, с которым завязал дружбу в Английском трактире на Галерной улице. Ваше величество! Прикажите шефу жандармерии генералу Бенкендорфу дать мне жандармов, чтобы личным участием в задержании беглого преступника искупить вину пятилетнего молчания.  Ради сохранения чина попутал бес!
- « Сбились мы. Что делать нам!
В поле бес нас водит видно.
Да кружит  по сторонам», - так сказал поэт Пушкин, - Николай поднял Лепарского с колен. – Впрочем, и про Дантеса я все уже знаю, - царь выдвинул ящик стола, бросил поверх белый пакет письма и золотой кинжал, найденный в Сибири и оставленный в антикварной лавке в Париже.- Не далее , как вчера, с морской почтой от нашего атташе в Пруссии я получил вот это письмо и кинжал, который может быть использован в качестве улики для опознания Трубецкого. Письмо и кинжал атташе передала некая дама, пожелавшая остаться инкогнито. Дама, по-видимому, чем-то обиженная Трубецким, сообщает об обстоятельствах его пребывания в Париже, где он преподавал русский язык и фехтование в школе для французских эмигрантов, о смерти несчастного юного барона Дантеса в Данциге, и  о том, что Трубецкой воспользовался паспортом усопшего.  Кстати, морская почта с сообщением о возвращении в столицу Трубецкого прибыла вчера на том же пароходе « Николай I» , на котором приплыл он сам.
- Браво! – вырвалось у Лепарского в восторге о работы заграничных агентов русской полиции.
- Браво, браво… - похлопал двусмысленно его по плечу император,- далее неизвестная дама, переходя от реальности в мистику, пророчествует, что Трубецкому, укрывшемуся под именем барона Дантеса, суждено здесь в России убить нашего известного поэта Пушкина.
- Какой бред! – снова вырвалось у Лепарского. Широко раскрыв маленькие глаза, опустив нижнюю челюсть, он внимательно слушал царя.
- Вы не верите  в пророчества, генерал? – иронически улыбнулся Николай.
- Конечно нет. В России сплошь пророки, и не одного человека дела…
- Кроме Александра Христофорыча Бенкендорфа, главы III - го отделения, - уколол император.
Лепарский проглотил пилюлю:
- Государь, отчего вы не повелите немедленно схватить Трубецкого, располагая такими вескими доказательствами?
- Оттого, что я верю в мистику. Давайте. Шутки ради, погадаем на Пушкина. Возьмите Библию, генерал!
          Лепарский пожал плечами; исполняя императорскую блажь, он взял с полки толстенную каноническую Библию в рыжем кожаном переплёте. Николай опять улыбнулся.
- Мы только играем, генерал. Закройте глаза, и шутки ради откройте Библию наугад. Смелее. Гадаем на Пушкина.
          Часы не секретере ударили четыре часа по полудни. Что-то сверкнуло на улице, то ли заходящее солнце выглянуло из-за туч, то ли стая чаек пролетела в смурном осеннем небе к Финскому заливу.
- Читайте.
          Выполняя повеление царя, Лепарский открыл наугад Библию. Он не знал, что читать. На открытой странице было много строк. Под пристальным взглядом царя Лепарский начал с середины: - « Марк X, 34: «И поругаются ему, и уязвят его, и оплюют его, и убьют его…»
- Вот как! – задумчиво воскликнул император.
Лепарский захлопнул Библию.
- государь, нужны скорейшие меры.
- Вы говорите, как старик Аракчеев.
- Теперь, когда вы знаете…
- Я и про декабристов всё знал.
- Государь, мне кажется, не следует подобно вашему покойному  царственному брату, императору Александру, впадать в пассивный фатализм. Последствия его всегда печальны, и не только для царей, но и для царства.
- А не много ли вы себе позволяете, генерал Лепарский, поучая государей?
- Простите… Но отчего же не предотвратить…
- Оттого, что у людей, и у стран свои судьбы. Своя судьба у Франции, своя у Америки, своя – у России. Своя судьба у поэта Пушкина, своя – у генерала Лепарского, своя – у царя Николая.
- Еще раз простите , государь, но я ясно вижу, вам передалась болезнь прежнего царя Александра Павловича.
- Это не болезнь. Это русский дух. Александр всё знал про декабристов, и я знал, и  Аракчеев, и самый первый – Бенкендорф.   Мы не предотвратили, они начали  чего добились? Фанатик Каховский  застрелил офицера Московского полка и старика генерал-губернатора графа Милорадовича, а за это сколько бунтовщиков, и не офицеров, а ведомых ими солдат, младших чинов, погибло под картечью и на Сенатской площади, и на Неве, когда они бежали к Петропавловке, сколько утонуло в промоинах, сколько Черниговцев легло на снегу под Белой церковью, пять зачинщиков повешены, четырнадцать десятков лучшего дворянства разжалованы и сосланы на каторгу, где им суждено погибнуть от холода, болезней, непосильного труда. И многие уже погибли! Мщение более, чем достаточное. Вот итог тем, кто хотел изменить судьбу России. Жизнь в России идёт, как идёт. Не надо ни торопить её, ни вставлять палки в колёса… Давайте погадаем вашу судьбу, генерал?
- Я не хочу. Извините, государь. Не верю!.
- Во вы поляки! Испорчены католичеством! Во что же ты веришь? Не может человек без веры. Чего в жизни хочешь?
- Говорить честно, государь?
- Честно отвечай , каналья.
- Шефом жандармов хочу стать. Занять место графа Бенкендорфа. Жажду перевода из Сибири в Петербург. На новое, хорошее во всех отношениях место. Ощущаю силы в себе.
- Значит , лучшей ищейкой России хочешь стать? Что же, каждому своё. Оставайся пока в Питере, разрешаю. Попробуй изменить судьбу.   Сохранишь жизнь Пушкина, сделаю тебя шефом жандармов, удалю Бенкендорфа. Пушкин, хоть шалопай и бабник, но лучший в России поэт. Мне как лучшему монарху нужен лучший поэт, как красивый брильянт на пальце. – Николай осмотрел усыпанную дорогими камнями руку. – Не спасёшь Пушкина от его судьбы, значит не изменить тебе судьбы и своей собственной, до смерти каторжников пасти тебе в Сибири.  В захолустье, в лагерях, жизнь жандармского начальника, сам знаешь, мало отличается от существования охраняемого им вора.
- День и ночь буду следить за Пушкиным!
- Вот-вот. А у меня развлеченье будет посмотреть, кто кого, ты или судьба,  в которую ты не веришь.
- К Пушкину въехал объявленный сумасшедшим за крамольную статью известный вольнодумец Чаадаев, недавно высланный из Москвы. Позвольте, государь, быть определённым к Чаадаеву под видом полицейского лекаря с тем, чтобы войти в дом Пушкина, которого, как зеницу ока, охранять берусь.
- Валяйте, генерал, - презрительно усмехнулся Николай. – Ч чтобы волосок не упал с головы Пушкина! А я посмотрю, что у вас получится.
- А Трубецкой, государь?
- Так вот, кто кого. Трубецкой ли под именем Дантеса убьёт Пушкина, как пророчат ему звёзды, или вы спасёте Пушкина и станете шефом жандармов, как хотите сами, человек!
Лепарский щелкнул каблуками. Николай задержал его:
- Погодите. Напоследок погадайте мне. Закройте глаза. откройте Библию. Раскройте глаза. Читайте.
Лепарский выполнил. Книга открылась на прежнем месте:
- Марк X, 34 : И поругаются ему. и уязвят его, и оплюют его, и убьют его».
         Николай побледнел как полотно.
- Вот видите, государь. Это случайность. Книга раскрылась на замятом месте.
- Кто же его замял?! – зло кричал Николай. – Вы?! Идите!!
Лепарский почти выбежал из царского кабинета. оставшись один, император Николай прошептал:
- Но это потом, позже. А пока – Пушкин.  Часы пробили четверть пятого. Опять что-то сверкнуло за окном.

                *  *  *

          Остаток осени 1833 года и январь и январь 1834 года Трубецкой Наталью Николаевну Гончарову не видел. Трубецкому, благодаря письму прусского принца, удалось заручиться поддержкой генерал-майора Владимира Фёдоровича Адлеберга, который только что  получил чин директора канцелярии военного министерства, а также своей дальней родственницы, т.е. родственницы Дантеса, совершенно уже дряхлой полуслепой старушки графини Мусиной-Пушкиной. ; ощупав трясущимися сухими руками его курчавую голову, старушка, не видя ни зги, признала его роднёй, красавцем, сулила большое будущее и дабы способствовать оному, взялась переговорить  с рядом графов, князей и генералов. 27 января 1834 года Трубецкого-Дантеса допустили к офицерскому экзамену при Военной академии по программе школы гвардейских юнкеров и подпрапорщиков, причём освободили от экзаменов по русской словесности, где он неожиданно для тяжёлых на иные иностранные языки французов показал невероятные успехи, скоро начав говорить почти без малейшего акцента, экзаменовали его лишь по уставу и военному судопроизводству. Военное дело сдать бывшему гвардейскому полковнику было не трудно. 8 февраля 1834 года по высочайшему приказу Трубецкого  зачислили корнетом в Кавалергардский полк вместе с ещё одним французом, маркизом де Пина. Поэт Пушкин 26 января 1834 года записал в своём дневнике : « Барон Дантес и маркиз де Пина, два шуана, будут приняты в гвардию офицерами. Гвардия ропщет».

                *  *  *

          Закружились, завертелись в польках, вальсах и котильонах атласные, шелковые, арахатные, батистовые, креповые, поплиновые, муслиновые ,левантиновые, громуаровые, гро-детуровые, гро-гровые, трю-трюровые, гродориановые, сатентюрковые, бомбовые, крепрашелевые, кисейные, кринолиновые и прочие разноцветные дамские бальные платья, большинство прелестных названий которых забываются, когда кухарки правят государством.  Государь император  с бледным благородным лицом, напомаженными усами, в мундире  бригадного генерала, звании дарованном императором Александром I, сам себя Николай повышать в звании или давать награды считал неприличным, оставаясь бригадным генералом до кончины, открыл бал вместе с государыней-императрицей Александрой Фёдоровной. Александра Фёдоровна обматерела, стала крепкой, но худой, жилистой, сбитой, как из камней, дамой с гордой осанкой, ясным, покорным взглядом светлых глаз. Чахотка юности отступила, здоровье окрепло. По-прежнему хранила она верность мужу и рожала детей. Царственный муж же оставался ветренен и буквально набрасывался на хорошеньких. Великолепное левантиновое платье царицы - цвета маренго, усыпанное брильянтами; с огромным алмазом фероньерка на лбу; агатовые подвески на золотых серьгах, звонко гремящие при движении; причёска а-ля Помпадур, убранная живыми розами; легкая розовая пелерина на плечах; розовые туфельки, сделанные под римские сандалии, остаток античной моды XIX века, привлекали всеобщее внимание. Царицы всегда на виду. Многие дамы с завистью примечали, что царица не пренебрегла фижмами. Мода короткого века Бонапартистской  Франции и ренессанса Бурбонов, повторения естественных форм, вновь менялась, возвращаясь к ивовым, металлическим,  с применением китового уса и конского волоса каркасами. Пройдет немного времени. Две-три недели слетать хорошим гонцам до Парижа и обратно и ещё  через три-четыре дня, время примерок и подгона платья, русские барышни перещеголяют императрицу. Их фижмы, каблуки, банты и вертюгадены превзойдут не только Александру Фёдоровну, но весь век блистательных Людовиков XVIII столетия. Да, журнал «Модный свет» имел всегда тиражи много большие, чем «Москвитянин», «Телескоп», «Сын Отечества», « Северная пчела», а позже «Современник», картинки засматривались до дыр, выкройки затирались в прах.
          Плавно, изящно, правильно, как машина, танцевал государь император. Первый танец всегда он отдавал жене.  Плавно, изящно , правильно танцевали мундиры и фраки с бальными платьями. первый танец господа отдавали женам и наречённым невестам.  Вопрос состоял в том, с кем император и господа офицеры и чиновники будут танцевать второй танец. Второй танец танцевался с фаворитками, любимыми и любовницами. Взоры присутствующих приковались к императору, кого выберет он.  С легкой иронической улыбкой на тонких сухих губах государь твёрдым военным шагом подошёл и поклонился Наталье Николаевне Пушкиной, в девичестве Гончаровой.  Двор беззвучно ахнул. Наталья Пушкина протянула государю руку, принимая приглашение. Иссиня-красной массаки креповое платье Натали, надетое поверх белой атласной юбки, строго повторяющее её фигуру, с шлейфом, украшенным гирляндой мёртвых лилий, закреплённом наверху, с отделкой блестящей золотой кистью через плечо привлекало всеобщее внимание. Намеренно простая причёска Натали с русо-каштановыми локонами вдоль покатой обнажённой спины, с теми же вплетёнными в волосы лилиями, что и на платье, вызывали раздражение. Костюм Натали будто хотел дать бой наряду как царицы, так и других дам.  Такого не было ни у кого. Подделанное под естественное платье Натали, как бы возвращённое из старых добрых времён, сражалось с отчаянной искусственностью бальных платьев остальных дам.
          Оркестр играл полонез. Впереди шёл император с Натали, за ним – другие господа и дамы. Александра Фёдоровна танцевала с нидерландским посланником бароном Геккереном. Большую част танца с Натали император молчал.  Он плавно, правильно вёл Натали вдоль зала, спокойно смотрел на неё своими стеклянными, чуть выпученными серо-голубыми глазами. Николай сознавал, что Натали его собственность, как и любая другая женщина империи. О дворянки до крестьянки, она принадлежит ему душой и телом. Если б он только внешне проявил своё желание, любая из окружавших его аристократок тут же оказалась бы в его постели.  Но физические возможности императора были ограничены, он был пресыщен, связи его рано или поздно открывались, вызывали толки, толки рождали осуждение и подражание, общественная нравственность становилась всё хуже, чем до того; покой гигантской империи от Швеции до Америки казался императору привлекательнее. И он предпочитал желать внутренне, в себе, созерцая свои живые владения в танцах и на аудиенциях.  Редко император снисходил с царского Олимпа в дворянскую юдоль.
          Император, беззастенчиво глядя на золотую цепочку в откровенно тогдашней моде вырезе платья Натали, скользя стеклянными выпученными глазами по цепочке к слоновой кости медальону, изображавшему Артемиду на охоте, спрятавшемуся между красивых, похожих на огромные виноградинки, развитых грудей дважды успевшей стать матерью даже не двадцатидвухлетней женщины, сказал ей:
- У вас такое дорогое и прекрасное платье, Наталья Николаевна. Откуда оно?
- Недавно из Парижа,- ответила Натали. Золотые прожилки её глаз играли мерцанием зальных свечей. Она смеялась от удовольствия поддерживать разговор с императором.
- Стоит  больших денег?
- О! Колоссальных!!!
- Откуда же средства?
- Это с той суммы государь, что вы даровали моему мужу, камер-юнкеру Александру Пушкину, на издание собрания сочинений.
- М-да.. По-видимому, это большая часть суммы! – вздохнул государь, удивляясь простоте ответа своей подданной.
          Император и Натали снова закружились в вихре танца. В мыслях Натали спала с императором, а он был близок с ней. Самая красивая из молодых самок великой империи получила честь танцевать с самым могущественным самцом в ней. Ему, всесильному, принадлежит бескрайняя территория и люди на ней. Глаза в глаза смотрели император и Натали, без слов понимая, что думает и чувствует каждый из них. Им казалось, что они самые большие хитрецы, и только они знают тайну  обоих, что вот сейчас в танце, они отдаются друг другу, но весь двор уже знал их тайну и взглядами или словами сообщал каждому присутствовавшему о новой фаворитке. Император желал обмануть всех, не склоняясь к физической близости, и в угоду ему, движимые страхом потерять должности, звания и доходы, стремясь приобрести новые привилегии, придворные делали вид, что ничего не замечают, как бы даже состязаясь, кто не заметил больше и лучше.
          Но поэт Пушкин, муж Натали, не танцевавший с женой из-за стеснения за свою внешность и первого столь обязательного для двора танца, маленький уродливый человек, на голову ниже совей супруги, с ногами колесом и лицом Приапа, стоявший у колонны с выводком из трёх сестёр Гончаровых, невышедшие замуж, они тоже  жили в его доме, и он их тоже содержал,  в диком мундире камер-юнкера зелёного сукна с красной лентой, как у жениха, через плечо, бежевых в крупную клетку панталонах со штрипками, введённых в моду Панаевым, Пушкин тоже ясно видел тайну императора и своей жены. Его обманчиво успокаивало, что, как ему казалось, другие не замечают или не смеют показать, что замечают, душевной измены его жены. Но мстить страстно хотелось. Больше всего его, любившего свою жену как красивую игрушку, а более чем красивой заводной игрушкой она не была, бесило, что он может скорее убить её, сломать её механизм, чем заставить полюбить себя, урода, горячо любившего её. Она ценила внешнее, он - внутреннее, в подобных случаях гармония исключение.
          Чтобы наказать жену, Пушкин решился пригласить на танец родную сестру Натали, Александру Гончарову, еще более высокую чем, сестра, худую некрасивую девушку с чистым взором близоруких желтоватых глаз, несколько кривой на одну сторону, с гибкой длинной шеей, маленькой головкой, убранными в клубок светло-русыми волосами с короткими локонами вдоль впалых щёк, отсутствующей грудью, неразвитым тазом, чересчур протяжённой грудной клеткой, широкими плоскими коленями и большого размера стопами. Носик её был крупноват и остёр, щеки усыпаны не сходящими ни зимой, ни летом, веснушками. Поплиновая туника жёлтого цвета с пятаками жёлтого гороха удивительно не шла ей. Туфли без каблуков не могли скрыть непомерного роста. Александра тридцатый год не могла выйти замуж. Сначала по молодости, потом по уродливости, отсутствию приданного, наконец , по возрасту.  В отличии от Натали, впрочем, как большинство некрасивых девушек, Александра безумно любила читать. Не переживая собственных страстей, она жила чужими.
          Александра пожирала Пушкина жадным взглядом фанатички, счастливым случаем оказавшейся рядом со своим поэтическим кумиром.
- Пишите сейчас что-нибудь, Александр Сергеевич? – спросила, танцуя очень жеманно от сознания находиться в паре с великим человеком, Александра.
- Нет, свояченица, ничего пока не пишу, - грустно, механически ответил поэт.
- Вы стали так мало писать, с тех пор как женились!
- Жена заменила Музу.
- Недавно сочиняли поэму «Осень» и бросили, а там такие прекрасные слова:
« Унылая пора! Очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса –
- Люблю я пышное природы увяданье
В багрец и золото одетые леса…»

  - Александр Сергеевич, вы меня совсем не слушаете. Вы смотрите, как ваша жена, моя родная сестра, танцует с государем. Правда, Натали хороша?
- Великолепна! – вздохнул Пушкин.
- Самая красивая женщина России досталась в жёны лучшему поэту.
- Душой она не принадлежит мне, - Пушкино больно было разговаривать.
- Достаточно и тела такой красавицы!... Я и другая сестра, Екатерина, ненавидим Натали. Она высосала красу из наследственности семьи  Гончаровых для себя одной, оставив мне ум и чувство, Екатерине – хитрость и чувственность.  Глупцы мужчины ценят лишь внешнюю привлекательность. Натали выскочила за вас замуж в шестнадцать лет, а мы с Екатериной до сих пор не замужем; ей уже двадцать шесть, а мне тридцать. Кто меня возьмёт старую девушку? Я настолько неприятна, что вы даже когда танцуете, смотрите не на меня, а на мою сестру Натали.  Если б я была вашей женой, я не смотрела бы так на государя, как смотрит на него Натали. Она буквально отдаётся ему в танце!
- Саша, не говори глупостей! – Пушкин бросил Александру посреди зала, широким шагом пошёл через ряды танцующих к стене, где стояли воздерживавшиеся от полонеза господа и дамы.  Александра собачкой побежала за ним следом.  Захлёбываясь от слёз она читала  Пушкину его изменённые под себя стихи:
- « Я вас люблю безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томима;
Я вас люблю так искренно, так нежно,
Как дай вам бог  другая бы любила…»
          Трубецкой на днях произведённый в корнеты, задержавшийся у портного, шившего новый мундир, опоздал на бал. Он вошёл когда уже танцевали второй танец. Спеша поклониться Пушкину, он разминулся с ним, тот уже успел отправиться танцевать с Александрой. Тогда, не теряя минуты, не раздумывая, чтобы убить время, Трубецкой пригласил на полонез третью сестру Гончаровых, Екатерину. Двадцатишестилетняя  красавица по бедности приданного, как и Александра,, никак не могла выйти замуж. На нищих красавицах женятся почти лишь поэты. Но если Александра из-за возраста и внешней непривлекательности, совсем оставалась без надежд, то более привлекательная и молодая Екатерина лелеяла свой последний шанс. В волнении теребя  разноцветный павлиний веер, Екатерина стояла у колонны, одетая в блестящее жаккардовое платье с узором  в виде египетских иероглифов, с круглой головы упал на плечи броский купавинский платок. Белоснежная кожа, алые губки бантиком, маленький аккуратный носик, пушистые щёчки, чёрные вороные густые волосы, убранные назад, с непослушными локонами, устремлёнными к  смуглым волооким глазам с роскошными густыми бровями, чудесные плечи, бедра, фигура, осанка, шея, чем не жена? Но предложений, как ни странно. Не следовало. Иным дурнушкам везло, а ей видно не судьба.
          Трубецкой изящно величаво повёл Екатерину по залу.  Он не придавал танцу с ней никакого значения, жадно выискивая глазами то Натали, то Пушкина, то императора. Екатерина же предалась танцу вся. Приглашение на танец для неё равнялось первому шагу к предложению. Ей, которой так мало осталось до роковых тридцати, надо было использовать танец на все сто. Трубецкой, т.е. Дантес, был молод, симпатичен, офицер, француз, следы столь соблазнительных для женщин страстей избороздили его лоб, сложились в  горькие морщинки разочарования у края губ, в решительные складки преодоления препятствий у носа с горбинкой. Высокий рост, изящное строение, пронзительные голубые глаза, волосы светлые то ли от природы, то ли от ранней седины, тайна изгнания из Франции и имени, военная форма необыкновенно шедшая ему, все делало Трубецкого сверх меры привлекательным для женщин. Он был не женат, а значит, жених.  В возможности каждая девушка готова выйти за многих, встретившихся на её пути. Выбирает она одного, обычно ошибочно.  Избранник как правило недостоин.  Тогда девушка заводит любовника или выходит замуж повторно, иногда единожды. Трагедия в том, что и в новых избранниках девушка обычно ошибается ещё горше, чем в самом первом. Опустошённая разочарованиями она остаётся одна. Семья не препятствует одиночеству. Нет счастья на земле.
          Екатерина до безумия увлекалась заграницей.
- Вы француз? – спросила она Трубецкого, чтобы как-то прервать молчание и завязать разговор. Чёрные влажные глаза её, казалось, смотрели ему в самую душу. Екатерина тяжело дышала развитой грудью и прижималась на поворотах всем телом. Под жаккардовым платьем и чулками  Трубецкой чувствовал её горячие живот и ноги.
- Да. Я – француз, - не колеблясь, спокойно сознался Трубецкой.
- Как я вам завидую! Какое счастье быть гражданином великой свободной страны!
- Во Франции ещё монархия.
- Всё дело идёт к республике, я выписываю парижские газеты.
- Названия укладов меняются, суть остаётся одной- группы людей стремятся к власти, чтобы положить налог на достояние подданных.
- Вы циник?
- Я реалист.
- Гегель тоже называл себя реалистом.
- Красивым молодым девушкам вредно читать скучные серьёзные книги.
- Я вычитала это в сносках книг о любви.
- Вы замужем?
- Нет.
- Кто вы?
- Я – средняя сестра Натали Гончаровой, жены поэта Пушкина. Мен зовут Екатерина.
- Прекрасное имя. У нас во Франции так звали одну королеву. Она была красива, родила пару королей, но имела слабость травить недругов медленными ядами. Меня зовут барон Дантес.
- Шуан?
- Да, я сторонник низвергнутого короля. Теперешний Орлеанский дом – пародия на монархию.
- Иногда при монархиях больше демократии.
- Повторяю, смотрите в суть, а не в названия.
- Танец так быстро закончился.
- Мы ещё потанцуем.
- Мне интересно беседовать с вами.
- Мне нравится, когда меня слушают красивые молодые девушки.
          Танец кончился. Трубецкой возвратил Екатерину на место. туда же подошёл с Александрой Пушкин.  Он зло смотрел на Натали, прощавшуюся с государем.  Трубецкой поклонился Пушкину:
- Здравствуйте, господин поэт. Вот видите, вы ещё живы. Пророчество из Данцига не спешит сбываться, - шутливо сказал он.
- Баронесса Крюдегер гадала мне бояться белой головы, - отвечал Пушкин, вглядываясь в цвет волос Трубецкого. Тот был светел. – вас модно поздравить, барон, вы произведены в корнеты? – улыбнулся далее Пушкин, спускаясь взглядом на новый мундир Трубецкого. не смотря на веру в пророчества, к которой он был сильно склонен, Пушкин ощущал невыразимую симпатию к Трубецкому, спешившую перерасти почти в дружбу.
- А вы в камер-юнкеры? – Трубецкой кивнул на мундир Пушкина.
- Корнеты и юнкера, которым за тридцать, это шуты! – сердито сказал Пушкин, глядя на идущую к нему счастливую, задыхающуюся от танца Натали.
- Смеясь, говорят миру правду, - сказал Трубецкой.
- А мир продолжает жить во лжи. «Не дай вам бог сойти с ума!»
- Как ваш  друг Чаадаев?
- По-прежнему живёт у меня. Хочет оправдаться перед государем. Пишет «Апологию сумасшедшего»… Как ты танцевала, дорогая? – спросил Пушкин подошедшую Натали.
-Ах, государь так великолепно танцует! С ним танцевать одно удовольствие! – беззаботно отвечала Натали.
- А со мной? – спросил Пушкин.
- ты вечно наступаешь на ноги, дорогой. Лучше сочиняй стихи, у тебя это лучше получается.
- Как тебе это:
Всё кончено: меж нами связи нет.
Ты молода: душа твоя прекрасна,
И многими любима будешь ты…?
- Нет, не складно. Мне больше нравится: «давайте пить и            веселиться!» - отвечала Натали, следя глазами за императором, который тем временем возвратился к императрице Александре Фёдоровне.
- А мне, -сказал Трубецкой, - человеку сугубо практическому, всё-таки нравится вот это у господина Пушкина:
« Если жизнь тебя обманет,
Не печалься , не сердись!
В день уныния смирись:
День веселья верь, настанет.
Сердце в будущем живёт,
Настоящее уныло:
Всё мгновенно, всё пройдёт,
Что пройдёт, то будет мило».
- Простите, господин француз, но вы прочитали моё стихотворение с таким чувством, что не верится, как вы сказали прежде, что терпеть не можете мои стихи?
- Я остаюсь при своём мнении.  Процитированное мной стихотворение нравится мне относительно других. Я не терплю в вашем творчестве, господи поэт, воровства европейских сюжетов.
- например?
- Повесть»Дубровский» написана с «Ринальдо Ринальдини», трагедия «Борис Годунов» с шекспировских хроник, «Каменный гость» с « Дон Жуана» Мольера, который взял сюжет у одного из испанцев, а тот  - у Лукиана.
- Ваши придирки банальны. В них нет глубины.
- Язык писателя способны оценить его земляки, утренней росой испаряется он при переводе, иностранцы ценят идеи. Мы в Европе…
- А мы, что в Азии?
- Одна моя знакомая полуеврейка-полуцыганка сказала, что Европа едва начинается за Вислой.
- Цыгане лучше знают географию ,чем нации оседлые… Познакомьтесь лучше барон, с сёстрами моей жены.
- Я уже познакомился с Екатериной.
- А эту зовут Александра, - небрежно кивнул Пушкин.
- Наталья Николаевна, ваши сёстры очаровательны.
- Правда?! – ехидно воскликнул Пушкин. – Тогда женитесь на одной из них. Я их никак не могу выдать замуж. Они не так уж стары. Александре тридцать , Кате – двадцать шесть.
          Александра и Екатерина покраснели до корней волос. Наталью Николаевну передёрнуло. Оркестр заиграл новый танец. Царь смотрел на Натали. Пушкин бесился, чувствуя взгляд государя на своей жене. Пушкин страшно нервничал.  Ему хотелось пригласить на танец свою жену, но он стеснялся привлечения внимания, камер-юнкерства, внешнего уродства, того, что Натали на голову выше его ростом.  Государь же тем временем отделился от Александры Фёдоровны и сделал шаг в направлении четы Пушкиных. Пушкин побагровел.  Он вздохнул с облегчением, когда безусый юнец ротмистр Ланский, взявшийся, словно с неба, белкой подлетел к Наталье Николаевне: растерявшись, та дала согласие, и они унеслись в вальсе.  Государь остановился, вернулся к Александре Фёдоровне и пригласил её. Пушкин удовлетворённо хмыкнул. Желание страшной мести сверкнуло в его глазах, он поклонился Екатерина Гончаровой. Трубецкому стоявшему рядом, выходило пригласить Александру, но посланник Геккерен опередил его, поклонившись Александре первым.  Надменное лицо его, обрамлённое остатками рыжей шевелюры, бесцветные пятна глаз, сверкающая лысина, долговязая фигура, золотое шитье мундира посланника выражали снисхождение.
- разрешите вас ангажировать, мадемуазель, - обратился Геккерен к Александре.
- Нет, спасибо.
- Отчего же?
- Вы мне не нравитесь.
- Простите, но мне кажется, вы одиноки. И я одинок. Меня совершенно никто не…
- Лучше быть ни с кем, чем с кем-то… Я хотела бы вальсировать с бароном Дантесом.
 Трубецкой, краем уха подслушавший разговор, улыбнулся.
- О! Этот обаятельный молодой человек – мой названный сын. Я обрёл его на дорогах германии. В настоящее время я направил необходимые бумаги в правительство Голландии об узаконении нашего родства.
- Странное родство. Мне казалось, что вы почти ровесники. Впрочем, с сыном танцевать много приятнее, чем с отцом.
          Трубецкой поклонился Александре. Скоро он закружился вместе с ней в танце. Трубецкой был высок, худ, и вместе с Александрой они смотрелись как хорошая пара. Геккерен остался один. Вставив в глаз монокль, он наблюдал за танцующими. Через плечо Александр Трубецкой смотрел на движущуюся в паре с ротмистром Ланским Натали. Против воли, как магнитом, его тянуло к этой женщине.
          Безусый бесцветный ротмистр боготворил Натали, как кумира.  Бледная шея его, бледные щёки, бескровные тонкие губы, похожие на паклю брови, баки и шевелюра, некогда рыжая, теперь, к зиме, палевая, высокая худая стать с руками и ногами палками, узким тазом и торсом, делали его жидкой сумеречной тенью, внезапно явившейся при свете дня. Выражение лица и вся его фигура пели преклонение. Не сразу решился он подойти к первой красавице Санкт-Петербурге, долго ходил кругами рядом, прятался за спины знатных господ и дам, тайно поглядывал желая  быть около. Первейшим желанием жизни его стало желание физической близости с ней, хотя любил он её не за тело, тем более не за душу, а всю, как есть. Три года назад, случайно увидев во время венчания Пушкина её в церкви Большого Вознесения у Никитских ворот в Москве в белой кисее невесты поверх белого шерстяного платья, ангелоподобную, стоявшую перед аналоем со своим каракатицей мужем, стихи которого, как и вообще поэзию, Ланский, не понимал, но горячо любил, он раз и навеки влюбился в неё всем маленьким существом своим. Тогда ему уже было за тридцать, но родители и старшая родня его считали, что не достиг он ещё возраста возмужалости и не позволяли выезжать в свет, пусть и окончил он кадетский корпус и уже не служил. Потому Ланский мог лишь издали и понаслышке наблюдать за первыми шагами в свете обожаемого им творения. Однажды позапрошлой зимой вырвавшись от нянек, он оказался, спрятавши мундир под бобровую доху свою, смешанным с третьесословной публикой, собравшейся у подъезда Зимнего ждать выезда с Масличного бала богатых гостей русского императора. Среди многих вышла из дворца и она. Через армяки и тулупы крестьян, мастеровых и купцов, просовывая голову меж их плечами. Неоднократно вставая на цыпочки, увидел Ланский вдали обоготворяемый им предмет. Бросился он бежать вслед за санями  Натали. Натыкаясь на спины глазеющего простонародья, приветствующего выход господ криками восторга перед их дорогими нарядами и благородной осанкой. Не раз тогда Ланский попался под ноги, получил по затылку, ибо не уважают тех, кто не уважается себя сам и юн до седых волос. Работая локтями, чуть не ревя от досады, оказался Ланский совсем рядом с санями несравненной петербургской красавицы.  Тогда она была беременна первой беременностью своей. Некоторое неприязненное выражение губ, связанное с тошнотой, пигментные пятна вокруг глаз и на щеках, бледность кожных покровов, округлость талии, отнюдь не портили её, а показывали лишь новое состояние, в котором сей прекрасный цветок мог находиться. Голубое батистовое платье, песцовая шубка на хрупких плечах – такой запомнил её возрастной мальчишка Ланский, толкаясь среди мещанских и купеческих поддёв,  бегая за пушкинскими санями до самой Мойки. Вот сани остановились. Чудовище –поэт, с кривыми ногами и смуглым лицом эфиопа, одетый в гигантскую для его роста, безобразно сшитую медвежью шубу,  взял за тонкую кисть аленький цветочек отроческой мечты Ланского т ввёл под воды своей берлоги. В окнах вспыхнул свет, задвигались тени, различались фигуры мужчин и женщин, то были сёстры Натали и её слуги. Она сама не появлялась.  Он стоял до утра. Когда стало светать, Ланский побрёл домой по скользкой мартовской дороге. Дома его ждала родительская взбучка. Тридцатидвухлетний ротмистр рыдал как четырнадцатилетнее дитя.
           И после того Ланский несколько раз видел Натали. Красота её после первых родов расцвела ещё больше.  Из рядов первых красавиц она перешла  в разряд несравненной. Только о ней и императрице говорили последнее время. О ней, потому что она была красивее всех, об императрице, потому что она держала руку государя. Но сердце императора уже отворачивалось от стареющей законной супруги своей. Скоро объявили мужа Натали. Поэта Пушкина, камер-юнкером с тем, чтобы она как его жена могла и обязана была присутствовать на всех балах, где бывал император.
          Три года преследовал Ланский любовью Натали. И вот, наконец, решился пригласить на танец.  Красавица не отказала ему. Но рядом с обожаемым предметом своим ротмистр испытывал такой жар, сердцебиение, такое волнение крови и сведение всех мускулов, особенно лицевых, что не мог вымолвить ни слова.  Странное дело, красавица сама тихо улыбнулась ему и сказала : - Смелее, ротмистр!
         Ротмистр Ланский задрожал с головы до ног, он совершенно забыл, что красавица способна заговорить первой. Однако. Голосовые связки его свело настолько, что попытайся он заговорить, из его горла вместо слов вылетело бы в лучшем случае неопределённое мычание.  Пот сочился водопадом с его лба и щёк, застилая глаза, скоро он почти ничего не видел, моля уже о скорейшем прекращении танца. Вытереться он не мог, руки его были заняты бесподобным созданием, чью ладонь и талию он сжимал с отчаянием приговорённого, ладошка прелестницы уже чувствовала их смешанный с горячностью хлад и тотальную мокроту, начинавшуюся литься ей почти что и за рукава.
           Натали смеялась. Она знала умом, что ничего особенного в ней нет. Её смешило, что мужчины, такие сильные, разумные и крепкие, способные принимать участие в стольких сражениях, ходить на сгибая головы под пулями и картечью, говорить горькую правду о состоянии дел в лицо императору, находили в ней необычайное, тайное для неё, робели перед ней, краснели до корней волос, бледнели, потели и содрогались, а один юноша из благородного семейства на позапрошлом балу впервые выведенный в свет даже свалился, увидев её , в обморок.  Какая комбинация мелких неуловимых физических и душевных особенностей создала то, в чём заключалась её победная красота, ей так никогда и не открылось. Натали, как и любая красавица, не заслужила своей красоты. Вне зависимости от её воли сочетание наследственности породило её.  Но сознавая красоту свою, она эксплуатировала её во всю.  Её ум чувствовал себя всадником на великолепном скакуне тела. У соперниц её красота рождала ненависть, манящую силу взгляда карих глаз её объясняли лёгким косоглазием, корили за прапрадеда крестьянина, за бедность приданного, за засидевшихся в девицах сестриц; многие мужчины были холодны к ней и смеялись над юнцами, собиравшихся вокруг неё стайками, но не считаться с ней, не признавать её прелестей, они не могли. До сих пор верно не определённое, неуловимое родовое ощущение совершенства вели их: гармония черт, развитость форм и мягкость нрава являлись здесь лишь немногими, поддающимися уразумению составляющими. Натали любила любить, ещё больше она любила играть в любовь.
          Ротмистр Ланский, наконец, собрался и, чувствуя, что тонет в океане золотистых глаз с искрящимися прожилками по карему полю, вдруг заговорил.  Он чувствовал, что бормочет глупость, но остановиться не мог:
- Я видел вас… я наблюдал за вами. Вы танцевали с  государем. Как приятно принять на танец такую красавицу из рук государя!
- Я пришла к вам, ротмистр. Не только из рук государя, но и с ложа поэта, - смеясь, игриво отвечала Натали.
- Вам нравятся стихи моего мужа?
- О конечно! Обрывки их я слышу везде, «... и блеск Алябьевой, и прелесть Гончаровой»… А вот на днях наш дворовый кучер сказал пристяжной кобыле: « Подруга дней моих суровых, голубка дряхлая моя!» Маман изволили смеяться. И то верно, кобыла изрядно у нас служит.
- Ротмистр, вы любите что любят все. Предпочитаете быть вторым?
- Приятнее любить уже известное.
- Извините. Ротмистр. Наши взгляды расходятся, я люблю первых. Не зевайте. Танец уже закончился. Проводите даму до места.
          Пушкин тем временем танцевал с Екатериной. Он смотрел на её горящие угли глаз, сжимал, теребил золотое и серебряное шить  её жаккардового платья, приближал к себе тело. Он чувствовал, что эта роскошная двадцатишестилетняя девушка застоялась, что ей нужен мужчина, муж, который пришёл бы смелый, решительный, состоятельный и красивый, и сломал, растоптал прежние скучные, одинокие, погружённые в грёзы ожидания дни её жизни, уничтожил близкие доверительные, но опостылевшие связи с сёстрами,  родственниками и друзьями, оставив, может быть, лишь мать, сорвал бы с неё покровы которые, кажется, срослись с ней и не могут существовать отдельно, одел бы в новое и создал бы на развалинах прежнего, такого пресного существования,  таинственный дворец новой, чудесной, свободно себя ограничивающей воли. Ничего своего. Самостоятельного, кроме наследственности и воспитания, в душе Екатерины не произрастало, поэтому новый дворец представлялся лишь расширением внутреннего храма мира жениха, суженого, куда должна была лишь войти, ведомая уверенной, крепкой, знающей что, как, зачем и почему кистью. Ничего глубокого страдающего, чистого и верного, что таилось в ней от природы, возможности, страстно желающей воплотиться в действительность, Пушкин в ней не видел.  Он мечтал о мести Натали, и был жесток в своём эгоизме.  Хрупкое прозрачное сердце Екатерины ему не открылось.  В ней его интересовала исключительно физиологическая сторона.  Он торопился, он прыжком преодолевал блестящие пропилеи любви, чтобы увидеть серый, невзрачный, одинаковый для всех алтарь. Мужланскими кулаками он выбивал любовь из клавиш её натуры.
- Милая моя, родная, самая лучшая, - страстно шептал Пушкин, Екатерине.- Я люблю тебя нежно и сильно, потому что ты такая красивая, а душа твоя чиста. И нет женщины на земле совершеннее тебя.
- Но сестра ? Александр, ты женат на моей сестре. Натали. Она твоя жена.
- Мать твоя, Катя. Наталья Ивановна, настаивала, чтобы  я выбрал её. Сердце моё с самого начала принадлежало одной тебе. Натали хороша, но холодна, как лёд. В ней нет ни души, ни чувства.  Одни наряды и кокетство перед государем. Ах, Катя, как я ошибся, избрав её.  Она зевает, когда я читаю ей свои стихи, а для поэта восхищение вещь главная… Ах, Катя, как я желаю тебя!
          Катя, милая, робкая, одинокая, хрупкая и доверчивая Катя слушала страшные чудовищные речи, которые шептал ей на ухо низкий плосконосый эфиоп с курчавой шевелюрой, великий поэт, муж её сестры, и верила она ему в мутном потоке бедового половодья..  Первый раз мужчина столь дерзко обращался с ней, лапал её горячими потными ладонями, под предлогом танца оглаживал по спине, спускался на бёдра, бёдрами нажимал на её бёдра, томно дышал в мочку; и  она. Столь долго безнадёжно ждавшая единственного желанного, одному которому готова была отдать сердце, руку и саму душу свою, вдруг ослабла, стопы её стали ватными, жар разлился в груди, и её понесло, как жалкую щепку в мутном потоке половодья.  Уже не эфиоп Пушкин танцевал с ней, а тот самый суженый, ждала которого она вот уже двадцать шесть лет, потому что девушка, зарождаясь, уже ждёт, и не существует самостоятельно, а лишь до него, в ожидании его, а потом, вместе с ним. Иначе душа её, невостребованная, погибает. Не женщиной, а озлобленным гермафродитом становится она.
- Саша, милый Саша! – шептала она, чувствуя жар его бедёр,  охватывающих незаметно для других её в танце. – Натали никогда не поймёт тебя. Она пуста и надменна.  Она любит себя.  Ей не нужен ты и твои стихи. Ей нужна лишь её красота, платья и поклонение кавалеров, - и всем телом Катя прижималась к страшному эфиопу, проходилась кистью по плечам и предплечьям, била длинным острым пальчиком в его грудь, круглую и костлявую, позволяла заглядывать за вырез платья и говоря, дышала сладкой помадой а его огромные раскуроченные губы.  И ощущая её отдачу, готовность и преданность. Голова кружилась и у поэта.  И, пытаясь обмануть, он уже обманывается сам. Казалось ему, что не на короткое время проучить он желает Натали, а на самом деле, горько и окончательно ошибся он в жене и следовало ему жениться на смуглянке Екатерине, столь пламенной, доверчивой, верной, которая не будет зевать, когда в очередной раз прочтёт  он ей свои вирши и повести, не потребует себе шелковых платьев и новой кареты, не будет просить денег и бегать с утра до ночи по невским магазинам, если, не покупая, то меряя.  Екатерина же, будучи женщиной. А, следовательно, отличаясь от Натали лишь в нюансах, уверяла себя искренне, что она совершенно другая и лишь одна способна понять, создать условия и дать утешение несчастной судьбе великого поэта.
- Ах, Катя, если б ты знала, как я несчастен в браке! – шептал Александр.
- Я знаю. Я всё вижу. Я приму и прощу тебя, Саша.
- Я люблю тебя!
          Она не отвечала, но её чёрные пылающие глаза на бледном лице, обрамлённом смоляными волосами, скатывающимися на длинную белоснежную шею, сливались в поцелуе с его тёмно-карими глазами хитреца.
          Александра же, кружась в танце с Трубецким, говорила ему:
- Так вы не любите поэзию господина Пушкина?
- Если откровенно, то я холоден не только к ней, но вообще к поэзии.               
-А я  бы жизнь отдала, если б он хотя бы строчку посвятил мне из таких вот стихов:
« Я вас – люблю, - хоть я бешусь;-
Хоть это труд и стыд напрасный,
И в этой глупости несчастной
У ваших ног я признаюсь!
Мне не к лицу и не по летам,
Пора, пора мне быть умней!
Но узнаю по всем приметам
Болезнь любви в душе моей…»
          Ланский танцевал с Натали, Дантес с Александрой, Пушкин с Екатериной, государь с императрицей, посланник Геккерен стоял у колонны один.  Через плечо Ланского, мимо влюблённых самозабвенных глаз взрослого ребёнка, поверхностно отвечая на его слова, Натали смотрела на государя и Трубецкого, которого она считала за француза Дантеса; Пушкин, Трубецкой и государь искали глазами Натали; государыня Александра Фёдоровна бросала взоры скорее на посланника Геккерена, чем на своего коронованного супруга. Посланник Геккерен жадно выглядывал Александру. Лишь Екатерина, Ланский и, быть может, Александра честно увлекались теми, с кем танцевали. Священнодействовал всеобщий бальный адюльтер. Самый сильный  вектор напряжения шел безусловно от Трубецкого к Натали и, возможно, уже наоборот.

                *  *  *
         
          А в Сибири , среди бескрайних ледяных таёжных пустынь, в глухом промёрзлом оазисе Нерчинских рудников, в тюремном бараке при мерцающем свете лучины, при полыхание дымящихся сосновых дров в чугунной печи сидели кружком бывшая княгиня Екатерина Трубецкая, ссыльнокаторжные декабристы и чудом спасшийся из мёртвых рядовой Черниговского полка Моршаков. Пять лет они ничего не слышали о бежавшем Трубецком. Кто считал, что он погиб от холода, кто от диких зверей. Катишь верила, что муж спасся. Вести о пребывании Трубецкого в Питере отсутствовали. Новая революция, долженствовавшая их освободить, всё не вспыхивала. Фёдор Моршаков решил повторить попытку Трубецкого, пешком идти в Питер и искать там диктатора. Катишь не догадывалась, что ещё один человек, новый диктатор Оболенский, не верит в гибель её мужа. Оболенский подозревал что Трубецкой спасся, но забросил всякие мысли, как- либо помочь оставшимся на каторге товарищам, предав их ещё раз.
         
                *  *  *

          Февральской холодной ночью спала в своей квартире на Мойке Натали. Правильные черты её изумительного лица, разгорячённые ещё волнениями ушедшего бала, расправились, утихли и составили с белой батистовой кружевной подушкой единый узор, великолепную комбинацию недеятельного выключенного из активности живого с красивым совершенным мёртвым. Верхняя половина её груди, выпроставшаяся из-под блестящего белого атласного покрывала была налита, переполнена железами не первый раз рожавшей молодой матери. Алые сосцы стояли столбиками, готовые и кормить дитя и услаждать страстный взор мужчины. Красивая женщина принадлежит всем. Знал ли поэт Пушкин сию вечную истину, сотворённую вместе с миром? Нельзя запретить другим мужчинам, пусть невенчанным с ней, не имеющим каких-либо бумаг, контрактов или протоколов, подтверждённых присутствием двух-трёх смертных людей на право обладание ею, любоваться совершенством её форм, вдыхать аромат волос и тела, благоговеть перед ней, пить сладкий мёд её взгляда, тайно или явно осматривать с головы до ног, вожделея и в душе испытывая самую сокровенную близость. Так же нельзя запретить женщине, - а всякая женщина красива, если она желанна, - состоящей в любых самых верных устных или письменных обязательствах с каким- либо определённым мужчиной, скрыто любоваться в своей голове другим мужчиной, встретившимся ей на пути, если не вчера ли сегодня, так завтра, если он хорош собой, приятен, обаятелен, сметливы, хороших манер и подаёт принципиальные надежды на защиту, опору, любовь, обожание, пусть и в наилегчайшей степени. В подобных многочисленных в жизни случаях серьёзные письменные и устные обязательства обычно оказываются ненарушенными, хотя кто знает женщину лучше её самой. Но голова, как грешит голова!
          После бала в Аничковом Натали долго не могла уснуть глубоко. Одетая в длинную белую шёлковую сорочку до пят с коротким розовым бантом под шеей она встала с постели, долго бродила по спальне, т приближаясь к окну, зарисованному толстым витиеватым слоем зимних узоров и, трогая тяжёлую велюровую штору, пытаясь вглядываться в ночь, но не видела ничего, кроме газового фонаря напротив, то подходила к печи и, протягивая руки  к гамбургскому кафелю, грела над камельком озябшие длинные, никогда не трудившиеся пальцы. Ногти её были лакированы и изящны. Она никогда не работала. Работа красивой женщины состоит в украшении мира, ублажении взора, составлении эстетических стандартов поведения, в катализации как отдельных мужских персоналий, так и общественных процессов в целом. На такую мудрую и важную работу не способен не один мужчина.
          Чтобы уснуть. Натали Гончарова приняла пять капель опия, и скоро дурманящий тяжёлый сон свалил её в постель. Мысли смешались. Вымысел перепутался с реальностью. Она спала, она не отвечала за себя. Запреты действительности не оставляют нас и во сне. Но во сне мы честнее. Иносказания сна яснее и откровеннее, а иногда сон говорит без обиняков. Натали снилось, что она несётся в шумном озорном галопе с волшебной красоты корнетом Дантесом. Что она видит рядом, близко, его худое лицо, острые скулы, маленькие усы, прозрачно голубые уверенные умные глаза, светлые кудри вокруг высокого лба. Он француз, а французы умеют любить. Он строен, силён, молод, изящен, обходителен. Обаятелен, у него есть тайна. А как великолепно он танцует!. До сих пор она чувствует нажим его крепкой руки на своей талии. Другие пары, другие лица, государь, Геккерен, сёстры, маман, Чаадаев, этот такой смешной Ланский, кружатся, несутся спереди и сзади. Много лиц, весть двор, все знакомые пролетают мимо. Только одного лица, страшного ужасного лица эфиопа, своего мужа, она не видит. Он где-то здесь, непременно спрятался, подглядывает и грозит скучным и нравоучениями, что она мать, что она бедна, что должна быть верна и о, грешит и поныне, есть благодарна,  и читает, бесконечно читает свои однообразные правильные стихи. Вроде бы в них и  страсть, но уж больно где-то совсем далеко в тисках совершенной формы. Конечно он погрешил довольно в своей жизни, вероятно, грешит и поныне, есть подтверждающие тому слухи, а ей нельзя. Ничего нельзя, даже в помыслах, во сне. Но вот Дантес уже целует её. Иностранец и потомственный барон, он целует ей руки. При всех? Но идёт бал. Государь смотрит на них. Княгиня Марья Алексеевна. Что вы делаете? Ах, как щекочут его усы, как крепко рукопожатие жилистых сильных кистей. На выставку , в Париж, к Бальзаку? Но муж не отпустит меня. Мертва Натали или жива, лишь дыхание свидетельствует о жизни.
- Натали! Я сочинил новые стихи!
- Д а пошёл  ты к чёрту со своими стихами!
          Ей снится, или  уже не снится, она открывает газа. Страшное скуластое лицо эфиопа с низким лбом и густыми баками до расплющенных губ. Такому человеку её , девятнадцатилетнюю дурёху отдала маман. Двух сестёр не выдала, младшую, самую лучшую, сунула нищему африканцу. Подавись, подавись ты своими стихами!
- Натали, ты заболела? Что с тобой?!
          Эфиоп пытается поцеловать её, открывает грудь. Прикасается к плечам. Как гадко! Ему удовольствие, а ей в боли рожать детей или брать на душу грех, идя к повитухе. Нет, только не это и не сейчас.
- Голова болит! Я перейду на другую постель, В детскую.
          Пошатываясь , держась за голову, Натали ушла. Эфиоп остался один с исписанным, никому ненужным листком стихов в белой ладони.
-« Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись!
 В день уныния смирись:
День веселья, верь, настанет…
     Сердце в будущем живёт,
     Настоящее уныло:
     Всё мгновенно, всё пройдёт;
     Что пройдёт, то будет мило», -
Глубокий бархатистый женский голос прочитал из-за спины Пушкина. В другой двери проходной спальни высокая, стройная, как кипарис, в сорочке жёлтого шифона до пола, с разбросанными по покатым плечам чёрными соляными кудрями стояла Екатерина. Её огромные глаза увлажнились; ночь, газовый фонарь за окном, высвечивающий аптечную вывеску, отражались в  широких зрачках. Пушкин, развернувшись, он был в чёрных панталонах и белой варёного шёлка сорочке с жабо, подошёл к средней  сестре Гончаровых, тронул её холодные мокрые кисти.
- « Давайте пить и веселиться!» - грустно улыбнулся Пушкин.
          Взявшись за руки, пристально глядя в тёмные глаза друг-друга, они прошли мимо полыхавших дров печи, сели на постель, ещё хранившую тепло и запах Натали.
- Моя сестра не любит тебя. Она недостойна, недостойна, недостойна тебя, - горячо говорила Екатерина, осыпая щёки, шею и грудь поэта мелкими страстными поцелуями. – Тебе нужна другая женщина, которая понимала бы тебя, любила бы тебя, была горяча с тобой, у которой не было бы дел, отличных от твоих. Натали холодна и бездушна. Кокетка, гадкая кокетка, кокетка, кокетка!
          Пушкин отвечал на поцелуи механически, монотонно, без любви. Его толстые африканские губы ощущали нежный пушок щёк Екатерины, росу её губ, мягкий ворс ресниц и бровей, стремительный пульсирующий темперамент дрожащего нервного молодого тела, но её судьба, её трагедия были далеки ему, ему казалось, что она любит его, грешит и совращает во имя своего чувство к нему. Но сидя с ним, воображении она влеклась к другому, долговязый, нескладный, узкий в талии и широкий в плечах барон Дантес с пронзительным взглядом светлых глаз, видавшим переделки лицом, галантными манерами Версаля, танцевавший с ней на балу, как живой, стоял в её уме. Возможно и он возник лишь как один из идеалов, пополнив ряд предыдущих увлечений, среди которых преобладали военные: поручики, корнеты, два майора, один капитан, три акцизных чиновника, степной помещик, и даже купец первой гильдии. Список начинался с двенадцати лет с соседского ровесника на рождественской елке. Она умела любить. Она могла быть желанной.  Из неё получилась бы великолепная любящая мать и домовитая хозяйка. Муж потрясался бы от её аккуратности, чистоты и порядка, гости хвалили бы её обеды, безупречность её имени не породила бы и злого намёка, воспитание и одежда детей могли бы служить примером. По воле судьбы ответное любящее сердце не находилось. Много ходило охотников до её крепкого белого тела, до её жарких поцелуев и ласковых ладоней, но никто не искал непрочной, способной на великую любовь души. Годы уходили, как речной песок сквозь пальцев. Устала она рвать раннюю седину. Морщинки на лбу. У глаз и у рта. Трудно замазать кремами. Мать совершила роковую ошибку. Не выдав замуж двух  старших сестёр, отдала бедному поэту самую свежую и красивую младшую.  Годами копившуюся для другого любовь, заботу и нежность, сломавшаяся от ожидания, не нашедшая счастья Екатерина отдала мужу сестрицы.
- Я женился за тридцать. В тридцать лет люди обыкновенно женятся. Я поступил, как люди. Я женился без упоения, без ребяческого очарования. Уже тогда будущность представлялась мне не в розах, но в строгой наготе своей.  Горести не удивляют меня, они входят в домашние расчёты. Всякая радость мне неожиданность, - говорил Пушкин, машинально, холодно целуя Екатерину.
- Твоя жена, Натали, недостойна тебя, - повторяла Екатерина. – современники не вспомнят о ней ничего, кроме того, что она была красива и танцевала на балах. Я постоянно слышу, как она предпочитает говорить с тобой не о творчестве, а сколько денег на наряды ей принесут те или иные твои стихи. Моя сестра Натали так чужда твоих умственных интересов, что даже путает названия книг, которые ты написал.  А как мы смеялись с Александрой. Когда ты, прося прислать Гизо, объяснял в письме: « Четыре синих книги на длинных моих полках». Натали различает книги лишь на вес и объём.
       Дрожало пламя свечей в подсвечнике. Трещали дрова в печи. У аптеки горел фонарь. Екатерина горячо целовала Александра.
- Я горько ошибся. Я думал, довольно красоты. Я выбирал для себя, не думая, каким я буду для другого человека и каков он есть сам по себе.
- Мужчина счастлив, когда женщина как воск. Но сестра Натали не желает быть воском.
- Натали способна лишь к низшему чувству. Она ценит лишь обожание своей красоты. Она чересчур любит ушами и будет с каждым, кто полнее набьёт речь комплиментами.
         Они предавались любви и говорили о Пушкине и Натали, и не говорили о Екатерине, будто ту в комнате не было её, не было горящих губ, жадного до ласк полыхающего тела. Красты иной, мало чем уступающей ледяному совершенству Натали, и будто не стучало тут в такт часам разбитое молодое сердце средней сестры Гончаровых и не сверкал  в её вожделеющих очах танцующий польку французский барон Дантес.
          И тогда, в третий раз, без скрипа раскрылась дверь спальни. В синей длинной до пят сорочке вошла с единой свечой в руке третья некрасивая сестра Александра. Долгая фигура её дрожала, тряслись бледные худые щеки, горели серые глаза в ободе русых волос.
- Как гадко» мерзко, неприятно, противно всё что вы тут делаете! – сказала она. – И боги сходят с Олимпа, но не ходят они по грязи.


                *  *  *
   
         - Проходите , господа, проходите. Вот они три сестры Гончаровых. Три богатырки. Три медведицы. Три тополя на плющихе. Три березки. Три сосны, - Пушкин бросил лукавый взгляд на чересчур высокую Александру. – не уехали они ещё в Москву, не срубил ещё дядя Ваня и вишневый сад, но стоят они уже на краю обрыва. Впрочем, скорее случится с ними обыкновенная история, выйдут все же они замуж и умрут в потомстве, передав эстафетную палочку бабских страданий дочерям, а мужских – сыновьям. И повторится всё вновь. И умрут новые поколения, не найдя смысла.
- Ибо нет его,- добавил Чаадаев.
- Что вы сказали?
- нет его. Это я о смысле жизни.
- Ну да. Откуда ему, собственного говоря, взяться. Куда ты идёшь. Гильгемаш? К чему стремишься? Но сейчас не о том, господа и дамы. Якоб-Теодор-Борхард-Анне барон Ван Геккерен де Баверваард, полномочный посланник нидерландский, женится на Александре Николаевне Гончаровой.
- Сватается, - поклонился Геккерен.
          Александра зарделась.
Сестры Гончаровы были в светло-бежевых, почт белых люстриновых платьях, в точности повторявших их высокие стройные фигуры. У Александры сверкала брильянтовая фероньерка во лбу, полненькие плечи Екатерины виднелись сквозь кисейное канзу, голову Натали украшало лёгкое шине. Причёска старшей сестры  открывала лоб, уши и шею, средняя изображала – a la Ninon, Натали пришпилила локоны Севинье.  Вооружённый тростью со слоновой кости набалдашником Геккерен и философ Чаадаев носили серые в мелкую клетку панталоны, тёмно-бежевые жилеты с жёлтыми поджилетниками и темно-коричневые фраки.  Ротмистр Ланский был в военном мундире. Барон Дантес вышел в едва входивший в моду чёрной фрачной паре, поэт Пушкин – бутылочного цвета панталонах и белой коленкоровой сорочке. Посланник Геккерен подвязал модный атласный  белый свадебный галстук, философ Чаадаев – галстук меланхолический, барон Дантес украсился аккуратными бергамскими ленточками, у Пушкина болтался на шее свободный галстук «а ля Байрон».
- Плодитесь и размножайтесь! Всех женю, господа и милые дамы, всех переженю и выдам замуж! Вот вам, барон, Александра Николаевна. Вы её хотите? – Пушкин почти силой подтащил Геккерена к Александре и соединил их руки. Пушкин кривлялся, пытался казаться весёлым, но на глаза его стояли слёзы. – А вы что теряетесь, ротмистр Ланский? Вас мы соединим с Катериной. Чем не пара? Я вас всех перевенчаю, как добрый папаша. – За плечи Пушкин подвел стесняющегося краснеющего ротмистра к пунцовой от недостойного поведения шурина Екатерине. – Остался один барон Дантес. Таинственный, загадочный, роковой, весь в чёрном, француз Дантес.  Что ж, таинственный, я воздаю тебе самую дорогую жертве. Бери мою жену.
          Натали вздрогнула. Она и Дантес быстро переметнулись взглядами.
- Бери мою жену, Натали Гончарову, не стой одиноко. А я останусь как перст. Художник должен быть одиноким. Как и философ. Да. Чаадаев?
- Саша! Прекрати. Как тебе не совестно! – воскликнула, брызнула слезами Натали. Трубецкой, как и все присутствовавшие, с трудом удерживал на лице принуждённую улыбку, долженствующую свидетельствовать, что ничего необычного не происходит, и хозяин дома просто шутит, а они все, его гости участвуют в шутке, которая очень нравится.  Но правая лрожащая кисть его выдавала смущение, Трубецкой чувствовал благородное стремление вступиться и за Натали, и за сестер Гончаровых, и за Геккерена с ротмистром Ланским и Чаадаевым.
- Шучу я, ребята, шучу! Ещё минуту и я справлюсь с собой. Перестану, говорить горькую правду.  Скорей касторовые перчатки, друзья, на наши звериные инстинкты! – подпрыгивая, Пушкин двигался по зале.
- Так не шутят, Саша! – крикнула Натали. Она заливалась слезами.
- Зачем вы так, господин Пушкин! – робко сказал Трубецкой.
- Потому что устал я! Устал я жить, притворяться. Ездить во дворец, кланяться, танцевать. Строить из себя верноподданного перед человеком, который сослал в Сибирь моих друзей.
- Тише, тише, Саша, - сказал Чаадаев.
- Посвящать ему оды, писать стихи, которые никому не нужны в моей семье, да и за пределами её. Мои стихи лишь красивое излишество, мир не рухнет без них. Лгать, что люблю свою прелестную жену, чувство к которой остыли.
- Ах!
- Плодить потомков. Участвовать в сегодняшней общественной случке, имеющей целью дать мужчинам более или менее постоянных наложниц, а женщинам – содержание.
- Ну знаете, господин Пушкин, хотя я и в вашем доме, - протянул Геккерен.
- Не думайте, что мы не найдём на вас управу, господин поэт, - гордо сказала до глубины души обиженная поведением Пушкина Александра. – Если вы муж нашей родной сестры, и мы вынуждены жить в вашем доме, это не даёт вам право оскорблять нас!
- Мы хотим мстить, и мы будем мстить! – воскликнула Екатерина.  Все возмущённо зароптали.  Пройдя мимо Александры, поддержав её пожатием плеча, Екатерина подошла к Пушкину, шепнула ему тихо на ухо, будто имея уже на него право:
- Зачем вы так? Выдай скорее за ротмистра Ланского, за Чаадаева, за Дантеса, а лучше за барона Геккерена, он богаче. Мне уже двадцать шесть лет. Ты же не столь жесток, чтобы оставить меня одинокой в тридцать один год, подобно Александре. Ей можно не помогать, с ней всё кончено.  Выдай меня поскорее за кого-нибудь поприличнее, а приходить ночами я буду по-прежнему к тебе. Я люблю тебя!
Пушкин схватился за голову:
- Ха-ха-ха! – захохотал он. – Я схожу с ума! Я схожу с ума!
- Ну вот ещё одним сумасшедшим больше. Вдвоём не скучно, - меланхолически заметил Чаадаев.
          Значительно вошёл камердинер Гаврила:
- Прошу тишины, дамы и господа. Его величество государь император всея Руси!
         Николай I  явился так в шедшем его строгому сухому лицу белом парадном мундире, прикрытом сверху тёмно-бордовой пропитанной от непогоды  олифой бархатной епанчою.  Надменное лицо государя не отражало ничего. Короткие жесткие усики под гордым с горбинкою носом говорили о пристрастии к военному делу, стеклянные выпуклые глаза далеко видели врагов отечества.  Особенно странным в зрелые годы  считал государь грех недоносительства. Государя сопровождал переодетый в цивильное Лепарский, на котором был гороховый нанковый сюртук и жёлтые панталоны.  У дверей Лепарский оказался вынужденным торопливо снять боливар, чьи модные поля простирались столь широко, что мешали войти. Дополнительно Лепарский замаскировался пенсне и  тросточкой.
       Государь поклонился. Все поклонились ему.
- Это новый лекарь господина Чаадаева. Будет присматривать за его душевным здоровьем, - государь вяло указал длинным перстом своим на Лепарского. Чаадаев  Лепарский обменялись холодными ненавидящими взглядами.
- Я желал бы побеседовать с господином Пушкиным наедине, - бесцветно сказал государь.
            Собравшиеся снова поклонились и заспешили к выходу. Лепарский пошёл вместе с ними. Особо глазами государь сопроводил Дантеса.
Когда они остались одни. Государь спросил у Пушкина:
- Как здоровье вашей жены?
- Неважно, - поэт волновался, говорил торопливо, путано. Злость душила его.
- Что с ней?
- Она беременна. Дурнота, малокровие, головные боли.
- женщины хорошеют. Когда рожают.
-Это будет третий ребёнок.
- Нездоровье – не смерть, хотя и смерть – дело естественное. Вы мало были на войне, господин поэт…
- Я ездил в Арзум.
- Я к вам по делу. На следующей недели я даю новый бал в Аничковом по случаю благополучного избавления от болезни дочери моей, великой княгини Александры.  Приглашены все посланники европейских государств, в том числе и нидерландец Геккерен, которого я увидел у вас.  Даваемый бал имеет и важное политическое значение, имеет целью показать дружелюбие России, её патронаж над малыми государствами Европы перед лицом подготавливаемой нами очередной войны с Турцией. Бал должен быть блестящ.  Посланники должны сообщить о нём в депешах к своим королевским дворам. Ваша жена, господин поэт, первая красавица Петербурга и непревзойдённая танцовщица должна украсить бал.
- Но она нездорова! Она беременна!
- Третий ребёнок не первый, господин поэт, организм её должен уже привыкнуть. Моя мать, господин поэт, принцесса Вюртембергская, известная подданным как императрица Мария Фёдоровна, не пропускала ни одного бала до восьмого месяца, нося меня во чреве. По-видимому, от танцевальной тряски я не знаю даже простуд и считаюсь лучшим наездником в империи, - Николай вдруг визгливо, будто чувство прорывалось сквозь коросту надменности, захохотал.
- Но человек человеку рознь!
- все люди одинаковы в отношении подданства государю.
Оставим этот разговор. Я слышал, вы крупно должны?
 Пушкин густо покраснел:
- около ста двадцати тысяч , государь.
-С ума сойти! Карты. За карточный долг вы продали 2-ю главу «Евгения Онегина», поэму « Бахчисарайский фонтан», 35 томов дидровской энциклопедии?
         Пушкин потупился, как мальчишка.
- Я оплачу тридцать тысяч вашего долга. Но чтобы ваша жена была на балу обязательно.
- Сто тысяч , государь.
- Что?!
- Сойдёмся на пятидесяти.
- Но…
- Я оплачу долги по вашей квартире.
- И…
- И журналу «Современник». Число его подписчиков  по-прежнему падает?
- К сожалению.
- Я обяжу двор под страхом измены подписаться на ваш журнал. Все придворные с утра будут читать только «современник».
- А «История Пугачева»? Вы уже читали её, ваше величество?
- Ознакомился в гранках.
- И как?
- Не нашёл ничего крамольного.
- Нет средств для достаточного тиража.
- Пришлите счёт,- вздохнул государь.
- А «История Петра»?
- Как  вы плодовиты!.. Пришлите счёт.
-О я благодарен! – Пушкин пытался поцеловать руку царю. Тот выдернул её.
- Не надо. Я прошу, не надо…
- Без вас, ваше величество, русская литература умерла бы! Государь огляделся:
- По крайне мере не жила бы в двенадцати комнатах на Мойке.
- государь, если б ещё ввести налог на французские романы. Французы так давят! Русские барышни, а это две трети читающей публики, предпочитают покупать  французские любовные романы, нежели произведения отечественные.
- Ну это уж чересчур. Запад нас поймёт. Нам нужен французский нейтралитет, если мы сцепимся с турками… Как ваша поэма « Пророк»?
-  По-прежнему ,государь, есть лишь начало.  Музы забыли меня.
- напомните мне.
Пушкин прочитал:
- «Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился,
И шестикрылый серафим

На перепутье мне явился.
Перстами лёгкими как сон
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы,
Моих ушей коснулся он.
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье
И горний ангелов полёт,
И гад морских подводных ход,
И дальней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замерзшие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассёк мечом,
 И сердце трепетное вынул
И угль, пылающий огнём,
 Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
 И бога глас во мне воззвал:
-« Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей….»
- Дальше государь, ничего придумать не могу.
- Дальше и не надобно,- государь плакал. – Как это справедливо! Это всё про меня, - поклонившись, государь пошёл к выходу.
Пушкин нагнал его:
- государь, подпишите.
-Что это?
- Счета.
- Какие ещё счета?
- Ну о которых мы только что говорили.
- Их так много. Вы что их с собой носите?
- Да. В кармане жилетки.
- Ох уж эти господа сочинители! – подойдя к бюро, царь взял перо, обмакнул в чернила и неохотно подписал счета. Пушкин почти тут же вырвал их, будто Николай мог передумать и разорвать их.
          В зал заглянула Натали. Пушкин поймал её настороженный взгляд. Подбежав он схватил её за рукав, посмотрел на её живот.
- Натали. Завтра ты танцуешь в Аничковом. Не забудь вымыть голову.
         Услышавший государь поморщился.
- Не завтра. Через неделю, на Сретенье.
- Но…- попыталась возразить Натали.
- Никаких «но», - Пушкин потрепал её по плечу.- Ваше величество, моя жена будет танцевать и на Сретенье, и на Благовещенье и на Усекновение…
- Саша , не кощунствуй! – неприязненно вырвавшись, Натали убежала.
 Николай проводил её сладострастным взглядом.
- Не забудьте про бал В Аничковом, господин поэт. Иностранные посланник должны сообщить своим дворам о красоте русских женщин, - ледяным тоном подтвердил государь от дверей.
 Из залы быстрым размашистым шагом Пушкин пошёл в гостиную, где собрались сёстры Гончаровы и гости.  Александра при свете трехсвечника, пятном вырисовавшем её бледное несчастливое лицо, болезненный румянец и худые руки, играла на клавикордах «Дунайские песни» Штрауса.  Чаадаев и Геккерен, стоя подле неё, молча курили трубки. Екатерина танцевала  с ротмистром ланским, Дантес – с Натали. В углу у камина, протянув руки к экрану, сидел, не снявший сюртука, Лепарский.
- Я готов вам сделать предложение, сударыня,- говорил ротмистр Ланский жадно млевшей от его слов Екатерине. – Но я могу любить вас, лишь как отраженье вашей сестры, Натали. В ваших глазах я читаю её глаза, на ваших губах я вижу печать её сестринского поцелуя. Она – богиня,  вы – её наперсница.  Я настолько боготворю Натали. Что не могу представить физической близости с ней. Она кажется мне прекрасной и хрупкой греческой амфорой, которую так легко разбить навсегда. Даже прикосновением я страшусь оскорбить её.
- Со мной проще? – игриво сверкнула очами Екатерина, чтобы прервать не вполне вдохновлявшие её речи.
-О, куда проще!
- Простота крепче. Природа выбирает простоту.
         Следом за Екатериной и Ланским двигалась другая танцующая пара, Дантес и Натали.
- Отчего вы надели черную пару, барон Дантес? – не без лёгкого кокетства спрашивала Натали.- В таком чёрном фраке, как ваш, обычно являются на похороны.
- Я грущу, сударыня. Вы не ведаете, сколько печальных мыслей танцует у меня в голове.
- Какой же танец предпочитают ваши мысли? Впрочем, я вам не верю, не верю, не верю! Вы отъявленный оригинал. Сначала вы поражаете публику габардиновым пальто, а теперь чёрным фраком.  Петербург уже успел познать вас как сердцееда, недотрогу, печальника и законодателя мод.
- У меня слабость листать модные парижские издания.
- Мужская слабость?
- Вкусы мужчин не так отличны от вкусов дам, как принято считать.
- Откройте секрет, где вы находите средства на фраки, жилеты, панталоны, галстуки и перчатки? Наряды – единственное серьёзное отличие человека от зверя.
- Мне поставляет средства мой нареченны отец посланник Геккерен.
 - Он так любит вас!
- Ума не чает.
- Редко увидишь подобную привязанность между мужчинами. Я слышала, Геккерену нелегко было добиться вашего усыновления. Вы не родственники, и он лишь чуть старше вас.
- Я не препятсвую ему.
- В чём?
-Любить себя.
- Как этому можно препятствовать. Сердцу не прикажешь. Помимо воли мы любим или ненавидим.
- Только недавно я получил специальную грамоту короля Нидерландов с позволением принять имя, титул и греб барона Геккерена. Император Николай тоже дал своё высочайшее соизволение. Мой отец, к которому в далёкий Эльзас ездил Геккерен за официальным разрешением, то же не возражал. Теперь я именуюсь Георг-Карл Геккерен.
- Опять два имени.
- Барон Геккерен не мог выбрать, что ему больше нравиться, Георг или Карл.  В результате, дал оба имени сразу. У отца свои причуды, - иронически улыбнулся Трубецкой. – До этого я был Жоржем –Шарлем Дантесом. Отец хотел, отец хотел чтобы я звался Жоржем. А покойница мать – Шарлем. Так я стал Жоржем-Шарлем. У меня столько имён. Что я запутался кто я.
- Каким же именем из четырёх вас теперь именовать?
- Отзовусь на любое. Имена не отражают сути. Главное, я теперь единственный наследник гигантского состояния бездетного барона Геккерена. За это можно ему простить многое.
- Или все?
- Смотрите, он наблюдает за нами.
- Барон, мне было бы неприятно думать, что вы «аст».
- Вы сами сказали, сердцу не прикажешь. Нет различия в любви к мужчине или женщине.

-