Единорог

Напоминание: слово "любовь" пишется без кавычек.

Абрам Педросович – человек русский, а то, что имя у него такое-эдакое, так это ровным счётом ничего не значит: с кем не бывает? Вот, например, сосед слева, хотя и зовётся Иваном Кузьмичом, а прямо противоположной национальности. И внешний вид Ивана Кузьмича вроде бы не оставляет сомнений, и улыбка отливает русским своеобразием, неуловимым, как границы Российской Федерации, а вот поди ж ты – не русский, и всё тут, хоть головой об стенку бейся – не поможет. Не повезло человеку. Не подфартило…
     Боже! как много таких неудачников на белом свете!..
     Ну да ладно – расскажу обо всём по порядку…
     А, впрочем, нет: сначала поведаю о соседке справа - женщине очаровательной, но не настолько, чтоб оставались о ней незабываемые впечатления. Впрочем, соседу слева она нравится. Он даже имел с нею, грассируя, г’ех, но не до такой степени, чтобы посвататься или жениться. Теперь жалеет. Зовут голубоглазое, белокурое создание Фатима Абдурахмановна. Дал ей это имя директор сиротского дома, который всех детей называл восточными именами – других он просто-напросто не признавал. Как вы уже, наверное, догадались, звали его Абдурахман, и потому воспитанники этого дома все, как на подбор,  Абдурахмановичи…
     Вернёмся, однако, к нашему герою…

Абрам Педросович просыпается рано. И так же, как все, как все, как все (Пугачёва в частности):
     справляет нужду…
     чистит зубы…
     умывается…
     Выходит на крыльцо с медным рожком в руках и играет весёлую побудку.
     Рожок отливает золотом.
     Под звуки национального гимна Абрам Педросович торжественно поднимает триколор.
     Потом он стреляет из пушки. Вообще-то это примитивный самопал, поджига, но Абрам Педросович называет её единорогом. "Сам отливал", - говорит он знакомым и ласково оглаживает ладонью тёплую бронзу. На каждый выстрел из самопала уходит коробок спичек. "Раньше на рупь, - говорит Абрам Педросович, - можно было купить сто коробков, теперь - меньше… Инфляция, мать ея итить, дороговизна".
     Тонкий звон стоит в ушах после оглушительного салюта.
     Встревоженные воробьи дружно обсуждают происшествие.
     - Свят… свят… свят… - крестится набожная Фатима Абдурахмановна.
     - Ибит твою пипиську! – восклицает сосед слева. – И когда эта безобразия кончится!
     В общем, всё идёт как обычно…
     Как каждое утро…

Абрам Педросвич любит свой дом, лелеет.
     - Всё-всё собственными ручками сотворил. Кроме детей, разумеется. Может поэтому они у меня и не получились.
    Это шутка, ибо детей у Абрама Педрсовича, насколько известно соседям, нет.
     Когда-то он был женат на женщине, носившей чудное имя Моника. Шедевр, а не женщина. Ласковая, чуткая. Серпастеньким и Молоткастеньким называла она Абрама Педросовича. Находка, а не супруга. Именно она настояла на том, чтобы он продал всю свою собственность: две квартиры, дачу, три автомобиля, а взамен купил дом в ближайшем Подмосковье. Через полгода она подала на развод, претендуя на совместно нажитое имущество… -
     и через суд добилась своего.
     Все манипуляции с ЕГО собственностью Моника произвела с таким блеском и вдохновением, что Абрам Педросович не сразу понял как это его так легко и изящно надули. Тем не менее, смирился, оставил супруге этот самый дом – весь, целиком - и начал жить с чистого листа. Несколько лет ставил точки над "i" – это, кстати, самое приятное занятие на свете (спросите у любого писаря). Преуспел, купил новое жилище, обустроил его на собственный лад и, наконец, угомонился. Зажил без потрясений – сам для себя, готовясь встретить обеспеченную старость.
     Прошло десять лет.
     Бывшая жена его за эти годы трижды выходила замуж и трижды разводилась. Теперь она Моника Маниакальная – фамилия у неё такая с маленькой толикой безумия в коренной части слова. Раз в месяц она навещает Абрама Педросовича, не оставляя попыток соединить разъединённые ранее судьбы, не встречая, впрочем, сочувствия с его стороны. Он, как истый, всё понимающий интеллектуал, принимает её по высшему, пятизвёздочному разряду… -
     а потом выпроваживает – без лишних слов и никому ненужного выяснения отношений.
     "Врагу не сдаётся наш гордый Варяг", - напевает он при этом. Тихо, под нос. "Варяг", кстати, его любимая песня….

Вечереет.
     Абрам Педросович сидит верхом на верном единороге и зубным порошком, абразивные свойства которого не нуждаются в рекламе, драит рожок.
      В гости к нему заглядывает сосед. Да, да, да – тот самый Иван Кузьмич, по прозвищу Ванятка.
      - Аб'ам Пед'осович, - кричит сосед, - к тебе можно?
      - Заходи, коли не шутишь, - приглашает чистильщик.
     Ванятка опасливо смотрит на единорога.
     - Пушечку разверни, - грассируя, просит он, - разверни пушечку…
     - Да она не опасная! – говорит Абрам Педросович. – Она у меня безъядерная.
     - Как это? – лицо Ванятки искажает испуг.
     - Безъядерная, говорю. Вот у тебя ядра есть?
     - Парочка, - смущённо краснеет Иван Кузьмич.
     - А у неё нет. Понял?.. Мне тут кремлёвскую пушку-бабушку предлагают, так та - с ядрами. Да дорого просят, сволочи… Всё никак не решу, покупать или не покупать… или-или?
     - Или, - отвечает Ванятка. – Моё мнение: или.
     На все подобные вопросы у него один ответ: или.
     Потом они заходят в дом. Размещаются в креслах небольшой, но уютной гостиной.
     - Ты, Ваня, что пить будешь? – спрашивает хозяин. - Водочку, абсент или текилу?
     - Или, - отвечает Ванятка, – а лучше коньячок. Желательно с лимоном.
     - А у тебя губа не дура, - говорит Абрам Педросович, но послушно приносит просимое…
     Сидят они, попивают – каждый своё и разговаривают о том, о сём, хотя главная тема беседы у них, конечно же, впереди…
     - Да не хочу я, чтобы Россия была частью европейской цивилизации! Мировой - и не менее! - говорит Абрам Педросович. - Не нравится мне европейская спесь, неистребимая со времён эллинизма, и неизлечимая самодержавная претензия на истину.
     Тяжко вздыхает и продолжает:
     - Если нас прижучат, мы, прежде, чем сгинуть, весь мир разворотим ядерными взрывами! Все столицы мира разнесём в пух и прах – пусть знают! Погибать – так с музыкой! И со всеми скопом.
     - Страшные вещи ты говоришь, Абрам, - заметно вздрагивает Ванятка. – Мороз по коже от твоих слов. Словно лёд за пазуху…
     - А пусть не думают, что думают, или не думают вовсе! - потрясает кулаками неистовый Аб'ам.
     И запевает "Варяга" – под нос, негромко, но Ванятке становится жутко, и он переводит беседу на другую тему – ту самую, главную.
     - Ну, а что ты скажешь о моём деле?
     - Это ты о чём?
     - Не о чём, а о ком – о моей Дульсинее. Говорил ли ты с нею?
     - А то нет, - отвечает Абрам Педросович. - Говорил, естественно, вот только ничего утешительного для тебя сообщить не могу, ибо вся она, эта твоя Дульсинея, с какими-то непонятными экивоками, каками-маками и иными финтифлюхами очень даже подозрительного свойства. С душевной, надо заметить, червоточиной. Знаешь, что она о тебе сказала? "Человек-то он хороший (это ты, значит), но каверзный, а каверзы, Абрам Педросович, до добра не доводят". – Я ей говорю: "Ты, Рахмановна, мозги не <…>!" Она тут же перекрестила мои уста, да разве этим делу поможешь? Я и под присягой правду-матку рублю - преимущественно матом, и за рюмкой водки её не скрываю. Ты не плюй, говорю, будь добра, в мою половозрелую душу. И запомни, Рахмановна, крепко запомни, можно сказать, на всю жизнь: дистиллированных мужиков на белом свете не бывает - не трать время на поиски. – "Да Христа ради! – говорит она. – Да обойдусь как-нибудь и без вашего любовного томления. Оченно надо!" – Так ведь трудно же, Рахмановна, без нашего к вам мужского интереса-участия? – Тяжело, согласилась она, очень тяжело, но ничего – справлюсь. "Господь терпел и нам велел", - сказывает.
     Вот такие дела, Ванюша, пренеприятнейшие и, надо честно признаться, глубоко оскорбительные – и для тебя, и для всего нашего мужского сословия.
     - Ладно-ладно, - говорит Иван Кузьмич, немного помолчав, - ладно-ладно… Она ещё пожалеет, что отказала мне в моих душевных начинаниях супружеского толка… Ладно…
     И его русифицированную физию искажает досадливая гримаса…

Они выходят на крыльцо…
     Полумрак на дворе…
     Туманом подёрнута вечерняя даль…
     Хозяин зажигает яркое освещение.
     Спускаются по ступеням…
      - Женщины мне надоели, - вдруг, признаётся Ванятка, - обрыдли до чёртиков, и вот, что я думаю, Аб'ам Пед'осович: не переключится ли мне на мужиков и раз навсегда сменить эту сволочную, никому ненужную ориентацию?
     - Смени, - говорит соседушка. – Почему же не сменить, если бабы обрыдли до чёртиков? Смени…
     Подходят к пушке, и он заботливой хозяйской рукой нежно гладит её охолодевшую за вечер бронзовую суть.
     - А, знаешь, с завтрашнего дня она будет единорожица, - говорит Абрам Педросович.
     - Почему – единорожица? – удивляется сосед.
     - А пол поменяет. Все меняют, вот и она решила не отставать от времени.
     - Да ну на фиг?
     - А ей Богу! Глянь, какое жерло…
     Оба они – и Абрам Педросович, и Ванятка заглядывают в непристойно закопчённое лоно, высвечивая фонариком. Потом смотрят друг на друга.
     Долго смотрят. Не отрываясь.
     И начинают смеяться…