Таинственная Тайна. Апофатические этюды

                Архэ удивления

                Я долго стоял …
                и старался понять, что такое
                закат солнца, и не мог понять…

                Андреев Л. «Дневник Сатаны»

Мы всегда погружены в нудительную и тягостную проблематику по поводу каких-то «важных», «глобальных» и «актуальных» вопросов. Скорость и количество поступления этих вопросов опережает элементарную способность вообще осмыслить хоть что-то. И мы совсем не замечаем, что до всяких вопросов о сущности мира, о его происхождении и свойствах, до всяких теорий, возникших по поводу мира, важен вопрос о самом мире, точнее – вопрос о бытии. Здесь самый далекий от истины вопрос, это вопрос о том – «что первично?» Материя или дух? Материализм или идеализм?

Этот вопрос не имеет ровно никакого отношения к философии. Более того, этот вопрос не имеет никакого отношения ни к какой честной и глубокой мысли. Этот вопрос предполагает, что задающий его уже каким-то никому неведомым образом проник в тайну сущего, понял «причину» существования мира, что он уже знает о мире все, кроме самой малости – что первично. И остается только подобрать систему аргументации и доказать искомое. Так работает мышление, называемое обыденным и культура, основанная на таком мышлении. Оно имеет большее распространение; но всегда важно увидеть, чем озабочено это «обыденное большинство».

Что может открыться чистому взгляду, не обремененному предрассудками и недомыслиями обыденного восприятия? 

То, что первичен мир. Мир как таковой. Мир и есть первичное, ибо мир есть. Тем или иным образом, с теми или иными свойствами, но уже есть.
Какие вопросы философского плана можно задать к существующему миру?

«Мира могло бы и не быть! А могло ли быть, чтобы не было мира?» Вот это вопрошание, а не спрашивание о первичности есть философское отношение к миру. За явной непрактичностью и бесполезностью подобного вопрошания, от которого давно хотели бы избавиться люди трезвые и здравые, то есть деловые люди, кроется нечто действительно значимое, упустить которое приравнивается к самопотере. Кроме того, большинство социальных проектов и построений, подверженных нестабильности, доставляющей множество хлопот этим деловым людям, как раз и строятся в обход этих вопросов. Предполагается, что нечто уже заранее известно и в философии нет никакой нужды. Однако, когда в конечном счете рушатся все основы «делового мира», построенного без философии, на философию и остается последняя надежда.      

Действительно, мира могло бы и не быть. Откуда следует, что он должен быть, что он неизбежен, из каких абсолютных физических, химических, астрономических и прочих законов и закономерностей следует неизбежная необходимость мира? Законы всегда определяют свойства уже существующего мира, но ничего не говорят о необходимости самого мира. Почему вообще что-то существует? 

Философия, популяризирующая рефлексы обыденного сознания, и поэтому ставшая уже психологией, исходит из тезиса о естественности мира, появившегося в результате естественного действия физических законов природы. Все естественно, закономерно, необходимо, поскольку высшие законы все определили. Но достаточно честного взгляда на мир, чтобы признать, что никакой необходимости в том, что мир есть – нет. Нет необходимости, но нет и случайности. Потому что и случайность – это та же самая необходимость, а необходимость – это случайность. Кто мыслит в категориях «случайности» или «необходимости», тот не мыслит вовсе. 

Сущее существует, и существование существующего – самая простая и незаметная, но и самая безумная мысль. Мысль, не доступная никакому пониманию; мысль, ставящая под сомнение все, буквально все человеческие знания и представления; мысль, абсурдирующая все существующее, но с которой  все и начинается.

В основании мира находится не субстанция, но человеческое переживание. Переживание, а не понимание. Разные переживания – различные образы мира. Переживание мира как тайны рождает философию, искусство, религию; переживание мира как естественного закона рождает науку и обыденную, деловую и практическую жизнь. В ходе «исторического развития» естественная концепция побеждает, и философия остается единственной хранительницей тайны.      

Таким образом, в основании мира лежит не материя, не дух, в основании мира лежит изумление, удивление и незнание. Сохранение удивления освобождает человека на каком-то глубинном уровне от детерминизма: от научного или религиозного, не важно. Освобождает, в конечном счете, от собственных иллюзий и предрассудков, которые, в итоге, парализуют не только деловую активность, но часто уже и психическую деятельность.    

Никто, никогда ни приблизился к сущности мира, к тайне его происхождения. А тайна происхождения не в том, каким путем появился мир, но в том, что он вообще появился. Мог бы быть другой мир, если бы изначальный набор условий был бы иным. Это не важно, какой мир был бы в результате. Важно вообще поставить вопрос о том, какова необходимость в сущем? Поставить этот вопрос до всяких прагматических, утилитарных объяснений и мотивов, до всяческих целей  и задач, до всяких теорий и гипотез, до всякой науки и культуры, религии и искусства, до всяких человеческих «да» и «нет», до всякого добра и зла, до всякого человеческого слова или молчания.

Какова необходимость существования, существования чего-либо? Случайность – не ответ, необходимость – тоже. Нет никакой необходимости, но все есть, и все так чудесно, и ужасно, все так хорошо и все так плохо, но все есть. И вот это немотивированное, безосновное, беспричинное появление, и бытие мира и есть самая великая неразгаданная тайна. Здесь самая страшная и последняя свобода человека, та свобода, которая и делает человека человеком. Ибо он может распорядиться своим бытием как угодно.

Тайна в том, что нечто просто есть, что оно существует вообще. И тайны больше в солнечном зайчике, который восхитил ребенка, чем в научных институтах, лабораториях, обсерваториях занимающихся «фундаментальным изучением законов мироздания».

Мира могло бы и не быть, и кто понял это, тот понял многое. Кто этого не понимает, тот погибает в лабиринте человеческого «знания», так ни к чему главному и не придя. Кто этого не понял, тот тонет в безднах человеческих теорий, отдаляющих человека на бесконечность от изначального изумления сущим, и от той истины, которая открывается в результате этого изумления. И он вынужден совершать сделку с совестью, выдавая мнимое за главное.

Мира могло бы и не быть, и это есть самое чистое, самое светлое, самое глубокое философское чувство. И в тоже время совершенно понятно, что не могло бы не быть мира. Он уже есть, он всегда есть. Но именно это и невозможно понять. Этому можно только удивиться. Только человек может постичь, хотя бы чуточку приблизиться к этой страной метафизике существования, к этому странному дневному свету.

Что здесь еще скажешь? Мы пребываем удивительным образом. Вот и все.


                День Скорби


Даже для отчаявшегося не всякий день есть день скорби. Для него есть скорбные дни и таковых большинство. Но для него могла бы быть и не скорбь, и он потому и отчаялся, что наступила скорбь, которой могло бы и не быть.

Но есть день, в  котором – скорбь скорбей, горечь горечи, мука муки. В нем зачинается свет, в нем рождается тьма, в нем свет и тьма свершают свой обряд неизбежности. Это таинственный день бытия, который и есть день скорби.

Пристало ли бытию скорбь? Оно ведь «нейтрально» в отношении ценностей и переживаний, ему неведомо ни страдание, ни сострадание; лишь холодная даль сияющей вечности – его удел. Лишь гордое созерцание пустоты – его участь. Но разве это участь и удел?

И бытию ведома скорбь, оно само первый исток и источник скорби. И когда ничего не случается, когда «все нормально», когда светит солнце и зеленеет трава, и мирное дыхание жизни ласково простирается над покровом людского счастья – вот здесь-то и обнажает бытие свой скорбный лик. 

Откуда оно у бытия? Ведь оно ни живо, ни мертво, оно просто есть. И  разве может сама вечность испытывать хоть каплю страданий, горевать о чем-то, скорбеть? Это люди тоскуют всегда о несбывшемся и ушедшем, о неудавшемся и несостоявшемся; живущим присуще ощущение катастрофизма и неудачи; и всегда есть повод у каждого всплакнуть о своей несчастной участи.

Но бытие, чье стояние есть само сущее, бытие, чья беспристрастность равна вселенскому величию, откуда у него тоска и скорбь? Скорбящая вечность – это какая-то чудовищная картина безвыходности, которая все же не соответствует тому, что есть.

Но скорбь нельзя умалить. Умалив скорбь, мы только умалим суть, умножив познания, которые, в свою очередь, рождают скорбь, так как никуда не ведут.  Скорбь исходит из самого существования; существование скорбно не потому, что произошла та или иная скорбь (это самой собой происходит, и люди тогда естественно «предаются скорби»); но это скорбь самого бытия.

Скорбно все, потому что оно есть; скорбь не к несчастью и не после него, скорбь к бытию. И если есть какая-либо воля у бытия, то это воля к скорби как к способу его бытия. И поэтому самый главный источник скорби бытия сокрыт навсегда; мы не знаем, почему бытие скорбит, когда «все нормально». Скорбь есть сущность вещей, посредством нее они реализуют себя в вечности. И поэтому всякая скорбь – это вечная скорбь, и избавиться от нее невозможно. Но вечная скорбь – не скорбящая вечность. 

Но почему не радость? Но разве радость не скорбь? И радость есть скорбь, и скорбь есть радость. Скорбь поэтому есть дом бытия, в нем она хозяйка и распорядительница; она держит бытие в чистоте и сохранности. Только скорбь чиста и прозрачна.

Осенний лес безутешно напоминает нам не о конце, а о бытии. Равно как и весенняя радость не есть радость начала, но тоска жизни, входящая в жар своего бессмысленного стояния, достигающая своего апогея летом. А зимняя стужа и вьюга – самое живое, когда кажется, что это самое мертвое. Зимой есть просвет  и надежда, зимой оживает плоть, и холод зимней стужи веселит сердца, узревших радость вечной жизни, которая всегда есть один нескончаемый День Скорби.

 
                Таинственная Тайна

Если Ничто не имеет смысла, значит ли это, что ничто не имеет смысла? 

Ничто может пониматься различным образом. И как, например, в высказывании: «ничто не вечно под луной». Это значит, что власть времени абсолютна. «Ничто не вечно», все подвергается нигилирующе-истребляющей сути времени; по крайней мере, в «подлунном», то есть эмпирическом мире. Абсолютного смысла, стало быть, не может быть в силу уничтожающего характера времени. И поэтому Ничто не имеет смысла даже не только потому, что оно когда-то окончится, но и потому, что оно уже оканчивается. Не только мертвое, но и конечное не имеет смысла, ибо власть времени во временном бытии действительно абсолютна.

Ничто еще можно понимать как то ничто (или небытие, или смерть), в котором исчезает вякая достоверность, в котором просто-напросто исчезает всякий смысл. Здесь Ничто есть бесконечная беспредметность, в которой предметам желать нечего, их там нет, и никогда не будет. Ничто как смерть  истребляет внутренний смысл любого предмета и действия, ибо полаганием границы существованию, полагается граница и ее смысла. Смысл имеет то, что существует, не-существующее не имеет смысла. Истина в том, что смысл связан с существованием; не-живое имеет один-единственный смысл – быть не-живым и все. Но это не тот смысл, которого ждут и желают, с ним не связаны никакие надежды.

Ничто, таким образом, выступает в качестве самодовлеющей сущности: как то, что само по себе не имеет и не может иметь никакого смысла. Ничто есть полнейшее отсутствие смысла. Это абсолютный топос бес-смыслия. «Онтологическое» Ничто и есть радикальный смысловой вакуум, тот блуждающий монстр в семантическом пространстве универсума, который охотится за смыслами и уничтожает их мгновенно. Ничто как таковое стерильно от всякого смыслового наполнения, оно выполняет функцию смыслового сброса в универсуме. Ничто есть Ничто именно потому, что оно застраховано от всяких смыслов. Как абсолютная онтологическая смерть сущего (которая, кстати, не уничтожает все сущее целиком), Ничто и есть вечная невозможность никаких смыслов.

Но любое такое Ничто неизбежно вступает в конфликт и противостояние со Всем. Есть ведь еще и Все. Пусть Ничто и «существует» одному ему ведомым образом, пусть оно и властно и самовластно, пусть его нигилирующая и деструктирующая сила велика и в определенных пределах абсолютна (когда речь идет о времени). Время – слуга Ничто. Но пусть оно и остается только его слугой. Помимо Ничто есть еще и Все. И Все не подвластно Ничто, ибо оно располагается на иных территориях. Все коренится в таинственной тайне сущего! Вот что делает Ничто ничтожным ничтожеством – таинственная Тайна!

Пусть Ничто и не имеет смысла, но это не значит, что Все не имеет смысла, причем Смысла высшего и абсолютного. Бесконечное приближение к Тайне без какой-либо возможности войти в ее сокровенные глубины и составляет реальную смысловую основу существованию. Главное осознавать, что есть Тайна, вечная, абсолютная Тайна, таинственная Тайна. Нужно именно говорить о таинственной Тайне. Говорить просто о тайне мало. Мол, в мире есть какая-то тайна; что ж, многое еще неразгаданно, не разведано, не познано, со временем это будет устранено.

Но таинственная Тайна, таинственность самого мира, мира как абсолютной совокупности сущего, мира как такового, доводит степень его таинственности до крайней степени непостижимости. Непостижимости самой таинственной Тайны. И тайна в том, что таинственная Тайна остается совершенно непостижимой, к ее непостижимости никак нельзя подступиться, она окружена плотным кольцом непроглядываемости.

Хотя бы потому, что вообще что-то есть, что существует хоть что-то, говорит о том, что есть Тайна. Только Тайна в своей таинственности создает безусловную интригу существования. «Принцип существования», лежащий в основании бытия мира не так уж естественен и очевиден. Достаточно пристальнее приглядеться к миру, как тут же его достоверность, неизбежность, необходимость и естественность исчезают.

Все в мире сияет тайной, все ее излучает, и каждая тайна раскрывается как бесконечное созвездие тайн. И нет в мире никого и  ничего, что не несло бы на себе отпечаток тайны, таинственной Тайны. Но ничто в мире не тайна, кроме самой тайны, и только тайна делает тайной все. Если нет Тайны, тогда нет ничего таинственного, серая скука пошлого бытия уничтожает всякий свет и смысл. Только тайна, абсолютная тайна всего позволяет не-тайне как-то быть, и самой тайне быть не сразу узнанной и опознанной в качестве тайны.

Нет тайны, кроме самой тайны, и бесконечность не тайна и нет тайны бесконечности, а есть бесконечная тайна, чья таинственность есть ее бесконечность, а бесконечность и есть ее таинственность. Таинственная бесконечность и бесконечная таинственность. Но все же лучше сказать таинственная Тайна. И  тогда мы попадем в самое существо дела, ибо попадем в самое существо мира.

Удивительно, что есть вообще таинственная Тайна, тайна всего мироздания, его начал и концов, его смысла и средоточия, его простого существования. Ведь могло бы и не быть Тайны, был бы мир, но не было бы тайны мира. Так было бы если бы не было таинственной Тайны. Но таинственная Тайна – единственное  возможное условие существования вообще. Существующее и существует только благодаря Тайне. Только Тайна дает возможность быть. Она обладает абсолютной онтологической силой и могуществом.

Все таинственно, поэтому оно и есть в бытии. Бытие без Тайны не может существовать. Бытие только тогда и есть Бытие, когда есть его нескончаемая, вечно-бесконечная тайная Тайна. Вечная Тайна самого Бытия говорит о том, что возможно само Бытие и есть Бытие Тайны.

То, что таинственная Тайна обнаруживается во всем и повсюду  на первый взгляд, совсем неочевидно. Очевидна  естественность; естественное как бы есть, а значит, оно само в себе содержит и корень, и основание своего бытия. Естественное самопребывает в своем самопребывании, и его самопребывании мертво: не зная своих истоков, оно не знает самого себя. А поскольку своих истоков знать нельзя, то «естественное» бесконечно себя не знает. Только признание Тайны, даже не столько признание, сколько узнание Тайны, опознание Тайны, прозрение Тайны, дает нам понять, что все «естественное» глубочайшим образом неестественно. Именно потому, что оно вообще есть (почему-то оно должно быть, а не наоборот; где ж причины необходимости существования, что вынуждает бытие быть), и, во-вторых, что оно есть именно таким образом (почему таким, а не иным). Но обо всем этом говорилось уже много раз.

Бытие свободно в своих основаниях, но оно не свободно в  своих проявлениях. Исток не предвиден до страшной жути несуществования, но ставшая форма о чем-то все же говорит.

Кто может разгадать определенную оформленность сущего?

Смешны претензии «рационального знания» на «истинное знание», на «правильное» понимание «сущности» и происхождения вещей. Только неземным озарением благодати тому, кто не дерзает знать, но может страдать, кто чувствует боль мира, кто благоговеет перед таинственной Тайной, тому даруется-раскрывается истина о мире, и о его строении, и происхождении, и предназначении. Но раскрывается она в философско-поэтической форме, то есть в форме живого участия в таинственной Тайне, а не в мертво-схоластическом гробу термина.

Таинственная Тайна уничтожает ужас Ничто. Ничто не властно над таинственной Тайной, ибо Ничто, хоть и таинственно, поскольку таинственно все, но его таинственность столь мала, что никак не может сравниться с таинственностью существующего. Именно потому, что есть таинственная Тайна, Все имеет смысл.

                Утрата

Что-то вечернее есть в слове утрата. Утрата происходит вечером, когда день теряет силу своего обладания светом. И поэтому утрата связана с обладанием. Чтобы понять до конца суть утраты, нужно вникнуть в то, чем мы в действительности обладаем. Утратить по-настоящему можно лишь то, чем обладаешь по-настоящему, что тебе принадлежит. Только тогда можно пережить боль утраты, то есть потери чего-то дорого, близкого, родного, принадлежащего тебе по праву, по естеству, по рождению. 

Чем может быть это нечто, значимость чего столь велика, с потерей чего невозможно смириться? Этим нечто может быть все, все что угодно. Это не обязательно близкие и родные люди, друзья, единомышленники, любимые вещи, предметы, идеи, возможности, молодость, любовь, счастье. Это не обязательно мой Бог, или я сам, моя жизнь. Все это, бесспорно, дорого и близко, но все это не представляет безусловной ценности. Все это не абсолютно. Конечно, потеря любого из вышеперечисленных предметов способна доставить высшие страдания, иногда довести человека до самоубийства, до умопомрачения. По сути дела, все, к чему человек хотя бы раз прикоснулся, на что взглянул, или тем более полюбил, составляют существо привязанности, расставание с которым доставляет боль и страдания. Но высшая утрата свершается на иных территориях. Мы, в действительности не знаем точно, что мы утрачиваем. Мы знаем точно, что утрата свершается каждодневно и ежечасно, но что мы утрачиваем, именно что, мы не можем сказать точно и определенно. Более того, мы этого не узнаем никогда, не перестав страдать от этой неведомой утраты.
Может, мы утрачиваем время? Да, у нас всегда есть щемящее чувство тоски и печали, печали от уходящего, от проходящего, от исчезающего. Но время не есть то, что составляет сердечную ценность для нашей души. Время – абстрактная  категория, существующая для некоторых метафизических операций, необходимых сознанию, чтобы ориентироваться в пространстве. Для нас гораздо важнее наше время, то есть наши дни и годы. Но и время, и время нашей жизни для нас не утрата, не полная и не последняя утрата. Что же есть утрата, чье острое присутствие мы так жестоко чувствуем постоянно, не в силах сформулировать ни один реальный предмет утраты, который действительно был бы достоин ее вселенски огорчающей сути?

Дело в том, что не столько утрата чего-то конкретного составляет нашу печаль, сколько сам опыт утраты, в котором свершается наше бытие. Наше бытие – это бытие утраты, чье острое и жгучее присутствие как боль мы чувствуем постоянно. Утрата вписана в саму сущность вещей. Мы живем, благодаря постоянной утрате. Мы не что-то теряем; само бытие – это бытие-утрата. Не теряя ничего конкретного, или наоборот, как Иов многострадальный, теряя все, или не приобретая ничего, всегда наше бытие есть бытие-утрата.

Наша тоска безмерна, потому что мы обречены на утрату. Отсюда ностальгия по потерянному нечто, по тому, что составило бы высшую цель и высшее счастье. Что это такое? Что это за нечто, суть утраты и предмет ностальгии? 


                О Метафизике


Претерпев полосу невероятных унижений и оскорблений, метафизика явно нуждается в возвращении священного ореола высокой философии. Метафизика как поэзия понятий рождается из глубочайшей недостоверности  существующего, из его неизъяснимости и вечной непроясненности. Сколько ни проясняй сущее через очищения языка ничего кроме вульгарной санитарии понятий, чем и является, в сущности, позитивизм, не получается. Мы настолько привыкли доверять здравому смыслу в высших вопросах, настолько обвыкли воспринимать действительное как разумное, что очевидное ускользнуло. Но очевидное не просто, оно не всегда дается взору, охочему до нового; его нельзя просто схватить взором лености или любопытства.

Очевидное – это не только очень видное, то есть, доступное очам. Очевидность очевидного заглушается постоянно навязчивой уверенностью в достоверности.

Достоверно ли достоверное? Воспринимающее мир обычное сознание легко обходится с миром – оно доверяет здравому смыслу, не утруждая себя ни проверкой, ни трагическим искушением веры. И поэтому метафизика всегда обделена серьезным вниманием большинства, то есть тех, кто привык доверять своим чувствам и представлениям. Люди не утруждают себя поиском корней, начал и первооснов, они доверяют самой элементарной естественности и натуральности происходящего. 

Метафизические воззрения, поэтому, и воспринимаются как чудачества иномыслящих и отодвигаются на задворки. Но на задворках оказывается сама жизнь с ее постоянной путаницей и неустроенностью. Почему-то не получилось, доверившись здравому смыслу, создать действительно нечто здравое. Вот почему метафизика не устраняется полностью никакими усилиями практического разума и здравого смысла. Метафизика не имеет возможности изменить мир, тем более чью-то судьбу, она, в лучшем случае, «личное дело». Общим делом метафизика ни быть, ни стать не может. И ее удел – опасное скитальчество неуверенных. Но это особая неуверенность, это неуверенность дерзости. Это скитальчество ума в поисках безумия, скитальчество плоти в поисках бесплотности, скитальчество души в поисках бездушия. Поэтому, метафизика – поиск неочевидной достоверности очевидного, поиск потерянного критерия всего, поиск, поиск, поиск.

И одновременно иск, иск Бытию за утаивание и неотдачу. Никогда очевидное не может быть достоверным и действительным, а тем более разумным. Очевидное не видно, оно где-то спряталось, оставив нам жалкий след «объективности». След приняли за следящего, тень приняли за отбрасывающего тень; солнце приняли за свет, дождь приняли за влагу, воздух приняли за прозрачность; веру приняли за знание; ложь приняли за заблуждение; правду приняли за естественность; смерть приняли за конец; смех приняли за радость; человека приняли за Бога. Не принять не могли, поскольку «оптика кривизны» исказила наличный разум навечно.  Метафизика в каком-то роде – выпрямление Бытия, исправление сознанья, целительство духа, узнавание забытого. Свет может оказаться и не таким светлым. Слишком много достоверного, оно призывает к спячке в убранстве невызревшей печали.

Метафизика – тоска разума по убитому детству. Детство распахивает ставни духа в даль иного, но его всегда убивает взрослая окаменевшая очевидность не-иного. 

Стать детьми значит стать метафизиками. Может тогда мы поймем смысл евангельского: «Будьте как дети». И может быть тогда мы поймем, наконец, Гераклита и Платона, тосковавших по вечно-юной философии? 
 
                Смерть

                А потом сказка прекратилась навсегда:
                мой отец заболел и умер.

                Газданов Г. «Вечер у Клэр»

…Вот он, бездыханный, бездвижный… безмолвный. Свершилось! Камень тяжелого горя вошел в наш дом, в его дом. Можете торжествовать все те, кто верит в законы природы или промысел Божий! А чего тут еще скажешь. Вот родился человек, жил и потом умер. Все законообразно, все приличненько… «из праха в прах», «естественный распад материи». Да и поделать ничего не возможно. НИЧЕГО.

Вот это страшное слово ничего обнажает абсолютную тщетность человека, какую-то его немощь, гнездящуюся в самых потаенных местах его. Это намек на высшую беспомощность человека, которому, в самую трудную и тяжелую минуту не может помочь никто: ни природа, ни Бог, ни сам он. В самую главную минуту своей жизни человек оказывается во власти совершенно посторонних для него сил, которым он вынужден отдаться, отдаться всецело, до конца.

Таков удел нашего одиночества, одиночества заброшенных скитальцев в непонятный, странный, чужой и чуждый для нас мир. Мир, в котором есть смерть, причем в своем высшем измерении – смерть отца. Это грубая насмешка или случайный произвол черный силы, которой позволено поглумиться над истиной и добром. Именно здесь происходит некая фатальная отмена всех положительных наработок жизни: умер отец, а вместе с ним оказываются погребенными все добрые намерения и представления. Жизнь возвращается в свою начальную точку, обогатившись, увы, не опытом, даже не трагическим опытом, а полным разочарованием в благом устройстве мироздания. Здесь, у гроба отца приходит страшное прозрение: если умер отец, то все позволено…

Смерть отца – не равна всем остальным смертям, даже всем вместе взятым. Это какое-то грандиозное СОБЫТИЕ, даже больше, ЧУДО, только чудо с обратным знаком – черное чуда нашего умирания. Есть светлое чудо нашего появление, а есть черное чудо нашего, так и непонятного никому уничтожения. Нужно называть вещи своими именами. И в смерти отца это уничтожение достигает своего предела. Мы видим финальную картину жизни: вот, к чему все шло, вот для чего происходили все свершения, все заботы и тревоги здесь, все они собраны воедино – в мертвом молчании умершего отца. После этого уже нельзя жить по-другому; надломлен корень самого Бытия, крыша дома обвалилась, стены обветшали и пол прогнил… и только безрадостная мгла серой тоски осела щемящим грузом на те вещи и предметы, к которым он прикасался, прикасался еще вчера своей уже немощной, дрожащей, как бы молящей о помощи, рукой.

Но никто ему эту руку помощи не протянул, ибо не мог протянуть.  Смерть всегда в выигрыше, она всегда победительница, она всегда обманет человека. Задним числом близкие всегда говорят, что можно было бы сделать то и то, корят себя, убиваются… но в том-то и заключена коварно-предательская сущность смерти, которая всегда оказывается сильнее всех наших надежд, стремлений, знаний, в мрачном свете которой ниспровергаются все наши достижения, которыми так глупо гордится человек.

Да, человек достиг многого, но он не достиг главного: он не знает ни что такое смерть, ни откуда она, ни зачем. И современный человек со всей его армадой грандиозных достижений является самой немощной букашкой перед смертью одного единственного старика, которому не могла помочь ни медицина, ни молитва, ни доброе слово. И только грозно-правдивые слова Экклезиаста, сказанные тысячелетия назад, остаются единственной справедливой, горькой истинной: «суета сует и томление духа».

Самым ложным утешением, когда умирает человек, являются слова: «жизнь продолжается». Нет, не продолжается. Конечно, формально продолжается, но продолжается вся та же бессмысленная смертная жизнь, будущие участники которой оказываются в таком же положении, как и мы, то есть заложниками смерти. И мы только делаем вид, что ничего особенного не произошло, мы выдавливаем из себя показную скорбь, заглушая более тяжелый ужас, который молнией черного горя моментально вонзается в нашу душу, когда приходит страшное известие.

И вот оно передо мной, это бездыханное тело того, кто породил меня, кто заботился обо мне, кормил и выхаживал меня, передавая свою, и только свою и ничью больше, отцовскую мудрость. Его смерть враз перевернула, опустошила, уничтожила не только его жизнь, но нашу совместную жизнь, мое детство, мой домашний уютный быт, мой покров и защиту,  мои надежды и стремления, рождавшиеся из этого семейного очага, который теперь погас, оставив лишь непереносимую боль воспоминаний. Смерть отца – это настоящая смерть, только в мертвом отце возможно постичь смерть как смерть: умер тот, кто дал мне жизнь. Это невозможно, но это так. И только тени – насмешка злых богов, глумящихся над ничтожными созданиями.

И вот я теперь должен, повинуясь бессмысленно-жестокому человеческому обряду, безжалостно опустить это тело в гроб, заколотить гвоздями и опустить в сырую могилу, где смрад и стон, где красный червь смерти творит свою страшную работу. Постояли, погоревали, призадумались, а потом и разошлись собравшиеся, каждый в свою, такую странную и далекую жизнь, продолжая свое, такое же странное и далекое существование, непонятное им самим.   

А оставшийся в могиле? Что с ним, да и кто он теперь? Как ему там одному-то с матушкой-природой или Господом Богом наедине, в самой глухой глуши и черной черноте?

Как же так получается, что самое родное и близкое мы предаем самому далекому и чужому – бесчувственной и пустой природе с ее жестоко-бессмысленными законами? Да, в этом наше бессилие, наше человеческое бессилие в полный рост своей тоски и немощи так проявляющееся. Но, как сказано, где тьма там и свет, и свет во тьме светит. Погребая отцов своих, мы совершаем чудовищное преступление не только перед ними, но и перед своими детьми: они так же погребут нас, как их дети их в свой положенный срок. Вот оно сиротство, то самое духовное сиротство, о котором говорили лучшие мыслители. И разве в этом цель и смысл истории человеческой, высший смысл назначения рода человеческого?

Но  нет. Все во мне говорит, что это не так. Хороня близких своих, мы предаем их, но не тела предаем земле, а души их предаем, предаем их самих в черные руки смерти. И только перед могилой отца, когда чудовищный ужас горя сдавливает сердце и душу до невыносимой боли, рождается робкий, но становящийся все более ярким, светлым и радостным свет: смерти не должно быть. Ибо человек создан не для смерти, а для жизни. А почему это не так, пусть мне ответит опавшая осенняя листва, полет птицы в высоком небе, шум ночного ветра перед моим окном. И в этом все для человека. Кто поймет это, тот, возможно поймет самую главную истину человеческого существования. Но о которой и говорить нельзя, ибо невозможно, но и молчать стыдно, ибо преступно.   

                Предвечерняя скука

На исходе зима. Время замерло в тишине природной усталости. После бурных и шумливых празднеств пришла неторопливость; мир как бы на время распрощался с текущими заботами дня и погрузился в себя. Зимнее великолепие почти сошло на нет, и умирающий снег несвойственной ему серостью дает понять, что его время ушло. Во всем почувствовалась затаенность.   

Взгляд, лениво скользящий по вечереющим февральским улицам, безразлично выхватывает попадающиеся ему предметы, лица, деревья. Во всем неспешность и размеренность. Случайные громкие звуки не нарушают скучного ритма жизни. Повседневность усыпляет сознание своей обычностью. И вдруг, взгляд наталкивается на освещенный предзакатными лучами дом. Кирпичные стены, эти рутинные строения, каким-то неведомым образом преобразились и стали таинственным символом бытия, одновременно указуя и на его загадочность, и на его величие. Что-то вопиюще несовместимое в этой встрече предзакатного света с созданием цивилизации. Тварное и нетварное соединяются в самом, казалось бы, обычном и естественном. Но именно эта обыденность более всего способна подвинуть мысль на размышление о странности бытия.

Сам по себе природный мир не такой уж странный. Солнце, освящающее берег моря, или само море – символ величественной красоты мирозданья. Взирая на природу в ее наиболее чистых формах, таких как солнце, горы, леса, то есть на природу без человека, на мир без людей можно прийти, конечно, и к удивлению, но чаще – к восторгу, на который человек способен в своих высших творческих состояниях. Так рождается искусство. Но искусству мы не удивляемся, им мы восхищаемся. 

Современный дом – предельное проявление цивилизации. Здесь человеческое в наибольшей степени противостоит природному. И не сознательно человек отделяет себя от окружающего мира растений и животных, лесов и полей, рек и океанов; это его духовная природа требует, что бы он организовывал свою жизнь в максимальной непохожести и отдаленности от внешней среды. Потому что человек не вышел из природы, он в нее вошел. Не важно в качестве кого – господина, хозяина, гостя, но он вошел не в свой мир и в нем строит свое собственное. И поэтому сконструированный человеком мир, вырванный из отчужденной стихии природного, также не взывает к удивлению и размышлению; он требует жизни, вернее проживания в нем, а значит прагматического, инженерного усовершенствования.

И вот луч заходящего солнца своим неотмирно-желтым цветом, предвещающим наступление ночного мрака и завораживающий сознание своей непонятно чарующей эстетикой, попадает на сделанное человеком. И когда вечное встречается с временным, искусственное с естественным, рукотворное с нерукотворным, то настигает это особое одновременно вдохновляющее и умиротворяющее чувство тихой тоски. Это предзакатное время суток – такой непродолжительный фрагмент бытия, когда единственно можно уловить ту «глубочайшую странность жизни», которая составляет основу нашего бытия. И не нужно быть ни художником, ни ученым, ни философом, ни поэтом, чтобы, глядя на предзакатный луч солнца на стенах домов, не почувствовать, что все так восхитительно и удивительно, так таинственно и в то же время, надежно. Эта вдруг открывшаяся странность мира не вызывает смятения и бездействия, но дает ощущение осмысленности и творческого жизненного прилива. 

Умирающее солнце, невечная и такая же умирающая жизнь домов, и невыразимая тень какой-то тайны, кроющейся за этой потрясающей картиной вечерней скуки.