Он и Она

К городку незаметно подбиралась ночь. Он чувствовал это. Он стоял у своего окна, распахнутого навстречу  тёплому сентябрьскому ветерку, и слушал давно заученную симфонию вечера, плавно переходящую в ноктюрн. Стоял, опершись руками на подоконник, лицом к уставшей от своей дневной суеты жизни. Стоял и улыбался. Улыбался, несмотря на то, что уже сентябрь окрошил первый лист с деревьев по всему городку. А значит, скоро, уже совсем скоро все окна будут наглухо закрыты на зиму, и вечерняя музыка будет укрыта от его слуха до самой весны.

Он улыбался просто потому, что уже наступало его время. Ночь. Только с наступлением ночи он становился  самым счастливым человеком на свете. До самого утра, до самого расставания. Но сначала будет встреча. Та встреча, которую он начинает ждать с последнего скрипа ключа в замке, предвещающего восемь торопливых шагов и хлопок двери подъезда. Та встреча, которая скоро состоится. Правда, сегодня среда, и она придёт позже, чем вчера или завтра, но у открытого окна её походку он услышит шагов  за сто до хлопка двери. А пока, пока остается просто ждать и слушать, как шум машин становится всё тише, тише, тише…

Он умел ждать. Вся его жизнь была ожиданием чего-то. Потом оказалось, что он ждал только её. Потом, чуть позже, оказалось, что ждать её стало ему судьбой. Пять дней недели стали называться одинаково - ожидание, и только два из семи были… впрочем, описать он их не мог. Счастье? Счастье  - оно совсем другое, счастье - это её  тёплый голос, идущий как бы изнутри, прямо из сердца, усталый, но всегда ласковый во время их ужина, приготовленного ею чаще всего на скорую руку, второпях. Потом наступала она, ночь - его время. Те невозможные часы, когда она тихо сопела во сне, разметав свои волосы по его плечу, и он кожей ощущал каждый из них. И не смел пошевелиться, чтобы не потревожить её сон, не прервать её дыхание. Он просто лежал и слушал. Слушал каждый вздох, сменяемый выдохом, и боялся, что следующего не будет. Уже это было для него больше, чем счастье. Больше, чем всё вместе взятое. Кроме одного. Кроме выходных. В любую погоду эти два дня они гуляли по городку, крепко взявшись за руки, и его здоровое, молодое тело, истосковавшееся по движению, наполнялось истомой усталости.

Обернувшись, привычным движением ощутил термос и также привычно налил себе чая. В этот момент лёгкое прикосновение к  шее заставило его вздрогнуть, и несколько капель через край чашки стукнули о стол. Свободной левой рукой он, не торопясь, провёл по затылку и, почувствовав упругие жилки листка, ощупал его пальцами. «Пятерня. Кленовый. Значит, всё-таки осень», - вздохнул он.

 Терпкий, но уже остывший чай охватил горло. Проку в нём не было, как и жажды тоже, но так было легче ждать. Ждать молча. Почти без движения. Весь день. Весь день, если не считать недолгого сна, которым довольствовалось его не знавшее тяжёлого труда здоровое тело, приходившее после тех восьми шагов и хлопка двери. Того недолгого сна, когда он тоже жил. Когда он мог видеть её лицо, волосы, свою небольшую, но уютную квартирку и те клёны, которые росли где-то рядом, почти у самого его окна.

Но вот уже шептание листвы деревьев больше не забивает ни один детский голос. Смолкли и соседи в домике напротив, чьи голоса, как деревенские петухи, предвещали всё это лето утро, то есть, не само утро, а звонок её будильника. Предвещали лёгкое движение от её руки одеяла и тихие шаги на кухню. Каждое утро он ждал от неё лёгкого поцелуя, но, стараясь не тревожить его сон, она крадучись уходила от него на кухню. Он знал, что она, уставшая за день, не могла  поверить в то, что он может не спать всю ночь. Знал, и не мог простить. А может, и простил, потому, что терпеливо продолжал ждать и дальше.

 Теперь уже он стал внимательнее вслушиваться в первые доступные его слуху шаги редких пешеходов, пытаясь уловить те, единственные, которые он ждёт на протяжении всего дня, всех тех лет, с того момента, когда он впервые услышал стук её каблуков под своими окнами. С того самого момента, когда обратился к  незнакомке с просьбой поднять чашку, которая стояла на этом самом  подоконнике, пять минут назад подставленная ему  сюда матерью, чашку, которую он так неловко опрокинул за окно! Видимо, та чашка оказалась его судьбою. Она тогда не только вернула ему чудом уцелевшую  при падении чашку, но и каблучки её туфель через три дня отбили нетерпеливую дробь по их переулку к самому его окну. Страшно подумать, что было бы, если бы она прошла  тот первый раз мимо его окна зимой. Он просто не услышал бы её шагов. Не почувствовал запаха её волос. Она бы просто прошла мимо, никогда не вернувшись. А мать, почувствовав, что есть на кого оставить своё единственное и позднее дитя, быстро угасла.

...Нет, это не она. Слишком лёгкая походка. Впрочем, почему же её до сих пор нет, давно уже хлопнули все рамы окон, закрываемых на ночь. Только его окно остаётся призывно распахнутым в сентябрьской ночи. Уже и последние пешеходы своими быстрыми шагами меряют неторопливые минуты его жизни. И подспудно, прикрываясь нарастающей тишиной, начинает вползать в его  душу страх. Страх одиночества. А потом сразу по всему телу, до самой последней клетки, разлился мерзкий, мелкий ужас полной темноты. Пытаясь защититься, из последних сил сердце взвыло и так ударило ему в виски, что, падая, он слышал только его стаккато.

-Милый, милый, очнись! Не умирай!!

Он не успел понять, что же его так сильно ударило, то ли резкий запах нашатыря, то ли  её голос.

Но сердце его, пропустив один удар, снова уверенно застучало привычную мелодию жизни.