Лесной Кот. Глава 2

 Пора стояла летняя: середина славного месяца липеца, самое жаркое время в году. Но Хорс с каждым днём всё меньше времени проводил на Небосводе. День летнего солнцеворота уже прошёл, и воцарился на небе Даждьбог, проводил до следующей весны молодого Ярилу.

Праздники, конечно, чтить следовало, но все эти хлопоты дали пройти мимо самой короткой ночи в году. А ведь если заснуть в эту ночь, то тебя могли унести ведьмы, или нежить могла дух выбить - так просто, смеху ради – но было в этот раз что-то пострашнее ведьм: ведь сами они не так уж и плохи, эти ведьмы, с ними договориться можно.

Этим летом было не так тепло, как обычно, не было знойной иссушающей жары, превращающей сочную травяную зелень в пожухлые пучки желтоватой травы. И даже не запомнилось Коту такого дня, когда выходишь на какое-либо открытое место, и под открытым солнцем дрожит воздух, раскалившись от горячей земли. Ночи выдавались холодными, да и некоторые дни тоже, часто ощущалось стылое дыхание Посвиста. Но и то благо: охотник не любил таких знойных дней. Лучше свежая прохлада, заставляющая тебя очнуться с утра пораньше, чем знойная жара, пробуждающая тебя с отяжелевшей головой: просыпаешься тогда с некоторым негодованием, не ощущаешь себе отдохнувшим. Да и лесу так больше любо.

В зной можно приметить, как клонятся к земле высоченные ели. Даже их вечнозеленая хвоя поникала и не торчала острыми иголочками; деревья походили на зверьков, чью шерсть, которая до этого так пушисто торчала во все стороны, обмазали чем-то липким. И дубы, ясени, осины да берёзы тоже опускали свои ветви; ссыхались зелёные листочки, опадали на землю. В такие дни лес не водил песен да говоров. Выдастся вам такой денёк – слухайте: в лесу не будет звонко шуршать листва, не станут звучать причудливые шорохи за спиной; даже птицы умолкнут. Петь они, конечно, может, и будут, но не так, как обычно. Голосья леса и птиц зазвучат не так... Лесной Кот не мог правильно разъяснить, что это есть: не так. Но бывало такое чувство.

Как-то было дело, вырезал он себе свирель. Видел Кот в том же Нурден-Венде, как из простой деревяшки звучала песнь, да не простая – живая, существующая опричь* всего остального. И там же, в городище, видел он многих творцов песен оных, да не все умели заставить свирель говорить лесными голосьями. Почти в каждом случае это была просто заунывная мелодия, постоянно играющаяся вдругорядь*. Охотник и начал прислушиваться к разным творцам. На слух никогда он не жаловался; может, не так остро слышал, как Коготь, но до него недалеко ему было.

Вот и по возвращении вырезал он себе такую деревяшку. Сначала, когда играл он на ней, это были просто шумы, отдельные непонятные звуки. Потом эти шумы сливались, точнее, сначала их силой пытались приставить к друг другу, и звучали они неровно, не были чем-то единым и слитным. Вот так же и лес в знойные дни.

Сейчас свирель, кстати, была тоже с ним. С того времени она изменилась, исстрогалась ножичком до звуков, казавшихся Коту близкими к голосьям леса. И пела плавней, но всё же не так хорошо, как хотелось бы. А вот лес! Как ни остановишься под могучими кронами, каждый раз он пел разную песнь, да какую! Она будто была единым потоком воды, но состоящим из многих течений, а те состояли из ещё более мелких капель. Множество единства...

Кота бы, наверное, оспорили учёные люди, ведь это не означало бы ничего существующего, обозначало бы пустое. Все равно, что сказать: «светлая темень». Но так оно есть, и лучше не вымолвишь, да и лесу до учёных людей дела нет, чтоб перед их устоями преклоняться.

* * *

По лицу Кота поползла тёплая полоска света, маленькая солнечная змейка. Яркое солнце настойчиво сгоняло уютную и сладкую дремоту. Он в полусне мотнул головой и повернулся на другой бок. Но сновидения не стремились обратно заполнять разум – кто-то на него пристально и требовательно смотрел. Он нехотя разлепил глаза и поморщился, закрывая ладонью лицо от слепящего света: над ним сидела Соколица.

Девушка, заметив, что мужчина очнулся, ниже нагнулась над охотником и прошептала:

– Спишь что-то днесь* долго, нам бы уже идти пора.

– Пойдём, чуть обожди, – голос Лесного Кота был ещё сиплый после сна. – На ручей что ли пока за водой сходи, – тихо пробормотал охотник.

Он медленно приподнялся на локте. Девка, самодовольно улыбаясь, схватила бурдюк для воды и вместе с Когтем точно исчезла из-под полога ветвей. «Долго она, интересно, так сидела надо мною? Да ещё наверняка сама отодвинула ветку, пуская свет, чтоб я скорей очнулся».

Лесной Кот потянулся, нехотя выбрался из-под лап ели, поежившись от прохладного воздуха, и тряхнул головой, смахивая остатки тёплой дремы. Сегодня утром он чувствовал себя разбитым: как будто вовсе не спал ночью, и оттого в висках неприятно гудело. Мужчина поднял сонный взор на Небосвод: Хорс стоял высоко над горизонтом. Спал он и вправду долго: всё из-за вчерашних мыслей не мог уснуть, они вились да вились в голове змеями, шипели рассержено.

А теперь, права Соколица, идти надо. И раз всё же собрались на стезю*, чего тянуть? Затоптал охотник кострище, выкинув остатки обгорелых ветвей; нарвав свежей травы, укрыл обожжённую дочерна землю. Сильно захотят – заметят, конечно, что кто-то здесь становился, а если и искать ничего не собирались, то от зла подальше, пусть и думают, что никого тут не было.

Хотя от кого им было прятаться-то? Другие бы хохотали над ним, но у Кота это уже было под кожей: такая излишняя бережь*. Лес научил. И от повадки* оной не избавишься, из-под кожи не выведешь.

Натянул охотник тетиву на свой тугой лук, грубовато, но добротно вырезанный им из ясеня; сложил все их небольшие пожитки, оставил ёлочке, что их приютила, лепёшку хлеба. Она, конечно, уже зачерствела: этот хлеб он еще из хаты принес где-то полторы седмицы назад. Но ёлочка всё же, надо думать, не обидится.

Тут воротилась Соколица с Когтем и с бурдюком хрустальной родниковой воды, и немедля пустились они в путь. Что же зря мяться на месте, коли уже всё решили?

* * *

Скрылась за спинами река, залитый солнцем перелесок и ярко-зелёная молодая рощица, что давала начало уже настоящему вековому лесу.

Огромные древние дерева протягивали свои длинные узловатые лапы к самому Небосводу, и, казалось, удерживали его купол, а солнце цеплялось за их ветви, плывя в лучезарно-голубой вышине. И облака напарывались своим мягким воздушным нутром на цепкие древесные лапы. Чудилось: можно даже выглядеть клочки их белоснежной шерсти на торчащих, скрученных, как кисти рук, ветвях. Лихой ветер носился в той далёкой выси, зазывая птиц высокими отрывистыми свистами и кличами, но великаны лишь размеренно, почти незаметно пошатывались; только листики шуршали и играли бликами на солнце, как ярко-зелёная рыбья чешуя, одеялом укрывшая лес. Вверх долго так будешь смотреть – голова закружится.

Тропинки не было: путники шли, где через высокий, в два роста Кота подлесок, где обходили по более или менее свободному от него месту. Вот там-то можно было любоваться лесу, а не продираться через гибкие, хлёсткие стволики молодых деревцев, обретая новые ссадины, царапины и синяки. Хотя ни Коготь, ни охотник оных не получали и спокойно преодолевали свой путь, только Соколица постоянно мялась позади, что-то недовольно шепча.

Огромные розетки сочных папоротников раскидывали зелёным веером свои резные листья, укрывая коренья деревьев. Пни и поваленные деревья обросли густым мхом. Настолько большие были эти пни, что, казалось, внимали миру со времён рождения самого бога Велеса, если не намного раньше. Озорные гибкие вьюнки забирались по стволам поближе к свету, а сам этот свет был мягкой изумрудной дымкой, окутывающей лес.

Соколица, конечно, бывала в лесу, но это был ближний светлый молодой лесок, никогда она не забиралась намеренно в самую глубь: кабы что случиться – не найдут же или даже далече лесочка и искать не пойдут, скажут: Леший утащил, и всё тут; да и характер такому древнему лесу приписывали совсем нехороший.

Толстые стволы великанов испещряла ветвистая глубокая паутина морщин и складок древесной коры, слагающаяся во все возможные лица, силуэты и личины. Девка всё время оборачивалась и шарахалась. А то ведь идёшь так, и вдруг на границе своего зрения замечаешь скалящуюся рысь с рогами меж длинных ушек и тремя развивающимися хвостами за полосатой спинкой. Или смеющуюся искривленную рожу – взглянуть страх, так и хочется дать дёру из леса. Или же изящную девушку с восемью руками и пустотой на том месте, где должна была быть голова. Последняя на самом деле была просто не очень большим деревцем, причудливо изогнувшимся к свету, но это стало понятно мгновением позже. А так девка налетела на Кота, поскользнувшись на мху, и упала бы, если он не поймал бы ее за локоть. Охотник, как по обыкновению, спокойно лишь на неё взглянул:

– Отчего это ты так?

Девушка, на некоторое время потерявшая от ужаса дар речи, показала трясущейся рукой на дерево и через какое-то время прошептала, часто дыша:

– Посмотри, то... дерево-урод...

Не успела она ещё вымолвить последнее слово, как такой всегда спокойный Кот рывком дёрнул её за руку, ставя на ноги, и толкнул ладонью между лопаток к деревцу, про которое она только что говорила. Девушка, не ждавшая такого, полетела почти кувырком; рука, резко вывернутая, жгла болью, и секундой позже она лежала возле крючковатых корней дерева-выворатыша.

– Проси прощения! – почти прорычал охотник, говорил он едва слышно, но ледяной голос гулко разнеся по лесу.

Противиться как-то совершенно не хотелось, девушка сжалась, не осмеливаясь обернуться, но почти была уверена, что, если повернется, узрит* хищные вытянутые кошачьи зрачки и яркую, неестественно светящуюся каре-зелёную радужку глаз охотника. Горячие слёзы потекли из глаз от какой-то немой обиды и полной беспомощности. Всхлипнув, она прошептала, глядя на вывороченные, изломанные ветви дерева:

– Прости...

Но, кажется, рассерженному охотнику этого было недостаточно.

– Не делай одолжений! Обними деревце и проси прощение, пока оно тебя не простит, – всё так же прорычал Кот и потом, выдохнув, тише, почти про себя добавил. – С чего мнишь*, что вот так можно напускаться, не за что охаять?..

Девка прижалась к дереву, и её горячие слёзы текли не только по щекам, но и по морщинистой коре; она слышала охотника, но как-то глухо, будто через какую-ту преграду – светлую препону, окружавшую её…

На Соколицу часто кричали, нудили* и пытались заставить что-то делать, но она всегда находила, что ответить, и никогда ещё никому не подчинялась просто по слову сказанному. Она не боялась: ну что мог тот кричавший сделать? Ударит, так она обороняться умела, а если даже и не сможет защититься, то пусть ударит. Не сахарная ведь, не растает. Но в этот раз всё было не так: почему ей даже не пришла в голову мысль о неподчинении. Она даже не могла разуметь почему, но что-то определенно было. Да ещё так горько стало, тяжело на душе – кажись, встревожилась незажившая ранка. И тем паче она никогда не видела Кота таким злым, с самого начала их знакомства он был её спасителем, мудрым, добрым и спокойным, сколько она бранилась и кабы что! И потому охотник даже не представлялся ей настолько рассерженным. Но, может, всё просто из-за того, что после пережитого ужаса и разочарования в людях, ей помог человек немного непохожий, на то, что считала Соколица человеком, в благую сторону, конечно.

– Я уж не думал, что ты так скажешь… - он говорил совсем неслышно, но такой шепот казался страшнее крика. – Сама же вроде веточка на деревце кривая, непохожая на остальных, что разве не было? Сама ж говорила... – в голосе уже послышались горечь и разочарование.

Девушка сильнее прижалась к дереву, как тянутся, как прячутся за единственной заслоной*, а оно излучало светлое спокойное тепло: как будто было матерью, обнимающей ребенка, потревоженного ночным кошмаром. Так и чаялось*: сейчас склоняться ветви и погладят легонько по волосам. «Прости, прости меня…» – мысленно шептала Соколица, признав свою вину, признав свою глупость, а деревце мягко шуршало листьями на ветру, точно пело тихо: «Я и не таило обиду…»

– Как коли от других отличаешься, так сразу злыдень, бес ото всех злых сил земных, – снова холодно прошептал охотник. Покривившись, он быстро обвёл глазами пристыженную девушку.

Что-то слишком глубоко задело мужчину. И Соколица понимала: в ней разочаровались, и хотелось просить прощения, заставить поверить Кота, что не глупа она, не так же черства, как другие, что не всуе спас он её, что не даст больше повода усомниться в себе...

* * *

Она не знала: сколько так простояла на коленях, обнимая дерево-выворатыша, и здесь ли Кот или уже ушёл куда-то. Рядом крутился Коготь, ходил около Соколицы, касаясь тёплой золотой шерстью ног девушки, звонко и громко мурчал, изредка что-то мяукал. Как бы хотел сказать: «Не сердись, мой человек не такой уж и злой, просто вышло так, вспыхнул, всю шерсть распушил и спину дугой выгнул, а сейчас шерсть-то опустилась, рдеть* начал, уже сам рядом вертится, замириться желает».

А Коту и вправду зазорно* стало: он, стоя чуть поодаль, изредка бросал на неё взгляд. Какая-то тяжелая неловкость повисла в воздухе. Да и охотнику уж жалко стало девушку: «Ну, вот зачем так сделал, к чему привело-то? Деревья ведь не глупые, простили бы девку, что с неё взять, коли всю жизнь с людьми жила. Ей и так поводов поплакаться хватает, зачем ещё добавлять? Тем паче* я сам для девки кто-то вроде рачителя*. И дальше пойдёт так – ото всех зла ждать будет, сама злым зверьком, как ты, глупец, станет и забьётся ото всех подальше, и будет опричь* всего сидеть. Блага ли такая судьба? Ни мёд, ни сахар, сам же разумеешь!»

Кот потирал запястья, опустив взгляд, и всё никак не мог решиться подойти к обиженной им девушке. Как-то несвойственно ему это было: возиться с кем-то, извиняться, успокаивать. Не умел он этого, и ничего не поделаешь. Вообще, кажется, много чего подобного по отношению к другим людям не мог он делать. Трудно было и благодарить, и просить что-то, и делиться своими мыслями. Поэтому охотник выбрал себе другую стезю*: всегда всё делать для одного себя, всегда отвечать только за себя и всегда же быть одним.

А Небосвод тем временем уже начал темнеть: солнце докатилось до краешка горизонта. Незаметно это в лесу: как вечор* наступает. Из-за большущих крон деревьев не видать светлоликого Хорса, и потому свет попадает сюда уже хвилым*, приглушённым, обращается в изумрудную дымку; а как перестаёт светиться бархатной зеленью эта дымка, так, коль взглянешь вверх, через маленькие прорехи в листве узришь* синеющее чернотой небо.

– Здесь ночевать становимся, – неуверенно и тихо вымолвил Кот, осторожно подходя ближе к Соколице.

На большое и красивое извинение он был неспособен. Охотник надеялся, что, может, как устроятся они на ночевку, удобней будет баять, тем паче* ночь скоро, да и прошли они достаточно, в такую глубь леса забрались.

Девка вздрогнула, медленно отлепилась от коры и сползла по стволу на землю, оставшись сидеть у корневищ выворатыша, затравленно глядя вперед. Коготь улегся рядом, начав, как малый котенок, играться со своим же хвостом. Девушка запускала руку в золотистую шерсть, а он ловил её мягкими большущими лапами, размером почти с ладонь Соколицы, бережно спрятав острые когти.

Она была неправа, конечно, она была неправа: не всё, что уродливо снаружи – так же уродливо внутри, и всё, что снаружи красиво – может воистину содержать чудовищную душу... Она знала это, она в этом уже убеждалась. И было желание извиниться перед Котом. Но что-то не давало ей это сделать: может, гордость не признает правоту обиды причиненной или то, что обратился он с ней так жестоко? Хотя что там жестокого, не ударил, толкнул только, да и всё. А рука? Не чаял* просто, что чуть вывернет, да и то почти не болело, потянула просто. Но, несмотря на то, что надо было извиниться, пока она сидела молча, поглаживая пришедшего ее утешить Когтя.

Тем временем Кот собрал хворост, неслышно бродя по полянке, стараясь не встречаться взглядом с Соколицей. Затем развёл костёр, ведь ночь обещала выдаться холодной, тем более в лесу всегда прохладней, чем на открытом месте.

Для него это было обыденно – заночевать в самой чаще лесной, для других же то было чем-то одноименным с верной погибелью. Было дело: пращуры наши своим верным становищем лес только и знали… Было дело, да и минуло. Теперь всё далече люди от леса селятся: навадили* его всей силой злой земной и сами же боятся. Раньше со зверьём лесным побратимство* водили, далёкими пращурами звали, от которых род вёлся, и чтили тех, кто с лесом молвиться умел, сиречь* волхвов. Теперь же что-то поменялось, хотя ещё от людей зависит, но всё больше сторониться их стали: и самих волхвов, и тех, кого за них посчитали. Знают потому что, что волхв силой и знанием наделен, помочь мог, как никто другой не поможет, но и сгубить так же хорошо сумеет, полностью человека избыть*. А про то, что волхвы мудростью Велеса наделены и губить обидчика не стали бы, как бы он и низок не был – вот она мудрость главенствующая – позабыли об этом люди или же в богах усомнились, коли эти боги таких, как они, породили. Но что теперь об этом-то…

Костёр был разведён и полыхал гибкими языками пламени, выбрасывая в воздух яркие искры, походившие в темноте на маленьких светлячков. Развёл его Кот около того дерева-выворатыша, но чуть подальше, чтоб корешки не подпалить.

Охотник уселся рядом с огнём и подтащил к нему свои вещи. Прикусив губу, он тяжело вздохнул и ещё раз мельком взглянул на Соколицу. Совсем говорить разучился с людьми, видимо, от долгого, затяжного одиночества. Но всё же извиниться нужно, и смысла нет тянуть, а коли извиняться не научен, так ссоры не нужно зачинать!

А к ночи всё холодало. Кот достал плащ из мешка и, осторожно подойдя, словно подкрадываясь, сел около Соколицы, накидывая его ей на плечи. Она поежилась, сильней закуталась в мягкий мех и, оглядев мужчину с головы до ног, виновато отвела взгляд.

– Ты обиду не таи, ладно? – как-то криво и неуверенно начал он. – Просто ты, может, и не со зла, но лес мне родня и деревце каждое…

Девка лишь отрешенно и быстро кивнула. «Обиделась все-таки, наревелась с повода-то пустого», – Кот чуть обнял её за плечи, – «жалко всё же её, и так судьба горькая, да и я тут ещё».

– Я по правде себя виновным считаю, – охотник понурился.

Соколица, еле сдерживая слезы, уткнулась сильней в пушистый мех. Плохо было оттого, что она всё же никак свою гордость перебороть не могла, не могла ни слова хорошего вымолвить... И снова вся боль наскакивала, как вчера. Что же о ней мнить будут, раз по любой досаде сразу в слёзы? Отругала она себя, как могла, но и жалко себя любимую было. «Да что за жалость такая к себе? Зазорно даже». Будто сбредила девка, после недавно случившегося, словно подломили тогда её.

Кот осторожно, но в то же время как-то неумело погладил её по взлохмаченным волосам и тихо начал говорить то, что не думал кому-либо сказать: посчитают либо колдуном, либо сбредившим с ума, не знамо*, что даже хужее:

– Знаешь, лес, он мудр. Мудрее людей учёных, впитал все знания земные глубокими корнями из самой Земли родной. Он показывает людям то, что они желают узреть, молвит то, что они желают услыхать. Или то, что они просто способны понять. Он даст защиту тем, кто в ней нуждается, любовь тем, кто нелюбим; но нельзя ждать от него благого, коли не можешь ему доверять. Пока ты не доверишься ему – и он не полюбит тебя. Но даже те, кои ему не полюбились, не будут изгнаны отсюда прочь, они просто получат всё то, что желали тут найти. Я не молвлю, что ты ждёшь плохого от леса и сама находишь его злым. Просто, может, из-за этой горести твоей недавней видится недоброе отовсюду, ну вот и кажет тебе лес то, что желаешь узреть…

Тихий низкий голос успокаивал, он даже был больше похож на кошачье мурлыканье, нежели на человеческую речь. Девушке от того становилось немножко легче, исчезала обида, и она успокоено зажмурила глаза. Стало как-то уютней, Соколица осторожно прислонилась к плечу Кота. Он, ощутив это, взглянул ей в лицо и едва заметно улыбнулся.

Казалось, девка почти засыпала, но вот Соколица приоткрыла тяжелые веки и устремила свой взор вверх, на качающиеся от ветра кроны деревьев, и слышала, нет, не слышала – ощущала каким-то странным чувством, зародившимся в глубине её сознания, как второе виденье, второй слух. И чувство это видело то, что склонились ветви, защищая и оберегая своим светлым теплом троих путников, потому что они верили ему, верили лесу...

– Извини меня тоже, – сказала девушка Коту, боязливо подняв блестящие в рыжем свете костра глаза на охотника.

– Я уж извинил давно, – улыбаясь, быстро отозвался он.

И вот что было дивно Коту: его услышали, его слова поняли и не охаяли. И, кажется, очень давно, если вообще когда-нибудь такое случалось, кто-то так же ему внимал, кто-то так же ему доверял. И, наверное, в первый раз Лесному Коту было тепло на душе от этого доверия. Настолько тепло, что улыбка невольно появлялась на лице.

– А как ты узнал про то, что... ну то, что я опричь всех в своем роду держалась? – вдруг спросила девушка охотника.

– Просто кажется это по тебе самой, так мне чаялось* и виделось, – пожал плечами Кот.

– Ты волхв?

– Нет, куда уж мне! – лишь отмахнулся охотник.

А про себя Соколица добавила: «Нет, ты волхв, пусть и не признаешь это». И странно: легкая улыбка пробежала по губам Кота и изумрудные глаза ярко блеснули… Неужели вправду услыхал её слова или то просто совпадение, или отблеск от костра так нечаянно лёг?

– Пойдём к огню поближе, поди уже зябнуть начала.

Девушка придвинулась ближе к пламени и потянулась к заплечному мешку, в котором были все их пожитки, достала бурдюк с водой и случайно выронила из мешка свирель. Потертая тёмная трубочка ярко блеснула в свете костра, Соколица наклонилась к ней и провела рукой по гладкому дереву.

– Ты что, играть умеешь? – она слышала, что некоторые творцы песен воистину чудеса творят с такими деревяшками. В её роду пытались на оных играть, но ничего особенно красивого не выходило.

– Немного, – ответил охотник, садясь около самого огня.

– Сыграешь мне?

– Почему бы ни сыграть? Только ты не думай, что прямо что-то красивое получится, – ухмыльнулся он.

Они рядышком уселись у костра, даже Коготь лёг около их ног, и Кот приложил к губам свирель, и полилась дивная песнь...

Песнь, которая, казалось, поднимала тебя выше, к звездам, к неизведанным тайнам Вселенной… Переливалась песнь голосами, так красиво собранными вместе; искрилась яркими искрами, лилась подобно воде, окутывала, возносила и завораживала. Он играл про лес, про то, каким его знал, и лес пел, отвечал: шуршали листья, свистел ветер, и где-то капала с блестящих листьев вода, – всё это звучало вместе, тысячи голосьев сливались в одно. Множество единства... И не было боли – эта песнь выжигала её своим ярким тёплым светом, и не было злости, и не было обиды.

Многое было в этом вечоре странного, чего-то совершенно причудливого...

Лес вторил звукам свирели. И слушала девушка, довольно зажмурившись от приятного внутреннего тепла, разливающемуся по телу, и вглядывалась в зелёный полог листвы. И сидел около них кот, навострив уши с длинными кисточками, и он тоже понимал песнь. И было дерево позади путников...

Дивное дерево, оно было непохоже на других. Его ветви не росли ровно вверх, а плавно изгибались, ища пути к свету, и ствол напоминал изящную, блестящую в свете костра фигуру девушки. Такое причудливое и странное дерево, непохожее на других... Но такое прекрасное, такое необычное... И такое красивое!

Звучи, моя свирель, звучи во тьме ночной,
Звучи рекой бурлящей, ледяной водой,
Звучи ты ветра свистом и шелестом листов,
Звучи ты песней дивной из родных краёв.

Звучи о горе чёрном, звучи моей слезой,
Звучи, мне тяжело, но ты, свирель, со мной!
Звучи о настоящем и спой о прошлом мне,
Про то, что после стужи должно быть весне.

Звучи прохладой в зной и солнцем в холода,
Звучи о том, что беды всё ж не навсегда!
Звучи, прошу, Надеждой, Светом зазвучи
И тёплым огоньком в той ледяной ночи.

Ты спой мне о свободе и о мирах иных,
О тех, что так далёки от бед наших людских...
Звучи, не умолкай, обмолвись о любви,
О том ещё, прошу, чтоб сбылись мечты!

Звучи, моя свирель, о счастье ты мне спой,
О том, что я когда-нибудь возвращусь домой...


Примечания:

Опричь – вне, окроме, отдельно, снаружи, за пределами чего.
Вдругорядь – опять, вторично.
Днесь – сегодня, сейчас.
Стезя – дорога, путь.
Бережь – осторожность.
Повадка – привычка.
Узреть – увидеть.
Мнить – думать.
Нудить – принуждать, заставлять.
Чаялось – казалось, верилось.
Заслона – заграждение, преграда, укрытие.
Рдеть – здесь: стыдиться.
Зазорно – стыдно.
Тем паче – тем более.
Рачитель – тот, кто заботится, печется о ком-либо или о чём-либо.
Вечор – вечер.
Хвилый – слабый, хилый, блеклый.
Чаять – ожидать.
Навадить – здесь: населили.
Побратимство – одна из форм ритуального родства у славян.
Сиречь – то есть.
Избыть – погубить, извести, сбыть.
Знамо – ясно, известно.