Такая судьба. Гл. 3. 1. Куприн

Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе (2015). Глава 3.1.

     Отношение А. И. Куприна (1870-1938) к евреям – это проблема, и однозначного решения она не имеет, потому что и отношение это было не просто неоднозначным, а насыщенным острыми противоречиями. Нередко на первый план выдвигается получившее скандальную известность письмо писателя, которое он 18 марта 1909 г. написал своему близкому другу, критику и историку литературы, редактору журнала «Мир Божий» Ф. Д. Батюшкову. Письмо это дошло до нас в черновике, находящемся ныне в Рукописном отделе Института русской литературы и не так давно опубликованном в израильском журнале «22». Существовал ли чистовик, достоверно не известно.
     Написание этого письма было спровоцировано событием, которое повелось называть «чириковским инцидентом». Он случился 18 февраля 1909 г.  Еврейский писатель Шолом Аш прочитал свою  пьесу, после чего  слово взял Евгений Николаевич Чириков, литератор, человек прогрессивных взглядов, не только не замеченный ранее в юдофобстве, но и привлекший к себе внимание пьесой «Евреи», которая получила высокую оценку Горького. Он говорил о наличии чуждых веяний в русской литературе. И как на главных носителей этих веяний указал на писателей-евреев, которых, по его мнению, в русской литературе развелось слишком много, что дурно сказывается на её национальном лице.
     Чирикова поддержал другой писатель Арабажин. Он тоже до сей поры, сносно относился к евреям и даже защищал их на страницах какого-то журнала. И тем не менее отметил, что в русской литературе евреев действительно больше чем нужно, и это не только не идет ей на пользу, но и заметно вредит. Конечно, наши представления о том, что в действительности говорили оба литератора, весьма приблизительны. Протоколы не велись, участников обсуждения было немного, и достоверных свидетельств они не оставили. Но совокупность дошедших до нас сведений представляет такую картину.
     В ответ на похвалы в адрес пьесы Аша, которые расточали О. Дымов, А. Шайкевич и А. Волынский, Чириков заметил, что приверженцы лозунга «Смерть быту!» прославляют ныне бытовую пьесу, и, следовательно, «русский быт умер, а еврейский не может и не должен умирать?» На возражение  Аша, что для понимания его пьесы «надо три пуда соли съесть с евреями», Чириков ответил, что и его бытовые пьесы критикуются рецензентами-евреями, не способными понять его как русского.
     В одной из газет появилось письмо, обвинявшее Чирикова в антисемитизме. Однако другие участники обсуждения взяли его под защиту. Как иронически заметил по этому поводу Горький, «своя своих не познаша». Несмотря на объяснения Чирикова, распространился слух, что он выступил против наплыва евреев в русскую литературу. Идея эта нашла как сторонников, так и противников и вызвала оживленную полемику, которая проникла в  прессу и дошла до Куприна, который тоже решил  поделиться наболевшим.
     Но сделал он это не публично. От предложения подписать какое-то обращение  в поддержку Чирикова он отказался «из чистоплотности», а свою позицию изложил конфиденциально, в частном письме, которое предназначалось только Батюшкову, и то не известно, было ли оно ему отправлено. Если не зацикливаться на антиеврейских эпитетах и метафорах, которых в письме множество, то нельзя не увидеть, что Куприн вместе с тем выступает в нем в защиту прав евреев и ставит в вину правительству его антиеврейскую пролитику. [...]
     Образы евреев встречаются в таких рассказах Куприна, как «Трус», «Жидовка», «Гамбринус». Они свидетельствуют о проникновении писателя в своеобразие еврейских характеров и осведомленности в деталях еврейского быта, но никакого ясно выраженного отпечатка ни симпатии, ни антипатии к евреям как к нации на себе не несут.
     «Трус» начинается описанием «гвалта» в винном погребе Айзика Рубинштейна. «Жаргонный говор, то стремительный и раскатистый в середине фраз, то завывающий на окончаниях, несся отовсюду, сопровождаемый яркой мимикой и оживленными, преувеличенными жестами. Со стороны можно было подумать, что в погребе разгорелась общая ссора и что все посетители говорят одновременно, не слушая и стараясь перекричать друг друга». Ни слова не сказано о том, что эти посетители евреи, но вся совокупность собранных Куприным деталей их поведения, не оставляет в этом сомнений. А когда далее сообщается, что «кто-то застучал ладонью по столу, как это часто делают в синагоге», все становится более чем ясно.
     Гвалт прервали затем, чтобы состоялось представление старого Герша Цирельмана. «Старая национальная мелодрама», предлагаемая вниманию зрителей, – это, как говорит сам Куприн, «нечто вроде еврейского “Короля Лира“». Старый, больной отец ищет приюта у своего сына Абрама, но получает отказ: «дом его переполнен уважаемыми гостями, сон которых нельзя тревожить из-за пришельца. Кроме того, Абрам недавно женился на красивой, знатной, изнеженной женщине: ее, наверно, стеснит неожиданное посещение оборванного, больного старика. Пусть старик уходит назад, в свой родной город <…>   Сын – человек нового поколения, он беззаботно относится к строгой вере предков, не исполняет священных обрядов старины, в его черствой, коммерческой душе нет уже места для нежных и благодарных сыновних чувств».
     Старик все понимает, осознает, что, найдя сына, он  в то же время его потерял. Он произносит ответный обвиняющий монолог, и хотя его декаламация была преувеличена и даже нелепа, она производит необыкновенное воздействие на зрителей, которые сжимали кулаки и потряхивали головами, когда он в отчаянии размахивал своей ватной бородой: их волновали отголоски давно знакомого сюжета, священного плача и волновали именно потому, что этот сюжет и плач – исконно еврейские: «в нем все сильнее, как рокот металлических струн, трепетала древняя, многовековая библейская скорбь, которая, точно плач по утерянном Иерусалиме, рыдает с такой неумолимой и горестной силой во всех еврейских молитвах и песнях».
     После представления Цирельман обходит столики, зрители бросают ему копейки и, хотя писатель не упускает возможности посмеяться при этом над еврейской скупостью, но его отношение к самому артисту близко к восхищению: «нахмуренное лицо его хранило отчужденное и высокомерное выражение, свойственное настоящему художнику, только что пережившему сладкую и тяжелую минуту вдохновения».
     Здесь в повествование включается еще один еврей – Мойше Файбиш, который «был известен – хотя этого и не говорили открыто – за смелого и предприимчивого контрабандиста». Файбиш добивается участия Цирельмана в своем очередном предприятии, и тот, преодолевая охвативший его ужас, подтверждает свое согласие. Но из него плохой помощник, стрелять он не умеет и чувствует себя бессильным, оказавшись во власти хоть и знакомого, но непонятного и страшного человека, который в конце концов избивает и чуть не убивает его и злобно шипит ему: «О, свинья! Трус! Предатель!». Хотя Куприн и назвал свой рассказ «Трус», герой его вовсе не трус или, по крайней мере, не это определяет существо его характера. Он – другой, и вызывает к себе не презрение, а сочувствие и жалость, чего не скажешь о звероподобном Файбыше.
     «Гамбринус» – это название пивной в бойком портовом городе на юге России, а главный герой рассказа, которому Куприн дал такое заглавие, «музыкант Сашка – еврей, – кроткий, веселый, пьяный, плешивый человек, с наружностью облезлой обезьяны, неопределенных лет». Поэтому те, кто не помнили мудреного названия, говорили: «Идем к Сашке!» И Сашка «от той грубой радости, которую доставляла другим его музыка, готов был играть что угодно».
     Когда Сашку забрали в солдаты, Гамбринус опустел и заглох, точно осиротел без Сашки и его скрипки, зато весть о его возвращении, как электрический ток, разнеслась по всем гаваням, молам, пристаням. Наступили пестрые, переменчивые, бурные времена, по рукам ходиди листки с чудесным словом: «свобода», и люди с горящими глазами кричали: «Сашка, марсельезу! Ж-жарь! Марсельезу!».
     «Утром начался погром. Те люди, которые однажды, растроганные общей чистой радостью и умиленные светом грядущего братства, шли по улицам с пением, под символом завоеванной свободы, – те же самые люди шли теперь убивать, и шли не потому, что им было приказано, и не потому, что они питали вражду против евреев, с которыми часто вели тесную дружбу, и даже не из-за корысти, которая была сомнительна, а потому, что грязный, хитрый дьявол, живущий в каждом человеке, шептал им на ухо: “Идите. Все будет безнаказанно: запретное любопытство убийства, сладострастие насилия, власть над чужой жизнью“».
     Сашка в дни погромов свободно ходил по городу, его не трогали, а когда какой-то каменщик замахнулся над ним зубилом и зарычал: «Жи-ид! Бей жида! В кррровь!», кто-то схватил его сзади за руку. «Стой, черт, это же Сашка», каменщик послушался и вместо Сашки убил собачку, которая, дрожа, терлась у сашкиных ног. А когда Сашку искалечили и он не смог больше играть на скрипке, он достал какую-то свистульку и она у него запела. И заканчивается рассказ словами, которые говорит нам и старый, ноздреватый, источенный временем Гамбринус, и измученный скрючившийся Сашка, и сам Александр Иванович Куприн: «Ничего! Человека можно искалечить, но искусство все перетерпит и все победит».
     В рассказе «Жидовка» самое значимое даже не портрет красавицы Этли, хотя он выписан Куприным с подлинным вдохновением, а рассуждение его героя Кашинцева о еврейском народе. Хотя оно довольно пространно, мы приведем его полностью, потому что оно как бы уравновешивает то представление Куприна о евреях, которое мы видели в также обильно процитированном письме писателя к Ф.Д.Батюшкову.
     «Удивительный, непостижимый еврейский народ! – думал Кашинцев. – Что ему суждено испытать дальше? Сквозь десятки столетий прошел он, ни с кем не смешиваясь, брезгливо обособляясь от всех наций, тая в своем сердце вековую скорбь и вековой пламень. Пестрая, огромная жизнь Рима, Греции и Египта давным-давно сделалась достоянием музейных коллекций, стала историческим бредом, далекой сказкой, а этот таинственный народ, бывший уже патриархом во дни их младенчества, не только существует, но сохранил повсюду свой крепкий, горячий южный тип, сохранил свою веру, полную великих надежд и мелочных обрядов, сохранил священный язык своих вдохновенных божественных книг, сохранил свою мистическую азбуку, от самого начертания которой веет тысячелетней древностью! Что он перенес в дни своей юности? С кем торговал и заключал союзы, с кем воевал? Нигде не осталось следа от его загадочных врагов, от всех этих филистимлян, амалекитян, моавитян и других полумифических народов, а он, гибкий и бессмертный, все еще живет, точно выполняя чье-то сверхъестественное предопределение. Его история вся проникнута трагическим ужасом и вся залита собственной кровью: столетние пленения, насилие, ненависть, рабство, пытки, костры из человеческого мяса, изгнание, бесправие… Как мог он оставаться в живых? Или в самом деле у судьбы народов есть свои, непонятные нам, таинственные цели?.. Почем знать: может быть, какой-нибудь высшей силе было угодно, чтобы евреи, потеряв свою родину, играли роль вечной закваски в огромном мировом брожении?
     Вот стоит эта женщина, на лице которой отражается божественная красота, внушающая священный восторг. Сколько тысячелетий ее народ должен был ни с кем не смешиваться, чтобы сохранить эти изумительные библейские черты. С тем же гладким платком на голове, с теми же глубокими глазами и скорбной складкой около губ рисуют матерь Иисуса Христа. Той же самой безукоризненной чистой прелестью сияли и мрачная Юдифь, и кроткая Руфь, и нежная Лия, и прекрасная Рахиль, и Агарь, и  Сарра. Глядя на нее, веришь, чувствуешь и точно видишь, как этот народ идет в своей умопомрачительной генеалогии к Моисею, подымается к Аврааму и выше, еще выше – прямо до великого, грозного, мстительного библейского бога!
     С кем я спорил недавно? – вдруг вспомнилось Кашинцеву. – Спорил об евреях. Кажется, с полковником генерального штаба в вагоне? Или, впрочем, нет: это было с городским врачом из Степани. Он говорил: евреи одряхлели, евреи потеряли национальность и родину, еврейский народ должен выродиться, так как в него не проникает ни одна капля свежей крови. Ему остается одно из двух: или слиться с другими народами, рассосаться в них, или погибнуть… Да, тогда я не находил возражений, но теперь я подвел бы его к этой женщине за прилавком и сказал бы: вот он, поглядите, вот залог бессмертия еврейского народа! Пусть Хицкель хил, жалок и болезнен, пусть вечная борьба с жизнью положила на его лицо жестокие следы плутовства, робости и недоверия: ведь он тысячи лет “крутился как-нибудь“, задыхался в разных гетто. Но еврейская женщина стережет дух и тип расы, бережно несет сквозь ручьи крови, под гнетом насилия, священный огонь народного гения и никогда не даст потушить его. Вот я гляжу на нее и чувствую, как за ней раскрывается черная бездна веков.  Здесь чудо, здесь какая-то божественная тайна. О, что же я, вчерашний дикарь, а сегодняшний интеллигент, – что я значу в ее глазах, что я значу в сравнении с этой живой загадкой, может быть, самой необъяснимой и самой великой в истории человечества?»