Женщина того города

               
                1

 Прогуливаясь возле остановочного павильона, она видела непостоянное осеннее небо, дорогу - по ней длинными рыжими табунами то и дело носились листья - лес и остриженное поле, над которым кружил рваный целлофановый пакет. От нечего делать, Марина наблюдала, как пакет пригнало ветром к опушке, как, словно что-то возомнив о себе, пакет взмыл вверх, и как повис, схваченный рукой-веткой…
 Автобус опаздывал, и Марина уже начинала думать, что рейс по какой-нибудь, ей неизвестной причине, отменён. Поликлиника в Серпухове - она знала - закроется в шесть, а сейчас - взглянула на часы - без двадцати пять. В запас ей оставалось минут пятнадцать, и поэтому всякий раз услышав знакомый звук, (тот, что бывает при движении автомобиля по трассе) Марина поднимала руку, надеясь, что её подберут. Но сидевшие за рулём намеренно не замечали её. Лишь однажды кто-то сбавил скорость, сбавил лишь для того, чтобы внимательней изучить формы голосовавшей. Провожая глазами очередной мелькнувший автомобиль, Марина присаживалась на скамью, закуривала и искала вокруг что-нибудь, к чему можно было прильнуть взглядом. Когда вдали, наконец, появилась маршрутка, она бросила едва начатую сигарету и вернулась под навес, чтобы забрать сумку. Спустя полчаса она была уже в Серпухове, ещё через десять минут, сдав плащ в гардеробную районной поликлиники, стояла в очереди у окошка регистратуры.
Подойдя, Марина назвалась и попросила выдать ей снимок: на неделе она сделала рентген правой груди. Женщина прятавшаяся за стеклом, на которое алой краской нанесены были данные о медиках, кабинетах, часах приёма, покопавшись в стопке лежавшей тут же, сказала что снимок Марины находится у её участкового врача. Пришлось подниматься наверх - кабинеты принимавших врачей размещались на втором этаже. Очередников в коридоре не оказалось и Марина смогла сразу войти.
Её участковый, Сонников, похожий больше на грузчика чем на врача, низко нависал над столом, читая пособие. Он был близорук.
 - Здравствуйте… - Марина заметно нервничала, - то обстоятельство, что результаты оказались в столе Сонникова, а не в общей стопке, не предвещало ничего хорошего.
 - Проходите, присаживайтесь. Поздно вы… - рука Сонникова потянулась через стол, ухватила верх стула и развернула его к Марине - Как ваши дела? Боли не мучают?
 - Нет, наоборот легче стало. Как вот компрессы с чистотелом начала прикладывать, стало полегче… Как вы сказали, так и делаю…
 - А-а, таблеточки для пищеварения принимаете?
 - Всё как вы сказали.
 - Та-ак… Ладно... Марина Дмитриевна, маммография-то у вас нехорошая. Вот, взгляните.
Он вытащил рентгенограмму из ящика (та заранее была им отложена) включил настольную лампу и, поднеся снимок к свету, стал обводить карандашом тёмные пятна.
 - Я естественно не специалист, и точно диагностировать не могу, но этих затемнений на снимке быть не должно. А потому я вам сейчас выпишу направление, и… давайте-ка на этой неделе ложитесь на обследование. Прямо завтра и оформляйтесь. Потому что, сами понимаете… Тянуть с этим - значит себе хуже делать.
 - Да, я понимаю…
 - Съездите домой, предупредите родных, соберите вещи, и… на утро…  - не договорив, он начал выписывать направление. Как-то неестественно громко тикали настенные часы, лил дождь, и Марина, следя за рукой Сонникова,  повторяла про себя некстати выделившиеся слова: «Предупредите родных». Предупреждать ей было некого.
Выйдя из кабинета, она встала у окна и ещё раз внимательно рассмотрела плёнку.
 Да, два пятна овальной формы, две предполагаемых опухоли… Онкология? Это небольшое уплотнение в груди - рак?
Когда дождь прекратился, она вышла к автобусной остановке, но, подумав, решила пройтись шагом. Её занимали сотни вопросов и каждому нужно было уделить хотя бы минуту. Она шла и прокручивала в голове события последних месяцев - казавшиеся случайными недомогания, незначительные перепады в весе, кишечные расстройства, - и всякий раз сбивалась на одном и том же: Онкология? Это назойливое слово пугало её и она, желая отвлечься, вспоминала что-нибудь из прожитого…
 Был июль или август девяносто второго. Она тогда только что прибыла в Москву из Петрозаводска, приехала обучаться. С учёбой правда сразу же не заладилось, - скоро неудавшаяся студентка оказалась в одном из притонов. Ей было девятнадцать, она была привлекательна и быстро заимела себе поклонников из среды интуристов и «новых русских». Это польстило ей. Разгульная жизнь поманила её пошлым тряпьём, еженощным весельем, фальшивым блеском, и она, поумнев, как хотелось ей думать, откинула то, что заложено было в неё воспитанием и потянулась к новому идеалу, к «празднику». Ей казалось тогда, что оставляя назавтра малую часть каждодневного своего дохода, приобретая новый коммерческий опыт (хотя б и в продаже себя самой), избавляясь от ненужных сомнений души, она приближает какое-то туманное будущее, в котором, наконец, сможет почувствовать себя счастливо. Так длилось около года и, вероятно, длилось бы дольше, если б Марина не забеременела.
 Случайная беременность нарушила все её расчёты. Узнав о ней слишком поздно, когда уже никто не взялся бы проводить чистку, и долгое время откладывая на потом абортирование, - как поступали многие из её подруг, - Марина в конце концов упустила последние сроки. В двадцать один год она родила. Родила нежеланную, нелюбимую девочку. Родила, и поначалу старалась уверить себя в том, что дочь свою любит: сняла жильё, искала даже работу, хотя знала наверняка, что потуги эти - воплощённая ложь, и совершается она в рамках какого-то глупого ритуала, необходимого, чтоб доказать свою материнскую состоятельность. С дочерью на руках, постоянно переезжая с места на место, без денег и без надежды, Марина промучилась год и, наконец, не выдержала: отвезла дочь к матери и постаралась забыть о ней…
Много позже Марина объяснила себе этот поступок тем фактом, что она от природы капризная, непостоянная, как исключение из общего правила, изначально была рождена не для заботы о детях. Эта мысль её до поры оправдывала. Теперь же, услышав от чужого человека, ничем казалось бы не примечательное «предупредите родных» ей едва ли не в первый раз захотелось увидеть, обнять, любить своего брошенного давным-давно малыша. Но и теперь она боялась верить этому внезапно явившемуся чувству.
- Предупредите… - шептала она - Кого мне предупреждать? Умершую мать? Дочку, которая при встрече даже и обнять меня не захочет? Или мужа?
 Был у неё и муж. Вечно куда-то командированный, замкнутый, по-своему несчастный человек, который не то что теперь, но даже и в первые месяцы их знакомства, не интересовал её. Пускай они и прожили вместе целых двенадцать лет, и, в общем, прожили очень мирно, но стать родным ей он так и не смог.

                2

 Утром, собрав все необходимые вещи и документы, Марина поехала в Серпуховскую районную больницу, - к полудню её уже осматривал маммолог. Позже её отправили на УЗИ и далее по кабинетам, где провели ещё несколько процедур, и всюду ответом на главный её вопрос было молчание или неясные рассуждения, или - в тех случаях, когда Марина проявляла особенную настойчивость, - непобедимая отговорка о том, что «точное заключение можно давать только по завершении комплексного обследования». Так что к концу дня подозрения Марины только усилились.
- Нет, это не первая стадия. Прогрессирующая опухоль… - шептала она, лёжа в стерильно-белой постели. И тут же успокаивала себя, добавляя - Ладно. Пускай опухоль. Но опухоль может быть доброкачественной, тогда её удалят, или нейтрализуют, или что там ещё… Не надо себя накручивать раньше времени…
 И она слегка сдавливала пальцами уплотненье в груди (отчего чувствовала лёгкое покалывание), и тогда обнадёживающие мысли, что опухоль не опасна, сменялись мыслями о грядущей смерти или уродстве.
 К десяти часам следующего дня Марину пригласили в ординаторскую, но, войдя, она застала лечащего врача в компании медсестёр: пили кофе. Пришлось ждать. Обняв плечи, Марина стояла возле стены и от того, что за дверью так весело звенели женские голоса, ей стало холодно и обидно. Однако, вскоре сёстры ушли и вслед им выпорхнуло ласковое «Входите!».
Стены кабинета выкрашены были светло-зелёным, огромные окна до половины затеняли белые жалюзи, а от торшера в углу шёл мягкий бордовый свет. Доктор Веснин встречал гостью стоя.
- Входите, присаживайтесь - сказал он почтительно.
- Кофе будете?
- Нет, спасибо…
- Не отказывайтесь! Кофе прекрасный. Молотый. Вы ведь ещё не завтракали?
- Ещё нет. Нужно бежать в магазин.
- Зачем вам-то бежать? Позвоните своим. Пускай прихватят с собой. Я вам всё-таки налью чашечку… - доктор стоял вполоборота к Марине, орудуя ложками и кофейником.
- Муж у меня на вахте, а близкие… все в другом городе. Так что звонить некуда…
- Та-ак, а далеко родственники живут? - заинтересовался Веснин.
- В Петрозаводске. - вздохнула Марина.
- А муж где?
- Муж в Тюмени. Вернётся только через три месяца - Марина вздохнула во второй раз, и вся её фигура живо отобразила неприятное чувство, вызванное вопросами о семье. 
- Ну вот… - рассеянно пробормотал Веснин. Он отпил из чашки и произнёс, как бы рассуждая, - Ну, наверное, зарабатывает неплохо?
- Да.
Он отошёл к окну, поднял жалюзи, отделил створку, зажёг сигарету, и скоро в комнате стало свежее; уличная прохлада объяла ноги, скрипнула неплотно прикрытой дверью. Прошло полминуты, прежде чем доктор заговорил:
- Анализы, честно говоря, у вас неутешительные.
- Я догадываюсь.
- Не хотел говорить вам лично… Просто не принято… хотя я не сторонник этого - а у вас к тому же такая ситуация, что… - Веснин сбился, и, чтобы Марина не приняла это как повод для паники, вынул изо рта сигарету, усмехнулся, - Бросаю, бросаю и всё никак не могу бросить… Марина Дмитриевна, в общем, кроме злокачественного, судя по тканям, образования в области правой груди… есть ещё одно, в лёгком.
Марина молчала, пытаясь выглядеть спокойной; желая чтобы доктор высказался сполна. К концу его монолога ей мечталось услышать какие-нибудь положительные соображения, которые бы хоть немного скрепили опору её надежд, ибо она рушилась на глазах.
У вас на данном этапе два варианта: Можно лечь на операцию - это обычная в таких случаях процедура - и тогда опухоль в груди мы скорей всего уберём без проблем, но вот с опухолью в лёгком всё будет намного сложнее. И тут уж поручиться я не могу, тем более, мы пока не знаем, с чем имеем дело; и второй вариант - попробовать гамма-нож. Это модное сейчас оборудование… Дорогостоящее… Но и результаты должны быть хорошие. Операция без хирургического вмешательства. У нас в России её только в Москве делают. Я бы на вашем месте…
Веснин, заканчивая разговор, попросил Марину определиться с ответом к утру будущего дня, советовал позвонить близким, с их помощью взвесить все варианты и выбрать наиболее подходящий. Так что, войдя в палату, Марина собиралась провести остаток дня в раздумьях относительно своего выбора, но вот минул ужин, соседки расстелили койки и засопели, коридорная вымыла пол, приблизилась полночь (всегда в полночь заспанная сестра шла по коридору делать уколы), а Марина всё никак не могла сосредоточиться на главном и принять верное решение. Думалось о другом. Поэтапно вспоминая детство, юность, годы зрелости, она оценивала себя и свои поступки, и многое было отвратительно ей до тошноты - тогда она учащённо дышала в подушку, стараясь быть как можно тише. И больше всего её волновала судьба оставленной дочери. Как она теперь? Что с ней?..
Наутро Марина объявила о том, что желала бы полечиться в Москве.
- Если есть небольшие шансы на хороший исход, - говорила она возбуждённо, - то их нужно использовать. Надо идти ва-банк, иначе вообще нет смысла бороться.
Доктор поддержал её решимость, но вместе с тем, не уставая, повторял, что затягивать лечение крайне опасно, и что «всё могут определить даже не недели, а дни». Затем он сделал несколько звонков, узнал часы приёма в московской клинике, точную стоимость операции, другие условия и к полудню с готовым напутствием из справок, результатов обследования, и прочего, Марину выписал. В четыре она была уже дома.
Нет, она ни на что не рассчитывала. Детскую наивность она потеряла ещё в шестнадцать лет заодно с девственностью. В конце концов у неё просто не было денег на этот волшебный нож. И в то же время она понимала, что бюджетное лечение навряд ли надолго отложит её смерть, а то и напротив - приблизит её, и потому согласиться на бесплатную операцию, значило бы для Марины согласиться умереть не выполнив какого-то очень и очень важного дела, на которое её постоянно наталкивало интуицией. Она не могла понять ни смысла этого последнего дела, ни его обстоятельств, и приводила себе вероятные примеры, пытаясь понять какое значение для неё будет иметь то или иное свершение. Успокоит ли оно, защитит ли от предсмертных переживаний? Так она спрашивала себя и, отвечая, ясней понимала, что против смерти всё выглядит мелким и бестолковым. Лишь одного ей хотелось совершенно определённо. Ей нужно было вернуться в родной Петрозаводск. Зачем, она не знала. Мать давно уже умерла, не сказав Марине последнего своего адреса, где должна теперь проживать подросшая дочь её. (Да и как она могла показаться той на глаза теперь?) Однако поездка эта представлялась делом настолько важным, что она легко одолевала все сомнения и боязни, говоря:
 - Да, мне б только увидеть её краешком глаза, почувствовать, что она рядышком… и было б полегче…
На другой день Марина заказала по телефону билет на поезд «Москва - С.Петербург»  Сапсан должен был отправиться в одиннадцать вечера с Ленинградского вокзала. Быстро собрала вещи, обналичила часть денег, которые давно откладывала на отдых в Турции и, присев на дорожку, набросала мужу записку, где было сказано, что она от него ушла.

               3

Раньше было другое время. Кроме того, что все обстоятельства жизни были другими, сама эта жизнь текла иначе, как бы пульсируя. Под бой колёс, при тусклом свете дежурной лампы Марина вспоминала прежнюю жизнь…
Она жила с матерью в тесной и старой квартире на окраине Петрозаводска. Ей было семь или восемь лет. Если какая-нибудь широко раздавшаяся старуха, из тех, что всегда занимали лавочку у подъезда, спрашивала её, сколько ей лет, она так и отвечала: «Семь или восемь». И пока она говорила это, время замирало, позволяя насытиться всей полнотой момента и запомнить цвет неба и запах сирени, участливую улыбку, дряблые руки, и толстые, в синих звёздах, ноги старухи. И сразу затем течение времени становилось стремительным, так что теперь нельзя было припомнить всех тех печалей и радостей, какие оно вобрало в себя. Но к новогодним праздникам время сгущалось и, проживая его заново, Марина как наяву видела колючую ёлку, свеченье гирлянд, яркий блеск мишуры и конфетных обёрток, счастливое лицо матери. И затем время снова вытягивалось и ускользало, так что она никак не могла отыскать его примет в памяти. Чем старше она становилась, тем быстрей текло время. А теперь ей сорок три года и то время, которое ей осталось, по-видимому, много разбавлено.
Сейчас же по приезде она решила отправиться к дому, в котором жила когда-то. В тяжёлые девяностые годы мать её обменяла квартиру, и нового адреса предпочла дочери не показывать, но у Марины оставалась надежда разузнать его от старых соседей. Если же и среди них не найдётся того, кто б оказался полезным ей, Марина хотела пойти в паспортный стол, хотя - она понимала это - и тяжело ей было бы посвящать посторонних в детали семейных дрязг…
  Туманным пасмурным утром Марина прибыла в Питер. Там пересела на автобус до Петрозаводска. Долго тряслась на заднем сиденье, разглядывая унылые карельские пейзажи. Грязный пазик не спеша катился по лужам и всякий раз при переключении передачи из утробы его, как из утробы смертельно больного, доносился неприятный скрежещущий звук. На стоянках Марина выходила курить, покупала что-то; на полпути задремала…
 Двор, в котором она играла раньше, не стал красивее или чище. Всё так же гнили под липами приземистые сараи и так же ныли ржавые качели, те же бабки сидели возле подъезда, и та же мозаика из кусков асфальта валялась у ног их. Марину остановил любопытный старческий хрип:
 - Вам кого?
 - Здравствуйте, мне бы с хозяевами сорок четвёртой квартиры переговорить.
 - Это тебе к Зорихину надо…
Старухи заговорили наперебой и одна из них, сидевшая на краю, вдруг встала и поплелась к сараям. Спустя минуту она вернулась, а за ней выполз белоголовый дед с отвисшей губой. Неухоженный, во власти слухового аппарата, под тяжестью фуфайки дед умилял и ужасал одновременно. Марина склонилась к уху старика и спросила, стараясь говорить внятно:
 - Вы в какой квартире живёте?
Старик закивал в ответ, по-видимому, давая понять, что вопрос им услышан. Потом преувеличенно громко заговорил:
 - В сорок… ч.. четвёртой… я ж… в со-роч-вёрто… ж.
 - Давно сюда въехали?
 - Так… Почитай, лет десять… чи-та-ле… д-ся
 - С Ерусовой менялись?
 - А-а?
 - Фамилию прежних владельцев знаете?! Вспомните! Ерусова Алина Сергеевна!
 - Ага, ага… так ч-что… жи-ла-ту…
 - Какой у неё адрес теперь?.. Ваш? Старый?..
 - Ага... Это... - прищурив слезившиеся глаза, дед ворошил память, - Улица-то Судо-с-строительная… Дом двадцать два, квартира – шестнадцать… ли… ваца… ш-аца…  Он начинал отвечать бодро, но к середине произносимого предложения интонации его становились неуверенными, а к концу и вовсе переходили в бессвязный шёпот. У собеседников его всегда создавалось впечатление, что дед, говоря что-то, тут же поверяет себя вопросом: «А верно ли я сказал?»
 - Ясно. Спасибо вам.
 Дед снова закивал, зашамкал губами, повернулся и исчез между сараев. Марина тоже двинулась прочь. Старухи кричали ей вслед, желая узнать что-нибудь о её жизни или с какой целью она искала хозяев сорок четвёртой квартиры, но она, уходя, не думала, не оборачивалась, ничего не желала слышать.
 Скоро сошла она с подножки ржавой маршрутки в новом районе. Был ветреный ноябрьский полдень. На деревьях галдели птицы. С востока сплошным потоком плыли зеленоватые облака. Марина без труда нашла невзрачную типовую пятиэтажку за номером двадцать два. Она собралась было сразу же взойти на этаж, и нажать кнопку звонка, но не смогла выдумать, что будет говорить, если ей отворят дверь. Как представиться? Что соврать? Нужно ли врать, или сразу сказать всю правду? Потому она долго блуждала по тротуарам; курила; вглядывалась в лица жильцов, заходивших в подъезд или выползавших наружу; хотела напиться до беспамятства; потом отвлеклась, задумалась; читала объявления на столбах и облупленных стенах. Одно привлекло её: «Молодая русская семья снимет квартиру в вашем доме. Порядочность. Оплата своевременно. Телефон… Спросить Богдана.»
 - Снять жильё. Надо же снять жильё где-то неподалёку. - догадалась Марина. Она решила пройти по округе, купить газету с рекламой и поискать что-нибудь подходящее в ней. Но сделав всего пару шагов, заметила на деврях соседней пятиэтажки крупными буквами выведенное «СДАЮ!» В тексте объявления помимо прочего сообщалось, что предлагаемая квартира находится «в этом» доме. Не было никакой нужды в том, чтобы тратить время на поиски лучшего варианта: Марина набрала указанный номер и договорилась о встрече. Спустя несколько часов, проведённых в ожидании владельца, разбирательствах относительно паспортов, прав собственности, условий аренды и прочего, Марина сидела в пустой чистой кухне, обедая наспех сваренной кашей. В окна её квартиры был виден фасад дома, в котором, - если глухой старик не соврал и не перепутал чего-нибудь - жила её дочь. Разговаривая с хозяином, приготовляя обед, она не переставала думать об этом.
Узнаю ли я её, если увижу вдруг? Как она выглядит, как живёт?.. Ей должно быть немного за двадцать, она ещё по-детски должна радоваться жизни, верить людям, и не сложно, наверное, будет узнать её… Если она хоть чуть-чуть похожа на меня, если чувство, которое я теперь испытываю, поистине материнское, я вспомню её. Обязательно вспомню…
Улица за окном медленно стала меркнуть. Пикнули часики на руке. Сигареты кончались, и нужно было идти в магазин. Марина, не зная чем занять себя, уселась на табуретку, уперлась локтями в подоконник и постаралась выявить какое-нибудь узнаваемое движение в качениях силуэтов, которые являлись по временам в окошках дома напротив. Правильные квадраты чайного или жёлтого цвета то зажигались, то растворялись в сумраке вечера, люди возникали и исчезали в них или подолгу стояли, не двигаясь, и всё это в целом походило на какую-то командную игру, в которой Марине предлагалось водить…
Так, у окна, и задремала.

                4

Очнувшись посреди ночи, стала бродить из угла в угол, пила кофе, много курила. Нашла в кладовке старый бинокль, высчитала окна квартиры, которая должна была принадлежать дочери и теперь хотела понять, полезно было предпринятое ею, или нет. К утру стали зажигать свет. Марина рассмотрела заспанного парня в трусах - тот вошёл, поставил на плиту чайник, полез в холодильник. Должно быть чей-то друг, муж, сын, сожитель. Парень приоткрыл окно, закурил. Скоро, закутанная в халат, на кухню явилась девушка. Молодые пили утренний чай, разговаривали и хихикали, и когда хихикали, Марина улыбалась заодно с ними. Потом парень исчез, а в квартире номер 16 зажглось ещё одно окно, - к великому сожалению Марины - плотно зашторенное. В кухне долго никто не показывался, и она отложила бинокль.
Помалу небо над крышами прояснялось, синевы в тонах и полутонах улицы становилось всё меньше, становились заметными вздрагивания голых веток и частые переползания палой листвы. Кофе, сваренный Мариной, уже не парил и не давал запаха; в продолжавшейся тишине отчётливо слышно было гудение труб отопления. Несколько раз Марина замечала мельтешение в кухне, но не успевала поднести бинокль к глазам, чтобы рассмотреть, чем оно вызвано. Потом свет в окнах погас и во двор вышли двое - ребёнок и взрослый.
- У них ребёнок?
Рассвело. День снова обещал быть холодным и пасмурным. Выл северный ветер. Вдобавок несколько раз начинало капать, так что не будь вблизи двух огромных озёр с их беспокойным нравом, город, вероятно, залило бы дождями.
Марина поела вчерашней каши и решила пройти вдоль улицы. Её привлекли крики детей, доносившиеся из-за дороги сквозь шумы моторов. Пойдя на эти крики, она оказалась возле детского сада. Малыши резво бегали среди вкопанных горок и скамеек или изображали, как волнуется море и какие причудливые формы могут приобретать морские фигуры от подобных волнений. Это были старые игры. Те самые игры, в которые и Марина играла, когда была маленькой.
- Море волнуется раз! - пищали детские голоса.
- Море волнуется два… - шептала Марина, затягиваясь сигаретой.
- Море волнуется три! - звенел хор малышей, как бы в предвкушении шторма.
- Старая дура - умри… - равнодушно добавляла Марина и уходила, чтобы через десять или пятнадцать минут снова оказаться возле забора и исподволь наблюдать за играми ребятни.
 Она выбрала в толпе симпатичную девочку, занятую пересыпанием песка из ведёрка в варежку, из варежки в ведёрко, и назначила её своей. Присела на занесённую листвою скамью и долго играла роль ожидающей; мёрзла; курила; оглядывалась; пускала на ветер вздорные жалобы; потом ушла. Обедала в чайной. (Стряпать самой – не было ни сил, ни желания.) Затем снова блуждала по улицам. Ей захотелось узнать наверняка, какой фамилией подписываются жильцы квартиры за номером 16, мирно ль они живут и чем наполняют свой быт. Придумала поговорить с кем-нибудь из соседей. Пошла к дому, поднялась на этаж, постучала.
- Здравствуйте. Извините, что потревожила. Я из управления соцзащиты… - зачастила Марина, в узкую щель, открывшуюся меж косяком и дверью. (Из щели опасливо выглядывал чей-то глаз.) - Мне бы с Алиной Ерусовой поговорить…
- Вы ошиблись. Здесь такие не живут. - сообщил бесстрастный голос из сумерек.
- Странно, у меня этот адрес записан… У вас какая квартира?
- У меня пятнадцатая… Кто вам нужен-то?
- Я же говорю: Ерусова, Ал…
- Таких нет.
 Щёлкнул замок и вмиг ставший далёким голос подвёл итог состоявшемуся разговору: «Да квартирой ошиблись!» С минуту Марина топталась на месте. Можно было бы разыграть тот же спектакль перед жильцами 13 и 14 квартир, и от них уже доподлинно выяснить имя и возраст девушки, которую она наблюдала, но Марина вдруг испугалась чего-то. Испугалась что, и остальные ей скажут - «таких нет», или ещё хуже - «жила здесь раньше, но уехала; где теперь - неизвестно.» Тем не менее уйти не получив ответа на свой вопрос, она не могла. Знала, что не уснёт. Поэтому она решила, стоя на лестнице, дожидаться прихода виденной утром девушки, чтобы посмотреть на неё вблизи – узнать дочь и в этом случае порадоваться за неё или же увериться в том, что ошиблась и оттого расстроиться ещё больше. Она встала на площадке между вторым этажом и третьим, нашла консервную банку-пепельницу, задымила...
 К пяти часам гул, создаваемый натруженными за день ногами жильцов, звучал без перерывов. Тут и там хлопали двери, завязывались непродолжительные беседы, распространялись запахи приготовляемой пищи. Марина старалась замечать лица входивших людей, пока те, глядя под ноги, поднимались по грязным ступеням. Когда же, поднявшись, они в свою очередь начинали изучать Марину, та отворачивалась к окну.
 Снова щёлкнул кодовый замок на входной двери и коридор наполнился писком ребёнка:
- …ина просто так сидела. Она… не играла…
- Надо было сказать Татьяне Сергеевне…
 Марина замерла и уставилась в полутьму над лестничным маршем: девушка, высокая, в долгом пальто фиолетового цвета, узкие скулы, чёрные, подкрашенные брови, помада неяркого оттенка. Внешне девушка не была на неё похожа, но было что-то знакомое в интонации, с которой та произносила слова. Это заставило Марину нервничать, и она поспешила отвести взгляд в сторону, забыв хотя б мельком изучить внешность ребёнка. Увлечённые разговором, мать и дочь прошли мимо. Выждав немного, ушла к себе и Марина.
 Вопрос, досаждавший ей, так и остался нерешённым. Она по-прежнему ничего не знала о девушке из 16 квартиры. Сидя за кухонным столом, Марина раз за разом оживляла в памяти лицо, мелькнувшее перед глазами, и пыталась соотнести его то с детским личиком Алинки (у неё был один-единственный снимок дочери), а то со своим лицом на фотографиях двадцатилетней давности. Занятие это казалось ей бесполезным, но спать она не могла, и делать всё равно было нечего…
 В карманах альбома покоилось её прошлое. Каждый снимок сообщал памяти некие сведения. Москва, Крым, вылазки на природу, годы замужества…
 Марина нашла фото дочери. Двухгодовалая, она стояла у клумбы, сжимая куклу. Зарёванные глаза, пухлые щёчки, выбившиеся из-под платочка волосы и выражение на лице такое испуганное, точно фотограф застал её за шалостью и вот-вот должен обругать. Только такой Марина и знала её всю жизнь...
 На других снимках были запечатлены веселья и празднования. То пьяные безобразные морды гуляющих лезли на первый план, а то бывшие её приятельницы позировали, опираясь на капоты автомобилей своих сожителей; наконец - сама она, танцуя, глупо улыбалась чему-то, нагибалась к объективу, чтобы в вырезе видна была её грудь. Сильные руки тянулись из-за кадра, обнимали её, шарили под платьем. Теперь она и вспомнить не могла многих мужчин и женщин на этих изображениях, но все они были одинаково омерзительны ей.
В сорок три года… Другие пьют, гуляют и живут до старости… А у меня в сорок три - рак… И где эти годы?.. Первое время хотела быть при деньгах, уехать куда-нибудь… Хотела… хотела жить беззаботно, на широкую ногу, чтобы перед смертью было что вспомнить, а и вспоминать нечего кроме б…
 Она встала, пошла к окну. По цинковой обналичке изредка стучал дождь, заупокойно выл ветер. Чёрные лезвия из антенн, проводов, ветвей, асинхронно двигаясь, разили и резали напитанные теплом и светом окна в доме напротив. Хотелось думать, что там обитают другие, счастливые люди, познавшие родительское и сыновнее чувство; хотелось думать, что там властвует иная мораль, иная система понятий; хотелось верить, что прощение возможно и достижимо…
 Марина решила, что она должна и может именно теперь всё узнать. Она почувствовала определённо, что недавняя душевная боль, причины которой всё время казались неясными, усиливается, нарастает и готова хлынуть наружу в виде молитвы или истерики. Сдерживая слёзы, Марина оделась, собрала вещи, - даже в случае неудачи она не хотела возвращаться сюда - и пошла к соседнему дому. Поднялась на четвёртый этаж, прислушалась, занесла руку. Надо звонить… Звонить!.. А что сказать? Здравствуйте, я ваша т… Кто? Тётя? Мама? Кто?.. Никто…
 Постояла, подумала. Почувствовала головокружение, тошноту, слабость, и горечь во рту как при отравлении, - вытянула руку, ища опоры, налегла на перила, не зная как поступить. Потом разочарованно рыдала и сострадательно себя ненавидела, как если бы снотворное, которое должно было её убить, не подействовало; потом курила до одурения, как бы прочищая горло, схваченное отёком; потом встала, и утираясь, поплелась вниз.
 
                5

 Ночью Марине снились чужие люди. Во сне она так и думала о них: «чужие люди». Они толпились вокруг неё и всё о чём-то спрашивали. И она до поры отвечала им, смеялась с ними. Но потом от обилия пустых слов у Марины заболела голова. Она побежала по воде, зажав уши, а слова, обращались в птиц и преследовали её. Она бежала до тех пор, пока не увидела перед собой образ, верней не образ, а некое его подобие. Это должен был быть силуэт Мадонны. Укрытая широкой чёрной накидкой, Мадонна держала на руках младенца. За её спиной совершался странный круговорот. Рождались люди. Светлые, чистые от природы они быстро обманывались, и, обманутые, долго и безутешно плакали. Затем они усердно искали Зла, учились любить его, прививали его себе и доводили себя до безумия, а став безумными вешались или спивались, оставляя после себя уязвимое к Злу потомство. Она увидела этот цикл разом, скорее не увидела, а поняла его и также она поняла, что женщина, кормившая грудью своего малыша, не была такой как они все, - она как бы не замечала, не участвовала в происходящем. Тайна материнства оберегала её, и она в ответ, как единственную действительную драгоценность, берегла эту тайну. Но затем Марине почему-то стало жутко неуютно. Она заметалась туда-сюда вдоль русла, сбила воду (которая вдруг оказалась вязкой и тёплой) в один большой плотный комок, потом начала мёрзнуть и оттого проснулась. Лёжа на спине, какое-то время, просто разглядывала потолок. Потом перевела взгляд на стену, со стены на карниз. Мутное пятно света на занавеске: видимо выпал снег. Суббота. Она встала, умылась, закурила и уже по привычке села возле окна.
Заоконный термометр показывал минус три градуса, но ветра, похоже, не было, как, впрочем, и солнца. Хмурое раннее утро.
 Уже горел свет в квартире номер 16, уже пили чай её жильцы, уже стояло что-то на мягком голубом блюдце из газа. И никто никуда не спешил, всё делалось с удовольствием, лишь та, что должна была быть её дочерью, часто подходила к окну, как будто ожидая важных гостей, или раздумывая, что на себя надеть, чтобы не простудиться.
Марина интересовалась лишь тем, что происходило в двух окнах второго этажа, да ещё следила за жильцами, если кто-то входил в подъезд или выбирался на воздух. И оттого она не сразу узнала в крохотном человечке, увлечённо покорявшем неглубокие перемёты под домом, того самого малыша, чей голос она слышала прошлым вечером, стоя в подъезде. Она, конечно, приметила его, когда подошла к окну, но почему-то мысль о том, что это может быть близкое ей существо, не посетила её тогда. Теперь же, сообразив, что заставляет девушку из 16-й, так часто выглядывать во двор, Марина захотела спуститься и посмотреть на этого ребёнка, такого чужого и в то же время такого родного, вблизи. Она оделась и вышла на улицу - в городе было до странного тихо.
 Сесть на скамью, вкопанную посреди детской площадки, Марина не решилась. Вместо этого она неторопливо пошла вдоль дома, изучая на ходу копавшуюся в снегу девочку.
 Ах, как же она была похожа на её двухгодовалую дочь! Если бы устроитель вселенной обратил время вспять, тем самым подарив ей возможность видеть свою дочь в том возрасте, в каком она была запечатлена на снимке, то её дочь без сомнения была бы этим ребёнком, гулявшим здесь и сейчас. Ребёнок блуждал один посреди нового белого мира, и оттого что мир этот был так невероятен и чист, Марина испытала обжигающе-сильное чувство, что-то навроде жалости. Укоряя себя за то, что она вторглась сюда и осквернила эту непорочную землю, Марина присела невдалеке от игравшего малыша. Удивлённый ребёнок поглядел на неё открыто, как будто знал, кто она, и как будто весь Свет уже знал, кто она… Марина закрыла глаза, чтоб не заплакать. Слёзы, - одна, другая, третья, - склеивали выбивавшиеся из-под шапки волосы. Дрожащей рукой Марина никак не могла убрать мокрые пряди: те всё равно спадали на лоб, когда она поправляла шапку. Теперь, если бы вдруг выяснилось, что этот малыш не имеет к ней никакого отношения, она всё равно не сумела бы успокоиться. Ей, в сущности, было уже неважно, чей это ребёнок. Увидев его, она будто заново поняла, что в жизни нет и не может быть большего зла, чем то зло, которое было сделано ею. Эта простая понятная мысль теперь казалась невыносимой.
Марина поднялась и застыла, и это выглядело так, как будто её окрикнул сам Бог. Всё поплыло перед глазами. Марина сделала шаг, ещё один. Ребёнок спрятался за дерево. Девочка, - Марина видела её встревоженное лицо, - оглянулась на свои окна. Марина тоже посмотрела в окно 16-й: за стеклом никого не было. Она остановилась в трёх шагах, вновь утёрла глаза, наклонилась и прошептала, заикаясь от обиды и боли - и голос её звучал совершенно по-детски:
- Пойди сюда...
Девочка не ответила, лишь тронула снег сухой веткой.
- Доча… - Марина шагнула было вперёд, но подвернула каблук, поскользнулась и легла в снег, легла и вдруг разревелась, - миленьк… миленькая моя…
 Девочка беспомощно озиралась вокруг. Поблизости никого не было. В целом мире никого не было кроме ребёнка и плакавшей женщины. Утирая лицо, мокрое от снега и слёз, Марина умоляла девочку подойти ближе, но та продолжала ворошить веткой податливый пух сугроба, и лишь искоса поглядывала на неё, бормоча что-то малопонятное…

 Осмысленная, очистительная скорбь кающейся грешницы ли это была, или всего лишь скрытое желание обмануть смерть, завладеть новым телом, став частью ценного опыта в жизни ребёнка?
 Миллионы людей, стоя у окна, разглядывают фигуру человека, плачущего подле ног Бога. Он вымаливает себе прощение. Человек, плача в ожидании последнего решения Младенца, лежит в снегу посмертия. Но Младенец молчит: не в его власти распоряжаться судьбами людей, освобождённых грехопадением. Вере же в то, что Младенец силой абсурда дарует человеку прощение, противостоит здравомыслие. Оно мешает человеку поверить в возможность спасения. Тогда человек превращает Младенца в своё дитя, в надежде, что оно когда-нибудь сможет обуздать рассудок и открыться абсурду божественного.