Дядя Миша

Дядя Миша

Утро 10 сентября 1942 года начиналось для меня по расписанию и не сулило ничего необычного. За окном казармы, оборудованной в паре сотен километров от Сталинграда, светило солнце, и от вчерашнего дождя не осталось и следа. Я со своими старыми друзьями из школы и института сидел в столовой, поедая кашу из алюминиевых тарелок. Все обритые, в гимнастерках, просторных военных галифе и сапогах. Напротив меня сидят приятели еще со школы. Васька Борисов - невысокий, коренастый, в очках с разными дужками, спаянными посередине. Все такой же мастер – ломастер, каким был в кружке юных техников, организованном в подвале школы. У Васьки были чрезвычайно большие амбиции. Наслушавшись лекций по физике, он решил во что бы то ни стало изобрести электрическую винтовку. Мечтал, как ему вручат Нобелевскую премию, дадут «героя» и пожмет руку сам Сталин. Претворением (безуспешным) своих мечтаний он и занимался все свободное время. После уроков мы часто гуляли и играли в футбол с ребятами из соседнего двора вроде Эдика  Маришина, сидящего сейчас рядом с Васькой. Смуглый, вечно сутулый парень, ничуть не изменившийся по прошествии десяти лет, он все так же пребывал в своем мире. Порой бывало, что Эдик говорит – говорит, а потом резко уходит в себя и замолкает. Такое бывало и на уроках, за что Александра Владимировна, наш преподаватель литературы, чуть не поставила ему «пару» за потерю драгоценного времени урока. Когда мы играли в футбол, Эдика всегда ставили на ворота, ведь там его «ступоры» были не столь смертельны. Выгнать не могли, это было не «по – товарищески»  О чем он думал в такие моменты? Никто не знал, даже мы с Васькой. Эти секреты еще больше раззадоривали других ребят, из-за чего Эдик становился объектом насмешек. Не слишком обидных, но зато с точностью и периодичностью часов. Его отец был вроде старшим механиком на заводе, поэтому сразу забрал его после десятого класса к себе. Причем «забрал» в прямом смысле. Пришел в конце года в школу и, как собачонку, увел Эдика, держа за руку.

Завершал образ нашей компании Митя Мологин, сидящий рядом со мной. Познакомился я с ним в институте, на кафедре социологии. Он сразу бросился в глаза, так как мы были очень похожи. Причем как внешне, так и по убеждениям. Оба щуплые, с темными волосами и карими глазами. Маленькие носы, такие же маленькие глазки, которые так раздражали меня каждый раз, стоило только бросить взгляд на отражение в  зеркале. Почти три года сибирских, каторжных морозов и пара месяцев усиленной военной подготовки, конечно, укрепили мое тело, заставив обмякшие мышцы хоть немного окрепнуть, но я все равно оставался таким же худощавым, как Митя. Вместе с высоким ростом это создавало комичную фигуру и внешний вид, больше напоминающий палочника, чем человека.

В институте мы вместе зачитывались «запрещенной» литературой, вроде Булгакова или Соболева. Все это добро доставал дядя Митьки, работавший в книжном резерве, и под строжайшим запретом передавал нам. Соседство по общежитию позволяло нам быть уверенными в своей неприкасаемости и безопасности. Вечерами с зажженной свечой Митька цитировал «Белую гвардию», а я рассказывал ему про идеи и преимущества капитализма.

В один день другу стало тесно в моей компании, и он создал кружок, держал его в строжайшем секрете и собирал в подвалах института или, реже, в нашей комнате. Потом затянул и меня, передав бразды правления. Нас было пятеро, потом восемь, потом пятнадцать. В конце концов, когда приходить стало больше тридцати человек, кто – то донес на кружок ректору. Нас признали «антисоветской организацией» и осудили по всей строгости. Большинство приглашенных выгнали из института, некоторых отправили в колонию поселения и принудили к общественным работам. Нас с Митей, как организаторов, сослали в Сибирь. Как только родители, всю жизнь проповедующие мне американскую и европейскую политику, восторгающиеся идеями Великой французской революции, узнали о том, что их сын подрывает деятельность партии (кто бы сомневался!), и сами могут попасть под суд, отказались от меня, без тени сомнения. Было ли мне обидно? Нет, не особо. Простил ли я их? Да, простил. Потому что в тот же день перестал считать своими родителями этого мужчину и эту женщину.

Я никогда не верил в высшие силы, но только наличием их я мог объяснить тот факт, что мы с Митей смогли выжить в ссылке. Нас раскидали по разным городам, и  с утра до вечера мы добывали руду в шахтах во имя великого советского пролетариата. За еду, в -30, и это в лучшем случае.

Как только началась война, положение только ухудшилось, потому что дневная норма добычи выросла до небес. Почти год я кое – как выживал, каждый день надеясь, что приедет военный грузовик и заберет на фронт. Это были мои мечты, начавшиеся сбываться 17 июля 1942. Все произошло, как по заказу. Приехали грузовики, с большими кузовами, накрытыми камуфляжных брезентом, главный по военной части приказал привести всех ссыльных и увез нас в штрафбат, в котором сейчас я уплетаю овсянку на завтрак.

Митьку я увидел еще в грузовике. Его посадили в наш грузовик на пути в Сталинград. Я горячо поприветствовал его, заметив синяки по всему телу и глубокие шрамы на ладонях. Возможно, это эгоизм в высшей степени, но мысль, что кому – то пришлось хуже все эти годы, поддерживала меня всю дорогу.

В части нас представили командиру, сообщив, что теперь мы – подразделение 62-й армии, в непосредственном подчинении генерала – лейтенанта Василия Ивановича Чуйкова и скоро отправимся на фронт. «Скоро» в данном случае оказалось равно двумя месяцам. Нас учили проползать под колючей проволокой, надевать противогазы, чистить винтовки, кидать гранаты… И маршировать, маршировать и еще раз маршировать. Порой, проводя на плацу полдня, я уставал еще больше, чем на каторге, и снова начал ждать того памятного дня, когда нас отправят на фронт.
И наконец, это случилось.

Мы беспечно разговаривали, приговаривая остатки завтрака. Митя молчал, Васька рассказывал про новую методику перевязывания, которой его обучили пару дней назад, я спорил с ним по поводу эффективности, а Эдик смотрел в одну точку.

-Да говорю я тебе! Если заматывать ногу по часовой стрелке и немного наискось, то кровотечение останавливается быстрее! – убеждал меня Васька.

-По – моему, над вами просто подшутили. Ну сам подумай, что поменяется от этого? Ткань? Рана? Или, может, прибавиться мозгов в твоей глупой голове? – отвечал я.

Митька прыснул, а Васька начал краснеть.

-Ха - ха – ха! – с раздражением произнес он, - вот вас, юмористов, развелось. Это же война! Вой - на! Понимаешь, нет? Тут все серьезно! Это тебе не школа!

-А, так вот в чем дело! А я - то думал, почему я давно нашего математика не видел, – ответил я.

-Да ну тебя! – заявил Васька, под тихие смешки Митьки. Но больше не спорил.
Вдруг Эдик вышел из транса и сказал:

-Плохое у меня предчувствие, ой плохое. Заберут нас сегодня.

-Не волнуйся, два месяца уже тут сидим, и еще просидим. Никому мы не сдались на фронте. Тут же все штрафники! – ответил Васька. А Эдик, будто не слыша его слов, продолжал:

-Нельзя мне на фронт, в окопы. Мне мама сказала, мол, почки больные, нельзя тебе и все тут, – тут уже все мы загоготали. Другие солдаты осуждающе взглянули на нас, но промолчали, продолжив есть.

-А ты это нашему ротному скажи! Он тебя сапогом по этим почкам - и до самого Берлина! – бросил Вася, хватая ртом воздух.

Затем минут пять мы сидели молча, заканчивая трапезу, как вдруг через главную дверь столовой, находящуюся метров за двадцать от нас, вошел главный по части, и, встав прямо под портретом Сталина, заявил:

-Товарищи новобранцы! Прошу успокоиться и помолчать! – в столовой тут же стало тихо, все отложили ложки - Всем вам приказано сейчас же явиться на плац для построения. На это у вас ровно пять минут! – и так же внезапно удалился, только гимна не хватало.

Эдик, прищурившись, взглянул на Ваську, со скрипом задвинул стул, и пошел один к двери.

-Видимо, ротного искать пошел, – попытался пошутить Васька.

-Да помолчи ты уже, – ответил Митя, и, отправив в рот последнюю ложку каши, встал и пошел за Эдиком, поманив меня рукой. Я, пожелав Ваське приятного аппетита, двинулся за приятелем.

-Ишь, какие мы важные, – буркнул Васька под нос и остался доедать в одиночестве.
Пройдя по длинному коридору вместе с остальными новобранцами, мы с Митей и Эдиком вышли на плац. Встали  в колонны, и главный по части начал распределять нас в роты. По 100 – 150 человек в каждой, в зависимости от назначения. Все происходило как – то слишком быстро. Вот меня отправляют к оружейному складу вместе с Васькой, еле успевшим к началу распределения, и Митей, получать винтовку, патроны, гранаты и прочее снаряжение, упакованное в вещмешки. Это еще нас неплохо упаковали, в штрафбате могут дать один приклад с примотанным изолентой металлическим штырем и отправить на фронт. Вот нас сразу же загружают в грузовики, похожие на те, в которых привезли сюда в самый первый день. По тридцать человек в каждый. Вот мы уже на подъездах к Сталинграду, где нашу роту объединяют с парой десятков бывалых, воевавших в этих местах не один день, солдат. В дороге я старался не заснуть, боясь за сохранность немногочисленных патронов. Но все равно время пронеслось слишком быстро.

Когда мы заезжали в город, три немецких бомбардировщика накрыли область совсем близко к нам. Один грузовик, находящийся в конце колонны, перевернулся. Оттуда выбегали испуганные солдатики, прихватив каску и винтовку. Десять. Пятнадцать. Двадцать пять. Двадцать шестой выпрыгивает с оборванной на плече формой и кровью на лице. Двадцать шестой, не тридцатый. Оставшимся даже не пытались помочь люди из грузовиков, идущих спереди. 

Тогда – то для меня и началась война.

Нас всех свезли к восточным окраинам города. Все здания вокруг были полуразрушены, воронки от снарядов были на каждой дороге, повсюду слышались крики людей. Попадались и гражданские, отказавшиеся покидать свои дома. Тут отчетливо ощущались бомбежка и грохот очередей. Стрельба велась постоянно, небо, местами закоптившееся, прорезали советские и немецкие истребители. Высадили нас совсем возле выезда в пригород. На крайней улице, что наводило на неприятные мысли.
-Солдаты! Третья рота! Равняйсь! Слушайте меня внимательно! На вашу долю выпало важное  задание! Не допустить фашистскую погань к Сталинграду ни на метр, до прибытия нашей артиллерии! Каждый дом считайте своим родным, каждый клочок земли – святым! Разделяемся на четыре группы и распределяемся на этой улице, в этих двух домах, и этих двух.

Указал нам ротный на полуразрушенные, с осколками от снарядов, вбитых в стены, дома, в одном из которых мне пришлось разместиться, вместе с еще двумя дюжинами солдат, Васькой, и самим ротным.

Это было бетонное двухэтажное здание, с неплохими (когда – то давно) рельефными стенами и колоннами, поврежденными взрывами почти до неузнаваемости. Стекол не было. Лишь торчащие местами осколки да оконные рамы. Внутри оказалась одна просторная комната, несколько маленьких, бывших раньше чем – то вроде хозяйственных помещений. Была лестница наверх, по которой сразу же двинулось несколько снайперов. Всю мебель сломали и приспособили как укрытия напротив окон, которых было, кстати, четыре вдоль стены, выходящей на улицу напротив.
Планировалось, что это займет час – полтора, но начавшееся внезапно наступление немецких войск заставило всех отложить планы и сесть по укрытиям.
Еще в части нас учили выбирать достойное место для спасения своей жизни. За толстыми стенами, которых не пробьют пули и осколки. Достаточно высокое, чтобы не приходилось большинство времени сидеть с прижатой головой. Но вот незадача! Когда вокруг тебя свистят крошечные сгустки концентрированной смерти, последнее, о чем мозг думает, – это теория из уроков военного дела. Поэтому я сел прямо возле окна, выходящего на сторону, с которой шли враги. Низкую, с не особо толстыми стенами, на открытом пространстве.

В общем, я все сделал правильно.
 
Ступор на войне – штука привычная. В основном, конечно, у новобранцев, или «зеленых», как нас называет ротный. Сидеть в укрытии, вжав голову в плечи, а плечи – в бетонную стену, веющую спасительным холодом и дарующую хрупкую защиту от смертельного свиста пуль вокруг. Сидеть в позе эмбриона с покрытым толстым слоем цементной крошки и крови на лице, с посиневшими пальцами от сжатой в руках винтовки, боясь выглянуть хоть на секунду. Сидеть в окружении трупов, обезображенных взрывами, огнем и пулями и людей, которых в скором времени можно будет отнести к той же категории. После такого у любого меняется мировоззрение. Не каждый выдерживает столь резкую смену приоритетов.

В комнате со мной еще человек десять и примерно столько же тел. Сидим, как в могиле, и ждем, когда нас тоже соберет немецкая жатва из артобстрела, минометных залпов и пуль. Кто – то вроде поднимался на второй и третий этаж, но за этим грохотом не слышно ничего дальше 5-ти метров, поэтому определить – живы ли они, невозможно. Слева, в углу, сидит наш ротный, положивший пулемет Дегтярева на спину Васьки. С потухшей папиросой во рту стреляет, прикрыв один глаз и просунув ствол в щель между кирпичами. Небольшую, но для ствола вполне. Васька же лежит, не двигаясь, с «мосинкой», висящей на плече. Использование моего друга как подставку можно было бы принять за бесчеловечность, но он сейчас ни на что другое не годится. Глаза у него стеклянные, кажется, будто он совсем не моргает, по щекам текут слезы, уши закрыты ладонями.

Тут ротный выдает очередную серию выстрелов, и патроны заканчиваются. Сплевывает папиросу на пол и начинает перезаряжать, толкая Ваську ботинком в бок. Кричит что – то моему другу на ухо, пытается растолкать, тот не реагирует, даже не двигается. Офицер переворачивает его на спину, с силой бьет по лицу, пытаясь отрезвить. Осознав, что Ваську растормошить не удастся, плюет и ползком пытается добраться до пулеметной ленты, лежащей в обвесе, в дальнем углу комнаты. Блондин, сидящий за волохом из картотечных шкафов и мебели, заприметив это, пинает рюкзак с патронами ротному и перебегает к окну, возле меня. Офицер кивает и, вернувшись назад, принимается за перезарядку.

Большинство наших палит вслепую, подняв винтовки над головой. Гранаты передают уже с вырванной чекой, которые мечутся без выверенной дистанции – на улице фрицы как на ладони. Я закрываю глаза, снимаю «лимонку» с пояса, и, всхлипнув, кидаю как можно дальше. Из привычного грохота взрывов и свиста пуль выделяется звук пробитой каски и ломающихся костей. Звук, едва слышимый, но запоминающийся навсегда. Я размыкаю глаза. Блондин, сидящий возле меня, захлебывается кровью, хватаясь за голову, и падает. Здоровенный, двухметровный детина прижимает меня, лицом вниз, прибив своим весом мою руку, да и все остальное тело к полу. Охрипшим голосом я кричу, но меня никто не слышит. Кровь из сквозной раны заливает глаза, рот, форму… Я отплевываюсь, в носу стоит сильный аромат железа, пороха и жареного мяса. Затвор «мосинки» давит на пояс.

Никакая военная подготовка или ссылка не научит человека вылезать из – под тяжеленного детины, помогая себе одной рукой. Каждая мышца тела напряжена, все мое нутро желает сдвинуть солдата, белые, испачканные кровью и порохом, волосы которого лезут мне в нос и рот.

-По-мо-фите!- издаю стон я, откашливаясь. Но гул винтовок и треск пулеметов поглощают любые призывы и крики о помощи.

Царапая щеку о клепки мундира белобрысого, я поворачиваю шею в сторону ближайшего ко мне человека. Ротный. Он все еще пытается справиться с нерадивым «Дегтяревым», видимо заклинил затвор. Времени на чистку нет, да и условия не те, поэтому он шепчет какие – то ругательства себе под нос. Васька все так же, в ступоре, лежит подле него, до крови вдавив щеку в щебень на полу, не шевелясь. Земля – друг солдата. В окопах, блиндажах, воронках от снарядов она накрывает тебя с головой, давая хоть временное, кратковременное, но чувство спокойствия. Ты вдыхаешь ее запах, ощущаешь ее боль от изрытых траншей и падающих бомб с залпами артиллерии. Каменная плитка не дает добраться к матери – земле, поэтому кроме как прижиматься ближе к полу, не остается ничего.

 Я кричу в третий раз, направив взгляд в сторону ротного. Достав папиросу из портсигара с гербом Советов на одной стороне, смятым, покореженным, но служащим верой и правдой своему владельцу, он краем взгляда замечает меня, слившегося с телом погибшего товарища. Но в следующую секунду его глаза округляются до предела, на лице выступает ужас, а нижняя губа дергается в нерешительности.
Для обычного человека война оценивается годами. Годами начала войны, сражений, подписания мирного договора. Глазами историка война оценивается в месяцах, порой днях. Для солдата каждая секунда на фронте – событие. История пишется не безмолвными наблюдателями, а свидетелями.

Секунда. Ротный пытается отпрыгнуть в угол комнаты, за Ваську, за любое попавшееся укрытие.

Секунда. Под ногами ощущается вибрация, волна осколков, огня и смерти распространяется по комнате, накрывая всех нас, остатки роты, находящиеся на первом этаже здания на окраине Сталинграда.

Секунда. Ротный все же попадает в угол комнаты, разорванный на части осколками мины, влетевшей в окно. В помещении слышаться первые крики, взрывом меня откидывает на пару метров. С остатками мундира и тела мертвого солдата, упавшего на меня пару минут назад. Солдата, которого я всеми силами откидывал от себя, взывая о помощи. Спасшего мою жизнь. Кажется, будто я оглох. Так наступает мой ступор. С тишиной, сопровождающейся звоном в ушах и отголосками рыданий.
На одном из первых курсов по изучению военного дела преподаватель, усатый, полный дядька, носивший всегда один и тот же шерстяной свитер, спросил у нас:

-Товарищи студенты, как вы считаете, сколько выстрелов, в среднем, приходится на одного солдата? Убитого, естественно.

-Одна? - слышится басистый голос с задних парт.

-За такое можно и двойку поставить, Прокопенко! Другие варианты? – переспрашивает профессор с неприкрытой улыбкой на лице. Со всех сторон аудитории слышится:

-Десять!

-Пятнадцать!

-Сто!

Тут преподаватель мотает головой и дает ответ: - Семь, – затем добавляет, – тысяч. И в сотни, и тысячи раз меньше снарядов, мин. А вот гранат  всегда приходилось не больше одной на человека!

Краем глаза через развороченную оконную раму я вижу кусочек неба. Не закопченного дымом, не задымленного, а почти голубого, чистого неба. Проблеск мира и спокойствия в этом месте. Единственного, за последний день. Так хочется погрузиться в него, плескаться, наслаждаться его красотой, утонуть в облаках. Солнце в зените, уже наступил полдень. До этого момента я не верил ни во что, кроме объективности и правды. Сейчас же я поверил в небо.

Глубокий вдох. Выдох. Удивительно, как меня не контузило и как я вообще нахожусь в сознании. Участок, мой участок неба, заполняется следами от снарядов, летящими с западной стороны. Наша артиллерия. Дождались. В таком состоянии я похож на Ваську, лежу, уткнувшись в одну точку, не реагируя ни на что вокруг. Фрицы не наступают. Запрятались по укрытиям и ждут, пока закончится ураганный огонь нашей поддержки. Звон в ушах понемногу проходит. Васька? Как он? Черт возьми, сколько же я так пролежал? Сплевываю обгоревший обрывок ткани и чего – то мясистого. Осознание того, что это было, приходит немногим позже. Меня рвет на бетонный пол. Пол, бывший моим спутником весь этот день, наполненный болью и напрасными людскими смертями. Я пытаюсь привстать, благо, на этот раз, меня ничто не ограничивает. Придвигаю ноги к коленям. Правая елозит между щебнем и кусками мебели, обгорелой, с облезший краской, лопнувшим лаком. Левая… Левая? Я приподнимаю голову, помогая себе руками, смотрю на ногу. На то, что осталось от нее. Моя ступня и половина икры лежит в паре шагов. Развороченная осколками и взрывной волной. Я хлопаю глазами, не в силах осознать того, что произошло. Боль приходит потом. Сначала мозг должен это принять.

Я вытираю грязным рукавом кровь и пыль с век, только размазывая ее, звуки становятся четче, свист пропадает, чувства возвращаются.

-Есть кто живой, мужики? – слышится незнакомый мне голос, откуда – то со стороны лестницы. В ответ – тишина с одиночными, тихими всхлипами.

-Я т-тут, - выдавливаю из себя тихий, прерывистый стон. И тут шок проходит и отдает меня в полное распоряжение хватких рук боли. Фантомной, конечно. Ноги – то нет. Но ощущения хуже всех, что я испытал за всю жизнь. Ожог кипятком из кастрюли в детстве, стекло, впившееся в руку, гвоздь, застрявший в ноге и дальнейший процесс его извлечения – все меркнет по сравнению с этим моментом. Если мои приглушенные стоны не были услышаны, то обрывистый крик от ранения явно заставили спасителя обратить на меня внимание.

Я широко раскрыл глаза, глядя на него. Перешагивая через трупы, он подбежал к медику, отличавшемуся от обычных солдат белой лентой с красным крестом на плече и начал рыться в его вещмешке. Выудив оттуда пару ампул, бинты, баночку с прозрачной жидкостью и жгут, солдат подбежал ко мне. Выглядел он внешне лет на пятьдесят, с сединой, глубоко тронувшей некогда черные волосы, еле заметными морщинами, бросающимися в глаза, когда он хмурился, и густыми усами, обожженными с одной стороны. По нему понятно, что на фронте не первый месяц, а то и год.
-Тише, тише, сынок, а то фрицы услышат, потерпи чуток, сейчас полегче будет, – говорит он, вкалывая мне содержимое ампулы выше бедра, прямо через штанину. В его голосе слышится одобрение и жалость, что, правда, не способствует моему спокойствию, поэтому ему приходится банально засунуть мне в рот запястье, облаченное в грубую ткань шинели. Я зажал зубами его напряженную руку, стараясь быть настолько тихим, насколько возможно.

-Смотри мне руку не отхвати, а то еще не вся погань перевелась. Эта у меня рабочая. – заметил он, усмехаясь, и с сочувствием похлопал меня по плечу.

-Я Михаил, кстати. Михаил Сергеевич, – добавил он.

-Ни – николай, – ответил я «дяде Мише».

Пожав друг другу руки, пару минут мы сидели молча. Ладонь у солдата была мозолистая, со шрамом от мизинца до основания большого пальца с кучей мелких порезов. Я отстранился и устроился поудобней около стены. Боль потихоньку начинала стихать и переходить в назойливый зуд, распространяющийся по всей ноге до таза. Я начал активно чесать ногу и урывками поглядывать на своего спасителя. Каждые пару минут он выглядывал из – за укрытия, глядел на дорогу, бормоча что – то под нос. Теребил рукой приклад «мосинки» с насечками, которых на стороне, обращенной ко мне, было около шестидесяти маленьких и пяти больших, перечеркивающих горизонтально четыре предыдущих.

Наконец, спокойно усевшись, он достал из обвеса зеленую флягу и протянул мне.

-Выпей, попроще станет переносить. Чистый спирт как – никак!

Я взял флягу обеими руками и жадно припал к ней губами. До этого момента я не то чтобы спирт, водку пробовал лишь пару раз, поэтому после второго глотка я чуть не опрокинул флягу и выплюнул остатки «наследия Менделеева» на пол и закашлял. Горло жгло, но зуд стал меньше донимать, а по телу расходилось приятное тепло. В школе, на одном из уроков, нам рассказывали, что мешать обезболивающие, используемые в военных условиях, с этиловым спиртом (вообще удивительно, как учителя ловко обходят слова вроде «алкоголь» или «секс», объясняя темы) запрещено, такой «коктейль» создает нагрузку на печень, сердце и легкие, может стать причиной смерти от инфаркта и т.д. Но вот о таких вещах (кто бы мог подумать!) вспоминаешь в последнюю очередь, сидя с оторванной ногой на линии фронта.

Боль совсем утихла, зуд тоже. Разум начинает осознавать происходящее, я открываю глаза и смотрю на своего спасителя, шепча слова благодарности. Солдат улыбается, берет в руки жгут, бинты и ту баночку, содержимое которой оставалось для меня загадкой. Возможно, перекись, хотя кто ее знает. Затем  наклоняется к моей ноге, приговаривая:

-Да пока не за что! Вот встретимся с тобой после войны, после госпиталей, тогда благодарить будешь. Если не помрем тут, конечно. Но за родное отечество и умереть не жалко, –приговаривает он, затягивая ткань вокруг культи.

Я усмехаюсь. После стольких лет родительского воспитания, изучения социологии и философии, я не мог не засмеяться, услышав такое.

-Нет ничего важнее человеческой жизни, - говорю я. Затем добавляю:

 –Нет такого, ради чего я бы отдал ее. Ничего не будет иметь смысла для меня после смерти.

Я кашляю и прерываюсь на секунду. Михаил Сергеевич в то же время мастерски, как полевой медик, обрабатывает мою ногу. После перетяжки льет на рану содержимое склянки, я слышу шипение. Все же перекись. После заматывает все плотным слоем бинтов, расходуя почти всю связку. Откидывается на спину и, не говоря ни слова, достает шелковый грязный мешочек с махоркой и начинает сворачивать папиросу. Я молча наблюдаю за ним, жду пока он ответит что – нибудь, прервет эту неловкую паузу, сопровождающуюся лишь далекими выстрелами и ураганным огнем артиллерии. Но солдат лишь чертыхается, просыпая табак, не говоря мне ни слова. Улыбка пропала, лицо, светившееся не так давно жизнерадостностью, теперь излучало лишь отрешенность. Он достает из кармана коробок с парой – тройкой спичек и начинает смолить самокрутку, все так же временами поглядывая в окно на улицу напротив.

-Вы ничего не хотите сказать? – решаюсь спросить я, ожидая гневных, патриотических заявлений в мой адрес. Пусть хоть так. Всяко лучше любого молчания. Михаил Сергеевич делает очередную затяжку, и, оторвав папиросу от потрескавшихся губ, произносит:

-А что тебе сказать, сынок. Ты ведь все равно слушать не будешь, зеленый еще. Возможно, ты и знаешь больше, чем я, возможно, ты хорошо образован, по тебе видно, что тебя с учебы – и сразу на фронт.

 Он снова подносит сигарету ко рту, и продолжает:

 –Вы, молодые, много учите, пытаетесь все объяснить и понять. Но такие вещи, как человеческая душа, жили и будут жить. Да, ты знаешь больше меня, я ни черта не смыслю в этих ваших математиках и философиях. Но у меня есть цели в жизни. Я знаю, ради чего живу. Я родился в прекрасной стране, это – моя родина! – Он вскидывает руки, пытаясь охватить всю комнату. – Я знаю, что буду защищать ее до последнего патрона, до последней капли крови, истребляя фашистскую заразу, которой больно наше государство. А какие у тебя цели в жизни, сынок? Ради чего ты живешь?
Я внимательно выслушиваю каждое его слово, пронизывающее все нутро, заполняя промежутки в восприятии. Этот солдат говорит не как другие, бездумные последователи государственной пропаганды. В его словах есть что – то, притягивающее, наводящее на мысль, заставляющее задуматься. Михаил Сергеевич говорит без злости, не плюется слюной. Что со мной? Может, это все травма, контузия, обезболивающее?

-Я живу, чтобы познать себя. Ради науки, чтобы познать истинное предназначение человека, – выдаю я.

-Чтобы познать себя, да? –  грустно усмехается дядя Миша. – Неужели у тебя нет того, ради кого можно жить? Кто поддерживает в тебе веру в жизнь, веру в добро?

-Я провел в ссылке два года. За то, чем занимался всю жизнь. Что любил. Родители отказались от меня и от своих идей, как только им пригрозили тем же.

-Тоже философы, как ты?

-Вроде того, – с грустью отвечаю я. – Друзья мертвы. Я мотнул головой в сторону скопившихся в углу тел.

-Мне жаль, что все так сложилось. Правда. Что тебе не попались люди, которые могли воспитать веру в других. Веру во что – то большее, чем просто твоя собственная жизнь. Особенно мне жаль, что тебя в таком состоянии забрали сюда, на фронт. На войну, на которой люди должны делать нечто большее, чем сохранять свою жизнь, глядя как умирают другие.

-Нет ничего хуже войны, – бросил я в ответ. – Тут люди умирают по прихоти властей. Просто так. Вы так говорите о подвигах. “Нечто большее”. Что за глупости. Умирать ради тех, кто послал меня в это ужасное место? Нет уж, извольте. Я потерял ногу из – за этого. И ничего не чувствую, кроме ненависти к нашим вождям.
-Подвиги совершаются не ради вождей. Что вообще для тебя значит Победа? – спрашивает Михаил Сергеевич, выплюнув бычок.

-Для меня – ничего. Для страны - мировое признание, заслуженное путем огромных затрат и человеческих жизней.

-Нет, сынок. Победа – это осознание того, что твои близкие будут жить на родной, русской земле. Что никого из тех, кого ты знаешь, не тронут немецкие захватчики. Не отправят в концлагерь, не пристрелят. Ребятишки будут продолжать бегать босиком по дорогам, не опасаясь немецкого патруля. Смех будет продолжать раздаваться во всех уголках нашей родины. Бабы в колхозах будут бегать от мужиков со счастливыми визгами и улыбками на лицах. Когда мы победим, я буду точно уверен, что никто и никогда больше не испытает того, через что приходится пройти нам. Просто вспомни что – нибудь хорошее, чистое, приятное. Воспоминание из детства. Как ты играл с другими ребятишками со двора. Как ярко светило солнце. Вспомни смех, первую влюбленность, любой момент счастья, в конце – то концов! Никто не должен этого лишиться. Патриотизм – это не просто слово. Патриотизм – это образ мысли, без которой люди превратятся в злых, циничных животных, думающих только о себе. Вот ради чего я иду в бой раз за разом. Ради таких, как ты, ради каждого человека. Чтобы никто и никогда больше не увидел ужасов войны и тех миллионов смертей, о которых ты говоришь. Вот что такое истинное предназначение. Вот ради чего действительно стоит жить и умирать. Вот что отличает настоящего мужчину. И когда закончится обстрел артиллерии, когда фрицы повылазят из укрытий, когда танки начнут таранить стены здания, в котором мы прячемся, я не испугаюсь. Не убегу, хотя мог бы. Пусть их будет сто, тысяча, да хоть миллион! Если я заберу хоть еще одного, и то хорошо.

 Он хлопает по прикладу винтовки с нанесенными засечками,

-Может, я задержу их лишь на секунду, на мгновение! Но я буду точно уверен, что это кому – то поможет. Что моя смерть будет иметь значение, – он останавливается, подносит ко рту флягу, делает пару глотков и добавляет, – можешь, конечно, остаться тут, залезть в подвал, спрятаться, дождаться подмоги, медиков. Скорее всего, ты доживешь. Уедешь от всего этого, забудешь как страшный сон. Но будет ли чиста твоя совесть? Решай сам. Да, я врал тебе, когда говорил, что мы встретимся после окончания войны. Но я должен был как – то поддержать тебя, сынок, пойми это.

Слова дяди Миши пробудили во мне что – то дремлющее многие годы и теперь вырывающееся наружу. Его монолог, столь убедительный, разрывает голову на две половины. Информация никак не укладывалась в голове. Перед глазами всплывают воспоминания из детства, юности. Вот мы с Васькой рыбачим на берегу реки, я смеюсь, когда крупный судак хлещет приятеля по щеке и выбивается из рук. Выпускной вечер в школе. Я приглашаю Машу на вальс, мы кружимся по залу… Сколько? Час? Два? Время не ощущается, я счастлив. В конце она нежно целует меня в щеку, и до рассвета мы сидим на крыше пятиэтажки возле школы, болтая обо всем на свете.
По щеке бежит, одинокая слеза. Все, что я считал важным, не имело смысла. Голова становится тяжелой. Я не хочу слушать его! Он же просто старый солдат, что он сделал в жизни? Да кто он такой, чтобы мне указывать! Дядя Миша замечает мое смятение и хмыкает. Затем сворачивает еще одну самокрутку, достает последнюю спичку и поджигает. Выдыхает, смотрит в окно, подняв глаза на небо, и произносит:

-Обстрел кончается. Скоро высунутся.

Поднимается на ноги, собирает по комнате уцелевшие после взрыва обвесы и протягивает их мне – три штуки. После чего поворачивает голову вглубь комнаты, показывая на дверь в подвал. Сам люк занесен толстым слоем щебня и пыли, и на первый взгляд заметить его невозможно.

-Выбирать все равно тебе. Поступай, как знаешь, – произносит он, хватая мосинку и засовывая очередной патрон в затвор.

Слезы продолжают течь, я едва сдерживаюсь, чтобы не зарыдать. Столько времени упущено зря, столько вещей не сделано, столько слов сказано напрасно! Дядя Миша встает возле дыры в стене, которую занимал почивший ротный, просовывает ствол винтовки, садится на одно колено и замолкает, пуская клубы дыма с улыбкой на лице.

-Если все же решишь спрятаться, забери мою винтовку. Она мне дорога, – бросает он, и добавляет, - прощай, Коля. Может, свидимся. Там, - он направляет палец в небо, - в лучшем мире.

-С-спасибо вам, дядя Миша, – произношу я трясущимися губами.

-Да какой я тебе дядя, сынок, ты же уже совсем взрослый, утри слезы! – усмехается он. -  И удачи тебе.

Это были последние слова, произнесенные им. Единственным человеком, действительно изменившим мою жизнь. Заменившим мне отца, учителя и наставника, друга и брата. Через пару мгновений после его слов в воздух вернулся ставший привычным свист пуль. Здравствуй, запах смерти! Я скучал!

Дядя Миша отстреливается, порой вскривая что – то нечленораздельное, хохоча. Я быстро шарю по обвесам, которые он мне принес. Гранаты, шесть штук. Я беру одну, кидаю в окно, не целясь. На той стороне слышны крики и фразы на немецком. Страх снова протягивает ко мне свои волосатые, скользкие лапы, не дает мне взять еще одну гранату из кучи. Я смотрю в сторону Дяди Миши, ища поддержку в его глазах.
Потухших глазах.

Пробитая каска лежит рядом. Ни хрипа, ни последних слов. Просто был человек -  и нет его. Слезы начинают душить еще сильнее, я слышу возгласы фашистов в паре метров от себя, – они не приглушаются даже звуками выстрелов. Зажав рот ладонью, я ложусь, и, помогая себе уцелевшей ногой, ползу к люку. Оборачиваюсь, смотрю на пяток оставшихся гранат, снова на люк и снова на гранаты. Голоса приближаются, их как минимум пять. Я выглядываю на секунду за окно – так и есть. Два новобранца. Их голоса похожи, оба прерывистые, одни и те же слова часто повторяются. Старик, с сединой на коротких волосах «ежиком», и два солдата, лет по двадцать пять – тридцать. Они приближаются, я хватаю «лимонку» и сжимаю в руке, взглянув напоследок на небо, столь далекое и чистое, зовущее к себе нежным, тонким, успокаивающим голоском… Слова Михаила Сергеевича пролетают в голове, вымывая из каждой частички тела сомнения и все прежние взгляды. Сердце стучит яростней, чем когда либо, но не от страха, а от чего – то высокого. Чего – то светлого, незнакомого, но несущего в себе гордость. За страну, за ненавистных, прежде, вождей. Перед широко открытыми глазами пролетают лица родителей. Мама, папа: я прощаю вас.

 Чека падает на цементный пол практически без звука. Ладонь медленно разжимается, первый из фашистов лезет в окно с криками:

-Hande hoch, Hande hoch! – целится, с недоумением смотрит на мое улыбающееся лицо и опускает взгляд вниз, секунду наблюдая за тем, как катится по щебню «лимонка». Мои губы шепчут гимн Советского Союза, забытого еще после школы, но всплывшего в памяти в последний миг. Я мельком гляжу на тело Михаила Сергеевича. Еще встретимся… Надеюсь, на небесах есть госпитали.

Гранат всегда приходится не больше одной на человека.