Такая судьба. Гл. 3. 2. Чириков

Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе (2015). Глава 3.2.

     Вернемся, однако, к Е. Н. Чирикову (1864-1932). Его место в истории литературы определяется не описанным выше «чириковским инцидентом», а его пьесой «Евреи», которая  стала не только вехой в эволюции рассматриваемой нами темы, но и одним из знаменательных событий в русской литературной жизни  начала ХХ века. Она была написана весной 1903 г. на основе знакомства писателя с русско-еврейской средой Минска и под впечатлением потрясшего Россию и не только Россию своей варварской жестокостью кишиневского погрома. Опасаясь ее революционного воздействия, цензура первоначально запретила пьесу. И лишь в 1905 г., после того как она с огромным успехом прошла за рубежом, этот запрет был снят.
     Горький, на протяжении ряда лет поддерживавший дружеские отношения и переписку с Чириковым, горячо одобрял его замысел и сочувственно следил и за творческой, и за сценической историей «Евреев». Еще до знакомства с произведением  он писал  Чирикову: «Думаю, что из намеченного тобою материала ты должен слепить крепкую отчетливую вещь. Я, кажется, представляю себе содержание ее и не имею сомнения в том, что это будет и важно  и интересно». Спустя месяц он сообщал К. П. Пятницкому: «Сижу за пьесой Чирикова, которая мне все больше нравится».    По словам  Горького, Чириков «коснулся всего — и отношения русских к еврейству, взаимоотношения евреев социал-демократов, сионистов, ортодоксальных и ассимиляторов... Она не многим понравится. Не понравится и социал-демократам. Более всего будут недовольны и обозлены, разумеется, антисемиты, довольны же и обрадованы будут сионисты, ибо тип сиониста — самый яркий».
     Пьеса Чирикова построена своеобразно, можно сказать, вызывающе своеобразно. В ней нет сюжета в общепринятом смысле этого слова. Никто ни в кого не влюбляется, никто ни с кем не конфликтует. Драматург сам позаботился о том, чтобы подчеркнуть отсутствие в его произведении обычного сценического действия: ремарки к второму, третьему и четвертому актам начинаются повторяющимися словами: «Та же декорация». По существу, вся пьеса состоит из разговоров персонажей на одну тему – евреи и еврейство. Тем, как они относятся к этому вопросу и как это отношение выражают, и определяются характеры действующих лиц.
     Начинается первый акт с разговора Лейзера Френкеля, 60-летнего часовщика, с Шлойме, юношей, служащим подмастерьем в его часовом магазине. Старик обуреваем одной мыслью, одним желанием: «Нет, Шлойме, я уже не дождусь, не увижу! Но, может быть, мои внуки или правнуки будут снова жить в Палестине… <…> И у них будет, наконец, своя родина, как у каждого человека!...».  Как выясняется в дальнейшем, Лейзер и сам не верит в эту перспективу, и называет ее сказками. Но, по его мнению, не верить в нее – «это большое горе, потому что, если еврей не верит в эти сказки, то он очень скоро перестает быть евреем».
     Колоритной фигурой является, безусловно, Нахман, молодой человек «с лихорадочно-горящими глазами,  экзальтированный». Чириков пишет: «Многие считают его нервно-больным», но он сам такого мнения, видимо, не разделяет, т.к. высказываемые им суждения складываются в логичную и последовательную систему. Он убежден, что еврей должен везде оставаться евреем. В Европе евреям дают некоторые права, но отнимают у них душу: «Какие там евреи? Они стыдятся своего еврейства и пляшут под чужую дудку… Они скрывают свои чувства, подавляют их… и обманывают и других, и самих себя»
     «В Германии еврей – немец, во Франции – француз, – продолжает он, – т.е. не немец и не француз, а еврей, который притворяется то немцем, то французом… Они скверно делают… Но вы научите их, как им оставаться евреями!..» Он отвергает возможность ассимиляции, напоминает о том, как в шестидесятых годах еврейская интеллигенция браталась с поляками, смешивала свою кровь с их кровью не только в браке, а и в битвах и думала, что еврейский вопрос разрешится вместе с польским. «А вышло вот что: когда поляки стали господами в Австрии, они прежде всего стали травить “жида“, как собаку!»
     Он настроен на борьбу, еврейский народ должен после всех годов гонений и страданий, которые сыпались на его голову в течение двух тысяч лет, пробудиться от многолетней спячки, воспламениться верой в свое возрождение и воодушевить его на это – «первое дело нашей интеллигенции», обязанной «громко кричать на весь мир, что жив еще еврейский народ».  Другие участники спора:  рабочий механического завода Изерсон,  студент Борух, исключенный из университета за участие в беспорядках,  дочь Лейзера Лия убеждают его, что народ голоден, а у голодных главная забота – поесть и не им толковать о возрождении. Нахман же стоит на своем: у евреев не будет ни достатка, ни уважения к личности, «пока мы остаемся в изгнании… Помогайте народу вернуться домой. Кричите, что пора ему домой и ведите его туда! А вы… вы молчите!».
     Показателен для характеристики Нахмана небольшой монолог, который он произносит в третьем акте, во время разговора с Лией: «Я люблю свой народ и желаю служить своему народу, – и только! Кто бросит в меня за это камнем? Всякий имеет право любить свой народ… Этого права нельзя отнять даже и у еврея! Я не дорос до любви ко всему человечеству… Я очень мало жил, видел, знаю… Я только помню, как меня пинали со всех сторон… Трудно при таком детстве полюбить это… человечество… Но я люблю, крепко люблю свой народ, потому что моя судьба в судьбе моего народа и судьба моего народа во мне…»
     В полном соответствии с названием пьесы все ее персонажи евреи. Есть лишь одно исключение – Березин, бывший студент, приятель Боруха Френкеля, которого связывают любовные отношения с его дочерью Лией. Но и он, русский, ощущает себя евреем, что со всей полнотой выявляется в его разговоре с Лией, которым начинается второй акт. Под влиянием слухов о приближающемся погроме, что, дескать, «жидов бить будут», Лия признается Березину: «Всякий раз, когда я услышу, что где-нибудь бьют евреев, я чувствую, что я – жидовка… И в моей душе начинает шевелиться неприязнь к… вам, русским, которые бьете нас… И тогда я начинаю чувствовать связь со своим народом, которой в обыкновенное время не чувствую… <...> И я начинаю чувствовать неприязнь… даже… к тебе…».
     Дело, оказывается, не в родстве но крови, а в близости по участи. То же и у Березина, который отвечает ей так: «Разве я не тот же “жид“? Меня тоже гнали всю жизнь, начиная с гимназической скамейки. Я вырос в бедной семье. Я видел, как сильные люди унижали отца, унижали мою мать… Я зарабатывал хлеб всегда с унижением. За гроши, которые мне платили за все эти уроки, переписки, чертежи – от меня требовали нагнутой шеи… Меня держали в передней, как лакея, на каждом шагу давали понять, что я нищий, и что мой горбом заработанный, грош есть благодеяние… Вот кого я ненавижу!.. Они исковеркали мою душу! Они вскармливали во мне подлую трусость, гнали меня за каждую попытку, каждый порыв к свободе… У меня нет сильной воли, но ненависти к ним у меня много! Я тоже “жид“…»
     В магазине Лейзера появляется доктор Фурман, между ним и Борухом происходит разговор о сионизме. Фурман говорит, что он в сионизм и верит, и нет, и, столкнувшись с недоумением своего собеседника, поясняет: «Верю, что сионизм – здоровая струя в нашей  еврейской жизни; он, так сказать, впрыснет несколько капель обновления в наше национальное самосознание… Но я не верю в осуществление конечного идеала сионизма. Это – такая же утопия, как и социализм. Надо устраивать свою жизнь в пределах возможного… и реального». А сионизм ассоциируется для него с воздушными замками, которые новоявленные пророки придумывают для утешения «простого народа».
     Сквозь  всю пьесу проходят многочисленные упоминания о погромах, в частности о привлекшем к себе наибольшее внимание – кишиневском, но также и о погромах вообще как о постоянной угрозе, висящей над евреями. «В Бессарабии опять скоро будут бить жидов» «Может быть, и у нас будет погром» «…в Бессарабии хотят сделать погром»  «Господи! Никак жидов начали бить?» «Слышали: говорят, что в Кишиневе начался погром!..» «Что-нибудь есть про погром? – Есть. Очень мало.. Бьют…»  «В Кишиневе уже погром – Что ты говоришь? – Вот тут… есть телеграмма – Нас везде бьют, всегда бьют, все бьют» «Слышали? В Кишиневе бьют евреев?» «Я получил письмо с юга… Там убивают» «Нас бьют! Страшно бьют!».
     Заканчивается пьеса шумом приближающегося погрома. Вот заключительные ремарки:  «Под окнами магазина гул толпы, крик, удары в дверь» «Сильный удар, треск, хохот. Дверь и окна магазина с шумом рушатся…»