Старый двор

ТЕНИ БЫЛОГО


О, память сердца! Ты сильней
Рассудка памяти печальной…

К. Батюшков

 
СТАРЫЙ ДВОР

Иногда, бог знает почему, вдруг всплывают со дна души полузабытые воспоминания, грустные и нежные, смешанные со слезами благодарности к прошлому, лучше которого, кажется, нет ничего на свете.
 Память… Что это такое? Наказание или  утешение? Не о смутном времени мифических фараонов, скифов, Александра Македонского, а о том, из которого протянулись к свету слабые ростки нашей жизни. Может быть, для кого-то всё, что осталось за холмами лет, давно уже не жизнь, а страница археологии, для меня же - суть, соль и корень существования. Эта жизнь прошла, но осталась в клеточках мозга не как застывший отпечаток, а как запах и влага вод речных, миновавших одни берега и проплывающих мимо других. Сотни, может быть, тысячи километров остались позади. Но это всё та же река. Достаточно войти в неё, смыть с себя пыль времени, и каждый из нас - снова ребёнок. В детском неведении будущего, в остроте и свежести чувств нет смерти. Нет, конечно, и мудрости. Но зачем ребёнку горький мёд знаний?
  … Полувыцветший снимок тысяча девятьсот сорок шестого года, сделанный бродячим фотографом. Кирпичная стена старого дома. Простые славные детские лица, все чем-то похожие и всё же разные, каждое со своим несмываемым, нестираемым выражением. Жизнь раскидала нас, как ветер - сорванные с веток  листья, но все мы помним друга друга, конечно, если кто-то не умер, потому что есть и такие. Мёртвые не имут участия в делах живых, вряд ли и что-то помнят. Но они продолжают своё существованье в нашей памяти. Если есть другая жизнь после земной, то, говорят, попавшие туда существуют тенями до тех пор, пока их не забыли.
 Лица тех, с кем выпало мне пройти начало пути, оживают в воображении, как кадры старой киноплёнки. В случайной хаотической свободе - свой порядок, но доискиваться его тайных пружин нет смысла. Магия ли театр теней - или что-то другое, для самих воспоминаний совершенно неважно. Главное, что они наполняют наше сознание и дают иллюзию второй, третьей и какой угодно по счёту жизни.
 Первым на движущейся киноплёнке оживает Вовка Ерофеев, смелый весёлый парень, прыгавший с крыши трёхэтажного дома на дерево, в подражание Тарзану.
С восхищением и завистью следили за Вовкиными прыжками  Димка, Ворона, Игорь Думанский, но никто не решился повторить этот отчаянный голливудский номер. Даже Никола, длиннорукий, цепкий, понимал, что ему это не под силу. Смельчак по характеру, неистово самолюбивый, заядлый в играх и спорах, он был лишён возможности  совершить этот подвиг по причине  болезни позвоночника. Бабушка и дед, у которых он жил, поместили его в какую-то лечебницу, где врачи пытались выпрямить ему спину. Полгода пролежал Никола в гипсе. Все ребята во дворе ждали его возвращения. Слухи были  сначала обнадёживающие, потом всё более скептические и наконец вовсе удручающие. Увы, чуда не произошло, всё осталось по-прежнему. Никола сделался угрюм,  ещё более неуступчив, но по-прежнему любил играть в футбол, оставаясь незаменимым вратарём. Учился в какой-то особой школе. Дома прилежно штудировал учебник по теории шахмат и самоучитель игры на гитаре. Вечерами, сидя на каменном крылечке парадного, удивлял ребят чудесами музыкальной гармонии. Длинные пальцы так и бегали по струнам. Прихотливые аккорды "вариаций на темы Паганини", мелодии романсов и народных песен сменялись щемящими звуками, имитирующими плач гавайской гитары.
Рядом с ним, да и с прочими бледными детьми городского каменного колодца, Юрка Антонов, лукавый, курносый крепыш, казался крепким дубком, готовым распустить свежую зелёную крону. По воскресеньям он уезжал в подмосковную деревню Малаховку, откуда был родом, и возвращался с лоснящимся от свежего воздуха румяным лицом. 
Не все брошенные здесь пятнами, лёгким намёком лица обрели определённые черты. В памяти автора они так живы, что не нуждаются в прорисовке, тем более, в акварельном или масляном мазке. Слова не рискуют прикасаться к ним. Они слишком близко на экране памяти, а на таком расстоянии приметы и подробности почти не различимы. Но некоторые выписываются легко.
Вот Виталий, студент в очках, старший брат Толи-сухоручки, рослый, статный, с правильными чертами лица, совсем не похожий на своего курносого младшего брата. Виталий проходил по двору, никого не замечая. Однажды разнёсся слух, что он арестован. У него в книге нашли фотографию голой женщины рядом с портретом Ленина. Поговаривали, что её подложили туда нарочно. Через несколько лет он вернулся, но уже совсем другим человеком, словно обмякшим на тюремной мякине. Со всеми здоровался первым, много шутил, словно хотел от чего-то заслониться, что-то забыть.
В том же парадном, на первом этаже, в квартире с большими окнами на улицу, жили Володька и Светка Берг. Он, белёсый, с телячьими ресницами, широкого телосложения, жилистый, с мощными кистями рук, как будто с виду нездоровый, был наделён невероятной силой. В вытянутой руке поднимал и держал на весу полное ведро воды. Этого никто, кроме него, сделать не мог. Светка же была вполне обычная девчонка. Но от обоих веяло неосознаваемой нами едва уловимой немецкой чуждостью.
В раскрытом окне на третьем этаже вижу округлое, нежно  белое, в блеске гладко уложенных на прямой пробор тёмных волос, лицо красавицы Нади Рабиновой. Сквозь мутнеющую дымку времени проступает ангельский лик Вали Викулкиной, зазнобившей мне сердце первой любовной болью, о чём она вряд ли догадывалась. Обе они в образах рыбы и вилки изображались в настенных рисунках углем или мелом, своеобразном шифре, изобретённом чьим-то незаурядным умом.
Во двор заглядывали Белка, нежная маленькая блондиночка из другого дома, и с ней - Тамарка Яговкина, пепельноволосая, сероглазая, статная, словно окружённая невидимым облаком вожделенных ароматов. По ней вздыхал Абрам Болеславский, большеголовый мечтательный блондин. Он мог бы обращаться к ней про себя, а, может быть, так и делал: "Девушка моей мечты", по названию немецкого трофейного фильма с Марикой Рок. Вслух же называл её "Яговка". О том, чтобы она ответила на его тайное чувство, и мечтать не смел. Кто он? Некрасивый, застенчивый, потеющий от волнения еврей с альтовым негромким тенорком и таким именем, которое обрекало его носителя на презрительные насмешки. Бледным воздыхателем смотрел он на царицу грёз своих. Вот уж над этим, при всей безжалостности мальчишеских сердец, никто не смеялся. Все скорее сочувствовали его безответному страданию. Он пробовал увлечься другими девушками. Ходил на танцы в парк возле Марьиной Рощи. Стесняясь своего имени, придумал себе другое: Саша. Но, кажется, это мало помогало. Второе имя скрывало того, никому не известного человека, каким этот мечтатель хотел видеть себя. Разве не к нему обращалась "белая цыганка" Изабелла Юрьева в песне "Саша, ты помнишь наши встречи, в приморском парке, на берегу…?" Это имя стояло на этикетке флакона с модным одеколоном. Запах его должен был пробуждать в прекрасной половине рода человеческого чувство обожания светловолосого красавца с парфюмерной рекламы. Мечты так и остались мечтами. Иногда страсть достигает такого накала, витает в таких сферах, смотрит на своих избранников из такого прекрасного далека, что всякое посягательство на сближение с  "прекрасной дамой"  кажется ей почти святотатством.   
Вполне по-земному был влюблен в "Белку" Мишка Самозванцев, небольшого роста, юркий, с  живыми чёрными глазами. И, кажется, это приносило вполне земные плоды. Во всяком случае, на это намекали его друзья: Генка Латышев, коренастый рыжеватый силач, презиравший "слабаков", и Колька Александров, красивый, мускулистый атлет, немного позёр и хвастун. Эта троица была нашей дворовой аристократией, эталоном мужественности. На успехи Мишки товарищи взирали снисходительно, не очень одобряя эту слабость. Александров вообще не стал бы страдать из-за какой-то "бабы", будь она хоть Мэрилин Монро  или Любовь Орлова. От женщин, даже таких, как Тамарка Яговкина,  можно было получать только удовольствие. Он мнил себя кандидатом в артисты, и однажды по двору лёгким неуверенным лепетом пронёсся слух, что Александров работает в театре. В это верилось с трудом. Театр был из другой, не нашей жизни. Вскоре, правда, выяснилось, что Александров пробился всего-навсего в рабочие сцены, но всё же и это возвышало его над среднедворовой посредственностью. Он шёл по жизни победителем, красавцем-арием. Достоинства сильного человека и мужская дружба стояли для него выше сомнительных любовных  приключений. На арочной стене и на деревянных воротах, оставшихся чуть ли не с дореволюционных времен, выкрашенных некогда в тёмно-красный цвет, почти всегда распахнутых настежь, долго была видна неподвластная дождям надпись: ЛАС-точка, что означало Латышев, Александров, Самозванцев. Годы шли, а надпись держалась, как и связка друзей. В этой дружбе было что-то от "трёх товарищей" Ремарка, но в те годы мы не слыхали ни о таком романе, ни об его авторе. Да и не захотела бы наша дворовая троица быть на кого-то похожей, кроме разве трёх мушкетёров из одноимённого кинофильма. В те годы была "у всех советских собственная гордость". Три товарища-немца после страшной войны вряд ли стали бы примером для кого-то из них.
Время шло, дворы постепенно пустели.
Теперь в старом доме не осталось почти никого из тех, кто жил в нём раньше. Прежних игр  нет и в помине. Во дворе не видно детей. Почти все друзья детства разъехались по новым квартирам, затерялись песчинками в людском водовороте. Стойко держатся только Виталий и Толик. Оба не женаты. Виталий окончил свой институт, где-то служит, собирает книги. Толя после работы поёт в церковном хоре. Вовка Ерофеев женат, но детей не имеет. Живет в другом районе и говорит, что никак не может привыкнуть. "Ворона" тоже переехал на новую квартиру, появляется редко и называет наш дом "деревней". Никола, так и не вылечив позвоночник, живёт где-то в пригороде у матери с отчимом. У него первый разряд по шахматам, и гитара так же слушается его длинных пальцев, как и в давние годы. Девочки, наконец, вышли замуж. Счастливо ли, бог весть. "Саша" по-прежнему ездит по субботам на танцы ("святое дело!") только в другой парк, где "бабы не так задаются". Он всё ещё помнит Тамарку Яговкину. Никакая другая женщина не будила в нём такого острого и сладкого чувства. Мы иногда перезваниваемся. "Саша" тоже давно на новом месте, но никого из нас ни разу в гости не пригласил.
Александров, все такой же мужественный и красивый, слегка погрузневший, при встречах спешит сообщить, что он кандидат каких-то наук и на нём держится весь институт. Самозванцев куда-то пропадает время от времени, говорят, ездит за длинным рублём в Монголию. Латышев иногда звонит, заходит. По-прежнему презирает "слабаков", но, кажется, уже не так ценит грубую силу. Юрка Антонов, ещё мальчишкой вкусив тюремной баланды, зажил, наконец, спокойной семейной жизнью, такой же курносый, лукавый и обаятельный. На него и теперь приятно смотреть.
Кто ещё? Да много. Я всех их помню, но не хочу тревожить зря. Что сталось с остальными, не знаю. Да и что толку знать? Каждого ведёт по жизни своя судьба. Прошлое можно только вспоминать, а будущее покрыто туманом неизвестности.