Если в сутках было бы 25 часов

«Если в сутках было бы 25 часов, а каждый час длился бы год, я смогла бы уложить всю свою жизнь в один день» – так размышляла она, сидя на кровати и буквально гипнотизируя огромные старинные часы, когда-то принадлежавшие её прадеду. Она –девушка двадцати пяти лет, со светлыми длинными волосами, заплетёнными в тугие густые косы, с приятным открытым лицом и добрыми карими глазами. Её звали Снежана. Родители дали ей такое необычное имя просто потому, что она родилась в декабре, в один из снежных и холодных дней.
Снежана уже третий день не вставала с постели – результат травмы, полученной на соревнованиях. Врачи опасались, как бы она навсегда не осталась инвалидом, а ей казалось счастьем, что она вообще осталась жива. Она с друзьями участвовала в велогонке по лесистой местности и на очередном повороте не заметила корень дерева, предательски торчавший из земли. Он-то и послужил причиной падения. На огромной скорости Снежана въехала на поворот и передним колесом своего велосипеда зацепилась за корень. Описав в воздухе вместе с велосипедом немыслимое сальто, девушка приземлилась на спину. Удар мог стать летальным, но ей повезло: она успела подумать о Боге в ту самую секунду, когда на небе ангелы решали её судьбу, словно разыгрывали партию в шахматы. Мысль была короткой, но Снежана успела попросить Бога лишь об одном: «Боженька, я хочу ещё раз увидеть родных». Дальше она не помнила ничего: ни испуганные лица друзей, ни страшного крика её тренера, не своим голосом зовущего на помощь, ни голубых комбинезонов санитаров, ни белых халатов врачей. Она очнулась, когда вся суета утихла, в больничной палате. Рядом дремала в кресле её мать, вдоль стены, словно маятник, ровным шагом ходил отец. Снежане подумалось тогда, что наверно она в Раю, уж очень всё вокруг было белое и чистое. Но в то же мгновение другая мысль заставила её улыбнуться: как я могу быть в Раю, ведь вот они – мои родные, живые и такие близкие. 
Чудом Снежане удалось избежать смерти, чудом она не осталась инвалидом. Но врачи строго настрого запретили ей вставать с постели ещё несколько дней – всё-таки сотрясение мозга она получила. Пару недель она провела в больнице, в этой белой и безукоризненно чистой палате. На всякий случай её хотели ещё немного понаблюдать, чтобы не стало вдруг хуже, или не выявились вдруг неприятные последствия. Однако всё обошлось, и Снежану отпустили домой.
Отец специально взял в прокате огромный джип, чтобы с комфортом довести любимую дочку. Мама сидела рядом и всю дорогу держала её за руку и еле слышно шептала: «Валентин, не гони! Давай лучше помедленней поедем, а то слишком трясёт» На самом деле ехать было комфортно, только головная боль мешала наслаждаться поездкой, со звоном растекаясь по всему телу, заставляя морщиться и вздыхать. Словно металлические шары на скорости врезались друг в друга.
Родители решили отвезти Снежану в деревню. У них там был свой участок, уютный деревянный дом, в котором можно было жить круглый год. А вокруг участка, как живой забор, росли массивные ели и стройные берёзки. Нет ничего лучше, чем отдых на природе, вдали от шума, пыли и суеты большого города. Снежане всегда нравилась и деревня, которая на своём веку повидала не одно поколение жителей, и их участок, и дом, построенный ещё её прадедом. Здесь всё дышало историей. Местные бабушки знали очень много интересных историй и готовы были дни напролёт рассказывать их – был бы благодарный и внимательный слушатель. Так и казалось, что в лесу водятся лешие, а в реке живут русалки. Недаром ведь старушки так боятся ходить в лес в полнолуние, и на Троицу ни к реке, ни к озеру не подходят. Поговаривали, будто одного парня давным-давно русалка утащила на дно, заманив чудесной песней, соблазнив своей неземной красотой. Снежана с детства любила послушать легенды и байки, но сейчас ей было не до этого – врачи прописали постельный режим, который даже если очень захотеть она бы не смогла нарушить. Зачем? Здоровье-то дороже!
Единственным минусом деревни было отсутствие Интернета. Да и сотовый телефон не всегда хорошо ловил. Вот теперь Снежане оставалось только любоваться старинными часами прадеда. Как забавно, она столько раз сверяла по ним время, столько раз проходила мимо них, они всю её жизнь стояли в этой комнате, но только сейчас она заметила, что корпус часов покрыт лёгкой паутинкой трещинок – верные следы прошедших лет, некогда блестящие стрелки потеряли былую яркость, но словно приобрели благородство, став поблёкшими. «Интересно, а как они достались прадеду?» - размышляла Снежана. «Может быть, это подарок за его заслуги? И почему я никогда этим не интересовалась?!»
Тик-так, медленно идёт время. Тик-так, чуть слышно убегают минуты. Тик-так, бьётся в голове боль.
«Если бы в сутках было 25 часов, а каждый час длился бы год, я смогла бы уложить всю свою жизнь в один день». Мысль до того понравилась девушке, что она то и дело повторяла её, сначала про себя, потом вслух, словно пробуя на вкус. Словно эти 25 часов действительно были осязаемы.
«А что бы я сделала, если бы мне сказали, что вся моя жизнь – это всего лишь 25 часов?» – вдруг спросила Снежана. «Ой, какой странный вопрос» – тут же одёрнула она себя. И засыпая под мирное тиканье старинных часов, шепнула: «Жизнь должна быть больше, чем 25 часов, больше чем 25 дней».
Наконец она уснула. И ей приснился сон.

– Только не подходи ближе, я ведь не шучу. Ещё один твой шаг, и я прыгну. Мне уже нечего терять. Твои уговоры – это бред. Ты же сам себе не веришь! – её крик эхом повторялся, словно они были в горах. Как будто этот город издевался над ними. Накрапывал дождь, мелкий противный серый. Она стояла на самом краю крыши высокого дома, а он держался чуть в стороне, боясь подойти ближе и в то же время страшась не сделать вовремя шаг, чтобы удержать её.
– Послушай, я обещал тебе однажды, что покажу мир, помнишь? – это был его последний шанс, он хотел отвлечь её. Кто знает, а вдруг сработает? – Ты хотела непременно побывать в Венеции. Ты помнишь? А ещё ты дала обещание, помнишь? Вместе до конца?
Она молчала, но, по крайней мере, не делала попыток прыгнуть вниз, словно задумалась, словно позабыв, пыталась вспомнить то, о чём он охрипшим от волнения голосом говорил ей.
– Да, было дело, - еле слышно произнесла она. – Я тогда сказала, что мне не нужен весь мир, я хочу в Венецию, кататься на гондоле по каналам и слушать пение гондольера. – Она вдруг улыбнулась.
«Это шанс» – подумал он и едва заметно приблизился. Как же билось сердце у него в груди в этот момент. Ему казалось, что она может услышать этот стук, испугается и…. Нет! Даже в мыслях нельзя допустить, чтобы она сделала шаг. Он не хотел, он просто не мог потерять её во второй раз.

Несколькими часами ранее

Она сидела напротив стола и до рези в глазах всматривалась в его широкую спину, а он – этот врач – стоял и смотрел в окно. Иногда ей казалось, что она – дряхлая столетняя старуха, хотя ей было всего двадцать пять. До ста лет так далеко – но будто тяжесть ещё непрожитых лет легла ей на хрупкие худые плечи. Врач молчал уже несколько минут, и ожидание было невыносимым.
Разговор он начал издалека:
– Что ж, Олежка сильный мальчик, крепкий. – Было видно, как трудно ему давались эти ничего не значащие слова. Олежка – четырёхлетний малыш – её сын – которого она с самого рождения таскала по больницам, которого лечили, казалось от всех болезней мира, и которому теперь нужна была ещё одна операция. Только вот исход операции мог оказаться каким угодно, и не потому, что у врачей не было опыта, а потому, что ребёнок был уж очень слаб, а его мать держалась из последних сил, чтобы только не сорваться, не впасть в депрессию. Она жила одна и кроме несчастного замученного недугами ребёнка у неё совсем никого не было. Друзья давно остались где-то в другой счастливой жизни. Ей было тяжко с ними встречаться, стыдно было за свои покрасневшие от слёз глаза, за исхудавшую фигуру, за одно единственное платье, которое она, казалось, носила не снимая с того дня, как Олежку положили в больницу. Она не могла радоваться и не могла себе позволить вываливать своё горе на других. Так день за днём люди уходили от неё, а она не старалась их удержать. Это было бы несправедливо. Был, правда, среди них один парнишка. Смешной и ласковый, младше её лет на пять. С ним было уютно, он любил мечтать, и когда ей было особенно плохо, он заставлял её придумывать всё новые приключения – счастливые, где она и сын были здоровы, где был детский смех, катание на велосипедах, ушибленные и замазанные зелёнкой коленки, солдатики, машинки, беготня и шумные праздники. Он был её лучшим другом. Всегда. Казалось, он был всегда….
Врач вздохнул, собрался что-то сказать, но лишь махнул рукой. Она встала и, гладя ему в глаза, спросила – смелая женщина – она задала вопрос, ответ на который он ни за что на свете не хотел бы ей говорить. Она спросила:
– И каковы шансы?
– Шансы есть всегда, пока бьётся сердце и есть надежда. А мы сделаем всё, что в наших силах. Олег будет жить.
Она только едва заметно кивнула и вышла в коридор, прошла немного, свернула к лифту, поднялась на четвёртый этаж и медленно приблизилась к палате, где лежал её сын. «Шансы есть всегда, пока бьётся сердце и есть надежда».
  – Он сказал, ты будешь жить.
Было всего девять утра, но за окном лил дождь, и казалось, что уже наступил вечер. До операции оставалось несколько часов. Завтра ровно в двенадцать всё начнётся. Как прожить время, когда безысходность захлёстывает тебя, уносит за собой в водоворот переживания и отчаяния? Как не сорваться и выдержать испытания? Как вселить в себя уверенность в новом дне, если даже новый час может принести горечь?
Она стояла возле дверей, не решаясь войти. Она и без того прекрасно знала, что увидит там – за дверью. На железной больничной койке лежит без движения маленький человек, окутанный трубочками и подключённый к датчикам. Его грудь медленно поднимается и опускается – в такт дыханию, искусственному дыханию. За человека дышит машина. И тихий писк вторит биению маленького сердца, пока ещё живого, но такого слабого.
Прочитав про себя молитву – сколько же прочла она молитв за эти годы! – она отошла от двери и побрела вдоль по коридору, затем по лестнице вниз, снова по коридору – на улицу. Под холодный осенний дождь.
– Полина! – как всегда он ждал её на крылечке больницы с огромным зонтом в руках, весь такой родной, и такой же уставший, как она. Для него Олежка как будто был сыном, и он всей душой желал, чтоб сжалилась, наконец, судьба над этим мальчуганом. Хватит уже терзать его хрупкое тело!
– Полина, ну что сказал врач?
–  Сказал, что он будет жить, – упавшим голосом ответила она.
– Это же ведь здорово, правда?!
– Да, здорово. –  В ней уже почти не осталось надежды. 
– Полина…
– Не нужно. Ничего не говори. Я устала. Паша, я просто очень устала.
– А хочешь уехать? – он сказал это так серьёзно, что она удивлённо подняла брови. Уехать? Уехать, когда её сына должны оперировать? Что за безумие?
– Давай как всегда? Уедем понарошку куда-нибудь, хочешь? С Олежкой, со мной! А хочешь, хочешь, я подарю тебе весь мир? – это была их старая шутка. Он обещал подарить ей весь мир, а она хотела только в Венецию. Этот город представлялся ей чем-то удивительно волшебным, таким, какой бывает лишь в мечтах. И именно туда – в мечту так рвалось её изболевшееся настрадавшееся сердце.
На её лице мелькнуло подобие улыбки, но тут же снова появилось привычное отрешённое выражение. Она как будто носила маску, боясь показать истинное лицо, обнажить эмоции. Она, как могла, защищалась от этого мира, от этой жизни, которая каждый день по кусочку разбирала её, стирая грани между реальностью и сном. Она, как могла, старалась быть сильной, не ради себя, а ради того единственного человечка, который так не повидал мир за свои четыре года существования…. И только Павел мог иногда заставить её хоть на мгновение вспомнить и о себе.
Они шли, крепко держась за руки, два несчастных человека, связанных преданной дружбой, состраданием, любовью и огромной верой в чудо и чем-то ещё, большим и непостижимым.
«Операция назначена на завтра на двенадцать» – эта мысль кружилась в его голове весь день. Домой они добрались быстро – Полина жила через дорогу от больницы, а он уже давно переехал к ней. Немного поговорили, потом он уговорил её лечь отдохнуть, а сам сел в кресло и стал читать. В газете была интересная статья про художника. Но наверное он тоже очень устал: не дочитав статьи уснул прямо в кресле. Он проснулся от холода, взглянул на кровать, где спала Полина, и обнаружил, что её нет. Дурное предчувствие закралось в душу. Павел вышел в коридор – входная дверь была распахнута настежь. И вдруг он догадался – как будто кусочки мозаики встали на свои места – Полина устала ждать и надеяться, она уже не верила в то, что операция пройдёт успешно. Как сумасшедший Павел помчался по лестнице наверх – потом, когда страхи остались позади, он всё никак не мог понять, почему он не воспользовался лифтом, ведь он мог опоздать….

Полина стояла на самом краешке: ещё чуть-чуть – и предательски скользкий карниз скинет её вниз. Такая маленькая и хрупкая, такая отчаявшаяся и беззащитная, совсем одна со своими страхами и переживаниями, с сыном, который и есть, и которого нет. Как же больно было Павлу смотреть на неё, и как же он боялся, что не сможет ничего сделать, чтобы предотвратить роковой шаг. 
Она даже не услышала – почувствовала его присутствие. Обернулась, нервно пригладила растрепавшиеся волосы. Слёзы градом катились по её щекам – а ведь она так мужественно скрывала от него свою боль. Но он всё знал, понимал с полуслова, с полу-взгляда. Только он остался с ней, когда другие ушли. И теперь он ни за что не хотел её терять, тем более что однажды она уже чуть не погибла – шла из больницы и не заметила машину, неизвестно откуда взявшуюся на маленькой дорожке. Водитель был пьян, но ехал не очень быстро, это-то и спасло её. Отделалась ссадинами, ушибами и переломом руки – сработал инстинкт самосохранения, и она успела отпрыгнуть в сторону.


– Не подходи! Я устала! Я больше так не могу! – она кричала, но как будто сама не очень-то себе верила. Ведь могла же эти четыре года, так почему ещё столько же не сможет? А вдруг всё наладится, и больше не нужно будет бесконечно ждать чего-то, уговаривать себя, что всё будет хорошо? 
– Послушай, завтра операция в двенадцать часов. Сейчас одиннадцать. Значит, нужно подождать ещё 25 часов. Неужели не сможешь? Обещаю, мы поедем в Венецию: ты, я и Олежка! Я обещаю, – он уже и сам почти сдался, голос дрожал, а нужно было говорить серьёзно, чтобы она поверила. – Вместе до конца? Ты помнишь? Всего 25 часов…. Полина!
Она снова молчала, но осторожно шаг за шагом отходила от края. Что же она за мать, если потеряла надежду? Как смела она позволить себе подобные выходки? Ведь ждать осталось всего 25 часов!
– Пашка! – она кинулась к нему на шею и долго рыдала в его крепких объятиях.
– Я с тобой, я никогда, слышишь, никогда не оставлю тебя.
Она вдруг улыбнулась:
– Я знаю тебя всю жизнь, и если бы в сутках было 25 часов, а каждый час длился бы год, я смогла бы уложить всю свою жизнь в один день. И этот день я хочу прожить с тобой и нашим сыном!
«Мы будем жить» – подумал он и ещё крепче обнял её.

Через неделю маленького Олежку перевели из реабилитации в палату, операция прошла успешно, ведь шансы на успех есть всегда, пока бьётся сердце и есть надежда….

Снежана проснулась и огляделась. В комнате было совсем темно, только под дверью едва заметна была полоска света – в холле папа читал книгу. «Господи, ну и сон мне приснился! Что-то он да значит!» Девушка сняла с шеи маленький серебряный крестик, сжала его в кулачке и прочитала молитву Ангелу-Хранителю. Потом снова надела крестик, и, улыбнувшись, подумала: «Я скоро поправлюсь!»