ЯКОВ и АННА - 8

Журнальный вариант ("Сибирские огни" № 07 - июль и № 08 - август 2015)

(Начало в "ЯКОВ и АННА – 1" - http://www.proza.ru/2015/07/18/248)


Часть вторая.
ДА ПРОСТИТСЯ НАМ...
(много лет спустя)

Стихотворение Яши Шварцмана
   А мне бывает очень трудно,
   Как будто без крыльев полет.
   Все жду я какого-то чуда,
   А чудо лишь в сказках живет...
 
(Без даты.)
Милый, дорогой, любимый и единственный мой Яшик!
Сердце ноет и ноет, болит и болит, и нет на душе покоя ни в праздники, ни в будни. И так хочется что-то сказать тебе, в чем-то признаться...

Помнишь, когда-то в молодости я говорила с тобой на листочках тетради? Вот и сейчас, Яшенька, пишу как исповедуюсь, прошу у Бога прощения. За что — и сама не знаю, но становится немного легче. Как и тогда. Как и потом…

Да-да, всю жизнь в моей душе жила теплота и нежность. Память о нашей дружбе, о любви (я всегда чувствовала и понимала это) давала главное — ощущение не зря прожитой жизни. А это поднимало настроение и прибавляло сил. И я до конца жизни буду благодарить Бога, что в моей судьбе была любовь.

Конечно, Яшик мой, я помнила о тебе, словно всю жизнь писала тебе письма и говорила с тобой. С тобой и, наверное, еще с Богом. Который где-то далеко-далеко… и всегда рядом. Видимо, став для моей души главным-заглавным. Я это чувствовала с той поры, когда мы окончательно расстались и новая жизнь зарождалась под моим сердцем и в сердце.
 
(Без даты.)
Да, я мечтала о любви, семье… И очень хотела начать новую жизнь. И надеялась, что это случится. А мой красавец стал еще больше пить и гулять. И когда в очередной раз приплелся под утро, я закатила скандал. Он меня ударил…

Ребенка я не доносила. Словно он сам не захотел стать памятью об этом человеке. Зато я захотела избавиться от красавца. И выбросила его шмотки за дверь.
Он не переживал — сразу ушел к другой дуре. Потом, слышала, куда-то уехал. Словом, слава богу, сгинул.

Затем пропал мой брат (уехал на охоту в тайгу с другом). Их так и не нашли — ни одежды, ни косточек.

А потом умер мой отец.

Мы с Галкой успокаивались театрами и гулянками. Кстати, как и ты, уважаемый товарищ Яшик.
 
(Без даты.)
Я думаю, что и у тебя время летело быстро в этом калейдоскопе встреч, расставаний, трудовых и праздничных дней. Я многое о тебе знала. И еще более утвердилась: ты ко мне не вернешься. А мне стукнуло аж двадцать восемь. Кобелям-театралам нужно было только одно… Принарядилась, вильнула хвостом и на танцах в Доме офицеров тут же подхватила жениха.

Стихотворение Яши Шварцмана
   Пардон, представлюсь: старый холостяк.
   Любил я женщин — и со счета сбился.
   И знал всегда: женитьба не пустяк.
   А потому я взял... и не женился.
 
   А до женитьбы был всего лишь шаг,
   Но вот всегда чего-то не хватало.
   Какой-нибудь… ну маленький пустяк,
   А вот для счастья это, брат, немало.
 
   Вот Наденька... Был рост ее велик.
   А Галочка?.. Была курчава очень.
   У Симочки был в крапинку язык.
   У Кларочки — какой-то странный почерк.
 
   Носила Роза платье до колен,
   А я всегда любил чуть-чуть повыше.
   Был слишком тихий голос у Ирен.
   А вот у Лиды надо бы потише.
 
   У Людочки — чуть-чуть курносый нос.
   У Танечки зуб мудрости был с пломбой.
   У Наточки не тот был цвет волос.
   Вот Верочка... Нет, Вера без диплома.
 
   У Вали — рот. У Лорочки — глаза.
   У Светочки — на шее бородавка.
   У Лены слишком мутная слеза.
   У Нелли брови — словно две пиявки.
 
   Была лицом Мария хороша,
   А вот фигурка, право, не награда...
   Вы говорите: «Ну а как душа?»
   О, бюст у всех, пардон, был то что надо!
 
(Без даты.)
Я была старше Вадима, опытней, мы растили сына и жили, в общем-то, дружно. Вадим был надежен, как и все их офицерское братство. И я платила тем же — не изменяла ему. Честное слово! Моталась с ним по военным городкам и «точкам», словом, попала в новый калейдоскоп встреч и расставаний. Но почему-то опять мне не хватало каких-то красок… «Без божества, без вдохновенья, без слез, без жизни, без любви…» А я ведь надеялась.

Признаться, я никогда не пыталась специально узнать о твоей жизни и судьбе. Мне о ней в основном рассказывала Галка. А ей — сослуживица, жена одного из твоих знакомых. Слышала, что у тебя было немало женщин. Мне было все равно, но лучше бы Галка молчала. А то еще и комментировала: «Совсем закобелился». Я верила и не верила...
 
(Без даты.)
И Галка была в поиске: хахалей и даже гражданских мужей было много. Но ей не везло: слияния душ что-то не получалось. Видать, еще и мозгов не хватало. А потом совсем башку снесло. Не от любви, а от дури: запила серьезно. Лечилась, кодировалась. Бывали просветы, а потом опять все сначала. И я не могла помочь: слишком далеко мы были друг от друга. Может, мозги бы и вправила, а там и семья получилась бы. Может, даже с этой самой любовью. Но мечтать не вредно. Ты же, Яшечка, когда-то тоже был романтиком-фантазером...

Я сильно переживала, что ты женился на русской. Пусть на молодой и не чистокровной, но русской! Она по паспорту (мне Галка рассказывала) была русской, по матери. Получается, и детей ваших вы могли записать в паспорт русскими. Что вы и сделали. Правда, потом я узнала про еврейские законы: если в смешанной семье отец еврей, а мать русская, то их дети не являются евреями. Даже если жена наполовину еврейка. Иначе говоря, если мать не еврейка, то и дети-внуки в такой семье не считаются евреями. Вот как по еврейским законам чтят женщину и мать!

Нет, меня не удивило, что ты женился (тебе перевалило за тридцать). Я обиделась на твой выбор. Мысль, что ты бросил меня из-за национальных расхождений, жила во мне. Но она не подтвердилась.
Ну что ж, женился так женился, я даже успокоилась.
 
(Без даты.)
Когда надежда полностью исчезает, наступает успокоение — безразличие или даже смерть. Вот я и успокоилась: у тебя своя жизнь, у меня — своя. И никаких смертей!

Но частенько — да-да, почему-то во время застолий — я всегда вспоминала тебя. А праздников в календаре и всяких дней рождений, юбилеев и прочих расслабух было предостаточно. Провозглашали тосты, чокались, и я, опрокидывая рюмку, мысленно говорила: «Всего хорошего, Яшик». И душа никогда не противилась.
 
(Без даты.)
Афганистан унес Вадима…
Я вернулась в Н-ск. Догадалась сохранить кооперативную квартиру: сдавала ее. Это было такое материальное подспорье!..

С Галкой мы, конечно, общались. И вправляли мозги друг другу. Пьянствовать мне было некогда: сын, работа… забот полон рот.

Замуж я не вышла: тот единственный опять не попадался, а за любого не хотела… и, признаться, особо не жаждала стирать и убирать за кем-то. Я была свободной.

В материальном плане жила нормально, даже лучше, чем многие. Я же сама себе шила: мама, царство ей небесное, немного научила, а потом и сама поднаторела. Диплом — в сторону… и за швейную машинку. В военных городках многих обшивала, а в Н-ске работала в ателье и еще промышляла частным порядком. Котировалась очень хорошо, заказов куча! Работала много, зато и деньги водились. Наняла женщину, пенсионерку из нашего же дома, помогать по хозяйству, а сама могла и на юг махнуть, и за границу. И ездила, и отдыхала, и ухажеры были… Не чувствовала себя несчастной. Но, опять же, без божества, без вдохновенья…

Со временем стало уже тяжело сидеть за машинкой. Немного скопила на старость. Возилась с внуком, пытаясь помочь семье сына (он женился рано, еще в школе нашкодили). Я помогла им и с учебой, и с квартирой, таскала сумки с продуктами… а невестка оказалась еще той стервозой: готовить ленилась, за домом не следила, вот и скандалили...

Тебе, видать, повезло. Галка рассказывала со слов своей знакомой о твоей Светлане: скромница, не пьет, не курит… И язвила: перед тобой наверняка на цырлах ходит. Познакомили вас какие-то ваши родственники. Галка меня успокаивала: «Так всю жизнь и проживет головой, а не сердцем». И я в этот раз мозги ей не вправляла.

И вдруг она заявила: «Может, дите родить? А то в старости от тоски сдохну».
 
(Без даты.)
Когда я узнала, что твоя жена скоропостижно умерла (лейкоз, не дай Господи), то испытала, извини, злорадство: вот и ты стал одиноким. Да простится мне…

К тому времени твои родители уже ушли в мир иной, царство им небесное. На твоих руках остались две дочки.

Кстати, когда я узнала, что старшую зовут Любой, я поняла это однозначно: ты помнил меня и назвал ее так, как когда-то я хотела назвать нашу с тобой дочку. Я почему-то была уверена, что у нас была бы девочка. Я ведь давала тебе свой дневник…

У меня не раз возникало желание позвонить тебе. Я даже узнала номер твоего телефона. Но не решалась. Почему-то ждала, что ты сам позвонишь. Но ты не звонил. И вновь не женился. Я догадывалась почему: ты посвятил себя дочерям. И понимала: тебе с девочками нелегко, тут нужен особый уход. Да еще эта непонятная голодная жизнь с бесконечными очередями за мясом и колбасой…

И вот в Новый год — год, когда тебе должно было исполниться пятьдесят пять (а мне уже исполнилось, и я стала — о Боже! — пенсионеркой), я набрала твой номер телефона.

Прошла целая вечность. Конечно, не верилось. И мой пенсионный возраст стал тем сигналом, когда ждать дальше я уже не могла. И корила себя, что так долго чего-то ждала. Ведь мне нужно было просто поговорить с тобой. Просто поговорить. О чем? Не знаю. Видимо, хотела убедиться, что ты помнишь меня и нашу дружбу. Да и хотела просто услышать твой голос.

Признаться, перед этим я приняла для храбрости.

   — Здравствуй, Шварцман. Это звонит Антонова. Помнишь?
И твой удивленный голос:
   — Анна?! Ты?!
   — Да, я. Что, не ожидал? — И я, по-моему, громко и нервно засмеялась.
   — Я слышал, что ты где-то далеко, замужем за военным…

А потом мы встретились. Это уже ты проявил инициативу.
А потом мы стали жить вместе.
А потом мы зарегистрировались, и я стала Шварцман.
 
(Без даты.)
Это были самые счастливые годы моей жизни.
Однажды, когда мы, как в молодости, любили друг друга, ты прошептал: «Мне ни с кем не было так хорошо».
Да простит тебя Светлана.

Мне не верилось, что мы вместе… и у нас с тобой общая жизнь, общие радости и горести. Бесконечные хлопоты по дому, заботы о наших детях и внуках, дачно-огородная суета, встречи с друзьями.

Как ты делал рыбу-фиш! Брал щуку или судака килограммов на пять-шесть и фаршировал целиком! У тебя была специальная посудина из нержавейки, сделанная на заводе еще твоим отцом специально для этого блюда: здоровенная вытянутая кастрюля со съемной решеткой внутри. И делал все сам: и шкуру снимал, и мякоть от костей отделял, и фарш крутил, и прочее. Процедура довольно трудоемкая. Зато вкус!.. Ты так и напрашивался на персонально-кулинарный тост — «За рыбака!» И все гости с шумом и радостью поднимали рюмки, и я от души нахваливала тебя. А гости хвалили и мои (да-да!) кушанья — салаты, гуся или поросенка. И всегда поднимали бокалы в память о наших родителях.

Портилось у меня настроение только тогда, когда (слава Богу, редко) приезжал в командировку Ка-Ка. За чашкой водки, что-то вспоминая, вы хихикали… Я была готова его задушить. И старалась не оставлять вас одних.
Да простится мне…

Я понимала, что он тебе ничего не рассказал, и была ему за это благодарна… и молила Бога, чтоб он больше не появлялся у нас. Хоть он и не шантажировал, но иногда я ловила его взгляд, и он мне казался ехидным, усмехающимся. Это были самые тягостные минуты в моей жизни.

Сам он в свое время женился, как я понимала, на довольно обеспеченной девице, после женитьбы перебрался в ее московскую квартиру…

Твои дети стали и моими детьми. И ты очень хорошо относился к моему сыну и его семье, на все наши домашние торжества мы приглашали их. Но, признаться, о многом из их жизни я тебе не рассказывала, неудобно было.

А с девочками мы жили под одной крышей: Верочка — вместе с нами, Любочка — с мужем, хоть и в отдельной квартире, но недалеко от нашей. Любаша чуть ли не каждый день забегала к нам. Помню, я все хотела приучить их к своему старинному корсету, а они смеялись: что они, лошадки — шнуроваться разными тесемками? Или птички в клетке… Да меньше жрать надо! Конечно, юбки стали еще короче, чем в нашей молодости. А кофточки — вообще выше талии, чуть ли не до грудей. Какой уж тут корсет, когда все наружу.

Я пыталась их убедить, что, мол, старинный корсет не только фигуру, но и душу выпрямляет-успокаивает, но они только улыбались. Хотя и соглашались: традиции предков чтить и продолжать обязательно надо.

Потом мы справили свадьбу Верочке.

Я благодарна судьбе за твоих дочек. Хотя они и зовут меня тетей Аней, но в их глазах всегда читалось — «мама».

Да, Яшик, наши девочки очень ласковые, добрые… и вспоминают о матери с такой нежностью и любовью. И я слышала от Любочки, что это мама, Светлана, дала ей имя. Выходит, тоже любила. Конечно, любила.

И я полюбила ее. Ты и девочки не можете упрекнуть меня. Я искренне, с уважением относилась и отношусь к памяти о Светлане: ездим на кладбище, ухаживаем за могилкой, храним и бережем альбомы с ее фотографиями. Я делаю поминальный ужин в дни ее рождения и смерти.

Оказывается, Светлана многое в вашей семье соблюдала. Как девочки рассказали, она от бабуси (твоей мамы) научилась, и они, девочки, тоже умеют. Все не могу запомнить названия… Ну… в еврейскую пасху конфетки такие, медовые — с мацой или маком… И треугольные пирожки из мацы, хремзлах, тоже очень вкусные. И цимес вместе делаем. Ты, Яшенька, советы давал. А кнейдлах — это как клецки наши, русские…

Милый мой Яшик, у нас с тобой, по-моему, все было хорошо. И стихи твои мне очень нравились. Мне кажется, они были для тебя так же необходимы, как когда-то для меня мои дневниковые записи.

А вот самостоятельная жизнь девочек протекала не очень удачно, как и у моего сына. У Любочки не было детей (это не ее вина, а беда), а у Верочки, как и у многих, муж оказался пьянчужкой, хотя и работящим. Что сказалось на их дочке: Наденька росла раздражительной, почти истеричной. Словом, в семьях наших детей были серьезные нелады.

Семья Любочки в конце концов распалась: ее хмырь стал не только попрекать, что у них нет детей, но и оскорблять. Сволочь антисемитская.
Верочка же со своим долго тянула…

А вот мой Мишка жил не тужил. И сейчас продолжает. Хотя, конечно, какая это жизнь — ни теплоты, ни ласки. До сих пор выясняют, кто в семье главный, и живут фактически врозь.

И внук мой вырос зело самостоятельным. С одной стороны, хорошо… Но после школы Вася учиться дальше не захотел. До сих пор мотается с какими-то, видать, летучими строительными бригадами. Никакой перспективы.

Я все время его на учебу настраиваю: в любом возрасте учиться не поздно. Конечно, многое стало платным. Я кое-что подбрасывала и подбрасываю, но для него главное — свобода! Вольный художник, мать его! Как и его родители: каждый за себя.

Неужели у нас всегда так: пока гром не грянет или жареный петух не клюнет — вместе не будем? А так — никакого взаимопонимания и взаимоуважения. И даже хуже. И такое не только в семье.

Ты возглавлял на заводе одну из конструкторских бригад и все выступал на собраниях-заседаниях отдела: это надо изменить, это желательно улучшить… И частенько дома об этом рассказывал. А что я понимала в «нормировании труда» и какой-то там «техучебе»? Но радовалась твоей энергии и желанию что-то в нашей жизни улучшить или, как тогда говорили, перестроить, ускорить и углУбить. Я хорошо помню твои споры-разговоры с друзьями, когда после тостов за милых дам вы почти тут же переключались на политику…
 
(Без даты.)
Я знала, что и на своих собраниях-заседаниях ты рьяно ратовал за «гласность» и «новое мышление», как вовсю трубили в газетах. И потом мне говорил, что, мол, это поможет оценивать людей не по носу, а по деловым качествам. И дождался.

Ваш начальник отдела ушел на пенсию, и руководство завода решило нового не назначить, а избрать. Да, чтоб вы сами, сотрудники конструкторского отдела, его выбрали. Ты мне все-все рассказывал, ведь это было в новинку. Повесили опломбированный ящичек. Туда нужно было бросить бумажки с фамилиями кандидатов. И хотя процедура была тайной, несколько сослуживцев признались, что выдвинули кандидатом тебя. Но когда обнародовали список, фамилии Шварцман в нем не было.

Ты рассказывал мне и смеялся. Хотя и говорил, что зря тебя отсеяли: мог бы получить большую трибуну, чтоб и заводское начальство знало, как можно улучшить работу вашего конструкторского отдела и завода в целом. Голосовавшие за тебя сослуживцы не пошли выяснять отношения. А тебе и не положено было. Да ты, наверное, и не согласился бы на эту должность: уже и возраст был приличным, и сердце иногда покалывало (несколько раз уже бывал в заводской поликлинике, глотал целый месяц таблетки). И если организаторы выборов учитывали эти твои минусы (хотя ты редко брал бюллетень), то все равно должны были обнародовать фамилии всех кандидатов. Ведь никаких условий по возрасту или другим параметрам не было.

Мы с тобой понимали: неподходящая фамилия — вот твой главный минусовый параметр. Ничего смешного здесь не было. Но что тебе оставалось? Только смеяться.

То, что фамилия не подошла, я поняла сразу, так как жизнь прожила и многое видела-слышала. Взять хотя бы случай с одним из Галкиных знакомых. Он писал песни, вернее слова к ним. Песни звучали по радио, по телевидению — и Валерий Ободзинский пел, и Иошпе с Рахимовым, и другие довольно известные артисты. И даже на пластинках несколько песен было записано. Наверняка и ты их слышал.

Композитор, с которым работал поэт, хотел выпустить в Москве персональный диск — и вдруг облом: не пущать! Композитору сказали без всяких выкрутасов: «Песни хорошие, но не повезло вам с фамилией автора слов». Композитор (кстати, русский) вначале возмутился и ничего не мог понять: большинство известных композиторов и поэтов-песенников — евреи. А сколько их среди музыкантов и артистов, особенно на эстраде… Но потом сообразил: мало того, что фамилия малоизвестного соавтора была не Иванов, так почти полностью совпадала с фамилией тогдашнего премьер-министра Израиля. А у нас с Израилем в то время были натянутые отношения. Композитор просил и умолял своего соавтора взять псевдоним. Но тот оказался неподдающимся.

Одни брали псевдонимы, другие меняли свои официальные документы без всяких стихов, замужеств или женитьб. А вот Галкин знакомый, как она потом узнала, плюнул на все и уехал из страны. По-моему, в Израиль. Тогда это было не таким уж героическим событием. Хочешь — скатертью дорога. И все же было удивительно: не какой-то не слишком популярный поэт, а известные и уважаемые люди уезжали. И не только в Израиль. И не только евреи и немцы — русские уезжали!

Вот и с Борисом Лазаревичем вы переписывались… Ты всегда показывал мне ваши споры о политике. Помню, твой дядя писал о зове крови, а ты отвечал, что многие уезжают вынужденно. И Борис Лазаревич говорил о Суде Божьем… Правильно, пусть будут наказаны те, кто выталкивает людей из своей страны.

Этот случай с фамилией напомнил мне и твои, вернее ваши, семейные фамильные эпопеи.

Когда мы с тобой поженились и я стала Шварцман, неожиданно для себя узнала, что, оказывается, Люба при получении паспорта в свои шестнадцать лет взяла фамилию бабушки, матери Светланы. А она была Орловой (при регистрации брака оставила девичью фамилию). Это была настоящая эпопея: вначале Орловой стала формально русская Светлана, хотя ее девичья фамилия была по отцу чисто еврейской, не ошибешься. А уж потом по закону получилась новоявленная дочь — Любовь Орлова, русская.

В детсадовских и школьных анкетах, журналах и прочих бумагах девочки были по матери — Шварцман и русские. И это ты посоветовал взять русскую фамилию. Светлана вначале сопротивлялась: она с метисским паспортом всю жизнь — и ничего, живая. Но ты говорил, что надо думать о дочерях: выжить можно, а жить трудно. Но и уезжать никто не собирался и не собирается: здесь похоронены родители, и бросать родные могилки нельзя. И вообще, родители и дети должны быть рядом. Все, конечно, понимали, на что ты намекаешь, и соглашались с этой грустной мыслью.

Ты говорил еще, что времена сейчас другие: все смешалось-перемешалось, впиталось и обрусело, что от еврейства остались только навыки приготовления некоторых вкуснятин. Поэтому, мол, где родился, там и пригодился. Тем паче что жизнь должна улучшаться, ведь в стране столько богатств, столько возможностей, каких нет нигде. Вот разговоры идут об отмене пятой графы, национальность не будут указывать (что потом и случилось), а посему с русской фамилией в России жить будет проще и легче. И даже юморил: дочки и по носу — красавицы Орловы.

Девочки и в самом деле красивые: Люба — шатенка, Вера — блондинка, ресницы длинные, глаза у обеих карие и носы нормальные, без всяких «признаков».

Нет, ты, Яшенька, конечно, колебался, мол, этот совет про паспорт больше подходит для мальчиков, а у девочек еще неизвестно, с какой мужней фамилией судьба сложится. Но говорил, что до замужества смена фамилии может пригодиться. Например, при поступлении в институт. А с образованием и специальностью будьте любыми Рабиновичами или Ивановыми. И Светлана переживала: ей очень не хотелось расставаться с твоей фамилией. И говорила: «Я замужем не за Орловым. Это родители мамы не хотели, чтоб она выходила замуж за еврея. Вот она и придумала компромисс. — И обязательно добавляла: — Зато потом он был у них самым любимым зятем. Семья была большая».

Ну а вы со Светланой, естественно, сказали дочерям: «Вам решать». Вот они и решали. Девочки многое мне рассказывали.

С Любой все понятно, а вот Верунька в свои шестнадцать лет уперлась: «Дети должны продолжать фамилию отца!» Ты говорил, что был бы очень рад, чтоб продолжилась фамилия родителей, но в наших условиях даже сыну посоветовал бы сменить фамилию.

Младшая была категорична: «Коль брата нет, я никогда не буду ничего менять!» И в паспорте узаконила прежний компромисс: фамилия — по отцу, национальность — по матери. Да еще и утерла нос своему папочке: «А если каким-нибудь уродам будет смешно, пусть своим смехом и захлебнутся!»

Причину этих фамильных пертурбаций я понимала, но была на стороне Верочки. Хотя, конечно, у девочек все же было больше еврейских корней...

Люба вышла замуж за русского и опять сменила фамилию. Вера тоже взяла фамилию своего русского муженька (естественно, забыв о своем подростковом максимализме). Но потом все же вернула себе девичью фамилию, когда разводилась. И дочка, Надюшка, теперь Шварцман.

Как-то в разговоре с тобой я даже съязвила: мол, а что же ты не поменял свою фамилию на тещину? Что, не орел? Ты даже обиделся и сказал, что я ничего не понимаю. А потом рассказывал мне свои далеко не веселые истории…

Милый, дорогой Яшик, конечно, я извинилась перед тобой за свою шутку. Да и сама рассказала, что когда-то неожиданно узнала, что у Надежды Степановны Сапожниковой (ты ее хорошо знал, когда мы в молодости встречались) муж, оказывается, был евреем, а сама она была Кралевой. И даже про Галку рассказала, что она когда-то хотела познакомиться с еврейским парнем. А вот про ее «поэта» только сейчас вспомнила.

И все же, дорогой Яшик, мне не понравились твои фамильные советы дочерям. Конечно, для вас это давным-давно было и быльем поросло, а вот для меня… Может, поэтому я и рассказывала девочкам про свой старинный корсет… с нравоучительным уклоном.

Да, я многое могу вспомнить…
Помнишь, у нас в гостях были Гельды, а наши соседи, Фёдоровы, привели к нам свою дочку (у них в квартире какая-то авария приключилась)? Ей тогда было лет семь-восемь. Гельды ушли, а девочка была еще у нас. И вот она спрашивает: «Дядя Яша, а на каком языке вы сегодня говорили? На… на евроцузском? Я не поняла». Ты поправил: «На французском?» — «Да нет, дядя говорил на… евроглийском, что ли». Конечно, нам стало понятно: это Давид Гельд козырял знанием не только идиша, но и иврита, мол, теперь он сможет просить милостыню на любом еврейском. Но ты ничего не ответил соседке, а только пожал плечами.

Признаться, я была удивлена — и тоже промолчала.
Да простится нам…

Конечно, в молодости я была наивной дурой: считала, что все эти разговоры про национальности никому не нужны. Стеснялась, а может, и боялась таких разговоров. И вообще, при чем тут национальности? Ведь мы единый советский народ!

А вот потом, Яшик, меня мучила одна мысль: может, зря мы старались не говорить об этом?.. Только вот помогло бы это нам быть вместе? Честное слово, не знаю. Здесь, видно, многое взаимосвязано: и наша неуемная молодость, и отсутствие жизненного опыта, и настороженность нашей родни… да и нас самих.

И вот прошли годы, а мы всё стеснялись и боялись. Не только вы с Борисом Лазаревичем были такие вумные, но и я уже давно над многим задумывалась и многое соображала. И вы разглагольствовали не только о гласности и новом мышлении. Вот и твой дядя все напирал, козыряя израильской «свободой и демократией». Но частенько в письмах ты недоговаривал — мол, об этом лучше не будем, а это не для печати или как-нибудь потом… Так, может, в нас сидел еще и застарелый страх говорить на все темы?..

(Продолжение следует.) - http://www.proza.ru/2015/08/15/952