3. 1. Кировоградский период

1.

Уже целый день, сопровождаемые подводой с нашими пожитками, мы шли, изнывая от жары, жажды и усталости. Уже в полной темноте мы про ходили город Невянск. Оставалось пройти нам пять километров и мы будем на месте, в городе Кировограде. Если в начале шестидесяти километрового пути мы, от возбуждения и избытка энергии, трещали беспрерывно и забегали вперёд, то теперь мы шли молча, понурив головы, едва волоча ноги. Уже нас ничто не радовало, не удивляло, ни падающая невянская башня, силуэт которой чуть просматривался, ни пылающее огромное зарево на облаках, от вылитого из ковшей заводского шлака. Скорей бы добраться до места и свалиться куда-нибудь поспеть.

Часа в два ночи мы подошли к спящему городу. В стороне, как стражи-великаны, дымило несколько заводских труб. Там и днем и ночью, не останавливаясь, кипела работа. Поселились мы в большой уральской избе, почти на краю города у дороги, по которой шли. И тут же уснули мертвецким сном. Через несколько дней к нам присоединилась ещё одна небольшая группа из другого детдома, кажется, эвакуированного из Белоруски. За эти несколько дней нас оформили на завод и распредели ли по цехам и профессиям, прикрепили к рабочим-наставникам, которые должны будут нас обучить в течении нескольких месяцев. Питаться прикрепили нас в столовую при заводоуправлении, в бывшем ресторане.

Меня назначили в металлургический цех учиться на токаря универсала. У меня было два наставника Иван Петрович и Иван Иванович. Дело в том, что я всё время, за редким исключением, работал в дневную смену, а наставники попеременно, сменяя друг друга работали то в ночную, то в дневную смену.

Примерно в середине сентября нашу, теперь уже объединённую, труппу направили в колхоз, убирать урожаи. По утрам уже были заморозки, было холодно, мёрзли руки. Сначала убирали калику, турнепс, брюкву, это нам было подспорьем в питании, так как в колхозе кормили только один раз в день. В основном это были щи из одной капусты, совершенно постные, а на второе либо чечевичная каша, либо гороховая. После брюквы направили нас на картошку. Картошка на Урале хорошая: крупная, продолговатая с бело-розовыми пятнами, при варке, рассыпчатая, а в сыром виде - сладкая. Её так и называли - "Уральское яблоко". Завершили работу в колхозе мы уборкой гороха. Вот где мы стали окру пяться и розоветь, как на дрожжах. Во-первых, никто не мог нам запретить беспрерывно жевать. Во-вторых, каждый, уходя с поля, уносил с собой за пазухой, а то и в штанинах, стручки гороха. У некоторых из нас скопилось по несколько килограммов жаренного гороха.

Жили мы в бывшей школе, в одном из классов. Спали на деревянном полу, посланном соломой, в тесноте, да не в обиде. Спали не раздеваясь, прижавшись друг к другу. Александр Моисеевич Левин - наш куратор, спал вместе с нами, но затем на целый день куда-то исчезал из наших глаз, якобы бегал по делам в заботах о нас.
 
Вставали мы чуть свет и сразу шли на поля и работали до обеда, без "перекура". После обеда также продолжали работать до сумерек. Первые дни было без привычки очень тяжело, болело всё: ноги, спина, руки. Но постепенно втянулись, на свежем воздухе, питаясь витаминами, окрепли. Тяжелей всего убирать горох. Приходилось, скошенный рядами горох, скатывать в большие кучи. Часто бывало, что под рядами горох не скошен и приходилось его вырывать руками. Ещё трудней и неприятней было работать когда пошли дожди. Нужно сказать, что всё это время мы ходили босиком, так как берегли обувь на зиму, а здесь в грязи она быстро развалится. В колхозе мы работали, пока не собрали весь урожай до единой картошинки, и кочана капусты.
Что запомнилось за этот период. Однажды из любопытства я залез на чердак школы, в которой мы жили, и в самом углу наткнулся на спрятанный кем-то мешочек гороха. Я пришел к своим спросил чей, но оказалось, что из наших там горох никто не прятал. Тогда мы с одним из наших забрали горох и разделили между собой.

Надо сказать, что хоть мы жили и работали в месте, но как бы были разделены не могли найти общий язык и понимание между собой. Ребятам с Лебединского детдома казалось, что ребята с белорусского детдома какие-то не такие как мы, у них всё по другому, другое воспитание, другой образ мыслей и даже другой разговор, не детдомовский, нем казалось. И наоборот, видимо мы не нравились им. До конца мы так и не сдружились и были каждая подгруппа сами по себе. Так вот, только спустя несколько м месяцев выяснилось, что горох прятал на чердаке школы один из белорусской подгруппы, причём никто из его товарищей об этом не знал.

Правда, когда речь шла о чести детдомовцев, мы объединялись. Так было, когда пришлось всем выступить против местных ребят, во главе которых был взрослый, одноглазый верзила. Мы здесь применили ахтырский метод, отступая, наносить удары неожиданные и сильные. Под напором п превосходящих сил, мы бросаемся кучно в бега и, когда противник растягивается в погоне, по команде, резко останавливаемся и закидываем его градом камней, подобранных на бегу. Как правило, после этого часть сил противника выходит из строя, а другая часть поворачивает вспять. Интересно, что недалеко от школы, на ровном, открыто месте была старая, демидовских времён, заброшенная шахта, уходящая чуть наклонно в глубь земли. Удивительно, но она даже не была ничем прикрыта. Дыре квадратной формы зияла в земле и не было до неё никому деле. В нее могло свалиться любое животное, не говоря уже человек. Ещё запомнилось, что чуть не каждую неделю случался пожар, в основном горели баньки. На Урале небольшие рубленные баньки, по чёрному, в каждом дворе в деревнях. Чаще всего весь двор под крышей с дощатым, чистым до белизны полом. Обязательно дощатый забор с воротами и калиткой под деревянным навесом. Крыши и те деревянные из досок с канавками по скату. Во дворе постройки для лошади, для коровы, для свиней, для всякого инвентаря. Самая страшная стихия для уральцев - это пожар. Поэтому, на пожар собирается всегда вся деревня и гасят дружно, не допуская распространения огня.

2.

Вернулись из колхоза мы, как бы повзрослевшие, окрепшие и немного поправившиеся. Как-никак, а выдержали первое суровое испытание трудом. Шутка ли за двенадцать лет полтора месяце почти не разгибаясь, по десять, а то и двенадцать, часов в сутки, без выходных, на скудном пайке, в холод, при ветре на дожде работать почти раздетыми. Вернувшись в город мы окончательно разделились на два лагеря. До сих пор ребята с другого детдома как бы присматривались к нам, но на рожон не лезли, немного наверно побаивались. Мы были несколько побойчей и шпанистее, я бы сказал, кроме того, нас было больше, человека на два.

Но, видимо, они решили выходить из под нашей "зависимости" и дать нам бой. Часто вся белорусская группа собиралась в своём углу, в доме где мы жили и что-то обсуждал тихо, явно, чтобы мы не слышали о чём идёт речь. Как потом оказалось они разрабатывали план "захвата власти". Договаривались что и как, кто начнёт первый, где когда и т.д. Среди них был добрый, улыбчивый, покладистый парень, с виду немного недоразвитый, которым все они помыкали, а он всех слушался. Вот его и подговорили первые спровоцировать драку, а остальные обязались его поддержать решительно и дружно. Был выбран день когда нас было меньше чем их. Во время обеда Илья - так звали парня - быстро съев свой обед, подошел к нашему столику - не четверых - и нагло выхватил прямо из тарелки у меня кусочек омлета и тут же проглотил, оставив меня без редкого второго. Надо сказать, что омлет в то время для нас был деликатесом, хоть и с яичного порошка. Всё было рассчитано точно. Возмущенный до предела дерзкой наглостью, я в бешенстве кинулся на Илью в драку, но тут на меня сзади набросились его друзья. За меня, естественно, заступились те, кто сидел со мной за столом и видели, как всё начиналось. На шум прибежали работники столовой и нас разняли. Все вышли в фойе, где был гардероб, и драка закипела с навой силой. Здесь инициатором драки был я, самолюбие не давало, не позволяло мне успокоится, оставить нанесённое публично оскорбление без отмщения. С яростью, кипящей в моей груди, я бросился на своего врага и поверг его на пол ударами кулаков. Немного успокоившись я вышел на улицу и пошел домой. Смотрю, меня догоняет тот Илья и его друзья, а мои друзья ушли вперёд. Только мы снова сцепились с Ильей, как я почувствовал сильный удар по голове сзади. Кровь хлынула у меня с носа, в глазах потемнело. Видя, что мне досталось все ушли, довольные. Я же успокоился от мысли, что мне одному пришлось драться против многих, у которых в руке оказался камень. Жаль было детдомовскую, почти новенькую, куртку испачкалась кровью на лацкане.


3.

При распределении нас по цехам в металлургический цех, кроме меня из нашего детдома попали Павел Раковский, Костя Пешков, и Пётр Глушко. Самая большая группа, в том числе все девушки, попала в механический цех. Остальные были распределены в мастерские железнодорожного депо. Участок наш находился в небольшом одноэтажном здании на краю обрыва у самой заводской трубы. В здании, кроме токарного участка, был слесарный и кузнечный участки и инструменталка. На токарном участке стояло всего три токарных станка: небольшой револьверный станок, универсальный токарный станок "ДЙП-200" и огромный карусельный станок, для обточки больших деталей, таких например, как железнодорожные колёса. На участке, в две смены, по двенадцать часов, без выходных, работало всего два токаря на трех станках. Оба были на "броне".

Оба были мастерами высочайшего класса, токарями универсалами, мастерами своего дела. Петру Ивановичу было лет тридцать пять - не больше, а Ивану Ивановичу - лет сорок, сорок пять, а может и больше. Запомнилась его улыбке сверкающая золотыми зубами. Мы всё время работали в одну, дневную смену, поэтому нам приходилось учиться у одного и у другого. Петр Иванович, в о отличие от Ивана Ивановича почти не улыбался, был собран, сосредоточен до предела, серьезен и был прост в обращении с нами, кроме всего прочего он был отличный педагог. Пётр Иванович никогда никого ни за что не ругал и даже не повышал голоса. Всегда был сдержан и уравновешен. Кроме того, что он мог работать с одинаковым успехом на любом токарном станке, пользоваться любым инструментом - у него были большие теоретические знания по другим профессиям. Помню однажды понадобилось произвести легирование ножовочных полотен. Никто не знал, как это можно сделать подручным способом. Обратились к нему за помощью и он произвёл поверхностную закалку полотен с помощью костей в кузнице. К Петру Ивановичу обращались по всяким вопроса за помощью, то облудить, то запаять, припаять, приварить, починить, отремонтировать и т.д. Все он мог и знал, чем и как сделать. Словом он был не только мастером "золотые руки", но имел и "золотую" голову на плечах. Всё это он делал спокойно, без суеты, без зазнайства, никому никогда не отказывая в совете или помощи. Оба мастера были добрыми, относились к нам, как к своим сыновьям, жалели нас, а то и угощали чем бог подаст, например печёной картошкой с солью или кусочком печеной свеклы.

Мне нравилась профессия токаря и я не отходил от станке, наблюдая за работой мастера стараясь запомнить все приёмы в работе, не пропуская никаких мелочей. Главной сложностью для меня было - научиться читать чертежи. К концу года я уже мог вполне самостоятельно вытачивать на станке простые детали. Теорию мы изучал на практике, у стенка. За восемь часов мы получали и на практике закрепляли знаний больше, чем за неделю ученики ремесленных училищ. Через месяц учёбы мы знали устройство всех трех станков и весь необходимый инструмент, умели им пользоваться и затачивать различные резцы, знали назначение каждого узла в станке и умели управлять им. К лету сорок третьего года я работал уже полностью самостоятельно токарем. Мог выточить деталь любой конфигурации, и из любого металла, любой сложности в строгом соответствии с чертежом стал токарем-универсалом. Одно сильно мешало в работе - малый рост, чтобы удобнее было приходилось под ноги что-нибудь подкладывать. Самым сложным делом для меня длительный период оставалась операция центровки детали в патроне. Дело в том, что станки были еще старые, в них ещё не было самоцентрирующих патронов. И были четырёхкулачковые и каждый кулачок зажимался самостоятельно и отдельно. Была ещё ременная трансмиссия на потолке и для изменения скорости необходимо было перевести ремень приводной шкива одного диаметра на шкив другого диаметра, для чего нужен определённый навык. Так вот, после того, как деталь зажата в патроне, прежде чем начать её обрабатывать резцами, необходимо отцентровать, чтоб деталь "не била" по всей её длине.  На центровку обычно уходило много времени, а следовательно, от умения быстро и точно отцентровать, зависело выполнение норм выработки, что в то время было главным. От выполнения и перевыполнения нормы зависел твой авторитет, как мастера и как труженика тыла - шла война. К лету я уже мог центровать деталь любой конфигурации не только вручную поворачивая патрон, а и на самом малом ходу, при малых оборотах патрона.
 
Не обходилось и без казусов. Однажды, работая во вторую смену (с нового года, с тем чтобы мы не мешали друг другу, нас разбили на две смены) я точил большую чугунную деталь. Работать, так как деталь чугунная, приходилось на малой скорости и брать тонкую стружку. В цехе, кроме меня и Петра Ивановича, никого не было. За окном мороз, темно, а в цеху тепло, тихо, только монотонно гудит станок. Пётр Иванович чем-то был занят в инструменталке, а я сел у станка на низенькую приставку, куда обычно кладут готовое детали. Сидел наблюдая, как медленно движется вдоль детали резец и уснул. Проснулся от того, что что меня трепали за плече. Смотрю патрон не вращается, приводной ремень соскочил со шкива, резец, пройдя деталь упёрся в кулачок патрона, а мотор продолжает работать. Сон с меня как рукой сняло и было от чего. Ведь сон на рабочем месте приравнивался, во время войны, к сну на боевом посту. В лучшем случае полагался суд и лагерные работы. Хорошо ещё не произошло аварии и поломки. Пётр Иванович - умница- сделал вид, что ничего особенного не произошло, так себе небольшая запинка в работе. Нужно ли говорить, как я ему за это был благодарен.

На заводе был цех, в котором работала одна молодёжь комсомольского возраста. В цехе точили снаряды для "катюш". Работали в цехе по несколько суток не выходя из цеха, засыпали стоя у стенка, их обливали водой и они продолжали работать до потери сознания. У станке они и питались. Норму выполняли до тысячи процентов. Многие из этого и других цехов награждались ценными подарками и орденами. Дважды поощрялся и я. Первый раз меня наградили шевьётовым отрезом на костюм, а второй раз наградили бесплатной путёвкой в дом отдыха. Необходимо сказать, что в то время на заводе почти не было мужчин, как впрочем и в городе. На самых тяжелых работах: в руднике, на разгрузке вагонов с рудой, с цветным металлоломом и т.д. работали в основном заключённые. На других, может не так тяжелых, но вредных участках: на обогатительной фабрике, у мартен и конвейеров, в цехах серной и других кислот, на спичечной фабрике и прочее - работали, в основном, женщины и подростки. Время было суровое, законы жёсткие. За несколько граммов кормовой соли, которую привозили на спичечную фабрику, или за коробок спичек (знаю такой случай) хорошего специалиста, передовика-стахановца отправили на несколько лет в заключение, откуда он больше не возвратился.

4.

На "свободе" тоже жизнь была не сладка, всё было очень дорого, многие ходили опухшие от голода. Старались идти на самые тяжелые и вредные работы. Лишь бы получать побольше паёк. Цены на базаре были такие: чёрный хлеб – 20 рублей за сто грамм, молоко – 30-40 рублей за пол литра, в зависимости от времени года, картошка в сентябре - 25 рублей за килограмм и пр. Мяса, рыбы и других деликатесов не продавали, их не было вообще в рацион питания. Хорошо мы считались рабочими, поэтому получали 800 гр. хлеба в сутки на руки и могли им распоряжаться кто как захочет. Некоторые из нас не могли выдержать, не хватало воли, равномерно распределять хлебную карточку на весь месяц. Обычно первые дни ели сытно, съедали норму хлеба за два, а то за три дня, а в конце месяца - как говорили - ложили зубы на полку.

Появились свои мастера - не задаром конечно-подделывать талоны. Легче всего было п подделать с 5 на 6 и все числа, заканчивающиеся шестёркой. Таким образом три дня в месяц: 5,15,25 можно было получить хлеб сразу за два дня и наесться в волю. Трудней было переделывать талоны со второй декады месяца на первую; скажем с двадцать третьего числа на тринадцатое и т.д. Я редко прибегал к подделке карточек и старался придерживаться принципа пусть понемногу, но есть каждый день. Иногда брал великий соблазн - поесть чего-нибудь вкусненького, например, блинчиков и т.п. Тогда приходилось часть пайка продавать. За 800 граммов хлеба можно было легко получить 160 рублей и купить на них шестнадцать, хоть и тоненьких и маленьких, но очень вкусных, горячих блинчиков. Но чаще, чтобы было посытней, мы делали так - брали больную консервную трёхлитровую банку, крошили в неё хлеб, подливали немного воды и варили. Получалась хлебная горячая каша, съев которую чувствуешь себя значительно сытней чем, если бы ты съел тот же сухой хлеб. Удивительно становится теперь, но что было, то было - мы съедали в сухомятку, не сходя с места, по буханке чёрного хлеба и ещё было мало.

Приводилось наблюдать такие вещи, что трудно поверить теперь, например, представьте себе картину - стоит рабочий, только что от станка, в его грязной, замасленной руке маленький кусочек хлеба, весь в грязных вмятинах от пальцев - он продаёт сто грамм за двадцать рублей. Подходит к нему молодая, интеллигентного вида женщина, учитель или врач и просит продать хлеб подешевле, но получив отказ, покупает, не замечая грязных вмятин, не брезгуя ничем. Наверно подумала, надо брать, а то и этого не будет, а дома семя, дети голодные просят есть.
Или ещё картина, которую мне пришлось наблюдать. Мороз, но снег ещё не выпал. На базаре замёрзшая грязь. Мужчина купил, видимо для детей, бутылку молока и нечаянно её уронил. В отчаянии мужчина стал на коленки на землю и губами стал вытягивать молоко из лунок образованными каблуками и подошвами в замерзшей земле.
На рынке во всю процветало воровство и мошенничество и не только на рынке. Некоторые из наших на учились с ловкостью фокусника, забрасывать в широкий свой рукав мелкий товар на базаре такой как, например, урюк и даже картошку. По ряду на базаре пройдёт, смотришь, полный рукав урюка накидал. Нужно сказать, что из-за нехватки рабочей силы, в конце сорок третьего года к нам в город и на завод прислали много узбеков, таджиков и других азиатов в халатах и тюбетейках, с которыми они не хотели о расставаться даже зимой в сильный мороз. Они, казалось, меньше работали, чем торговали и были жадные неимоверно. Рассказывали, что были случаи когда некоторые из них умирали от голода, а в их халатах находили, зашитыми, по несколько десятков тысяч рублей.

По прибытии из колхоза и до конца сорок второго года мы жили в большой избе, в которой проживали, в другой половине и хозяйка дома. Первым делом мы пошли по соседям перекапывать огороды. Большинство людей нам не отказывало, зная, что мы эвакуированные, но удивлялись - они ещё не имели понятия перекапывать огороды. Но уже в следующем году перекапывали сами. С каждого огорода мы выкапывали чуть ли не по ведру картошки, попадалась и морковка и свекла и другое. Тут же чистили и варили в котелках из консервной банки. Ели без ничего, только с солью. Казалось, что с маслом, до того была картошка вкусной. Все были голодны, поэтому никто никого не ждал, ели торопливо, стараясь съесть больше, выигрывал тот, кто мог есть горячее, не обжигаясь. Я не мог этого и, чтобы не оставаться в дураках, не любил иметь напарников, после одного такого случая.

5.

Недалеко от дома где мы жили, были небольшие, по уральским меркам, горы, поросшие кустарником. Как только выпал снег, мы катались там на лыжах даже уже в темноте. Лыжи меня прямо притягивали, так я любил на них кататься. Это было, пожалуй, в то время, единственное развлечение, от которого я получал огромное удовольствие, заставляющее забывать все тяготы жизни.

Однажды кто-то узнал, что в аптеке продают сладкие пилюли. Мы побежали покупать и затем, не зная для чего они предназначены, ели их, как конфеты. Оказалось, что это слабительные. Что с нами было потом - стыдно вспоминать. А бегать нужно было на улицу на сорокаградусный мороз, да, буквально через каждые пять минут. Только вернешься и снова бежишь, как ошалелый. И вот мы друг за другом, а то и гуртом, каруселью, выскакивали на улицу и едва успевали снимать у забора штаны прямо возле избы. Представляю какое было зрелище для соседей, которые наверняка наблюдали за нашим необычным поведением среди бела дня. Хозяйка перепугалась, думала эпидемия дизентерии началась. Кто-то вызвал врача, но все успокоились, когда узнали в чём причина нашего необычного поведения.

Кроме нас, детдомовских, как нас все здесь звали, на лыжах катались и местные ребята. С горы съезжали отчаянно, как черти, хотя среди них были совсем ещё дети. Они прыгали примерно, с пятиметрового трамплина, соревнуясь, кто прыгнет дальше. А чем я хуже - подумал я - и тоже осторожно съехал, совсем не выпрямляясь перед прыжком, а наоборот, выпрямив ноги, чтобы самортизировать прыжок. Лиха беда начало, а дальше лучше. И вот я уже начал соревноваться с хозяевами здешних гор. Однажды я когда остался в одиночку, решил побить все рекорды. Снег давно не выпадал и на трамплине был твёрдым как лёд. И вот, разогнавшись с самой вершины я помчался к трамплину на согнутых в коленках ногах. Подъезжая к трамплин я решил, что если я ещё сам подпрыгну, кроме того, что меня подбросит трамплин, то прыжок получится, что надо, рекорд будет побит. Побить рекорд при всех я не решался, знал, что могу упасть, что всегда вызывало неодобрительный смех. Боязнь быть высмеянным, не позволяла многим рисковать, поэтому никто не прогрессировал. Вот я и рискнул, когда остался один, без свидетелей, на случай неудачи. Лыжи у меня были маленькие, самодельные, после прыжка они приняли вертикальное положение и я приземлился на задницу, да так, что с полчаса не мог подняться, чуть копчик не отбил. С тех пор больше не пытаюсь прыгать дальше всех.

Примерно в начале сорок третьего годе нас перевели поближе к центру города и к месту работы. Поселились мы в деревянном одноэтажном особняке, как раз напротив центральной проходной завода. Видимо хозяйка дома, где мы жили, от нас отказалась, так как в последнее время она жаловалась на нас, что у неё из погреба-подполья пропадала картошка. Лаз под пол находился в большой комнате, где мы спали и все знали, что у хозяйки там овоще и картофелехранилище. Я до сих пор удивляюсь, почему картошка у ней никогда не гнила и не прорастала - была крупная и чистая. Как бы там ни было, но на новом месте нам было по крайней мере удобнее, ближе ходить на работу, что уже не маловажно, особенно если вспомнить про пятидесяти градусные морозы и наши просвечивающиеся тела. Не успеешь пройти и пятидесяти шагов, глядишь на кончик носа, а он уже белый. Скорее три-оттирай и беги бегом. Пока до цеха своего дойдёшь, несколько раз приходится оттирать нос и щёки. Больше мороз и метели боялись опоздать на работу. Хорошо нас было, много, кто-нибудь да проснётся и разбудит других. В то время ещё на заводах давали, кажется через каждые полчаса гудки, а будильников не было, во всяком случае я не знал про них. За опоздание судили, поэтому приходили на работу на несколько минут раньше.

О чём бы кто не заговорил, как незаметно для всех, переходил на разговор о еде. Единственной и главной заботой, основной мыслю в свободное от работы время, была мысль и забота о еде, где бы, чего бы достать поесть. Вспоминали как было до войны хорошо, можно было вволю поесть хлеба и было всё дёшево, всё было -только заплати и ешь. От этих разговоров ещё больше хотелось есть, но от мечты и надежды на лучшее будущее не отказывались. Чтобы меньше сосало под ложечкой и судорогой не сводило от голода живот, как можно туже затягивали ремень на животе. А в конце месяца, так как у большинства хлебных талонов не было (уже были "съедены"), а следовательно, нечего было есть, то, придя с работы, сразу ложились спать до утра, чтоб утром рано снова идти голодным на работу. Думается что детям значительно трудней переносить голод, чем взрослым - молодой растущий организм требует своего, хотя, конечно же, взрослые расходуют больше калорий, особенно при выполнении тяжелой физической работы. Дело дошло до воровства хлеба прямо из автомашин, развозящих хлеб по хлеборезкам (места выдачи хлеба по талонам).
Происходило это так. Дождавшись где-нибудь в укромном месте, когда один грузчик ещё не вернулся из хлеборезки, а другой, взяв лоток с хлебом, пошел в хлеборезку, в это время быстро подбегаешь к автофургону, хватает буханку и, что есть силы убегаешь за угол, а там ищи ветра в поле. Главное, чтобы тебя не заметили, для этого необходимо было всё рассчитать и действовать не мешкая. Мы знали, что хлеб развозят только по ночам, поэтому приходилось очень рано вставать, а затем подолгу на морозе выжидать приезда машины (машина приходила в разное время), но зато потом всё окупалось сразу, сам заморит червячка и друзей угостит.

Были у нас и такие, которые выходили грабить хлеб. Обычно это делалось поздно вечером, когда уж становилось темно. В качестве жертвы выбивалась старушка или подросток с большой добычей (целой буханкой или большим куском хлеба). Когда жертва выходила из хлебораздачи и не торопясь шла домой, сзади, на определённом расстоянии за ней шел налетчик. Как только жертва сворачивала на безлюдную улочку, её догоняли, выбивали хлеб и из подмышки резким удавом кулака, тут же его подхватывали и исчезали так быстро, что жертва не успевала опомниться. Лично я выступал против таких методов добывания еды. Помниться из-за наших разногласий мы перессорились и дело чуть не дошло до драки.

Несколько раз нас посылали на овощехранилище перебирать картошку и овощи. Работали на базе также по восемь часов. Приходил и уходили когда было темно. Нам нравилось ходить работать на овощехранилище, так как работая там, можно было съесть морковку, репку или турнепс, а главное можно было вынести после работы несколько картошин. Не смотря на то, что за нами смотрели и если что заподозрят, могли проверить, мы умудрялись выносить картофель в завязанных внизу кальсонах. Конечно же женщины работницы знали, что мы выносим картошку, но делали вид что не замечают. Приходилось добывать пропитание где только можно, ребята рыскали, как голодны волки, по всем закоулкам города в поисках съедобного.  Hа каком-то складе обнаружили большие листы жмыха двух сортов: жмых из проса и жмых из семечек подсолнечника. Сначала обнаружили жмых из сорго и когда его натаскали, оказалось, что на складе есть и другой более вкусный и сытный жмых из семечек. Стали жмых из сорго продавать, а жмых из семечек подсолнуха ели сами. Но вскоре нам эту лавочку прикрыли.

Но наши неутомимые разведчики Костя Пешков и Пётр Глушко "разнюхали", что на станции стоит эшелон с мукой, но он охраняется. Они уже умудрились подобраться к вагону с мешками муки и принесли по наволочке муки каждый. В нашем особняке запахло печёнными лепёшками. Муку замешивали на одной воде, делали лепешки пекли прямо на плите. К сожалению, после себя они наследили, где то просыпали муку, и охрану эшелона усилили. На следующую ночь пошел и я с одним, но нам не повезло. Мы уже проползли под параллельным составом с пустым товарняком до вагонов с мукой. Оставалось только перебежать незамеченным пространство между составами, набрать муки и также быстро, чтоб не заметили, вернуться обратно. В это время послышался впереди шум, мимо пробежал часовой, решили не рисковать при таком повороте дела и дали задний ход. Днём в городе и на заводе пошли слухи, что на вагоны с мукой была попытка налёта целой банды, которую удалось предотвратить. Якобы кого-то задержали. Постепенно о нашей группе начали поговаривать в город и побаиваться.

Но, кроме нас, в городе была ещё одна группа, которая наводила на всех страх и пыталась подчинить себе нас. Во главе этой группы был "глухонемой", по слухам, обладающий неимоверно большой силой и властью. Несколько раз перед нами специально он демонстрировал свою власть, всячески унижая своих приближённых, а те мигом, без пререканий старались выполнить всё, все его желания. К нам он всё время приглядывался, но в контакт с нами не входил. Мы тоже приглядывались к группе глухонемого и договорились между собой, что если полезут на рожон дадим отпор. Бой всё-таки состоялся. В результате "глухонемой" и его свита была развенчаны и как банда, прекратили свое существование. Оказалось, что это обыкновенные авантюристы, пытавшиеся чужими руками загребать жар. Их вожак, оказалось хорошо слышит и разговаривает, а глухим и немым, только притворялся. А главное оказалось, что он трусливый хиляк, но наглый. При первом же ударе его он завопил созывая на помощь к себе своих, а когда прибежали помощники, он незаметно скрылся, удрал с поля боя, оставив своих разбираться самим.

6.

С наступлением лета, нас послали на заготовку торфа для завода. Торфяник находился недалеко от города так, что ночевать приходили домой. Одно было хорошо - работали на свежем воздухе, а не в загазованном помещении. Кто работал на медеплавильном производств знают какая там загазованность, порой нечем дышать. Я никак немо мог привыкнуть и всегда поражался как люди находятся среди газа всю смену. Работали, как в колхозе, от зари до зари без выходных. Уставали до чёртиков в глазах, особенно болела спина, а руки вечно были в незаживающих царапинах и задирах. Наша работа заключалась в следующем: после того как, с помощью спецмашины, тестообразная масса будет поднята из карьера и, в виде слипшихся буханок хлеба, разложен для просыхания сплошными рядами в виде долек шоколада. После того, как с верхней стороны торф подсохнет, его необходимо перевернуть. Для этого мы его должны отделить друг от друга подобно долек шоколада. Надо сказать, что сырой ещё торф тяжёлый, а кроме того подсохшая сверху корочка царапает пальцы при втыкании их между дольками, чтоб перевернуть. Работать всё время приходилось согнувшись, поэтому болела спина, затем каждую дольку ставили на ребро, выкладывали змейкой, после змейки строили фонарики, чтобы торф просушился со всех сторон, после чего его собирают и увозят, чтобы на следующий день начать на этом месте новую кладку. Нормы выработки были очень большие, за день перепечатывали десятки гектаров торфяных полей. Торфодобывающих машин было несколько и они работали не останавливаясь, отдыхать давали строго через определённое время по несколько минут. У нас ноги и спина болели так, что трудно было разогнуться, а после отдыха становится ещё тяжелей - пока снова разработается, втянется в работу.

Ещё тяжелей было женщинам, работавшим в карьере, непосредственно возле машины. Они работали в резиновых сапогах по колена, порой, в воде до самих заморозков. Работали на террасах, каждая на своей высоте, периодически меняясь. Совковыми большими лопатами они копали глинообразную вязкую массу и кидали на ленту конвейера, которая непрерывно двигаясь поднимала её на верх из карьера и где эта масса заливалась в формы. Получались большие и тяжелые брикеты. Другие женщины разносили формы и высыпали на подготовленную площадку. Для работ на торфянике женщины подбирались физически здоровыми, правда, и паёк у них был получше: они, например, получали хлеба по килограмму в день.

На торфянике водилось множество змей. Бывало только возьмешься за брикет, чтоб его перевернуть, а из под него змея струиться. Сначала было жутко, особенно боялись змей девчата, но постепенно к змеям стали привыкать, главное их не трогать. Приходили домой усталые до предела, казалось порой, что завтра не сможешь больше работать, но наступало утро и всё начиналось снова. Однажды мы шли по узкоколейке, прямо на линии, впереди нас играл ребёнок. Вдруг, услышали гудки заводского паровоза "овечки" - как мы его называл по двум буквам на его кабине ОВ. Мы уже знали это значит, что за поворотом по узкоколейке идёт паровоз, невидимый нами из-за забора. Раздумывать было некогда, нужно было успеть убрать ребёнка с пути. Что было мочи, я побежал к ребёнку, боясь не успеть. Кричать было бесполезно, из-за гудков непрерывно подаваемых паровозом, ничего не было слышно. Ребёнок показался очень тяжелым, было уже не до нежностей, тендер паровоза надвигался с неимоверной быстротой, увеличиваясь на глазах. Собрав все свои силы, я буквально бросил ребёнка за линию, а за ним прыгнул сам. Паровоз, как ни в чём не бывало, прогромыхал себе дальше, непрерывно подавая гудки, и тут произошло самое непредвиденное, что мне же и попало от матери ребенка. Ребенок конечно же немного ушибся, но еще больше испугало и завизжал, заливаясь слезами. На плачь ребёнка прибежала его м меть и набросилась на меня разъярённая, как тигрица с кулаками и руганью. Я пытался ей разъяснить ситуацию, но она была невменяема. Хорошо ребята подошли и нам вместе удалось успокоить женщину и ребёнка. Женщина, видевшая как было дело, сказала детолюбивой мамаше: "Ты спасибо должна ребятам сказать, в ноги поклониться, а ты, вместо этого, их ругаешь". Они тебе ребёнка спасли. Что тут скажешь, порой бывает в жизни и так - делаешь как лучше, а получается тебе же во вред, ты становился виновником. Паровоз-то ушел, попробуй докажи, объясни.

7.

Интересно, что в детстве я всегда мечтал найти хоть какую монетку. С этой целью бывало часами ходили по базару в Лебедине, но мне не везло - другие находили. Какова же была моя радость, а ещё большее удивление, когда я впервые в жизни, нашел свёрнутый в трубочку аж целый рубль. Рубль конечно теперь для меня ничего не значил. Меня поразило, что рубль я нашел не на базаре или в городе, а в берёзовом лесочке, у озерка на торфянике среди прошлогодних сухих листьев углядел. В один из редких перерывов в работе пошел я к воде всполоснуться от жары и полежать, отдохнуть на солнышке. Лежу на животе и вижу перед собой палочку, но палочка какая-то необычная, а вроде цветная. Присмотрелся, а это туго закрученный бумажный рубль. Это было для меня как знамение. И действительно у меня пошли сплошные неприятности. То я слетел, при выполнении сложного соскока, с перекладины. Одной ногой не успел вовремя отцепиться и врезался прямо в землю головой. То у меня увели (украли) чемодан со всеми вещами, а главное с деньгами, которые я долго и упорно копил. Правильно говорят, что пакость следует ждать от того, от кого не ждешь. Мой, можно сказать, лучший друг Михайлов, с которым мы всё делили пополам и который от меня, как и я от него, не скрывал ничего убежал, прихватив с собой и мой чемодан. В тот день он сказался болен и на работу не пошел, а когда мы пришли с работы ни Михайлова, ни чемодана не оказалось. Правда, месяца через два он прислал нам письмо, в котором извинялся, что иначе поступить не мог. Добрался он на Север и попал на катер или на корабль служить юнгой. Мы ему все очень завидовали.

Заработную плату нам почему-то никогда не платили. Чтобы можно было что-нибудь купить для себя, мы вынуждены были продавать часть своего пайка. Всё детдомовское или уже износилось, или стало не по росту малым и донашивалось. Поступая разумно и продавая ежедневно по двести граммов хлеба, уже спустя месяц иметь более тысячи рублей. Таким образом мы постепенно прибарахлились, тем более что вещи стоили сравнительно недорого. Так, например, хороши кирзовые новые сапоги стоили двести рублей, а можно было, поторговавшись купить и за сто пятьдесят рублей - это стоимость дневной нормы хлеба токаря. Но дети есть дети и часто, вместо того чтобы купить что-нибудь одеться, мы тратили деньги на всякую чепуху: на урюк, на леденцы из горелого сахара, на блинчики и другое. Мне однажды взбрело в голову купить на рынке одеколон. Настоящий, довоенный флакон одеколона или духов, захотелось чтоб от меня пахло и напоминало довоенное время. А то купил репродукцию картины, где был изображен солдатский летний лагерь в лесу. Уж больно понравился мне пейзаж. А ещё купил семиструнную гитару и стал на ней бренчать. Ребята в недоумении спрашивают - зачем тебе всё это, а мне хотелось жить культурней, по человечески, тянуло к хорошему, к искусству.

Вообще-то я голод переносил легче многих из нас, был более терпеливым и выносливым. Сила воли, видимо, у меня явление природное, дано от рождения. Хлеб по карточке получал день в день и только в исключительных случаях, скорей из соображений продажи, брал хлеб наперёд. Кроме хлеба, я не помню, чтобы мы по карточкам что получали, у нас никаких карточек больше не было. Видимо все другие продовольственные наши карточки переводились в столовую, где мы обедали. Кормили в столовой, теперь мы питались в общезаводской столовой, один раз в день. Обычно из двух блюд состоял обед. Помнится, первое блюдо, щи либо суп, это одна мутная жидкость, в которой плавало несколько крупинок или лапшинок и или маленьких кусочков картошки или капусты, так, что дно тарелки просматривалось, а при помешивании ложкой получалась в тарелке карусель - макаронин ка догоняет картошинку или наоборот. Суп можно было выпивать через край тарелки, ложка была ни к чему. Что касается порции второго, то на второе обычно давали буквально ложку пюре или какой каши. Бывало, что давали по маленькому кусочку омлета из американского яичного порошка. Что касается мясного или рыбного то я не помню, чтоб их хоть в малых количествах давали. Короче говоря от такой пищи впору было ноги протягивать, а люди работали, взрослые работали по двенадцать часов в сутки, а то и больше. Все передвигались замедленно и все движения на работе были, как в замедленном кино, а после работы, особенно зимой, ложились сразу спать. Во сне только слышен зубной скрип от голода раздаётся. Перед глазами как сейчас, вижу картину в столовой обедают рабочие, в некоторые стоят возле столиков и жадно глядят в тарелки сидящим в ожидании, что кто-нибудь, что-нибудь оставит в тарелке. И как только это случается бывает, что оставляют немного мутной воды, как тут же она выпивается одним из поджидавших у стола. Никто их не ругал, не корил за это, за их падение, все понимали, что это делается не от хорошей жизни, что наверняка у них есть семьи, что им приходится сейчас очень тяжело, может тяжелей других, не умирать же с голоду. Удивительно, но факт, я не помню случая, чтобы кто из нас за всё время заболел бы гриппом или другой болезнью, не говоря уже об эпидемии. Не было во время войны никаких эпидемий, кроме пожалуй самой страшной - эпидемии голода. И одно несмотря на то, что мы регулярно ходили в баню, все были вшивые и ничего с этим не могли поделать.

В конце года меня ещё раз обокрали. На этот раз, как я узнал позже, это сделал Костя Пешков. Произошло как в сказке про Буратино. Мы с Костей спрятали свои деньги на чердаке дома, где жил. Через некоторое время мне понадобились деньги, но на чердаке их не оказалось. Я подозревал, что их взял Костя, но, как говориться, не пойман - не вор, а доказать было трудно, хотя кроме него никто не видел куда я прятал деньги. Косте это даром не прошло, хоть и не по этому поводу, но мы с ним однажды додрались. Надо сказать, что за последнее время Костя заметно физически окреп и если раньше он меня побаивался, то теперь стал наглеть и даже лезть на рожон. Пришлось его поставить на своё место. Правда и мне немного досталось пришлось к щеке ставить припарку, чтобы не было синяка.

8.

В конце лета нас несколько ребят перебросили на заготовку дров для города и завода. Стояли жаркие дни. В лесу нечем было дышать. Никакого движения воздуха, полное безветрие, повышенная влажность и жара, да ещё комарьё При таких условиях необходимо было выполнять норму, а норма была огромная как для взрослых. Нужно было спиливать в ручную, тогда бензопил не было, деревья, обрубать ветки и распиливать ствол на чурки. Ветки складывали отдельно в кучи, а чурки переносили к лесной дороге и складывали аккуратно в штабеля. Адская работа усугублялась тем, что работать приходилось полностью одетым, нельзя было снять рубашку, раздеться по пояс из-за комаров. К комарам следует прибавить слепней и мух лесных, назойливых кровососов. Но главное и наиболее мучительно - это жажда. Чтобы глотнуть немного воды приходилось бегать на лесную дорогу, искать там оставшуюся после дождя лужу и пить прямо с лужи одними губами, лёжа на животе, осторожно чтоб не взбаламутить воду. Самое странное, что никто из нас после такой воды не заболел холерой или ещё чем. И всё это, при всём при том, что нас абсолютно ничем не кормили. Про нас как бы все забыли Приходилось питаться подножным кормом: ягодами, грибами. Хорошо, что грибов был много. Наварим бывало ведро одних грибов и едим, даже соли не было. Выльем из ведра в таз, чтоб ложками черпать было удобней, усядемся вокруг таза и едим. Наедались до тошноты.

Я уже говорил, что в сорок третьем году поощрялся дважды. Первый раз весной, меня премировали шивьётовым отрезом на костюм, а второй раз уже осенью меня наградили бесплатной путёвкой в дом отдыха на реке Чусовой. Дом отдыха мне запомнился тем, что я первый раз в своей жизни ел там сырую капусту. Капуста казалась изумительно сладкой и сочной. Запомнилась извилистая, местами порожистая река с крутыми, обрывистыми берегами и особенно запомнился эпизод моего возвращения из дома отдыха. Поездом ехал всю ночь и часов в пять утра прибыл в город Невянск. Далее следовало идти до Кировограда километров пять пешком. С тёплого вагона, заспанный я вывалился на ветреный морозный воздух. Снега ещё не было, но было, особенно по утрам уже холодно, на лужах был лёд. Город ещё спал, на улицах не было ни души. Дорогу ведущую в Кировоград, я н не знал и не у кого было спросить. Через полчаса моего блуждания по улицам я устал таскать чемодан, а хуже того сильно озяб на морозном ветру. Ведь уезжал в дом отдыха когда было ещё тепло, было бабье лето и соответственно был одет. От своей беспомощности, безысходности своего положения, незащищённости от непогоды я заревел без слёз как зверь, что называется, приспичит так взвоешь. Но надеяться нужно было только на себя и двигаться, во что бы то не стало, чтобы не замёрзнуть окончательно. Это я понимал и решил идти по дороге, куда выведет, ориентируясь на Запад. Вскоре выдел из города, а ещё погодя, увидел вдали знакомые очертания заводских труб. Появилось солнышко, первые косые лучи. Я прибавил шагу и в город вошел уже согревшимся.

Поздней осенью умерла одна из наших девушек. Это была, не по возрасту, рослая, красивая девушка с белорусского детдома. Посидела на камне и застудилась. Несколько дней её не стало.

Жаль было и тяжело сознавать, что так рано её настигла смерть, ведь у неё только начиналась первая любовь с одним из наших парней.
Надо сказать что смерть прямо косила людей. Каждый день мы узнавали, что кто-нибудь из какого-то цеха умер или от голода, или от болезни. Самой распространённой болезнью были туберкулёз и рак. По городу ходили слухи, что от туберкулёза лучше всего излечивает собачий жир и что больные туберкулёзом дают за него большие деньг. По просьбе родственника одного такого больного мы гонялись за тощими, голодными собаками, которых в городе уже слишком мало по той причине, что они вымерли от того что нечего есть или же их выловили и съели люди. Собаки как будто зная для чего их хотят изловить, не шли ни на какие приманки.

9.

Хорошо запомнился мне день пятого ноября сорок третьего года. В этот день нашими войсками был освобождён город Киев. И в этот день, впервые с неимоверной силой меня потянуло на свою родину, на Украину, впервые я подумал о возвращении. Мне казалось, что прошло не два года с того времени как мы уехали, а целая вечность, так много всего произошло плохого и пришлось натерпеться. И голода, и холода, и непомерного труда. А на Украине, думалось, тепло и с голоду не помрешь, если не захочешь.

К зиме нас снова перевели в другое помещение. Теперь жили в двухэтажном бревенчатом общежитии на первом этаже, в угловой комнате с окнами на завод. Это почерневшее от времени общежитие находилось рядом с особняком, буквально в нескольких шагах так, что в отношении расстояния до проходной завода ничего не изменилось, но зато зимой было теплей.

Однажды купил на рынке бутылку растительного, подсолнечного масла. Как оказалось, вместо масла мне подсунули олифу. Сообразил, что меня обманули, я слишком поздно, когда пришлось беспрестанно бегать во двор на мороз. Хорошо ещё обошлось поносом, могло быть хуже, бывали случаи людей травили "водкой" и другими суррогатам.
В другой раз со мной произошел случай, чуть не окончившийся для меня трагически. Топили у нас дровами и торфом. Печки были в каждой комнате общежития и топились с коридора. Решил я насушить сухарей. Ребята хрустят и мне захотелось. Накидал я ломтиков хлеба в протопленную печь и через несколько минут сухари были готовы, но одного или двух сухарей я не досчитался. Мне и в голову не пришло, что их могли стащить, пока я сидел в комнате. Решив прощупать весь под, в надежде, что мне их просто не достать, я влез по пояс в печь. Температура ещё была довольно высокая хотя жара уже не было, было терпимо. Но прощупывая каждый сантиметр пода я видимо поднял пыль, а тяги не было, дверцу я закрыл своим телом. Дышать стало нечем и я стал задыхаться. Я дёрнулся было, чтобы вылезти из печки - не тут то было. Пиджак сзади задрался и не дал это сделать. Меня охватила паника. Я в ужасе, собрав все свои силы, сделал попытку и каким-то чудом всё-таки выскочил из плена. Ещё б мгновенье и я бы задохнулся. Побывал, можно сказать, в объятьях смерти из-за своей дурости. Это была мне наука.

Всю осень сорок третьего и всю зиму, и весну сорок четвертого года мы работали на заводе токарями в своих цехах В конце мая нас вновь направили на торфяник. А в начале мая ещё один из наши убежал с завода, скрылся в неизвестном направлений. Это был парень на год старше всех по фамилии Лысенко Григорий. К этому времени и у меня окончательно созрела мысль о побеге. Я готовиться ещё с весны. Подкопил тысячу с лишним денег, купил на барахолке новые хорошие сапоги, новую фуражку, новую фуфайку, пиджак и брюки. Однажды, лазая по чердаку я нашел нож с красивой наборной рукояткой, наподобие кинжала. Так, что всё было готово, чтобы осуществить задуманное.
 
В три часа ночи, в ночь с пятого на шестое июня сорок четвёртого года я попрощался навсегда с городом где началась моя трудовая жизнь. Кроме меня и Лысенка пытались убежать и другие ещё раньше, но были задержаны и их судили. Так что риск был большой и нужно было все взвешивать, быть осмотрительным и осторожным всё необходимо было продумать и рассчитать. Пассажирский поезд отправлялся один раз в сутки в три часа ночи. К поезду я пришел минут за десять до его отправления. Оставив небольшой чемоданчик на тёмном пустыре, я направился к поезду на разведку. Не доходя до поезда несколько метров, я заметил прохаживающихся вдоль вагонов подозрительных лиц. Смотрю, один из них направился в мою сторону, видимо заметив меня. Так вот значит в чём дело, спец патруль. Я за вернул в туалет, в надежде что ошибся в своих догадках - мужчина зашел тоже, сомнений больше не было - шпик. К моему счастью мне удалось выдавить из себя небольшую, слабую струю и тем самим как бы оправдать своё появление здесь. Я вышел из туалета и спокойно удалился туда откуда шел, подальше от состава. Найдя в темноте чемоданчик я ещё из темноты понаблюдал, а затем кружным путём зашёл с обратной стороны эшелона и прождал в стороне за товарняком до станционного звонка. Как только поезд тронулся, я покинул укрытие и уже на ходу, вскочил на подножку вагона. Так начался период мое бродяжнической жизни.

Следующий день до вечера я прошлялся в Свердловске в поисках чего бы поесть, но ничего купить было нельзя, Магазины стояли пустыми, не работали, однако витрины были оформлены еще Довоенным бутафориями колбас, голландского сыра и прочее. Лучше бы убрали всё с витрин и не дразнили людей, а то посмотрит на бутафорскую колбасу и ещё сильней хочется есть. В свободной п продаже был только морс - пей не хочу, никакой тебе очереди. Вечером я вновь пришел на вокзал, но выехать из Свердловска, да ещё в светлое время суток, оказалось не возможно - эшелоны, отходящие от перрона, тщательно охранялись милицией со всех сторон, у всех подозрительных проверялись документы. Пришлось поджидать отправление поезда вдалеке от вокзала, где стрелки выводят поезда на основной путь.
 
Надо ли говорить, что я чувствовал. Сердце колотилось в груди: уеду, не уеду? Сегодня это последний поезд на Запад. Удастся ли сесть или поезд дойдя сюда, наберёт такую скорость, что будет не зацепиться за поручни? Я решил, что попробую сесть, а если номер не выйдет, придется ехать хоть на товарняке до ближайшей крупной станции, где могли останавливаться пассажирские поезда, но главное уехать из Свердловска подальше. Я чувствовал и понимал, что если меня задержат здесь, то не миновать мне тюрьмы. Но вот показался паровоз, а за ним вагоны. Сердце замерло в тревожном ожидании. Набрав уже приличную скорость, громыхая и поскрипывая колёсами, проезжая последние стрелки, перед тем как вырваться на простор, паровоз промчался мимо меня, за собой таща вереницу вагонов. Ухватиться за поручни оказалось не так-то просто, они были от земли выше чем я ожидал. Больше всего я боялся споткнуться и угодить под колёса, но нужно было рисковать, ещё пару секунд и всё - будет сесть не возможно. И всё-таки, чуть не на полном ходу, мне удалось ухватиться за перило-поручень и влезть на подножку вагона. Правда, мне пришлось расстаться с чемоданчиком, в котором, в основном был небольшой запас еды. Необходимо было им пожертвовать, чтобы руки были свободными. Страх рождает отчаяние.

В детстве легче смотришь на жизнь, меньше её ценишь что ли и потому, наверное, опрометчивей рискует. Многих своих поступков, совершённых с предельной смелостью, в зрелые годы я бы не совершил ни за что. Видимо инстинктивно человек всегда чувствует на что у негр хватит сил ловкости, умения, а на что нет.
За ночь поезд проскочил все тоннели под уральскими горами и в полдень подъезжал к Красноуфимску. Был пасмурный, туманный день, иногда моросил дождик, но было тепло й душно. Простояв на в вокзале минут десять, показавшимися часами, поезд двинулся дальше на Запад. Тогда вагоны были совершенно не такими, как теперь. Можно было совершенно спокойно сидеть на подножке, держась за поручень. Приходилось часто даже спать сидя на подножке, во время движения поезда. На душе стало намного спокойней – теперь-то когда Урал остался далеко позади, появилась уверенность в благополучном исходе моего побега. Теперь никакие обстоятельства, ничто не могло меня вернуть обратно, в ту жизнь, которой я жил последние годы и которая отняла у меня детство. Слишком рано, как и многие другие, я испытал все тяготы жизни: непосильный, изнуряющий продолжительный труд, превратившийся для нас в каторгу, которой н не было конца. Многое теперь на свободе, при полной независимости ни от кого, пришлось, под стук колёс, глядя на мелькающие пейзажи, переосмыслить, передумать, как бы ища оправдание своему поступку. Так в рассуждениях и переосмысливании прожитого прошел день, еще один день моей свободы и независимости. Только вечером, перед тем как уснуть, я вспомнил, что целый день ничего не ел.

После Красноуфимска поезд, вот уже вторые сутки, шел не останавливаясь. Сидя на подножке и глядя на проносящиеся мимо телеграфные столбы, с постепенно то падающими стремительно, то также стремительно поднимающимися проводами, на разноцветные поля, леса на речки, речушки с красивыми берегами, на мелькающие в дали и проплывающие мимо живописные русские деревни, я не заметил, как н на подножку переднего вагона с крыши спустились два подростка. Один из них, примерно моего возраста, другой, повыше, казался старше. Они несколько минут ко мне приглядывались, а затем напрямик заявили, что если я не сниму всё с себя и не отдам им, то они меня исполосуют лезвиями от бритвы и, для убедительности, показали зажатые между пальцами, лезвия. Про свой нож, привязанный на цепочке и лежащий в заднем кармане брюк, я совершенно тогда забыл, но решил им не уступать. Старший из них попытался было перелезть ко мне, но я так саданул его ногой в сапоге, что чуть не сшиб его под колёса вагона. После этого, попытки добраться до меня на ходу поезда прекратились, но угрозы продолжались. Чтобы отвязаться от них окончательно, я решил не дожидаясь остановки поезда, спрыгнуть на ходу, в расчете что "грабители" на это не решатся и за мной не последуют. На ходу поезда - размышлял я - они вдвоём ко мне не доберутся, а с одним я как-нибудь справлюсь, а на станции когда поезд остановится с двоими вооруженными острыми лезвиями, справиться будет сложней. Убить не убьют, а изуродовать на всю жизнь могут. Нет уж, лучше не рисковать, не испытывать судьбу. По всему было видно, что это отпетая шантрапа, им ничего не составляет порезать человека, писануть бритвой по глазам и поминай как звали.

Вдали показалась небольшая деревенька, мы подъезжали к станции. Я решил, что нужно прыгать с поезда не доезжая станции, во-первых, на станции поезд мог остановиться, что могло для меня плохо кончиться, тем более в таком захолустье, во-вторых, потому что "грабители" наверняка меня приняли за крестьянского сынка и мой прыжок выглядел естественным при виде "своей" деревни, а для них он был рискованным, кроме всего прочего они отстанут от поезда - в такой глуши им делать нечего. А в-третьих, - до станции не далеко идти и в ожидании поезда можно будет раздобыть чего-нибудь и, на конец, поесть. Оттолкнувшись что есть силы от поручня назад, гася инерцию, я пригнул с высоты ступеньки вниз. По инерции пробежал метра три со скоростью поезда и со всего маху шлёпнулся на кучу песка, предназначенную для подсыпки под шпалы, при этом сильно ушибся грудью.
 
Первым делом я тут же поднял голову и посмотрел не прыгают ли следом за мной "разбойники". Нет, прыгать с поезда на полном ходу они побоялись. Мой расчёт оказался верным. Первым делом я направился к ближайшему дому-избе, нужно было купить чего-нибудь поесть. Прошло уже двое суток, как я в последний раз ел и необходимо воспользоваться случаем (нет худа без добра), тем более в кармане около двух тысяч рублей. Кроме того я не исключал того, что поезд мог остановиться на станции и мальчишки, обуреваемые легкой добычей, попытаются меня найти в деревне, Напомню, что я был одет с ног до головы во всё новое, что называется, с иголочки. Конечно о деньгах моих они не знали, но могли догадываться по оттопыренному боковому карману моей телогрейки. Зашел во двор - нет никого, даже собаки. Изба открыта. Захожу в сени - никого. Зову хозяйку или кто есть - никто не от кликается. Зашел в избу - ни души, хоть бери что хочет и уходи - никто и не увидит. В избе вкусно пахнет варённой картошкой с луком, чисто прибрано. От домашнего тепла и какого-то особого уюта я уснул сидя на стуле, в ожидании хозяйки. Я почему-то не сомневался, что должна быть хозяйка, судя по идеальной чистоте и по порядку в избе и во дворе. Каждая вещь лежала на своём месте, пол был белым - выскоблен скребком и вымыт, в печи стоял сваренный обед. Не знаю сколько я спал, но появилась хозяйка. Примерно такой я её и представлял: спокойная, уравновешенная, средних лет женщина. Она меня не испугалась и, вопреки логике, не стала на меня кричать и гнать из избы, только спросила ты кто, как сюда попали.

Оказалось, что она была в огороде, потому не слышала меня, а вообще-то у них никогда двери не закрывают. О замках понятия не имеют (и это в сорок четвёртом военном году). Я вкратце объяснил, как и почему я оказался в её доме. Попросил её меня накормить, сказав, что у меня есть деньги и за еду заплачу. Она угостила меня щами и картофельным пюре с жаренным луком (моим излюбленным блюдом), но от денег категорически отказалась. Она извинилась, что не может оставить меня на ночь. У неё муж был на фронте и она боялась себя скомпрометировать перед людьми. На ночлеге я не настаивал, так как надеялся уехать ещё до темна. Поблагодарив за доброту и гостеприимство двинулся к станции. Но мои надежды не оправдались. Я не уехал и пришлось мне ночевать на брёвнах. Лишь поздно вечером следующего дня на станции остановился товарный поезд, направлявшийся на Запад. Всё это время я не знал куда себя деть.

Эти сутки мне показались вечностью. Поднялся по скобам на вагон (кульман), смотрю, а в кульмане, больше чем на половину лежат бомбы и снаряды, уложенные в рядах. Ничего не оставалось делать, как устроиться в уголке, чтоб не задувал ветер, прямо на "пороховой бочке". Так и ехал я, сидя на боевых снарядах, без остановки, аж до большой узловой станции Юдино.

Помню было хорошее раннее утро, ничто не предвещало беды. Проехав под пешеходным переходом мостом, на котором стоял часовой с винтовкой и смотрел сверху на проезжающий эшелон, наш товарняк остановился. Наконец-то - подумалось мне - я смогу вылезти из этой железной берлоги, размять затёкшие ноги, а главное сходить на базар и чего-нибудь куплю себе поесть, ведь не ел уже больше двух судок. Станция, по всему видно, крупная, поезд будет стоять долго, а если и уйдёт, то долго здесь не задержишься - вон сколько эшелонов ожидают отправления. Думая примерно так, я хотел было уже вылезать из кульмана как, вдруг, слышу кто-то взбирается на кульман с внешней стороны. Сердце замерло, я всё понял - это часовой, который увидел меня с моста, сидящим на боеприпасах. Хотел было уйти на другую сторону кульмана, уже вылез на борт, но услышал оклик -"стой, стрелять буду" и звякнул затвор винтовки. – А-ну вылезай сюда! Рисковать теперь не стоило, бояться мне нечего, я ничего не сделал такого. Часовой совсем молодой ещё, татарин по национальности, завёл меня в тамбур ближайшего вагона и одной рукой ощупал мои карманы. Нашел пачку крупных купюр разделил примерно пополам, одну половину взял себе - другую отдал мне и отпустил, предупредив, что если увидит ещё меня на станции то сдаст в милицию. Я рад был и благодарен ему, что отпустил, хоть и такой ценой. Сколько хлеба пришлось не доесть, чтобы скопить денег. Ну, да бог ему судья, хорошо ещё забрал не всё, совесть ещё есть.

Первым делом я пошел на пристанционный рынок и купил еды. Наевшись я вновь возвратился на станцию, чтобы продолжить своё движение на Запад. То здесь, то там звякали вагоны, трогаясь с места, но когда я, пробираясь сквозь вереницу составов добирался до нужного состава, оказывалось, что состав только формируется и ехать никуда не собирается. Во время такого поиск отправляющегося на Запад товарняка я был задержан дружинниками и доставлен в отделение железнодорожной милиции. Не зря оказывается часовой меня предупреждал, чтоб я не шастал по путям на станции, оказывается здесь усиленная охрана. Кроме денег на этот раз, нашли злополучный нож с наборной рукой. Злополучный потому, что меня заподозрили в убийстве девушки, долго допрашивали и оставили в отделении - "до выяснения обстоятельств". Оказалось, что как раз в прошедшую ночь кем-то была зарезана девушка или женщина. Хорошо, что свидетели не подтвердили меня, как преступника и исследование ножа должно быть подтвердило мою непричастность к убийству.

Поздно вечером меня милиционер отвёл меня в КПЗ, где я пробыл в коридоре больше суток. Видимо своим видом подростка и поведением (я ещё не знал блатных слов) я внушал доверие, поэтому ни в одну из множества битком набитых камер, меня не поместили. По всему было видно, что в камерах были отпетые взрослые уголовники. Вместе со мной в коридоре находился милиционер.

Запомнился такой случай. Узбек или татарин никак не хотел расстаться со своим вшивым полушубком. Вши на нём кишели. Оказалось, что в полушубке были зашиты деньги, много денег. Шубу у него все-таки отобрали силой, деньги изъяли, а шубу сожгли прямо на глазах во дворе. В следующую ночь, по одному вывели человек десять из камер и построили во дворе КПЗ в колонну по два и предупредили – "шаг влево, шаг вправо стреляем без предупреждения!" И после команды "шагом марш" арестантов, в окружении милиционеров, повели по пустынным улицам ещё спящего посёлка. Я шёл в конце группы арестантов свободно, не держа, как они руки за спиной, рядом с милиционером. В арестантском с решетками вагоне мы доехали до Казани, там арестованных отвели в тюрьму, а меня, один из милиционеров отвёл в казанский детский распределительный приёмник, где я пробыл не больше месяца. Как только меня привели я заметил, что ко мне, а главное к моей одежде, кое-то стал проявлять особое внимание! Я тоже стал присматриваться, кто есть кто.

10.

В детприёмнике видимо недавно проходил ремонт - ещё пахло краской. В спальнях, кроме матрасов набитых соломой, ничего не было даже не было подушек и простыней, не говоря уже одеялах. В столовой стояли два или три длинных стола, сбитых на скорую руку из досок с накрест скрещёнными ножками и составленных в один длинный ряд. Кормили соответственно, очень плохо. Пайка хлеба на день было триста грамм. Посуда была вся металлической, с тем чтобы не били. 
За время много пребывания в приёмнике раза два объявляли голодовку. Обычно эта затея исходила от одних и тех же лиц – заводил. В таких случаях начиналось обычно из того, что начинали стучать по столу ложками и топать ногами, требуя начальство. Сложенные в стопки миски, пускались вдоль стола, они с грохотом падали на пол и разлетались во все стороны. Приходило начальство и вот тут те, кто затеял и организовал забастовку, начинают при начальстве успокаивать всех и наводить порядок. Через несколько минут все успокаиваются и жизнь продолжается, как ни в чём не бывало. Начальство замечало таких подростков и старалось всячески держать их в приемнике как можно дольше, Свита этим пользовалась и делала что хотела и как хотела властвовала, особенно издевались главари над слабыми и малышами, кто не желал им подчиняться. Каждый из свиты мог подойти к любому сам, а чаще заставлял это делать своих подхалимов шестёрок. Приказывал вынести ему с обеда или ужина свою пайку хлеба. Попробуй не вынеси - изобьют до полусмерти. Или дают наказ любыми путями достать курева. Многие пытались из-за этого убежать из приёмника, их ловили и отправляли в детские трудколонии. В свите было человек шесть, примени одного возраста со мной. Во главе свиты был "барон". Вокруг свит всегда вертелись человек десять помощников и исполнителей. Все из свиты отлично владели блатным жаргоном и этим сразу шокировали того, с кем начинали разговор. Месяцами, а некоторые годами (пока позволял им возраст) сидели они в детприёмниках припеваючи. Им в приемнике было привольно и они не рвались на волю, а начальство было в них заинтересовано и потому их никуда не распределяло.
Я держался в стороне от всех, присматриваясь.

Видя, что я не принимаю сторону свиты, малыши начали искать во мне поддержку и защиту, жаловались, когда их обижали. Долго вокруг меня кружила "верхушка" действуя психически. И вот однажды случилось то, чего я все эти дни ожидал и к чему внутренне был готов, но ещё до последнего момента не знал, как поступлю. После обеда я зашел в спальню решив полежать, отдохнуть от нечего делать. Следом за мной в спальню, в окружении свиты в спальню зашёл "барон", а за ними куча зевак. Я всё понял - мой час настал, теперь будет всё завис сеть от моей решимости не подчиниться с первого раза. Я сел на край матраца на полу. "Барон" сел передо мной на корточки и на блатном жаргоне сказал, что мне сапоги мои не к лицу, а ему они нравятся, поэтому я должен их сблочить (снять) и отдать ему и побыстрей без шума. Я медленно начал снимать сапог и, по мере того, как его снимал, во мне закипала злость, душа восставала против насилия, несправедливости, против того, что против своего желания вынужден покоряться, против своего унижения. Возникла решимость противостоять насилию во чтобы то ни было, до конца отстаивать свою независимость и честь. Снял сапог и не раздумывая, что есть силы треснул кованным каблуком по голове "барона". Он сник и упал передо мной. Я ожидал, что свита набросится на меня и начнут избивать, но видимо никто не ожидал всего, что произошло и поэтому от неожиданности остолбенели. Я вскочил с сапогом в руке и, пользуясь случаем, громко объявил всем собравшимся к этому времени в спальне, что отныне если я увижу или узнаю, что кто-нибудь буде выносить свои горбушки для барона, тот будет иметь дело со мной.

Всё это я высказал на блатном жаргоне, который немного уже знал к этому времени. Барон пришел в себя, медленно, держась за голову, поднялся и, ни слова не говоря, вышел из спальни. За ним, оглядываясь на меня, молча вышла свита. Меня окружили пацаны тоже готовые сражаться вместе со мной до конца и даже шестёрки, видя, что власть меняется, тоже начали жаловаться на притеснения "барона".
Не прошло и недели, при первом случае, барон и все из свиты распределились и ушли из детприемника. В детприемнике наступили "демократические" времена, полное равноправие и никакой власти. Вскоре и я покинул приёмник. Пришел представитель из авиационного завода и, по моей просьбе, меня взяли учиться в ФЗО на станочника. Долго находиться в ФЗО я не собирался. Душа моя рвалась на родину на Украину и ничто теперь не могло меня остановить.

(продолжение следует)