Волки 40

ПРЕДИСЛОВИЕ ОТ АВТОРА, начинающему читать: Это небольшой кусок, тоже немного  «в звериную тему» из чего-то большего, возможно, никогда так и не законченного (пока только задуманного). События происходят в начале правления Петра 1 и затрагивают вопросы отношения старой и новой веры.Название должно выглядеть "Волки (40+)", но ( ) и + не переносится в графу названия. (40+) по аналогии с телепередачами означает возраст читателя т.е. 40 лет и старше (так - на всякий случай), чтобы уже мудрым был человек... 
 

ВОЛКИ*













       После обеда Игнат сказал Дарье, чтобы собиралась в гости к брату. Дарья удивилась, обычно он выезжал утром, но ничего не сказала. Она пошла в детскую к Степановне, чтобы сообщить ей об отъезде, но вспомнив о том, что не знает, когда они возвратятся, накинув шубу, выскочила во двор, узнать об этом у Игната. Игнат со Степаном запрягали Гнедого. На её вопрос Игнат ответил: «Ночь там ночуем и утром обратно». Возвращаясь в дом, она слышала, как Степан сказал мужу.
           – Может повременить с поездкой, Терентьич, по всем приметам к вечеру падера будет.
           – Не дальний путь, ничего. Нужно только полость захватить – вдруг пригодится.
Полостью со Степаном они называли большой, с вшитыми боковинами, дном и верхом, мешок из мягко выделанных, покрашенных в слабый коричневый цвет, овчин, мехом внутрь – подарок Игнату от ногайского князя, добротно сшитый и разукрашенный поверху большого башлыка и грудного покрывальца нечастым орнаментом из шитья нитками разного цвета. В этом мешке могли уместиться сразу четыре человека и спать в санях в любой мороз.
     Степановна, скрывая радость, выслушала новость и стала уверять Дарью, чтобы та не волновалась за детей, она де досмотрит за ними как надо.
Дарья и не сомневалась в этом. Она знала, что Степановна любит её детей, как своих и большей радости для неё нет, только дозволь ей няньчиться с ними.
    Степан и Степановна бездетные муж и жена – их соседи, годившиеся им с Игнатом возрастом: и в родители, и довольно старшими братом и сестрой. После того как они поняли, что детей у них не будет, у них пропал интерес к жизни, хозяйство их, не по их лености, а по не везению, постепенно пришло в упадок и кое как с грехом пополам кормило их двоих. Степан часто помогал Игнату управляться с конями, сам будучи тоже увлечённым лошадником, он из всех работ по хозяйству больше всего любил возиться с ними. Как то не заметно он стал их работником, Игнат ему хорошо платил и после этого соседи вообще попустились собственным хозяйством. После рождения первого сына, Степановна по собственной воле, без просьб, стала помогать Дарье ухаживать за ним. Дарья видела, сколько у той было трепетной заботы о ребёнке. Матери у неё не было, старших сестёр тоже и помощь Степановны ей пришлась в пору. После рождения второго сына, Степан, получив от Игната очередную плату, вздохнул и как то странно посмотрел на него. Игнат спросил.
         – О чем вздыхаешь, Степан, может мало плачу?
         – Нет, Терентьич. Плата хорошая – грех жаловаться. Только радости нет от неё.
Немногословный в хозяйских делах Игнат, посмотрел на Степана внимательно и потребовал.
          – Говори дело.
        – Дело такое. Мы со Степановной к вам как к родным прикипели, а получается за деньги. Может, заберёте нас сирых к себе с землёй и со всем, что есть. Тебе вон уж и места коням не хватает иногда. А мы вам помогать будем, пока силы есть, постараемся чтобы вам накладно не стало. А там, как Бог призовёт нас, проводите до могилы. В тягость быть – это не по-нашему. А за деньги, душу коробит. Посоветуйся с Дашей, а мы подождём ответа.
     С тех пор и стали они жить одной семьёй – за одним столом и в праздники и в будни и все дела делали вместе, а порой и решали их тоже вместе. Больше всего радовало такое положение соседей – Степановну, она уже не появлялась у Дарьи робко с вопросом: «Даша, давай помогу тебе или не надо?» Спала с детьми в одной комнате, когда кто-нибудь из них хворал, что к счастью случалось редко, а так обитала в дальней комнатке. Степан весь день крутился на улице по хозяйству, а ночевал в сторожке при конюшне – не мог далеко отлучаться от своих коников. Они только в субботу протапливали свой домик и баню и ночевали одну ночь у себя и если что-то не позволяло им это сделать, то только рады были, потому что плохо им спалось дома в беспокойстве: одному о конях, другой о детях.
      Когда выезжали, Игнат, приметив, что Дарья держит одну руку под шубой, видя, что дорожный мешок с подарками для братового семейства лежит рядом со свёрнутой полостью, шутя и ласково обращаясь к ней, спросил.
          – Что ты там, прячешь, утайщица?
Дарья с девчоночьим задором, который в ней никак не обозначал взрослую женщину – мать двоих детей, в шутку изображая выражением лица и глаз детское хвастовство, вытащила руку и Игнат увидел, что она прятала под шубой каганец. Этот каганец тоже подарил ему его друг и товарищ в делах – ногайский князь и именно для неё. Использовался он для перевозки и хранения огня. Он был искусно изготовлен из каких-то далёких краёв мастерами из жёлтого металла, который требовалось иногда начищать. Ногайцы подпитывали тлеющий в нём огонь крошками кизяка, а Дарья приспособила для этого сосновые и еловые шишки и из каганца выходил слабый – еле видимый дымок приятного смоляного запаха. Они со Степановной придумали ещё, бросать внутрь каганца крошево из разных сухих трав и тогда дымок становился курением ароматного запаха. Как хранилище огня каганец использовался редко, обычно Степановна с Дарьей применяли его для переноски углей при растопке печей, когда ходили друг к другу за ними, когда ещё они жили разными домами и обычно оставляли до следующей надобности в том доме, где им пользовались последний раз. Эта вещь отличалась красотой, изяществом, сложностью в изготовлении, удобством в использовании и являлась большой редкостью, пожалуй, единственной на всей Москве и поэтому обе хозяйки очень дорожили ею и считали её, чуть ли не талисманом их общего домашнего хозяйства.
    Чуть качнув головой, ласково и одобрительно с поощрением посмотрев на Дарью и уловив её ответный скромный любящий взгляд, Игнат взял со спины Гнедого свёрнутые вожжи и стал расправлять их, собираясь впрыгнуть в сани. Они, с Дарьей умели разговаривать глазами, понимали многое в коротких выразительных друг для друга взглядах, которыми часто обменивались, как наедине, так и в присутствии людей. Смысл этих взглядов означал: уважение, восторг, любование друг другом, одобрение, заботу, беспокойство, тревогу, участие, по отношению друг к другу и осуждение или одобрение виденного ими из жизни других людей и другие чувства, которые не высказано они постоянно проявляли, незаметно для других, в полном понимании друг друга.
     У раскрытых ворот стоял Степан, с ожиданием сказать им на дорогу своё непременное напутствие «В добрый путь – с Богом!», а на крыльцо выскочила Степановна в накинутой на плечи шали, чтобы перекрестить их вслед и поскорей вернуться к детям.
     Встав на колени в санях рядом с лежащей Дарьей, Игнат по привычке сказал, обращаясь к коню «Ну что, Гнедой, добежим до Загородья?», чуть заметно встряхнул вожжи и умный конь тронул сани. Обычно подобное обращение к коню давало понять и Дарье и Степану со Степановной, куда отправлялся Игнат в своих частых поездках по делам.
      И по делам и в гости Игнат ездил в одних и тех же санях. Красивых парадных саней, в которых нужно ездить только сидя, он не любил. У него были свои особые сани, которые он высмотрел у одного знаменитого на всю Москву мастера-саночника. Он приехал к нему заказать сани и приметил в стороне, почти заставленные всякими заготовками необычные сани. Переговорив о заказе, он поинтересовался у мастера, кто ему заказал такие сани. Тот ответил, что это он сам себе заказал такие сани, но не для себя. Игнат удивился, дескать, почему не для себя. Мастер ответил, что эти сани он сделал по своей придумке, с большой надеждой, что они понравятся кому-нибудь, будут оценены другими и он начнёт делать такие на заказ, но они никого не заинтересовали. Тут же он стал рассказывать про особенности этих саней.
     Выслушав его и рассмотрев сани, Игнат смекнул, что эти сани не годились ни для хозяйства, ни для праздничных выездов, ни для бедных, ни для богатых. Годились эти сани именно для него, как для коротких, так и длительных зимних деловых поездок и были очень удобны для этого. На высоких копыльях, с длинным окованным железной полосой полозом, с подбором из тонкого тёса снизу под перекладинами, используемым как лыжа при глубоком снеге, с задней довольно широкой набранной из брусков спинкой, на которой имелась откидная на ремнях скамейка – надоело ехать лёжа, можешь сидя, высота боковых розвальней изменялась: по высокому снегу, по задумке мастера их можно поднять, по накатанной дороге опустить, чтобы сани на раскатах не опрокидывались и ложились на розвалень, проймы между санями и розвальнями, взамен сети из бечевы, забраны парусиной – из саней ничего не выпадет, там были нашиты карманы для дорожных вещей, пришито по несколько ремешков, чтобы можно привязывать вещи, из такой же парусины имелись притороченные в изголовье саней сумы, имелась в специальных гнёздах притороченная запасная оглобля, которую Игнат сразу смекнул использовать для коновязи, если её привязать к спинке саней, то можно вести на базар сразу шесть коней, а при надобности привезти попутно воз сена, она годилась для бастрыка. Кроме этого сани имели двойное дно – тайник, секретная выдумка мастера. Все сани и парусина промазаны олифой.
     Единственно, они выглядели немного великоватыми и Игнат попросил разрешения у мастера, запрячь Гнедого в эти сани, чтобы поглядеть каким будет общий вид выезда. Всё оказалось в аккурат, Гнедой и ростом и мощью подходил к таким саням, только дугу нужно повыше и он решил купить сани, взамен заказанных, хотя и понимал, что по добротности и по всем трудам мастера и по очень полезным задумкам – это дорогие сани.
     На удивление, мастер решил взять с него цену равную его заказу и на возражения Игната, умевшего ценить не только свой, но и чужой труд, особенно труд Мастера, твёрдо без сожаления, даже с радостью настоял на своём со словами «Пользуй, добрый человек, ты видимо толк видишь» и тут же добавил «Да я тебя ни как знаю – ты ведь Игнат Рубахин, Терентия покойного сын, тоже как батюшка мастер своего дела – знатный лошадник. Так что это тебе как мастеру от мастера, а мне лестно».
     Игнат поблагодарил и всё таки прибавил на магарыч мастеру и тем же разом, не выпрягая Гнедого, привязав оглобли своих старых саней сзади к новым, уехал домой с покупкой.
     На прощание мастер сказал «А остальные теперь пускай облизываются, нет у меня больше парусины, да и охайку я испытал от всех – кому предлагал, эти сани. Желания нет больше, такие делать».
     Дома Степан – сам ещё тот лошадник, разглядев сани и выслушав пояснения Игната, сказал ему «Молодец Терентич, всё у тебя на твой добротный лад».
      Они со Степановной иногда налюбовавшись на Игната с Дарьей с теплотой поговаривали по очереди друг другу «Наши, наши то, прям пара. Всё у них ладно! Всё у них на добрый лад», мысленно представляя их: то в образе своих детей, то единственных родственников и считали их семейную жизнь правильной и добротной. Многие жившие неподалёку считали Игната с Дарьей тоже видными людьми.
     Всё у них: и дом, и хозяйство было на крепком гвозде. Игнат, проводивший много времени в дальних разъездах в разные сезоны года, примечал, как одеваются люди в других местах, какими вещами пользуются, как работают и всё на его взгляд красивое, практичное и удобное старался применить в их с Дарьей жизни. Он привозил и ей и себе одежду и обувку, высмотренную и купленную в других местах. Особенно он старался для Дарьи и она, сама красавица и лицом и стройным станом, ходила в его не броских нарядах, ладная и приметная, нисколько не выпячивая свою особенность и даже вроде, как бы стесняясь немного её. Эту черту характера ещё по молодости она переняла у Игната. Многие старались, если появлялась такая возможность носить такие же вещи, но выглядели в них не так приметно, как бы подчёркивая ещё большее отличие себя от этой пары. Со временем у желающих отпало желание быть похожими на Рубахиных и все поговаривали «Ну это в пору только тем, кому в пору».
     Соседи им не завидовали, тихо восторгались ими и старались добрым отношением выразить к ним уважение. Молодые, как до сих пор их называли в улице, ко всем относились одинаково приветливо, без намёка на какие-либо грешки соседей, известные всем и всеми часто подразумеваемые в уличном общении друг с другом.
      Все знали, что при нужде у Игната всегда можно одолжить денег без росту, о котором тот и слышать не хотел. Иногда у него не было свободных денег и он просил подождать и все понимали, что это не отговорка, потому что не раз бывало – если деньги появлялись, то он сам напоминал.
      Пока выезжали с Москвы они не разговаривали. Игнат, сидя на лавочке правил конём, с ним часто здоровались и встречные и попутно обгоняющие их лихачи. Люди попроще снимали перед Игнатом шапки, а он со всеми здоровался одинаково: кивал головой и молча прикладывал руку к своей шапке, как бы пытаясь её снять.
     Дарье нравилось, что многие люди знают Игната и по их лицам она видела, что они уважают её мужа и ещё ей нравилось, что он никого особо не выделял и ни кем не пренебрегал.
     Она, привалившись к оголовью саней и прикрыв лицо воротником шубы, посматривала по сторонам, не поворачивая головы. Когда они находились вместе с Игнатом где-нибудь на людях, особенно на своей улице у неё в мыслях  всегда проскакивало удивление, что она, Даша Морозова, стала женой Игната Рубахина. Они были уже который год женаты, но это у неё не переставало проявляться.
     Ей вдруг вспомнилось, как судьба соединила их.
Она, живя у деда с бабкой, часто летом слышала, как на лавочке возле их палисадника, ночью, то одна пара девок, то другая изливали друг перед другом душу, жалуясь про свои девичьи несчастья, которые заключались в том, что на них не обращают внимания парни, по которым они сохнут. Она ложилась с темнотой, бабушка не зажигала летом огня и спала с дедом в маленькой комнатке, а Даша любившая летом спать с открытыми окнами спала в горенке одна и почти каждую ночь слышала такие девичьи жалости. Она заметила, что героем многих жалоб был Игнат Рубахин, взрослый парень, задержавшийся в женихах по отношению к своим сверстникам. Много она про него услышала: и какой он видный, и красивый, серьёзный и не дурашливый, хотя всегда может пошутить, и со всеми девушками держит себя уважительно, никого особо не выделяет, и ни одной девчонки ничем не обидел, и в то же время такой противный, только и знает своих коней, а девичьей красотой не интересуется, и редко приходит на игрища молодёжи, все разъезжает по всем сторонам, подолгу, по своим делам,  и только сердце девичье начинает успокаиваться, а он снова появляется и снова будоражит его.
      Главной виной Игната, все жалобщицы, сердце которых усыхало по нему, считали то, что он не женится, ведь и забылся тогда бы, так нет, всё ждёт чего-то или кого-то, или он вообще какой-то ущербный, или в другой стороне у него зазноба есть, или может даже много их. Даша, слушая с замиранием сердца взрослые разговоры, своим детским умом не могла разобрать, как ей относиться к Игнату. Иногда он ей нравился, иногда нет. Она, по-детски, его порицала, а иногда, зная уже, что в будущем её, как и всех девочек, ждёт в жизни замужество, мечтала о таком муже. Она считала себя ещё маленькой, ей исполнилось двенадцать лет, но потом она четыре года, вернее лета ещё слушала такие разговоры взрослых девчат про Игната. Девушки менялись, те первые, от которых она слышала про Игната, сначала многие из них, уже вышли замуж и стали матерями, а возросшая таинственность и привлекательность Игната не давала покоя другим.
      Ей уже исполнилось шестнадцать лет. Как-то летом, она подымалась по крутому берегу, вверх от реки, с бадьёй воды. Тропинка у куста орешника делала поворот и в этом месте не шла вверх, а несколько саженей простиралась вдоль реки. Только она подошла к началу следующего подъёма скрытого кустом, как на неё вылетел Игнат в распоясанной рубахе и без сапог. Он, видимо, направлялся к реке купаться – день стоял жаркий и из-за поворота реки слышны были возгласы купающихся парней. Босой, он не мог уверенно держать себя на крутой тропинке и, ступая, как можно бережно, ногами, не привыкшими наступать на камешки, лежащие кое-где, в конце спуска разогнался немного и большой как сыч, в раздувавшейся на ветру рубахе, смешно подпрыгивая от боли в подошвах, налетел на Дарью и чуть не опрокинул её. Он вовремя, со словами «Ой, девица, я чуть тебя не сшиб – прости», подхватил её покачнувшуюся на руку и, придержав немного, отпустил и тут же узнав её, сказал «Никак Дашутка Морозова, прости, Даша, не удержался на крутине, давай я тебе помогу».
      И не успела Даша испугаться и опомниться от удивления, как он у неё взял из рук бадью и понёс наверх. Она только мельком видела его лицо и ещё меньшее время опиралась на его руку, подставленную под её талию, но обхождение Игната, простое и, в то же время уважительное, тронуло её, даже лёгкий румянец пробился на её щеках. И тут же вспомнив, что она про этого Игната слышала,  рассердилась на себя, за то волнение, которое вызвала их нечаянная встреча.
      Дарья, жалея тех страдавших по Игнату девушек, часто думала тогда «Вот. Глупые не могут наплевать на этого Игната», и сейчас, представив себя такой же страдалицей, рассердилась и на себя и на Игната, за то же, за что сердились на него те девушки, тем более что с тех пор прошло много времени по её меркам, а он так же не женат и вот уже и её тронула их встреча.
      Они уже вышли на верх, Игнат поставил бадью и уже ещё раз попросив у неё прощения, поворачивался к реке, как вдруг зацепился взглядом за её глаза и, поняв, что она что-то хочет сказать, внимательно посмотрел на неё остановившись как раз напротив. Тут Даша и спросила его, сама не ожидая от себя такой смелости, с детской ещё прямотой.
           – Игнат, ты когда женишься? – и вся, ещё больше краснея, от обуявшего её стыда, мысленно задала себе много вопросов «Ой, дура, чего я делаю, взрослого парня о таком спрашиваю? Что это со мной? Как язык повернулся? Ой, стыд какой? – и тут же сразу, «А что он уж сколько лет девок изводит? Ни на кого не смотрит? Сколько сохнут по нему?», и чуть ещё осмелев, она не так напористо, как первые слова, произнесла.
         – Ведь ты всех наших девок тоской извёл. Всем им нравишься. А ни на кого не смотришь. Жалко ведь их. Вон хотя бы взял замуж Марьюшку Стрелову, какая славная девка.
     Игнат, от удивления расширив глаза, смотрел на неё с возрастающим восторгом. Он понял: и её нечаянную – ещё детскую смелость, и девичью робость, и стыд, и её сострадание к другим и, улыбаясь, поймав себя на том, что он любуется этой стоящей перед ним с чистыми бесхитростными глазами, начинающей рассветать красотой девчушкой, такой и застенчивой и смелой одновременно, видимо понимающей по своему справедливость, имеющей жалость ко всему и уже начинающей по взрослому рассуждать о жизни, начиная с заботы о других. Его как будто кольнуло, что даже мурашки пробежали по спине: такая эта Дашутка Морозова забавная и славная «Ах ты воительница за весь девичий род» и, чуть улыбаясь, он тихо и серьёзно спросил.
         – Даша, я чем виноват перед твоими девками? Не хочу я жениться. Я ведь их не обижаю. Никто мне не нравится, что теперь поделать?
    Даша от волнения, что он начал серьёзно говорить с ней, не посмеялся над её словами, не выказал презрения её, как ей казалось постыдной оплошности, чуть на землю не присела – такая слабость появилась в ногах, и у неё, против воли, промелькнула мысль «А он ведь хороший!» и тут же испугавшись этой мысли, она нахмурила брови.
    Игнат же, пристально продолжавший смотреть на неё, думал «Смотри какая забавная девушка из Дашутки получилась. Года через два невеста – вот парням забота появится. Ох и будут из-за тебя, Дашутка, парни кулаками махать» – и ещё не осознав до конца, что, эта немного ещё по детски неуклюжая девушка, понравилась ему чем-то своим чистым, откровенным и душевным, совсем другим, чем иногда начинали нравиться красивые взрослые девки и чего говорить даже и молодые бабы и он, всегда прогонявший такие скоромные мысли, обрадовался чистому своему восхищению Дашей Морозовой. И он шутя, что бы немного поддразнить её и очень интересуясь, что скажет на его слова Даша, сказал.
          – Вот видишь, Даша, какой я не везучий, не могу повстречать никого. Может, не родилась ещё моя невеста, а может и родилась. Вот возьму и посватаюсь к тебе, что тогда? – говорил он это и полушутя и полусерьёзно и немного с грустью.
    Даша, вспыхнув розовым цветом лица, ответила
         – Да ну тебя, Игнат. Я ещё маленькая, а ты старый, – и потупила глаза, снова поймав себя на том, что опять она говорит не то и не так, рассердившись больше на себя, чем на Игната, добавила, – И нечего шутки шутить! – и, качнувшись с красивым изгибом стана, подхватила бадью, пошла.
 Игнат улыбнулся и сказал ей вслед
          – Даш, года через два непременно посватаюсь. Так что давай, оба подождём.
Он шутил и Дарья понимала, что он шутит, она повернулась и по-детски, показала ему язык и, стеснительно усмехнувшись над своей выходкой, пошла дальше,
          – И совсем он не страшный, – подумала она.
Этот разговор и забылся Дашей, наверное, к тому времени, когда подошла к калитке, просто осталось на некоторое время хорошее настроение от этого случая. Даша никому не рассказала про разговор с Игнатом Рубахиным, даже своей подружке соседке Ульке Роговой и не вспоминала про это.
     Прошло лето, следом и осень и вот эта Улька зимой стала уговаривать Дашу, пойти к Маше Черновой на вечёрки, там де: и девок и парней много приходит, и весело, и интересно. Даша, не думавшая никогда о таком, робко ответила, что она не пойдёт ни на какие вечёрки, ей туда не охота и бабушка с дедушкой не отпустят, а если и отпустят, то будут беспокоиться, а этого она опять же не хочет. Но Ульку, если уж она чего задумала – не унять. Подумав, что всё дело в бабушке и дедушке, она, знавшая, что те её по-соседски любят, стала шутя приставать к старикам. Корила их тем, что помладше девки и то бегают на вечёрки, а мы только с Дашей с нашего заулка ни куда не ходим и потом, вдруг признавшись им, что она сходила туда два раза на не надолго, она с ещё большим напором приступила к старикам и те, как не отнекивались, шутя от неё, в два дня сдались и, на удивление Даше, бабушка сама предложила ей сходить с Улей на вечёрки, при этом как-то задумчиво вздохнув и молвив «Выросла, ты видимо у нас, Даша. Дай Бог тебе счастья!», перекрестила её трижды.
     В тот вечер, когда по велению Ульки, они должны были идти на вечёрки, Даша с удивлением увидела, что бабушка, пошарившись в сундуке, принесла и положила на её кровать: и новые валенки, и кофту с юбкой, платок, и кафтанчик. Даша поняла, что эти вечёрки, для бабушки, значат начало взрослой её – Дашиной жизни, она застеснялась и стала отказываться одевать всё новое, дескать, вот тоже так сбегаем не надолго посмотреть, но бабушка и, подоспевшая и уже принаряженная Улька, уговорили её и Даша, с скрываемым и не замечаемым  никем, каким-то тайным и не знакомым для неё удовольствием, одела всё новое под поощрительные и одобрительные возгласы Ульки.
      Когда они уходили, она у порога почувствовала какой-то щемящий душу волнующий интерес, к всему происходящему, ей стало страшно, хоть в пору отказаться – залезть на печку и там спокойно, в тепле, подперев голову рукой, смотреть на свечку, возле которой как всегда что-нибудь шила бабушка и, прищуривая глаза, пускать от огонька свечи лучики огня в разные стороны. Она так любила это делать всегда, когда бабушка зажигала на недолго свечу. Но выдохнув, как будто выгнав страх, она уже на крыльце, с удивившей её решительностью  в собственном голосе, сказала Ульке.
      – Ну пошли! Подруга!
   У Маши Черновой парней и девок собралось чуть не полная изба к тому времени, когда в клубах морозного воздуха Даша и Улька переступили порог. Они поздоровались и им ответили на разные голоса тем же. Напротив двери оказался Тишка Воробьёв, разбитной не по годам парень, заправлявший ватагой парней с соседней улицы, такой вихлястый, нагловатый и  шустрый на язык. Посмотрев на них, он громко, с восторженной развязностью, сказал.
         – Ой какие молодины к нам пожаловали! – и, согнав с лавки троих парней, предложил девушкам сесть. Тут же втиснулся между ними и стал разговаривать с Дашей. Он говорил, какая она красивая и какие у неё видные наряды и пытался положить руку ей на колено. Даша от такой наглости Тишки, не знала что делать. Она сбрасывала его руку с колена и, вся красная, уговаривала Ульку пойти домой.
    Маша Чернова, как хозяйка молодёжного заведения, шикнула на Тишку, велела ему вести себя пристойно и предупредила, что иначе она его выгонит. Тишка успел ответить, что если он уйдёт, то за ним уйдёт половина парней и всем станет скучно. Перепалка, может быть и продолжилась дальше, но вдруг открылась дверь и так же в клубах пара на пороге появился Игнат Рубахин. Он поздоровался и, подойдя к Маше Черновой, достал из-за пазухи два холщовых довольно большеньких мешочка, положил их перед ней на стол и, улыбаясь, сказал.
         – Вот, Маша, ты уж предупреждала, что без гостинцев для девок мне нельзя приходить к тебе – здесь орехи и семечки, – и пояснил всем, – Она меня в прошлую зиму, я так же зашёл один раз, предупредила, что нечего ходить, на девичью красоту любоваться задаром и оброком меня обложила, потому что смотреть смотрю, а не на ком не женюсь.
     Все поняли, что он шутит и засмеялись. Маша усадила Игната на своё место и пошла, обносить девок гостинцами, те скромно брали по горстке. Углядев, что Тишка снова пристаёт к Даше и распускает руки, она схватила его за рукав и выдернула с лавки со словами, – Ах ты, Тишка, не сидится тебе тихо, я ведь тебя предупреждала. Девка, только-только, появилась первый раз, а ты охальничаешь. Постой теперь на ногах, – и села на его место между Дашей и Улькой.
      Тишка заржал и остался стоять прислонённым к притолоке. Игната в это время кто-то из парней спрашивал, когда приехал и привёл ли коней. Тот отвечал, что приехал вчера под вечер. Сегодня вот решил после бани заглянуть на огонёк, посмотреть на народ и что коней привёл пять голов и, чуть помедлив, добавил «Вроде добрые кони». Кто-то из парней сказал с уважением «Да уж ты плохих не приведёшь!» Сквозь гомон людских голосов, Даша, невольно вслушиваясь в слова Игната, подметила, что несмотря на то, что спрашивали его про дела парни, которые и по годам и по делам не были ему ровней, он ни как не кичился перед ними и отвечал серьёзно, также она видела, что многие с интересом прислушиваются к этому разговору.
    Оказывается, по заведённым правилам, что молоденькие девки должны приходить почти к концу вечёрок и, особенно, в первый раз, о чём шустрая Улька конечно знала, время посиделок скоро закончилось, и Маша Чернова по хозяйски объявила.
        – Всё! Красны девицы и добры молодцы, пора и честь знать. Пора по домам спать почивать. Заплююте мне пол семечками да орехами, а мне за вами сегодня пол грех мести. Давайте, девки, в следующую субботу приходите, я семечки пожарю к тому времени и орехи подкалю – пощелкаем.
     Даша с радостью, что непонравившиеся ей вечёрки закончились, в числе первых вышла с Улькой на улицу и тут Улька стала упрашивать её, чтобы она пошла домой одна, дескать: и не далеко, и не темно – луна вон какая, а меня Мишка Воронов поджидает, мы с ним уже один раз гуляли немного по улице. Даше совсем не понравился такой оборот дела, но решив, не мешать Улькиным взрослым делам, она согласилась. Улька шмыгнула к Мишке и они быстро пошагали в другую сторону.
      Многие парни и девки расходились парами в разные стороны, а некоторые стайками по несколько человек просто по пути домой. В Дашину сторону не было попутчиков и, только она направилась в сторону дома, как ей преградил дорогу этот противный Тишка и стал набиваться в провожатые. Даша, отходя к изгороди, сказала ему, что провожатых ей не надо, чтобы он шёл своей дорогой, но он, протягивая руки и, пытаясь её обнять, говорил, что ей сегодня от него никуда не деться. У Даши от обиды выступили слёзы на глазах, почему-то ей подумалось, что Тихон такое позволяет только по отношению к ней и потому, что она сирота. Она с дрожью в голосе сказала, что с места не сойдёт и никуда не пойдёт до утра, на что Тихон игриво отвечал, что готов с ней и тут стоять до утра.
     Вдруг из калитки вышел Игнат, он ушёл последним и, видимо, проходя по двору, слышал, что Тихон пристаёт к кому-то. Он и вмешиваться не хотел в дела молодёжные, но уловив в девичьем голосе обиду и присмотревшись, узнав Дашу, он остановился и сказал Тихону.
       – Не надо, наверное, так-то. Тихон, ты не приставал бы к девушке, видишь, ей не нравится, так ведь и обидеть можно.
Тихон, зло зыркнув на Игната, развязно и с пренебрежением и к Игнату, и к Даше, которое они почувствовали оба, ответил.
        – Нравится, не нравится?! Куда ей деваться? Какое твоё дело? Шёл бы ты, Игнат, своей дорогой и не мешал молодым гулять.
Даша, пока Тишка говорил, отстранилась в сторону от него вдоль изгороди и как птичка выпорхнула из под его растопыренных рук в сторону Игната и, вспомнив, что ей с ним по пути, про себя поблагодарила Бога.
     Игнату не понравились слова Тишки – никто из парней, с самого детства, не говорил с ним дерзко и в другое время он бы может и учинил ему спрос, но видя испуганные глаза Даши, он не стал продолжать разговор с ним, а только спросил Дашу.
        – Со мной пойдёшь, Даша, или останешься?
Даша, кивая головой, тихо сказала, – С тобой, – и направилась в сторону дома.
    Они отошли шагов пять, как услышали, опять же злым голосом сказанные, слова Тишки.
        – Ну, пожалеешь, Игнат!
Игнат только хмыкнул и тихо сказал Даше
       – Ну и дурной вырос этот Тишка, – и, когда они отошли чуть подальше, спросил.
       – Ты первый раз на посиделки пришла?
       – Первый. Да чтобы я ещё раз пришла – не в жизнь! Это всё Улька – пошли, да пошли и бабушка её сторону держать стала, а вот больше им не уговорить меня!
Игнат улыбнулся запальчивости в её словах и успокоил, что может Тишка не будет больше безобразничать, но Даша ответила
      – Будет, не будет – всё равно не пойду!
Игнат усмехнулся и пошутил, – Так ведь и в девках останешься, Даша.
      – А лучше в девках, никого мне не надо! – выпалила она и тоже тихо засмеялась.
Она уже успокоилась и ей нравилось идти рядом с Игнатом, никто ей был не страшен и не нужен, ей было даже не стыдно, что она идёт с парнем, может потому, что это взрослый Игнат Рубахин, а не какой-нибудь дружёк, понравившийся на вечёрках.
    Они уже подошли к заулку, где нужно сворачивать к Дашиному дому и Игнат предложил
        – Даша, здесь только тропка узкая протоптана, пройдём до следующего заулка – там езжено, лучше идти.
Даша согласилась. Они разговаривали просто ни о чём и уже подходили к Дашиному дому, как вдруг увидели, что напротив ворот их поджидают три человека. Подойдя ближе, они узнали Тихона и его закадычных друзей: толстого, лупоглазого Ваньку Смирнова и длинного, вечно согнутого, тихоню Прошку Лаптева.
         – Вот же босяк этот Тишка, не мог меня подождать у моего дома, нет сюда припёрся со своими дружками. Совсем молодёжь от порядка отбилась, – тихо шепнул Игнат Даше и почувствовал, как она прильнула к нему, вся задрожав.
Даша понимала, что история с Тихоном будет иметь какое-то лихое, не хорошее продолжение, о которых она была с детства наслышана, и от страха и от стыда, что это всё из-за неё, у неё похолодело внизу живота. Игнат, чувствуя её настроение, тихо шепнул, – Не бойся, Даша, – и уже погромче:
        – Тихон, что-то вы не у тех ворот затишек себе нашли – надо было у моих ворот дожидаться.
     Тишка, отделившись от друзей, выступил вперёд и, опять со злобой, проговорил.
         –А это, что бы Дарья видела, что поперёк моей дороги нельзя становиться. Ты, Игнат, если встал, то сегодня и ляжешь поперёк, – и он при этом вытащил правую руку из кармана и из неё, на снег, выпала гирька с привязанной к ней тонкой бечевой из конского волоса, второй конец бечевы, смотанный в небольшой клубок, остался в руке.
    Игнат подтолкнул тихонько Дашу к калитке и шепнул ей спокойно и ласково, – Иди, Даша, домой и не бойся.
Даша прошла к калитке, повернулась и, молча помотав головой, сказала со слезами в голосе, обращаясь ни к кому и ко всем.
        – Перестаньте, вы чего надумали?
Тишка довольный, произведённым впечатлением и превосходством, стал раскручивать гирьку и подходить к Игнату, который говоря спокойно:
         – Ты, Тихон, смотрю, совсем не тихий оказывается. Нельзя гирькой так баловаться, а то ненароком можно и зашибить кого или самому зашибиться, – стал отходить не назад от него, а в сторону и Даша поняла, что он уводит Тишку, что бы она не попала под удар.
     Игнат отошёл, прикинул, что если сорвётся с круга гирька, то Даша будет прикрыта тыном палисадника, который выступал в сторону улицы от линии ворот. Он остановился. Тишка, приблизившись, тоже остановился, продолжая раскручивать гирю.
     Игнат, приметив, что бечева выпущена на самую большую длину, понял, что Тишка побаивается. Он ещё раз сказал ему, что бы тот не баловался такой опасной штукой, но Тихон стал медленно подходить к нему ещё ближе. Гиря с бечевой крутились, с шипением рассекая воздух. Игнат стоял спокойно, только немного развернулся левым боком к Тишке.
       – Ну что, Игнаха, сейчас я с тебя смою красоту твою! – весело и злорадно проговорил Тишка.
  «Вот, щ-щенота, зубов не наростили, а кусаться лезут!», – как то раздражённо, досадливо – без ярой злости, с сожалением о том, что никуда не деться от намечаемой драки, подумал Игнат, очень беспокоясь о Даше – о том, как она всё это воспримет, не ранит ли её душу, это обычное в повседневной жизни, по суровому уличному разумению событие, неотвратимость которого, не по его воле, надвигалась. Раздражало его ещё то, что, уже наблюдая за несколькими поколениями подрастающих парней – входящих в пору женихов, и сменяющих себя года через два, он замечал, как меняются порядки и правила, сколько появляется в их поведении того, чего поколение его жениховой молодости, никогда бы не допустило. Вспомнил, досаду пополам с обидой и страхом на лице Даши и, подумав, что за это всё он готов всех парней с улицы разом наказать, и по уличным порядкам своей молодости, решив с этого момента взять правило всех дальнейших событий в свои руки, с еле заметными нотками мстительности в голосе, ответил.
       – Посмотрим!– и вдруг он, не дав ни кому ничего понять, резко и одновременно: пригнулся и в таком – в согнутом положении, подняв левую руку, зашагнул в круг, навстречу Тишке, сразу после того, как гиря просвистела перед ним и, вытянутая в струну бечева, встретив его поднятую руку на следующем обороте, подломилась об неё, и гирька, уже на подправленной им бечеве, пошла быстрее по малому кругу, вокруг руки Игната и, страшно ускоряясь на этом малом круге, встретилась с лицом Тихона…
     Удар пришёлся с боку, по челюсти, с тупым звуком, в котором послышался хруст. Тишка молча, вытаращив глаза, подломившись сразу в коленях, пояснице и в шее, кулём упал на спину. Игнат выпрямился и на локте у него висела гирька на бечеве, вместе с клубком, выпавшим из руки Тишки.
    Даша в изумлении, смотрела на Игната и не могла понять, куда делся Тишка, его лежачего закрывал тын. Друзья Тишки, разинув рты, смотрели то на Игната, то на своего атамана, не подававшего признаков жизни.
         – Ну вот, я говорил, что об гирьку можно зашибиться. Эх, Тихон, Тихон, –  спокойно и как-то уныло сказал Игнат и, нагнувшись, повернул на бок тело. Тишка лежал неподвижно, лицо его отливало бледностью, заметной даже при лунном свете. Игнат рукой гребанул ему в лицо немного снега и тот застонал.
        – Ну, слава Богу, не зашибся очень, живой – хорошо, что не в висок ударила гирька, – проговорил Игнат.  Раскрутив недолго гирю, запустил её через улицу в соседский огород со словами, – Завтра полазите и найдёте свой инструмент, – и добавив, – Смотри, Тихон, отец заругает за гирьку – без спроса небось берёшь, – направился к Даше, чтобы успокоить её, как вдруг услышал сзади скрип снега, скрип раздавался часто и Игнат понял, что к нему подбегает кто-то из дружков Тишки, чтобы ударить его.
   Даша тоже видела, как толстяк Ванька Смирнов, прижав кулаки к груди, часто перебирая ногами  задрав голову, как будто с разбегу собираясь взлететь вверх, уже приближался к Игнату. Она, испугавшись, крикнула, – Игнат!! – но Игнат чуть раньше её крика, пригнувшись и повернувшись резко, шагнул левой ногой в сторону, оставив правую вытянутой вдоль земли на прежнем месте.
    Об эту подставленную ногу и запнулся Ванька, как раз в тот момент, когда уже хотел со всей силы ударить своими кулаками и всем весом, Игната в спину. Не встретив спины и, запнувшись об ногу Игната, он, падая, полетел вперёд головой и угодил ею прямо в старый и поредевший тын, прошиб его, раздвинув при этом палки, ободрав себе уши, он ещё пробороздил лбом, носом, губами и подбородком по средней жерди тына и, ударившись горлом, повис на ней хрипя, не в силах подняться. Игнат со словами, – Да что ж вы, парни, делаете с собой?! – подошёл к нему, приподнял за шиворот над жердью, подержал немного и, когда Ванька стал дышать без хрипа, раздвинул посильней палки тына, вытащил голову из дыры и присадил его спиной к тыну.
    Драться Ванька видимо не умел и напасть решил, от с детства оставшимся у него способом, и видимо, с мыслью-кличем «Была не была», в общем от безъисходности, только потому чтобы не испытывать в последствии от своего атамана укоров в том, что никто его не защитил и не помог.
     Даше показалось, что Игнат даже с какой-то заботливостью обращается с Ванькой. Он повернулся к стоявшему с открытым ртом Лаптеву и не строго, а как бы о надоевшем ему деле, спросил, – Ты тоже драться хочешь? – и когда тот, молча и подобострастно покачал головой, отказываясь от драки, Игнат подошёл к Даше со словами, – Ну хорошо хоть один целый остался, будет кому дружков до дому проводить, – и стал успокаивать её. Но увидев, что в её глазах нет страха, а только восторг  и удивление, он сказал ребятам.
          – Мы, сейчас с Дашей, прогуляемся ещё, а вы давайте собирайтесь потихоньку и вот ещё что, мужики, сегодня я вас не бил, вы сами себя зашибли, но если вы болтать станете, что-нибудь, не дай Бог, про Дашу, тогда я рассержусь и здорово поколочу вас, всех троих, разом и при людях, прям на вечёрках. Чтобы никто не знал про сегодняшний вечер, – и он, повернувшись, тихонько увлёк Дашу за руку с собой.
    Они, молча, прошлись до конца улицы и возвратились к воротам. Даша чувствовала себя успокоенной тем, что всё так закончилось, хотя ей, по своему, было жалко пострадавших ребят, но её устраивало то, что это случилось не с Игнатом, а ребята сами виноваты и своей дуростью добились того, чего нельзя было избежать. От одной мысли, что Игнат мог пострадать, её кидало в дрожь, которая быстро проходила. Она трижды подумала об этом и трижды, вздохнув, вздрагивала, всё больше и больше успокаиваясь.
     У ворот Игнат попросил её вынести заступ и, собрав на него все кровавые следы побоища на снегу, прикопал их на противоположной стороне улицы, наискосок от дома, Даше он пояснил, – Чтобы бабушку с дедушкой не напугать да и народ тоже, – и, дотронувшись пальцем до её носа, вручил ей заступ и отправил домой сказав, – Иди спать, Даша, поздно уже, бабушка наверное беспокоится.
     Она шла по двору усыпанному белым снегом и залитому лунным светом и душа её пела от непонятного для неё восторга. Поднявшись на крыльцо, она открыла и закрыла двери в сени с слабым хлопком, не зайдя в них, притаилась и стала слушать, как скрипит снег под ногами уходящего Игната. Когда всё стихло, она улыбнулась с удивлённым и смешно-загадочным выражением лица, передёрнув при этом плечами и тихо вошла в дом...
     В ту зиму Улька несколько раз звала её на вечёрки, но Даша так и не пошла, хотя та говорила, что Тишка с Ванькой не ходят туда и постоянно сообщала новости про них. Тишка вообще до лета не появлялся, у него, оказывается, была сломана челюсть и он всю зиму просидел дома, ел из маленькой ложечки кашку, а у Ваньки долго заживала ободранная рожа, с ушами и он сейчас стал рябой. Их дружёк Прошка Лаптев рассказал, что Тишка упал с сеновала на заборку, а Ваньку протащила испугавшаяся лошадь, когда он упал с неё, но всё это враньё – это они ходили, наверное, на Москву, за реку, к девкам и им там парни накостыляли. Тишке уже вскорости родители сосватали невесту, осенью свадьбу сыграли и жених сидел на той свадьбе с перекошенным лицом – челюсть у него срослась не ровно, и всем казалось, что за щекой он что-то держит.
     Даше так и не пришлось больше сходить на посиделки. Получилось так, что в следующий вечер, в воскресенье, к ним пришёл в гости Игнат. Он поговорил с дедом и бабкой: и про снег зимой, и про лето – какое прошло, и про весну – какая по их приметам будет, а они думали, что он пришёл по какому-то делу и всё гадали, какое может быть дело у Игната Рубахина к ним, всё ждали, что он скажет, но так и не дождались. Даша, сидевшая сначала в горенке, справившись со смущением и волнением, вышла позже, поздоровалась с Игнатом. Взглянув на молодых, мудрая бабушка Настя догадалась «какое дело до них у Игната». Она так и обмерла, но прикинув в уме, что за Игнатом нет худой молвы, немного успокоилась. Игнат поговорил немного. Попрощался и ушёл. Дедушка Илья несколько раз в тот вечер, задумчиво почёсывая затылок, задавал вопрос вслух «Зачем приходил Игнат?» и, не дождавшись какого-то предположения от бабушки или от Даши, говорил «Не пойму!». Бабушка при этом взглядывала на Дашу и та, опустив глаза, делала вид, что её не интересует это.
      На следующий вечер Игнат снова пришёл, попросил разрешения у деда с бабушкой поговорить во дворе с Дашей, те, под главенством бабушки Насти в решении и, полном недоумении деда, дали согласие и тогда он попросил её выйти с ним во двор.    
      Когда они вышли, дед приступом пошёл на бабушку с вопросами «Что это, да как это, да зачем это?», бабушка от волнения шикнула на него и дед совсем растерялся, а она чуть успокоившись и, пожалев деда, сказала: «Не понимаешь что ли, у них дело молодое». Дед подхватился снова и заходил кругами, начал опять вопросы в этот раз в пол голоса «Да как это? Да Даша ещё маленькая? Да Игнат он вон какой, да и не ровня нам? Да как бы беды не было? Ты куда старая смотришь?» Он бы ещё продолжал, но мудрая бабушка его прервала, «Маленькая, маленькая» – передразнила она его «А я по эту пору уже за тобой замужем была! А Игнат он серьёзный, за ним плохого не слыхать, да и в соседях мы считай. Не мельтеши, дед, а то Дашутке счастье распугаешь!». Дедушка сел на лавку, отвалился на стену и долго неподвижно сидел так, всё думал и думал, покачивая головой ...
     Во дворе Игнат спросил Дашу, – Ты так и не пойдёшь больше на вечёрки? –  и, услышав в ответ решительное «Нет!» сказал.
       – Мне тоже туда не интересно ходить, давай с тобой вместе будем гулять, когда я дома, не в поездке, – и тихо добавил, – Ты мне нравишься, Даша!
Она, потупив глаза, шёпотом ответила, – Давай… вместе будем гулять…
     С тех пор это слово «Давай…» – самое первое слово согласия, услышанное им из уст Даши в очень решительный и волнительный момент его жизни, стало в её произношении самым любимым для Игната.
    Они так и гуляли два года до свадьбы. Даша очень стеснялась этих гуляний, особенно в первое время. Когда среди молодёжи Заречья разнеслась молва, что Дашутка Морозова и Игнат Рубахин пара, удивлены были все, особенно девушки. Даша испытала на себе давление со стороны девичьего ополчения. Первая на неё обиделась её подруга Улька за то, что она ничего ей не сказала и та, дескать, как дура распинается перед ней и уговаривает сходить на вечёрки. Но Улька была подругой и отходчивой и быстро угомонилась, а вот некоторым девушкам эта новость не давала покоя.
     Даша как-то повстречала Машу Чернову с Катериной Дуговой – девушкой красивой на лицо, но приземистой и коренастой, характером – смелой, уже в летах и всё выбиравшей женихов. Она первая поздоровалась с ними. Маша просто ответила «Здравствуй, Даша», а вот Катерина начала: не то злорадным, не то ехидно-насмешлевым, шутливым тоном «Здравствуй, здравствуй, девушка. А скажи нам, милая, как это у тебя получилось, что ты Игната Рубахина захомутала. Что это он в тебе такого нашёл, чего в нас нет?»    
    Даша расширив от неожиданности глаза, не знала как вести себя, ей стало обидно, но тут в разговор вмешалась Маша, она подтолкнула вперёд Катерину проговорив «Давай проходи, нечего девку зря смущать» и, повернувшись к Даше, по доброму, чтобы слышала Катерина, сказала.
        – Ты, Даша, не смущайся, а то, гляжу, на тебе лица нет. Твоей вины ни в чём нет. Ты Игната ни у кого не отбивала и если тебя кто-нибудь так же спросит, ты смело  отвечай «А вы спросите у самого Игната, что он во мне нашёл, чего в вас нет?» – весело подмигнула и, уже тихо, только для неё, сказала.
        – Счастья тебе, Даша!
       – Спасибо, Маша – ответила Даша и Маша с весёлым прищуром глаз сказала ей, опять громко, чтобы слышала Катерина.
       – А Игнату передай, что нашлась всё таки, девчонка на моих вечёрках, которая понравилась ему, – чуть усилив голос, она добавила, – Один только раз пришла и понравилась! – и она пошла, догонять Катерину.
   Даша потом поняла, что только усилиями Маши Черновой, ей удалось избежать дальнейших язвительных нападок со стороны девичьего сообщества. К ним с Игнатом со временем установилось отношение всей молодёжи, как к особенным, и на них почти не обращали внимание.
    Поскольку у них не было среди молодёжи много: и друзей, и подружек – свадьбу они сыграли не большую и не шумную. Стеснение, которое возникло в то время, не покидало её до сих пор, когда они появлялись на улице с Игнатом вместе, может потому что это случалось редко и, может поэтому, они всем казались молодыми…
     Ещё у Даши с Машей Черновой был связан случай из её детской жизни.
Она с пяти лет осталась сиротой и жила у бабушки с дедушкой на берегу реки. С детства она привыкла помогать старикам, у которых единственной целью жизни стало, довести её до взрослой жизни, что означало со слов бабушки –  выдать замуж. Бабушка постоянно сидела за ткацким станком, ткала: и полотна, и половики, и ковры, а дед снабжал всю округу изделиями плетёными из лозы. Никто не мог сравниться с ним в этом мастерстве и Даше было приятно, когда она слышала хвастливый довод от какой-либо девки, что у неё, дескать, самая красивая корзина для грибов и, в добавок, от самого деда Ильи.
     Когда взрослые девки, над которыми ватажила, не прожившая и года замужем, молодая бездетная, вдова Маша Чернова – муж её утонул в первое лето после свадьбы, и она толком не баба и уже не девка, но познавшая больше других жизнь и уважаемая среди своих не замужних сверстниц, пользовалась почтением и сожалением в их среде, позвали первый раз, малую ещё Дашутку, за грибами, то сравнив выставленные вряд корзинки и кузовки, эта Маша признала Дашину небольшую корзинку самой приглядной, Даше тоже было радостно на душе. Тот первый поход в лес, положил начало её взрослой жизни, как она думала про себя.
     Она, не переставая с серьёзным видом подавать ответ голосом на ауканье других грибниц, нашла в одном месте поваленное ветром старое дерево, упавшее прошедшёй осенью. Дерево, видимо, падало на полегшую в одну сторону сухую траву с длинными  крепкими стеблями с колосковым венчиком на конце. Стебли травы, как гребнем причёсанные лежали в одну сторону и как большой заколкой были прижаты к земле деревом.
      В одном месте, из-под травы, старался прорасти мощный, молодой ещё, судя по шляпке, гриб-красноголовик и получалось, что ему не давал расти вверх один из  стебельков натянутой травинки, который преградой встал как раз по середине шляпки. Может от того, что в начале роста встретив такую преграду, гриб всю мощь своего роста употребил в корень и, выгоняя толстый длинный корень, позабыл о шляпке и она у него получилась совсем не сообразно обычным грибам маленькой. Гриб в своём росте старался порвать стебель травы, но не в силах преодолеть путы, искривился в корне и рос плавной мощной дугой, изгиб которой сильнее обозначался у земли, а шляпка его, с верхнего бока от центра имела узкую бороздку, в которую и вмялся стебёлёк, была недоразвитого вида, с припухлостями вокруг травинки и с не отделившимися краями шляпки от корня. Нижний свободный край шляпки опережал в росте верхний и вытянулся больше и с двух сторон плавно переходил вверху к краям припухлостей образованных травинкой. Он был побольше и постепенно, сверху вниз, начиная отделяться от корня, внизу даже немного отогнул край шляпки.
     Даша пожалела этот гриб, хоть он и не выглядел обиженным своей лесной долей, по своей детской привычке разговаривать с растениями, она наговорила ему ласковых утешительных слов, пожурила травинку, осторожно перервав её, выломила из земли гриб и положила его в корзинку.
     Когда все грибницы собрались на поляне, по обычаю, они должны были сравнить свой сбор и обрезать корешки грибов, единственным имеющимся у Маши Черновой ножом. Даша разложила свои грибы на траве и ждала своей очереди, когда она сможет их обрезать. К ней подошла Маша Чернова на правах девичьей атаманши сравнивающей успехи сборщиц. Увидев этот гриб, она почему-то заинтересовалась им и предложила Даше поменять его на два своих больших, но Даша отказалась и отдала его ей так. Маша поблагодарила и быстро ушла в сторону взрослых девок, сидевших отдельным кружком.
     Какое то время спустя, Даша отошла в сторону за большой раскидистый куст черёмухи и присела там приподняв сарафанчик, не успела она закончить свои дела, как услышала, что за кустом говорит Маша, – Вот смотрите, девки, какой у меня гриб. Точь в точь Сила какая у мужиков в штанах.
     Даша слышала все вопросы девок, все их хихиканья, слышала, как Маша поправляла, что Сила не так располагается и, смеясь над глупыми девками, показывала им, видимо, приставляя гриб к себе, ещё она говорила, что Сила такой бывает, когда в силу войдёт, а так она меньше и мягкая.
      Даша сидела, приспустив сарафан, боясь пошевелиться, чтобы её не заметили, но услышав, как Маша на чей-то вопрос «Где она такой гриб нашла?», ответила, что это ей Дашутка Морозова подарила, а ей видимо сам Берендей такой гриб выставил и добавила «Ой, девки, помяните потом моё слово, не спроста это, ох мёда будет у неё в постели много, когда в невесты выйдет», Даша вся красная, горящая лицом не только от стыда, но и всей непонятности, казавшейся ей и страшной таинственной и какой-то гадостной, согнувшись, выскочила на поляну и быстро подошла к своим грибам.
     Настроение её: от собранных грибов, от той ожидаемой похвалы деда с бабкой и от всего дня, начавшегося так хорошо, пропало. Вскоре все засобирались домой и по дороге Даша изредка ловила на себе взгляд то одной, то другой взрослых девок.
Но как в жизни всё можно пережить, так и этот случай Даша пережила и даже почти забыла, иногда только отголоском мысли вспоминая о нём и по мере взросления, она вспоминала этот случай уже по разному…
    За Москвой поехали рысью. Дашу удивило, что Игнат не тронув вожжи, тихо и протяжно издал звук «Чу-у» и конь сразу с шага перешёл на рысь. На её вопрос, как так может быть, Игнат пояснил, что он приучил коня и он понимает его команды голосом и тут же издав краткое двухразовое «Чу! Чу!», перевёл коня на шаг. Она, забавляясь, попыталась сама своим голосом управлять конём, но он не реагировал на её команды и только после повторения их Игнатом конь делал то, что от него требовалось. Игнат сказал, что голосом можно пустить Гнедого в галоп и можно остановить и он тихо на ухо ей, чтобы не услышал конь, проговорил команды и попросил её запомнить их. Ещё она узнала, что постороннего человека Гнедой не слушается и его трудно украсть. Всё это у них происходило в виде весёлой забавы – они дурачились.
    Вскоре дорога пошла лесами, в теснине высоких сосен и елей, ветви которых были укрыты снегом. Перед одним из многочисленных поворотов Гнедой резко перешёл на шаг и, стащив сани с дороги, остановился чуть не по брюхо в снегу. Переступая ногами, он вытоптал себе место, так что снег не касался его. Ноги коня стояли как в небольших колодцах, которые защищали их от ветра и холода. Даше потом Игнат объяснил, что он тоже учил этому коня, а на её вопрос почему конь остановился, пояснил, указывая на то как Гнедой игриво покачивает головой, – Встречный воз едет за поворотом и везёт его подружка, вот он и уступает дорогу, тоже приучен к этому, – и на удивлённый возглас Даши – Это он такой кавалер? – добавил, – Он так всем уступает дорогу, а вот головой трясёт только подружкам и, похоже, она его сейчас очень интересует своим желанием.
       Тут показались нагруженные брёвнами сани, следом шёл мужичок в малахае по глаза. Коняга его, упираясь, тащила явно перегруженный воз и на приветственное короткое ржание Гнедого, не повернув головы, отдувая из ноздрей струи горячего пара, только махнула два раза хвостом, дескать «Привет, привет, дружок. Извини не досуг, уж больно поклажа тяжела и хозяин строг!»
     Возница, поравнявшись с ними, остановился, поклонился, снявши малахай и стал благодарить, за то что уступили ему дорогу. Игнат сказал, что не стоит это благодарности и посоветовал мужику на два пальца ослабить чересседельник и перед подъёмом, который ожидает его впереди, убавить воз на треть, иначе может надорвать лошадку. Мужик, подобострастно кланяясь и стесняясь своей жадности, обещал исполнить совет и когда Гнедой вытащил свои сани на дорогу, он поклонился им вслед и, водрузив малахай на место, остановил свою лошадь голосом и, догнав воз, стал ослаблять чересседельник.
     Даше понравилось участие Игната в чужих делах и она с признательностью, которую он, конечно, понял, посмотрела на него. После протяжного «Чу-у» они быстро скрылись за поворотом.

     До Загородья оставалось версты четыре, как пошёл крупный снег, сначала редкий, он быстро усилился и уже стоял сплошной пеленой косо гонимой ветром, сила которого ощущалась даже в лесу, при этом крупные снежинки похожие скорей на маленькие комки снега, видимо разогнавшись вверху, падали на землю очень быстро, опережая ветер. Снежинки, в своём быстром стремлении упасть на землю, напомнили Даше роевых пчёл, виденных один раз в детстве, когда рой присаживался на низкий кустик к земле. Пчёлы так же: заполошно, упрямо, стремительно, наискось летели к земле и тяжело падали.
      Загородье находилось за дальним бугром, перед которым находился обширный пологий лог шириной версты три, заросший куртинами тальника. Летом в этом логу косили сено по множеству лужайкам, в других местах пасли скот. В нём находились небольшие, пересыхающие до грязи летом, озерца, заросшие тальником, узкой осокой и покрытые по краям травянистыми кочками.
     Наверное, не было ни одного человека в округе, кто бы полностью знал расположение лугов в этом логе – так сложно устроила природа переплетение полян, лужаек, зарослей кустов, широких и узких перетяжин между ними и озёр-лужиц.
     Между спуском в лог и лесом находилось безлесое, в полверсты, пространство. Здесь мело во всю, ветер, разогнавшись вдоль леса дул очень сильно, даже Гнедой отворачивал морду.
      Игнат ездил последний раз к брату осенью, помнил, что перед спуском в лог дорога делала полукруг в объезд разъезженного колёсами грязного места. Из-за метели дороги не было видно, да и заметённый санный путь исчез. Конь держался на дороге чутьём ног. И тут Игнат нарушил своё правило – не поправлять коня, когда он сам держится дороги, он решил направить его в объезд, видя, что Гнедой правится старым тележным путём. Потом, когда он пытался направлять коня то в право, то влево – в поисках дороги, он понял, что санный путь был проложен не в объезд, а прямо, видимо, по старому замерзшему и заснеженному в межсезонье, тележному пути. Поплутав зигзагами по склону лога, Игнат сказал «Прости, Гнедой, сбил я тебя с пути, всё – бросаю вожжи, выбирай дорогу сам». Дарья, слышавшая сквозь шум ветра его слова, спросила «Игнаша, мы что с дороги сбились?»
       – Да сбились, где и сбиться нельзя было. Это моя оплошка, помешал коню держать дорогу, но ничего он сам выправит всё.
Они чувствовали, что сани скользят наискось по склону лога, немного под ветер, конь иногда проваливался по брюхо в снег, но продолжал идти. Уже чувствовалось по силе ветра, что они находятся на дне лога, но конь продолжал идти в, ему известном направлении. Стремление Гнедого давало и людям уверенность. Вдруг конь остановился, присмотревшись в метельную мглу, Игнат углядел, что перед мордой коня, находится стог сена.
        – Ага, вон куда ты нас вывез и то дело – тебе корм до утра, а нам затишек от ветра, – сказал он и, взяв вожжи в руки, направил коня в объезд стога, на подветренную сторону.
    Не доехав до стога, он остановил коня и вылез из саней, прихватив с собой пику – цмыку, как называл её в детстве отец, что бы надергать сена. Но сначала он вытоптал в снегу место для коня, потом сильными рывками надёргал сена и выстелил им дно снежной ямы, прикрыв сеном: и её склоны, и немного вокруг, и только потом подвёл коня к стогу. Он расслабил чересседельник и подбрюшник и, достав из проймы саней, скрученную в тонкую длинную скатку попону, укрыл ею вспотевшего коня, расправив края попоны внизу по сену, застегнул попону на груди и шее коня. Достав из саней отполированный берёзовый колышек, он воткнул его в стог и подвесил на него холщовый мешок с солью для коня.
           – Ну вот, Гнедому ночлег устроен и пожевать и полизать есть чего, теперь и мы будем к ночлегу готовиться, плохо что погодя его напоить нечем, ну ничего снега поест, – и повернув лицо против ветра, добавил, – Ветер стихает или это так кажется из-за того, что мы стогом от него прикрылись, –  но подумав, добавил – Да нет, вроде стихает.
Подойдя к саням, он стал рукавицами сбивать с сена, лежащего на санях, наметённый снег. Дарья принялась помогать ему и только Игнат проговорил.
       – Заберёмся сейчас в полость и …,
Как, вдруг, конь всхрапнул и ударил копытом в оглоблю – это означало, что он почувствовал тревогу. Игнат резко повернулся и стал осматриваться, его беспокоила наветренная сторона, скрытая от глаз, но когда он, сквозь поредевший снег, увидел, что с подветренной стороны из кустов, на чистый снег, вывалилась след в след, друг за другом, стая из пяти волков, он обрадовался, что они появились именно с той стороны и похвалил про себя коня, причуявшего на слух серых. Если бы они пришли их следом, то обороняться от них было бы намного сложней, потому что нападать они могли с двух сторон, вдоль стога и в морду коня.
     Привыкший к встрече с волками, Игнат поспешил успокоить взволновавшуюся не на шутку Дарью.
           – Даша, ты не пугайся, с волками самое главное – не испугаться, они чувствуют человеческий страх, батя так меня учил и я сам по жизни это заметил. Сколько раз от них приходилось отбиваться, – и, увидев, как волки растянутой цепочкой шли за вожаком, какие они тощие, он понял, что это слабая стая.
     Бывает такое, что какую-либо из волчьих стай сгоняет с места, в котором она охотится и живёт, другая сильная стая, занимая их землю и слабая стая вынуждена скитаться, заходя на землю других стай, где ей тоже не дают охотиться и гонят. Гонят – это значит, что если настигнут, то могут загрызть – самцов точно загрызут, в этом решение принимает вожак сильной стаи, а вот волчиц он может принять в стаю.
    Вожак, выйдя напротив стога, остановился и в изнеможении сел, оглядывая то свою стаю, то добычу у стога и когда остальные волки приблизились, он лёг в снег. Тоже сделали и остальные. «Надо же даже запаха от каганца не боятся» подумал Игнат, сообразив, что ветер от них дует в сторону волков, и тут же спросил.
         – Даша, у тебя в каганце огонь ещё есть?
        – Да, – тихо, но без дрожи в голосе, ответила она.
       – Вот и хорошо, мы сейчас достанем мушкет и пальнём по ним, порох на полку нам неоткуда сыпать, ты выбери из сена былинку потолще и сунь в огонь, чтобы она с конца затлелась, вот нам и будет фитиль.
Даша, пошарив по сену, показала какую былинку она нашла и Игнат кивнул ей головой – дескать, сгодится. Доставая мушкет, он сказал.
       – Даша, после выстрела ты возьмёшь вилы, а я цмыку – это будет наше оружие, но, я думаю, что оно нам не понадобится.
Волки тем временем лежали в снегу. «Видимо набираются сил перед нападением» – подумал Игнат и вдруг заметил, что они все, кроме вожака, повернули головы в ту сторону, с которой пришли, он посмотрел туда и увидел, что к стае приближается ещё один волк. Волком его и назвать нельзя – это сеголеток слабый и тощий, он немощно, подёргивая от радости опавшим книзу задом, выражая своё признание стае, на радостях хотел удариться в прыть, но у него от бессилия ничего не получалось и он, пурхаясь в следу стаи, поскуливая, медленно продвигался вперёд, волоча свой вислый зад боком и повиливая опущенным хвостом. Даша со страхом смотрела на вновь появившегося волка и Игнат её успокоил.
         – Это вообще нам не враг, он доходяга и помеха стаи, мы его и в расчёт брать не будем, – он говорил это только для того, чтобы успокоить Дашу.
     Волчонок, добравшись наконец до стаи, ткнулся носом к крайнему волку, выражая тем самым родственные чувства, но сородич его, коротко взрыкнув, ткнулся ему в бок мордой в ответ совсем не с родственными приветствиями и, укусил или нет –  не понять, но волчонок с жалобным писком отпрыгнув, наскочил на другого собрата и тот, поскольку был задет всерьёз, уже явно цапнул его со злым рычанием. Волчонок, взвизгнув громче, отскочил снова и попал на вожака, задев его. Вожак, только мгновение посмотрев в сторону волчонка, с коротким рыком ухватил его за горло и, не дав завизжать, стал душить его и тут же вся стая набросилась на бедолагу и быстро разодрала его на куски.
          – Даже на вожака не обращают внимания – все разом. Видимо, совсем голодные, если у них порядок ломается в стае, – подумал Игнат.
Волчонка вмиг не стало и только кровавый снег и клочья шерсти на снегу напоминали о нём.
           – Волки!... И волчья у них жизнь, – как-то медленно, изумлённо подумал Игнат, вдогон своим мыслям, удивлённый ещё до селе не виданной им картиной, из жизни этих зверей.
Увидев испуганные глаза Даши, он успокоил её.
         – Не пугайся, Даша, это они от слабости и голода, хуже было если бы они не такие голодные были. Они сейчас хватили малость еды, у них сил ещё меньше стало, им отдохнуть надо немного и это нам на руку.
     И действительно: волки залегли в снегу и как будто задремали и только вожак, вытоптав себе место на небольшом взгорке, положил морду на лапы, не спускал глаз с них. Игнат, тем временем достав мушкет, объяснял Даше, куда она должна поднести по его команде огонёк. Он положил мушкет на спинку скамейки, прицелился и попросил Дашу, чтобы она придвинулась ближе и когда она оказалась рядом, он тихо сказал «Пали» и стал удерживать прицел на вожаке, Даша чуть замешкалась  и Гнедой дёрнул сани как раз в то время, когда прогремел выстрел и пуля не попала в волков. Волки от выстрела привстали, но увидев, что вожак, приподнявшись, снова улёгся, не стронулись с места и, покрутившись, тоже улеглись.
           – Даже выстрела не испугались, – удивился Игнат вслух, – И запах пороха им нипочём, ну посмотрим, что вы дальше делать станете, – и, отложив мушкет, он, подмигнув, передал вилы Даше, а сам взял цмыку и тут же громко, с явно выраженным металлом в голосе, сказал.
          – Гнедой, ты стой на месте! Если что копытами бей, но стой на месте! – и конь, повернув голову, зло поржёхивая, звякнул удилами.
Волки продолжали лежать. Игнат беспокоился о Даше, думал, как бы её успокоить. Сам он был спокоен, он оценил возможности стаи и понимал, что она очень слабая и волки не смогут враз напасть.
           – Главное вожака одолеть, а остальные без вожака не пойдут, в крайнем случае, его сожрут и уйдут, – в спокойной задумчивости проговорил Игнат и, обращаясь к Даше, сказал, что бы она не боялась и сидела посредине саней. Он всячески подбадривал её, не спуская глаз с волков и вдруг заметил, что волки, кроме вожака, снова повернулись в сторону своего следа и привстали и только вожак остался лежать, устремив свой взгляд в сторону людей. Игнат ещё не успел перевести взгляд, чтобы посмотреть, что так заинтересовало волков, как услышал испуганный возглас Даши «Ешё волки!». Взглянув, он увидел, как из кустов старым следом первой стаи выскакивают друг за другом волки и он обрадовался этому, потому что знал – если две стаи затеяли войну промеж себя, им не до людей. Вожак повернул тоже туда голову, он тут же вскочил и на махах кинулся в противоположную сторону и остальные волки припустили за ним в след. Волки второй стаи выглядели крупнее, особенно вожак, он мощными прыжками летел вслед убегающей стаи. Вид врагов вызвал в нём добавочный подъём злобы и эта злоба придала ему силы и он, пробегая короткое расстояние на глазах у людей, успел опередить свою стаю. Всё произошло в короткий миг – поляна опустела, только клочья волчьей шерсти, запачканный кровью снег и следы волков напоминали о них
  …Во всё время присутствия волков, Игнат с Дарьей находились на санях, и передвигались по ним на коленях. Когда последний волк исчез из вида,  они в изнеможении упали к оголовью саней. Дарья продолжала дрожать. Игнат чувствовал, что она вот-вот расплачется. Он обнял её и начал успокаивать.
          – Всё, Дашенька, теперь можно не беспокоиться – мы спасены, слава Богу.
Но Дарья не верила ему, она смотрела на него и он видел испуг в его глазах. Ему было видно её глаза, потому что к тому времени, когда подошла вторая стая, ветер, дувший с тёплой стороны и перед этим нагнавший тонких белых облаков, почти полностью покрывших небо – стих, снег перестал идти – метель прекратилась и луна, полным большим блюдом повисшая в небе, хорошо освещала всё вокруг белым матовым ликом, обозначенным расплывчатым контуром и светом, проникавшим через эти тонкие облака, как через белую кисею и не верилось, что тому назад малое время бушевала метель. Дарья в испуге, ещё больше напоминая маленькую девчонку, спросила.
         – Игнаша, а эти большие не вернутся?
         – Нет! Эти сытые местные. Ты же видела, какие они большие, а те пришлые, голодные, слабые зашли на чужую землю. А хозяева сейчас гнать будут их, кого догонят, загрызут. Двоих точно догнали, слышала два раза визг?
         – Слышала, – ответила Дарья, удивляясь с какой уверенностью Игнат всё разъясняет.
        – А ты видела, как волки-хозяева в сторону прядали, когда пробегали мимо нас, это они причуивали запах: и дыма от пороха, и от каганца, и наш людской запах? Сытые они боятся и ни за что не подойдут к нам. Это пришлым голод все мозги затмил, они ничего не боялись, им только поесть. Так что, Даша, не бойся. Будем спать здесь у стога. Сейчас светло стало, мне кажется: вон в том распадке, на увале, проходит дорога в Загородье. Но лучше повременим до утра, тут пока выедешь из этих куртин, коня загубишь. Здесь летом много рубят тальника на плетни и тын, и под снегом торчат остро срубленные комли, конь ноги может напороть, да и отдохнуть ему надо. А мы с тобой сейчас в полость заберёмся, закутаемся и нам холод не страшен. Да и не холодно – ветер то с тёплой стороны дул, вот и принёс немного снега, звёзд пока не видно – может и до утра не похолодает.
    Пока он говорил, он всё время обнимал Дарью, легонько похлопывал её по плечам и по спине, приободряя, и видя, что она успокоилась, сказал.
            – Давай расстилай полость, а я заряжу мушкет, чтобы не так страшно было тебе.
           – Да-ва-й-й! – тихо ответила Даша, растягивая слово с удивлением и восторгом маленькой девчонки, которые у неё всегда появлялись, когда она разговаривала с Игнатом и которые до сих пор не прошли. Это было её слово, применяемое в разных оттенках и в разных жизненных ситуациях и по силе голоса и по проникновенности, окрашенное разными смысловыми желаниями: и ожиданием, и сомнением, и любопытством, и удивлением, и таинственностью и – это слово, в произношении Дарьи, так нравилось Игнату, потому что всегда обозначало согласие с ним и несло в себе большую её любовь, уважение к нему, признание его жизненного опыта и ума, благодарность за его уважение, любовь и заботу о ней…
     Она поправила сено на санях, которое они в суматохе обороны от волков сбили, отвязала скатанную полость и, разостлав, рассматривала её. Игнат, сидя на скамейке, заряжал мушкет и посматривал на жену. Она с тем же детским любопытством рассматривала полость и прикидывала, как ей пользоваться: откинула башлык туда-сюда, потом рассмотрела дополнительно пришитое грудное покрывальце, стараясь разобрать вышитые узоры, заглянула внутрь, посмотрела на него и сказала.
        – Прям – целые хоромы, Игнаша!
        – Залезай в хоромы, устраивайся.
        – А валенки надо снимать? – спросила Дарья
        – Нет. Только снег обмети, жгутиком из сена и полезай.
       – Вот я и говорю – хоромы, прям в обуви заходи.
Игнат, зарядив мушкет, положил его на левую сторону саней, на полость и Дарья поняла, что он положил его себе под правую руку, определив, что её сторона в санях – правая. Он пошёл проверить коня, поправил попону, подбил ногами повыше сено, лежащее на снегу вокруг Гнедого, погладил его и по привычке сказал «Ночуй, но округу чуй». Он говорил так всегда, когда ночевал с конём: или в поле, или в лесу, и даже на постоялых дворах, и конь не раз его предупреждал лёгким поржёхиванием или громким стуком копыта, когда к ним кто-нибудь подъезжал или подходил. Возвращаясь, он увидел, что Даша моет руки снегом, и он, имея привычку после общения с конём помыть руки, сделал тоже самое, подойдя к ней, взял в ладони её руки, погрел, подышав на них и, почувствовав, что они тёплые, поцеловал их и сказал.
         – Одень рукавицы, а то зазнобишь.
Дарья ласково посмотрела на него и чуть погодя, уже таинственно играя глазами, спросила, вытаскивая из под сена торбочку.
         – Вечерять где будем, Игнаша, на улице или в хоромах?!
         – А ты и харчи на дорогу прихватила? Ах ты моя, заботница!
        – Да это Степановна, я бы и не догадалась. Ты же знаешь у неё ведь «В дорогу, на каждую версту – хлеба бери по куску»
– Да…, что бы мы делали без Степана и Степановны. Один насчёт бурана предупредил – полость я захватил. Другая на дорогу: и каганец, и еду тебе спроворила. Они у нас, прям, как ангелы хранители. За какие дела нам их Бог послал, ума не приложу?
             – Видимо наперёд за все хорошие, – с теплотой ответила Дарья.
            – Давай на улице отужинаем, – с невольно вырвавшимся, еле заметным и смутившим его придыханием, сказал Игнат.
Он, когда успокаивал Дарью, вдруг на удивление себе заметил, что он неудержимо хочет с ней близости, именно той близости, которая бывает между мужем и женой ночью дома. Его удивляло это желание – здесь: в поле, зимой, у стога, в санях, но он ничего не мог поделать с этим желанием и оно, вопреки его воле, вырывалось понемногу наружу в тоне его голоса, которым он разговаривал с Дашей. Он знал, что она – третий год, как его жена, умела распознавать этот тон и боялся, что она первый раз, за всю их семейную жизнь, осудит его за это желание. Но, к его удивлению, на первые признаки этого, невольно обозначающего тона, с слабыми признаками желания, отвечала, как будто тоже в прежнем поведении, слабо обозначая уважение к его желанию и с тихим, заметным только для него, ответным желанием. Он услышал её ответ.
         – Да-ва-й-й! – прозвучавший таинственным согласием, похоже тоже невольно вырвавшимся.
Они сели рядышком на сани, Даша разложила у себя на коленях пирожки на белой тряпице, а небольшую походную баклагу, обшитую кошмой и сверху обёрнутую берестой, со словами «Взвар ещё тёплый чуть, вот Степановна – добрая душа!», сунула себе под шубу.
      Они ели, не успевшие ещё замёрзнуть холодные, но казавшиеся очень вкусными  пироги, и разговаривали. Игнат говорил о том, что утром по свету он легко найдёт дорогу и они быстро приедут к брату, а до утра можно спокойно спать в тёплой полости. Говорил он и о том, что  при опасности, Гнедой их предупредит. Дарья отвечала ему, дескать, конечно, Игнаша, ты ведь знаешь, как нужно делать. Восторгалась способностями Гнедого предупреждать хозяина.
    Они – оба, в тайне друг от друга, удивлялись тому проявлению обоюдного желания, вдруг так неожиданно охватившего их в такое время, стеснялись друг друга, досадовали каждый сам на себя, что не могли скрывать признаки этого желания и каждый немного опасался осуждения друг от друга в тот момент, неотвратимость которого они уже понимали, но всеми усилиями старались не показывать это и каждый, по своему прислушавшись к себе, решал, что, конечно, до домашней близости дело не может дойти, а просто намилуются, нацелуются до затмения в голове, как в молодости у калитки, когда Игнат провожал Дарью и разойдутся по разным углам своих «хором», и только такие мысли давали какое-то простительное, облагораживающее чувство их желаниям, не покидавших их, не смотря на все усилия и смутно радовавших их тем, что не смотря ни на что, они возникли и сладкая тихая истома ожидания близости ни как не покидала их.
    Не знали они, что то, что с ними происходило – происходило с людьми за тысячи лет до них. Не знали они, что у человека так сложилось – пережив смертельную опасность и убедившись в её полном отсутствии, находясь в приподнятом настроении и успокоении одновременно, всегда наступало желание к продолжению рода, как ответ на все опасности и как мера: чтобы не исчез род человеческий в череде тех опасностей, которые его поджидали часто.
    Игнат рассказал, два случая из их походной жизни с конём, когда на постоялом дворе Гнедой ударом головы отбросил мужика-возницу, подошедшего поближе, чтобы рассмотреть и потрогать понравившуюся ему и красотой и устройством уздечку. А второй раз, он такому же зеваке наступил передним копытом на ногу и не отпускал его, несмотря на крики и, отвернув в сторону шею, щерил зубы, потряхивая головой на взмахи руками мужика, пытавшегося ударом принудить его освободить ногу. Так и пришлось бедолаге приглушённо вопить, то прося пощады у коня, то у людей помощи, у которых от смеха, до него не было дела, и только Игнат, подоспевший в скорости, словами «Балуй, мне!», обращёнными к Гнедому, дал свободу мужику.
      Рассказывая это, Игнат старался, увлекательным для него разговором о коне, учитывая свой особый интерес, к тому что касалось коней, загасить, то что происходило с ним и никак не мог добиться желаемого, потому что Дарья своим редкими возгласами удивления и тоном, именно тем тоном голоса, в котором он чувствовал её ответ его зову, не позволяла успокоиться. Это было похоже на их разговоры в течении двух лет, которые они вели до свадьбы, когда в редкие встречи и гуляния, они, зная порядок общения между мужем и женой в семейной жизни, увлекаемые какой-то неведомой силой, держали на уме эти общения, тихо желали их претворения, а Дарья немного побаивалась приходу их. В тех их разговорах, они, несмотря на их редкость, открыли для себя очень многое. Дарья, как-то рассказав что-то из своей жизни, удивилась – сколько много времени занял её рассказ, по сравнению с тем временем, за которое она вспомнила всё и даже больше, о чём поведала Игнату. В удивлении, высказанном Игнату, она заметила, что вспомнила рассказанное за два вздоха и с тех пор они измеряли длительность своих воспоминаний количеством вздохов и выдохов и всегда сравнивали с продолжительностью рассказов, вызванных этими воспоминаниями.
   ...Они, уже лёжа в полости, целовались, как у них это получилось, они и сами не понимали: он только приобнял её, чтобы прижать поплотнее полость к её спине и поцеловал коротко, вроде как на сон грядущий, она ответила ему тоже коротким поцелуем и он, не удержавшись снова поцеловал её и снова получил ответ и всё жарче, и жарче и… началось. Отступили в сторону, растаяли в ночи все их, до этого казавшиеся им резонными, доводы о месте, времени и неудобстве. Они распалялись всё сильней и сильней и оба понимали, что остановиться они уже не смогут, и оба в отдельности друг от друга решили – будь всё как будет.
     Игнат расстегнул её кофту и уже целовал её грудь. Даше всегда так нравилось это, а Игната всегда приводила в восторг её грудь. Грудь женщины, вскормившей уже двоих детей, только набрала от этого красоту, увеличившись в размерах примерно в два раза, по сравнению с той тоже красивой девичьей. Он долго искал сравнения Дашиной груди с чем-нибудь и нашёл такое сравнение, когда в редкий очередной раз увидел её при слабом свете непотушенной свечи, когда их разговор в постели нечаянно перешёл в ласки.
      Грудь её напоминала два точёных, поблескивающих матовым отсветом, жёлудя, растущих от одной веточки, продолговатые, такие же казалось твёрдые на вид, они, когда он гладил их и тихонько приминал, ощущались упругостью и атласной, чуть прохладной кожей и что больше всего его удивляло, они не изменяли своей формы, при любом положении Дашиного тела. В тот раз он заметил, что тёмные окружья вокруг сосков быстро, по мере его ласки, уменьшались, а сами соски сжимались, становились твёрдыми, напоминая мелко сморщенной, упругой поверхностью – твёрдые орешки, яро торчащие вверх, они цеплялись за завитки волос на его груди, похожие на короткие локоны, срывались, чтобы снова зацепиться и он ощущал, что это нравится Даше.
     Он вспомнил, как Даша призналась ему, что у неё возникали сомнения насчёт их будущей семейной близости.
Он очень бережно поступил с ней в первую брачную ночь, понимая, что стать женщиной для неё и тревожно, и страшно, и больно. И только, выждав несколько дней, он стал наблюдать, как Даша относится к его ласкам и не замечал с её стороны противления, только тихий восторг, её любовь и покорность.
     И вот как-то Даша рассказала, что она ещё в детстве слышала нечаянно разговор двух баб. Они жаловались на свою долю, «Что мужик привалится бородой, всю рожу исшоркает, исколет, всю обслюнявит, и снизу всю «обслюнявит», отвалится и захрапит, а ты думай: понесёшь снова или нет, когда уже и ребятишек: за стол не входят и рожать, уже сил нет». Даша призналась, что боялась в тайне такой бабьей доли и восхищалась тем, что у Игната и борода и усы не колются, а только ласково щекочут и что она готова к его ласкам всегда с мыслью, что от этого может родиться дитё.
    Игнат пояснил ей, что борода и усы у него «ласковые» потому, что волос у него такой и ещё потому, что он их правит перед баней по старому, раскалённым на огне до красна, приспособленным для этого ножом, обминаёт их и хорошо моет и кончики волос не получаются колючими такими, если их подстригать ножницами или ножом, отметив, при этом, про себя, с успокоением, что у неё наблюдается тихое желание к его ласкам.
      После рождения первого сына, через полгода, наверное, он стал замечать в Даше сдерживаемые ей восторги при их близости, её иногда била мелкая дрожь, переходящая в резкие короткие судороги, дыхание её становилось частым и страстным, она стала отвечать навстречу его движениям и иногда даже издавала тихие стоны.
     Игнат терялся в догадках и иногда думал, что ей не любы его ласки, и некоторые её действия относил на тот счёт, что она делает всё, чтобы поскорее привести к быстрому окончанию его ласк. Он иногда заботливо спрашивал: не больно ли ей или может не здоровится, Даша, всегда целуя и обнимая, разубеждала его в сомнениях, но при этом все-таки оставалась какой-то встревоженной и иногда даже нечаянно вздыхала. Игнат понимал, что её что-то угнетает, он пытался её расспросить, но она говорила, что всё хорошо и старалась на этом закончить разговор, но не могла рассеять его тревоги, тем более, что он замечал, какой она грустной и задумчивой молилась на следующий день.
     Помог разобраться в этом случай. Он как-то зашёл в чулан за чем-то по хозяйству и услышал разговор Даши со Степанидой, они разговаривали тихо, хотя и думали, что они в доме одни. Степанида сказала, с извиняющимся вздохом и участием, видимо, только что закончившей молитву Даше.
          – Даша, прости, что вмешиваюсь не в своё дело, но ты похоже замаливаешь перед Богом свои бабьи грехи?
Спросила она это ласково, по-доброму и в тоже время с небольшим укором, как будто о каком-то не правильном поступке. Он услышал, как Даша всхлипнула, и по шуршанию платья понял, что она прильнула к Степаниде. Голос он её слышал с перерывами и только по догадке восстанавливал полностью её слова.
         – Степанида, я, наверное, порченая баба, мне нравится, когда мы с Игнатом в постели любимся, я хочу чтобы он был со мной и я не могу сдержать своё желание и отвечаю ему непристойно. А ведь это грех. Я пытаюсь сдерживаться, но ничего не могу сделать с собой. Мне кажется, что Игнат скоро догадается, какая я порченая, и разлюбит меня.
     Его удивила та горесть, с которой Даша говорила эти слова, он попытался найти на будущее выход из этого положения, но, не успев придумать что-то толковое, услышал тихий дружественный ворчливый голос Степаниды.
           – Да ты что, дева? – она часто, по-свойски, так обращалась к Даше, – Ты умом что ли рехнулась. Так ведь и должно быть с мужем и нет в этом греха, хоть попы и стараются это за грех считать. Грех это когда от мужа гуляют с той же жаждой, как и с мужем. А если тебе никого не надо кроме Игната и в мыслях, даже, то такой твой жар к нему – это божий дар. Так и должно быть между мужем и женой и от этого только красивые дети нарождаются. Вон, у вас какой мальчонка растёт пригожий. Так что не гневи Бога или сказано: живите, любитесь и плодитесь, – немного помолчав, Степанида после горестного вздоха, продолжила, – Ты ведь знаешь, что у нас с мужем детей нет и теперь уж не будет. Куда я только не ходила. Мне говорили: или это от того, что мне не любо с мужем быть, но некоторые наоборот, что мне любо. А мне честно скажу, любо было. Я тоже посчитала это за грех, и поклоны била, и на исповедь ходила, и деньги носила батюшке, и свечи ставила. А потом мне присоветовали, к старице одной сходить, она меня и вразумила, что жаркая к мужу любовь при зачатии дитя – это не грех. Пожурила меня, сказала, что бы я Богу не докучала с глупостями и что между мужем и женой может быть что угодно и как угодно, но чтобы ни у одного не было противления. Вот так вот, дева. А эта старица расспросила меня про всю жизнь и выведала про случай – в детстве, я сорви голова была и как-то весной, глядя на парней постарше, запрыгнула на льдину и поплыла по реке, а в нужном месте неудачно соскочила с неё и искупалась в холодной воде. Домой сразу побоялась пойти, думала – мама за косы натаскает, сушилась в овине до вечера, а потом шмыгнула на печку незаметно. Хворала тогда долго. А потом эта старица попросила меня, прийти вместе с мужем. Поспрашивала его тоже, осмотрела голого до пояса, нашла у него жилку припухлую на левой стороне внизу живота и сказала, что у нас с ним никогда не будет детей, хоть женись он на ком угодно, или я замуж хоть за кого выйди. Не дано, видимо, Богом: я простужена, а у него жилка эта. Сказала, что Бог нас пожалел и свёл вместе, а не с другими в пару. Живите, мол, теперь друг для друга, можете сироту приветить – отцом и матерью для него стать и если есть у вас радость жизни в ночи друг с другом – не стесняйтесь и не думайте ни о чём. Вот видишь? И ещё сказала, что никогда не надо с этим к попам ходить, те любой грех в тебе найдут, им только деньги неси, что бы они грех простили. А к иконам можно ходить молиться, только нам уже даже иконы не помогут. Так что, дева, ты выбрось всё из головы, не думай ни о чём, конечно на другой день коротко в одно знамение, попроси у Бога прощения, а больше не надо, а в ту ночь о Боге не думай, а то надоешь ему со своей напраслиной. Игнат, я думаю, умный мужик, он правильно понимает тебя. Конечно, потихоньку выведай у него, повинись с сомнением перед ним, я думаю, что он только успокоит тебя.
     Всхлипывания Даши, по мере этих слов, становились тише и тише и в конце совсем прекратились и она каким-то усталым, но спокойным голосом, выздоравливающего человека спросила.
          – Это правда, не грех? Ты не обманываешь меня? А почему так не у всех женщин бывает?
          – Правда, правда! А у тех, у кого так не бывает – тех Бог не отметил счастьем и дети у них не красивые рождаются, – убедительно прошептала Степанида.
Даша вздохнула и стала благодарить её, Игнат не расслышал подробно её слова, только понял, что они поцеловали друг друга в щёки, что делали частенько и Степанида, видимо решив оставить Дашу поразмыслить наедине, сказала, – Я ведь и забыла с тобой, Даша, приходила ведь спросить, ты когда квашню поставила? – и, получив ответ, со словами «Ну вот так и тесто катать пора», вышла.
Игнат постарался уйти из чулана незамеченным. Через неделю, после ночной близости, Дарья тихо и чуть заискивающе задала такие же вопросы в отношении своей «испорченности» ему, и он ласково, как маленькую глупую девчонку, разубедил её ещё толковей, чем Степанида, в чём очень сомневался, когда жил эту неделю – в ожидании этого разговора. Впервые Даша заснула спокойной после жарких ласк.
     Вспомнил он это, может вздоха за три – по той причине, что приучил себя вспоминать или думать о чём-то, когда они начинали миловаться, для того чтобы пригасить немного жар своего желания, чтобы продлить время их близости и довести Дашу до исступления, которого он так желал и которого она всё-таки продолжала стесняться немного – еле заметно.
    Он уже, не переставая целовать и гладить Дашу – ласково, при её слабой помощи, достал её из шубы и кое-как сцарапал с неё кофту, она при этом, незаметно от него, освободилась от своих юбок и сняла валенки, которые они ногами отопнули в сторону. Даша придержала ему рукава его шубы, когда поняла, что он пытается её снять и шуба тоже оказалась в стороне просторной полости.
     Когда Даша оказалась голой на мягкой подстриженной шерсти полости, она всем телом ощутила, как тысячи шерстинок нежно оглаживают её – это её привело в удивление и нежная истома, какой не бывало в другие разы, разлилась по ней, и желание её поднялось до неизведанных до этого сил. Ей казалось, что она стала вдруг маленькой-маленькой, вся умещается на бороде у Игната, а он целует её и оглаживает усами и она ощущает это всем телом, ей хотелось двигаться, чтобы чувствовать прикосновения не только полости но и Игната, особенно в то время, когда он чуть отвлекался от ласк, приостанавливался, стараясь прикрыть их обоих от холодного воздуха покрывальцем полости, а иногда ей казалась, что он её такую маленькую держит на своей ладони, согнутой чуть лодочкой, и оглаживает всю бородой и усами и целует, и целует. На миг ей подумалось, что так всё необычно у них начинается в этот раз, и возник вопрос «что бы это означало?», и тут же она нашла предположительный ответ на свой вопрос, «видно девку сегодня зачнём, как раз по луне у меня время такое – дитё зачать» и тут же она попросила «Дай, Бог, чтобы по жару любви, дочь красавица здоровой народилась!» и, устыдившись упоминания о Боге, она отбросила все мысли и с отрешением от всего, кроме близости к Игнату, прильнула к нему.
    Он уже продвинул свою руку под её левую ногу и взял её, согнутую в колене, на сгиб локтя, ласково поднял вверх и, изогнувшись, начиная с колена зацеловал её бедро и дальше, выше до груди, всё оглаживая бородой и усами, отодвинул в сторону, переместился между её ног и взяв также её правую ногу на локоть другой руки, раскрыл Дашу на встречу с собой. Всё было так, как и раньше. Всё! Но, только, все движения, сопровождаемые прикосновениями шерстинок полости, приводящие в безумный трепет, вызывающие в ней ошеломляющее возбуждение от нежной истомы, от которой перехватывало дыхание, она ощущала впервые. «Ой как! Не всё так! Ой как не всё!» прерывисто, блаженно, истошно промелькнула у Даши мысль в голове и после глубокого вздоха, она содрогнулась всем телом, чуть испугавшись от того, что она не могла понять: подумала она так, или сказала вслух и, прогнав стеснение от того, что если вдруг и услышал это Игнат, она подрагивая прильнула к его груди, ощутив сосками кольца локонов на его груди. Она не боялась уже потерять рассудок и, обняв Игната прижалась к нему ещё сильней. Слияния своих поцелуев они не прерывали.
    Она ждала, она хотела близости с ним, очень ждала. Ждала! Игнат почувствовал, как Даша мелко задрожала и раскрыв свои ноги шире, того чем он удерживал их, замерла, и по тому, как он ощутил взмах её ресницы по бороде, понял, что она прикрыла глаза.
      Он, помогая себе рукой, отогнул свою Силу, положил на её лоно и придавливая слегка, несколько раз провёл по нему, задерживаясь в коротких движениях вверху на гребешочке, чувствуя как Даша подаётся ему навстречу, и когда он ощутил лёгкую влажность, он нащупал заветный вход, и плавно вошёл в слегка скользкую упругость её тела, почувствовав как она подалась к нему навстречу. Ему очень хотелось продвинуться до самого конца, но по какой-то привычке, видимо, возникшей из-за уважительной к Даше осторожности в первую брачную ночь, он никогда не делал так, он, изогнувшись в пояснице используя стремление своей Силы прижаться к его животу, стал потихоньку в раскачку продвигаться вперёд, и чуть продвинувшись, стал искать то единственное положение, которое он открыл для себя в Даше, когда упирался в особое место внутри неё.
    Открытие это получилось не случайно, он искал всё, что могло понравиться ей. Он знал кое-что о тайнах женского тела, которые открыла ему одна единственная его женщина, с которой его случайно свела на одну ночь судьба. Так случилось, что та женщина после их ночи отвергла его и он страдал по ней, пока не встретил Дашутку Морозову у реки.
    Наученный, он вёл свои поиски, разбираясь в Дашиных тайнах, чутко наблюдая за ней и всё что находил, старался применить. Он ощущал, что Даше его надавливания в это место очень нравятся, доводят до исступления, она начинала двигаться навстречу ему, привлекая его к себе, как бы приглашая войти глубже и в то же время не отпуская его из этого положения. Он чувствовал, как в ней нарастает безумное наслаждение, она прерывисто в несколько раз по слогам, заикаясь или повторяясь проговаривала ему «Ми-ми-лый, Ми-лы-лы-йй» в такт их движениям, не переставая целовать его.
      В этом положении они долго не задерживались, зная, что всегда смогут вернуться к нему, иногда это делал сам Игнат, иногда по просьбе Даши – она, когда хотела этого, отодвигалась немного от него и он правильно воспринимал её движение, как желание, чтобы он побывал с ней в этом положении.
     Им обоим хотелось всего и сразу и поэтому они меняли и такты, и усилия, и раскачку, и глубину своих движений. Доведя Дашу до трепета, который уже, как ему казалось, перестал усиливаться, он плавно и властно продвинулся до полной глубины, ощутив при этом ответный восторг у Даши. Замерев в таком положении не на долго, Игнат стал короткими движениями с раскачкой туда-сюда выходить из Даши, она двигалась навстречу ему в этих коротких движениях, иногда в сумбуре страсти ошибаясь в движениях и тут же со вздохом поправляла себя. Он уже чувствовал, что она начинает подрагивать сильней.
   Как-то Даша пояснила ему, что эта дрожь означает у неё непонятное ей состояние счастья, желания, начало того непременного состояния полёта, которое всегда, по прошествии их молодожёнства, стало возникать у неё. Она пояснила, что это то состояние, которого она всегда ждёт при их близости и от которого, она так огорчалась и считала его грешным и постыдным до их разговора. Она не могла до конца ничего объяснить. Она говорила, что в это время чувствует, будто она летает и эту дрожь сравнивала с песней жаворонка, который в ней летает или это она жаворонком парит в небе и ещё она пояснила, что потом в ней, как будто перебивая жаворонка, начинает свои трели соловей – это когда её бьют сильные резкие вздрагивания, переходящие в короткую судорогу, так похожие на щёлканье соловья и так пугающие Игната по началу, что заставляли его останавливаться и спрашивать её тихо « Не больно ли ей, может ему перестать?» пока всё со временем не разъяснилось. Она всегда, в прерывистом дыхании, облизывая языком пересохшие губы, торопливо шептала в стоне «Нет! Нет! Игнаша, не ос-та-на-вливайся. Мне любо с тобой!» – и тихо продолжала постанывать и он, потому что ему тоже хотелось от всей истомы любви тоже застонать, верил ей, хотя доля сомнения в нём оставалась, что Даша просто отдаёт дань супружескому долгу, но это сомнение было настолько мизерным, обозначающим большую его заботу о ней, что он всё равно верил ей.
     Он продолжал ходить в ней, она отвечала ему страстно, уже несколько раз они повторяли свои движения, уже несколько раз в Даше соловей перебивал жаворонка, который прервав свою песню, подымался всё выше и там снова начинал петь песню и снова там перебивал, настигший его соловей, вернее он вплетал свои трели в его песню. Даша изнемогала, она устала, но остановиться не хотела, ей иногда казалось, что не прекратись это из-за того надвигающегося, которое возникает у Игната, они никогда сами не прекратят и умрут от любви, но останавливаться она не хотела.
     Игнат, возбуждаясь всё сильнее от Дарьиного горения и посчитав, что продолжение уже изматывает её своей истомой, начинал двигаться размашисто и мощно. Даша отвечала ему. Иногда она теряла такт. Игнат понимал, что это происходит от того, что его Сила была посредине толще, получилось это от того, что он молодым ещё, до женитьбы, придавил себе это место лукой седла, когда объезжал очень строптивого коня. Последствий на его здоровье это не оказало – никакого, так поболело с неделю и забылось. Даше иногда казалось, когда он двигался назад, что он входит в неё и она начинала двигаться навстречу, и он воспринимал это, как её желание не потерять его, но она всегда умела быстро исправить свою забавную ошибку и чувствовать добавочные ощущения от движения этого утолщения.
      Игнат, во всё время их близости, следил, чтобы холодный воздух не проник под полость, но Даше было жарко и она старалась раскрыться, но он не позволял этого, всё время поправляя полость, оставляя непокрытыми только их головы. От этих движений, по телу Дарьи возникало добавочное трение ворса овчины, которое приводило её всё к новым и новым, не изведанным до этого, приятным ощущениям. Она чувствовала, что Игнат подходит уже к своему пределу, ей, испытавшей уже несколько раз высшее наслаждение или испытывавшей его непрерывно в течении уже длительного времени – она так путалась и не могла разобраться в том блаженстве которое бушевало в ней, было немного неудобно перед ним, только приближавшимся к тому, что она уже исподволь изведала и она ждала вожделённого того момента, когда она вместе с ним испытает остро и мощно окончание их близости. Она стонала громче обычного и не заботилась о соблюдении сокровенной тишины как дома, ей хотелось, не сдерживаться в голосе и она не переставая шептать Игнату горячие слова любви, вдруг таким же страстным прерывистым голосом проговорила, – Иг-на-ша, мне хочется кричать. От-от счастья, что мы с тобой. Можно я закричу, ми-лый?
          – Кричи, моя, моя радость! Кричи, Даша!
И она громче обычного выговорила своё, неизменно повторяющееся восторженное «Ой!, потом как бы привыкая и пробуя реакцию Игната, стала повторять в такт движениям всё громче «Ой!!», голос её становился то глуше, то звонче, то громче, то тише и между «Ой» и «Милым» иногда проскакивали слабые повизгивания. Игната это привело в восторг и он стал двигаться ещё сильнее и Даша, по тому как он, так же как и она стал по слогам дробить её имя, поняла, что наступает момент самого высокого накала их любви.
    Игнат, сначала шёпотом переходя в глухой голос, стал говорить её имя с самого начала, его первую часть. – Да!-, Да!-, Да!-, Да!-, повторяя в такт движениям и, когда Даша почувствовала, как  внутри неё, одновременно с сильным движением Игната вперёд, ударила упругая плёточка его семени, он выдохнул «Да!-ша-а!». Она, тоже начавшая в таком же стиле повторять его имя, одновременно с ним в стоне закончила «Игна-ша!», и их «Ша» слилось в единое и они оба застонали. Игнат продолжил несколько раз свои движения, а Даша ещё несколько раз ощутила внутри его плёточку и не смогла ответить ему движением, потому что то ощущение самого верхнего предела сладкой истомы парализовало её, она только неистово отвечала на поцелуи Игната, желая при этом и застонать и закричать, но у неё не нашлось на это сил, она только повторила мысленно про себя пожелание, которому научила её Степанида «Народись дитя со здоровьем» и, после того как Игнат в изнеможении упал своей головой рядом с её головой, она всем телом расслабилась, нисколько не придавленная им, потому что он никогда не ослаблял упора на локти и в любом состоянии прижимался к ней ласково и нежно.
   Он отыскал губами её ухо и поцеловал, не переставая гладить её. Она чувствовала, как его Сила всё с большими перерывами вздрагивает внутри неё, как язык мощного вечевого колокола, приводя к гулу в её теле и ушах. Она напряглась и усилием мышц, которому она научилась уже после рождения второго ребёнка, сжала его Силу внутри себя – это было похоже на поцелуй его собой и он ответил не тем, уже слабим, самопроизвольно повторяющимся вздрагивающим напряжением своей Силы, а принудительным, по его воле возникшим – более сильным и три раза подряд повторившимся.
         – Как хорошо, аж зубам щекотно! – тихо прошептала она, вздохнув, и коротко поцеловала его.
Они тихо гладили друг друга, впадая в отдых. Игнат никогда не дожидался полного ослабления и всегда выходил из неё при ещё достаточно упругой Силе и она, ещё упрямая, всегда, со слабым шлепком в своём стремлении принять положение бодрости, стукалась о низ его живота. Когда-то давно уже, при выходе в замахе свободы, его Сила стряхнула с себя капельку, которая упала на Дашин живот и она с девчоночной непосредственностью, тут же застеснявшись своей опрометчивости, сказала «Ой, Игнаша, ты меня замарал». Он, поняв правильно и её оплошность и её удивление, усмехнулся, поцеловал её и прошептал нежно на ухо «Это я не замарал тебя. А пометил тебя, что ты моя и только моя».
      С тех пор, когда такое случалось, они всегда, в милой сокровенной  шутке, повторяли эти слова. На этот раз такого не случилось – они продолжали лежать не разъединившись. Даше было хорошо, ощущать Игната внутри себя, она находилась ещё в том, правда медленно затихающем состоянии блаженства своего полёта, быстро затихнуть которому, не давали ласки Игната. Она тоже тихо продолжала гладить его, всё реже целуя в ответ.
     В какое-то время ей показалось, что Игнат уснул от усталости, но она ошиблась, поняв это, когда тихо пошевелилась. Игнат, не изменив своего дыхания, обнял её и поцеловал и она почувствовала, как его Сила плавно, не недавним последним резким слабым рывком, а уже мощным движением напряглась внутри неё и он теснее придвинулся к ней, от чего упругость внутри возросла и она ласково и медленно придвинулась навстречу, с удивлением обнаружив в себе, почти той же силы, страстное желание к близости с ним. И от этого Сила Игната возросла в ней, как показалось, даже больше чем раньше, он стал целовать её с возрастающей страстью. Она отвечала ему и всем телом прижималась к нему. Игнат тихо позвал её, – Даша!?
        – Что, милый? – откликнулась она, таинственным зазывным шёпотом.
       – Давай ещё раз полюбимся? Ты как?
Она помолчала совсем немного, тихо и томно прошептала с растяжкой своё слово «Да-ва-йй» и робко подтолкнула его низом своего тела, слившись с ним в поцелуе.
   Снова они повторили круг череды своих движений, уже в Дарье бился жаворонок и его прервал соловей, она уже летела в своём, снова непохожем на прежние, полёте, как вдруг, Игнат остановился и чуть погодя он снова позвал.
         – Даша!?
        – Что, милый? – спросила она своим ласковым, томным шёпотом.
Он помолчал немного и сказал.
         – А давай попробуем по другому?
Она замолчала в задумчивости, а потом спросила.
        – Это как?
Он, сглотнув сухость во рту, ответил.
– Ты встанешь на колени и на руки, а я буду позади тебя.
На этот раз пауза у Даши продлилась дольше и она спросила.
              – А так можно?
              – Конечно. Давай попробуем?
             – А ты знаешь как надо? – шептала она вопрос и, спохватившись, спросила, – Игнаша, а это не грешно?
Он поцеловал её и сказал, – Конечно, не грешно, глупенькая.
Она помолчала и, потом он услышал её жаркий таинственный шёпот, – Я не знаю, что нужно делать, милый!?
            – Давай ты меня будешь слушать, в последнее время я часто думал об этом, когда был в разъездах и скучал по тебе.
Она подумала и также тихо прошептала, с воркующей от волнения и таинственности хрипотцой в голосе, своё заветное, – Да-ва-йй!
     Игнат поцеловал её, погладил, она тихо с трепетом волнения слабо отвечала ему, вся в ожидании дальнейшего. Он несколько раз сходил в ней туда сюда, потом прижал её левую ногу вдоль своего тела, плавно вышел из неё, ощутив в ней дрожь сожаления, переметнулся через её ногу, лёг рядом на бок – всё это он проделал быстро, одновременно стараясь как можно ближе прижаться к ней, при этом заветная капелька упала на её живот, но она промолчала на этот раз.
    Он ласково повернул её со спины к себе, и непрерывно целуя при полном ожидания её согласии, принудил её лечь на живот, иногда чувствуя взмахи её ресниц волосами бороды или усов и зашептал ей на ухо.
          – Даша, встань на руки и колени, – и стал одной рукой, подведённой под неё приподымать её, а другой ласково поправлять её ноги и руки, получалось как будто – это не она так сама делает, а он так её двигает.
    Он понимал, что стеснение мешает ей и поэтому помогал ей. Даша, ещё лёжа на животе, снова ощутила, касание ворса полости на груди и всех остальных частях тела и снова это привело её в возбуждение. Когда она поднималась на руки, грудь её скользнула по полости и она снова и снова про себя сказала «Ах как хорошо!». Она, трепеща, ожидала той таинственности, которая должна произойти.
    Игнат привстал и, одновременно обнимая её и укрывая полостью, разместился позади неё, она почувствовала, как его рука проскользнула между ней и им и тут же догадалась, что он взял в руку свою Силу. Она почувствовала, что он пригнул Силу к её спине, подержал немного так и, когда почувствовал, что Даша приподнялась чтобы передать движение его Силе, он понял что, она до конца не понимает, что должна делать. Он отпустил Силу и завёл руку впереди неё, под живот, и, погладив её лоно, протиснул ласково просительно-требовательно между её ног ладонь и движением пальцев, дал понять, что она должна раздвинуть ноги. Даша под его действием, в таинственной тишине, в которой слышно было только страстное её дыхание, несколько раз переступая коленями в стороны, раздвинула ноги.
      Игнат постоянно поправлял спадывающую полость, стараясь держать её укрытой и полость постоянно скользила по ней и это приводило её, вместе с ожидаемым таинством их ночи, всё в большее возбуждение, от волнения у неё пересохло во рту. Игнат снова перевел руку и она, почувствовав, как он отстранился от неё, догадалась, что он снова гнёт свою Силу вниз и тут же почувствовала её у себя между ног. Игнат медленно продвигал Силу вперёд стараясь огладить её лоно. Ему это трудно было сделать, он понял, что Даша должна находиться выше, потому что он, как не пытался подсесть под неё – у него это плохо получалась и скольжение получалось не полным, только чуть задевая лоно и при таком положении ему никак не войти в Дашу.
      Он быстро сообразил, скатать валиком первую попавшую под руку шубу мехом наружу и, заведя валик Даше под живот, стал продвигать под её колени, она по очереди приподнимая ноги, заступила коленями на этот валик и почувствовала, что стала выше и удобней располагаться к Игнату. Она снова и снова ощущала прикосновение овчины: то полости, то вывернутой шубы и всё сильней и сильней в ней трепетало непрерываемое желание ощутить в себе Игната. Она уже сама, без его требования, раздвинула ноги и ощутила, как Сила Игната снова скользит у неё между ног. Она поправила колени, раздвинув их сильней, и пригнулась грудью к полости, приподняв незаметно бедра и ловя его движения.
     Игнат в новом положении гладил своей Силой её лоно, скользя тихими движениями и изредка останавливаясь на гребешочке прерывистыми движениями, оглаживал его кончиком Силы, а всем стволом старался запасть в раскрывшееся в желании  лоно, прижимая дополнительно Силу вверх, иначе, без помощи руки, у него так не получилось бы, как он считал нужным.
      Он всё время следил, чтобы Даша не раскрывалась и следил, как она откликается на его ласки. Даша, плавно повторяя и длинные и короткие движения Игната с возрастающей страстностью отвечала ему встречь. Игнат кончиком старался ощутить вход в Дашу, но тот прощупывался слабо и не было возможности войти в неё без помощи рук. Он, нащупав углубление, вдавил пальцами в него кончик и они, оба, ощутили как он упруго рывком скользнув, оказался в Даше. Она при этом пригнулась грудью сильнее к полости и, добавочно прогнув спину в талии вниз, ответила лоном навстречу этому движению. Игнат убрал руку и они почувствовали, как упругость Дашиного тела выталкивает его, они оба старались предотвратить это: Даша, ещё сильнее изогнувшись и совсем припав грудью на полость, приподнялась в бёдрах, со вздохом отчаяния стараясь выгнуть низ своего живота между ног навстречу Игнату, а он старался в это время подсесть под Дашу между её ног, но у них не получалось. И тогда он снова, рукой, не дал выскользнуть себе из Даши. Снова вдавив себя в неё, он дальше, чем вначале, продвинулся вперёд, чувствуя слегка скользкое, очень  на этот раз упругое сопротивление своему продвижению. Он испугался, что Даше может быть больно, остановился и, ощутив после того, как он убрал руку, что он не выскальзывает, тихо позвал, – Даша!? – и она спросила, – Что, ми-лый?
            – Тебе не больно?
            – Нет! Нет! Не бойся, – и она призывно двинулась к нему навстречу.
Игнат не ослабил упора и стал продвигаться вперёд, навстречу ей.
     Не изведанное раньше, за исключением первой брачной ночи, сопротивление его продвижению, поддерживало в нём тихий страх, что всё-таки Даша претерпевает боль, но остановившись, он почувствовал, что она вся подрагивая и прерывисто дыша, сама продолжает двигаться навстречу ему, до этого она, только в основном сдерживала себя в упоре, но почувствовав его остановку, она инстинктивно стала надвигаться на него, с интересом прислушиваясь к своим приятным ощущениям и Игнат отбросил свои сомнения, он стал двигаться размашистей, стараясь проникнуть как можно глубже, приминая её округлости своим телом, в тесном приближении к ней.
    Он удерживал её: то за талию, то за плечи, Даша иногда сама подымала грудь, держа талию прогнутой вниз, потом снова опускала грудь на полость, иногда изгибалась в талии вверх, она время от времени замирала в одном из положений, подавшись: то назад, то вперёд и от этого все проникновения внутрь её изменялись. Замерев в одном положении, она не отвечала Игнату движением, а только держала себя в упоре, потом сделав несколько движений навстречу из разных положений, снова замирала в каком-либо из них. Она уже постанывала и входила в исступление. Игнат спроси,
            – Даша, тебе нравится так?
И она тихим голосом, взамен громких криков срасти, сокровенно ответила, – Очень! Очень! Ми-лы- йй – с повизгиванием, которое вырывалось из неё вопреки её воли.
    Она всё время ощущала в себе дрожащие переливы песни жаворонка и соловей с пощёлкиванием и протяжными трелями не единожды бился в ней замирающей судорогой. На этот раз эти птицы прилетели к ней очень быстро и она считала причиной этому, были ласковые скольжения по её телу мягкой овчины и новизна их слияния, она вместе с птицами кружила в своём полёте и уже единожды одобренная Игнатом стонала и говорила ему ласковые слова громко, громче чем первый раз, иногда из неё вырывалось чуть рычащее грудное, прекрасное на слух для Игната, воркование.
    Не один раз её жаворонок, чуть умолкнув подымался выше, чтобы ещё звонче запеть и снова его там настигал соловей и они пели вместе. Даша изнемогала от радости и блаженства и удивлялась тому, что раньше она не могла представить, что песня её птиц так может повторяться и повторяться, хотя ей казалось, что лучше того щемящего начала их песни в прежние разы, каждый раз разного и единственного и являвшегося верхом наслаждения, быть не может, а тут такая череда влётов – всё выше и выше.
    Игнат упёрся на повёрнутые внутрь кисти своих рук и подобрал место упора так, что её груди, двигавшиеся вверх-вниз при своём движении, опускались в его ладони, он слегка прихватывал их пальцами и коротко мягко приминал и когда они начинали двигаться вверх, ослаблял усилиё, отпускал – гладил их. Даша сама выбирала, сколько её груди быть в ладонях Игната и когда и как быстро скользить по его пальцам, когда грудь покидала его руки, она, двигаясь вперёд или назад, снова склонялась вниз, прогибаясь в талии, и грудь уже скользила по меху овчины и от этого у неё менялось положение бёдер и у них получались новые страстные движения, вызывающие не изведанные до селе ощущения и восторг.
    И только она женским чутьём поняла, что Игнат уже готовит свою мягкую плёточку, чтобы ударить ей внутри неё, как он уменьшил свои движения, она, в приятном изнеможении отвечая ему, также ослабляла ответные движения, вторя ему, они остановились совсем. Он гладил её и старался, изловчившись придвинуться к ней для поцелуя. Она, вся трепеща, повернула лицо к нему, красиво изогнувшись голым телом, и они слились хоть и в неудобном, но потому жадном и сладком для них поцелуе. Потом он тихо огладил и её спину и бёдра и груди, иногда отрывая их от полости, отпускал их и они, с щемящей удовольствием силой, снова опускались, скользя по полости, не давая угаснуть её страсти, она догадалась, что он, решив дать ей отдохнуть и чуть успокоиться, не позволяет упасть совсем приливу восторга бушующего в ней, хочет продолжить потом с новым подъёмом. Она, подрагивая, ждала в себе этого успокоения в приятной неге, ждала с вожделением, чтобы потом снова почувствовать подъём страстного удовольствия, чтобы дать только чуть приспуститься своим птицам и дальше продолжить их взлёт, возможно на ещё не изведанную высоту. Она, уже несколько раз испытавшая сегодня всё большую и большую высоту их полёта и с каждым разом всё сильнее трепет их песен, чувствовала желание, изведать предел их полёта, новое разнообразие их песен, её интересовала та высота их полёта – выше которой они уже не смогут подняться.
   Чуть погодя она снова услышала, как Игнат позвал её.
        – Даша!?
Она ощутила такой прилив ласкового сокровенного смысла в его шёпоте, облизнув пересохшие губы, она нежно спросила с грудной хрипотцой в голосе, – Что, милый? – и услышала, – А давай попробуем еще по другому!?
Она ответила своим тихим, зазывным, «Да-ва-йй!» – и качнулась бёдрами ему навстречу. Он только один раз, войдя в неё в полную силу, придержал её за бёдра, остановил и она услышала, – Даша, ты не поняла. Я говорю давай попробуем не как теперь, а по другому.
   Она в задумчивости помолчала и с таинственным трепетом в голосе тихо спросила, – А как?
Он ответил, – Ты будешь лежать на мне.
   И, снова помедлив, она сказала, стараясь повернуться и поцеловать его.
           – Игнаша, я не знаю, как это сделать.
          – Давай мы попробуем и ты поймёшь. Хорошо!? – и он снова услышал её прерывистое, зовущее, – Да-ва-йй!?
Он, огладив всю её снова, придерживая её за бёдра, что бы она не погналась в своём движении за ним, вошёл в полную силу два раза и вышёл из неё, быстро лёг на спину рядом с ней. Она услышала стук Силы о его живот и ощутила, как капелька скользнула по её бедру, но она снова промолчала, а, только потеряв его, затяжно вздохнула и тут же услышала ласковый понимающий шёпот Игната, – Потерпи немного, мы быстро.
   Он уверенно высвободил из под её ног скатанную шубу, Даша при этом, как послушная лошадка переступала ногами, ощутив другое приятное прикосновение-поглаживание в коленях от подстриженного более короткого меха полости, который отличался от длинного меха шубы, приподняв её руку и заставив обнять его, он продвинулся грудью под неё, соски её груди запрыгали по его локонам, притянул её к себе на грудь, а другой рукой, ухватив её ногу под колено потянул на себя. Даша поняла, что он хочет и, не широко раздвинув ноги, легла на Игната.
    Он поцеловал её, отстранив от себя, огладил её грудь, поцеловал соски и плотнее прикрыл её спину полостью, потом он, приподнявшись, взялся руками за изгибы её ног в коленях и тихонько призывно потянул вверх. Даша понимала уже, что она должна, как бы лежать так же как на спине только вниз животом, раскрыться навстречу, охватывая Игната бедрами. Она всё время ощущала, что она прижимается низом живота к его животу и при этом ощущала его Силу, упругим валом находящуюся между их телами. Вдруг она ощутила, что из неё вылилась капелька влаги, она вздрогнула, замерев, и тихо с той же детской умиляющей нечаянностью непосредственностью сказала.
          – Ой, Игнаша, а теперь я тебя замарала.
Он поцеловал её и прошептал, – Нет, не замарала. Это ты теперь меня пометила и я теперь твой и только твой.
    Они вместе тихо засмеялись и прижались друг к другу. Игнат, взявши её за талию, стал приподымать над собой её бёдра, она послушно осталась в том положении, до которого он её приподнял и почувствовала, что он, взяв рукой, поднял свою Силу вверх, и она чувствуя, что её живот мешает этому, уже самостоятельно ещё выше приподнялась и, чувствуя, как Игнат водит своей рукой, ища Силой её лоно, она приопустилась и ощутила нежное прикосновение, которое трепетно ожидала. Игнат, охватив её руками сзади, уложил снова на себя, придвинув чуть выше по своей груди и она ощутила, что своим раскрытым лоном она лежит на его Силе, прижатой к его животу. Снова взяв её за талию, Игнат стал медленно двигать Дашу по себе, удерживаясь своей Силой в её лоне.
    Она с желанием и любопытством помогала, отвечая ему своими движениями. Её спину охватывало мехом полости и она всем телом сзади ощущала этот мех, грудь её скользила по локонам на груди Игната и тихой волной на неё накатывало желание и жажда истомы возрастала в ней. Игнат уже слышал, как в перерывах между поцелуями страстно дышала Даша, он ещё немного продолжил свои движения, потом они по знаку его рук остановились и он снова стал приподнимать её бедра. Приподнимать пришлось довольно высоко, чтобы Игнат рукой мог выпрямить под Дашей свою Силу, он скользнул кончиком по лону, потом упёр его в гребешочек и немного приблизил к себе Дашу и заставил так покачаться друг навстречу другу, при этом Даша сама уже соизмеряла и управляла и силой и временем их покачиваний. Когда он почувствовал в ней первые трели жаворонка, он ласково остановился и, снова просунув руку, стал Силой искать вход в Дашу, она сама поймала его собой и стала неудержимо и жадно осаживать себя на него. Игнат попытался, удерживая её за бёдра, замедлить её и остановить её посередине, но она с неистовством преодолела его попытки и со стоном прильнула к нему.
    Она вдруг вспомнила виденное в детстве: большая змея поймала мышку и она видела как рот змеи, раскрывшись на неожиданную величину, обтягивал собой тело мышки, змея как будто одевала себя на мышь. Ей показалось, что она своим жадным лоном, как змея ртом одевается на Игната, стараясь поглотить всего его внутрь. Она содрогнулась от такого сравнения и быстро про себя молвила «Чур меня, чур» и, напрочь прогнав это сравнение, стала, плотно прижавшись, двигаться со стоном по Игнату, всё таки имея оставшееся желание поглотить его всего. Она готова была распластать себя до шеи, обнять своим нутром всего Игната и лишь оставить его губы, что бы целовать и целовать его.
    Игнат, останавливая немного её, отклонял её назад от своей груди и она, найдя в этом положении, новое страстное наслаждение продолжала неистовствовать, она сама стала откровенно искать всё новых и новых сладостных ощущений, изменяя: и размахи, и направление своих движений, и положение тела, она чувствовала, что Игнат рьяно отвечает ей своими встречными движениями, но они теперь не были такими размашистыми и ей нравилось, что выбирает и управляет почти всем она. Он прижал её к своей груди и, подняв высоко её бёдра на возможную высоту, покачал её вверх вниз, опуская и поднимая каждый раз по разному и дальше она самозабвенно в исступленье страсти, стала сама приподниматься и опускаться: то часто, то редко, то быстро, то медленно, то низко и совсем близко к нему, то высоко и далеко от него, часто или редко зависала над ним в своих движениях посередине или вверху, совершая быстрые короткие покачивания – действительно похожая на повисшего в небе жаворонка, с его дрожью-песней внутри себя, перебиваемой судорожной трелью-щёлканьем соловья, которая роняла её иногда на Игната, заставляла прижаться к нему и в тоже время лететь и кружиться вместе с ним и с птицами, песня которых бурлила и клокотала неистово в ней.
    Она постоянно, между словами, которые также страстно говорила в разрыв, постанывала, иногда тихо повизгивала и поскуливала маленьким щенком и уже нисколько не заботилась тем, понравится ли это мужу, она каким то женским чутьём чувствовала, что всё что происходит между ними, нравится ему и вызывает в нём восторг, который она понимала: и от его движений, и от его слов, и от всего-всего, что происходило между ними.
     Она, испытавшая много счастливых минут, от близости с Игнатом, считавшая, что выше того счастья, которое хоть с каждым разом и казалось ей разным и всё лучше и лучше своими мало приметными изменениями, никак – ни в каких снах не ждала, что такое может быть между ними как сейчас. Она начинала томно уставать и даже не уставать, а желать вместе с ним испытать самый высокий полёт своих птиц при его изливе.
    Она вдруг вспомнила слова Маши Черновой из далёкого детства про «мёд в постели» и, дрожа в страсти, не переставая плавно двигаться, как будто оглаживая собой Игната, выговорила, на этот раз слитно, придуманные её воспалённым мозгом слова.
         – Хочу, чтобы ты излился в меня сладким мёдом и хочу испить этот мёд собой в себе из тебя! – и от слов таких страстных и красивых, её ударило соловьём и она почувствовала, как дрогнул слегка в ней своей Силой Игнат. Она прижалась к нему, целуя его и думая, что бы такое сделать, чтобы довести его до излива. Он понял, чего она хочет, потихоньку ласково остановил её и тихо спросил.
             – Ты очень хочешь, чтобы это наступило?
Она страстно ответила, – Да, да, милый! – и продолжила плавно, с жадностью, свои движения.
Он после нескольких движений тихо придержал её, и  шепнул ей, – Даша, а давай вернёмся к тому, как начинали.
Она, уже уставшая немного от всех положений ног и своих движений, прошептала одобрительно, своим чарующим словом призывом, – Да-ва-йй! – ему на ухо, и, вдруг с удивлением поняла, что они переворачиваются. Осознавая, что это происходит по его велению, она ещё сильней ощутила, что они летят. Она оказалась под ним. Он ласково выпрямил её ноги вдоль тела, они полежали слабо двигаясь навстречу друг друга, отдыхая и ощущая новое впечатление от тугой стеснённости продвижения внутри, которое снова усилило её трепет своей новизной и он, взяв снова её под колени на сгиб локтей своих рук, раскрыл её навстречу себе и стал всё быстрей и размашистей ходить внутри неё. Потом, не останавливаясь, он нащупал не раскрутившуюся из валика шубу и стал проталкивать её под Дашу. Она поняла, что он хочет, приподняла бёдра и легла на валик, почувствовав снова другое прикосновение меха. Ощущение от нового положения и от всех движений в нём, вызвало в них новый подъём страстного восторга и они закачались и поплыли как две лодки рядом, всё резче и резче ударяясь друг о друга, всё размашистей колыхаясь на волнах любовной бури. Даша сдерживала в ожидании Игната, стоявший в ней неудержимый крик счастливой истомы, она по его дыханию слышала, что вот-вот он догонит её и вдруг они, не сговариваясь, враз стали с дроблением и повтором слогов, произносить имена друг друга.
             ДА – ДА – ДА – ДА – ША-А-А!!
             ИГ – ИГ – НА – НА – ША-А-А!!
И снова, на протяжном, их одновремённом слоге ША, почти задохнувшись, она почувствовала внутри себя, как ласково хлестнула плёточкой струя его семени и Игнат вздёрнулся несколько раз, припадая к ней и так же её ударяло протяжной сладкой судорогой, не изведанной до этого и она со стоном билась ему навстречу, и он в ответ вторил ей своим глухим стоном…
    Они замерли, сильно прижавшись друг к другу. Игнат, жадно захватив губами её губы целовал её и, не ослабляя напора нажима своего последнего рывка к ней, несколько раз покачал бёдрами из стороны в сторону, его Сила языком колокола вздрагивала внутри у Даши и волнами гула раздавалась в её ушах и во всём теле, не давая упасть высоте её полёта, в котором она парила со своими птицами, на не изведанной до этого высоте, и на спаде гула, в ответ вздрагиванию внутри себя Силы, её птицы коротко взмахивали крыльями, она вздрагивала одновременно мелкой и протяжной дрожью, с короткой судорогой в конце, и уже без её воли, мышцы внутри лона напрягались и она обнимала собой Силу Игната и руками притягивала его к себе.
    Они так и вздрагивали по очереди и им казалось, что они качаются на перекидной доске, на которой друг без друга – не покачаться, с замиранием сердца, они по очереди высоко взлетали вверх и опускались, и дух захватывало, и вверх, и вниз, и потихоньку высота их взлётов спадала, они становились реже, Дашины птицы щебетали в ней всё тише и тише и приземляли свой полёт, Игнат уже не так часто и не так жарко продолжал целовать её и она тихо и ласково отвечала ему, плавно кружа в полёте и медленно снижаясь…
      Когда Дашины птицы умолкли, он вышел из неё, всё также при ещё упругой Силе, и капелька упала на её живот, и только, Даша начала, обычное сокровенным шёпотом, – Игнаша, ты меня …,– она не закончила, им вдруг стало озорно весело обоим, и они тихо засмеялись, осыпая друг друга поцелуями, и после со вздохом счастья остались лежать в объятьях. Игнат тихо и ласково гладил её и нежно всё тише и тише шептал, – Милая моя – единственная! – пока они сладко не уснули…
    Чуть погодя, он первым проснулся и тихо позвал «Даа-ша», она не ответила и продолжала спокойно спать на его руке, он позвал чуть громче и она сонным, в растяжку, голосом спросила «Что, Игнаша?»
          – Дашенька, просыпайся, одеваться будем.
          – Сейчас…, –  ещё более сонным, успокаивающимся голосом ответила она и снова сладко заснула. Игнату стало и весело от такого её безразличия, и жалко будить её, он полежал немного  и снова позвал и она, откликнувшись ему вялым тихим голосом, опять проваливалась в сон. Тогда он пошутил таинственным голосом.
         – Даша, просыпайся, а то вдруг волки вернутся, а мы тут голенькие.
Она, усмехнувшись в полусне, ответила с паузами и растягивая слова.
         – Не вернутся…, я их всех распугала…, вон я тут, как волчица завывала и стонала…, а если подойдут, я их всех сама перекусаю, – с затиханием, проговорила она, проваливаясь снова в сон, тут же отвечая улыбкой на его улыбку, которую привычно почувствовала по его движению бороды и усов на своём лице и ресницах – они оба улыбались. Игнат со словами «Ах ты, храбришка, моя маленькая!» чуть крепче обнял её и, ощутив бородой, взмах её ресницы, понял, что она открыла глаза.
         – Давай ты первая одевайся, а я буду полость придерживать, что бы холод не прокрался.
        – Да-ва-йй, – тихо, чарующе, ответила она и от её голоса, и от этого любимого им слова, у Игната промелькнула мысль «Может повременить с одеванием? Может?… Она хочет ещё?…», но сообразив, что Даша очень устала, он отбросил эту мысль…
  Даша, к его удивлению, быстро одела на себя одежду, кроме шубы, потом оделся он, а шубы они одели, уже стоя в санях.
   Они снова улеглись в полости и, к их удивлению, сон, так сладостно сковавший их до этого, пропал. Некоторое время они лежали молча. Даша, глядя на белёсые облака, подсвеченные луной, молча попросила прощения у Бога за свой женский «грех» с мужем и ещё раз попросила Бога, чтобы он дал ещё одного ребёнка и именно девочку. Ей давно хотелось дочку.
    Потом она вдруг вспомнила себя в этой ночи и задумалась над тем, почему в этот раз то, что происходило с ними, для неё было очень особенным, не похожим на все остальные разы. Она, поразмыслив, пришла к выводу, что это от того, что они не дома, а в поле, что не висят рядом, как в спальне образа, не видно огонька от лампады через кисею занавески, и небо затянуто облаками, и нет того подспудного тайного стеснения перед Богом в своём грехе, нет стеснения во всём, хотя бы в том, что можно потревожить кого-то, и ещё эта овчина от полости, так будоражила её и она вспомнила, что Игнат в последний раз, вернувшись от ногайского хана, привёз ей подарок от жены хана – большой ковёр из стриженных овчин, так похожий на полость, который они постелили на пол перед постелью и ей пришла мысль в голову: «А вдруг – это не ковёр на пол, а покрывало на постель!?»
          – Игнаша, – тихо позвала она.
         – Что? – спросил он.
         – Ты знаешь, мне так сегодня понравилось лежать на полости, чувствовать, как по телу скользят волоски от овчины. Ты не помнишь, что тебе говорила жена хана, когда передавала мне ковёр?
          – Ну, что для тебя, ну что бы ты …. Слушай, а она ведь так улыбалась загадочно и хан тоже щурил свои глазки, и толмач, который по нашему мне все её слова говорил, тоже как-то не обычно улыбался. Что бы ты меня жарче любила – она сказала. Наверное, мы не туда постелили этот ковёр – его на постель нужно. Я тоже заметил, что тебе понравилось, когда тебя касалась полость. Я ещё там у хана подумал, причём тут твой жар и ковёр, а они степняки видимо понимают в этом толк.
          – Вот теперь всё понятно. Теперь, Игнаша, я его в снегу вычищу, пуд муки изведу – в муке его вымну и снова в снегу почищу и буду его стелить на постель. На этом ковре будем спать теперь, когда ты  возвращаться будешь из поездок! – с решительным восторгом сказала Дарья.
           – А в остальные дни не будешь стелить!? – шутливым тоном спросил он и они засмеялись.
           – В остальные тоже! Но не каждый день! – рассыпая воркующую дробь своего смеха, выговорила Даша и они обнялись и коротко поцеловались.
           – Игнаша – снова позвала она
           – Что? – спросил он
           – А я вот подумала, мы так шумели в санях, а Гнедой стоял спокойно и по моему ни разу не шелохнулся. Он что у тебя к этому тоже приучен?
           – Это ты к чему спрашиваешь? – уловив в её вопросе шуточный намёк на ревность,  тоже с шуточным возмущением спросил Игнат и, услышав тихий смех Дарьи, с задумчивыми нотками в голосе, продолжил, – Хотя может и приучен. Я ведь часто у степняков в их юртах ночую и конь рядом где-то стоит, а в других юртах степнячки иногда ночами покрикивают очень сильно и не понять от чего: и рожают, и наказывает муж плетью, и любятся жарко когда, может он и привык. А вообще конь столько времени, с древности, живёт у человека, что и не боится таких криков, как и вида самого человека, видимо это в породе у него уже. А ты, даже в шутку, не думай и намёков не делай, а то и про полость начнёшь думать, придётся мне её не брать с собой и мёрзнуть в дороге, – они снова коротко, с улыбкой, поцеловались и Игнат, чуть подумав, сказал.
           – Ты знаешь, я после того как мы подружились с тобой, стал торопиться из поездок – домой, дела побыстрее делать, потому что по тебе скучал, а когда поженились, то мне и уезжать из дома не хочется, и все дела я стал делать ещё быстрее, чтобы поскорее вернуться, иногда и коню переходы больше достаются. Так мы с ним и надорваться можем! – последние слова он снова говорил шутя и они снова поцеловались и, вздохнув, замолчали…
           – Игнаша! – в третий раз позвала Даша и снова он откликнулся.
           – Что?
           – Ты знаешь, мне кажется, что мы сегодня по моей луне ребёночка зачали – я об этом Бога попросила. И ещё попросила, чтобы родилась девочка. Ты не обидишься, если я тебе девку рожу? – с тихой уверенностью, переходящей в смутную робость, выговорила она и Игнат обнял её, поцеловал и тихо, но весело сказал.
            – А я всё жду и не дождусь, а ты только собралась! – они снова, ощущая улыбки на лицах друг друга, поцеловались и он ещё веселей добавил.
– Если от этой нашей ночи дочка народится, ох и бедовая будет, как бы сыновей наших обижать не стала! – и они вместе тихо засмеялись.
              – А я ещё попросила, чтобы она здоровой и красивой народилась.
             – Дай Бог, чтобы так и было! – серьёзно ответил он и снова весело добавил, – Красивой чтобы в мать, а не в отца.
Но она перебила его.
             – И в мать и отца! – и они опять коротко поцеловались…, вздохнули почти разом от счастья…, замолкли…, и вскоре уснули….

     …Утром они проспали. Игнат сквозь сон, в тишине зимнего, только начавшегося дня, услышал отдалённый возглас «Но-о-о» и проснулся – кто-то понукал лошадь и только потом услышал, как Гнедой звякнул удилами и стукнул копытом в оглоблю. Открыв глаза, и повернувшись, он увидел в том распадке на увале, о котором вчера говорил Дарье, двое саней. Было уже совсем светло, только склон, со стороны восхода солнца, ещё лежал в предрассветной мгле. Лучи маленького косматого зимнего солнца, поднявшегося над урезом дальнего леса, обозначенного узкой чёрной полоской, не попадали ещё на этот склон.
     Игнат решил подождать, когда путники проедут мимо и только тогда разбудить Дашу, сани, ехавшие по дороге, проходившей в полверсте, поравнявшись со стогом, повернули к ним, он понял, что это едут воза за сеном и разбудил Дашу.
    Он прибрал мушкет в тайник и они, под прикрытием стога, пошли в сторону: Игнат первый, торя тропу, а Даша следом. Отойдя саженей шесть, он вытоптал в снегу круг и пошёл дальше. Даша поняла, что она должна присесть по нужде на этом круге, что она и сделала спиной к Игнату. Отойдя ещё саженей шесть, Игнат долго, до земли, буравил снег, дымящейся на морозе струёй. Когда он нагрёб ногой снег на проталину и повернулся, Даша уже подходила к стогу. Выйдя на её пятачок, он обошёл нагребённый ею бугорок, и ускорил шаг.
    Кони подъезжающих не успели ещё пропотеть – Игнат видел это даже издалека, они шли бодро, утопая по колено, высоко поднимая передние ноги и разбрасывая ими пушистый снег. «Никак с Загородья едут – кони свежие» подумал он.
    Оставалось несколько саженей и он на передних санях узнал брата – Ивана, тревожно всматривающегося в их сторону. Подъехав ближе, брат больше по коню и саням признал, стоявшего у саней Игната, но тревога так и не сошла с его лица, а усилилась ещё больше, когда он увидел на снегу следы крови и волчьей шерсти.
     Заметив их подъездной, вчерашний заметенный след, он поздоровался «Здорово ночевали» и помедлив с догадкой добавил «…Похоже, тут у стога» и, не дождавшись ответа, с беспокойством в голосе спросил.
           – Вы никак тут всю ночь с волками баталили, сами то как: живы, здоровы? – и услышав от  Игната.
          – Живы, здоровы, слава Богу! И вы здравствуйте!
Тоже перекрестился вместе с ним.
          – С вечера, в метель, плутанули, Гнедой к стожку вывез, вот и пришлось в поле ночевать, – пояснил Игнат.
          – Промёрзнуть не должны, полость твоя, смотрю, с вами да и не холодно ночью было? А с волками у вас что вышло?
          – Наскочила на нас стайка в пять голов – пришлые, видать – голодные и лядащие, тут при нас своего слабого сеголетка в миг разодрали, я стрелил по ним из мушкета – не попал, они даже в бег от выстрела не идут, так ослабли, а вот от местных, больших волков, их голов семь следом подвалило, удирали во всю прыть. Но не всем, похоже, удалось удрать, кого-то задрали, а кого может в свою стаю обратили.
          – Большие – это наши волки, в Загородье приходят через две недели и режут овец в нашей кошаре. Уже половину овец перетаскали. И ведь как хитро делают, солому на крыше разроют, один в кошару прыгает, овцы с перепугу ворота лбами вышибают, а их в загоне остальная стая и поджидает. Спасу нет от них. По очереди караулим ночами, по двое человек и только домой погреться заскочим, они и сотворят резню. Собак нам добрых надо, да где их взять.
    Попутчик Ивана, подъехавший чуть позже – мужик в низко посаженной шапке – всего лица: нос да глаза, правда, пытливые, внимательные, с отражением ума – остальное усы да борода, поздоровавшись с ними, спросил брата.
            – Можа, топтануть ещё след до дороги?
            – Не надо, передний воз помене нагрузим, да и Игнат передом поедут, протопчут мал.
Игнат с Дашей вызвались помочь погрузить сено. Даша, приподняв полы шубы, утаптывала сено, а мужики быстро, в трое вил,  накидали два воза. Когда сели отдохнуть на Игнатовы сани, Иван спросил.
         – С вечера то к нам правились?
Игнат, стрельнув вопросительно глазами на попутчика Ивана и получив в ответ кивок брата, дескать, при этом человеке можно говорить, ответил.
            – К вам, да, видишь, метель помешала.
            – Нет добра без худа. Ладно, что метель помешала и тут у стога встретились, – и уловив удивлённый взгляд Игната, пояснил, – К нам сейчас нельзя ездить, от греха подальше. Прибился к нам дьяк, толи он опальный или совсем расстрига, толи прислан, толи сам постановил, но присматривает за нами и отчитывается – доносы или что-то там пишет, похоже, выслуживается. Своим уставом на наших хлебах нахалом проживает. Как бы вам в те доносы не попасть и беды из этого не вышло. Ладно, хоть дьяк этот пьяница непросветная, всё про праздники напоминает и на бражку намёки делает. Вот пришлось нашим бабам бражку ставить, он попивает у нас: день до праздника, и дня четыре после, и мы вроде с ним компанию по очереди держим. Сами то квас пьём – обманываем его, а он нас нахваливает, дескать, правильные мы христиане и может скоро в новую веру он нас так приведёт. Хороший нам попался дьяк-надсмотрщик – пьяница и дурак и хоть какая-то воля есть от этого, видишь в Загородье меты на одёжу даже не нашиваем. Разрешает он нам, если только на выезд куда – тогда надо меченым ехать. Надоело нам это. Ведь за людей не считают. Каждый из новой веры: перед Богом – весь в грехах сам, а над нами может измываться и казна за старую веру деньгу требует и мечеными мы должны ходить. Так что решили мы с исходом твёрдо. Весна в этом году ранняя будет – старики говорят, к весеннему Георгию лога должны обсохнуть мало, вот мы напоим нашего дьяка и на праздник двинемся с Божьей помощью. Оставим ему тележку с конём каким, чтобы уехал, когда пропьётся, на Москву, да в компанию ему троих наших, чтобы подольше пропьянствовал. Они нас потом верхи догонят. А дьяк, мы думаем, раз проворонил нас, толком не знает, куда мы делись, на Москве так и отпишет, что мы вернулись, да ещё чтобы себе заслуги сделать, доложит, что мы в новую веру пришли. Вот мы так и решили потеряться и от власти и от попов. У нас овцы то уже общие в одной кошаре, и коров мы старых продали и купили общих, чтобы на новом месте в одном хлеву держать и всем ходить за ними. Старики так постановили, потому как не надеются на баб, те, каждая, за свою корову переживать станут и склоки из-за этого могут между ними выйти. Коней решили не менять, мужик каждого коня бережёт – хоть своего, хоть соседского. А с бабами так решили. У нас и домы все на Москве проданы и деньги старики общие в телеги припрятали, что и не найти и осей для телег насушено и настрогано. Путь тем летом разведан, броды тож, место выбрано и вехи выставлены и между покосом и жатвой ездили в новое место мы, шестью плугами пахали две недели – не много пашни получилось, новь поднимать тяжело, но земля добрая и на первое время будет общий кусок зяби. На первое время всё общее будет и жить в доме одном будем, как в Загородье – через занавески, построим на скорую руку, сплётем из тала – на вид кошары, сеном обложим, одну печку большую, посередь, собьём…. И хлевы общие, и земля общая и котёл общий – всё общее. Так на три года постановили старики, – и тут же заговорил о семейном, – С матерью я говорил, что вы о ней беспокойство имеете и к себе просите жить ехать, но она благодарит вас и ждёт не дождётся, когда мы в путь тронемся. Просила не обижаться на неё. Да я и думаю, что она, если останется, долго не проживёт, уж очень им – старикам не по нутру теперешние порядки к старой вере. Тоска и горе им сильная – не сдюжить им долго такого. Вишь как нас христиан  поделили: на старых и новых. Ладно, в нашей семье всё по мирному, друг друга не судим, а в других семьях родня вся поделилась и враги между собой и многие у нас опасаются, как бы от своей родни доносу не вышло, когда мы уйдём. Спасибо тебе, Игнат, что Загородье нам отдал на время, все наши тебя добрым словом поминают. Ты после Георгия наведайся, да посмотри как тут всё после нашего ухода, да коней пригони хоть несколько голов, да человека с ними оставь. А про нас говори всем, если спросят, «на Москву съехали», наши кто с дьяком этим оставаться будут, ему тоже так же скажут. Браги ему с едой оставят ещё на неделю, падок он на хмельное и в этом нам выгода. Так что ты недели через две-три тут появляйся, чтобы он ни о чём тебя не спрашивал и не думал про тебя, и не видел тебя, а мы к тому времени, даст Бог, уже до места доберёмся. Он и не знает, что Загородье – это твоё займище. Опасаемся мы за тебя все и спасибо тебе от всех наших и от меня.
          – Да мне за что. Это батюшке покойному, царствие ему небесное, спасибо. Его заведение, мне только по разделу отошло для коней. Ты уж Иван привези хоть мать весной, на последних санях, проститься с нами и внуками.
          – Ладно, Игнат, так и сделаем. Мы с ней говорили и тоже так решили, а к нам пока не ездите, – и, вздохнув, добавил, – Вона как судьба нашу жизнь разложила…
   Когда речь зашла о семейном, попутчик Игната встал и пошёл к переднему возу, поправить коню сбрую и все поняли, что он не хочет смущать братьев в их разговоре.
Игнат, помолчав вместе с братом, сказал.
         – Я тут отца слова вспоминал, помнишь он нас, как отойти, призвал и наказывал, чтобы друг друга держались, помогали и детям наказ давали, чтобы роднёй про меж себя проживали и между нашими с тобой родами помощь была. Помнишь, как он говорил: если разойдёмся в разные стороны, то твой род Рубахиных длинных, а мой Рубахиных коротких – это он с детства, как мы рубахи с тобой опоясывали, в шутку нас называл и чтобы наши потомки тайно от других людей знали об этом, чтобы всегда это детям передавалось, что это его две веточки и при случае друг друга эти веточки поддерживали одна другую по возможности. Это такую память о себе он наказал нам во все веки. Вот и пришло время – жизнь так поставила, что приходится нам в разных краях жить дальше. Давай помнить крепко отцов наказ и чтить его память и в наказ это детям и внукам передавать и чтобы те дальше своим детям и внукам передавали…
          – Давай исполним наказ отца и главное потомкам это надо зарубить на носу, чтобы с детства и не раз им напоминать, чтобы на всю жизнь запомнили и чтобы дальше своим детям и внукам крепко наказывали, чтобы не забылось это у них во веки.
    И братья пристально посмотрели в глаза друг другу, словно молча поклялись.
Они знали, что отцу их Терентию, по важной, но недосказанной причине, пришлось из Рядовых записаться в Рубахины, чтобы скрыть свою фамилию, но он знал своих предков и показывал именной свиток своим сыновьям. Наказал им помнить своих легендарных: прадеда  Василия Рядова – кулачного бойца и деда Тимофея Рядова – легендарного воина, которого звали Тим Оберуч. Говорил, что у них было по одному сыну и только ему Бог дал двоих – две веточки пошло от него и чтобы эти веточки в своих родах помнили, что они Рядовы – Рядовые Рубахины: короткие и длинные… 
    И не ведали они тогда, что пойдут ветвиться по просторам России две линии этой фамилии: Рубахины короткие и Рубахины длинные, действительно как ветви приклоняясь к Земле Русской и в местах приклонения оставляя всё новые побеги и везде бросая на землю от весеннего цвета любви плоды свои, будут сеять семена, разрастающиеся и узнаваемы будут друг другом потому, что чтили светлой памятью и передавали из поколения в поколение тот завет своего предка Терентия Рядова-Рубахина сына Тима Оберуча Рядова и внука Василия Рядова – знатного кулачного бойца, изредка нечаянно с удивлением встречая в народной молве память о них, обросшую легендами…
    Слушая их разговор, Дарья припомнила давнишнее, из детства. Она поссорилась с соседским мальчишкой Федоткой и тот, в злости, сказал презрительно, что её дед и бабка ещё вчера молились по-старому и что она такая же дурная. Сказал он это, так уверенно и с таким смаком, и ей от всей непонятности этих слов вдруг стало обидно. Единственно, что поняла она – это то, что Федотка выговорил ей нечаянно подслушанные слова взрослых, а для неё слова взрослых считались правильными и справедливыми.
    Не зная что ответить Федотке, она молча повернулась и, сдерживая душившие её слёзы, медленно пошла домой, зайдя в ограду, она быстро бросилась бежать в дом уже со слезами, текущими ручьями по её щекам, и в сенях столкнулась с бабушкой, видимо выходившей позвать её к обеду. И там, в прохладном полумраке сеней, она, разрыдавшись в плёчо бабушке, рассказала про непонятные Федоткины обидные слова. Бабушка выслушала её, поглаживая и успокаивая, а потом завела в дом и при деде сказала, что люди по разному Богу молятся и не в том главное – кто как молится, а в том что в сердце имеет, в том с каким благоговением душа человека к Богу обращается и Бог только на это  смотрит.
        – Да, мы с дедом ещё недавно по-другому молились, а сейчас по-новому и не хуже и не лучше мы от этого не стали, и Бог, слава ему, не поменял своего отношения к нам. Ты, только об этом думай Даша и никогда не смотри, кто как Богу молится и не осуждай других, даже если люди не нашему Богу молятся, а своему – другому, и не с кем не разговаривай об этом, и не слушай никого, и не обращай внимания на такие слова, какие Федотка говорил или если другие люди когда скажут и относись к людям, которые по другому молятся, хорошо. И ещё тебе, Даша, скажу, если человек другой веры, который по другому Богу молится или даже другому Богу молится, упрекнёт тебя в твоей вере, то ты понимай так, что этого человека его Бог, которому он молится, обидел умом – не дал ему большого ума. Да! Мы с дедом ещё недавно по-другому молились, по-старому, нашему Богу, а теперь по-новому и ты знаешь наше отношение к нему нисколько не поменялось, и я думаю, что он нас слышит так же как и раньше и относится к нам по-прежнему. Так что ты успокойся и не обижайся на глупых людей, и помни, что когда дело касается Бога – то есть ты и Бог и другие люди тебе не указ и не судьи в твоих отношениях с Богом, только ты это тайно – про себя на уме держи и ни с кем не спорь, не вступай в разговор. Просто не пускай в душу такие слова, какие Федотка говорил или другие такие же слова, пусть даже очень обидные, не думай о них и не сердись на таких людей, которых Бог умом обидел, но и презрения им не оказывай. Может, только если пожалей про себя и всё. Это у них от гордыни, а это грех и эти люди не понимают, что грешат. Многие молятся Богу по-разному и многие многого просят у Бога: и грехи чтобы простил, которых они наделали, не думая о Боге; и богатства просят; и благополучия – чего только не просят, ты не осуждай таких людей – Бог им судья, а ты взамен Бога не суди их и главное сама нарочных грехов не делай, дескать, я потом эти грехи перед Богом замолю. Если нечаянный грех случится, тогда конечно проси прощения и может наказания, только для себя одной, а не через близких тебе людей, хотя твоё божье наказание будет горем для твоих близких и тоже божьим наказанием для них – ты про это помни и проси, чтобы Бог дал ума и сил жить без греха, а мелочным, суетным и алчащим ему не надоедай. Никогда не хули, как другие люди Богу молятся и чего у него просят, не хули людей из других народов, которые своим – другим Богам молятся, мы с дедом считаем, что это богохульство…
    Дедушка в это время, молча – в знак одобрения её слов, покачивал головой.
Так, в их маленькой, не полной семье разрешился, один раз возникший вопрос о вере. Взрослея, она постепенно узнавала из жизни подробности о новой и старой вере, их разности и всегда, помня слова бабушки Насти, никогда не вплетала вопрос веры в отношение к людям. Она припомнила, что когда они сблизились с Игнатом, то даже и не вспоминалось, кто какой из них веры, а ведь это был один из главных вопросов среди многих людей при сватовстве и женитьбе вообще, и иногда столько слёз и горя приносил молодым. Насколько она помнила, раньше всё-таки не было такого щепетильного отношения к вере, какое стало наблюдаться в теперешнее время и это из-за того, что от церковной и царской властей исходили указы притеснения староверов.
     Отдохнув, тронулись в путь, Игнат с Дарьей ехали впереди возов с сеном. Иван и его напарник не сели на воза, а вели коней в поводу, чтобы облегчить им движение по первопутку до дороги и получше протоптать своими ногами снег.
    Выезжая на плотный, с осени набитый наст зимника, возвышающегося вровень с нетронутым снегом и поэтому слабо заметённого прошедшей метелью, Игнат повернул не в сторону дома, а в сторону Загородья, чтобы возам легче было въехать на дорогу. Отъехав от поворота, он развернулся на месте почти в обратную сторону, так что сани оставались на твёрдом насте дороги, а конь двигался боком утопая в снегу и только потом съехал с дороги и остановился в стороне. Когда воза выехали на дорогу и попутчик Ивана, взобравшись на свой меньший воз, тронулся и проехал мимо, Игнат, кивком попрощавшись с ним, достал из тайника мушкет, привязал к нему мешочек с припасом и, утопая в снегу, подошёл, к сидевшему тоже уже на возу брату. Протягивая вверх прикладом мушкет, он сказал.
         – Возьми, Иван, авось сгодится когда – это кума моего память, царство ему небесное.
Иван стал в начале отказываться, возражая тем, что вроде у него с детства к оружию тяги не было и для Игната это память о куме, но Игнат настоял на своём со словами.
         – Бери, бери, спрячь в сене, а дома тоже тайно спрячь, кума я и так не забуду, он мне двоих детей своих на память оставил – не забываю я их и его тоже. У меня ещё память и об отце есть. Помнишь пистолет, из которого он нас учил в детстве стрелять, заткнут под стропилой, мне с ним ловчее в дороге, а вам и от волков нужно оборониться и от людей лихих, и зверя может на пропитание нужно добыть понадобится. Бери! – и он, поскольку Иван так ещё и не взялся за мушкет, подтолкнул оружие вверх и оно, скользнув, легло на сено рядом с Иваном и тот, качнув головой, поблагодарил брата, придвинув мушкет к бастрыку, прикрыл его сеном и перекинул ногу, придавив ею поклажу, Игнат добавил.
           – Так что весной по снегу будем вас поджидать, жаль в этот раз не повидались: ни с матерью, ни с семьёй твоей. Может, привезёшь и жену Агафью вместе с матерью.
           – Да не оторвать её от детей, вы уж не обижайтесь.
          – Жаль, конечно, но коли так – ладно, – и вдруг вспомнив про подарки, он повернулся к Даше и спросил.
          – Даша, а ты про подарки не забыла? – и та молча покачала головой, дескать, нет, а Иван поднял с воза, показывая Игнату, мешок и поблагодарил за подарки. «Когда это она успела?», подумал Игнат и тут же ответил на свой вопрос «Видимо ещё у стога, когда я выводил коня поперёд возов и сказал, вздохнув.
           – Ну давай, брат, трогай с Богом, кланяйся всем дома.
              Даша тоже передала поклоны и братья разъехались в разные стороны.
Прикинув в уме путь до дома и решив, что они успеют доехать засветло, Игнат пустил коня шагом и тот, игриво изгибая шею и позванивая удилами, как бы прося повода, послушно скорым шагом дробил копытами, приминая ими со скрипом, лежащий на морозном зимнике, свежий вчерашний снег. Даше Игнат пояснил.
          – Конь не пил с утра, поэтому до ближней деревни поедем шагом, тут недалеко, в лес въедем и почти сразу свороток, и с полверсты деревенька в стороне, – и обращаясь уже к Гнедому сказал, – Там попьём и побежим быстрее, так что ли, Гнедой! – и конь, привыкший к разговорам хозяина с ним, фыркнул в ответ, тряхнув головой.
…До деревни они ехали молча …
Даша задремала, уткнувшись лицом в поднятый воротник шубы, а может просто прикрыла глаза и думала о чём то.
           – Наверное, не выспалась. Проснулась и ночь слушала – стерегла мой сон, под утро снова заснула. И ведь, наверное, не признается – если спросить, не хочет, чтобы я беспокоился,– ласково подумал он.
  …И на него, от встречи с братом, от всех переживаний, связанных: не с обустройством быта в их семьях, не с делами или несчастьями, а с верой в Бога – старой и новой, нахлынули мысли.
          – Что ж это у людей так получается? – думал он, – Почему так происходит? Ведь что нужно человеку? – Дело, к которому его Бог приставил. Ум для этого дела и желание, со старанием. Семья, чтобы дружная, мир в семье и понимание. Дети чтобы рождались здоровыми, и послушными росли. В семье чтобы все здоровы были. Достаток чтобы был. Беды и горе чтобы всех миновали. Нет, люди сами себе придумывают неудобства, затевают между собой вражду. Что ж вы люди как волки? От чего это так? Это ведь сплошь и рядом между людьми. Взять хоть тех же степняков. Хан враждует с другим ханом, хотя они уже и ханами называются по старой памяти – земли то у них своей нет, а за землю – за пастбища враждуют. А зачем? Ведь всегда можно договориться, если зависть и корысть отбросить. Ведь все Богу молятся и все перед Богом равны. А то забыли, что другого не суди и не завидуй ему, если нужно помоги – если ему лихо пришло, если не можешь толком – то хоть словом-советом добрым помоги. Нет ведь, не получается так. Как волки, люди между собой – стая на стаю… Зачем на это нужно столько жизненных сил тратить, ради какой выгоды, столько другим горя приносить?...
   …И ему вдруг пришёл на память случай, произошедший года три назад, который в своё время вызвал у него много переживаний и смятений.
     Возвращался он зимой из дальней поездки. Ездить он приноровился ночами, потому что не боялся, был уверен в себе, что сможет оборониться и от злых людей, и зверей, и очень надеялся на своего коня, последнее ему придавало самую большую уверенность. Да и ночью удобно ездить, движение по дорогам останавливалось, все путники пережидали ночь на постоялых дворах или других ночлегах. За ночь ни одного встречного, не нужно думать, как разъехаться, не нужно думать, как обогнать медленно ползущий обоз или воз. Конь меньше устаёт и можно сделать больше перегон. Дороги он знал хорошо и мог в уме рассчитать свой путь и на всю дорогу у него выходило меньше времени, по сравнению с дневной ездой.
   Додумался он до этого, чтобы поскорей увидеться с Дашей. Однажды, простояв на роздыхе около постоялого двора в конце короткого зимнего дня, внутрь он никогда не заезжал, потому что к вечеру могли так обставить возами, что и не выбраться, он собирался уже в дорогу, как приметил, что к постоялому двору приехал – ему в догон, запоздавший возница, высадив седока и получив плату, он развернулся и уехал обратным путём.
    Седок – странный какой-то человек: и обличьем крупного красного лица, и фигурой толстоватой, и одеждой, только чуть позже, Игнат понял на что похожей – видал он в подобной одежде людей из немецкой слободы на Москве. Он так и назвал про себя этого человека – немчик.
    Немчик вяло, но быстро семеня ногами, как могут бегать только очень замерзшие люди, пустился в дом, но Игнат пожалел уже его, зная по опыту, что ожидает этого человека в его жажде тепла. Только тот открыл дверь, его шибануло застоявшимся паром, состоящим из множества спёртых запахов: и человеческих немытых тел, просушенной мокрой и потной одежды и обуви, в общем как называл про себя Игнат – онучным запахом, из-за которого он ночевал всегда на возу, на свежем воздухе, и из-за которого он придумал для себя: и как нужно одеваться, и как укрываться от мороза и непогоды, и сколько нужно брать перемены в одежде, чтобы можно переодеться и переобуться в сухое, а мокрое высушит ветер дороги. Он возил с собой пару котелков и всегда: хоть на постоялом дворе – на общем костре, который разрешалось разводить в отдалённом от двора месте; или в поле; или в лесу –  всегда, мог по желанию приготовить себе горячую еду и питьё. Даже коню, которому нужно было перед водопоем выстояться после перегона, он грел воду, приставив бадью к костру.
   Только человек отморгался от пара, хлынувшего на него в открытую дверь и занёс ногу, чтобы переступить порог, как на него прямо с порога заговорило – закричало сразу три головы «Ты куда прёшь орясина, людей не видишь что ли!?» Человек хоть и плохо соображал от мороза, который колотил дрожью его тело, но от силы встреченного крика и видимо от того, что рассмотрел в свете, еле чадящей в сумрачном мареве единственной сальной свечи, быстро сообразил, что внутри ему места нет, потому что спали там прямо головами на пороге, так всё было забито людьми и он в удивлении и страхе от уведенного, отпрянул назад на крыльцо и поспешно захлопнул дверь. Игнат, грешным делом, даже усмехнулся желанию человека укрыться в доме.
    Человек повернулся и, ежась, некоторое время стоял в раздумье и нерешительности и вдруг, заметив свет углей от наружного костра как муха на мёд, теми быстрыми шажками засеменил к заветному теплу и, подбежав чуть не влез в эти угли, растопырил над ними руки, стараясь ухватить тепла, но костёр не грел потому, что под ясным звёздным небом в полном безветрии стоял трескучий мороз.
    Игнат почему и стал ездить ночами в такие холода, что коню в такую погоду лучше греться ходом, чем пережидать такую ночь, переминаясь с ноги на ногу, да и самому можно пройтись за санями или даже пробежаться и тем согреться.
     Дров у костра не было и взять их в такую пору негде, такие костры разводились смышлёными возницами в складчину: по полену или щепке с воза, имелось два полена и у Игната в запасе. «Замёрзнет ведь бедолага», с жалостью подумал он и ещё раз пристально посмотрев на человека, он опытным взглядом определил «Да он уже никак больной – застужен», и, сжалившись, он позвал «Мил человек иди сюда», но человек не мог оторваться от потухающего костра, он только сморщив задубелое от мороза лицо, старался отыскать взглядом Игната, в череде стоящих у дороги возов. Тогда Игнат достал одно полено и топором расколол его помельче и снова достал уложенные уже в путь котелки, набрал в них из колодца воды.
     Он развёл на углях новый костёр, в один котёл бросил пару кусков сушёного мяса, сушёной моркови, свёклы и кусок курдючного сала, которое по совету ногайцев всегда держал в дороге, а в другой, когда он вскипел, засыпал сушёных ягод шиповника, малины и других разных, с примесью коры каких-то деревьев и трав – такую смесь он покупал у одной бабушки и постоянно пил горячий взвар из них на стоянках в дороге.
    Человек, ощутив тепло пламени, ожившего костра и поняв, что все что готовится в котелках, предназначается ему, постоянно благодарил Игната нашими, исковерканными на свой немецкий лад, смешными словами. «О карош! О спасиб! О добрай человек! О благадарю! О обязан буду!» и много ещё разных слов в таком же духе.
     Когда еда и питьё были готовы, Игнат подогнал к костру свои сани, так чтобы человек сидел на них и ощущал тепло догорающего костра и чтобы теплом прихватывало коня. Он принудил человека съесть с сухарями варево из первого котелка и, уложив его в полость, напоил горячим взваром.
     В полость он его уложил, потому что уже знал, что человеку нужно «Москва, да-да, Москва» и он, опять же из сострадания, решил его взять в попутчики, тем более до Москвы оставалось всего два перегона и попутчик ему не был в тягость и мог скрасить остаток уже наскучившего пути.
     Человека колотила постоянная дрожь, хотя от всей его одежды исходил жар и она могла того и гляди загореться, когда он грелся у костра и только уже в полости, он перестал дрожать. Игнат предложил ему, ехать с ним до Москвы, и немчик с радостью согласился и, наговорив ему много благодарственных слов, он обещал хорошую плату. Игнат хмыкнул, и только для себя, тихо сказал, что за жизнь спасённую он плату не берёт.
     В дороге, когда немчику становилось легче и приходило просветленье – хотелось поговорить. Он спросил имя своего спасителя и узнав, что его зовут Игнатом, обрадовано сообщил, что его зовут Иоганн и пришёл в восторг, от того что хоть это не одинаковые имена: Иоганн по-русски Иван, но их имена почти звучат одинаково.
     Игнат спросил, что он делает в Рассее и что его заставило в такую пору мотаться по дорогам. Немчик ему рассказал, что он долго учился в разных странах и сейчас изучает религии разных народов, их религиозные ритуалы. В Рассее он изучает раскол в православии. Игнату стало интересно и он спросил, почему происходит такое и немчик ему поведал, что дескать, есть в других странах люди, которые хотят, чтобы их страна была самой сильной, воевать со всеми они не могут и не смогут, но они устраивают так, чтобы другие страны воевали между собой и становились слабыми, одна из воюющих стран точно станет слабой, а другую потом можно ослабить.
     Эти люди насаждают в вере какой-либо страны или другую веру или вносят изменения в веру, и раньше единый сильный народ делится на две части: одни принимают изменения или новые течения в вере, другая часть не принимает. Даже при дворцах правителей вельможи делятся и родственники тоже иногда, и возникает в стране война не с внешним врагом, а внутри одного народа  и страна ослабевает. Он сказал, что так было во многих странах.
     Люди, которые такое устраивают, делают это очень хитро скрытно, что никто не может догадаться, что это дело их рук, да почти и никто не знает, что есть на свете такие плохие люди. Они подкупают в стране священников, вельмож – так, что те даже не замечают: им просто незаметно преподносят, якобы улучшения в вере, назначают главными в этом учении, и потом дают деньги для продвижения новых учений и получается так, что королевская или царская семья да и знать делятся: или признают или отвергают новые течения, так же делается в народе и начинаются притеснения части своего народа, которая находится противу сильной стороны, а для страны плохо это, когда в народе и семьях правителей вражда, страна слабнет. Вот и у вас произошёл раскол в вере.
     Он ещё сказал, что эти люди, если им не нравится какой царь или король – стоит противу их интересам, сочиняют про него страшные или позорные небылицы и позорят перед другими правителями и народами.
     Много немчик не мог говорить – болезнь его уже здорово прихватила. Игнат привёз его в слободу и выкликал людей, чтобы забирали попутчика, тот очнулся и всё благодарил и просил одного видного немца, видимо друга своего, заплатить ему. Игнат, как и решил заранее, отказался от платы и Иоганн пригласил его  в гости после своей поправки.
     Игнат решил непременно зайти и порасспросить его про раскол. Но через неделю, выезжая из проулка, он остановился, пропуская похоронный обоз – он понял, что хоронят кого-то из слободы, и вдруг, увидел того важного немца и тот его узнал. Он подошёл к Игнату, стоявшему без шапки, и, поздоровавшись, сказал, что это хоронят Иоганна. Игнат очень пожалел и попутчика своего, и о том, что им не удалось поговорить…
     И тут же, вспомнив, как Иоганн рассказывал, что в стране Франции из-за различий в вере, в одну ночь много было вырезано людей и как относятся у нас к староверам: сколько от этого людям горя, он снова подумал «Что же вы, люди, как волки живёте, друг друга грызёте или в свою стаю обращаете. Если не можете с кем в дружбе жить, зачем враждовать. Пусть у тебя не много друзей будет, но и врагов чтобы ни одного»…
      Игнат не с многими людьми сходился близко душой: хан ногайский, немчик – умерший, да двое кумовьёв-стрельцов властью убиенные, Степан с Степанидой и ещё Мокий…
    …Взглянув на спящую Дашу и очаровавшись её тихой простой, не броско малёванной, но такой милой и чистой красотой, он вспомнил прошедшую ночь, ему стало тепло на душе от того понимания и любви, которое между ними составляло основу их счастья. Ему нравилось всё в ней и особенно их ночные связи: робкие и застенчивые в начале и переходящие постепенно в откровенную упоительную страсть друг к другу, без всяких стеснений. Сначала сама Даша, а потом она – с сыновьями, составляли весь смысл его жизни. Он, будучи не женатым, даже никогда не мог подумать, что жена и дети так много могут значить в его будущей жизни и всему началом была Даша. Он ещё раз ласково посмотрел на неё и воспоминания продолжили в его памяти смену картин прошедшей жизни: ему вдруг вспомнился Мокий… и его дочь Луша, по которой он страдал в своё время…

      У него, года три до того, как они стали встречаться с Дашей, появился один знакомец – мужик из дальнего, в трёх перегонах от Москвы, села. Мужик этот приехал покупать в Москву коня и, откуда-то прослышав о том, что Игнат самый что ни на есть знаток, пристал к нему, чтобы тот помог ему, выбрать коня. Уж как он его упрашивал и чего только не говорил: и что выбирать не умеет; и что не везёт ему с покупками никогда; и что боится он и сомневается; и радости ему никакой нет, что он хоть вот сейчас может купить любого коня, конечно по деньгам, и про то как жалеючи, бережно относится к коням; и всё у него с заботой и пониманием к ним; и работой не грузит шибко; и поит правильно и вовремя; и стойло у него хорошее для коней; и чего он только не говорил в течении полудня, скрашивая Игнату своими разговорами длинный базарный день. И отвечал на все Игнатовы вопросы правильно и толково и, когда почувствовал, что Игнат его стал уважать и проникся к нему жалостью, мужик только тогда высказал свою просьбу и добавил, что он решил, если тот ему не поможет, то он и покупать сам не будет и уедет домой и вроде у него беда: что и конь ему нужен по зарез, и деньги есть, и коней полон базар, а купить он ничего не может и обещал Игнату деньги по такой услуге очень хорошие.
    Игнат ему отказал в начале, сказав, что он только друзьям-товарищам помогает в таких делах и потом досматривает несколько лет – правильный ли он выбор сделал, потому что очень старается не оплошать в таких делах и то он для друзей тайно выбирает коней без разговоров с продавцами, а чаще всего просто присматривает в табунах, которые ему пригоняют ногайцы, но в тех табунах кони особенные, дорогие и ему приходится в угоду друзьям, продавать дешевле почти в убыток, да ещё и самому объезжать в придачу. А ходить по базару и выбирать, он так всю торговлю испортит другим и ему только навредят со зла, его, мол, только и терпят, что он в базарные дела не суётся, а сам продаёт только выборных табунных коней, а езженных сам не покупает и другим советов не даёт.
    Но мужик не отставал, чувствовалась в нём какое-то упорство, которое только удивляло и не докучало. Чем-то понравился ему этот, в возрасте, мужик, какая-то в нём жилка правильная была и Игнат уступил ему после того, как мужик в разговорах узнав о его дорогах, предложил останавливаться на роздых у него: и коня выбранного, дескать, можно хоть десять лет досмотреть; и дом у него просторный и чистый; и свой колодец.
    Не из-за своих, конечно, удобств Игнат согласился, а из-за того, что мужик этот ещё больше своей правильностью понравился, что он за услугу и деньги даёт, и приют хоть насколько лет. Спросил, какого коня ему надо: под какую работу, под какой разбег, про масть, про то насколько лет конь ему молодцом нужен и кобылка нужна, мерин ли, или жеребчик. Узнал сколько денег при себе у мужика, тут же отказался брать плату за свою услугу, иначе он не помощник ему в покупке.
     Велел мужику отложить отдельно столько-то денег подальше и пока забыть о них, а на оставшиеся, обещал выбрать коня доброго, по тем пожеланиям какие у мужика имелись.
    Договорились они так: Игнат один обойдёт базар, потом вернётся за ним и скажет, есть ли хоть один такой конь там, а потом пойдут вдвоём по разным рядам и чтобы мужик смотрел, около какого коня он шапку сдвинет и затылок почешет, при этом Игнат предупредил, что поскольку он не может: ни пощупать коня, не посмотреть куда следует, не толкнуть в нужные места, чтоб приметить, как конь на это ответит, то он в хорошем выборе сомневается и что потом, после покупки, мужик не подходил к нему с конём, а ждал в третьей улице, он сам к нему подъедет, осмотрит коня по всем статям и если окажется, что проруха вышла, он даст деньги за коня ему, а коня заберёт себе.
     Мужик на последний резон стал противиться, что он всё равно коня себе оставит и не может, дескать, он за услугу, о которой сам просил, ему лишние хлопоты и горечь доставлять. Но Игнат пояснил, что самой горечью ему будет то, что мужик не с тем конём какой нужен уедет, и пригрозил, что иначе он пойдёт в отказ.
   Мужику деваться некуда – на том и порешили. Ушёл Игнат на базар, не долго и ходил, вернулся и сказал, что есть два коника, хотя он и не очень надеялся потому, что базарный день уже на закат. Велел мужику, к его удивлению, отбавить от цены ещё сколь-то денег и научил: подойдёшь, постоишь молча, с одной стороны посмотришь, потом с другой, также спереди и сзади, на хозяина не смотри и не слушай, что он говорит и тем паче не разговаривай, про цену не спрашивай, скажи так: куплю коня – денег с собой столько-то – все отдам, больше нет других, и при этом чтобы доставал деньги так, чтобы хозяин их увидел.
      Дальше спрашивай: ну что деньги на кон тебе, а конь мне и разойдёмся или я за такие деньги другого пойду коня искать. Хозяин будет просить прибавить. Скажи, что пошёл дальше, искать себе коня и отходи, если хозяин не согласится, не возвращайся.
     Но сначала, ты должен посмотреть обоих коней и из них выбрать себе по душе, если ещё совет понадобится, подходи сюда, но учти, что после разговора с хозяином сюда открыто подходить нельзя. Осмотри обоих, если надо посоветоваться подходи, если сам решил, который по тебе, тогда делай, как я сказал.
     …Ну, купили они коня. Игнат всю торговлю свою раньше времени свернул, подъехал сразу к мужику, привязал купленного коня рядом с двумя оставшимися своими к саням и долго, как никогда, осматривал, ощупывал, толкал, дул в ноздри и в уши, ухо подставлял в разные места – слушал, мужик только диву давался. Наконец Игнат сказал.
         – Ну что, мужик. Как тебя звать?
И тот сказал.
         – Мокий я Зубов, Петров сын.
         – Ну а я Игнат Рубахин Терентия сын, – на что Мокий уверил, что дескать, знаю я, кто ты, тебя и искал, это я так, поначал: «мил человек» потому, что сразу в знакомцы не гоже, а Игнат продолжил, – Так вот, в коне я, вроде не ошибся, слава Богу, а то забрал бы его у тебя, иначе от прорухи такой мне эту ночь бы не спать, а про другую не скажу – тоже может быть. Буду я приезжать к тебе не часто и не потому, что мне постой нужен, а чтобы коня досмотреть, но и ты меня не подводи, береги коня. Видишь, как он нам достался. Не знаю как тебе, а мне шибко хлопотно и не одним этим днём хлопотно, а на годы я нажил себе хлопот. Понял, почему я отказывал тебе.
    Мужик с полным пониманием покачал головой и стал просить прощения у Игната, что и торговлю ему сбил, и столько хлопот доставил, и этим пониманием, ещё больше приглянулся ему.
    От кабака, как ни упрашивал Мокий, он отказался и ему отсоветовал, на что тот уверил, что к хмельному не приучен, а только ради благодарности для Игната и оба сошлись на том, что конь в езде при пьяном седоке – конь в беде. На том и разъехались. На прощание Мокий говорил, что ночь пол ночь, во все времена рад ему, если только сам на страде будет, то домашним накажет и сделают всё для гостя и гонца пошлют и коня он ему покажет. Спроси только Мокия Зубова дом – где живёт, каждый скажет.

   … И вот, как-то летом, на колёсном ходу, по возвращении от ногайцев, вспомнил Игнат этот случай потому, что как раз подъезжал к селу, где жил Мокий и завернул.
Встретили его как гостя дорогого, суета поднялась, которую ему удалось только угрозой сбить, дескать, иначе немедля уезжаю, потому как коня досмотрел и могу вольно в поле заночевать, потому что не люблю, чтобы внимание такое оказывали.
      Во время всей этой суеты, Игнат, кроме того коня, ещё двух, имеющихся досмотрел и всё по честному хозяину рассказал про них и многое сказанное про них, тот подтвердил с удивлением и насчёт некоторых тайных и будущих пороков, не на долго впал  в задумчивую грусть.
      Во всё это время, Игнат мельком высмотрел всё Мокиево семейство и отчислил: кого в детскую сторону, кого в родительскую, а одну полногрудую статную молодицу, которой жена Мокия сунула в руки полугодовалого мальца и та ушла кормить его, определил дочерью или снохой, так ему было без разницы, хотя по её виду отметил про себя: «видная жена у какого-то мужика и станом и лицом – красавица», и только».
     Потом, ещё раз эта молодица мелькнула во дворе, неся от колодца бадью с водой, при этом юбка её, заткнутая под пояс, была поднята, как решил про себя Игнат, выше, чем могло быть и вместе с видом её стана – гибкого с тонкой талией; грудью, большими дынями распирающими тесноватую кофту, маленькой головкой с лицом пригожим одновременно: и строгой величавой, и скрытой задорной с лукавинкой красотой, с чуть вздёрнутым носиком, голая нога не тронула Игната, привыкшего к девичьему вниманию вообще, и не зарившегося на чужих жён, хотя он вновь, против своей воли, отметил её красоту, но вот взгляд, потупленный в стеснении, брошенный мимоходом на него, удивил интересом и любопытством, блеснувшими в её больших глазах.
    Он уже слышал, что молодицу называли то Лушкой, то Лукьей, то Лукьяной.
Вскоре он, после ужина с хозяином, без домашних, дескать, ну их всех, с ними не поговорить так как надо, настоял на том, что спать будет на бричке: лето, тепло, полог у него и от комаров и от дождя, и привычней ему. Хозяин быстро согласился с его доводами, хотя и приметил, что, дескать, если клопов боишься – то нет их, бабы травами, да отварами не дают им плодиться.
     Коня он поставил в тень под навес, а сам под тенью приподнятого дождевого полога, и под прикрытием комариного полога, обдуваемый лёгким вечерним ветерком, уставший, заснул ещё по свету.
    Сколько-то он проспал и вдруг ему снится юношеский сон.
…С этими юношескими снами у них целая история состоялась в конце их с братом отрочества.
Отец их, внимательный к сыновьям, не упустил время появления этих снов, приметил утром старшего Игната, шмыгнувшего во двор в подмоченном исподнем. Вышел вслед, дождался пока младший Иван, сухой, вышел по нужде и обоих, выкликав первоначало скрывавшегося Игната, увёл их в сад, на лавочку, около кадушки с водой и, шутя, оплескал их горстями воды из той кадушки и прямо сказал, что это для всех – пусть думают, что мы дурачились и вымокли.
    От таких слов Игнат покраснел немного и впал в смущение. А отец тем временем прямо и просто, по-мужски, стал говорить. Вы де, парни, уже взрослые, из жизни, ту которую прожили, знаете от чего: у кобылицы с жеребцом нарождаются жеребята, у  коровы с быком телята, и так прочее – у всей живности, так вот у людей – у женщины и у мужика тоже, бишь, от этого нарождаются дети. То что вам стало это сниться и от чего у вас исподнее бывает мокрое – так и должно быть и значит, что вы теперь не навродь малого телёнка или жеребёнка, а то что от вас девка или баба родить может, а рожают они от того, что то от чего у вас исподнее мокрым бывает, попадает к ним – знаете небось куда. Так что всё, парни, вы вполне созрели, чтобы стать мужиками и никаких смущений насчёт ваших снов и мокростей, что бы не было у вас. А теперь скажу, как нужно мужиком стать. Мужик – это, не навродь, петуха курицу любую – хвать. Нужно чтобы девица парню полюбилась, чтобы ему отрадно было, когда она рядом и чтоб не гнала его, а самой нравилось, когда он рядом и чтоб щемило так…, и он постукал себя по груди, а о том, что вам снится сейчас – такие мысли не появляются при этом, и он снова постукал себя по груди.
     Ну, если невтерпёж или случай вышел – ни куда не денешься, доступность к женщине появилась, при полном её желании и принуждении к этому с её стороны, тогда смотрите, чтобы не народилось детей, которых вы, как отцы, не захотите или не сможете признать, чтобы не случилось такого, что по сути ваши дети, без вас в презрении и сиротстве проживали.
     Желание женщины можно уважить, если сам её уважаешь, но помнить о том, что я сказал, нужно крепко и ещё сказано: не пожелай жены ближнего – это небось понятно, да и не гоже мужику мужицкую дружбу на бабий блуд променять, даже если и напор с её стороны, ты тогда не про неё должен понимать, не про её желание, не про своё желание, а про позор друга или даже просто знакомого. Избегать надо по возможности таких женщин и замужних, и вдовых, и девок падких, а то жена не так люба будет, та с которой ты детей нарожать собрался. Лучше терпите до той поры, когда тут защемит, и он в третий раз постучал себя в грудь, и не поженитесь, а пока обходитесь этими снами, так природой мужской установлено. И помните – никакой силы, только если женщина того хочет, и никаких обещаний, лукавства и обмана. Всё я вам сказал, спрашивайте сейчас, если что непонятно, потому что после – на себя только и пеняйте, пока я жив, да и потом помните, когда меня не станет и сыновьям наказывайте так же, –  и тихо смущённо добавил, –  дочерям я понимаю, как можно наказать, да не знаю, как это сделать, у матерей это лучше получается. Запомните: не обходись с женщиной или девушкой так – как не хотел бы ты, чтобы обошлись с твоей матерью, сестрой, дочерью, внучкой.
    Вот у них с братом так и вышло, как отец наказывал: у брата быстро защемило в груди, а у Игната нет, потому что снились ему такие женщины и девицы, которых он не видывал, но и по доступным он не бегал, и ни одной девушке зря голову не морочил  и только, когда увидел Дашутку Морозову у реки – тут и его прищемило. Правда, перед этим его тоже было прищемило…

    …Так вот, спит он в бричке, во дворе у Мокия и снится ему сон такой, и женщина-красавица что-то говорит ему, он отвечает ей что-то, и целует она его нежно и гладит, и уже он погружается в неё, и тут, уж от больно необычной яви и особенности, и от всей не прежней сладости, он как-то проснулся и обмер: так наяву всё это и впал в смятение, содрогнувшись, и Сила его, уже в женщину наполовину вошедшая, слабнуть стала и чуть гнуться, от её медленного нажима. А женщина почувствовала всё, увидела, как он открыл глаза и зашептала нежно.
          – Ой, Игнат, прости, не пугайся – это я Луша. Ты никак спал, а я и не думала, просто думала, ты так желаешь молчать. Мне говорила Фроська, что у вас, московских мужиков, так бывает: помалкивает лёжа и как вроде женщина сама должна, – и стала его ласкать и целовать, не опускаясь близко, чтобы не гнуть дальше его Силу.
         – А я ведь и говорила с тобой и ты вроде отвечал мне и когда гладила тебя, нечаянно локотком задела тебя в том месте, и поняла, что ты с желанием ко мне. Ну и решила сама. Ой, как не ладно, получилось. Это всё от Фроськиных россказней.
    Голос её, приглушённый до шёпота, волнообразно: то убыстряясь, то замедляясь, как щебет ласточки, доходя иногда до неимоверной быстроты произношения слов, вдруг переходил плавно, до коротко продолжавшегося замедления, тоном был: то стыдливым, то извиняющимся с нотками досады, то просящим и умоляющим, то решительным – с намёком на неотвратимость того, что происходило, и голос её нравился ему своим звучанием, удивлял связностью мыслей при такой быстроте произношения. Очень её голос ему нравился и сама она ещё больше нравилась.
    Игнат увидел в свете вечерней догорающей зари, лучи которой просвечивали ещё полог, что она без кофты, а юбка её, из тонкой летней материи, жгутом обвита вокруг талии и приткнута за пояс, а сама она, с волосами скрученными на голове в шишак, такая пригожая, склонённая над ним, удерживала себя в том, застигнутом положении, с трепетной дрожью желания, которое её не покидало из-за чувства стыда и которое заметно ощущалось своими: то подъёмами, то спадами с перерывами, была так прекрасна и манила своим обнажением. Когда она говорила, чуть опускаясь к его уху и, иногда заглядывая ему в глаза, грудь её, полная и упругая на вид, чарующе колыхалась и, не приминаясь, задевала его. Он, весь зачарованный такой красотой и доступностью, трепеща и от желания и стыда, что он гость в этом доме и происходящее ему не к лицу, и от всей нерешительности, вдруг  вспомнил слова отца насчёт чужих жён, которые соблюдал пока до этого, и спросил.
         –Луша, у тебя ведь дитё, ты ведь мужняя?
Она грустно улыбнулась и зашептала.
         –Не мужняя я, а соломенная невеста, мне теперь муж тот, кто на сердце в час мой лёг. Не беспокойся, дитё я нагуляла и нет у меня мужа. Пол года после родов терпела, да и желания не было и зарок родителям дала, позору чтоб им не принести больше, сама себе жизнь сломала и им старым, да и к мужикам всем у меня презрение осталось, а сегодня тебя увидела – и вся я тут! Прости, не обижайся и не гони меня!
И снова и целовала и обнимала его и дальше шептала.
        – Не думай, у меня только и был один парень, отец моего ребёнка, но вишь, я какая охотливая, не соблюла себя, а свадьба у нас расстроилась, – и он почувствовал, как ему на грудь упала слеза и жалко ему стало Лушу.
           – Да ведь родители и вся семья дома, а я ваш гость, – возражал, уже сдаваясь перед своим желанием Игнат и Сила его снова стала крепнуть.
Почувствовав это, Луша зашептала жарко.
           – Не думай об этом и не беспокойся. У нас вся семья – такие сони, с вечера гром не разбудит, да и наработались все сегодня, а что гость ты у нас, думай про то, какой ты дорогой гость для меня, и никто не узнает кроме нас с тобой.
И она, почувствовав, что уже никак не сможет согнуть его Силу, стала опускаться на него, и сквозь стиснутые зубы, мотая головой, сказав, – Прости, не могу остановиться! – она с тихим, страстно протяжным возгласом «О-о-х!», опустилась на него, и он в безысходности, но с большим желанием и интересом к неизведанному до селе, приподнялся ей навстречу, она восторженно сказала.
          – Ой какой ты ладный во мне и сам такой весь ладный! Ой, как мне хорошо! – и тут же, тем же щебетом, спросила, – А тебе любо со мной?
Он, тихим басом, с хрипотцой волнения, ответил, – Да!
   …И… началось. Он только мог, лёжа на спине, чуть податься навстречу ей, а она всем владела и всё умела, хотя на то время он не понимал и не знал, что должна уметь в таких случаях женщина. Для него всё было ново, неожиданно и сладостно. Что только она не делала. Игнату, даже, и в мыслях такое не могло прийти. От его удивления и от страха, быть застигнутыми врасплох, у него никак не наступал тот вожделённый момент, из-за которого так сладостны были раньше его сны и может ещё от того, что помня слова отца, он не хотел, чтобы Луша понесла от него. А она, как ему казалась, не думала ни о чём, она неистовствовала, шептала то тихо, то громко ему ласковые слова и когда их громкость становилась угрожающей, он прикрывал ей рот поцелуем, так же он поступал, когда она громко начинала стонать, и не раз уже простонав так с визгом, она шептала ему похвалу между этими стонами: какой он неутомимый и стойкий такой, и как хорошо ей чувствовать его мощь внутри себя, при этом она так откровенно, как о чём-то обычном выражалась.
           – Ой какой ты, у меня там: и долгий в меру, и толстенький, и сладкий присладкий, как я тебя чую внутри. Ой, как мне хорошо с тобой! Ой, даже и не думала, что так бывает! – и вдруг начинала совсем разговор о жизненном, – Ты не обижайся, я для смелости выпила хмельного, иначе, не смогла бы к тебе прийти, тебе не дурно пахнет моё дыхание?
          – Нет, – отвечал он ей, – Мятой пахнет и вроде полынью немного – и  она, усмехнувшись радостно, говорила.
         – Правильно, кум на пробу родителей полынником угостил, я его мятой зажевала. Я уж и не знаю: толи от этого полынника, толи от тебя, мне так голову обнесло – прям сама не своя.
Разговоры её и откровения в такое время, тоже охлаждали его.
    И вдруг, снова почувствовав в себе прилив желания, она входила в неистовство, и снова своими стонами пугала его, и не давала ему приблизиться к тому, чего он ждал как избавления, и снова затихая, не прекращая своих изменяющихся, теперь только очень замедленных и с дрожанием, движений, на которые он, иногда не сразу, мог сообразить, как отвечать, от чего это тоже его немного охлаждало, она снова начинала разговаривать с ним.
    В какой-то момент он ощутил на груди у себя что-то мокрое и тёплое, он думал, что это пот, потому что они, оба, уже давно вспотели, и капли пота с её лица несколько раз падали на него, но они успевали остыть и ощущались прохладой, а тут тепло. Он потрогал рукой и ощутил на пальцах липкость, она заметила его движения и сказала.
           – Не бойся – это молоко, у меня так много молока, что кофта мокнет, я его сцеживаю и кошке отдаю и та у меня его просит, – и тут же, озорно усмехнувшись, спросила, – Хочешь и тебя напою? – и предложила, – Пей если хочешь.
    Все такие разговоры у неё получались: и непривычно для него откровенными, забавными, озорными с какой-то сокровенностью; и щемящим таинством, вызывающим восхищение пополам с робостью, смущением и удивлением – и это тоже охлаждало его пыл.
    Она вновь и вновь, усилив свои движения, обдувая своё лицо выдыхаемым резко воздухом, на мило оттопыренную нижнюю, пунцовым цветом горящую губу, пытаясь его направить вверх и тем самым охладить лицо, снова начинала своё неистовство, и снова ему приходилось сдерживать её крики и стоны поцелуями и это опять охлаждало его и ещё, периодически во все разы, когда их движения становились резкими и размашистыми, начинала раскачиваться бричка и её железные оси стучали о втулки колёс.
      Игнат, знавший, что не только его, но и любого мужика этот стук в ночи всегда приводит к пробуждению даже из глубокого сна, останавливался, придерживал Лушу, чувствовал, что её это тоже пугает, но не останавливает её движений, а только уменьшает их силу. Это его охлаждало ещё больше, чем её стоны, сбавляло его пыл, а её похоже нисколько. Они, выждав, когда бричка перестанет раскачиваться, продолжали свои движения, казавшиеся им тихими, но вскоре забывшись в пылу страсти, снова ощущали раскачивание брички, старались с тщетной осторожностью не довести дело до стука, но у них это не получалось. Очень его охлаждало это.
     Отшумев и отдрожав в очередной раз, она снова начинала разговор, – Ах какой ты сладкий, ну какой же ты стойкий, я уже немного начинаю сердиться на тебя, неужели тебе не нравится со мной, никак ты не можешь излиться? – и с озорством выговаривала, – Всё равно я тебе угожу, никуда ты от меня не денешься! – и начинала, снова приближаясь к очередному неистовству, – Ой как я тебя чую внутри, ой какой ты во мне, ой как мне хорошо! – и шёпот её начинал переходить в голос, и снова повторялось её неистовство с дрожью, и капли пота падали на него, и молоко проливалось и белыми каплями висело на волосках его груди, и вид их, тоже охлаждал его.
    Она сама не узнавала себя и никогда не могла подумать, что могла так себя вести с парнем, о котором только слышала и знала имя прежде и только, что его увидела. Её удивляла та волна откровения, бесшабашности, влюблённости и желания к этому не знакомому человеку, которая накрыла её, закружила и понесла и он почему-то не казался ей чужим. Она отголоском мысли, только краем сознания, понимала ту глубину женского падения, перед ним, но чувствуя с его стороны и уважение к себе и ответное желание и его удивление всем, что происходило между ними, ловила себя на том, что ей хочется упасть перед ним как можно ниже, быть с ним бесстыдно откровенной и удерживать его в том желании, удивлении и уважении к себе, которое она явно чувствовала и так благодарна ему была за это и за  всё, что происходило между ними и за то, что это он, и только он побудил её к этому. Она напрочь заставила замолчать: и свой стыд, и приличие, и стеснение, которые порой пытались в ней заговорить, границы которых она знала, как и то, что всю свою жизнь она готова была соблюдать эти границы, но она гнала их прочь теперь и вместо них находила в себе новую смелость, какую-то болезненно-наигранную бесстыдность, от которой её охватывал восторг и, неудержимость в этом бесстыдстве и падении до самого низа, звала её своей неизведанностью и глубиной. Коротко, как вспышка молнии, её сознание осветила мысль, что она сегодня такая потому, что очарована сильно этим парнем, то что она выпила немного, то что наслушалась в своё время, соседку Фроську, пожившую в горничных и полюбовницах у барина в Москве и поведавшую ей столько неизвестной будоражащей откровенной новизны, которая может быть в постели между женщиной и мужчиной, да и её, теперь уже, после родов – бабья изголодавшаяся плоть, дала о себе знать жаром желания. Но,  только всё равно, всему причиной был Игнат – только он, и не будь его, в ней и малой доли не всколыхнулось и не проявилось того, что бушевало в ней сейчас и она так и не изведала бы всего этого потому, что уготовила для себя жизнь почти монашескую, в своём соломенном вдовстве… И ещё, несколько раз она испытывала лёгкое раздражение со слабым недовольством от того, что она явно ощущала дурманящую рассудок колдовскую силу, исходящую от него и заставляющую терять её голову. Но разумные мысли в ней так были слабы своим проблеском и так немощны в борьбе с той страстью, которая охватила её, что не могли повлиять на её поведение, очень и очень удивлявшее её. Она удивлялась своей отрешённости от всего, попустительством ко всему, исчезнувшим, до селе казавшимся ей незыблемым, здравомыслием, своей одурманеностью и очень связной, очень откровенной речью при этом. Она не узнавала себя… И ей казалось, что всё это происходит не с ней… Ещё она отчётливо понимала, что то что происходит между ними составляет для него откровенное таинство между мужчиной и женщиной, которое безгранично в своих проявлениях и которое именно для него, в силу его характера и понимания жизни останется навсегда в секрете и никогда не станет достоянием третьего человека и, тем более, многих людей. Она чувствовала это и то что все её откровенные желания и проявления страсти вызывают в нём очарование, удивление и уважение к ней, как женщине…
      …Уже они сбились во всём: и во времени, сколько прошло, как он проснулся; и в том, сколько раз неистовствовала она и уже она начинала уставать, и немного откровенней сердиться на него, – Ты что хочешь, что бы я умерла на тебе? – и тут же, снова задорно, отвечала сама вместо него, – А я умру, я согласная. Давай проверим кто первый? – и снова начинала говорить ласковые слова, и снова двигаться на нём яро и переменчиво, и снова со стоном впадала в неистовство, и вдруг в очередном затишье остановилась, и тут же содрогнувшись, спешно снова стала двигаться, и опять остановилась, пугая этой тревожной новизной – это тоже охладило его, и каждый раз у них что-то было новое, хотя многое повторялось, но новое не пропадало и будило в них неуёмную жажду, только она изнывала уже от утоления этой жажды, а он от того, что не мог её утолить.
     И, наконец, она остановилась, упав своей грудью на него и молоко не каплями, а струйками вытекало медленно из её грудей, ему казалось, что она всё сильнее прижимает свою грудь к его груди, а она резко выдохнув, призналась, – Устала, уходил ты меня, мОлодец, ох и  молодЕц ты. Где ж такие мОлодцы бывают, нам бы такого. Сейчас я облегчусь мал от молока. Ты не думай, я не сдалась. Ты только скажи, тебе любо со мной, – и после того, как услышала, что любо, она поцеловала его, обласкала и, проговорив, – Мне только и надо, чтобы тебе было любо, – вдруг задумавшись, она со своим милым озорством спросила, – А чего это я всё на верху, а кто у нас тут мОлодец, а ну давай поменяемся.
    Ему нравилось, как она шёпотом говорит свои озорные слова. Она вдруг стала валиться в сторону и приподниматься над ним, покидая его и в тоже время двигая его в другую сторону, и они легли рядом, и она проговорила, как-то тоже мило и повелительно,
           –Отдохнём немного, чуть-чуть. Я знаю тебе сейчас утомительно отдыхать.
Выдернув из-за пояса свою тонкую юбку, она без стеснения, не обращая внимание на его лёгкое сопротивление этому, вытерла его Силу, приговаривая, как приговаривают малым детям, – Вот так я тебя вытру, хорошенький мой! –  и это вызвало в нём стеснение и в то же время забавляло и охлаждало его пыл. Она откровенно протёрла и у себя и тут же выговорила, – Ты не думай – юбка чистая, вчера мытая, как к тебе идти одела, этому тоже Фроська научила, она у барина на Москве сама научилась, – и тут же, взяв его Силу в руку, стала гладить и откровенно, не стесняясь, смотреть на неё и, продолжая поглаживать, она приблизила к нему лицо, поцеловала его и спросила, – Тебе так хорошо? – и после того, как он прерывистым шёпотом ответил, – Да… хорошо, – она снова жадно поцеловала его, стараясь просунуть свой язык ему в рот, он стал выталкивать нежно её язык своим, а она ухватила его язык губами и стала тихонько втягивать его в свой рот, он плавно подчинялся ей, и когда его язык оказался полностью у неё во рту, она стала облизывать его там своим языком и целовать губами, он чувствовал, что это ей нравится, она начала шумно дышать и вдруг, отпустив его язык, прильнула к нему глаза в глаза, чаруя своей красотой и спросила, – Хочешь так же поцелую твой огурчик?
Он помолчал, уразумевая о чём она говорит и тихо спросил, – А ты хочешь?
         – Да! – пылко и протяжно ответила она.
Он, помолчав,  не уверенно сказал, – Давай чуть позже.
           –Хорошо, – ответила томно она и вдруг снова взяла в руку его Силу, одновременно сползая лицом к низу его живота и, оказавшись за его Силой, двигала по ней рукой, и озорно смотря, и приблизившись губами почти вплотную, и почувствовав в руке его трепет, она сокровенным томным шёпотом спросила, – А сейчас тоже не хочешь?
Он поправил её прерывистым от волнения голосом, – Я говорил позже, а что не хочу – не говорил.
Она, чувствуя в его голосе трепет, продолжая двигать рукой, тихо, прерываясь от волнения в словах, вибрирующим грудным голосом  спросила, уже глядя зачарованно только на его Силу,  – А ты… не рассердишься, если… я тебя не послушаюсь? – и он услышал, как она сглотнула слюну.
   Он, почувствовал малую неуверенность в её голосе и уловив, что только большое уважение к нему влечёт её к этому, заметив в ней, диктуемое интересом ещё к неизведанному в её молодой женской жизни лишь только слабое влечение, подгоняемое  любопытством к этому таинству, и  вопреки её полной откровенности и доверию к нему, возникшее стеснение, вгоняющее её в смущение, боримое только её бесшабашностью, возникшей  вдруг сегодня из-за её очарования им, и одновременно чувствуя в ней отчаянную решимость и сомнение,  притянул ласково её к себе, уложил рядом, тихо и нежно с таинственностью в голосе, обозначающей его очарование и желание, прошептал ей на ухо, как заговорщик, – Чуть позже попробуем, нужно мыслью привыкнуть к этому, – стал гладить и целовать её, она лежала, тихо отвечая на его ласки и, дождавшись, когда он сказал ей, – Какая ты забавная и ласковая, милая и озорная, Луша! – она оживилась и стала тихо, с нежной страстью целовать его и гладить, потом отодвинув в сторону другую, от той около которой он лежал, ногу, стала изгибать её в колене и тянуть бедро на себя и в тоже время, обхватив его за талию, стала ласково приглашающее тянуть на себя, он, не переставая целовать её, переместился в открывшееся пространство между её ног, и её – другая нога, тут же, ещё находясь под ним, легла в такое же положение, как и первая, она вдруг прерывистым жарким шёпотом спросила, – А ты не хочешь на меня посмотреть так, как я на тебя смотрела?
          – Хочу! – пересохшим от волнения гортанным голосом, ответил он. А она, тут же озорно спросила, – А ты раньше видел?
          – Нет, – ответил он. 
          – Так может я и первая у тебя? – ласковым шёпотом, с надеждой спросила  она.
          – Да, Луша, ты первая, – признался он, нисколько не стесняясь. И она нежно, ласково и уважительно проговорила, – Ах ты, молодЕц мОлодец, ах ты мой чистенький, не целованный, откровенный мой, а ведь мог и слукавить, – и шёпотом, таинственным и тихим, так будоражившим его, томно попросила, – Посмотри на меня! – оттолкнула его ласково, повелительно от себя, прикрыла глаза и чуть сдвинула ноги.
    Он видел её рОдное место, цветущее алым цветком, видел волосы на нём, видел всё её голое красивое тело, кроме талии сокрытой жгутом юбки и эта закрытая талия придавала её виду таинственность, потому что живот её широкий и плоский с плавными переходами от бедер дальше скрывался и только снова просматривался ниже груди. Она лежала, чуть улыбаясь, и губы её подрагивали вместе с ресницами. Она приоткрыла немного глаза и тихо спросила, – Тебе нравится на меня смотреть? – он от сухости во рту, хрипловато ответил, – Да! – и она снова стала, раздвигать ноги, сгибая их в коленях, раскрывая перед ним всё своё очарование.
   Он не мог оторвать от неё взгляд и гладил её грудь одной рукой, а другой рукой оглаживал бёдра с внутренней стороны, и она начинала всё сильнее трепетать, смотрела на него широко открытыми глазами, переполненными счастьем и нежностью от того, что она ему нравится такая – какая сама себе не нравилась, и только страсть, сильная страсть женщины, вперемежку с вдруг возникшей, слабой ещё любовью, заставляли её сильней и сильней понравиться ему, именно как первая в его жизни женщина, и сделать для этого что угодно.
     Ей казалась, что она знает его давно-давно, что он нравится ей давно и что уважает его она давно-давно и уже любит, и что это он первый её мужчина, и стыд, который она всё время борола в себе и старалась быть в его глазах смелой и разбитной, проходил, и ей хотелось быть перед ним такой, какой она была всю их ночь – до утра, лишь бы нравиться ему и в то же время снова и снова бороть стыд перед ним и только для него и падать неудержимо ниже той черты нравственности, о которой она раньше имела чёткое представление, воспитанное смолоду.
     Он понимал, что никогда и не с кем она не была такой откровенной, что это у неё впервые – это у неё как крик души, которую она считает пропащей – это у неё как уважение к нему и короткая и чистая влюблённость к нему. Все её откровения, всё её смелое поведение, он понимал, как её единственный и последний полёт с высокой скалы в омут, чтобы единственный раз испытать этот полёт, а потом упасть в воду и охладить себя на всю оставшуюся жизнь, и жить только воспоминаниями об этом полёте.
     Она была его первой женщиной, очень нравилась ему и другой ему уже не нужно было. Её откровенное, в других случаях может и осуждённое им, как развратное поведение, не считалось им теперь таким, он понимал всё это поведение, как полностью не соответствующее её жизненным устоям, её сути, как человека и женщины, что это вызвано каким-то её затмением, виной которому он отчётливо считал себя. Ему представлялось всё происходящее в сравнении с пожаром, нечаянно начавшимся, превратившимся в одновременно красивую и страшную завораживающую и неостановимую стихию, которая может существовать только в этой их ночи, он понимал, что для этого пожара нужна эта ночь и он и именно он, и только он – он это понимал очень ясно, и понимал то, что если закончится для неё: эта ночь и он в этой ночи – и пожар закончится тоже, потому что гореть она таким пожаром может только при таком сочетании – он и ночь, и если одного из этого не будет, то и гореть в этом пожаре не будет чему.
     Мысли его путались и он удивился тому, что считает себя в сочетании с ночью чем-то единым, необходимым для этого пожара, в котором ему представлялись и страсть Луши и временами она сама и вместе они: он и она и эта ночь единым пожаром, с гулом устремившим ввысь своё мощное пламя и озарявшим всю их жизнь… их страсть была тем пламенем которое жгло и грело их и пожирало их ночь…
     Он не так представлял свою первую ночь со своей первой женщиной, многое: и в поведении Луши, и в его поведении не совпадало, не было того щемящего в груди, о чём говорил отец, но ему казалось, что оно уже появляется у него в груди и то, что оно появляется после их близости, его настораживало… Всё это: смутное, запутанное, желанное, необычное, прекрасное, по воровски шаткое вносило в его чувства много смятения и тревоги… и всё это перевешивалось его желанием, очарованием красотой Луши и её милым, смелым, бесшабашным, восторженным, с налётом ласковой бравады поведением, в котором угадывалось её ответное очарование им, переходящее в любовь…
     Она, не переставая его удивлять, изогнувшись, взяла его Силу в руку и прошептала томно, – Сейчас я научу, милый, чего от Фроськи услышала, век благодарить будешь за мою науку, ты у меня тоже первый в этой науке, – и, притянув его ласково к себе в раскрытые бёдра, стала двигать рукой и говорить, – Вот так надо сначала уложить весь огурчик вдоль щелочки, вот так подвигать, – и тут же сказала с томным восторгом, – Ой и правда хорошо как, потом вот так кончиком надо провести по всей щелочке ещё и ёщё, а потом вот тут вверху есть такая гривка, вот нужно упереться в неё вот так поводить, вот так понадавливать!...Ай Фроська, не врала! А потом надо найти норочку и я знаю, что тебе хочется уже давно в неё и сразу глубоко, но так не надо, потерпи милый мой, ах как мне с тобой хорошо, надо вот тут так шляпочкой твоего грибочка, вот так в самом начале туда сюда потом… Не надо, не надо, не торопись, ах какой ты горячий, ах ты мой нетерпеливый, надо вот так чуть в глубину и вот внутри под гривкой вот так подавить, вот так подвигать, вот-вот-во-о-т, вот тут самое сладкое место, вот-вот! – она уже снова дышала страстно и начинала терять себя и, проговорив, – Ой не врала Фроська! – вдруг отпустив его и обхватив за талию, ясным голосом сказала, – Я бы не отпускала тебя с этого места, но знаю как тебе хочется в глубину и мне тоже хочется, ты уж возвращайся в это место иногда! – и притянула его к себе и он, вопреки её сильному нажиму, медленно продвинулся до самого полного предела, она затяжно охнула при этом и сказала, – И тут молодЕц мОлодец, правильно всё сделал, мне и так с тобой хорошо и по всякому, но ты возвращайся в то место! – и когда он сходил в ней раза два, она закинула свои согнутые ноги на его ноги и зацепилась ими за его сгибы в коленях и при его движениях вперёд, она подтягивалась к нему навстречу своими ногами и приподымалась низом живота втречь, она распалялась и он тоже чувствовал, что распаляется, она отпустила его ноги и взяла свои опять за сгибы в коленях, проговорила, – Я тебе сейчас всю Фроськину науку передам! – и стала медленно тянуть к себе колени, то расширяя, то сужая бёдра и дотянула их высоко, так что они касались сосков её груди, и капли молока оросили колени, она уже начиная постанывать, выпрямляла то одну, то другую поднятую вверх ногу, изгибаясь при этом чуть набок, то снова ложилась как в начале и просила и движением и голосом, – Побудем в нашем месте!? – и он повиновался и насладившись, она снова жарко шептала, –  Ну ходи теперь глубоко-приглубоко!
    Она чувствовала, что он распаляется и, похоже, нарочно раньше времени стала постанывать и этим сбила немного его пыл, начав постанывать нарочно, тут же перешла на настоящий стон и её била дрожь и она впала в неистовство мотая головой и изредка отпыхивая  воздух для прохлады и для того чтобы сдуть с лица распустившиеся волосы, она несколько раз резко дернулась ему навстречу и простонала, – А сейчас тоже так хорошо, только по другому! – и, подождав в блаженстве без ответных движений немного, она вдруг стала останавливать руками его, приговаривая, – Тихо, тихо мой миленький, тихо мой хороший!? – и попросила, – Остановись, остановись!?
    Это его охладило немного, он послушно остановился, она тихо без страсти поцеловала его и прошептала таинственно, – А теперь попробуем по другому, я же тебе обещала научить всему! – и, чувствуя его недоумение и желание продолжить, она быстро –  сказав, – Как лошадки попробуем! – повелительно отстранила его, довольная его повиновением, выскользнула из под него и, вынудив его отодвинуться, встала посередине на руки и согнутые в коленях ноги и, игриво смотря на него, зазывно качнув бёдрами, сказала, – Ну прыгай на меня мой, жеребчик.
    Он только успел встать на коленях позади неё, как почувствовал, что она протянутой меж своих ног рукой поймала его Силу, несколько раз двинула рукой туда сюда, приговаривая, – Ах какой ты ладный и посмотреть ладный, и погладить ладный и во мне ты такой ладный, ах какой ты красивый! – гладила медленно и, притягивая к себе, нацеливала в нужное место, сама при этом отдувая редко воздух, изгибалась и ловила его собой и когда поймала, она ещё сильнее изогнулась и приподнялась выше и страстно и требовательно растягивая слова от нетерпения скорей продолжить, попросила, – А …теперь быстро до конца… до полной глубины! – и он послушно, как зачарованный, выполнял всё, что она требовала, а она снова сказав своё, – Я обещала тебе научить всему! – стала качаться вперёд и назад и он не мог сдержаться, чтобы не двигаться ей навстречу, иногда она тихо шептала, – Остановись! – он повиновался, а она проходила весь длинный путь от мелкого до глубокого погружения сама, частыми короткими рывками, он не мог долго вытерпеть такого и начинал тоже двигаться, она от этого начинала страстно дышать и шептать.
         – Тише, тише мой хороший, ах какой ты хороший! – и изогнувшись назад, старалась достать его губы своими, и он дотягивался до неё, и они целовались.
Ему вдруг захотелось резких плавных движений и он начал их и она, отвечая ему приговаривала, страстно начиная постанывать, – Так милый, так милый, так мой сладкий!
     И вдруг со стоном сама, резко, несколько раз двинувшись туда сюда, уперлась назад и закачала со стоном бёдрами из стороны в сторону, и он не мог заглушить теперь её стоны, и это его охладило, и он медленно, коротко двигался в ней, чувствуя, как в ней затухает дрожь, и она чуть успокоившись, снова начала разговаривать, – Я тебя притомила наверное, бедненький ты мой, я знаю как тебе тяжело, как тебе хочется оросить меня, ах ты мой сладкий, я теперь знаю, что тебе нравится! –  и вдруг спросила, – Ты хочешь ещё как-нибудь по другому?
     Он молчал и она сама решила за него, – А мы не будем по другому, там одни трудности и для меня и для тебя, я и так тебя измучила! – и она зазывно озорно боднула его назад своими бёдрами и вдруг стала ложиться на живот, и он заметил, что выскальзывает из неё, а она тихо смеясь, сказала, – Вот я тебя прогоню!.. – и когда он выскользнул из неё, она резко повернулась на спину, ноги её заплелись и она, взмахнув ими вверх расплела их, раскинула в ширь перед ним и сказала, – А вот так я тебя снова зазову! – и она, приподнявшись стала тянуть его к себе, он уже сам вошёл в неё, он не стал повторять все заученные от неё движения, он стал двигаться в ней, как ему хотелось, она понимала его и отвечала ему, и начала так страстно, как ему показалось нарочно тихо нашёптывать ему ласковые слова и так, еле ощутимо, прерывисто гладить кончиками своих пальцев, он почувствовал, что его долгожданный миг приближается, он ходил в ней всё мощней, она тихо-тихо, не пугая его, постанывала, не переставая гладить его, она вся трепетно плавно кидалась ему навстречу в каком то исступлении, вдруг напрягаясь всем телом как струна и между тихими стонами, она тихо шептала, – Ой какой ты, ой какой, расскажи кому, не поверят, да ты один наверное такой, и кому же ты такой достанешься!? – и он, слушая её слова, немного остывал, а она опять распалялась.
    Когда снова она стала подрагивать, она так нежно зашептала ему прямо в ухо, так стала подвигаться навстречу, что он потерял весь страх быть застигнутым, и вдруг почувствовал ту истому, отдалённо похожую как во сне, но только намного резче и сладостней, он вспомнил слова отца и, прислушиваясь к себе, двигаясь мощней и быстрей и, видя, что отдрожавшая Луша не разговаривает, а нежно, не двигаясь, ласково смотрит на него любящими сияющими счастьем глазами, он почувствовал резкую чуть ли не болящую истому и решил – пора, он коротко, быстро два раза ещё двинулся в ней и резко откинулся назад и, припав к ней двинулся мощно и судорожно по её животу непроизвольно до груди и на втором движении выстрелил мощной струёй, весь изворачиваясь и глухо стеная.
   …Струя оказалась длинной и всей длиной легла по её животу, смешалась на груди с её молоком и своим излётом даже достала до её губ.
    Она тоже с выдохом застонала тихо вместе с ним, и стала, приподнявши голову, оглядывать себя всю улитую, и сияя глазами и облизывая губы, сказала восторженным шёпотом, – Ой какой ты обильный и сильный, ой если бы это внутри меня, меня наверное разнесло и я бы нисколько не пожалела! Вот не захотел, чтобы я тебя зацеловала до излива, а сам вон куда попал, выходит всё равно я тебя поцеловала!
    Своими словами, сказанными тем быстрым страстным шёпотом, она остановила поднимавшееся в нём чувство неловкости – что у него так всё получилось.
    И всё ещё, с вожделением видя, как его Сила мощно подёргивается и из неё всё ещё выбиваются капли его семени, она по кошачьи вывернулась из под него, толкнула его легонько так, что он лёг на бок рядом с ней, и тут же вынудив его лечь на спину, она смотря ему в глаза, заскользила быстро головой вниз его живота и, упершись шеей, она подняла ею его Силу, потом переметнулась через неё головой и поймала сразу рукой, когда Сила в своём скольжении сначала: по её уху, потом по щеке и губам, готова была  удариться о его живот.
    Она огладила её мокрую, матово поблескивающую в свете от ночного неба, подрагивающую мощными рывками, глядя с восхищением на неё, перевела взгляд своих больших глаз, как-то особо блеснувших белками, на него, приподнявшего голову в желании увидеть, что она делает и, покачав головой, тихо проговорила, подрагивая, – Зацелую! – и стала целовать и водить по ней языком и, начиная шумно дышать, она поцеловала, так как раньше целовала его язык, он чувствовал, как вздёргивается у неё во рту.   
       Чувствовал её зубы, понимал, что она ощущает, как последние капли его семени изливаются ей в рот, и она их сглатывала, она коротко останавливалась, смотрела на него любящим взглядом и прошептав, – Не пугайся, милый, так тоже бывает и тебе это нужно знать! – снова продолжила.
    Вскоре, чувствуя, что он теряет твёрдость, она вытерла его снова своей юбкой и, припав к его груди, опять озорно спросила, – Я тебя не напугала?! – и сама ответила, – Конечно, мой хороший, напугала, я больше так не буду. Тебе понравилось?
Он помолчал, в задумчивости собрав все свои, разбегающиеся от всего происходящего мысли и ответил тихо.
         – Не очень. Я даже и не знал о таком.
         – Это всё Фроськина наука и я решила попробовать сегодня, – и через паузу добавила, – Если честно, мне тоже не понравилось, мне только хотелось, чтобы тебе понравилось и удивить тебя.
Потом она прилегла рядом на его руку и он стал гладить её, прижав к себе. Она вдруг уткнулась в его плечо, вздохнула с содроганием и жарко в смущении зашептала покаянным голосом, с отчаянием – Ой, Игнат, какая я сегодня бесстыжая с тобой, даже и подумать никогда не могла о таком. Мне стыдно стало сейчас, – и он почувствовал, как она слегка прикусила его за плечо и, скосив глаза, увидел румянец на её лице. Повернувшись, поцеловал её в плечо, прижал сильней и на ухо зашептал, – Ты такая мне так понравилась! Ты не бесстыжая, ты откровенная, – и снова поцеловал её.
     Она опять вздохнула, уже, как ему показалось, с облегчением и озорно, нежно, с нотками игривой обиды в голосе,  зашептала, – Это ты во всём виноват, это ты мне голову так вскружил, да ещё россказни эти Фроськины, – положила голову ему на плечо и стала гладить его, вздохнув ещё раз, как ему показалось, всё равно с лёгкой досадой и покаянием о случившемся. Он тоже стал нежно гладить её. Они лежали и тихо гладили друг друга…
Игнат только сейчас услышал звуки летней ночи: несмолкаемый звон цикад и кузнечиков, своим гулом заполнял всё пространство, звенел не повторяющимися переливами на грани надрыва, где-то стонал скрипуче коростель и откуда-то, близко, со стороны огорода доносился разноголосый грай лягушек, и дополнялось всё это таким азартным и разноголосым пением птиц, как будто ночь разбушевалась и стонала тоже на все голоса, стараясь своими буйными звуками жизни, заполошно спеть вместе с ними страсть их ночи и поглотить стенания их любви. Соразмерив силу звуков, он немного успокоился с мыслью, что может и не громко всё у них с Лушей происходило, может и не сильно они выделялись в этой общей ночной песне…
       Она увидела его баклагу и спросила, – Что там? – он сказал что квас, сама, мол, вчера наливала. Она открыла баклагу и, свесившись с брички, поливая себе на руки, по очереди обмыла их, потом из ладошки прополоскав три раза рот, она, также из ладони, выпила три глотка и, утершись локтем, сказала, улыбаясь, – Ну вот, я и чистенькая и сейчас снова тебя зацелую в губы! – и вдруг, усмехнувшись, сказала со своей озорной смелой откровенностью, – Ты смотри, меня не пугайся, что от меня заболеть можно, я чистая, меня мамаша к бабке возила, – и вдруг опять весело усмехнувшись, спросила, –А ты знаешь, как бабка меня проверяла? – и сама же ответила по привычке, – Сунула туда палец, полизала языком, сказала «солоно и кисло – девка здорова». Так что если не веришь, можешь лизнуть! – она подставила ему ладошку, в которую наливала квас и, смеясь вместе с ней, он лизнул и сказал с нарочно глупым видом и голосом, – И правда кисло! – и они сжались в смехе, чтобы он получился у них тихим.
        Просмеявшись, она прильнула к нему и, вдохнув, прошептала, – Хороший ты, видно не мой! – и он ответил, – И ты хорошая и я бы хотел, чтобы ты мне раньше встретилась! – и она чуть с горечью и сожалением усмехнувшись, сказала, – И тут ты мОлодец, ах какой молодЕц не покривил душой! – и поцеловала его коротко рывком.
      Чуть полежав она стала снова ластиться к нему, гладить так как только что гладила и шептать ему ласковые слова, он стал отвечать ей и с удивлением почувствовал в себе желание и Сила его бодрой стала и Луша уже дышала страстно и она прошептала, – Я теперь тебя долго мучить не буду! – и слезая с брички, тихо и томно позвала, – Пойдём со мной! – он удерживая штаны шёл следом за ней, а она так и шла держа кофту в руке, а юбку наверное плотнее подоткнула, чтобы ненароком не упала.
     Он видел её всю, она поворачиваясь к нему, манила рукой, давала посмотреть на роскошную грудь, была такой красивой и желанной и уже он стал гореть нестерпимым желанием, он догнал её и прижался к ней, придерживая её одной рукой и остановились они около поставка, скрытого в углу навеса.
     Луша была ростом меньше его и, взобравшись на поставок, она стала чуть выше и они стали целоваться, и он  здесь, в мало мальки укромном месте, почувствовал себя раскованно и когда увидел калитку в стене навеса, через которую можно выйти в сад, он совсем осмелел и в нём страстно заговорило желание.
     Он ласково примял к себе Лушу и почувствовал, что это ей понравилось, они всё сильнее распалялись и он стал стоя гладить её Первое место своей Силой, она сама его направила во Второе и сама притянула в Глубь, он всё сильнее распалялся, а она в этот раз была тихой покорной, только с желанием отвечающей на его движения, потом она начала отстраняться и, вдруг, вырвавшись от него, резко повернулась спиной, плотно прижимаясь к нему и согнувшись спиной вперёд, прогнулась в талии вниз, повернула голову и нежно прошептала, – Я тебя всему научила! – и он сам вошёл в неё и она своими движениями попросила его, ходить так, как он ходил перед изливом, и он начал, и она отвечала, и они тихо стонали, и она шептала, – Ещё милый, ещё, и давай до конца, менять ничего не будем!
    Он держал её: то за талию, то за бёдра, то за плечи – всё оглаживая, она упиралась руками в перекладину стены и отвечала ему: то телом, то руками, то замирала и теперь он начинал неистовствовать, а она только подбадривала его ласковыми нежными просящими словами и он каждый раз, оглядев её и огладив, чувствовал, что излив всё ближе и ближе, она уже тоже начала тихо постанывать и вдруг мелко задрожала, изогнувшись сильней в талии и сладостно, с сумбурными замираниями, задёргалась и он простонав, снова выдернулся из неё и только раз качнулся, прижимаясь Силой вдоль её спины, как струя – не слабже прежней расчертила её спину пополам, до затылка, она постанывая, вся дрожа повернулась к нему, ухватила его Силу рукой, и стала двигать так, что он ощущал, будто всё ещё находится внутри неё, сказала, – Так нужно делать, чтобы тебе легче было излиться до конца, раз ты вышел из меня – это уж всё Фроськина наука! – и зачарованно смотрела, как из него при рывках, изливаются выплесками остатки его семени, она,  не прерывая движений, подрагивая, восторженно прошептала, блеснув на него глазами, – Ох какой ты обильный, ох как бы я тебя зацеловала, да тебе не нравится! – и она продолжала с затиханием двигать его Силу, как будто баюкая.
     И дождавшись первых признаков ослабления, стала медленно отпускать и он, целуя её, поправил штаны.
Они постояли немного, поцеловались и она, толкнув калитку, потянула его за собой в сад и, подведя к кадушке с водой, сказала ласково и сокровенно улыбаясь, с счастливым блеском в глазах, –Давай обмоемся, сначала я, ты вон как меня всю улил, помоги мне!
    Она сняла с талии жгут из юбки и бросила его в корыто с водой, зачерпнула ковшом воды из кадки, облила себя с головы и, сунув ему в руки ковш, стала сначала мыть голову. Она просила его полить и поворачивалась перед ним, поблескивая мокрым красивым телом и чаруя его, обтирая себя руками спереди, он свободной рукой помогал ей и на него смотрела уже другая: тихая, счастливая и по другому красивая Луша, потому что мокрые волосы преобразили её и он видел её всю, без скомканной на талии юбки, такую очаровательную, желанную и не отпускающую его взгляд. Она находилась между ним и начинавшим всходить, ещё не показавшимся в жгуче алом свете зари, солнцем, отражавшимся в каплях воды на её теле и не переставала его удивлять своей красотой. В особое изумление его приводил плавный, изменяющийся по мере того как она поворачивалась и всё время прекрасный новой красотой изгиб-очертание её тела начиная из-под плеча и ниже, особым очарованием откликаясь в нём при переходе от талии к бёдрам, который раньше прикрывала её скомканная юбка. И он в изумлении подумал «Вот эту линию женщине, наверняка, прорисовал сам Бог потому, что только он может так прекрасно всё изобразить и уже этой одной линией женщина безмерно прелестна, пусть даже остальное всё у неё от чёрта». Она угадывала, что очаровывает его своим видом, ей нравилось это, она хотела, что бы он так тихо и восторженно любовался ею, она смущалась до лёгкого румянца на щеках и борола в себе слабый стыд, стараясь, чтобы он не заметил его.
     Повернувшись, она попросила, помыть ей спину, он, начав с плеч и дойдя до талии, пытался перейти на бёдра, она повернулась и с лукаво-игривой и в то же время стеснительной улыбкой, глазами светясь тем же счастливым блеском, сказала, – Я там сама дотянусь.
    Помывшись, она отобрала у него ковш и стала мыть его и как, он не изворачивался, стесняясь, и не пытался отобрать ковш, она сама помыла его всего, приговаривая, – Ах ты мой ладненький! – и дойдя ниже пояса, она прошептала, – И тебя помою, ладненький! – и, облив его Силу, пыталась дотронуться рукой, но он, отвернувшись, не позволил ей, протерев там всё руками, он снова повернулся, чтобы она всполоснула.
    Они играли и им это нравилось. Помыв его, она сдёрнула с бельевой верёвки стираный рушник и обтёрла его и снова он не дал ей протереть в том месте.
    Сама она вытерлась после него и, сняв с той же верёвки такую же цветом юбку и кофту, висевшие там, оделась во всё чистое.
Он, ополоснув на камушке ступни ног, хотел идти так же, как и она босиком, но она остановила его и, сбегав к бричке, принесла его сапоги, и каждую ногу, против его воли вытирала, прежде чем подать ему сапог.
     Поцеловавшись коротко и обнявшись, они пошли во двор, у калитки они потолкались шутя, уступая друг другу дорогу, и он настоял, чтобы она прошла первой.
   …Она, подтянувшись на руках, со словами «посидим немного», села на бричку свесив ноги, он сел рядом и обнял её рукой, она положила ему голову на грудь и прижавшись к нему, сказала, вздохнув.
         – Во век не забуду, какой ты, пока живу!
         – И я тебя не забуду, Луша!
Всмотревшись ему в глаза и увидев там, видимо его правдивость, сказала, вроде и шутя, но с заметной грустью, с ощутимой любовью и уважением в голосе.
          – Ах какой молодЕц и тут, ну хоть что-нибудь плохое сделал, чтобы разонравиться! – и, посмотрев, на уже вовсю разыгравшуюся малиновым светом утреннюю зарю, она серьёзно сказала, – Спасибо тебе, что не заставил после себя дрожать – понесу от тебя или не понесу. Хотя, я не против, авось родители и второй мой грех простят, а мне была бы о тебе память! – и вдруг снова, озорно засмеявшись, сказала, – Да я и без такой памяти никогда не забуду тебя, а так у нас получилось правильно, так как надо! – и, вдохнув, повторила, – Спасибо тебе!
          – И тебе спасибо, Луша! – вторил ей он.
            Она уже стояла одетая и такая стройная и красивая с чуть грустной и в тоже время озорной слабой весёлостью в лице, глаза её светились счастьем и в них временами мелькала горечь о том, что это счастье очень мимолётно и неповторимо, как скользящий косо вниз, полёт в ночи падающей звезды. Они ещё так тихо стояли обнявшись…
          –Игнат, что ж ты такой видный парень, а до сих пор не было у тебя никого и не женат ещё? – сочувственно и нежно спросила она.
        – Да не нравился никто мне из девок. Просто, с намёком, что можем пожениться – никого не хотел обманывать, как другие делают, к доступным любому, не хотел, не по мне это. Вот езжу, смотрю и что-то мало мне попадается тех, кто понравился, чаще бывает, что уже мужние. Ладные девки, видимо, быстро замуж выходят.
    От последних слов его, Луше стало горько и она спросила немного с вызовом и в то же время с грустью, – А я получается доступная?! Сама на тебя навалилась и обманутая тоже! Как тебе со мной?
          – Ты красивая и хорошая – тебе просто не повезло. А мне повезло, не зря я так долго ждал, чтобы встретить тебя… Ты ведь его любила очень.
         – Да, очень! – тихо и снова грустно, как о прошедшей болезни сказала она, – Мы ведь с ним самой красивой парой на селе считались, у нас и меж родителей всё решено было. Ходили, дружились, миловались и пожалела я его, да уж если честно и самой не в моготу было свадьбу ждать, а его ведь всего в крюк сгибало и болело у него всё внизу от наших долгих милований, вот и пожалела его – всё равно скоро свадьба. А он слабым оказался, меня распалит, только раз два двинется и излился, откинется, злится, рядом лежит губы кусает, а я молча лежу и головёшкой догораю, и чувствую, что он ко мне с презрением относится, и ненавидит. Никак у нас не получалось, он на мне потом стал зло срывать, мне хоть и обидно помалкивала, терпела. Разбежимся, потом наскучимся, встретимся и снова тоже у нас получается, но когда он стал про меня нехорошо от зла своего говорить, я не стерпела и сказала ему и родителям, что в замуж за него не пойду. А потом выяснилось, что я на сносях. Он со зла грозился ещё меня ославить, но я предупредила, что я уже сама себя с ним ославила и если он будет языком трепать, то я его тоже ославлю. Он и притих, но сына не признал, да мне и не надо это… Кто-то нам очень, видно, позавидовал или порчу на нас навёл кто, но вышло всё вот так. Ладно, хоть ворота дёгтем никто не вымазал… К нам все парни и девки хорошо относились и все переживали, что у нас так всё разладилось со свадьбой. Да ещё, видимо потому, что ворота ведь парни мажут, я им многим нравилась, а тут слух то через родителей прошёл, что я сама отказалась от него – парням видимо это понравилось.
        – Может и наладилось бы у вас всё чуть позже?
        – Может и наладилось бы, но он ведь – видишь, как стал себя вести и потом столько подлости показал. Не хочу про него говорить. Он когда грозился, я его вообще из ума и сердца выкинула. Родители и мои и его, сколько меня уговаривали, но я настояла на своём. Гордость во мне какая-то поднялась или что, а к тебе вот сама напросилась и вон какой показала себя впервой, и нет никакой гордости у меня, выходит. Уж очень ты мне приглянулся.
           – Ты мне тоже.
           – А когда понравилась, когда увидел только… или потом? – и она в смущении потупила взгляд.
           – Сразу, как только увидел тебя с ребёнком, подумал, что ладная жена какому-то мужику досталась – я всегда так про мужних говорю и больше в их сторону и не смотрю, и не думаю про чужое, – и, чуть помолчав, добавил, –И потом очень понравилась… А вот не мужних что бы понравились, не встречал ещё. Вот перестану я, наверное, присматривать себе невесту и посватаюсь к тебе… Мне всё ясно с тобой, понятно и так хорошо, и очень ты мне нравишься, Луша!
   Она посмотрела на него с грустью, поцеловала его коротко в лоб и сказала, – Спасибо тебе за добрые слова, но я не пойду за тебя замуж, Игнат, хоть ты мне нравишься и, наверное, люб уже, но не хочу я, чтобы ты с треснутым пасхальным яичком, в улицу, на праздник вышел!
           – Да кто про нас что знать будет, это всё наше будет. Сынишку перестанешь кормить, увезу тебя на Москву, он пока у родителей поживёт, а потом, через год, к себе заберём, навродь племянника – для других людей и вместе будем.
           – Нет, не хочу я, что бы твои дети от соломенной невесты родились, не будут они в тебе отца чувствовать душой по настоящему, не хочу я такого для тебя. Если бы ты не понравился мне так и подлее я была, то согласилась бы наверное, а так нет… Мне только сейчас, если за вдовца выходить, если его детей сначала признаю как мать, то тогда рожу ему детей, которые его как отца чувствовать будут в душе. Так люди говорят…
            – Да пустое это, – возразил он.
            – Пустое, не пустое, а не хочу я для тебя такого…  Из моего горя, теперь только, через другое горе – если его затмить, в семейное счастье можно попасть, а для тебя горем не хочу стать, люди говорят, что такие как я, если не за вдовца с детьми выходят, то душой помнят своего первого в любви и в них раздражение, которого они и объяснить, и понять не могут, к мужу появляется против их воли временами без причины, они не могут совладать с собой и передать детям любовь и почтение к отцу, и ладу в семье не бывает, – тихо и с грустным убеждением, как пророчество, произнесла она и, помолчав, добавила, – Не было сейчас моей крови на постели от нашего первого раза, значит и кровного чувства родства у меня к тебе не получится. Только девочке Бог дал примету невинности, ни у какой живности её нет и как всем людям дал разум и она в девичестве должна правильно распорядиться своим целомудрием, этим люди отличаются от прочей скотинки, у которой только повадки есть без разума, а у нас с тобой всё случилось по повадке, – это не выдумки мои, это со старых времён людьми отмечено… Детям уважение к отцу передаёт мать, а я все твои слова с сомнением и презрением буду встречать и им противу твоих слов тихо нашёптывать, дети будут видеть это, слышать и слова твои не будут у них веса значить, – и чуть повременив, добавила, – Видишь, я какой игривой уже стала в постели, и не с тобой постепенно в семейной жизни, а от Фроськиных россказней – это тоже не ладно. Не такую тебе жену надобно. Пусть у тебя будет только твоя с самого начала, вот с ней у тебя будет жизнь душа в душу и в радости, и в горести, дети вырастут в почтении к отцу и семья ладная получится… В постели ты меня познал и я понравилась тебе, а нужно чтобы мы душой друг к другу сначала потянулись и вот если бы полюбили друг друга и первым ты стал, тогда и семья правильной станет…
Они помолчали… И в этом молчании он, раздумывая над её словами, понял, что Луше дана не только внешняя красота, но и красота души, с большой совестью и то какие переживания она перенесла в своей ещё молодой жизни и сколько ей, ещё придётся пережить и он в мыслях попросил у Бога счастливой судьбы для неё, при этом его терзали сомнения о сбываемости услышанных от неё слов. Ведь она не погналась за соблазном поправить и устроить свою жизнь, она не подумала только о себе, она думала о их будущем счастье и своей мудростью понимая, при каких условиях оно может состояться, она, полюбившая его, оградила его – влюблённого в неё от их будущих невзгод и чувство большого уважения к ней появилось у него, вдобавок к той влюблённости которая с большой силой владела им...   
Чтобы прервать затянувшееся в своей неловкости молчание он спросил.
          – А ты всё Фроську какую-то поминаешь, к чему?
Луша усмехнулась и, чуть помолчав, сказала.
         – Фроська?!... – вздохнув, продолжила, – Вот тоже судьбина – бабья доля. Она крепостная, у нас та улица все крепостные, соседка – огороды наши задами через плетень сходятся. Старше меня годов на пять, красивая. Её барин и высмотрел себе в горничные в Москву к вам. Она рассказывала, что барин её у царя служил и чин имел, и граф он какой-то, но обедневший, вот и высмотрел себе невесту по богатству. Барыня старше его и не красавица, но богатая, у ней тут пол округи под её ногой, пошла за него, чтобы графиней стать и дети чтобы графами стали, а так ей мужа и не надо – не расположена она к этому, как некоторые, – и, взглянув лукаво озорно, она продолжила, – Фроська сказывала, что барыня барину за ужином ключ от своей спальни оставляла поначалу – они по разным постелям спят, оказывается, а как понесла от него, так и перестала оставлять. Родила дитё и после какого-то времени, снова оставлять стала и так родила второго и сказала, что детей у них больше не будет и… перестала оставлять ключ. Это Фроське другие горничные рассказывали, когда она попала к барину. Барыня, если только бал какой или в гости к кому, тогда ей муж нужен. Он то барыне сказал, что будет писать трактат по науке, и вот он ночами трактатом занимается, днём спит, вечером иногда по балам с барыней присутствует. Важный и видный из себя, красавец барин то, барыня им довольна в этом виде как мужем. А он с горничными этот трактат пишет. Принудил он их к постели, да они и не сильно против были – это тебе не на подёнщине спину гнуть. А он, Фроська сказывала, с ними при ласковом обхождении и уважении, спит с ними то с одной, то с другой, а то с двумя или с тремя всеми, и пишет ведь он свой трактат не по нашему – другими буквами, и держит его открыто на столе – барыня то только по нашему еле читает. Он всё расспрашивает горничных: как им и что понравилось, и где погладить, и как поцеловать, и как лечь – всё пробуют и всё он записывает, и всё что-нибудь придумывает, и им велел придумывать и просить его, чтобы он исполнил. Сам про себя тоже записывает и им рассказывает, что ему нравится, а что нет, и что нужно делать, чтобы нравилось. Они у него под цифирями значатся, он бумагу расчерчивает – таблица это называется, и записывает про них туда. У Фроськи шесть цифирь – она позже всех попала к барину, у Усти – два цифирь, а у Маши – четыре. Фроську то просветили Устя с Машей, что пропуски в цифирях потому, что были другие горничные и понесли от него, он их обратно по деревням и развёз. Больше трёх горничных он не держит, может барыня не дозволяет, хотя он поговаривает, что этого мало для трактата. Но про тех, которые родили от него, он старостам говорит, что от его друзей, мол, понесли и приказывает на полном довольствии за счёт общества держать, и чтоб родители не корили, иначе выпорет, и тех, кто словом обижать будет – тоже. А друзей своих, двоих – вместе служили, приглашает иногда в карты по средам играть и тогда уж и друзья в трактате участвуют. Фроська хвасталась, что она у него любимица была и он её друзьям не уступал. Она красивая очень, хоть и говорит, что я красивши её, и если бы была в крепости и барин меня увидал, то непременно увёз в Москву – как подумаю, страшно делается. А Маше, так той сразу с двумя нравилось, ей нравилось ещё и целовать у другого при этом… Ой, много она мне порассказывала, оказывается у всех баб рОдное место по разному устроено – нам ведь самим у себя не увидеть, а там они всё друг у друга рассмотрели… Оказывается почти у каждой девки или бабы есть такие места, что погладь или потрогай её там и она вся к тебе с пылом, но к тем местам надо лаской добиться, чтобы дотронуться. Небось приметил, эти места когда гладил меня, у некоторых и другие бывают… Барин то называет эти места Путь Дитя, как дитё нарождается, на какие места попадает, как кормится потом и тетёшкается, за какие мать трогает – вот эти места и зовут её к зачатию, если её погладить с лаской там… И ещё, всем нам надо, после всего, что между парнем и девкой случилось, чтобы он не остывал сразу, как будто ковшом воды охладил себя, испил исподволь и бросил этот ковш обратно в кадку. Нужно чтобы после всего он был ласковый к ней чуть не дольше чем перед этим, у нас жар ведь сразу не проходит, мы медленно остываем и нас нужно, чтобы в это время лаской согревали, а если сразу холод почуем, нам горько и обидно делается. Фроська сказывала, что видно в нас росток жизни зарождается, поэтому и тепла требует – барин всё у них расспрашивал и в трактат свой так записал. Видишь, оказывается, как не просто… , – и вдруг немного задумавшись, она прильнула к нему глазами, нежно сказала, – А ты и тут, в этом весь правильный оказался, мне так хорошо и спокойно с тобой! – поцеловав его и вздохнув, после паузы продолжила, положив голову ему на грудь, – Чего только она мне не понарассказывала. Вот мне сегодня голову и обнесло – страсть разыгралась, да и как ей не разыграться, глядя на такого молодца! – она нежно прижалась к нему и продолжила чуть погодя.
          – У нас куст черёмухи на грани, между огородами, растет, вот мы и устраиваем с ней там посиделки: то на сносях сидели, то с детьми нянькаемся, она на неделю раньше родила, то покормить её дитё меня зовёт, у неё молока почти нет. Вот я её наукой и воспользовалась. Барин то, когда они в постели, называет это траХтат, а когда всё потом расспрашивает и записывает, то называет траКтат. Он иногда, даже при барыне, говорит горничным, что сегодня нужно приготовиться к траХтату – это что бы они помылись и в чистом были, а барыне один раз пояснил, что они должны свечи приготовить, чай, квас и закуски для него, он де ночью писать будет. Видишь, что у вас на Москве делается. У вас, наверное, много знают в народе про науку из таких трактатов?
           – Ничего не слыхать. Я даже и знать – не знал, и слышать – не слышал о такой науке, какую ты мне показала сегодня и подумал, что к такому готовятся все девки, для замужней жизни. Я ведь мало наслышан про такие дела между мужчиной и женщиной.
           – Вот оно как!? А я думала, что у вас, в городе, у многих так принято и Фроська, помнится, сказывала, что барин ей говорил тоже.
          – Может только у графьёв так и тайно всё, и не всё с жёнами.
          – Ты тогда про барина и его трактаты никому не говори, а то если известно станет, всем беда выйдет… Выходит, мы с тобой случайно оказались в этой науке, она наверное для семьи не годна и греха в ней много в тех местах, которые для зачатия дитя не нужны. Видно  не зря в народе говорится: праздность мать всех пороков.  Ты верно сказал – такой грех только от барской сытой жизни случается…  У нас с тобой тоже вон как вышло. Ты ещё и не приехал, а отец про тебя все уши прожужжал: и молодой, и красивый, и толковый, и не женатый, и все его на Москве уважают и знают. Я с тобой поговорить только и хотела, и для смелости хмельного выпила, Фроська говорила, что смелее от этого делаешься. Спросила тебя «Не спишь?» Ты ответил «Угу». Потом, как бес меня толкнул, спросила тебя «Хочешь с тобой рядом прилягу? Опять ответил «Угу». Прилегла, а ты меня и гладить начал и молчишь, ну а дальше я и подумала с Фроськиных слов, что у вас там так принято, самой нужно и решила отбыть с тобой ночку соломенной вдовы – в первый и последний раз и вон себя перед тобой как показала. Ох эта Фроська со своими россказнями. Да ещё полынник этот, голову так вскружил. Мне стыдно сейчас стало. Я не противная тебе?
            – Нет, Луша, ты мне нравишься и мне даже кажется, что ты люба мне. Давай соглашайся за меня замуж.
            – Нет, миленький мой, не могу. Приедешь когда, прийти – приду к тебе, а замуж не могу, не могу я повеситься так на тебя. Ты ведь на Москве известный и наши ездят к вам многие, и про нас станут говорить, не хочу я, чтобы тебе хоть один раз, хоть немного горько стало от меня! – и она поцеловала его коротко и ласково, без страсти, а в нём наоборот поднялось желание. Он стал целовать всё жарче её, поняв, что её слово твёрдое и окончательное. Он словно прощался с ней и в то же время хотел быть с ней всегда, ну хоть ещё немного…
    Она отвечала ему, он расстегнул кофту, гладил и целовал её грудь, она уже трепетала –  тем знакомым и желанным для него трепетом и вдруг, изловчившись, выгнулась и освободилась не настойчиво из его объятий.
            – Всё, мой милый, дальше нельзя, скоро сынишка есть попросит и поздно уже, вернее рано – светло, наши проснуться могут, не обижайся, ласковый мой! – и, усмехнувшись озорно и в тоже время с сожалением и извинением, с грустинкой в голосе, гася с усилием в себе страсть, сказала, – Видишь, как у нас с тобой наоборот всё получилось, сама к тебе пришла, напросилась и на тебя насела, а в конце девкой не далась! – и ещё более грустным голосом добавила, застёгивая кофту, – Эх, не мог отец года на три раньше за конём в Москву поехать – может и свела нас тогда судьба!
            – Может и сведёт ещё!
            – Только не как мужа и жену. Пойми, Игнат, не хочу, чтобы я против своей воли, злой шавкой из подворотни вслед, встречь или поперёк твоей правды, совести и воли кидалась или усмешкой желчной всё перечёркивала и всё это при детях и особенно, когда ты их жизни захочешь научить. А так это и получается – люди говорят, и большое несчастье это для семьи, потому что дети это всё чувствуют и, не уважая сначала отца от матери, растут, а потом и её саму не уважают и, за не почтение к родителям счастьем бывают Богом обделены по жизни. Такие говорят и детей рожают только обличьем похожими на отца, а по духу они ближе к тому первому и отца кровного не чтут в душе… Такая мать в душе, не замечая, будет жалеть, что её детки не от её первого родились. Её будет раздражать твоё начало в них, она будет к ним за пустяшные шалости или ошибки строгий спрос с презрением проявлять. а на справедливый твой гнев, если такой случится на их большие ошибки, они не будут урока разуметь потому, что мать за глаза, а может и явно, тебя осуждать будет и они только обиды будут помнить на всю жизнь и презренье к тебе копить. Не будут в душе дети чтить тебя, как отца и будут только плохое в тебе искать, понимать тебя не будут ни в чём хорошем, …, и всё это от матери – от её слов, подначки и неправильного понимания, которые она сама не замечает… Тебе нужна жена, чтоб невестой целой досталась, тогда она и будет мудрой женой и про таких в народе говорят с уважением – целомудренная. Вот она будет цельной по духу и телу твоей навсегда в радости и в беде – это уж испокон веков известно. Или если бы я вдовой была и мы полюбили друг друга – тогда можно. А так от таких, как я или от тех, кто верность супружескую утратил, ничего хорошего не получится. Да они, говорят, и теряют чаще остальных эту верность. Нельзя куноблудую замуж брать. Самое плохое, что дети от этого страдают, семьи доброй не получается, всё в ней ядом пропитано будет, несчастны все при этом и становится это очевидным со временем, когда дети вырастают и теряется совсем семейная радость под старость …, твоей чести, совести и правды жизни, дети не смогут через меня перенять, переймут только моё недовольство тобой, презренье к тебе и это очень плохо, не будет духовной связи у нас с тобой и у детей с тобой тоже не будет, а причина во мне, ты их будешь всей душой любить, а они тебя нет, и ещё – пороки, которые ты больше всего не любишь в людях, в детях наших приживутся и страданий всем ещё больше будет – особенно тебе, об этом тоже люди сказывают, – ответила она тихо с грустной твёрдостью в голосе и он уразумел, теперь уже окончательно, что это её последнее слово и навсегда.
        А она, снова блеснув глазами, в которых, его сознание всполохом пронзили в разных долях: её влюблённость, покорность, уважение, очарование, смущение, слабая горесть о своей судьбе и лёгкое раздражение от своего поведения и положения и опять же  от своей покорности, всё с тем непременным её, слабым, озорством и бесшабашностью и с той борьбой со своим стыдом и гордостью, которые исходили от неё переливами по силе и остроте, постоянно изменяясь в сочетании и значимости, добавила тихо и нежно.
             – Ты приезжай, как к доступной только для тебя, я буду ждать!
             – Нет, я не смогу, наверное, мне перед отцом твоим стыдно, и перед роднёй стыдно.
И она, поборов остатки своего стыда и гордости, которые хоть и вызвали покраснение на её щеках, но ушли, сдавшись перед очарованием им, с которым она никак не смогла совладать, как о чём-то простом и жизненном, как уже родному и очень близкому, уже женским чутьём ощущая власть своего очарования над ним, тихо проговорила, своим милым воркующим голосом.
            – Можешь проездом и за околицей на ночь остановиться, я и туда к тебе прибегу.
Он, чувствуя её пленящую и манящую власть над собой, поборов соблазн, из-за своего понимания жизни и здравого смысла, своей совести, с необозначенным раздражением на себя за готовность подчиниться ей и согласиться, с изумлением её очарованием, которое такую силу возымело над ним, ответил нежно, с тёплым уважением и признанием своего сожаления в голосе.
            – Нет, Луша, не хочу я, милая, чтобы про тебя кто-нибудь плохое сказал, и родителям горько это будет… и тебе тоже.
Она, глядя на него пристально, тихо, с удивлением и восторгом проговорила, качнув головой, – Действительно правду отец говорил, что у тебя совесть поперёд тебя дышит, и тут ты молодЕц мОлодец!...
    …Вдруг, заплакал ребёнок, она коротко поцеловала его, шепнула «прощай!» и быстро пошла в дом, чуть изогнувшись в сторону красивым станом… и, как показалось ему, на ходу вытирая слёзы… Так скоро и быстро оборвалось их прощание…

      Игнат сразу стал запрягать коня, даже не напоив его, и это случилось впервой, и не только это в его жизни случилось впервой этой ночью…
        – Луша, Луша – милая Луша! – шептал он, думая о том, что он хоть и познал её этой ночью – все, а может и не все её женские прелести, их может всю жизнь можно открывать, но так и не познал, даже чуть-чуть, все её человеческие качества, он только чувствовал её душу, такую широкую и мятежную, правдивую и вольную, смелую и озорную, весёлую и …, честную и грустную, а какую именно – не понятно – это нужно тоже всю жизнь узнавать, и ему стало грустно от того, что он так и не сможет всё до конца познать…
    …Никогда, во все времена своих разъездов, он не дремал столько в дороге как в тот день своего пути…
 
    …Он не сдержал обещание, данное отцу Луши – не смог заехать в следующее лето, ему было стыдно встретиться с ним, и во второе лето у него не получилось, и если честно, то по той же причине, хотя ему очень и очень хотелось повидаться с Лушей и, чего греха таить, побыть с ней наедине, и поэтому он давил в себе желание наведаться в гости к Зубовым.
     …И вот в третье лето, переехав реку перед тем селом, он подъезжал к подъёму на крутой берег и увидел, что догоняет женщину, несущую на коромысле небольшие вёдра с водой. Ему понравилось, с какой красотой, чуть прогнувшись гибким станом, держа коромысло на одном плече, идёт женщина и он опять, по привычке, подумал, – И у этого мужика ладная жена! – и тут же у него возникла мысль, – Что ж за село такое – женщины такие статные?
       Он уже начал обгонять женщину. Он всегда старался, незаметно посмотреть в лицо женщине понравившейся ему станом и ему всегда хотелось, чтобы женщина и лицом была красива и, скосив глаза, посмотрел ей в лицо и… обмер от неожиданности, и от радости, и от тревоги – это была Луша.
      Заметив её ответный удивлённый взгляд, он придержал, пытавшегося взять разбег перед подъёмом Гнедого и сказал, – Здравствуй, Луша! – против воли уловив в своём голосе волнение. Она ответила, – Здравствуй Игнат, – и глаза её лучисто приветливо сверкнули, в таком знакомом: и ласковом, и лукавом, и озорном, и в тоже время каком-то новом, по житейски мудром, прищуре.
            – Видишь, как в гору встретились, и помочь не знаю как тебе, на бричку если – вода расплещется, давай держись за бричку, всё легче подыматься будет, – предложил он и, повторно натянув вожжи, заставил коня идти мелкой игривой поступью, и послушный конь, буграми вздымая мышцы под атласной, испещрённой жилами кожей, стал медленно подниматься вверх и это как раз подходило под Лушин шаг. Она взялась одной рукой за бричку и пошла рядом.
           – Что ж ты к отцу не заезжаешь? – спросила она, – Он ведь тебя всё поминает и беспокоится, не случилось ли с тобой что, такой человек, говорит, раз обещал, обязательно должен заехать, потому что у него совесть поперёд него дышит.
           – Ты ведь знаешь почему. Стыдно мне перед ним появиться и тебя боялся, и стеснялся – отвергла ты меня, а я выходит набиваюсь.
           – Не отвергала я тебя, помнишь ведь, за околицу обещала прибежать, – она стеснительно взглянула, – И ждала я тебя уже в то же лето, хотя к другому не дождалась – замуж вышла я, Игнат.
           – Вот как, поздравляю!
           – Спасибо, Игнат!
       – Ну и как у тебя жизнь?
          – Да грех жаловаться. Живём мирно, тихо, в ладу. Муж хороший попался, хоть и по нужде взял меня. Он вдовцом остался с малым дитём на руках – жена в родах померла. Дитё кормить надо, он и пошёл по роженицам: у Фроськи мало молока, я её девчонку сама через плетень прикармливала, ну, а у меня…, помнишь, как оно лилось, – и она улыбнулась стеснительно, как будто вспомнив о чём-то хорошем – об их общем, прожитом вместе, – Вот и кормила я троих, сынишка его то на полгода младше моего, так и свела нас судьба, он, оказывается, по молодости обо мне вздыхал, к Покрову мы, тем же годом и поженились, и сын уже успел у нас ещё один народиться, – и тут же спросила, – А ты нашёл себе невесту?
             – Не могу найти, нет второй такой Луши! – с грустной весёлостью ответил он.
             – Полно тебе, такого быть не может? – сожалеюще ответила она и спросила.
             – Не ужель меня забыть не можешь, и не приезжал, – и через паузу, снова, в задумчивости повторила, – Правду отец говорит, что у тебя совесть поперёд тебя дышит… Мне ведь и не радостно это слышать, такого парня с ума свернула. Ты уж прости меня. Это что от науки моей, что от Фроськи? – она чуть покраснела встревоженным лицом.
            – Нет, Луша, не от науки – это от тебя самой, что ты такая сама по себе.
           – Ты ищи! Есть она где-то, ждёт тебя, а может только ещё подрастает, вы ведь мужики до старости женихи.
           – Ищу, да никак не найду.
           – Ищи-ищи, а я за тебя Бога буду теперь просить, чтобы помог тебе!
           – Спасибо, Луша!... Ты про науку помянула, а с мужем у тебя как с наукой? Она посмотрела встревожено на него и, уловив в его словах только уважение, лукаво, чуть игриво, улыбнулась, поняв, что он не хочет больше говорить о себе, ответила.
           – Та наука не вся для мужа годна, только малая часть, кое-что знает. Это ты всю науку поведал потому, что так вскружил мне голову и в час такой попал.
    Они уже поднялись на берег и он увидел, что чуть вдалеке стоят две бадьи и около них на земле сидят два мальчишки, а третий поменьше, стоит держась за край бадьи.
              – Твои бадьи? – спросил он.
              – Мои: и бадьи и мальчонки-бочонки! – ласково ответила она.
Парнишка, из тех повзрослее, что белее другого головой, увидев мать, серьёзным взрослым голосом прикрикнул негромко на малого, – Игнаха, говорено тебе, не лезь к воде!
     Услышав это, Игнат, удивлённо приподняв брови, стрельнул взглядом на Лушу, она улыбаясь, тихо сказала.
            – Да-да, в память о тебе, муж дозволил самой назвать, вот я и решила про себя так, там по Святцам другие ещё имена подходили. Так что, знай, растёт где-то Игнат Терентьевич в память о тебе, дай Бог ему быть хорошим человеком!
    Тут снова пришлось ему удивиться и он сказал, – Так ведь он полный мой тёзка – я ведь тоже Игнат Терентьевич!
Теперь её черёд пришёл удивиться, – Вона, как ладно вышло, а я и не знала, как тебя по батюшке, отец не сказывал ведь.
           – А как фамилия у него?
           – Соломин, – ответила она и добавила, улыбаясь, – Тоже забавно вышло, видишь, как я из соломенной невесты стала женой Соломина.
           – Помнить буду теперь Игнат Терентьевича Соломина, если по жизни встречу, за родственника сочту, – сказал он и она ответила.
          – Спасибо тебе, Игнат за это и за всё, ты ведь тогда как будто счастье в меня вдохнул. Я ведь после тебя перестала себя пропащей считать… А ты ищи себе невесту, ищи ради моего спокойствия, у меня  ведь тоже совесть есть, и больно мне, что ты такой неприкаянный из-за меня!
            – Хорошо, ты уж только не переживай за меня! – почти весело ответил он.
            – Как, не переживай и так по ночам, иногда, снишься, грех сказать – рядом с мужем, а теперь переживать за тебя стану непременно! – и она, вздохнув, как на родного и близкого человека, но ни как женщина на мужчину, ни как та Луша – новым, незнакомым, любящим и обеспокоенным взглядом, посмотрела на него и спросила, – Ты знаешь, почему на Руси так разухабисто играют свадьбы и почему за столом «Горько!» кричат?
Игнат задумался и не найдя ответа, в удивлении ответил, - Нет.
 – Потому, что после свадьбы исчезнет невинность невесты и потому, что она уже никому не достанется, никому вообще и особенно тем, кому невеста тоже очень нравилась, кому она тоже люба была и потому, что всех страшит, а вдруг ей доля выпадет в замужестве не по достоинству. Вот я и буду Бога молить, чтобы он послал тебе невесту с девичьим достоинством и чтобы тебе ничто не мешало ценить её по достоинству и чтобы у неё не было тех пороков в характере, о которых я говорила тогда тебе. У семейного счастья должно быть хорошее, чистое начало, Игнат… И прости меня, ради Бога…
 
     Они уже приблизились к ребятишкам и он сказал, – До свидания, Луша, счастья тебе, – и, поняв, что у него не будет уже неловкости от ожидаемой встречи с ней, добавил, – к отцу твоему ещё надо заехать, поеду я.
Она ответила, – И тебе, Игнат, счастья, ты только ищи его, есть оно для тебя и поджидает тебя, и помни… – береги невесту до свадьбы. До праздника не закусай кулич. А то, не дай Бог случится, что другое похуже, чем у меня, а девке потом каково.
    Он тронул коня вожжёй и пыль всклубилась за бричкой, оглянувшись, он увидел, как Луша, переметнув коромысло с правого плеча на левое, свободной рукой: толи отмахивалась от пыли, толи махала ему на прощание, толи плавно крестила его вслед…

…Вернувшись из этой поездки, он пошёл искупаться, и у реки повстречался с Дашей Морозовой…
        – Надо же как? С ней у реки простился и с Дашей у реки встретился, видать её молитвами, и ведь перестала она мне сниться! Поговорили тогда с Дашей на берегу, так у меня и прищемило в груди, как отец говорил, – только сейчас ему пришла мысль в голову.
     И не прошло его удивление от этой догадки, как другая ошарашила его, – Да я ведь с тех пор и не бывал у Зубовых. Конь то перед моим приездом, по темноте на борону, обронённую на дорогу, наступил, продавать его Мокий собирался, а Луша до сих пор не знает, что у меня и Даша и сыновья, поди терзается и Богу на мой счёт надоедает. Надо будет заехать к Зубовым по старой памяти.

…Всё это быстро пронеслось у него в памяти, по Дашиному счёту – за несколько вздохов. Он удивился в который раз: что в дороге обычно многое вспоминается всегда – порой всю жизнь свою перебираешь, многое хочешь по-другому прожить – не так поступить, как пришлось по спешке или в смятении, многое вообще исключить из своей жизни…, о чём только не думаешь в дороге, если дорога длинная и если дороги составляют большую часть твоей жизни, но вот о Луше он впервые вспомнил, как повстречал Дашу у реки.

   …После того, как напоили коня, поехали быстро. Гнедой, соскучившись по движению и, чуя  путь к дому, не бежал, он как будто стелил дорогу под копыта.
     Игнат прилёг рядом с Дашей и как он не старался сделать это потихоньку, она услышала и, приоткрыв глаза, улыбнулась и снова закрыла их.
     Конь сам бежал при свободных вожжах и в тишине раздавался его размеренный приглушённый снегом топот, да слабый шорох от скольжения полозьев по снегу. Игнат тоже задремал, но тут конь остановился, совсем не сходя с дороги и он понял, что  на дороге преграда или стоящий воз. Это всегда у Игната вызывало тревогу, потому что, не взглянув ещё вперёд, подумать можно всякое. На то она и дорога, что на ней может случиться всякое и встретить можно кого угодно.
     Он быстро приподнялся и увидел, что вчерашний возница пытается слегой надвинуть на сани первое бревно из пяти сброшенных на снег от дороги.
             – Сдержал таки мужик обещанное, убавил воз. Молодец! – подумал он и на вопрос Даши.
             – Что там, Игнаша? – ответил.
             – Вчерашний встречный брёвна грузит. Пойду помогу.
Он вылез из саней и, поздоровавшись с мужиком, помог ему закатить брёвна. Мужик снова благодарил их, сняв свой малахай, и всё кланялся им, когда они объезжали его воз по глубокому снегу.

До Москвы они доехали благополучно. Даша, у нераскрытых ещё ворот, соскочила с саней и побежала через калитку.
           – К детям, – догадался Игнат.
Во дворе она встретила спешащего на помощь Игнату открывать ворота Степаныча, тот, поняв её тревогу, поздоровавшись, сказал.
          – Дома, Даша, всё хорошо, – слава Богу! – она, замедлив шаги, повернувшись, уже не прежним, прекрасным тихой красотой от усталости и беспокойства о детях, а другим, окрашенным счастьем, блеснувшим в её глазах, как лучик отсвета от огня в капле росы, взглядом посмотрела на Игната и он, кивнув коротко головой, дал понять ей, что слышал слова Степаныча…
          – Как хорошо возвращаться домой и как хорошо слышать эти слова! – в который раз в этой жизни подумалось ему…

   …Через положенный срок от той ночи у стога у них действительно родилась дочь, назвали её Лушей – Даша сама, не настойчиво, предложила, а он согласился, в то время очень приветливым считалось это имя и всё больше входило в обиход.
            – Лукерья Игнатьевна – хорошо звучит! – сказала она и с таинственной лукавинкой в глазах, взглянув на него и высказала тут же сочинённую шутку, – Наша Лукерья кому хошь выдерет волосы и перья! – и он улыбнулся с пониманием, что Даша намекает на ту их ночь…

    ….В тот же год, по зимнему первопутку, будучи проездом, он заехал в гости к Мокию Зубову и застал у него гостей – Лушу со своим семейством. Познакомился с её мужем. У них к тому времени родилась дочка и звали её Даша.
      Когда садились за стол, Игнат заметил, что Луша и Терентий перекрестились: она по новому, он по старому, а трое их сыновей тоже по разному и он не смог скрыть удивления на своём лице. Луша, поглядывающая на него, заметила это и сказала, – У нас все в семье крестятся, как кому к Богу удобней обращаться. Бог то един, а люди разные и свой подход по своей душе к нему ищут, – и приметив, как мать её поджала губы при её словах, добавила, – Мы и в церкви не записаны, как муж и жена, а перед Богом и друг перед другом отвечаем друг за друга и за детей тоже, без того крепко.
      Он вслух, высказал, тоже с удивлением, первый раз отметив в себе такую особенность, – А я вообще всё время по разному крещусь, когда у матери с братом в гостях бывал, то по старому – как они, а дома, в церкви и на купола по-новому, даже не задумывался над этим… Хоть и в церкви мы венчаны с женой. Действительно Бог един, а дороги к нему разные и главное не сбиться с пути на этих дорогах, – и тут же приметил как у Мокия и его жены потеплел взгляд… Мокий после короткого раздумья молвил,
 – Наверное это и правильно, так и нужно делать, что бы уважать Бога и тех, кто его по своему уважает, да что бы не пострадать от тех указов, что от властей, – повернувшись немного в сторону жены добавил, – И к другим не нужно лезть со своими указами, не спросив Бога, потому –  не известно, что больше ему угодно.   
      За столом хозяева вынудили расспросами, рассказать Игната коротко про своё житьё-бытьё. Все подметили, по-доброму удивились, неожиданному совпадению имён в их семьях и только Луша, незаметно, тепло взглянув на него, тихо молвила, – Надо же как – будто Божье провиденье!? ...
     А когда она, согнувшись над столом, наливала для всех чай из самовара, он невольно, коротко, украдкой залюбовался ею. Она, чуть располневшая, одетая по праздничному, цвела той грациозной манящей красотой взрослой женщины, которая достается и держится с молодости. Луша краем глаза заметила его взгляд и покраснев больше мочкой уха, с тихим удовольствием подумала, «опять, наверное думает, что моему Терентию досталась видная жена». Ей стало тепло на душе от того, что он снова любуется ею, и лёгкая дымка воспоминаний  заволокла на недолго её взгляд и она, прищурившись, отмахнула от себя рукой, было нахлынувшие грёзы и мечтания, как будто прогоняя от лица пар от самовара…, и не покраснела лицом сильней только потому, что чувствовала –  Игнат до сих пор не порицает её за ту их тайну, за которую она иногда порицала себя…, а иногда хотела её повторения и сразу же порицала себя за это…
    Он же поймал себя на мысли, что Луша, в своё время, мудро решила их судьбу, пусть даже при первоначальных страданиях для них обоих, и что из их, того наметившегося счастья для двоих, вышло два счастья для их семей – счастливы были теперь и его Даша и её Терентий… и они сами… И ещё, про себя поблагодарил её за то, что встретилась ему тогда, по доброму и честному отнеслась к его судьбе и за то, что вымолила у Бога для него жену красивей, чем сама…

(86)