Ворон

                ВОРОН



               



Старый ворон сидел на макушке огромной сосны. Во все стороны, сколько хватало взгляда, зеленела тайга. Небольшие холмы и распадки, чередуясь, сливались в единое целое и уползали к горизонту. Кое-где на вершинах сопок, будто часовые возвышались лиственницы огромные и величавые. Реки голубыми поясами связывали тайгу, не давая развалиться на части. Эта зелень лесов была обманчивая, если раньше это было сплошное лесное покрывало, то сейчас огромные проплешины, поросшие травой и кустарником. Много раз на веку ворона выгорала тайга и поднималась вновь. Сосновые бора быстро затягивали раны от пожаров. Сосна   будто для того и создана, чтобы  зализывать огненные раны. От жара смола ослабляет свою хватку, шишка распускается и семена получают свободу. Им не страшен огонь, они защищены специальным коконом. И уже через год на месте пожарища появляются сосёнки. Через десять, пятнадцать лет они уже вымахают в
густой подлесок, а там и бора определятся.
Внизу среди распадков жила своей беспокойной жизнью река. Весной шальная, шумная ломала лёд, крушила всё на доступных берегах. Набуянившись, успокаивалась на время, а в середине лета, после летних тёплых ливней, снова показывала свой крутой нрав, наполняясь мутными потоками талых снегов, дарами далёких Саян. А осенью тихая прозрачная река, уставшая за лето, готовилась к зиме.
На берегу нехотя дымился костёр, возле него сидел один человек, а напротив, свернувшись в клубок, лежала собака. Ворон помнил ещё те времена, когда много костров дымилось на берегу, бегали собаки, бродили люди. Много людей. Только давно это было, в то время, когда он ещё несмышлёнышем познавал мир. С тех пор многое поменялось вокруг. Даже река и та проложила себе новое русло, спрямив ненужные уступы. Шло время, ушли люди, населявшие берег, да так больше и не вернулись. И только тогда, когда ворон был уже стар, на берегу поселился один человек, поставил жилище, сделал переправу через реку. Возле него выросли ещё несколько домов. Опять морозными  зимними вечерами тянулись лохматые липучие дымы из труб, бегали собаки. Летом на прибрежных полянах пасся скот. Потом по другому берегу реки проложили железную дорогу. И наполнилась тайга перестуком и пересвистом поездов. Вместе с поездами по тайге стали расползаться люди, разыскивая лесные дары. Вдоль железной дороги появились посёлки. Только вновь прошло немного времени и снова всё опустело вокруг, только осталась дорога, по которой уже совсем редко проходили поезда.
И этот человек на берегу реки привлёк внимание ворона. Неужели опять всё повторяется?
Ворон окинул взглядом округу и закрыл глаза. 

Генка работал помощником машиниста. Проезжая по самому берегу реки, он выглядывал из окна, вдыхая свежий речной воздух.
– У меня есть отгулы, через неделю приеду порыбачить сюда, – сказал он своему напарнику.
– Не наездился, – проворчал Михалыч, которому уже давно надоели все эти красоты, ему до пенсии оставалось полгода и он не мог дождаться своего часа.
– Я смотрю, здесь кто-то поселился, шалаш поставил в лесочке. Недели три приглядываюсь.
– Бич какой-нибудь.
– Не похож.  Одет, вроде - прилично.
– Когда ты успел разглядеть? – спросил Михалыч, – за минуту много не высмотришь.
– Я же говорю, что давно присматриваю.
Был конец августа, когда Генка отправился на рыбалку. Рыбак он был не ахти какой, но сетью огородить заводь и «ботануть» мог. Утром на пригородном поезде проехал до остановки на самом берегу реки, что в десятке километров выше по течении от «робинзона», как называли меж собой  Генка с Михалычем хозяина шалаша.
Пару раз Генка бросил сеть и ему повезло. Десятка два щук уже лежали в рюкзаке. Не сказать, что большие, но по килограмму были. Генка решил, что больше ловить ни к чему и сплавом на своей «резинке», лодке клееной  переклеенной  направился к отшельнику. Благо, что от того места до станции – минут пятнадцать по реке. А времени до  поезда было ещё часов шесть.
Генка вытащил лодку на берег, достал пару рыбин и направился к костру. Навстречу из шалаша вышел старик. Невысокий, слегка сутулый, с достаточно густой седой бородой. В его усталых глаза не промелькнуло ни удивления, ни любопытство.
– Добрый день, хозяин! А есть в чём уху сварить? – спросил Генка, показывая рыбу.
Старик помолчал, посмотрел невозмутимым взглядом, потом принёс из-за шалаша большой котелок. Генка взял котелок и пошёл на берег, где быстро почистил   щук, порезал их и сразу залил водой. Захватил с собой пакет, где лежали хлеб, лук, баночки с солью и перцем,  и какие-то консервы. Там же хранилась бутылка с водкой.
Прибежала собака. Оглядев и обнюхав гостя, она свернулась клубком у входа в шалаш.
– Сторож? – спросил Генка, оглядывая существо непонятной породы?
Старик кивнул.
– Дворняга?
Хозяин снова кивнул, будто ему было очень сложно вымолвить слово.
Когда уха была разлита по мискам, Генка вытащил бутылку и предложил:
– За знакомство.
– Старик подал кружку для гостя, но сам пить отказался:
– Не балуюсь.
– Давно?
– Давно. Уже годов двадцать.
– Меня Генкой звать, а вас?
– Карп, - сказал старик, внимательно осматривая гостя.
Много их здесь таких гостей бывает каждый день, каждому открывать душу старик не желал. И не все вели себя вежливо, другие и вовсе располагались здесь по хозяйски и пытались командовать, делать из хозяина слугу.  Требовали одно, другое, только старик никому ничего не потакал. В таких случаях Карп вставал и шёл на берег, садился на валёжину и смотрел на воду. У шалаша оставался только Тузик,   следивший за порядком. Кобель своим собачьим нутром сразу определял человека и если считал его надёжным, то ложился у шалаша и спал, а если гости вызывали тревогу, тогда пёс молча наблюдал за ними, не позволяя вольности. Он мог рыкнуть, показывая зубы, или просто вставал на ноги и загораживал незнакомцу вход в шалаш.
Генка чем-то приглянулся хозяину. Скорее всего своей простотой и самостоятельностью.
– Я с поезда давно за вами наблюдаю, – начал Генка, - я работаю помощником машиниста, и мы часто проезжаем мимо вас. Вот решил познакомиться. Я рыбак неважный, а на природе побывать люблю. Чайку попить у костра, если случиться и ухой побаловаться.  За ягодами люблю ходить, за смородиной, брусникой, а особенно за клюквой. Малину только не люблю собирать. Берёшь, её берёшь, а на дне ничего не видно. Кислицу тоже хорошо брать, особенно перезрелую. За орехами хаживал вместе с мужиками. У нас в депо много разных любителей, но больше всех рыбаков. Как начнут рассказывать, кто и что поймал, что только диву даёшься. И все ловят таких рыб, что и рук не хватает показать какие они большие.
Старик усмехнулся. Разные небылицы у этого костра рассказывали многие, но было в Генке что-то доброе и открытое, что нравилось Карпу.
– А вы рыбачите? – спросил гость.
– Сетка стоит в протоке, по десятку ельцов попадается, а мне больше и не надо. – Когда и щучка запутается.
– И то давай сюда. Ельцы – это хорошо, их и посолить можно, и завялить, а потом с пивом.
Генка увидел, что шалаш накрыт резиновой лодкой, аккуратно разрезанной ножом, чтобы из неё получилась большая резиновая накидка.
– Бросил кто-то? – спросил он хозяина, кивнул на лодку.
– Нет, моя, - ответил старик, – разрезал тросом на шивере, клеить смысла не было, пришлось вот так приспособить. Сверху не промокает, и не продувает ветром. По ночам уже прохладой потягивает от реки.  А перед входом распалю свечу, вот и тепло спать.
– Разве свечой нагреешься? – удивился Генка.
– Вон, глянь, – старик указал на несколько длинных чурок, аккуратно сложенных в сторонке.
Чурки были распилены с одного торца, распущены на лепестки, словно ромашка. Через середину пилой сделаны резы, но не до конца, поэтому чурки и казались целыми.
– Распалишь её посередине, так она горит долго и тепло, дров много не требуется, а что не догорела – в костёр.
– Я такого не видел, – улыбнулся Генка.
– Я тоже не знал, ко мне как-то ребята пристали к берегу, как и ты. Хорошие ребята. Они тоже сплавлялись на лодках, только у них лодки крепкие, не то, что эта, - старик кивнул на свою. – Посмотрели они, как я дрова пилой готовлю, взяли пилу из лодки напилили мне дров. Там на протоке залом остался от сплава, его оттуда ни чем не взять. Они мне там чурок напилили, а один их них взял и напилил мне  вот ещё и таких дров, рассказал, как пользоваться, мне понравилось.
– А вы в отпуске? Живёте уже давно? – спросил Генка.
Старик замолчал.
Потрескивал костёр, на перекате ворчала река, разбрасывая брызги и пену. Едва шевелились макушки огромных елей, среди которых пряталась протока. Над травой лениво вился гнус, поджидая жертву. Со стороны станции раздался сиплый гудок тифона, послышался перестук колёс, который медленно нарастая, превращался в гул. По железной дороге, расположившейся по самому берегу прогрохотал порожняк, особенно шумный. Стучали не только колёса, но гудели пустые полувагоны, окружённые пылью от угля и руды, перевозимой в них. За железной дорогой стеной поднималась гора, отражаясь от неё грохот становился ещё сильнее. Когда поезд скрылся за лесом, грохот вдруг прекратился и только перестук колёс ритмичный и чистый медленно затихал, пока совсем не стих. На какое-то время вдруг наступила полная тишина, продолжавшаяся несколько мгновений, а потом снова послышалась река, где-то недалеко защебетали птицы. Тузик, вскочивший от шума, лёг, вдохнул и
закрыл глаза.
– Дом мой здесь, – вдруг сказал старик.
– Как? Это твой дом? – удивился Генка.
– Уже два месяца.
– Как же так?
– Как в сказке, знаешь такую сказку  про избушку: была, дескать,  лубяная и ледяная?   Начало сказочное, а потом, что ни на есть будничное. Была у меня квартира однокомнатная, живи и радуйся, да только явился ЖКХ, да выставил такие цены, что и петушок своей косой не может ему башку снести. Поначалу, пока работа была, я справлялся, а потом заболел, работу потерял, и настали мои «светлые денёчки». До пенсии ещё два года, по безработице такую мелочь платят, что на автобусе всю прокатываешь, пока отмечаться ездишь. Если где и берут сторожем, то такую зарплату дают, что и за квартиру заплатить не хватает. Подало ЖКХ на меня в суд за неуплату, а там всё решили в их пользу, даже меня не вызывали. Так теперь делается, у кого деньги, у того и закон. Пришли ко мне, описали всё и последний срок уплаты обозначили. А я собрал вещички, да из дому подался, пусть, что хотят, то и делают. 
– Ну, ладно, сейчас ещё тепло, а зима придёт? – спросил Генка.
– До зимы ещё дожить надо, – сказал Карп.
– Родственников нету, чтобы хоть как-то помочь?
– Есть сын, но он на другом конце страны живёт.
– Может, хоть к нему поехать?
– Не на что ехать, да и незачем. Пока я ещё держался, он звонил иногда, даже денег предлагал выслать, чтобы я не бедствовал. Раз пообещал – не прислал, другой, третий. А потом и звонить перестал. Чего, спрашивается, я к нему поеду.  Я поначалу рассчитывал сам на себя, а потом когда он пообещал, да так убедительно, то я так уверовал в это, что только этим и жил. А потом всё враз оборвалось, будто прозрел. Понял, что ничего не будет, только на себя рассчитывать надо, а уже сил нет развернуть всё по-другому. Хотя и знаешь, что ничего не изменится, а проскакивает мыслишка предательская, а вдруг? Вот эта мыслишка и сжирает человека моментально, ничего не даёт делать, особливо, когда и сил уже нету.  Даже сам Сатана говорил, что нельзя давать человеку надежду.
– Как же жить без надежды? В народе и то говорят, что надежда умирает последней.
– Именно,  что последней. В большинстве случаев надежда и убивает быстрей всего.
– Почему убивает?
– Потому, что является последней каплей, которая всё выжигает изнутри. И ничего не остаётся для сопротивления. Понимаешь, ничего. Рад бы найти ниточку, за которую можно ещё ухватиться, ан нет, всё сгорело, только горстка пепла и осталась. И тогда остаётся катиться по инерции, сколько хватит хода.
– Но ведь всякое бывает?
– В сказках всякое бывает, на то они и сказки.
– Ты, выходит, совсем сдулся.
– Последние семь лет жил надеждой, тянулся, старался выкарабкаться. А потом понял, что со мной играют, как с котёнком, только подойду ближе, а верёвочку отдёрнут, так продолжалось каждый раз. Когда я понял всё, тогда сгорело всё внутри. Спросишь, почему я так поздно понял? Надежда на глаза шоры накидывает, как лошади, чтобы она ничего постороннего не замечала, вот  почему.  И я уже оттолкнулся и покатился по инерции.
– А вдруг окликнут, позовут, что тогда?
– Я не котёнок и не поверю, что верёвку не отдёрнут.
– И, что теперь? Сидеть и ждать? Нет, так нельзя, надо бороться, надо искать выход, – не сдавался Генка.
– Это, по-твоему, так нельзя, по твоей правде, а я живу по своей. У тебя будет всё по-другому, может лучше, может хуже, только это  будет твоя дорога. Хочешь, шлёпай по ней босиком, хочешь, топчи сапогами. А мне в конце своего пути пришлось по пластунски. Выходит, что на моей правде так было написано, чтобы в конце ползком.  А что у тебя начертано – доживёшь – прочитаешь.
Собираясь дальше, Генка оставил половину выловленной им рыбы, соль, сахар, чай, всё, что было в рюкзаке. Старик взял всё безропотно и лишь кивнул в знак благодарности.
– Мне часто оставляют всё лишнее, станция-то рядом, а домой лишний груз тащить никому не охота, – сказал старик, – бывало, и вещи лишние оставляли, спальник и брезентовый полог ребята отдали. Правда полог немного дырявый, но годный, я им потом шалаш накрою, теплее будет. И небольшую печку железную оставили прямо с трубой, осталось приладить, а ты говоришь – холода скоро. Не знаю почему, но  на природе или люди добрее становятся, или просто здесь злых не бывает,  не просто злых дел не видел, а недоброго слова ни разу не слышал.
Старик рассказывал, как ему помогали чужие люди, иногда улыбался, только его глаза были печальные. Провожать Генку Карп не пошёл, просто смотрел, сидя у костра, как его нежданный гость оттолкнул лодку от берега и махнул на прощанье рукой. Старик кивнул в ответ.
Теперь проезжая мимо Генка сигналил Карпу и махал рукой. Старик иногда поворачивал голову и смотрел вслед исчезающему поезду. Иногда старика не было у шалаша, но Генка всё равно сигналил, пусть знает, что это он Генка проезжал мимо.            
А через полтора месяца пошёл снег. Ещё выезжая со станции ничего не предвещало снегопада, только чёрные тучи обложили всё вокруг. На то она и осень, чтобы слякоть была. А потом вдруг стало пробрасывать редкие снежинки, медленно падавшие на ещё не остывшую землю. А затем повалило сразу стеной. Мгновенно всё окрасилось в белое, и стало светлее. И только река, притихшая, едва шевелившаяся, стала чёрной.  Проезжая мимо знакомого места Генка увидел, что у шалаша горел костёр, старик припорошенный снегом сидел на чурке, у ног свернувшись лежала собака. Генка посигналил, помахал рукой. Старик не откликнулся. Снег валил без перерыва всю ночь и половину следующего дня. А  когда вечером  Генка ехал назад, костёр уже не горел, сидевший на чурке старик, превратился в большой сугроб, в котором угадывался человек, рядом у ног был сугроб поменьше, его собака.
Старый ворон махнул крыльями, стряхивая с себя остатки снега, и стал оглядывать округ. Там где ещё недавно горел костёр и теплилась жизнь, всё затихло и покрылось снегом. Ворон своим многовековым чутьём определил, что именно там можно подкормиться. Он стал замечать, что его чернокрылые собратья стали подтягиваться к нужному месту на берегу ещё незамерзшей реки, чёрной лентой тянувшейся вдоль дороги, а потом исчезавшей за поворотом. Ворон  едва не сорвался с ветки, только какой-то странный звук остановил его. Через некоторое время мимо ворона пролетела огромная  шумная «стрекоза» и приземлилась возле того самого места, куда собирались его собратья и куда собирался сам ворон. Из этой странной птицы вылезли несколько человек, подошли к сугробу, долго смотрели на него, затем погрузили что-то в свою «стрекозу» и так же шумно удалились, как и появились. Они забрали свою добычу, но для воронов осталось тоже, и они быстро стали слетаться, чтобы не потерять последнее.
Поезд пронёсся, поднимая снежные вихри. Генка по привычке нажал кнопку тифона. Протяжный хриплый звук понёсся над затихшим побережьем и, уже спрятанной подо льдом, рекой.
– Ни одного следа вокруг, как будто вымерло всё, – сказал Генка.
– Каждый год так здесь.
– Говорят, тело старика вертолётом вывозили, – Генка сел на своё место и стал смотреть вперёд, - больших денег стоит вертолёт.
Михалыч помолчал, а потом сказал:
– Покойника на вертолёте вывезти, большие тыщи нашлись, а для живого крох не сыскалось.
Для ворона этот снегопад тоже стал последним. Закончился и его срок.