Такая судьба. Гл. 3. 3. Короленко

Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе (2015). Глава 3.3.

     Принято считать, что первым произведением В. Г. Короленко (1853-1921), где прозвучала еврейская тема, было «Сказание о Флоре, Агриппе и Менахеме, сыне Иегуды», в котором отразилась и его реакция на погромы 1880-1881 гг., и  полемика с толстовской теорией непротивления злу насилием,  и  защита «гневной чести» порабощенных иудеев. Определенные основания для этого есть. В  этом произведении, выдержанном в тональности притчи, говорится о том, что первоначально кесари, завоевав Иудею, оставили народу отеческие законы и веру и запретили воинам вторгаться в храмы, но «по мере того, как в народах смолкало святое чувство гнева, в Риме терялась мера благоразумия». В ответ и «в Иерусалиме среди народа тоже настало великое смятение». Зло порождало зло.
     Перед читателем проходят картины  борьбы между  Иудеей и Римом, потребовавшей много жертв с обеих сторон. Извлекая из них уроки, писатель учит нас  мудрости и терпимости. «Сила руки не зло и не добро, а сила; зло же или добро в ее применении. Сила руки зло, когда она подымается для грабежа и обиды слабейшего; когда же она поднята для труда и защиты ближнего – она добро <…> Пусть мысли наши сохраняют ясность, дабы направлять стопы наши по пути правды, а удары рук – на защиту, а не на утеснение».
     Кажется, все сказано настолько ясно, что нельзя не понять. Тем не менее Короленко приходилось объяснять смысл этого рассказа. Вскоре после его публикации он писал А. И. Эртелю: «…Я не признаю силу чем-то дурным самое по себе. Она нейтральна и даже скорее хороша, чем дурна… Я не могу считать насильником человека, который один защищает слабого и измученного раба против десяти работорговцев. Нет, каждый поворот его шпаги, каждый его удар для меня благо».
     Тридцать лет спустя, возражая толстовцу Журину, Короленко напоминал ему о «Сказании о Флоре…» и говорил, что стоит на точке зрения, резко противоположной толстовской теории, и убежден, что «негодование и гнев против насилия и всегдашняя готовность отдать жизнь на защиту своего достоинства, независимости и свободы должны занимать  нормальное место». Как видим, о борьбе иудеев с Римом ни слова. Историческая канва рассказа послужила лишь отправной точкой для широких выводов философского и этического характера.
     Рассказы «Ночью» и «Судный день» не отличаются заметными художественными достоинствами, но заслуживают внимания, так как свидетельствуют об интересе писателя к еврейским обычаям, особенностям быта, характерам и религиозным верованиям и осведомленности в этих областях.
     В автобиографическом очерке «Ночью» (1888) Короленко приводит легенду о «жиде» Юдке, унесенном в ночь на Судный день «жидовским чертом» Хапуном. Юдка был огромный жид с громадной бородой и полупомешанными глазами. Он торговал мукой и когда разносил ее по домам, его борода тряслась, а глаза вращались в орбитах. Его громадная фигура появлялась каждую неделю, вселяя в детей  ощущение ужаса и любопытства. «Как-то однажды Юдка вдруг исчез и не являлся несколько недель. И мать, и дети сильно недоумевали и думали, что старый жид умер. Оказалось другое, а именно: в судный день Юдку схватил жидовский черт, известный в народе под именем Хапуна. На кухне рассказывали историю со всеми подробностями».
     Потом Юдка опять появился, но хромал и казался разбитым. Выяснилось, что его спас его приятель мельник. Выйдя вечером на свою греблю, он посмотрел на небо и увидел, что Хапун тащит огромного жида. Мельник узнал в нем старого знакомого, затопал ногами и крикнул во весь голос: «Кинь, это мое!». Хапун выпустил ношу, жид упал на землю и сильно расшибся. Происшедшее поколебало в местных обывателях остатки скептического упрямства: Юдка был налицо, действительно хромал и люди могли убедиться что «действительно, у евреев многое бывает».
     Легенда в переработанном виде легла в основу «малорусской сказки» «Судный день (Иом-Кипур)», где подлинный «кровопийца» — это кулак-украинец, занявший место шинкаря-еврея. Но интересно в ней то, что она содержит анализ психологии  не столько єврейства, сколько антисемитизма. Одно из главный действующих лиц – мельник, который, идя по улице, проходит мимо шинка жида Янкеля. Хозяина не было дома, а на пороге сидел его наймит Харько, который заменял Янкеля по праздникам, «потому что жиды – это уж всему свету известно – строго наблюдают свою веру: ни за что в праздник ни свечей не зажгут, ни денег в руки не возьмут: грех! Все это за них и делал наймит Харько, из отставных солдат, а Янкель или Янкелиха, а то и б;хори только следили зоркими очами, чтобы как-нибудь пятак или там двадцатка вместо выручки не попала каким-нибудь способом в карман к Харьку. “Хитрый народ, ой и хитрый же! – подумал про себя мельник. – Умеют и богу своему угодить, и грошей не упустят. Да и разумный народ, это тоже надо сказать, – где нашим!“».
     Харько и напоминает мельнику и о еврейском празднике Иом-Кипур, и о Хапуне, имеющем обыкновение в этот день «цапать» евреев. Я бы, добавляет он, «ни за какие бы, кажется, карбованцы не поехал. Сидел бы себе в хате, – небось из хаты не выхватит». Узнав, что мельник собирался отдать Янкелю деньги, наймит норовит принять их вместо него, но мельник на его уговоры не поддается.
     Рассказ Короленко не только о евреях, но и об украинцах: надо думать, не случайно он вынашивал намерение перевести его на украинский язык и 25 января 1893 г. писал И. В. Лучицкому: «Хочу попытаться изложить его по-малорусски сам», однако оно осталось неосуществленным. Но отношение украинцев к евреям, восприятие ими особенностей еврейского характера, нравов и обычаев его явно занимали: отсюда подробное описание мыслей мельника о Янкеле и его соплеменниках.
     Мысли эти впечатляюще непоследовательны и противоречивы. И это, по мысли Короленко, не непоследовательность мышления отдельного человека – это непоследовательность любого стихийного антисемитизма. «Никогда крещенному человеку не перепадет столько, как жиду. Вот когда бы еще жида унесла нелегкая из села, тогда, пожалуй, можно бы и развернуться. Ни к кому не пошли бы, как ко мне, и за копейкой, когда надо на подати, и за товаром. Ге! можно бы и шиночек, пожалуй, открыть <…> Мельнику стало скучно, что жид захватил себе все пастбища и его бедным карбованцам нечем кормиться, негде плодиться, точно стаду баранов на выгоне, где уже побывали жидовские козы <…> Проклятые жиды мешают крещенному человеку собирать свой доход <…>Ведь нынче как раз судный день. Что, если б жидовскому черту полюбился как раз наш шинкарь Янкель?.. Да где! Не выйдет. Мало ли там , в городе, жидов? К тому же еще Янкель – жидище грузный, старый да костистый, как ерш. Что в нем толку? Нет, не такой он, мельник, счастливый человек, чтобы Хапун выбрал себе из тысячи как раз ихнего Янкеля.
     На минуту в голове мельника, как беспокойные муравьи, закопошились другие мысли:
     “Эх, Филипп, Филипп! Нехорошо и думать крещенному человеку, что ты о себе думаешь. Опомнись! Ведь у Янкеля останутся дети, будет кому долг отдать… А второе-таки и грешно, Янкель тебе худого не делал. Может, другим и есть за что поругать старого шинкаря, так ведь с других-то ты и сам не прочь взять лихву…
     Но на эти неприятные мысли, что стали было покусывать его совесть, как собачонки, мельник выпустил другие, еще посердитее:
     “Все-таки жидюга, так жидюга, не ровня же крещеному человеку. Если я и беру лихву, – ну и беру, этого нельзя сказать, что не беру, – так ведь лучше же, я думаю, отдать процент своему брату, крещеному, чем некрещеному жиду“»
     Как выясняется в дальнейшем, Хапун действительно «хапнул» и приволок Янкеля, и между ними завязывается дискуссия. Черт предъявляет Янкелю обвинения, которые обычно выдвигаются в отношении евреев: «дерете с людей проценты», «людским потом-кровью кормитесь», «спаиваете людей водкой», «да еще горилку разбавляете водой». Янкель же отвечает, что и христиане ведут себя не лучше: «Вы думаете, мельник не берет проценты, вы думаете, мельник не кормится людским потом и кровью?».
     И писатель в этом споре на стороне еврея. Вот что он говорит от своего собственного имени: «… Видите, какое дело…  Старому Янкелю только и нужна была людская копейка. Бывало, хоть краем уха заслышит, что у человека болтается в кармане рубль или хоть два, так у него сейчас и засверлит в сердце, сейчас и придумывает такую причину, чтобы тот рубль, как карася из чужого пруда выудить. Удалось – он и радуется себе со своею Суркой.
     Ну, а уж мельнику этого  мало. Янкель сам перед всяким человеком в три погибели гнулся, а мельник людей гнет, а сам голову дерет наверх, как индюк. Янкель, бывало, юркнет к становому с заднего хода и трусится у порога, а мельник валится на крыльцо, как в свою хату. Янкелю, если под пьяную руку кто и в ухо заедет, так он сильно не обижался: повизжит, да и перестанет, разве потом выторгует лишний пятак. А мельник и сам не одному христианину так чуприну скубнет, что, пожалуй, и в руках останется, а из глаз искры, как на кузнице из под молота, посыплются…». 
     Потому глубоким смыслом наполняются слова, которыми Короленко завершает свое произведение:  «Э, лучше уж, я думаю, и не разбирать этого дела. Было оно там или не было, а только вот что я вам уже от себя скажу: может, есть у вас где-нибудь знакомый мельник или хоть не мельник, да такой человек, у которого два шинка… Да еще, может, жидов ругает, а сам обдирает людей, как липку, так прочитайте вы тому знакомому вот этот рассказ».
     В центре  произведений, которые были нами рассмотрены,  еврейская тема представала в специфических аспектах: с использованием исторических аналогий, с углублением в особенности религиозных верований. Более однолинейную и реалистическую ее постановку можно видеть в рассказе «Братья Мендель». Писатель работал над ним долго, по его собственному признанию, «медленно», но «неуклонно». Значим его подзаголовок – «Рассказ моего знакомого». Видимо, Короленко стремился подчеркнуть достоверность его содержания. Тому же служат частые апелляции автора к своим воспоминаниям, а также собственные оценки изображаемого.
     Тональность повествования задается уже первыми его строками: «… Вы знаете, я родился в так называемой “черте оседлости“, и у меня были товарищи, скажу даже, друзья детства – евреи, с которыми я учился». Обучение в местном училище строилось так, чтобы преодолеть отсталость, в которой коснели евреи и которая порождалась их исключительной склонностью к торговле и мелкому гешефту, и ввести в косную среду элементы светского просвещения. Возглавлял школу господин Мендель, человек очень подходящий для своей роли и к тому же связанный дружескими отношениями с дядей автора, вырастившим его и относившимся к нему как к сыну. «С господином Менделем они как-то скоро сошлись. Несмотря на разницу национальностей, у них оказались родственные натуры». На почве общих умственных интересов, «сближение между умным евреем и видным губернским  чиновником росло и вскоре они познакомились и семьями».
     Позднее Мендель становится предметом такого разговора. Знакомая дяди автора, родственница губернатора говорит о нем: «Он удивительно умеет держать себя – этот еврей <…> Такой приличный и столько такта. О, я всегда говорю, что среди них есть люди… люди… которые…
     – Которые умеют уважать себя, и потому их вынуждены уважать другие, – сказал дядя серьезно.
     – Ну, вот, вот… Он удивительно тактичен…».
     Особенно важно обратить внимание на то, что Короленко предстает в этом произведении не только как писатель, рисующий бытовые картины, но как аналитик социальных явлений, формулирующий результаты своих наблюдений и делающий из них широкие выводы.
     «Тогда еще не было того, что мы теперь называем антисемитизмом, хотя не было и еврейского равноправия. Черта оседлости существовала, как данный факт, незыблемый и не подвергавшийся критике <…>  Об изменении положения евреев никто и не помышлял. В этом числе – сами евреи. Я не помню даже, чтобы самое слово “черта оседлости“ когда-нибудь употреблялось в то время <…> Не было громко заявляемых притязаний, не было и антисемитизма. Не было протеста с одной стороны, не было прямой враждебности с другой.   Но в этом спокойствии, под этим не только не решенным, но даже не поставленном еще ни для одной из сторон “вопросом“  дремали возможности и того и другого: и активной вражды, и протеста, и требований равноправия, и… погромов.
     Тогдашние гимназии тоже не знали неравенства воспитанников-евреев, в корне извращающего внутренние отношения в товарищеской среде. Педагоги, ругающие своих питомцев жидами и читающие на своих уроках антисемитские листки, тогда еще не были виданы. Процентная норма не существовала. Учились все, кто имел желание. Наши отношения к соученикам-евреям были по-товарищески просты…».
     Далее, рассказывая о том, что в классе был француз, акцент которого вызывал у соучеников насмешки, Короленко продолжает: «Но в этом смехе не было ничего обидного. Это был просто корректив со стороны юной товарищеской среды. Так же нам случалось смеяться над акцентом и ошибками евреев <…> Все это не связывалось ни с каким общим направлением. Евреи сами смеялись над французом и позволяли смеяться над собой. Но что-нибудь ядовито-обидное было бы встречено резким осуждением и товарищей, и педагогов… Смеялись над смешным и только. Когда в наш город приехал известный тогда рассказчик из еврейского быта Вейнберг, зал был полон, причем публика состояла наполовину из евреев… Евреи хохотали так же непринужденно, как чисто русская публика хохотала над рассказами Горбунова “из русского быта“. И некоторые пассажи мы применяли к товарищам-евреям… Теперь этой свободы уже нет. Даже литература молчит о тех или других чертах исторически сложившегося еврейского национального характера, остерегаясь совпадений с лубочной юдофобской травлей. Свобода критики пасует перед угнетением. Тогда мы этого еще не знали. Мы как-то не чувствовали, не ощущали разницы наших национальностей».
     Обращает на себя внимание, с какой настойчивостью Короленко красной нитью проводит через весь этот рассказ противопоставление: «тогда» и «теперь». «Тогда» – это 1860-е годы, когда будущий писатель был гимназистом, «теперь»  – это середина второго десятилетия ХХ века, когда создавался рассказ. Сдержанно, но с внутренней болью он констатирует нарастание антисемитских настроений, национальной розни, пустившей в обществе глубокие корни. «Тогда» – это до первых еврейских погромов, «теперь» – это когда страна уже пережила «дело Бейлиса». Он расценивает  то, что было «тогда», с высоты познанного «теперь».
     В беллетристическом аспекте главное внимание писателя сосредоточено на образах двух сыновей Менделя – старшем Израиле и младшем Фроиме, которым и обязано своим происхождением название рассказа – «Братья Мендели». Сохранился и еще один его вариант, озаглавленный «Метаморфозы». В нем, по воспоминаниям вдовы писателя, должна была быть обрисована дальнейшая судьба  и эволюция характеров обоих главных героев и произошедшие с ними «метаморфозы» – Фроим изменяет своим прежним убеждениям, увлекается  «верой отцов», к которой он в юности относился с пренебрежением, а Израиль превращается в мыслителя-революционера.
     В рассказе «Без языка», который был написан несколько раньше, чем «Братья Мендели», еврейская проблематика находится на втором плане. Он написан под влиянием поездки писателя в Америку, и прежде всего его интересовали сами эмоции людей, оказавшихся в другом мире и  сохранявших в нем тоску по старой родине.
     В центре внимания уже акклиматизировавшийся в новой среде еврей, которого когда-то звали Борух, а теперь зовут мистер Борк, чем он очень гордится, и когда его называют «Берко», не устает поправлять и напоминать, как к нему следует теперь обращаться. Но в его облике осталось так много еврейского, что это сразу бросается в глаза вновь приехавшим.
     « – Жид! А ей же богу, пусть меня разобьет ясным громом, если это не жид, – сказал вдруг первый Дыма, указывая на какого-то господина, одетого в круглую шляпу и в кургузый потертый пиджак. Хотя рядом с ним стоял молодой барчук, одетый с иголочки и уже вовсе не похожий на жиденка, – однако, когда господин повернулся, то уже и Матвей убедился с первого взгляда, что это непременно жид, да еще свой, из-под Могилева или Житомира, Минска или Смоленска, вот будто сейчас с базара, только переоделся а немецкое платье.
     Обрадовались они этому человеку, будто родному. Да и жид, заметив белые свитки и барашковые шапки, тотчас подошел и поклонился.
     – Ну, поздравляю с приездом. Как ваше здоровье господа? Я сразу вижу, что это приехали земляки.
     – А что, – сказал Дыма с торжествующим видом. – Не говорил я? Вот ведь какой это народ хороший! Где нужно его, тут он и есть. Здравствуйте, господин еврей, не знаю, как вас называть.
     Хотя его «нужно называть» мистер Борк, в нем живет еврей Берко, что он подтверждает своей деятельностью: за скромную плату дает ночлег и стол беспомощным, «безъязыким» волынским крестьянам-переселенцам, подыскивает им работу, хотя они не перестают выражать свое презрение к «жиду». Борк даже предоставляет украинской девушке Анне, брат которой бежал в Америку от преследований за участие в еврейском погроме, комнату свой дочери. 
     Между тем, сам он вовсе не благоденствует: «он был еврей серьезный, но неудачливый, и дела у него шли неважно, помещение было занято редко, буфет в соседней комнате работал мало. Дочь его прежде ходила на фабрику, а сын учился в коллегии; но фабрика стала, сам мистер Борк менял уже третье занятие и теперь подумывал о четвертом. Кроме того, в Америке действительно не очень любят вмешиваться в чужие дела, поэтому и мистер Борк не сказал лозищанам ничего больше, кроме того, что покамест мисс Энн может помогать  его дочери по хозяйству, и он ничего не возьмет с нее за помещение».
     Он утешает себя тем, что еврейская вера не подвергается здесь дискриминации, что «у нас хорошая синагога. А наш раввин здесь в таком же почете, как и всякий священник»,  но объясняет это тем, что  Америка  – хитрая страна, она не трогает ничьей веры, она берет себе человека, А когда человек становится другим, то и вера у него будет другая.
     Короленко нередко называют юдофилом. Полагаем, что это неточная и поверхностная характеристика. Никакой особенной привязанности именно к евреям он не питал. Он был последовательным гуманистом, убежденным правдоискателем, неизменно выступавшим в защиту несправедливо  гонимых, не только евреев, но и голодающих русских крестьян, разоряемых кустарей, преследуемых сектантов, вотяков, обвиненных в ритуальном убийстве, чему посвящен цикл статей «Мултанское жертвоприношение» (1895–1896). Защита евреев была для него вопросом личной   совести русского интеллигента.
     В 1890 г. Короленко писал В. Соловьеву: «Я всегда смотрел с отвращением на безобразную травлю евреев в нашей печати, травлю, идущую бок о бок с возрастанием всякой пошлости и забвением лучших начал литературы»; а  в 1916 г. в письме к Страховой, заявил: «Я считаю то, что претерпевают евреи в России и Румынии, позором для своего отечества, и для меня это вопрос не еврейский, а русский».
     6 и 7 апреля 1903 г. на христианскую пасху в Кишиневе разразился еврейский погром, изуверский характер которого привлек к себе широкое внимание и глубоко потряс Короленко. Он намеревался отправиться туда сразу же, но болезнь, а затем и смерть матери вынудили его отложить поездку, и он прибыл туда лишь 10 июня. В очерке «Дом № 13» он описал ужасающие по своей жестокости убийства, совершенные в одном доме христолюбивыми соседями, жившими до тех пор в мире и дружбе со своими жертвами. Короленко осмысливает происшедшее шире, чем только преступление , совершенное в отношении евреев: «… Это будет вечно волнующий вопрос о том, каким образом человек обыкновенный, средний, иногда, может быть, недурной человек, с которым порой приятно вести дело в обычное время, вдруг превращается в дикого зверя, в целую толпу диких зверей».
     В завершение своего рассказа Короленко писал: «Я не имел в виду создавать проекты решения еврейского вопроса. Но если бы я был одним из тех еврейских миллионеров, которые заняты этим вопросом, <…> я бы переселил, чего бы это ни стоило, если не всех, то огромное большинство евреев из места погрома...» Предназначенный для журнала «Русское богатство», очерк был запрещен цензурой и лишь после трех публикаций за границей, в результате послаблений, появившихся в 1905 г., был отпечатан харьковским издательством В. И. Раппа.
Антисемитизм судебных и следственных органов, извечная судьба евреев в России быть «козлами отпущения» описаны Короленко в статье «Черты военного правосудия» (1910). Так, по делу о зверском убийстве еврейской семьи Быховских был обвинен еврей Глускер. После того, как он был повешен (так как «суд евреям вообще не верит», а все свидетели защиты были евреи), обнаружились истинные убийцы. В этом процессе Короленко видел продолжение «кишиневского правосудия». В процессе Маньковского следствие пошло на заведомую подтасовку фактов и лжесвидетельство полицейских-осведомителей, чтобы обвинить еврейского юношу в террористическом акте. По счастью, истина раскрылась до казни, и смертный приговор был отменен.
     С возникновением дела М. Бейлиса Короленко составляет обращение «К русскому обществу (по поводу кровавого навета на евреев)» (газета «Речь» от 30.11.1911), подписанное М. Горьким, Л. Андреевым, В. Засулич и сотнями других русских интеллигентов. Это воззвание вошло как первая глава в статью Короленко «К вопросу о ритуальных убийствах», опубликованную в  журнале «Русское богатство». Во время процесса Короленко опубликовал в киевских и столичных газетах 15 статей и корреспонденций, которые способствовали разоблачению его устроителей и помогли добиться оправдательного вердикта присяжных. За одну из этих статей Короленко был привлечен к судебной ответственности по обвинению в клевете на судебные власти. Дело было аннулировано лишь после Февральской революции 1917 г.