Сочинитель

Различные мысли осаждали его бедный мозг; нет, терзали его, как стая жадных хищников, голодных и злых. Рвали живьем и растаскивали в разные стороны, требуя в то же время немедленного решения. И тогда он впервые понял, как хорошо и приятно вообще ни о чем не думать; какое это счастье – безмыслие.

Или просто его разум устал, дезорганизован и дезориентирован? Чем собственно? Конечно, у него тоже были проблемы, у кого их нет. Но не того фатального свойства, чтобы погрузить в пучину, полную неясных теней, мечущихся перед смятенным сознанием. А впрочем … все-таки одна проблема была. Он всегда знал, ради чего стоит жить. Жить стоит ради того, чтобы сочинять. Сама жизнь есть величайшее Сочинение, со всеми ее радостями и трагедиями. И вот он перестал сочинять; просто потерял эту способность. Для него это было невыносимо. На него словно бы обрушилась какая-то страшная, неведомая прежде реальность, чей язык он не понимал, поскольку это был нечеловеческий язык.

У него отсутствовал какой-либо новый конкретный замысел и даже просто общая идея; не было ни начала, завязки, ни концепции решающего действа, ни живых действующих лиц, ни эффектного конца. Ничего, кроме вот этих мыслей, которыми он не владел, - и самого себя, именно в том качестве, в котором он сейчас жил. Или просто существовал. Не ноль, но, возможно, еще хуже; некая мнимость, отрицательная или иррациональная величина.

Из этого ему предстояло создать устрашающую, увлекательную, загадочную и восхитительную историю. Но он истощился, он не мог. Однако тем самым задача в действительности и была поставлена; а разве все истории не начинаются с неразрешимых вопросов, проблем или задач? Он считал, что именно так.
После ряда отвратительных проб, когда он в ярости рвал написанное на мелкие кусочки, подобно снегу усеявшими пол комнаты, к нему пришло некое озарение. В конце концов он понял, что ему фактически остается одно: сочинять само Сочинение. Попытаться сделать это. Но что значит сочинять само Сочинение? Он не знал, он знал только, что это, скорее всего, единственный выход для него. Мысли опять завихрились в его голове с необыкновенной быстротой, ни одну не удавалось схватить и спокойно обдумать. Сочинять само Сочинение, в котором ему, быть может, и предстоит полностью раствориться, исчезнуть для мира? Черная дыра Текста? Ну хорошо, т. е. черт с ним; однако с чего начать?

Тут ему пришла в голову мысль – или нет, простое осознание того, что он, собственно, уже и начал. Вторую неделю он сидел дома один, практически не выходя на улицу. Он никем не интересовался и, в общем-то, ни в ком не нуждался. По крайней мере в такой степени, чтобы срываться с места и бежать искать этого кого-то. Он сам теперь был подобен некоему готовому к употреблению продукту. Кем или чем? О Господе он не думал, но вот … быть может, сама стихия Письма?некий тайный и всеобщий тиран сочинительства? Ад огнедышащих слов?а совсем рядышком – рай просветленных и умиротворенных?
Нет, слишком слабые, слишком дешевые метафоры для его пусть и смутных, но сильных ощущений.

Он не был вором, рассказывающим свою собственную историю, т. е. ворующим ее у самого себя. Он не был политиком, рассказывающим свою историю, переписывая ее и тем самым делая новой-но-тем-не-менее-прежней политикой. Каков трюк? Но он не был настолько бесстыдно и цинично лукав. Он не был святым, который не рассказывает свою историю, но зато за него это обязательно сделают другие, как будто на это все и было специально рассчитано. Сделают другие – как если бы это был их собственный опыт; но не потому ли они вдвойне восхищаются им? Проявив величайшую скромность (имя которой – смирение), святой позволил быть на теле этого смирения чему-то, напротив, очень дерзкому. Он стал священной падалью, которой они будут питаться всю жизнь. «Ну а ты?» - спросил он себя. Что же, он был просто Сочинителем – не всегда хороших вещей, но их отличал некий уровень мастерства, ниже которого он падать не мог. Он был поздним, уже надломленным цветком, уже не привлекавшем плодоносных пчел Творчества. Но все же он был цветком. Заблуждаются, полагая, что каждый сам себе сочинитель. Крайне мало тех, кто по-настоящему умеет сочинять.

Ему вдруг подумалось, что не о всем же можно писать. Есть вещи, о которых ты способен и даже, быть может, очень хочешь написать, но не должен. Причем, исходя как из некоей всеобщей, так и глубоко внутренней нормы. Есть, напротив, вещи, о которых ты должен (а не только хочешь) написать, но не можешь. «Не твой ли это случай?» - спросил он себя. Он должен что-то сочинить, иначе он не Сочинитель. Он не может ничего сочинить, потому что нельзя сочинять по желанию или по долгу. Тогда что же движет сочинительством? Как раз Сочинитель и не знает. А если бы знал, то был бы кем-то другим. Так сороконожка не знает, как именно она ползает – и тем не менее успешно ползает. Но когда она задумалась об этом, известно, что вышло.
Но он же думает – о самом Сочинительстве. Может поэтому и не сочиняет? Или сочиняет – и потому вынужден думать?

Он ощутил тоску. Даже отвращение к собственным рассуждениям. Какие они, в сущности, плоские. Да и вообще, все рассуждения неизлечимо плоски. Пусть и самые виртуозные из них. Люди рассудка никогда не умели восхитительно сочинять.
Он вспомнил некоторых своих бывших приятелей. Одного перестали приглашать на съемки фильмов и он впал в депрессию, жизнь потеряла для него привлекательность и смысл. Второй вынужден был уйти из власти и ощутил себя рухлядью, выброшенной на обочину дороги, ничтожным, ни для чего не пригодным. Получается, что жизнь для него была только этим. – причастностью к власти. Третий разорился; без денег он быстро потерял красавицу жену, друзей, которые перестали им интересоваться. И т. д. А что же он сам? Тоже стоит в ряду такого рода людей? Не может сочинить ничего – и жизнь пуста? Как будто сочинительство создает жизнь, как у тех ее создавали слава, власть, деньги. Жизнь всегда на втором месте, а нечто, чего домогаются всю жизнь, что и считают главным, - на первом. Как же это называется? А вот как: жизнь в изгнании, сама жизнь, великолепная, единственная, неповторимая, во всех этих наших великих начинаниях и неимоверных усилиях вдруг ставшая нищенкой.
Он отложил перо в сторону и посмотрел в окно. Наступало утро. На столе тускло горела лампа и лежала стопка исписанных за ночь листов бумаги. На последнем красовалось заглавие: «Сочинитель».
Но кто это был?

2006 ГОД