Такая судьба. Гл. 3. 4. Савинков

Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе (2015). Глава 3.4.

     Один из лидеров партии эсеров, организатор и участник многих террористических актов Б. В. Савинков (1879-1925), выступавший под литературным псевдонимом В. Ропшин,  знал психологию революционеров изнутри, и та их классификация, которую содержит его роман «То, чего не было», созданный в 1911-1912 и изданный в 1914 г., впечатляет достоверностью созданных им типов. То, что преимущественное место в их ряду принадлежит евреям, лишь подтверждает осведомленность автора в предмете изображения.
     Через все произведение проходит образ Давида, характеристику которого автор предваряет важным замечанием: «…Как каменщик не властен разрушить дом или недостроить его, а властен в этом только нанявший его хозяин, так и они были не властны над революцией, и попытки их руководить ею были всегда и неизменно бессильны». Давид приехал в Петербург сообщить, что в городе N волнуется пехотный полк и в нем готово вспыхнуть восстание, и члены местного комитета прислали его спросить у старших товарищей, что следует предпринять.
     Давиду кажется вполне естественным и законным, что он, близкий десятку солдат, приезжает от имени всего полка спросить у них, когда всему полку убивать и умирать. Заикаясь и взволнованно размахивая руками, он произносит бессвязные слова: «В полку недовольство… Восстание вполне возможно, а главное, понимаете, главное, солдаты этого требуют… Пропаганда поставлена с осени… Арестов не было… Полковой командир зверь… Когда я уезжал, товарищи, представители рот, решили единогласно… И если вы не позволите, восстание все равно будет… – почти закричал он, не видя, что этими словами уничтожает всякий смысл разговора».
     Возбужденному, нервно-экзальтированному Давиду противостоит другой тип еврея – доктор Берг. Это человек с практической складкой мышления, он интересуется, сколько в городе гарнизона. Давид этого не знает и говорит только, что там есть еще батарея и казаки, но как поведут себя они, ему тоже толком не известно. Разговор заканчивается так:
– Присоединится батарея к восстанию?
– Странно… Вы спрашиваете… Разве я знаю?…
– А казаки?
– Казаки? Нет… Вероятно, нет…
– Вероятно или наверное?
– Ах, Боже мой… Ну, хорошо… Ну, наверное…
– Больше ничего. Благодарю вас, товарищ, – сказал с усмешкой доктор Берг.
     Представления Давида о политической ситуации и характере происходящих событий достаточно сбивчивы и смутны. О партии он знал очень мало, но знал, что во всех концах России есть люди, которые ненавидят то же, что ненавидит он, и требуют того же, чего требует он. Он считал, что во всех городах работают комитеты, которыми ведают достойные, многоопытные и умные люди, которым он верил на слово, и, не интересуясь тем, кто им дал неограниченные права, довольствовался сознанием, что они неусыпно блюдут партийные интересы и ущерба их не допустят.
     «Так как он не знал партии, то она представлялась ему сильнее, значительнее и чище, чем на самом деле была. Сложным и цветущим хозяйством казался ему его город, уездный маленький комитет. Его не смущало, что в городе почти не было революционеров. Он думал, что этот именно комитет – исключение, что в других, более счастливых городах тысячи самоотверженных партийных людей <…>  Он думал, что тогда не три десятка солдат, а весь озлобленный полк присоединился бы к партии и не несколько рабочих кружков, а все фабрики в полном составе слушали бы ученые лекции о Марксе <…>  Погруженный в эти заботы, он не видел, что кругом была горемычная уездная жизнь, чужая и темная жизнь попов, купцов, чиновником и крестьян, той невидимой и всемогущей толпы, от которой и зависит последнее, побеждающее усилие – исход революции. И он слепо верил в несокрушимую силу партии и точно так же, как Болотов, ждал с упованием  “грозного дня“, как он говорил “возмездия и гнева“». 
     В мире иллюзий, не в состоянии осознавать и  адекватно оценивать происходящее Давид пребывает до последних мгновений своей жизни. Идя по Арбатской площади, он видит людей в темных шинелях, греющихся у костра, и не понимая, где он и что это за люди, идет прямо к ним. Стоящий перед ним солдат с винтовкой наперевес нагибается к нему и докладывает: «Так что жида поймал, ваше благородие». Его обыскивают и находят у него револьвер.
     Но и сейчас «Давид не сознавал, что с ним происходит. В ушах, мешая думать и понимать, все еще звенел заячий лай. Почему-то Давид был твердо уверен, что обыскивают его по недоразумению, что недоразумение скоро рассеется и что его, конечно, отпустят. Он не мог поверить, что его свободного человека, который только что свободно ходил по Москве и свободно мог выехать в Петербург или за границу, его, Давида, задержали какие-то неизвестные люди и что эти люди вправе сделать с ним все что угодно. Это было до такой степени нелепо и непонятно, что он не почувствовал ни беспокойства, ни страха и равнодушно следил за шарившими по его телу руками»
     Он потерял шапку и думал по дороге, что без шапки легко простудиться и старался припомнить, где он ее обронил. И только, когда он оказался в полицейской части и его стали расспрашивать, его ли это револьвер и кто из него стрелял, «он понял, что его ни за что не отпустят и что не по недоразумению он здесь». Он понял, что для задержавших его «он не живой человек, Давид Кон с прекрасной и бессмертною жизнью, а бездушный номер, никто, один из тех безымянных людей, которых десятками арестуют, вешают и ссылают в Сибирь <..> Он уже знал, знал не разумом, а всем своим слабым, продрогшим и утомленным телом, что сегодня, сейчас через десять минут, вот в этом полицейском участке произойдет что-то страшное, что-то такое чего с ним никогда не бывало, что не должно и не может быть…»
     «Давид плохо понимал, что с ним было дальше <…> Пришел он в себя уже у стены с завязанными руками. В десяти шагах темнело что-то неясное, чего он не мог различить. Он понял, однако, что это солдаты <…> Больше он уже ничего не увидел. Блеснуло желтоватое пламя. На том месте, где только что стоял у стены Давид, беспомощно свернулось жалкое, скорченное, никому не нужное тело».
     Совсем другой тип революционера мы видим в образе Рувима Эпштейна. Это экстремист, поклонник Ницше, которого он постоянно цитирует, отрицающий любые нормы морали и налагаемые ими ограничения, убежденный и с жаром убеждающий других, что единственным пригодным средством достижения цели является террор и для успешной организации террористических актов вполне допустимо и даже необходимо поступить на службу в охранку. В его глазах это не только дает практические результаты, но и заключает в себе высокую эстетику.
     «…Вы знаете: надо представить себе, что значит охранная служба… Подумайте только, что должен испытывать человек, осмелившийся дерзнуть?.. Какие эмоции, какие огненно яркие впечатления должен он пережить!.. Работать в терроре и сотрудничать одновременно в охранке!.. Знать все, что делается по обе стороны баррикады! Знать, что от тебя зависит судьба революции!.. Судьба России… Какая красота! Какое величие!»
     Когда его собеседник Фрезе пытается убедить его, что в охранное отделение нельзя идти ни при каких обстоятельствах, потому что это измена, Эпштейн ему отвечает: «Измена?.. Смешно!.. Сентиментальные сказки!.. Заповеди завета!.. Моральный императив!.. Закон!.. Но какая же, объясните мне ради Бога измена, если я говорю: не для себя, а для террора, для революции!..» Хотя Фрезе понял, что Эпштейн не шутит и что он действительно продал себя, он осознал «всей своей правдивой душой, что перед ним не товарищ, не друг, не приятель погибшей Ольги, а наемный охранный шпион».
     В ряду других образов евреев, выведенных в романе Ропшина, кроме уже упоминавшихся могут быть названы Залкинд, Лейзер, Эпштейн, Ипполит, Соломон Моисеевич, Абрам. О последнем стоит сказать подробнее. Он кожевенник, бескомпромиссно преданный революции, и когда он узнал, что доктор Берг оказался шпионом охранки, решает его убить. Он знал, что партия одобрит это убийство, но  вместе с тем его тяготило «странное раздвоение»: «он понял, что все еще любит доктора Берга, что взращенное многолетней “работою“ чувство не мирится с очевидною “провокацией“ – не мирится с братоубийством.
     Ропшин подробно и с несомненным мастерством описывает сцену убийства провокатора – колебания, испытанные Абрамом, когда он не сразу решился позвонить в дверь, а сначала покурил, и решимость, которую он проявил, когда Берг перехватил руку Абрама, в которой был зажат браунинг, но получил удар финским ножом. «Это был не добродушный, смеющийся, хорошо знакомый кожевенник Артем. Это был другой, никому не ведомый человек <…> Он застегнул кожаный фартук, чтобы не было видно кровавых следов, и успокоенно, радостно, почти безгрешно вздохнул: “А все-таки ты убит… Ха!.. Будешь знать, как резать евреев…“».
     Роман  «То, чего не было» так насыщен еврейскими образами, что может создаться впечатление, что евреи в эти годы только и были поглощены подготовкой революции. В действительности это было, конечно, не так. Разные евреи связывали с ней совсем не одинаковые ожидания, и эти различия тогдашняя литература достоверно зафиксировала.
     Можно вспомнить произведение, далеко не такое известное, как роман Ропшина, но содержащее по  этому поводу интересный и выразительный материал. Речь идет о рассказе А. Яблоновского «Переплетчик», герой которого по имени Репетур «был большой охотник до политических бесед и споров. Он ровно ничего не имел ни против конституции, ни против революции, но он только настаивал, чтобы ни в том, ни в другом евреи не принимали никакого активного участия.
     – Это не еврейское дело, – говорил он с глубоким убеждением, – и к чему евреи должны путаться в чужую свадьбу? Конституция, может быть, будет, может быть, нет, я не знаю. Но что будет погром – это я знаю наверняках (он так и произносил –  “наверняках“).
     Репетур был глубоко убежден, что в России евреи никогда не получат ни свободы, ни человеческих прав, и потому он даже насмехался (хотя и добродушно) над теми из своих единоверцев, которые работали и гибли за русскую свободу».