4. ФЗО. город Тростянец

фото - Владимир Дунаев 1950 г. Донбас

1.

Город Тростянец, куда мы были направлены из гребениковского детского дома, учиться я ФЗУ на слесарей-инструментальщиков, находился оказывается недалеко от Гребениковки, чему мы были ряды – можно будет навещать детдом по воскресеньям. Мы высадились на станции с красивым названием Смородино, оказалось, что город и станция при нем почему-то называется по разному. ФЗО, где нам предстояло учиться, было только что организовано – мы были первым в него набором.

Организовано оно было при спиртзаводе и должно было выпускать специалистов для спиртовой промышленности. Тростянецкий завод был построен незадолго до войны и являлся одним из крупнейших заводов по производству спирта ректификата, работающего на патоке. Он был, по тому времени, оборудован по последнему слову техники. С началом войны всё оборудование было демонтировано и частью вывезено в тыл, а частью разграблено немцами. Заводская семидесятиметровая труба была взорвана, корпуса не сохранились в хорошем состоянии.

Набрали в ФЗО человек пятьдесят не больше. Парни и девчата в основном были из близлежащих деревень. Жили мы в чудом сохранившемся двухэтажном корпусе. Рядом находился одноэтажный пищеблок - кухня и столовая. Всё эта недалека от центра города, двух шагах от спиртзавода, где находились мастерские, где мы непосредственна на рабочих местах получали теоретические знания и проходили практику. В мастерских нас обучали два мастера, обоим уже была лет под шестьдесят. Эта были нестоящие мастера, а не только назывались ими - ещё старой закалки, работавшие на спиртзаводе еще до войны. Кроме этих двух мастеров, с которыми в основном мы имели дела повседневна проводя время в мастерских, запомнились наш директор и воспитатель. Директор запомнился тем, что иногда заходил к нам в общежитие, интересовался как живём и иногда играл со мной в шахматы. Воспитатель, бывший фронтовик с протезам вместо ноги, любивший выпить, был с нами груб и был страшный матерщинник, любил командовать. Конечно же по своим качествам в воспитатели он не годился, но другого видимо в то время еще не было. За одно он был у нас и как военрук.

Начали мы с того, что привели в порядок свой двор. Хорошо запомнился этот день тем, что как раз в то время, когда мы руками вырывали бурьян на плацу, перед столовой, была полное затемнение солнца и мы наблюдали это явление через закопчённые стёкла. Учёбу сваю начали с изготовления петель для дверных и оконных проёма. Сначала нам объяснили, что и как надо делать, какие инструменты для данной работы понадобятся, рассказали про сами инструменты, как с ними обращаться, как работать. Первым делом каждый должен был, с помощью молотка и зубила, вырубить для себя из листового железа трехмиллиметровой толщины заготовку для будущих петель. При этом мастера следили строго за тем, чтобы молоток держали за конец рукоятки и били по зубилу со всего маха. На первых порах часто доставалась кистям рук, пальцам - отдельные места не заживали неделями, рубцы остались на всю жизнь, но мы не роптали и делали всё так, как от нас требовали. Вскоре мы стали гордиться своими достижениями в учёбе.

Итак, мы рубили железо, гнули его, сверлили отверстия, зенковали, рихтовали, опиливали и т.д. В результате получалась настоящие произведения искусства, сувениры ручной работы, аж не верилось, что совсем недавно это были куски ржавого, никому не нужного, железа. Не хотелось верить, что эти блестящие петли твоих рук дело. Теория и практика проводились параллельно и были неразрывны, а требования самые высокие. Главнее требование - высокое качество при выполнении работы в отведённый срок. Один из наших мастеров говорил часто, что работа должна быть выполнена так, чтобы любо дорого было посмотреть. После изготовления петель приступили непосредственно к изготовлению слесарного инструмента, одного за другим по степени сложности: угольники кронциркули, циркули, гаечные ключи, молотки и т.д. и даже таких, как ножовочного полотна. Заканчивали изготовления инструмента самой сложной, требующей особой точности и мастерства, работой - изготовление штангенциркулей. По каждому инструменту, было так заведено, проводились смотры и ставились оценки. Лучшие образцы помещались на стенде в специальном шкафу с надписью чьи это работе. Это было сильнейшим стимулом. Все старались выполнить работу, как можно лучше и для этого прикладывали максимум стараний не жалея времени. К концу учёбы на стенда была полная коллекция слесарного инструмента выполненного так, что "любо-дорого было на него посмотреть" - как учили нас старые рабочие мастера. Интересно, что экзамен у нас был, на первый взгляд, кажется простейший, а на самом деле - настоящий экзамен на мастерство, где требовалась смекалка, то есть, нужно было думать головой, нужно было иметь глазомер, рассудительность и хладнокровие. Задавался, например, полуэлипс или двузуб, напоминающий букву "М" с определёнными размерами. Необходимо было выпилить две половинки, чтобы одна входила в другую без зазоров на просвет, при этом должны быть выдержаны размеры и всё нужно выполнить за определённое время.

Мне досталась буква "М" высотой пять сантиметров, со скошенными сторонами, с углами вершин тридцать градусов и глубиной среднего провала в три сантиметра. Толщина пластинки три миллиметра. Надо признаться, что выполнить задание было чрезвычайно трудно. Забегая вперёд скажу без ложной скромности, что мне удалось закончить ФЗО с отличием и получить 5-й разряд слесаря-инструментальщика. Это самый высокий разряд, который давали в те годы в ремесленных училищах, где учились по два и больше года. Мы учились ускорено, за несколько месяцев мы научились тому, чему теперь учат за несколько лет в различных ПТУ и т.п. училищах. Так было нужно. Заводы стояли в руинах, стране нужны были срочно рабочие кадры, в высококлассные специалисты.

Первые месяц-полтора мы стучали по детдому и не было выходных, чтобы кто-нибудь не навестил бы его, особенно в первый месяц, но вскоре мы почувствовали со стороны воспитателей и администрации детдома холодок, нам давали понять, что наши приезды в детдом не желательны. При расставании были клятвы и заверения, приглашения приезжать почаще. Будем встречать как родных, не забывайте - это ваш дом, мы всегда будем рады вам и т.д. Как прокаженных, помещал нас в изоляторе, но мы предпочитали спать в сарае на сеновале. Дело дошло до того, что один из нас в свой приезд в детдом был избит работником детдома, которого мы все недолюбливали - громилой переростком. Этот парень, видимо по чьей-то указке, велел передать всем нам чтобы мы больше не приезжали в детдом, а если приедем - нам будет худо.

Следующие выходные дни мы решили поехать в детдом вчетвером и как следует проучить прохвоста, так сказать, навести прощальный визит. Мы подложили его на площадке перед спальным корпусом. Он понял в чём дело, когда мы стали приближаться к нему со всех сторон, чтобы никуда не убежал. Схватил дубину с пол оглобли и стал с ней кружиться, не подпуская таким образом нас к себе. Я попытался проскочить к нему за то время, пока дубина опишет круг, но не успел. Удар пришелся в голову, я упал но сознания не потерял и тут же вскочил на ноги. Этой заминкой остальные мои товарищи воспользовались и набросились на нашего недруга с нескрываемым остервенением и злостью за все его прегрешения перед детдомовцами. Я к сожалению не мог принять участие в этом благом деле, не мог отомстить за нашего товарища и за себя - в голове шумело, видимо было лёгкое сотрясение головного мозга, но когда узурпатору удалось вырваться и он стал убегать, я забыв про всё кинулся со всеми вместе его догонять. После этого инцидента, кажется, наши поездки в детдом прекратились.

2.

Мы, детдомовцы, жили в одной, угловой, комнате на втором этаже с выходом на лестничную площадку. Вместо кроватей были деревянные топчаны, на них матрасы и подушки набитые соломой. Отопление был печное - плиту топили дровами, которые приходилось самим заготавливать, для чего ездили в лес по выходным на пожарища.
В конце сентября нам выдели, всем фэзэушникам, брезентовые ботинки с деревянными подошвами (колодки – как мы их называли). Запомнилось, как рана утром после подъёма и поздно вечером, перед сном военрук любил водить нас строем по городу с песнями, за что числился у начальства на хорошем счету. В ходу были строевые песни такие как "Марш артиллеристов", "...стоим на страже всегда…" и другие. Грохот колодок по мёрзлой земле под бравурные марши, гулко раздавался по улицам полу спящего городка. Люди выглядывали в окна с испугом и любопытством - не каторжников ли ведут, но вскоре к нашим "прогулкам" привыкли. Надо признать, что свой хлеб бывалый вояка ел не даром. Практиковал он и другие штуки военного времени, как например тревоги. Странно, но тревоги почему-то всегда проводились в самый казалось, неподходящий момент, когда все спят, когда все обедают или когда все смотрят кино. Тревога заканчивалась сразу после того, как все выстроиться на плацу. Ясно что после этого возвращаться в городской кинотеатр никто не станет - деньги потрачены зря, настроение испорчено.

Кормили нас так, что мы вечно были полуголодные. Если остальные ФЗО-шники уезжали на выходные домой и привозили оттуда сало, пирожки и другую еду и могли какое-то время, всяко до следующих выходных, не думать о еде, то мы, детдомовцы, вынуждены были подкармливаться из близлежащих огородов и садов, пока была ещё такая возможность. У каждого из нас был свой "котелок" из консервной трехлитровой банки, в нём на костре можно было сварить и картофельный суп и фасолевый, сделать пюре и т.д. С наступлением заморозков стали копать картошку, фасоль, кукурузу и другие продукты стали запасать, для чего стали ходить на колхозные поля, справедливо считая, что будет слишком накладно воровство в таких количествах для отдельных горожан. Картошку мы складывали под топчаны, для того чтобы она не рассыпалась, топчаны со всех сторон обивались фанерой или досками, а картофель засыпался через верх, для чего одна из верхних досок отрывалась и лежала просто так. Фасоль, горох, кукуруза и пр. держали в мешочках. За "добычей" мы ходили с наволочками снятыми с подушек. Путь наш обычно пролегал через огромное заболоченное пространство по трубе огромного диаметра, по которой до войны от сахарного завода к спиртзаводу перегонялась патока. Однажды возвращаясь по трубе с картошкой за плечами, я потерял равновесие как раз в том месте, где труба пересекала речушку. Мешок, с лямками из верёвок привязанных за углы наподобие рюкзака, потянул меня и я оказался в холодной воде с ног до головы. Конечно долге наши походы незамеченными продолжаться не могли и однажды мы были вынуждены бежать, так как попали в засаду. Хорошо, что никого не поймали, но ходить на поля за картошкой перестали. Но на нас могли выйти по приметам, мы этого сильно боялись. Я даже помню, впервые тогда молился, чтобы все обошлось без последствии. Справедливости ради, надо сказать, что у меня никогда не было тяги престо так, от нечего делать идти воровать. Обычно я шел на это чтобы не быть белой вороной, поддерживал товарищей, мне не хотелось им уступать в смелости, решительности, не хотел слыть трусом и голодными глазами смотреть как они едят добытое с таким риском, а тем белее мне претило быть у кого бы то ни было быть "нахлебником". Нас на воровство гнал голод.

От остальных мы держались обособленно, независимо. Нас остальные побаивались, мы все были все за одного - держались дружно и не давали себя в обиду, хотя в ФЗО были парни значительно здоровей нас - переростки лет по восемнадцать. Но видимо сговорившись парни решили взять над нами верх. Драка состоялась крепкая. Их было раза в два больше нас, но победили мы, так как драться нам была не впервой. Мы дрались отчаянно, помогая друг другу. Дело доходило до поленьев и камней. На этом деле не закончилось. Мы продолжали враждовать и однажды я услышал вновь, что наших бьют. Прибежал на место, смотрю один из них, размахивая железным прутом от кровати, кричит – "не подходи, убью", а в стороне стоят несколько наших, не решаясь к нему приблизиться. Я ринулся, стал отнимать у него прут. К счастью он не успел меня ним стегануть. В это время в комнату вошел военрук и вся вина за драку пала на меня - в этот момент прут находился в моих руках. Через несколько минут прибыла милиция и меня забрали. В КПЗ продержали целые сутки, которые я запомнил, как будто бы провел в ней не меньше года. Как только я лёг в КПЗ на нары, на меня набросилась уйма клопов и стала меня с ожесточением сжирать. Я не знал куда деться. Страшней пытки наверно ещё не придумала ни одна инквизиция. Только на другой день меня догадались покормить. По кусок хлеба и кружка чуть сладкого чая были ничто по сравнению с выходом из кишевшей клопами камеры во двор тюрьмы. Хлеб нужно было о отрабатывать. Мне дали метлу и велели подмести двор, чему я был искренне рад и что мне показалось вершиной блаженства. Хорошо было размяться после почти суточного лежания на голых деревянных нарах. От этого лежания болели все кости. Не представляю, как другие арестованные живут в таких камерах по несколько дней, а то и месяцев. Выяснив, что я в драке не виноват, меня освободили.

Самое интересное то, что здесь судьба вновь свела меня с бывшей одноклассницей с Любой Прохоренко, той, которую должны были судить за кражи в Лебедине. Что произошло, каким образом он оказалась здесь - можно только догадываться. Как бы там ни было, я был рад, что всё обошлось и её не посадили. С виду она была уже совсем взрослой, повидавшей виды женщиной, многое пережившей. Я знал ее совсем, совсем другой: умницей, веселой, общительной, активисткой, изящной и симпатичной Она была одна из трех девочек в классе, которые мне нравились. Не знаю почему, но мы вели себя так, как будто бы друг друга не узнаем, хотя наверняка она меня тоже узнала. До сих пор я не могу себя простить, что не подошел к ней, не поговорил. Ведь она для меня, считай, была сестрой с малых лет, мы были вместе и ближе её и родней на свете не было никого, это был единственный свидетель моего детства. Жаль, что всё так глупо произошло. Ей наверно было стыдно передо мной за свои неблаговидные поступки, а мне ложная гордость не позволила заговорить первым и ещё детдомовская ограниченность, стеснительность и неумение говорить с девочками. Я подозревал, что её отпустили не из жалости, а из под следствия, что ей приходилось в своей короткой жизни уже не раз расплачиваться своим ещё датским по сути телом. Мне было больно за неё и по человечески жалко её, но чем я мог ей помочь - не знал. В ФЗО к ней всё время "сватался" одноногий военрук. Знаю, что оно познакомилась с воспитательницами тростянецкого детского дома и частенько наведывалась к ним в детдом и, кажется не закончив ФЗО устроилась в этом детдоме работать. Там наверное и осталась на всю жизнь.

3.

Еще мне запомнилось, что будучи в тростянецком ФЗО я вдоволь покатался на коньках. Снег в ту зиму долго не выпадал и поэтому на речке, покрытой льдом катание на коньках лучше места не придумаешь. Бывала пустишься по ветру на коньках, летишь кажется быстрее ветра, только кусты по берегам мелькают. Не заметив, как окажешься далека за городом. Так бы летел и летел, единственное, что заставляло остановиться и повернуть назад, мысль что назад придётся ехать против ветра.

Ещё, находясь здесь я научился бренькать на балалайке, выучил с дюжину песен, танцев. После того, как нам выдали фуфайки и шапки, пришлось продать свои детдомовские (мои любимые) пальто и шапку кубанку. Не помню, в конце января или начале февраля сорок шестого года нас группу слесарей-инструментальщиков, в которую входил все детдомовцы, повезли поездом в Полтаву.
 
Запомнились два случая. Мы ехали в плацкартном вагоне. Hа одной из станций в вагон вошел слепой солдат и с ним мальчик-поводырь и они запели. Не знаю, что на меня так подействовало, но я не мог удержаться, чтобы на заплакать, разрыдался так, что не мог никак остановиться. Воистину от чужой боли страдаем, а свою – не замечаем. Все – слова песни, мотив, жалкий вид слепого, калеки, отдавшего свое зрение - самое ценное, что есть у человека при защите Родины от врага, а главное пожалуй, вид несчастного мальчика, вынужденного вместо того, чтобы учиться, зарабатывать себе на хлеб поводырем, переверну ли мою душу, разбередили было заживающие мои собственные раны, заставили спуститься с небес на грешную землю. Послевоенное горе ещё во всю гуляло по стране. Мне было стыдно перед товарищами, но остановить истерическое рыдание души я был не в силах. Склонившись над столиком и закрывшись руками, я проплакал не меньше часа, пока постепенно не успокоился. Когда я успокоился, женщина, наблюдавшая за мной пожурила узнав, что мы все с детдома и сказала, что у меня чуткая душа, она чует плохое, впереди нас ждёт горе. Как показала жизнь, она была права, ее пророчество в основном сбылось - там куда мы попали, для нас было горе.

Второй случай состоял в том, что ночью во сне мне что-то при снилось, я вскочил и упал вниз с последней узенькой полки для вещей, которая проходила вдоль всего вагона, где я примостился на ночь спать. Самое интересное, что совсем не ушибся, как будто я и не падал, ни синяка, ни даже царапины нигде не было.
В Полтаве, в спирттресте нас распределили по заводам. Мы четверо: я, Дунаев Володя, Дрыга Михаил и Первомайский Иван – попали на спиртзавод находившийся в селе Кибицы, что в двенадцати к километрах от знаменитого Миргорода.