Дневник Кота

Я попал в дом к этому бедолаге по чистой случайности. Не знаю в точности, что это такое, но меня «подарили». Я был еще весьма юн, однако уже знал жизнь и вполне реалистически смотрел на мир. Никаких романтических иллюзий. Они мгновенно исчезли, как только я понял действительные намерения моих хозяев. С притворной нежностью беря меня на руки и гладя мою замечательную пепельную шерстку, они на самом деле таили в себе коварную, полную злобы и тщеславия душу. Слава Богу, нашему котиному племени такие вещи совершенно неизвестны. Глаза мне открыл более взрослый товарищ. Правда, им-то недвусмысленно пренебрегали. Но он сказал мне: «Не обольщайся, мой юный друг. Ты для них только игрушка, которой они хвастают перед своими друзьями». – «Что такое игрушка?» - переспросил я в полном недоумении. – «Это когда  ты кот, а тебя держат тут за собаку». Я вздрогнул от отвращения. Дело в том, что я в жизни своей не видел более подхалимных и подлых существ. Но вернусь к своему нынешнему хозяину. Надо признаться, что двуногой, которую он называл «милая женушка», я почему-то сразу не понравился, хоть она поначалу и не подавала вида. Она мне – тоже. От нее вечно несло чем-то таким, что глубоко ранило и оскорбляло мою котиную душу, мой благородный вкус. Впрочем, к моей радости, вскоре она нас оставила. Хозяин, к моему удивлению, моей радости отнюдь не разделял. Совсем наоборот. Какие они странные существа, эти двуногие! Когда они были вместе, то постоянно грызлись и даже дрались, хуже чем кот с собакой. А стоило ей уйти, как хозяин немедленно впал в какое-то необъяснимое состояние. Как мне объяснили братья по двору, оно называется «депрессия». «А что это?» - спросил я. «Очень плохо; примерно так, когда совсем нечего есть». Я посочувствовал хозяину. Но есть-то у него было чего; с моей точки зрения, всего вдосталь. В квартире находилась масса загадочных и интересных в этом плане вещей. К несчастью, не всегда доступных для меня. Но этот относительный достаток (я слыхал, что может быть и больше) и удерживал меня еще у хозяина. Ибо о чувстве сердечной привязанности речь уже не шла. Приходится с печалью признать очевидный факт; мой хозяин не просто впал в «депрессию», а неотвратимо катился вниз по наклонной. В настоящую пропасть (к выгребной яме я бы мог еще его сопровождать). Это заставило и меня резко изменить свою жизнь, мобилизоваться, отказавшись от ряда прежних, столь любимых, но ныне непозволительных слабостей. Что делать. Если котяра в таком положении сам о себе не позаботится, то в конечном счете путь у него один – на улицу. Но я не хотел становиться бомжом. Я уже научился и привык уважать себя. Пришлось отказаться от чудесных утренних разминок; я постиг, что нельзя столь непродуктивно растрачивать свою энергию. Я возвысился до понятия пользы. Пришлось отказаться и от этой приятной неги ничегонеделания, когда я часами сладко дремал на диване или в кресле хозяина (тот стал предпочитать табурет на кухне в соседстве с бутылкой). Наконец, пришлось отказаться и от весьма приятных (но в последнее время уже далеко не столь приятных) бесед со знакомыми по нашему двору. Я невольно обратил внимание на полное разгильдяйство, нравственную распущенность и отсутствие высоких устремлений у своих собратьев. Они остановились в своем развитии, коснея в собственном самодовольстве, вздорных капризах и безнадежном эгоизме. Умственный горизонт их был крайне ограничен; дух цинизма и вырождения витал между ними, но они даже не подозревали об этом.

Величайшим событием моей жизни оказалось открытие хозяйской библиотеки. То есть я и раньше знал это место, но я не знал, для чего оно на самом деле предназначалось; я не знал, что называлось оно именно «библиотека». Конечно, я и раньше был знаком с книгами, но исключительно с внешней стороны; меня интересовали их кожаные обложки, запах страниц и т. п. По своей наивности я полагал, что эти удивительные предметы предназначены только для того, чтобы вырывать из них страницы (что, между прочим, и делал хозяин в минуты ярости, раздражения или какого-то странного отупления и ослепления). Представьте же себе, как я был поражен, открыв, что истинная суть «книг» (слово, которое я узнал недавно; хозяин в изрядном подпитии перебирал их и сквозь пьяные слезы бормотал: «книги, мои бесценные книги, мои последние друзья»; между тем именно этих «друзей» он потихоньку и распродавал, лишившись заработка, ибо его к тому времени уже выгнали с работы), - истинная суть книг, говорю я, заключается внутри них, в этих черточках и закорючках, которыми пестрели их страницы. Вот где был мой гераклов труд, - освоение этих закорюк; короче говоря, замысловатого и, на мой взгляд, чудовищно изуродованного человеческого языка. И все же какая сокровищница! Признаюсь (я открыл для себя добродетель скромности, о которой в своей прежней жизни и понятия не имел), мне бы никогда не удалось прикоснуться к этой сокровищнице, если бы к этому времени мой хозяин не скатился на качественно иную ступень. Теперь он изъяснялся в основном лишь междометиями, отдельными звуками, которые мне удалось (проделав огромную аналитическую работу) отождествить с теми или иными буквами: «А-а-а… черт!»; «О-о-о-…все пропало»; «Ш-ш-ш… тишь, мертвая тишь»; «Н-е-е-е-т, о, н-е-е-т»; «И-к,и-к,а-и-к», ну и т. п.; так он отныне выражался. Иногда, когда он был еще в состоянии что-то соображать, я умудрялся подсовывать ему между рюмок и грязных тарелок чистый лист бумаги и карандаш; в нем просыпалось прежнее желание писать, что-то выразить на бумаге – в бессмысленной надежде сообщить некую «подлинную истину» о себе (жалкие самооправдания) и вернуть то и тех, что он утратил и кого он предал. Наблюдая, как он пытался выводить письменные знаки, я медленно, но неуклонно осваивал науку письма.

Странно … чем в больший упадок приходили дела моего хозяина, тем более я ощущал подъем и собственную силу. К тому времени, надо сказать, я уже разработал совершенно неведомое и недоступное для моих жалких собратьев понятие причинно-следственной связи. Я задумался; неужели крах, моральный и физический, моего хозяина был причиной моего возрождения? Нет, нет и еще раз нет; я не усматриваю здесь никакой причинной зависимости. Разве что печальная картина человеческой слабости и деградации явилась внешним толчком, выведшим меня из «догматической спячки». Но причинной связи здесь нет; во мне проснулся и забил мой внутренний источник. «Коперниканская революция» свершилась во мне самом. Все чаще теперь посторонний наблюдатель – если бы таковой появился в этой холостяцкой квартире – мог наблюдать любопытную картину: пьяный хозяин, валяющийся на полу и время от времени мычащий что-то невразумительное – и ваш покорный слуга, водрузившийся на хозяйском кресле за письменным столом и осваивающий очередной том гегелевской Энциклопедии Философских Наук. Книга, надо сказать, очень престранная, особенно третья часть, философия духа. Совершенно проигнорированы вопросы так называемого животного мира; их грандиозная сложность и, прежде всего, ни с чем не сравнимая интенсивность, намного превосходящая хваленую страстность человеческой натуры. Обычное человеческое высокомерие. Вот почему я, завершая этот свой дневник последних месяцев, должен утверждать следующее. Мой возможный читатель поймет ситуацию в корне неправильно, если посчитает, что в той мере, в какой мой хозяин оскотинился, ваш покорный слуга вочеловечился. Относительно всего человеческого я преисполнен одновременно и высшего исследовательского интереса, и очень радикальной критичности. Ну что ж, поживем – увидим, во что все это выльется. В ближайшее время я намерен покинуть эту грустную обитель – тем более, что хозяин совершенно перестал заботиться обо мне. Со своей стороны, и я отныне предоставляю его собственной судьбе. Да поможет ему Бог. Что касается меня … впереди неведомые пути, испытания, приключения. Что ж, я готовлюсь.

Мой хозяин тяжко вздыхает во сне. Представляю, какие кошмары ему снятся. Несчастный. Мне же, по-видимому, предстоит великое дело духовного обновления кошачьего племени. И не только его.

2006 год