Пепелище

Ему предстояло умереть молодым. Но он еще не знал об этом. Он строил самые разные и не лишенные величия планы. Он чувствовал в себе огромные силы. Но все уже было решено – хотя ничего еще и не случилось. Да, не случилось, - а изменить уже ничего нельзя. Боги любят поиздеваться. Чтобы мы не слишком зарывались. Без таких основательных щелчков по лбу в самое, казалось бы, благодатное время, представляете, куда бы нас занесло? А так … а так у нас и Гомер, и Софокл, и Шекспир есть; и Эдип, и Гамлет, и Дон-Жуан, и Фауст.

Чего-то ему постоянно не хватало в жизни. В столь короткой жизни. Впрочем, как и всем молодым. Жажда познания и обладания гнала его с насиженных мест. Он сбегал, чуть-чуть только где-то обживался. Умереть – слишком поздно или слишком рано – об этом он даже не думал. Но странствия тоже утомляют. Вот, наконец, он вернулся туда, где родился – и застал дымящееся пепелище.

В общем-то его всегда интересовали места, которые люди не очень любят посещать; избегают их – то ли в силу тягостных воспоминаний, пробуждаемых ими, то ли в силу страха, который они внушают. Опасность и нечистота – вот главные признаки этих мест; как следствие – покинутость, оставленность. Но некая другая жизнь, сначала неприметная, начинает гнездиться здесь – и не встретив никакой конкуренции, дает вскоре буйную поросль. – А вот его, напротив, тянуло на пепелища, эти места крушения человеческих упований и построений. Сначала место обустройства, близости, общего очага, а потом – уничтожения, пустоты и чуждости; сначала яростного буйства, а потом – мертвой тишины. Почему же тянуло? Этого вопроса он никогда себе не задавал. Возможно, в «черной дыре» его души (хотя в существование души он не верил) было свое пепелище – и потому он инстинктивно тянулся к схожим местам и во внешнем мире. Там ему было спокойнее; там не было суеты и там он мог созерцать. Что? – выжженную землю, распростершуюся прямо под ним и перед ним, подобно гигантскому трупу?труху пепла, еще не разметанного ветром до конца?почерневшие от копоти бревна, которые огонь не успел уничтожить?подобные скелетам остовы каких-то конструкций, громоздившиеся как останки разбитого бурей корабля?провалы бывших подвалов, ставших мусорными ямами? В этом ведь не было никакой «экзотики», а только – знак печали, последней падшести и ненужности. Да, именно это его и притягивало; притягивало тем, что уже ни к чему не взывало, ни к чему не обязывало, ничего не навязывало. И даже не молило, не нашептывало последнего «помоги», переходящего в последнее же «прости». Тишина не то чтобы довлеющая над этим местом, но не сосредоточенная и в себе самой. Неприкаянность, равная невозмутимости – невозмутимость, равная полному безразличию – и безразличие, равное беззаботности и отдохновению.

Но тут было пепелище его собственного дома. Место его рождения, превратившееся в место величайшего опустошения. Это еще не земля, которая появится, когда это место расчистят; и, разумеется, не вода. Но уже и не огонь. Остается еще четвертая стихия. И о, да, на пепелище взгляд возносится к небу, источнику карающей или дарующей судьбы. Этой четвертой стихией он здесь себя и ощущал. Он вдыхал еще сохранившийся горький запах – и поднимался вместе с ним к небесам, как божество, возрождающееся божество. Ведь сгоревший дом был его домом; домом его родителей; можно сказать, родовым гнездом. Он сам в нем сгорел; божество, ставшее пеплом. Сгорели его бесценные книги, вещи, которые он любил, его незаконченные труды, которые должны были прославить его. «Но ничего, ничего» - шептал он, сидя на обгоревшем пне, застланном газетой, - «ничего, мы возродимся». Он не имел в виду строительства нового дома на этом месте; этому месту отныне предназначалось быть вечным пепелищем, памятником всем пепелищам мира. Он имел в виду нечто иное; что-то вроде духовного возрождения, огромного духовного подъема на ту высь, которой он никогда еще не достигал. Ведь горе может быть молотом – но может быть и страшной пружиной.

Пепелище еще чуть-чуть дымилось кое-где, безразличное к его тоске, надеждам, отчаянию, усталости и бунту; все разом. И он вдруг почувствовал, - оно много больше его, больше навсегда. И с этой горечью он встал и двинулся прочь; обратно в полный суеты мир. Ушел, чтобы умереть.

А как вы, собственно, хотели? Уверен, вы бы и сами не захотели никогда не умирать. Значит, весь вопрос только в сроке. Однако срок – какая это относительность! Так что в этой завершающей фразе «ушел, чтобы умереть» нет ни печали, ни фатальности. Что жалеть нашего героя? Он промелькнул, как тень – но тень не более, чем мы. Не поддавайтесь уж слишком рьяно иллюзии собственной плотности, прочности и неотменимости. Каждый из нас когда-нибудь окажется на своем пепелище. Но ведь, заметьте, все равно двинется дальше. И даже слово «смерть» не предваряет это туманно зияющее «дальше».

2006 год