5. Кибинцы

1.

До Миргорода ехали поездом, а от Миргорода до Кибинец - в кузове машины на мерзлой картошке. Поместили нас, всех четверых в одной комнате в бывшем заводоуправлении. Кроме нес в даме проживали семья механика и семья главного инженера завода. В комнате чудом сохранился кафельный пол ещё с дореволюционных времен, поэтому зимой в ней было холодно, а летом прохладно. Дров не было и печку топили кукурузными кочерыжками. Завод, на котором нам предстояло работать, старый, небольшой, всего на две тысячи декалитров в сутки. Хорошо запомнилась первая получка (это была первая получка в моей жизни, так как раньше мне за работу денег не давали). За четыре дня (последних в месяце) я заработал тридцать два рубля. Мне казалось эта много. Какой же я оказалось глупый и несведущий. На восемь рублей, заработанных мной в день, я мог позволить себе в то время купить лишь стакан кукурузного зерна. Холод, голод, а вскоре к ним присоединилась завшивленность, беспросветные, похожие друг на друга будни и пролетающие в пьянстве выходные дни - такими вспоминаются месяцы прожитые в Кибинцах, в этой мрачней яме. От безделья постепенно мы стали всё чаще и чаще напиваться, спирту достать особого труда не составляло ведь работали не где-нибудь, а на спиртзаводе. Нашему пьянству способствовал чаще, чем кто другой, сам механик завода Ведутенко. Нагрузить, разгрузить, перенести –всё, что не потребуется сделать после работы или в выходные идёт к нам. За работу расплата спиртом. Была даже такса, так например, нагрузить и разгрузить, перенести всё в сарай полную машину кукурузных кочерыжек для топлива стоило пол-литра спирта. Для четверых пацанов это больше чем достаточно на голодный желудок. Нас эксплуатировали все, кто хотел вскопать огород - пожалуйста, посадить картошку - пожалуйста, за всё расплата спиртом. От безысходного существования потихоньку начали воровать зерно на заводе и продавать стаканами перекупщикам-торгашам по дешевке. Если у нас спекулянтка покупала стакан кукурузы за пять рублей, то продавала на базаре за восемь, а то и за десять рублей. Однажды во двор, где мы жили завезли две двухсотлитровые железные бочки с патокой. Hе помню, кто из нас узнал, что там патока, но как только стемнеет, ночи на Украине темные, мы по двое с ведром, подкравшись из-за кустов акации, наливаем ведро патоки, затем продаём или меняем на хлеб, сало и пр. продукты.

Зимой всё село было взбудоражено чрезвычайным событием - за изнасилование уборщицы судили директора спиртзавода. Изнасилование происходило не где-нибудь, а по дорого из Миргорода в Кибинци прямо в снегу на морозе. Помню, что где-то в конце февраля или начале марта проходили выборы. Хоть жили очень бедно, но выборы проходили весело, с большим энтузиазмом и размахом: гремели репродукторы, ездили на лошадях целыми компаниями, кругом горланили песни под гармошки и плясали, поголовно всё взрослое население было слегка подвыпивши, одеты были во всё самое лучшее. У молодиц на головах появились чёрные в цветах большие старинные платки с кистями, и в косах заплетены были разноцветные ленты. Слово выборы превратились в настоящий, долгожданный праздник с массовыми стихийными гуляниями. На участках, где проходили выборы, вовсю работали буфеты, где можно было купить при желании дефицитный продукт, который в обычные дни днём с огнём не найдёшь, но брали такие вещи мало и редко кто мог себе позволить раскошелиться. Чего-чего, а спиртного в нашем селе хватало. Кто работал на заводе при необходимости, всегда мог приобрести спирта, а те кто не работал на заводе гнали самогонку. Странно, но тем не менее, чрезмерно пьяных я за всё время никого не видел, хотя все постоянно находились под шафэ. Зная, что всегда при желании можно выпить, люди не жадничали, не дорывались до спиртного и пили в меру, для поднятия тонуса, настроения, для аппетита. Пожалуй только мы, наша четвёртка напивались до рвоты и пили не зная меры. Теперь я объясняю это тем, во-первых, что мы пили чистый спирт ничем не закусывая, так как закусывать чаще всего нечем было, во-вторых, мы были ещё слишком молоды и неопытны в этих делах, мы не думали о последствиях, что с нами будет через час, на другой день, а так хорошо становится в первые минуты после выпивки - всё в розовом цвете и море по колено, тянет на подвиги, выступать.

2.

Хорошо помню День Победы сорок шестого годе. Все, кто свободен был в этот день от работы (человек сто) праздновали на открытом воздухе за селом, на зелёной лужайке. Завод выделил на праздник спирт, некоторые продукты, часть продуктов люди принесли с собой – кто чем был богат. Надо сказать, что мне праздники никогда удовлетворения, особого веселья, а тем более сытости, не приносили. По натуре я был, до самой службы во флоте, очень стеснительный, поэтому мне всегда "не хватало" места за общим столом. Другие лезли нагло, расталкивая локтями и находили себе место, лавку, миску, стакан – всё, что необходимо, чтобы не остаться обделённым, обиженным, а я так поступать не мог, это было против моих правил, мне было совестно так себя вести, самолюбие и гордость не позволяли унижаться. Как правило, я старался избегать праздничных застолий в течение всей жизни, а в тот День Победы я ушел с праздника с обидой на всех и на себя в первую очередь за нерасторопность свою, стеснительность и оставшись голодным. Виноват сам - думал я, это тебе не детдом, заботиться о себе должен сам, не на кого надеяться, никому ты не нужен.

Вспоминается, как нас с Володей Дунаевым, ещё в первую зиму, механик послал на станцию срубать с помощью молота и зубила гайки на сгоревшем во время войны, ржавом вагоне. На заводе гайки и болты были в дефиците и кому-то пришла идея добыть их таким образом. Вагон мы нашли сразу, он резко выделялся на белом снегу в стороне от линий, в сугробе снега. Это была не работа, а самая настоящая пытка. Представьте себе - снега по пояс, колёс не видно, вагон или одни ржавые железяки стоит на открытом, со всех сторон продуваемом месте, мороз под двадцать градусов с ветром, где-то стать, пристроиться, чтобы было удобно двоим: одному держать зубило, а другому -бить по нему со всей силы кувалдой, совершенно невозможно - пола ведь нет. Да ещё без рукавиц. Вот при таких условиях нам приходилось "работать", бить по зубилу, а не по рукам, когда руки как грабли от мороза и пронизывающего ветра. Но нужны были гайки для завода и во что бы то ни стала нужно было рубить. Самое обидное - когда с такими трудностями срубленная гайка чаще пропадала в сугробе - отлетала в рыхлый снег, где её искать была бессмысленна. Мы решили не тратить время напрасно, будем рубить и рубить не тратя время на слезание с вагона и залезание на него после каждой срубленной гайки, а под конец рабочего дня, перед уходам слазим и поищем упавшие гайки, сколько найдём. Большинство гаек конечно не нашли.

С горсткой гаек, измученные, замёрзшие, как собаки голодные, мы возвратились в конце рабочего дня на завод. Вместо благодарности за доблестный, самоотверженный наш труд механик над нами ещё смеялся, что это вы, мел братцы за целый день только десяток гаек срубили? Сволочь его бы послать туда наверняка вообще не стал бы рубить, дезертировал бы, а мы дураки решили проверить себя на прочность и выдержку и как видно оказались виноваты, как в той басни Крылова - у сильного всегда бессильный виноват.

Механик Ведутенко своим внешним видом напоминал фрицев под Сталинградом, каких показывали в кино. Он был исключительна худющий, только острый нос торчал из под пенсне. Ходил всегда держа руки сзади, в темно-сером длинном демисезонном пальто и, в такого же цвета кепке. Любил язвить и подтрунивать, особенно над нами -пацанами. Но однажды я ему всё-таки нос утёр. Подучилось так, что токаря не оказалось на работе, не помню уже по какой причине, кажется заболел, а потребовалось срочно изготовить довольно сложную деталь. Механик наш засуетился - вся ответственность в таких случаях лежала на нем, он в первую очередь отвечал за поломки и аварии на заводе. Пришлось мне вспомнить, что я когда-то работал токарем и тем самим доказать механику, что мы хоть и пацаны ещё, но уже кое-что делать умеем.

Ведутенко, как всегда к моему предложению выточить деталь отнёсся скептически, но деваться было некуда -согласился со словами - "поглядим, что ты нам выточишь". После того, как деталь была изготовлена в срок и с отличным качеством, отношение механика ко мне и ко всем нам несколько измени лось к лучшему.

Вообще, за время работы на заводе в Кибинцах, приходилось работать кем угодно, но только не по специальности слесаря-инструментальщика. Больше всего приходилось иметь дело с трубами: гнуть, делать разбуртовку, изготовлять фланцы, прокладки, заменять старые трубы на новые и т.д. Кроме того, ремонтировали разные помпы, насосы. Приходилось работать в кузнице молотобойцем и даже (с месяц) кузнецом, вернее, вместо него. Работал я и на двигателе внутреннего сгорания, причем сначала помощником у бывшего фронтовике, а затем один самостоятельно управлялся. Приходилось, при остановке завода летом на ремонт, отбивать окалину и накипь внутри котлов. Это воистину адская работа. И даже приходилось с неделю работать на изготовлении огромных металлически чанов из толстой стали - листы толстой стали приходилось по шаблонам разрубать с помощью зубила и молота и затем гнуть опять с помощью молота и валика. Работали без рукавиц и рукам доставалось больше всего - удар молота через металлические держаки передавался рукам, особенно если валик ляжет не плотно на листе или удар молота придётся не в нужное место, а то и по держаку. Платили за любую работу одинаково мало - гроши.

Рабочие нас уважали и относились к нам по отечески заботливо. Часто делились с нами чем могли из своего скудного домашнего харча. Особенно хорошо к нам относились те, с которыми мы непосредственно работали: кузнец Юхым Глушко, его брат Ефим, электрик Проскура, слесарь Щипачов и другие. Об отношении к нам, детдомовцам, работников завода можно судить по такому примеру. Однажды я решил взять немного кукурузного зерна, чтобы смолоть дома и спечь лепёшек. Дело было зимой после работы, было уже темно. Я зашел в сарай, где были после обмолота огромные кучи кукурузного зерна и набрал небольшой мешочек, но когда выходил, меня заметил бригадир рабочих, работающих на обмолоте - он же заведующий складом. Бригадир окликнул меня. Мне ничего не оставалось как только выбросить мешочек в снег, в надежде что его в снегу не будет видно. Но утром, когда открывали сарай, мешочек обнаружили не далеко от ворот. Зерно было высыпано обратно, а мешочек бригадир возвратил мне и пригрозил, чтоб больше этого не делал. Спасибо ему, всю жизнь вспоминаю его добрым словом. Ведь мог бы сообщить куда не следует и, кто знает, чем бы мол жизнь кончилась. Ведь за кражу горсти зерна в тот голодный сорок шестой, послевоенный год судили по всей строгости.

3.

С наступлением весны жить стало немного легче, благо кругом огороды с абрикосовыми и вишнёвыми садами, которыми славились Кибинци. В кустах ивняка вдоль ручья, по которому поступала вода с верхних прудов на спиртзавод, гнездились утки деревенские. Мы приспособились периодически проверять кусты и собирать там яйца. Иной раз набиралось до десятка крупных утиных яиц, которые тут же сырыми выпивали. Но однажды мне в яйце попался зародыш, которого я чуть было не проглотил. С тех пор сырые яйца пить не мог.
По этим кустам в глубоком и широком овраге можно легко было перебраться незамеченным к огороженному колючей проволокой току, где лежали в огромных кучах кочаны кукурузы готовые к обмолоту, мы больше опасались чтобы не порвать одежду о колючую проволоку чем того, что нас обнаружат. Ходили как правило под утро, когда сторож спал. Работая на спиртзаводе, при желании, можно было напиваться до пьяна каждый день. Особенно в летний период, когда из- за отсутствия сырья, завод останавливался для текущего ремонта о оборудования, ремонта и замены систем трубопроводов. Чтобы получить на выходе спирт, готовую к перегонке брагу перекачивают насосам на самый верх перегоночного аппарата, откуда по специальным уступам внутри аппарата она сравнительно медленно, разбрызгиваясь поступает вниз. Снизу аппарата подаётся сухой пар, который подия маясь верх навстречу браге увлекает от неё спиртные пары, которые вместе с паром поднимаются вверх аппарата и поступают в магистраль идущую к холодильнику с проточной холодной водой, где магистраль переходит в змеевик заканчивающийся краном под прозрачным колпаком. Брага, лишившаяся спиртных паров, превращаясь в барду, откачивается насосами в специальную яму, откуда её берут на карм скоту, а спирт вытекающий из крана закачивают в цистерны и другие ёмкости. Так вот, на чердаке, где спиртные пары проходят по трубам от аппарата до холодильника огибая другие магистрали на своём пути. "Колена ", без особой на то нужды, делали сами слесаря-ремонтники как можно больше, с тем расчётом, что на следующий год при остановке завода, с них можно будет добыть больше спирта. Из каждого такого калена выливали до ведра спирта, для этого нужно был отвернуть гайки на болтах стягивающих фланцы колена с трубой.

А попить бражки или спиртных дрожжей можно было по несколько за рабочую смену. Я любил ходить в бродильный цех, где находилось около десятка огромнейших деревянных и металлических чанов со змеевиками внутри, по которым протекала холодная вода для непрерывного охлаждения бражки. После того как чан заполнят, почти до верха, свежей брагой сваренной в гезерах и смешанной со спиртными дрожжами, она бродит и примерно через двое суток брага готова к перегонке. В это время её можно пить, она по крепости соответствует пиву. Почти у каждого работника мужского пала имелась сделанная из бузины или металлическая трубка с сеточкой на конце, препятствующая попаданию шелухи и зерна в рот. Между чанами высокие подмостки, обеспечивающие доступ обслуживающим в любое место бродильного цеха. Благодаря подмосткам верхняя кромка чанов становится доступной даже для шестилетнего малыша. Всунем трубку и втягиваешь горьковатую жидкость сколько сможешь. Брага нам заменяла порой и завтрак, и обед, и ужин. А зимой, при работе на улице, от браги казалось становилось теплей, как не говори - калории.

Летом на заводе появился одноногий фронтовик и стал работать инструментальщиком. Вскоре приехала и его семя. Их поселил там, где жили мы, а нас взяла к себе на постой в свою хату бабка Агрыпина. Её хата-мазанка стояла как раз на повороте дороги идущей от шоссейной дороги соединяющей Миргород с Ромоданом, неделек от управления завода. Хозяйке было лет пятьдесят, но выглядела она на все семьдесят, по нынешним меркам. Вечно она, охая, вспоминала господа, медленно, чуть согнувшись в пояснице, двигаясь или колдуя возле печи с немудреным варевом. Жила она одна. Единств венная дочь лет двадцати-двадцати пяти работала где-то в Донбассе по набору. Выл у неё ещё племянник лет десяти-двенадцати. Вот он и согласилась взять нас к себе на постой, договорившись с завхозом, что за это завод ей будет помогать топливом. Но за всё время никакого топлива ей ни разу так и не привезли. Приходилось нам "доставать" бабке дрова.

Зимой бывало в пургу, в мороз, когда сам чёрт морду на улицу не высунет, брали саночки и, под покровом ночи, шли к нашей автобазе воровать брёвна, которые тем хранились и были завалены снегам. Как и ожидалось, сторож, карауливший заводскую автобазу и всё что на ней находится, спал где-нибудь в тёплом, уютном местечке, а мы вчетвером, никем не замеченные, выкорчевывали из под снега одно из брёвен, клали его на саночки и двое тащили за лямку, а другие, придерживая бревне, помогая с боков санок, по сугробам привозили к хате и тут же ночью бревне распиливали на чурки и рубили на древа, которые складывали на чердаке. К утру никаких следов не оставалось, снег, метель действовали с нами заодно.

Как известно, голь на выдумки хитра. Вот и мы соорудили из бака, таза и большой миски простейший самогонный аппарат и начали гнать самогон. Брага в аппарате вечна подгорала, отчего самогон получался вонючий и мутный. Один раз я так напился, что чуть было не замёрз на морозе, в снегу. Распалённый самогоном я вышел, в морозную зимнюю ночь из хаты просвежиться, без пальто и шапки и пошел по сельской улице зигзагами. На улице ни души, казалось село вымерло, только кое-где светящиеся окошка говорили, что жизнь в селе еще теплится. Мороза я не чувствовал, сознание работало чётко - как, между прочим, всегда. Меня начало бросать из стороны в сторону. Только встану после очередного падения, меня поведёт, поведёт и бах в сугроб, снова встаю, хочу идти обратно к хате, а меня какая-то сила бросает назад, прочь от дороги, подальше в сугробы. Лежу. Нанимаю, что нужно вставать и идти в хату иначе замёрзну, а встать не могу. Если кое-как встану, то тут же вновь падаю еще дальше от неезженой дороги. Сколько я барахтался в снегу не знаю - мне показалось целая вечность. Я чувствую, что силы покидают меня. Решил немного полежать, отдохнуть, собраться с силами. Руки и тело окоченели, глаза сами собой слипались - хотелось спать. Ещё бы немного и я бы уснул и замёрз. Но видимо не судьба было замёрзнуть. На моё счастье, по дороге проезжала лошадь запряженная в сани. Я собрал все силы и призвал на помощь. Спасибо доброму человеку, что меня услышал, не поленился со мной повозиться и доставить меня в хату. Как и следовало ожидать, моего исчезновения никто и не заметил - все были вдрызг пьяны. Это послужило в дальнейшем для меня хорошим уроком. К сожалению таких уроков, связанных с риском для жизни, у меня ещё будет предостаточно прежде, чем я окончательно пойму, что это вредит моему здоровью и опасно для жизни.

В другой раз - дело было в сентябре - я работал в вечернюю смену на одноцилиндровом двигателе внутреннего сгорания. Днём двигатель использовали для приведения в действие кукурузной молотилки - зерно кукурузы шло на приготовление из него спирта. По вечерам приводной ремень от шкива двигателя заводили на динамо машину, которая подавала свет в административные и жилые дома, и в заводской клуб. Двигатель имел водяное охлаждение и, так как вода в баке быстро нагревалась и испарялась, её нужно было периодически пополнять. Воду приходилось носить из речушки. Ведра по чему-то не оказалось на месте и я решил взять на время "пожарное " ведро со щита на складе спирта. Снимаю ведро, а оно не снимается тяжелое. Оказалось, что ведро полное спирта, видимо кто-то из грузчиков приготовил, чтобы унести в удобное время.

На механическом участке, куда я принес ведро со спиртом, кроме меня, были ещё трое: токарь, дежурный слесарь и инструментальщик. Спрашиваю, что делать со спиртом, мне нужно ведро. Решили спирт перелить в другие емкости. Ведро спирта - как минимум по литру на одного человека - и скудная закуска: луковица, немного хлеба, несколько варённых картофелин - словом у кого что нашлось. Мне сразу налили половину большой алюминиевой кружки - пей. Я уже не однажды пил чистый спирт, но столько сразу не приходилось. Уже через несколько минут я был вдрызг пьян, - но характерно, как бы я не был пьян, голова всегда работала хорошо. Вышел я к своему двигателю, а его беднягу уже качает со стороны в сторону, того и гляди упадет на бок - как говорят в таких случаях, от перегрева двигатель пошел в "разнос ". Ремень от водяного насоса, слетел и хлещет не даёт приблизиться к двигателю, чтобы отбросить специальное приспособление для автоматического регулирования подачи солярки на раскалённый до бела шар. Я знал по рассказам, что до меня уже были случаи, когда этот слетевший ремень от насоса, в одном случае, затянул человека и задавил, набросившись на шею, а в другом случае, человеку оторвало руку. Зная это, я не стал приближаться к двигателю, тем более в таком состоянии. Мгновенно протрезвел, зная чем это для меня могло кончиться. Не дай бог бы двигатель упал и разбился (цилиндр и рубашка ведь чугунные, хрупкие), не миновать бы тюрьмы. Быстро схватил длинную тонкую трубу, лежавшую невдалеке, и не нею отбил) свалил; регулятор. Подача топлива прекратилось и двигатель вскоре остановился. Наверху, в административном центре стало темно. За это тоже могло попасть от механика Ведутенко, но все же это было пустяковой провинностью (можно было отговориться, сославшись на то что порвался ремень приводящий динамо во вращение или ещё что) по сравнению с тем, что могло быть.

 Но этим не в всё ещё закончилось. Впереди было ещё одно испытание. После того, как была залита в бак вода и надет слетевший со шкива водяного насоса ремень, необходимо было при снятом с маховика ремне вращающем динамо машину, запустить двигатель в работу. Для запуска двигателя требовалась не малая сила и сноровка. Не всякий мужчина это мог сделать сразу. Нужно было взявшись за спицы маховика, повернуть резко маховик против рабочего его вращения. При этом в цилиндре происходит сжатие, одновременно на раскалённый шар впрыскивается порция солярки, происходит своего рода взрыв, толкающий поршень вниз с большой силой. Двигатель начинает работать. Нужно успеть убрать руки от маховика, чтобы не получить травмы. Теперь предстоит сделать самое главное и самое трудоёмкое, и трудновыполнимое - на ходу двигателя надеть на огромный его шкив огромный и по длине, и по ширине, и толщине ремень. Его поднять с земли было тяжело в моём возрасте да ещё в таком состоянии, а тут его нужно умудриться надеть на огромный вращающийся шкив и при этом чтобы не затянуло руку или рукав под ремень. Скрипя зубами и чуть не плача от бессилия я делал попытку за попыткой каждый раз рискуя быть затянутым ремнём. Мне всё же удалось это сделать и свет снов зажегся в домах. Мне показалось, что мои муки продолжались вечность - я так устал физически и вымотался морально - а прошло всего не больше двадцати минут. Только теперь когда всё пошло нормально и я смог расслабиться и подумать в спокойной обстановке я пришел к мысли, что всё могло для меня кончиться трагически и что это для меня настоящая школа жизни, испытание, которое я к своему счастью выдержал с честью. Я дал себе зарок на работе не напиваться и вообще по возможности воздерживаться от применения спиртного.

4.

В послевоенные годы на Украине да, наверное и в других мест тех Союза, был страшный голод. Особенно страдали такие как мы - выпускники детдомов –не имеющие ни денег, ни своей крыши, ни участи ка земли, на которой можно вырастить хоть картошки, или все, что только было можно чтобы не травиться. Немного в этом отношении помогли старые ещё довоенные бурты картошки.

Кто-то вспомнил, что осенью сорок первого года за селом была зарыта в буртах только-что собранная с полей картошка. Затем вскоре пришли немцы, было не до картошки и про неё забыли думать. И вот в сорок шестом голод заставил вспомнить про зарытую когда-то в буртах картофель. Вскоре всё село сбежалось разрывать землю в том месте, где были бурты и выгребать вместе с землёй вонючий крахмал - всё что осталось от перегнившей картошки. Дома собранную массу отмывали, промывали и пекли с неё лепёшки, чтоб хоть как на кормить отощавших детей и самим не умереть с голоду. Все кто мог, кто имел хорошие вещи, ехали в Западную Украину, чтобы там променять на зерно или картошку. Многие замерзали на крышах и подножках вагонов пассажирских поездов и на товарняках. Немногие возвращались с мешками и узлами небитыми продуктами: картошкой, зерном, салом. Чаще приезжали с пустыми руками, моля бога, что остались живы. Несколько человек из нашего поселка пропали без вести. Толи они замёрз ли, то ли их убили, чтобы попользоваться их добром, толи они решили остаться там, куда приехали и назад не возвращаться.
Поезда в тот год кишели разного рода ворами, грабителями, шайками бандитов, которые воровали у спящих узлы и мешки с добром, грабили и убивали тех, кто оказывал сопротивление, на ходу поезда сбрасывали с вагонов. Появились шайки из сельских жителей из сёл расположенных вблизи железной дороги, которые грабили людей при помощи "кошки". Зная время прохождения того или другого поезда, группа из нескольких человек прибывала к железной дороге и при прохождении поезда с "мешочниками" на крышах вагонов, бросали "кошки" на вагоны, предварительно привязав второй конец верёвки к дереву. "Кошка" впивалась хоть одним своим крюком-когтем либо в человека, либо в мешок и стаскивала с вагона. В любом случае бандиты завладевали добром, так как люди были обвешаны узлами и мешками и привязывали их к себе боясь, что украдут если уснёт. Были случаи когда сосед сбрасывал с поезда соседа по домам когда тот уснёт, а его добро (вещи или продукты) забирал себе. Такой случай был и в нашем селе. Человек, которого сосед сбросил с вагона на ходу поезда, к счастью, остался жив, он лишь, при падении в глубокий снег - на откосе, покалечился. Его выходили, подобравшие его люди. Был суд над преступником, а сколько случаев прошли незамеченными - никому неизвестно.

Известно, что там, где голод - там и вшивость. Мы настолько обовшивели, что пожалуй во время войны у меня столько не было вшей. Я однажды обомлел, когда глянул на свою, месяцами не стиранную рубашку, которую я кинул накануне под печь, видимо, чтоб бабушка её постирала. Рубашка сплошь была покрыта серым налётом маленьких вшей. Все рубцы рубашки были покрыты гнидами. Рабочие, с которыми нам приходилось общаться на работе наверняка замечали ползающих у нас вшей, и, как и мы, обращались к начальству, чтобы нам организовали помывку и дезинфекцию одежды, но нам только обещали, ссылаясь на отсутствие помещения, мыла и т.д. Так продолжалось почти год, наконец нас постригли наголо, в бродильном цехе установили большую, литров на двести, металлическую бочку, женщины быстро, с помощью резинового шланга налили в неё воды, сунули в воду шланг и пустили сухой пар, через несколько минут вода в бочке стала горячей. Впервые за целый год мы мылись горячей водой, да ещё и с мылом, хотя и в необычных условиях - в бродильном цехе, рядом с огромными чанами с брагой. Конечно нам было не по себе, стыдно, кругом были женщины, но они старались нас не смущать и делали вид, что в нашу сторону не смотрят и кроме сочувствия и жалости к нам других чувств не испытывают. После нашей помывки в бочку поместили нашу одежду, закрыли её крышкой с отверстием, в которое всунул шланг до самого дна бочки и пустили сухой пар. Дезинфекция продолжалась минут двадцать, но полностью от вшей мы так и не могли избавиться. После этой помывки прошло ещё несколько недель прежде чем мы могли помыться, но теперь уже под душем, правда на сей раз без мыла (мыла нигде днем с огнем нельзя было найти), но мылись от души, сколько хотелось. Огорчило то обстоятельство, что не было вовсе холодной воды и чтобы не обжечься, приходилось садиться на пол - горячие струйки долетая до нас с высоты значительно охлаждались так, что можно было мыться не рискуя обжечься. Как говориться, нет худа без добра - не было б на заводе где можно было помыться не только нам но и другим, желающим если бы не наша завшивленность. Впоследствии подвели к душевой и холодную воду.

5.

Конечно же в нашей жизни не все было так мрачно - были хоть небольшие, но всё же живительные проблески. Мы были хоть и зачуханные и прозрачные от систематического недоедания, а вернее голодания, но всё же были молодыми подростками, к тому же подающими надежды в профессиональном отношении, а то что у нас не было ни к кола, ни двора для здешних девчат было не самим худшим - был бы хлопец работящий, кормилец будущей семьи и хороший хозяин. Девчат на селе и на заводе было много, а мужчин, тем более молодых парне раз в десять было меньше.
 
У нас с девчатами, работающими на заводе, само собой завязалась дружба и хорошие отношения. Мне очень нрав вилась красивая девушка по имени Маруся. Она жила недалеко от хаты, где жили мы, а работала на нашем заводе и нам часто случалось идти домой вместе. Так мы и познакомились, а затем и подружились. Я стал провожать её до самой её хаты. Не доходя до её хаты мы останавливались на тропке идущей через огород и долго взявшись по детски за руки, стояли разговаривая, шутили, а на прощанье долго стояли обнявшись и прижавшись молча друг к другу. Так начиналась у нас первая, чистая юношеская любовь, когда просыпался по утрам с мыслю о любимой, когда постоянно думаешь о любимой и душа рвётся и жаждет встречи.

Маруся также искренне меня любила я это чувствовал хотя я, мне так казалось, её не стоил и рядом с ней был смешон. Она имела богатую семью, жила в добротном доме, хорошо одевалась особенно когда выходила на улицу на вечеринки. Её естественную красоту подчеркивал и дополнял украинский наряд: чёрная с красными цветами шаль, национальное платье и красные сапожки. В ней было всё чисто украинское - каким я это себе представлял, воспитанный поэзией Т.Г.Шевченко и другими украинскими классиками. Маруся была белолица, черноброва, с длинной косой каштановых волос и с карими глазами. Даже манера держаться и говорить были чисто украинскими.
 
Собираясь на вечеринку, на улицу, дивчата вынимали из старинных сундуков своё приданное: вышитые сорочки, спидныци, сафьяновые сапожки, цветистые чёрные платки - и наряжались одна краше другой. Мы же приходили в том, в чём и работали, другого ничего у нас просто не было. Зато ни в танцах, а тем более в пении мы были в числе лучших. Я любил такие вечера, они привносили в наш тяжелую жизнь что-то светлое, весёлое и даже грустные певучие старинные украинские песни не навевали тягостного настроения, а воспринимались романтически, душевно. В песнях мы, как бы изливали очищали свои души, на время забываясь, как бы улетая в далёкое прошлое от наших повседневных будней. Это была наша юность, пробуждение первых чувств. Порой казалось, что в месте с нами поет в вся Украина - на каждой улице, в разных концах селе слышались песни. Улицы как бы соревновались между собой, кто лучше, громче и слаженней споёт, у кого лучше подобраны голоса, у кого лучше за певало и ведущий. Странно, жили бедно, голодали, но молодость брала своё и мы старались не унывать - веселились. Ещё находясь в гребениковском детском доме я узнал и выучил много старинных и не только - украинских песен и пел по вечерам, как и здесь в Кибинцях продолжал петь, высоким голосом "выводилы".

Кроме массовых гуляний на вечеринках, с песнями и плясками, сразу после продолжительного затишья во время войны, которые продолжались до появления на селе действующих клубов, а затем и телевидения, сразу после войны в сёлах процветала религия. Я задумывался над этим явлением и объясняю это тем, что во время войны не было возможности у людей открыто выражать свои чувства, радоваться, петь украинские песни и за время немецкой оккупации, длившейся около двух лет, сильно истосковались по своим традициям.

Люди старались воспользоваться каждым случаем, чтобы повеселиться. Не пропускали ни одного даже самого незначительного религиозного празднике. Сильно было развито суеверие, верили всяким приметам, гаданиям и колдовству. Интересно то, что существует прямо пропорциональная связь между уровнем жидки и религиозными чувствами людей - чем ниже уровень жизни, тем выше уровень религии.

Запомнился праздник "Крещения". Накануне на середине нижнего пруда лед очистили от снега и вырубили большой крест. На другой день во время крещения с крестным ходом от церкви к месту пре стоящего крещения - всех желающих т.е. на пруд двинулась масса людей. Собралось чуть не все село. От такой тяжести толстый лёд прогнулся и вода через вырубленный крест вышла на поверхность льда. Хорошо в этом году были сильные морозы и лёд замёрз до полутора метра толщины, а глубина в пруду была небольшой, от силы достигала двух-трёх метров. Люди оказались кто по щиколотки, а кто и до колен в воде, но никто не уходил до окончания церемонии крещения. Затем начало твориться что-то невероятное: люди становились невменяемые - все бросились к огромной проруби давя и подминая упавших, многие оказались в полынье, кто добровольно, кого столкнули. Считалось, что это хорошо побывать в освященной воде и при этом никогда не заболеешь целый год и даже наоборот прибавится здоровья. Воду из полыньи набирали кто во что, многие тут же пили воду и, особенно молодые девушки, умывались - считалось что это - придаст девушке красоты и принесёт ей счастье в любви. Святую воду, принеся домой обязательно частично лили в колодезь, частично обрызгивали внутри хаты, угощали водой тех, кто не был на пруду, а часть наливали в бутыль и оставляли на всякий случай в шкапу на весь год. Странно, но факт, простоявшую целый год в шкапу святую воду можно пить, не боясь заболеть, она совершенно чистая, без кого бы то ни было запаха. Я потом только смог объяснить этот феномен. Оказывается всё естественно просто. Обычно праздник крещения приходится на период самых сильных морозов, т.н. крещенских.

Естественно во время продолжительных сильных морозов в прудах, в реках, в озёрах на большую глубину убиваются все бактерии в том числе гнилостные, болезнетворные и вода стерильно чистая. Если такую воду налить в чистую посуду и герметически закупорить, то он простоит сколь угодно долго не запортившись даже без "освящения". Если же сильных морозов, в период предшествующий крещению, не был то крест в водоёме, где могут быть болезнетворные микробы, не вырубают попросту, мотивируя это тем, что лёд тонкий и может, при скоплении множества людей, провалиться, рисковать не следует. Надо сказать, что таких случаев сколько угодно.

6.

Вспоминается весна сорок седьмого года - посевная пора. В колхозах не было ничего, ни посевной техники в достаточном количестве: тракторов, спаренных плугов, борон, сеялок и пр. Пахали лошадьми, волами, коровами. Были случаи когда в бороны впрягались люди - в основном и пахали, и боронили, и сеяли - женщины и дети-подростки всё делалось, как в старину. Даже сеяли в ручную шагами вымеряя сотни гектаров и раскидывая пригоршнями зерно. С нашего завода послали на посевную в ближайший колхоз группу человек пятнадцать-двадцать и пару волов. К тому времени я уже умел управляться с волами, де и с лошадями. Умел их и запрягать и распрягать. Поэтому, в видимо, послали в колхоз и меня.

Поселили всех вместе - женщин и мужчин в одном большом помещении, кажется в бывшем клубе, прямо на полу. Матрацы набитые соломой лежали в два ряда вплотную, между рядами оставалась дорожка для прохода к своему месту, на которой едва могли разминуться два человека. Ну да в тесноте, да не в обиде. Спали не раздеваясь мужья с женами вперемежку. Правда, мужчин было человека три. Я постеснялся спать среди женщин (для меня это казалось дикостью), а кроме того, и это пожалуй было главным, из-з своей завшивленности. Поэтому я нашел себе место на печке, которая не топилась и находилась в небольшой комнатке рядом. Спать было холодно и жёстко. Все ночи мне приходилось переворачиваться о боку на бок - был не сон, а мучение, кроме того кусались вши.
В колхозе мы находились недели три, работали с утра до позднего вечер и насмотрелись всякого. Например, были случаи когда люди от голод и усталости падали в обморок. Доставалось, больше чем людям бедным животным. Больно было смотреть на них намученных, изнурённых, голодных, худых - одни кости да кожа. У многих коров хвост либо оторван, либо облезлый до хрящей, потому что за их хвосты привязывали бороны, чтобы боронить вспаханную землю. Бывало тянет лошадь или корова сельхозорудие по мокрой вязкой борозде и падает, её бьют, бьют, а она не поднимается - не может подняться хоть убей, а план-задание требуют выполнить - кровь из носа. У меня до сих порой навёртываются на глаза слёзы при воспоминании бедных –животных послевоенных лет, работавших на колхозных нивах. Не знаю почему но людей не так было жалко, как животных. Человек, может сказать если ему невмоготу, он может за себя, наконец, постоять, возмутиться, убежать, а бессловесное животное ничего этого не может и должно помимо своей воли выполнять порой непосильную работу даже если это грозит ему смертью. С тех пор я разделяю - людей на две категории, на тех кто любит животных (таких я уважаю) и на тех, кто животных не любит или к ним безразличен, таких я не уважаю.

7.

Все чаще и чаще я стал задумываться о жизни, о смысле жизни вообще и о своей беспросветной жизни в частности и не видел из неё выхода. Всё чаще вставал переломной вопрос - что делать, каким образом изменить свою жизнь, сделать ее лучше, достойнее. И вот у меня появился шанс - мне случайно попала областная газета с объявлением о приёме на первый курс в кременчугское художественно-ремесленное училище. В качестве дополнительных требований, кроме сдачи необходимых документов, необходимо было предоставить домашнюю заготовку рисунок в карандаше и живописную работу в цвете. Я не задумываясь ни секунды, решил попытаться поступить и выполнить давнюю свою мечту - стать настоящим художником, как мне представлялось тогда.

Первым делом необходимо было срочно получить паспорт. Двое из нас уже подали документы и заявление на получение паспорта в миргородский паспортный стол в милиции. Я последовал за ними и мы все четверо стали ждать когда нам оформят паспорта. Не откладывая в долгий ящик, я взялся выполнять задание - сначала сделал рисунок карандашом, а затем принялся за акварель. В карандаше я изобразил по памяти, много раз уже копированный мною раньше кадр из фильма "Чапаев” - любимого Чапая и Петьку с пулемётом, а акварелью изобразил натюрморт придуманный по своим соображениям. По моим понятиям на то время, получился красивый натюрморт: на столе, на переднем плане, недопитый бокал вина, разрезанный арбуз, далее бутылка с вином, ваза с виноградом и еще что-то, не помню. Теперь я могу себе представить, что обо мне подумали в приемной комиссии, когда подавал документы, но для меня было и тогда и теперь, пожалуй, важней не что изображено, а как смотрится, похоже - не похоже, останавливает взгляд или нет.
Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Где-то в начале августа сорок седьмого, скорей всего по чьему-то доносу, к нам пришел оперуполномоченный с обыском. Это был тип, которого ненавидело, пожалуй, всё село за его назойливое вынюхивание и выслеживание, за сование своего носа во все щели и замочные скважины. С виду он был неказист, щуплый, к тому же хромой, как говорится, обиженный богом, но из кожи лез, чтобы выслужиться перед рано иным начальством.

За нами был грех - мы иногда ходили на убранные поля собирать колоски. Собранные колоски мяли таким образом извлекая зерно, из которого либо варили себе кашу, либо мололи на самодельной ручной мельнице муку, чтоб испечь лепёшки. За помол нужно было расплачиваться той же мукой - часть помола приходилось отдавать хозяйке мельницы. Колоски собирать строго запрещалось поэтому приходилось собирать украдкой, поздно вечером, когда сядет солнце, но еще не совсем темно. Однажды объездчик на лошади нас засёк за этим занятием и даже одного из нас - кажется Володю Дунаева - задержал, но узнав, что мы детдомовцы и что нам есть нечего, тут же отпустил, пригрозив, что если ещё увидит нас собирающими к колосья посадит в тюрьму. Не думаю, что такой человек может донести скорей всего это сделал кто-нибудь из школы, мимо которой мы обычно держали путь в поле и обратно.

Как бы там не было, но к нам пожаловали с обыском. Был как раз выходной день, мы все были дома. Я выходил из хаты в сени, когда с улицы в сени вошел опер. Я срезу всё понял - так просто опера в хаты не заходят, тем более этот хромой - о нём по селу ходили недобрые слухи, где появится, в какую хату придёт - оттуда люди попадали в тюрьму. Он сразу схватил меня за грудки со словами - куда, а ну, назад, стал толкать и меня обратно в хату. Я с силой толкнул его, так что он, сорвав с крючка дверь, влетел в чулан и упал. Я выскочил во двор и побежал по тропинке в огороде ведущей к школе и к колхозному саду, в надежде далее скрыться в лесопосадках вдоль железнодорожной линии. Всё это мной делалось инстинктивно, раздумывать не было времени. Когда до дороги вдоль сада оставалось метров пятьдесят, я услышал за спиной два выстрела, но меня теперь даже выстрелы не могли остановить.

На мою беду выстрелы услышал сторож колхозного сада и поспешил на них. Выскочив к саду, я увидел бегущего навстречу мне сторожа с ружьём наизготовку. Тут я сделал непростительную ошибку, вместо того чтобы побежать по улице мимо школы и далее скрыться в кукурузных полях, я кинулся в ров опоясывающий сад, в надежде по нему обойти сторожа, но пока бежал выдохся. Бежать по заросшему высокой травой и лопухами рву было очень тяжело. Я споткнулся упал и не было сил уже подняться. Решил подлезть под огромные листья лопухов и затаиться, авось не увидят, мне было невдомёк, что сверху, с гребня рва меня может увидеть сторож. Слышу голос – "он где-то здесь, далеко убежать он не мог, ты иди поверху а я пойду здесь". Первым меня заметил сторож подбежал оперуполномоченный и стал пинать меня лежачего ногами матерясь и угрожая сгноить меня в тюрьме. Сторож помог ему связать мне руки за спиной, моим же ремнём и повели меня обратно через сад. Выйдя к оврагу о опер пнул мне в зад ногой с такой силой, что я полетел в ров вниз головой и, так как руки у меня были связаны, я не мог смягчить удар о землю. То ли от лёгкого сотрясения мозга, или по психологически необъяснимой причине, но мне уже было все равно, наступило безразличие, безволие, видимо сродни состоянию людей, которых веду на расстрел. Я всегда возмущался и поражался безволию с каким сильные и смелые люди шли на расстрел в документальном кино. Теперь я их понимаю, что это минутная слабость, смирение с тем, что произошло и что предотвратить уже нельзя.

Ни о чем не думая, я шел прихрамывая со связанными руками, сзади ковылял с пистолетом наготове всё время покрикивая опер. Видимо услышав выстрелы - явление весьма редкое само по себе – люди стали собираться, спрашивая друг у друга, что случилось, стали распространяться слухи, что при попытке к бегству меня ранили. Привели к нашей хате, там уже стояла подвода, на которой лежало "вещественное” доказательство - носки наши с зерном (мы хранили зерно в носках, так как это было наиболее удобно, ведь зерна было немного, а носки могут растягиваться) и сидели мои однокашники: В. Дунаев, М. Дрыга и Первомайский. Посадили и меня на телегу и, в окружении толпы, повезли в сельсовет.
Во дворе сельсовета, несмотря на воскресный день, работали женщины, отрабатывали повинность, за какую-то горсть зерна взятую чтобы накормить детей или ещё за разные мелкие провинности. Они на время прекратили крутить веялку и с жалостью и участием смотрели на нас арестованных, но разговаривать с нами не решились. Наше зерно взвесили, было всего пять с лишним кило - этого вполне было достаточно в то время, чтобы получить срок до трех лет если не больше. В сельсовете нас посадили в пустой прихожей, в угол прямо на полу, лицом к стене. У меня одного по прежнему были связаны руки, поэтому сидеть было очень неудобно. Мы просидели часа два, но никто нас не вызывал и с нами не говори ли, ждали машину из Миргорода, которая должна была прибыть за нами - о нас туда уже сообщили по телефону. Мужчину, который нас все это время караулил сменил уже пьяный хромой опер. Если первый нам показало добрым, сочувствующим нам и даже нас жалеющий - он с нами по добр рому разговаривал, расспрашивал, что да как, уверял что нас отпустят, то опер был прямая противоположность, он пуще прежнего матерился, по всякому нас обзывал и грозился засадить нас всю катушку.

Особенно доставалось мне за якобы нападение на сотрудника милиции при исполнении. Мы молча, нам ничего не оставалось, выслушивали его тирады. Постепенно язык его все больше стал заплетаться и наконец он утих и засопел, кажется уснул. А вдруг притворяется? Попросил товарищей развязать мне руки. Обстоятельства складываются таким образом, что нужно было рисковать, другого такого случая может и не быть. Ко мне снова возвратилась решительность и воля к сопротивлению, я решил попытаться убежать, а там что будет, то будет. Хуже не будет, а так наверняка - тюрьма. Указ Наркома гласил ясно - за килограмм украденного зерна, за горсть, судить до пяти лет лишения свободы и принудительным работам. Я решил, что в случае неудачи скажу, что сильно захотел в туалет, а будить не осмелился, боясь что меня не пустят. Затаив дыхание и боясь скрипнуть половицами, я медленно пошагал на четвереньках, заглядывая снизу в лицо спящего опера. Убедившись, что он спит, прошел до двери и тихонько их приоткрыл. Боялся одного, что кто-нибудь сейчас выйдет из одной из комнат, либо войдёт в прихожую. Опёр проснётся и попытка нашего побега провалится. Выглянул во двор, там по прежнему женщины крутили веялку. Предварительно мы договорились, что дверь за собой, чтобы лишний раз не шуметь, плотно я не буду и, что бежать будем друг за другом по одиночке, не дожидаясь других, в разные стороны.

Как я узнал потом, за мной друг за другом убежали все ребята. Я побежал через огороды, перелезая через тыны и заборы. По дороге бежать хоть было и легче и быстрее, но всем видно куда ты бежишь и в случае погони небезопасно. Пока еще было время я решил забежать домой и кое чего взять поесть и из вещей, и спрятать на время в погреб все остальное. В шкафчике лежала половина круглой ржаной буханки хлеба. Я вынужден был ее забрать, хоть наверняка больше хлеба в доме не было. Хозяйке ничего не сказала, а только охала – "ох горе, горе". Взял свой плетённый из лозы сундук (ещё с детдома), спустился в погреб вырытый во дворе в глинистой почве и оставил его там, в надежде, что там он останется в целости и сохранности.

В это время появился Михаил. Мы решили дальше действовать вместе. Побежали снова по тропинке через наш огород и далее по дороге мимо школы в поле. По обе стороны дороги за селом были кукурузные поля, в которых легко можно было укрыться. Через колхозный сад хоть и ближе было до лесонасаждений вдоль железной дороги, но могли снова нарваться на сторожа с ружьём и рисковать не стали. Правда, по дороге тоже было долго бежать не безопасно. За селом на дороге нам встретилась девушка. Мы её попросили, что если кто будет спрашивать её о нас, то чтобы говорила, что никого не видела. Пробежав ещё немного мы нырнули в высокую кукурузу, по дальше от греха. Убедившись, что теперь нас сам чёрт не отыщет, мы решили немного перевести дух - сменили бег на скорый шаг, стареясь как можно дальше углубиться в кукурузу, уйти от дороги.  По кукурузе мы добрались до лесопосадки и стали ждать вечера.

Мы разделил ли с Михаилом горбушку хлеба, прихваченного мной как нельзя кстати. Он притащил из своего загашника устроенного где-то поблизости в посадке, предварительно спрятанных груш. Загашник - ямка вырытая в земле, заполненная яблоками, грушами, горохом или другим продуктом из сада или огорода, початками кукурузы или подсолнухом и сверху замаскированная листьями или мхом. Прятать все в загашники про запас - это привычка детдомовцев, которая у некоторых остаётся на всю жизнь. Мы с жадностью всё съели, так как к тому времени изрядно проголодались. Мне было не привыкать к бродяжничеству и я чувствовал себя спокойно. По крайней мере мы теперь свободны, ни от кого не зависимы - что хотим, то и делаем, куда хотим и когда захотим, туда и поедем или пойдем. Не нужно будет завтра идти на работу. Михаил долго сидел молча, не шелохнувшись, о чём-то думая, то ли о том, что ему предстоит впереди, то ли о своём друге Владимире.

Уже почти в полной темноте мы подошли к железнодорожному полотну, к тому месту, где поезда следовавшие из Миргорода в Ромодан через Кибинци, замедляли ход поднимаясь на подъём. Сели ждать поезда. Вскоре сначала услышали, а затем и увидели приближающийся товарняк. Как только паровоз тяжело пропыхтел мимо нас, мы выскочили из посадки и я помог Михаилу влезть на подножку, которая плыла на уровне наших лиц, так высоко, что одному взобраться было не просто, да ещё на ходу поезда. Почти не видя уже друг друга, мы помахали руками на прощанье. Михаил поехал поступать в ремесленное училище в городе Лубны, а я остался.

Получилось так, что ребята, к тому времени, уже получили паспорта, а мне должны были в выдать на днях, поэтому я остался - мне нужно было получить паспорт, без которого ехать куда-либо было бессмысленно. Одному стало совсем одиноко и грустно, но спать не хотелось и я лежал на спине в посадке, глядя в просветы деревьев на высокое звёздно небо. Ночь была тёплая, звенели цикады, но вскоре подул ветерок, стало прохладней и я незаметно уснул.

Под утро проснулся от того, что на меня попали капельки дождя. Затем постепенно дождь усилился и шел, по чти не переставая, целый день. От того, что день был мрачный и дождливый, на душе стало ещё тоскливей. Я бродил по посадке не зная куда себя деть, чем заняться, а выбраться из посадки, а те тем более пойти в село раздобыть поесть, боялся. Промок, как говорится, до костей и продрог как собака. Нужно было искать укрытие от дождя и ветра. Вспомнил, что недалеко есть глинистые карьера, в которых люди берут глину для домашних нужд - замешивают её с соломой или кизяками и мажут –штукатурят - хаты и полы в хатах с земляными полами.
 
По дороге за мной увязалась бездомная, голодная и мокрая, как и я, собака. Сначала я на неё не обращал внимания, иду себе, а она - за мной, не отстаёт. Потом мне её стало жалко и я подумал пусть будет со мной, всё веселей. Вскоре мы вдвоём сидели под сводом глины в яме и грелись друг возле друга. Человек и собака - как равные перед богом существа: оба бездомные, оба голодные, промокшие, оба бесправные, никому не нужные. Мне до слёз обидно и жалко и себя и собаку, что я заскулил по собачьи. Собака смотрели на меня сочувственно и пытаясь меня успокоить, пожалеть по-собачьи, лизала мне лицо, слизывая горькие слёзы на щеках. Вскоре я действительно успокоился и согрелся сидя в обнимку со своим новым другом и даже немного вздремнул.

Под вечер дождь перестал идти и я решил - будь, что будет - на ночь идти в село. Когда стемнело я убедившись, что ничего подозрительного нет, вошел тихонько в хату и залез на чердак в сено и тут же уснул. Так спине пролежал там не шевелясь целые сутки. Хотел рано утром уйти, но проспал, а днем вылезать боялся, боялся даже пошевелиться, чтоб не обнаружить себя. Пришлось терпеть до темна, пока все не уснут. Видимо, когда зашел в хату, а затем поднялся по лестнице н на сеновал, бабка Агрипина всё-таки слышала, хоть и не подала голоса, потому что днём на сеновал залезли бабка и её племянник - парнишка лет двенадцати и стали вилами скидывать сено для коровы или для козы - что было уже не помню. Кололи вилами прямо со мной рядом, того и гляди проткнут вилами живот, у меня хватило выдержки не пошевелиться и себя не обнаружить, хотя кто знает, может они увидели меня и, убедившись, что это не вор, покинули чердак сделав вид, что ничего не заметили. Как бы то ни было, но покопавшись и поворошив сено, они ушли не оказав ни слова, а я продолжал не шевелясь лежать, то впадая в забытье, то просыпаясь до темна.
Переночевав в посадке, утром рано двинулся в путь. Еще ночью, страдая от бессонницы я решил, от греха подальше, идти пешком по лесопосадкам, вдоль железной дороги в Ромодан, что в двенадцати примерно километрах от Кибинцив. Ромодан это узловая станция, там всегда хороший базар и можно будет подкрепиться - деньги у меня были. Как известно, полтавская область находится в лесостепной зоне - кругом голая степь с балками, где в основном и растёт лес. Перед самой войной началось насаждение лесозащитных полос от суховеев. Как правило, такие посадки производились по обе стороны от железнодорожных линий и шоссейных дорог.

Утро было хорошее. День обещал быть жарким, безветренным. Идти было легко, дышалось хорошо, ничто не предвещало беды. Отойдя кило метров семь от Кибинцив, перейдя по железнодорожному мосту небольшую речку, я увидел на другой стороне из посадки выходящего милиционера, а затем друг за другом вышло ещё человек пять. Я сразу понял, милиция здесь оказалась не спроста и что эта встреча не предвещает мне ничего хорошего. Я метнулся на другую сторону насыпи, в надежде что меня не заметили и мы разойдёмся красиво, но и с другой стороны из посадки выходили милиционеры. Ещё был шанс от них убежать бросившись назад через мост и далее в посадку, а там ищи свищи ветра в поле. В последствии я понял, что сделал ошибку, что именно так и нужно было поступать. Убежать можно было легко, так как я находился на насыпи у самого моста, а милиционеры находились внизу крутой насыпи и в пятидесяти метрах от меня. Чтобы вскарабкаться в сапожищах на насыпь им пришлось бы затратить много, энергии.

Мою осторожность притупила мысль, что так как милиция идёт с Ромодана, следовательно о наших делах в Кибинцях знать не знает. Да, откровенно говоря, не хотелось возвращаться обратно, ведь уже с пройдено больше половины пути. Короче, я решил, что меня не задержат, а что иду по посадке, так в этом никакого криминала нет. Просто идти не так жарко, да и живу я не далеко. Но оказалось милиция вышла из Ромодана, получив приказ задерживать всех, кого обнаружат в посадках на всём пути к Полтаве. После голодного года в посадка скрывалось много различного люда: беспризорники, бродяги и целые семьи бездомных людей, которые жили в посадках и кормились из колхозных полей и деревенских огородов и садов.

Меня поманили пальцем, когда я подошел, набросились не говор ни слова, на меня с побоями и руганью. Видимо я был первый, кого и им удалось задержать, на ком они излили всю свою злость, за то что их послали в жаркие дни идти аж до самой Полтавы вдоль ж/д линии вылавливать, таких вот как я, бродяг. Затем поднялись все на нас сыпь и стали бросать меня с насыпи, вдвоём взяв за руки и за ног и раскачав, по счёту три бросали вверх, соревнуясь, кто дальше бросит. Старались бросить так, чтобы я упал на спину и зашибся, а я, как на зло им, переворачивался в воздухе и каждый раз приземлялся на руки и ноги, тем смягчая падение. Прокатившись по склону до самого низу, я поднимался как ни в чём не бывало и хоть получал при падении ушибы, не подавал виду, что мне больно и не плакал.

Наконец, один из них, видимо старший, остановил садистское соревнование, но на этом моё испытание не кончились. Меня поставили на край, нависшей над серединой речки, шпалы и один из милиционер ров вынул из кобуры наган. "Считаю до трёх, если не признаешься во всем, что ты делаешь в посадке, кто ты, откуда, куда идёшь и где твои кореша и т.д., стреляю. Ты знаешь, мы шутить не любим". К тому времени я был воробей стреляный и дешёвый приём, рассчитанный на слабонервных, на меня сильного впечатления не произвёл. Уж чего-чего, а стрелять без суда и следствия, да ещё при свидетелях, не станет, подумали, как будто бы готовый ко всему, закрыл глаза. После счёта "два " послышался голос "доброго" милиционера – "отставить!" Комедия окончилась, меня повели с собой.
Сначала я шел впереди, меня предупредили, что если стану убегать - будут стрелять. На одном из переездов нам повстречался на подводе мужчина знакомый из Кибинцив.  По моей просьбе, милиционеры задали ему, относительно меня, несколько вопросов, мужчина подтвердил, что я действительно из Кибинцив, там живу и работаю на спиртзаводе, это не далеко отсюда. После этой встречи меня перестали строго караулит и постепенно даже стали поручать то там, то здесь, куда им особо не хотелось заглядывать. Я чтобы постепенно войти к ним в доверие делал вид, что добросовестно выполняю их задания, обращаю их внимание даже на незначительные приметы пребывания людей: примятая трава, огрызки, остатки еды, валяющиеся тряпки, бумага… Но когда, в овраге, примыкающему к посадке, я действительно обнаружил в яме, где брали глину, женщину с ребёнком, испуганно притаившихся на узлах с барахлом, я крикнул, что здесь никого нет.
В Кибинци, вернее на станцию, пришли, когда солнце уже нещадно палило. Милиционеры зашли пить воду в пристанционный дом, а я воспользовавшись случаем, решил, что настало время от них удрать.

Несколько дней я жил в гаю недалеко от кирпичного заводика в построенном из зелёных веток шалаше. Вскоре ко мне присоединились Владимир и Михаил приехавшие из Лубень, куда они ездили поступать в ремесленное училище. Иногда мы ходили через ж/д насыпь на кирпичный заводик, где жила одна семья, как спустя годы я узнал, это была родня кузнеца Ефима со спиртзавода, у которого я некоторое время работал подручным молотобойцем, примерно с полгода и даже один месяц его замещал, когда он был кажется в отпуску. В семье, на кирпичном заводе, было несколько детей, в хате - нищета, но нас жалели и старались подкормить хоть чем-нибудь. Видимо слух о нас бедолагах дошел и до них. Вскоре мы стали замечать, что по насыпи стали проходить и проезжать на велосипеде подозрительные личности, бросающие взгляды по сторонам. Вскоре наши опасения подтвердились. Сначала нам встретилась девушка, одна из наших подруг и рассказала, что нас ищут, особенно после того, как кто-то убил к кривоногого опера, который нас задерживал. Затем "случайно " в гаю нам повстречался сам кузнец (добрейший был человек). Он подтвердил, что в убийстве опера подозревают нас четверых и особенно меня. Стало очевидным, что больше нам здесь оставаться нельзя. Мы решили разъехаться по своим делам. Пятнадцатого августа мне нужно было ехать в Миргород получать паспорт.
Я боялся, что в Миргородской милиции все про меня известно и я могу оказаться в капкане, но делать было нечего, пришлось рискнуть – без паспорта всё равно далеко не уедешь, возраст уже не тот, чтобы куда поступить нужны документы, паспорт. Решил, будь, что будет, поеду за паспортом. И потом ведь никому здесь неизвестно, что я должен в миргородской милиции получать паспорт. Мне ребята говорили, что нужно рублей двадцать пять дать на "лапу", но денег у меня уже не было, наверное и к лучшему. Паспорт, наконец, был получен. Всё оказалось проще, чем предполагалось, но сколько нервов при ожидании мне стоило сам бог знает.

С этого момента у меня, как бы выросли крылья. Теперь то я могу ехать куда хочу и устраивать свою жизнь как хочу. Не беда, что все, что в паспорте написано, кроме фамилии и имени (да и то нет сто процентной уверенности) -вымысел чистой воды. Но что поделаешь, если точных сведений нет, а соответствующие графы в паспорте нужно чем-то заполнить. Не может же паспорт быть пустым. Отчество Николаевич я придумал себе ещё во втором классе. Сначала хотел взять себе отчество Васильевич, нравилась первая буква "В". Затем решил, раз не знаю, а звать Мыкола, то пусть и отчество будет Мыколаевич. День рождения пятнадцатого августа написали в милиции, в день получения паспорта.  Год рождения, дали на комиссии в Сумском детприемнике-распределителе еще в сорок третьем году. Место рождения придумал сам, когда подавал заявление на получение паспорт село, район и область я знал.


8.

Получив паспорт я поехал в Кременчуг, поступать в художественное ремесленное училище на альфрейщика-живописца. В Кременчуге среди развалин я в центре города, я быстро нашел чудом сохранившееся небольшое двухэтажное красивое здание ХРУ. Конкурс оказался очень большой, выбирали альфрейщиков, всего две группы, пятьдесят человек, а заявлении подало около трехсот. Меня поразила и зачаровала картина - панно в вестибюле училища, конный поединок русского воеводы с татарином, как оказалось выполненный недавно мастером училища прямо на стене и называлась альфрейной работой. Я решил во чтобы-то ни стало учиться на альфрейщика-живописца. От других специальностей я отказался, когда по конкурсу я не прошел на альфрейщика, потом правда пожалел, но было уже поздно.
Экзамены выдержал все на "пять", но меня не зачислили. Кроме всего прочего одной из основных причин, я больше чем уверен, явился случай моей встречи с директором художественного училища на городском рынке, где я промышлял в свободное время.

Я помогал разгружать помидоры, арбузы и другие овощи и фрукты. Всем нуждающимся в этом за небольшую плату, чаще всего мне платили натурой - том, что разгружал. Однажды после такой работы, усталый, насытившись, я задремал на солнышке прямо на крыльце одного из амбаров. Очнулся от дремоты от того, что почувствовал на себе чей то пристальный взгляд, оказалось, что это сам директор училища, как потом я узнал, когда встретился в училище с ним. Он меня узнал, подозвал к себе и спросил – "это я вас видел на базаре?" Я кивнул головой и потому как директор осмотрел меня с головы до ног, понял, что со мной все решено, в училище мне дорога закрыта. Что мог подумать обо мне грязном, босоногом, спящем прямо на базаре среди беле дня, прямо на грязно цементном крыльце?

 Что таким оборванцам лохматым не место в училище, тем более беспризорнику с детдома даже если он и способный, лучше не рисковать. Ко всем моим бедам прибавилась ещё одна.
Общежития на время поступления, мне не дали и мне приходилось ночевать где придётся. Хорошо были ещё тёплые ночи. Один раз был дождь и я приглядел, еще днём, разбитую во время войны, наверное, бывшую школу с большими окнами, но без рам. Потолки на нижних этажах кое- где были целы, так что от дождя можно было укрыться и от ветра тоже. Но чаще я любил спать на траве под деревьями в небольшом сквере, недалеко от танцплощадки. С вечера, как только начинались танцы, я устраивался на траве, слушал музыку и смотрел на танцующие пары, на время забывал о всех своих невзгодах. Становилось на душе спокойней и не так сиротливо. Танцы заканчивались, все расходились и я засыпал устроившись на траве и моля бога, чтобы не было ночью дождя. Однажды проснувшись утром я оказался без заработанных на разгрузке денег - около ста рублей. До сих пор не могу понять, каким образом у меня вытащили деньги из внутреннего карманчика, специально пришитого внутри штанов и не имеющего выхода наружу? В него можно было залезть только когда снимешь штаны. Разреза на штанах не было, а то, что я засыпал с деньгами в кармане - точно, перед тем как уснуть я их прощупывал. Обычно я спал очень чутко, настороженно и должен был услышать если б меня обкрадывали. Жалко было денег, с трудом заработанных, но желание узнать, как были украдены деньги, что я не слышал, у меня поражало настолько, что отвлекало от всех других мыслей. Если действительно деньги вытащили, то это был высший класс мастерства.

9.

Кроме того, что Кременчуг в то время находился весь в развалинах, почти не было дома полностью целого, особенно в центральной его части, он заполнился мне тем, что славился своей табачной фабрикой, выпускающей хорошие папиросы и своей футбольной командой, игру которой мне довелось с удовольствием смотреть, правда, другого удовольствия у меня не было. Но вот вступительные экзамены позади. Как и ожидалось, не смотря на то, что все экзамены сдал на отлично, меня не приняли в училище. Потерпев фиаско и забрав документы, я ещё дня два оставался в Кременчуге, бродил по городу, побывал на Днепре, даже съездил за Днепр в город Дзержинск и пытался, от отчаяния поступить в ремесленное училище металлистов. Но набор уже был закончен – сказали, что я опоздал. С горьким мыслями и страшной обидой я смотрел с завистью, как ребята выходят из столовой сытые, беспечные. От того, что в вестибюле, где я находился в это время, вкусно пахло борщом и кашей с котлетами, которые я забыл уже когда ел, мне стало плохо, у меня закружилась голова и я оказался в голодном обмороке. Очнулся сидящим на ступеньках крыльца, ведущего на второй этаж в окружении ремесленников, жалеющих и расспрашивающих друг друга в чём дело, что случилось. Неожиданно для себя из моей груди вырвался звук похожий на стон и слезы навернулись на глаза - не люблю когда меня жалеют. Я думал, почему я такой несчастливый, почему мне всё время не везёт? Куда не сунусь – от ворот получаю поворот. Видно не судьба была мне стать металлистом. В последствии я понял, что желание поступить в РУ на металлиста было мимолётным от- отчаяния и радовался, что меня не приняли.

Сейчас, когда пишу эти строки, самому не верится - неужели все это было, неужели это не мой вымысел, а чистая правда? Человек был доведён до звериного состояния, не имея средств к существованию, крыши над головой, к тому же все его попытки куда-нибудь пристроиться, терпели неудачу. В таких случаях обычно люди либо идут воровать, либо кончают жизнь самоубийством. У меня таких мыслей не возникало, я верил, что всё должно наладиться в жизни и стремился к лучшему. Видимо я обладал большим чувством собственного достоинства, что очень любил жизнь. Главное, чтоб была уверенность, что все плохое в жизни временно, чтобы была цель, а следовательно и смысл жизни. Чем цель больше и крепче воля её достигнуть, тем лучше. Плохое, когда оно позади, оказывается интересным и даже возвышающим тебя в собственных глазах, по крайней мере есть с чем сравнивать настоящее, чтобы оценить его по достоинству.

Пока же я бродил по городу голодный с одной единственной мыслью в голове - чего бы поесть и где взять. Уже прошло дня три после того, когда я ел хлеб. Мне можно сказать, тогда крупно повезло. Это было перед тем, как я забрал документы из училища. Вечером, проходя по коридору, в куче бумаг в углу я увидел целую круглую буханку ржаного хлеба. Как она туда попала мне было всё равно, гадать было некогда. Оглянувшись, чтоб никто не видел, я взял её и с сунул под рубашку, живот сразу заметно оттопырился. Еще задержит кто, подумают, что своровал у кого, попробуй докажи, что нашел в куче мусора целую буханку, никто не поверит. Нужно от находки избавиться как можно быстрей, опять же жалко расставаться. Зашел в туалет и со всей силы выбросил буханку в раскрытое окно. Буханка перелетев дорогу, шлёпнулась на пустыре в траву. Затем вышел и долго в темноте искал и, наконец нашел выброшенный хлеб и тут же стал его разламывать. Но не тут -то было. Так вот оказывается в чём дело, почему её выбросили, - хлеб настолько закаменел, что его нельзя было резать ножом. И всё же, потихоньку, мало-помалу, я погрыз, пока не "заморил червячка". Остальное спрятал до утра в сырой от росы траве.

Выдавая документы в канцелярии училища, меня пожалели, что с пятерками и не взяли, и посоветовали поехать и поступить в аналогичное художественное училище в городе Львове. Я тут же решил попытать счастья и поехал в Львов. Если и не поступлю, то куда-нибудь устроюсь там, подумал я, вспоминая голодную зиму. Именно в Западную Украину, во Львов ехали люди за продуктами, чтобы не умереть с голоду. Значит там с голоду не пропадёшь, рассуждал я.

10.

С Кременчуга в Кибинци возвратился на товарняке поздно вечером. В Кибинцях товарняк не останавливался и пришлось мне прыг гать на полном ходу. Прыгнул неудачно, на твёрдый грунт. Меня по инерции несколько раз перевернуло, и я сильно зашиб грудь. В нагрудном карманчике у меня было зеркальце в металлической оправе, так оно сломалось напополам. В Кибинцях я долго оставаться не собирался, нужно было только забрать свое богатство -все то, что успел спрятать в погребе. Оказалось, что напрасно я сюда ехал. Сундучок мой плетённый, ещё с детдома, оказался почему-то в-хате. Ни вещей, а тем более денег нет. Моя любимая, из тонкой шерсти рубашка, цвета табачного - подарок американцев, по чему-то оказалась у племянника бабки. Я понял, что это дело рук племянника. Бог с ним, что упало то пропало и спросить не с кого и шум поднимать нельзя. Взял я фуфайку, да сапоги старые, да в ту же ночь и уехал в Лубны, в надежде в последний раз повидать своих товарищей: Михаила и Владимира, но застрял в Ромодане.  В стороне от станции увидел пылающий костёр, вокруг костра сидело несколько человек, таких же как и я бродяг - греючись, коротали ночь.

Было начала сентября и ночи стали прохладными. Узнав, что до утра поезда до Лубень не будет, я направился к костру погреться. Подошел, смотрю ребята играют в карты. Меня пригласили сыграть в очко. Я сказал, что вообще-то я в карты играть не люблю, это во-первых, а во-вторых, у меня нет денег. И тут я пожалел, что подошел на огонёк - почти все они были босыми и тянули свои озябшие ноги, избитые до крови, в болячках к огню. Я понял, что с сапогами придётся расстаться, хоть они были сильно истоптаны и немного рваные, всё же ноги не зябли по ночам. Про себя подумал - лучше уж я проиграю в карты сапоги, чем они у меня их заберут, да ещё и отлупят. Вон их какая орава, небось и с ножами. Мне будет не отбиться и помочь не кому. И зарезать не долго. Со шпаной лучше не связываться.

Одним словом, днем в Лубны я поехал без обуви. Из Ромодана я выехал на пассажирском поезде, использовав "крайний" метод, который я обычно применял, когда почти невозможно выехать со станции из-за большого количества милиции на перроне. Этот метод заключался в том, что я выскакивал из-за какого-либо укрытия в тот момент, когда поезд начинал движение и нырял под вагон, цеплялся там за что-нибудь и садился на трубу, проходящую вдоль всего вагона и служащей для предохранения от попадания человека под вагон. Сейчас ж/д вагоны изготовляют без таких труб. Сидеть на трубе очень неудобно, но одну небольшую остановку, если очень надо, вытерпишь. Сидишь полу лёжа, голова и туловище находятся под вагоном, а ноги торчат снаружи. До этого я уже несколько раз ездил таким макаром, но на этот раз меня чуть-чуть не сшибло при проезде через переезд. На переезде с двух сторон дороги, недалеко от линии были вкопаны в землю рельсы-столбики, вот за эти столбики я чуть было не зацепился ногами, торчащими перпендикулярно вагону. В последний момент увидел грозящую опасность и успел убрать ноги в сторону.


Приехав в Лубны, я первым делом пошел искать ремесленное училище, чтобы повидаться, может быть в последний раз со своими друзьями В. Дунаевым и М. Дрыгой, перед тем как уехать во Львов. Hо повидаться так и не удалось - уже не помню по какой причине. Посмотрев расписание поездов, пошел бродить по древнему городу. К вечеру сильно проголодался и тут, как назло, а может кстати, моё обострённое обоняние учуяло запах жаренного мяса. По всё усиливающемуся запаху я определил дом дачного типа, а затем и место откуда источался невероятно аромат, аж сильней засосало под ложечкой. Источником аромата являлась застеклённая веранда с открытой форточкой. В темноте я проник на веранду и унёс с нее чугунок со свежими, ещё тёплыми шкварками.

Пошел дождь и я вспомнил, что неподалеку городской рынок (базар). На базаре, спрятавшись под прилавок, я съел почти всё содержимое чугунка и тут же уснул под стук дождя, сладким сытым сном. Ночью меня разбудил милиционер. Я наврал ему, что приехал поступать в здешнее ремесленное училище и для пущей убедительности, назвал адрес училища и назвал своих друзей, которые туда поступили, а я, дескать, опоздал - набор закончился и показал паспорт. А то, что сплю на базаре, так идёт дождь, а здесь сухо, остановиться было не у кого, нет денег. Я боялся, что милиция меня нашла из-за шкварок, но оказалось, что про пропажу чугунка со шкварками они ничего не знали. Когда спросили про чугунок, стоявший рядом со мной, я сказал, что когда я сюда пришел он был уже здесь. Наверно какой-нибудь барыга забыл.

Милиционеры не стали со мной возиться, ушли, взяв с меня слово, что больше меня здесь не увидят - уезжай домой, кинули на прощание. Решил добираться до Львова, авось там повезёт с обустройством своей жизни. Я знал уже, что наборы в учебные заведения закончились, все-таки решил попытать счастье - попытка, не пытка. Терять мне было нечего, съезжу, по смотрю что да как. Поехал. Пришлось в буквальном смысле добираться на перекладных, то на крыше вагона, то на подножке, то под вагоном, то в тамбуре, но только в вагоне ехать не приходилось, если только в товарном. Помимо того, что не было денег и я все эти последние дни сильно голодал, прибавился холод - сильно, особенно в ночные часы, мёрзли ноги.

11.

Особенно запомнилась станция Казатин, которую гастролёры называли воротами на Запад. Там на каждый поезд следующий на Запад, делалась облава. Поезд выезжал со станции и пройдя с километр, останавливался в таком месте, что по обе стороны его были крутые высокие склоны без единого кустика. Сверху над поездом проходила дорога, был перекинут мост, на котором стояли постовые и видели все, что происходило внизу. Когда поезд останавливался, к нему с обеих сторон сверху спускались милиционеры и начиналась проверка документов. Всех безбилетников, подозрительных лиц и прочих "незаконников " задерживали, строили и уводили на станцию разбираться. Очищенный поезд, после соответствующего разрешения старшего начальника, продолжал путь дальше. Вместе с другими задержанными нарушителями меня привели в отделение ж/д милиции. На допросе я рассказал, что еду во Львов поступать в художественное ремесленное училище по совету экзаменационной комиссии такого же училища в г. Кременчуге, где я сдал экзамены на отлично, а меня не приняли из-за перебора - всего нужно было только пятьдесят человек, а на одни пятёрки сдало экзамены больше. Рассказал всё честно, ничего не скрывая, показал даже рисунок и акварель, которые всё это время держал у себя за пазухой, от чего они изрядно помялись и пропитались потом. Сказал также, что еду без билета потому, что нет денег даже на хлеб, не то что на билет. Меня отпустили, но предупредили, чтобы больше без билета не ездил. Мысль, чтобы как-то достать денег на билет, я отбросил сразу и решил, не теряя времени, снова попытаться проскочить эти "чёртовы ворота" на Запад. Такая фильтрация желающих проехать в Западную Украину меня ещё подзадорила и заинтриговала.

У меня появился небольшой опыт, в первой попытке уехать я заметил, что всех губит пресловутая паника, на которую поддался и я. На первом же поезде я снова поехал, но теперь уже не на подножке, как раньше, а на крыше вагона. Во время облавы я не стал пытаться убежать, слезать с крыши, а лег на крыше, распластался так, что снизу меня не было видно. Опыт помог, я сообразил, что в панике все соскакивали с вагонов, пытаясь убежать, милиция на этом и играла - им ненужно было лезть на подножки, на крыши, все сами попадали в их руки. Мне в моём положении, требовалась только большая выдержка и немного везения. Стоило лишь постовому с моста крикнуть и моя затея бы рухнула, но к счастью, я находился далеко от моста и поэтому, наверно, всё обошлось. Через несколько, кажущихся вечностью, минут, поезд тронулся дальше. "Чертовы ворота" остались позади. Я перешел, можно сказать, Рубикон.

Далее приходилось несколько раз отставать от своего поезда, ехать то на товарняке, то на пассажирском, но особых происшествий больше не было, разве только то, что однажды пришлось позаимствовать у одного "западника" - местного парня - немного еды. Не помню уже на какой станции, где-то в районе Тернополя, я вскочил в тронувшийся поезд, ехавший в нужном мне направлении. В тамбуре оказался парень с большим сидором. Я к тому времени, ничего не ел, наверное, дня полтора. Сидит парень в углу на сидоре исподлобья на меня посматривает, как дикий зверёк в капкане. Понимаю, что парень меня боится. Вид у меня – далеко не интеллигентский, а как известно, встречают по одёжке. Как назло он начал вскоре есть. Раскрыл сидор, вынул кусок толстого сала, хлеб, бутылку молока, с пяток яиц, лук, помидоры, яблоки и всё это разложил на газете. Еды было на троих. Я уже было по думал, что меня пригласит к трапезе, но не тут то было. Чавкал, чавкал с полчаса и начал укладывать недоедки обратно в мешок. Меня обуяла ненависть и злость к этому парню. Меня качает от голода, а он сволочь обжирается и даже из приличия, не подумал меня угостить. Ну, думаю, гад не дождётся, чтобы я у тебя куркуля просил милостыню. Раз ты не разумеешь нашего, советского коллективизма, я тебя проучу, преподам урок. Ни слова не говоря, я выдернул из под него сидор, вынул начатый каравай хлеба и разрезанный на несколько долей, кусок сала, разделил всё пополам. Половину отдал ему. Он было начал возникать, но я на него прицыкнул, используя блатной жаргон и угрожающий вид. На том инцидент и закончился. Разговор перешел постепенно в мирное русло. Подкрепившись, я стал добрее, а парень стал разговорчивей. До самой следующей остановки, где он и сошел с поезда он пытался меня задобрить, дескать, он и хотел угостить, но не решился. Нет он не скупой, просто ему мама наказывала, чтоб ел только сам и некому не раздавал и, потом, он и не предполагал, что я такой голодный - воистину, сытый голодному не верит. Теперь я думаю, правильно ли нас воспитывали? Может от того мы, наша страна, страна социализма такие бедные, что раздавали все налево и направо, помогая всем нищим и обездоленным во всём мире? Воспитывали в социалистических странах людей правильно, другое дело, что нашей добротой пользовались в корыстных целях - не дашь, пеняй на себя.

По всему чувствовалось, что я нахожусь уже, как бы в другой стране, в Западной Украине и люди какие-то не такие и говорят не так, как у нас – вроде бы понятно, но на смешанном польско-украинском. Дома больше под черепичной крышей и т.д. Под стук колес, когда сытый, хорошо мечтается. О чём только не передумаешь за целый день.
Не знаю почему, но за себя я не так переживал как за своих друзей. Как там они устроились, довольны ли? Хоть бы теперь судьба над ними смилостивилась. Боже, сколько досталось этим парням в жизни. Чего только не довелось им испытать в свои шестнадцать лет, а ведь хорошие по сути ребята.  Любили труд и умели хорошо работать. Любую работу выполняли безоговорочно и добросовестно, не требуя ничего в замен, при этом будучи голодные, раздетые, вшивые, никому не нужные, беззащитные, как дети. Если с Михаилом и Владимиром я расстался перед тем как как уехать В Кременчуг и знал куда они намерены поступать, то Ивана Первомайского последний раз я видел сидящим на полу рядом с собой после нашего задержания. С тех пор никто из нас его не видел и неизвестно куда он пропал. Думаю, что Иван устроил свою жизнь хорошо, судя по его характеру, склонностям и уму. Мужик он хозяйственный, себе на уме, бережливый, чистоплотный. С него мог бы выйти отличный портной. И вообще, он способный и очень хитрый, закрытый Такие люди обычно хорошие семьянины, живут хорошо, имеют хорошую специальность, машину, дачу и в этом видят и всерьез воспринимают, своё счастье. Не исключено, что Иван закончит институт, станет большим начальником или ученым. Так примерно я рассуждал пока, незаметно для себя, уснул.

Проснулся, когда поезд подъезжал ко Львову. День обещал быть солнечным, тёплым. Как раз проезжали мимо высокой горы, как потом я узнал называемой "Подзамче" и станция называлась "Товарная-подзамче". Наконец-то я доехал туда, куда так стремился, всем своим сердцем. Сердце забилось сильнее, как перед экзаменом, который мне ещё предстоит сдать. Что день грядущий мне готовит?