Столкновение

       Стена. Окно. В разрывах серых облаков бледное небо.
       Ощущение необратимости происходящего (вероятно, ошибочное) хуже, чем то, что происходит.
       Небо становится ярче. Облака уходят.   
       В палату вползает рассвет. Кусок неба и окне розовеет, розовое растекается, дробя серый цвет на мелкие осколки, которые, дробясь вновь, становятся мельче и мельче.
       Я утешаю себя: мне же сказали - это не навсегда, скоро все будет как раньше.
       Я возражаю себе: они врут, им просто жаль меня, как раньше уже не будет.
       Раньше - до того, как это случилось.
       Как это случилось, я не помню.

                ***

       Я проснулась, поднялась на локте, посмотрела на часы. Скоро Симферополь. До троллейбусной станции (мне сказали) два шага; час сорок - и я в Алуште.
       Я ни разу не была в Крыму осенью. Я давно не была в Крыму.
Поезд замедлил ход.
       "Джанкой", - подумала я. Спать не хотелось. Я свесила голову вниз, поискала глазами туфли, хотела спуститься, накинуть кофту и выйти в кори-
дор; но посмотрела на нижние полки, на полку напротив - все спали, и опять легла.
       Перед моим вылетом Маркрид сказала - будет не так просто вернуться и привыкнуть там жить. "Будет непросто тебе, - возразила я. - В неотапливаемой квартире без горячей воды, без газа, с электричеством на два часа в сутки."
       " Осенью я, наверно, переберусь к родственникам. Поживу у них до весны."
       Возможно, она говорила это, чтоб успокоить меня - хотя у нее и вправду недалеко от города - в деревне - были родственники, несколько раз они передавали нам продукты.
       Я все время предлагала Маркрид лететь, со мной.
       " Это же не насовсем, - говорила я. - Захочешь - вернешься."
       " Покинуть, чтобы вернуться? В моем возрасте не покидают, а возвращаются."
       На все мои доводы (весьма разумные) она отвечала - одну такую зиму она пережила, переживет и вторую - если не уедет; она тут родилась и выросла, она тут жила, здесь похоронены ее родные, тут и она умрет. Я (искренне) говорила, что ей еще рано думать об этом; к тому же мне казалось несущественным, рядом с чьей могилой умирать (этого я ей не говорила).
       Она убеждала меня вернуться к себе без нее, а я уже мысленно была там (не у себя, а именно - "там") - с ней ли, без нее ли; со многим здесь я, может, и смирилась бы, но отсутствие горячей воды и невозможность нагреть ее в достаточном количестве вызывали у меня злобное бешенство, которого я в себе не подозревала. Иногда мне казалось, что за полчаса, проведенные в ванне с горячей водой, я готова на невообразимые злодеяния. Нередко меня преследовало навязчивое видение - я открываю кран, подставляю под воду руку, вода горячая, едва не кипяток; все остальное становилось несущественным - учеба, оценки, книги, очереди, вечерние встречи на скамейке - все меркло и уходило, смываясь, как рисунок мелом, под напором льющейся воды. Я не знала, объяснялось ли это моей мелочностью, из-за которой я грезила о пустяках и не обращала внимание на главное; или пустяки не были пустяками; или же главное (то, что должно было быть главным) вовсе им не было.
        В первый год после окончания школы я поступала на биофак и недобрала два балла; я избегала встреч со своими подругами, ставшими студентками, старалась не попадаться на глаза знакомым; на следующий год я подала документы на факультет, где был наименьший конкурс, и после поступления сказала всем, что нашла себя - именно здесь, а не в биологии, поэтому вполне закономерен мой прошлогодний провал. Я не пропускала занятий и хорошо училась - не потому что интересно, а потому что так привыкла. Получив диплом, я должна была устроиться на работу, где, вероятно, продолжала бы так же добросовестно и аккуратно выполнять то, что от меня требовалось. В глубине души я оставляла лазейку - можно отработать три года и сменить специальность, и никогда не позволяла признаться, что я себе лгу. Все мои подруги встречались, расставались, выходили замуж; я была одна; какое-то время это было для меня естественным, потом - ущербным, главным образом - из-за калейдоскопической смены лиц, толпящихся вокруг моей ближайшей подруги. Меня раздражали ее советы, которых я у нее не просила и которые казались мне неприемлемыми. ("Каждый, как ни крути, живет по общим законам, одинаковым для всех, не воображай, что ты исключительная", - твердила она); тем не менее, в основном из-за этих советов и выбранной ею позы наставницы, я не уклонилась, как обычно, от подвернувшегося знакомства. Он не был мне противен, мною двигали любопытство и желание избавиться от ее опеки. Разумеется, я ничего ей не сказала, и она по-прежнему повторяла: "Все равно, рано или поздно, начнешь делать то, чего от тебя ждут, даже если хочешь делать другое". (Но это уже не раздражало).
       Возможно, помимо ненормальности нашего теперешнего быта, к возвращению меня подтолкнуло и то, что появилась надежда на изменение - в чем-то; все шло, как должно: я окончила учебу с "красным" дипломом и работала по специальности, мною были довольны и собирались повысить; я по-прежнему встречалась с ним в совершенно не подходящих для этого местах, он заговаривал о женитьбе; я боялась, что соглашусь и тогда будет так же происходить то же самое, только теперь официально санкционированное, и не на скамейках в парке, а дома. Мне казалось - я уеду отсюда и все каким-то чудесным образом переменится.
       После Чернобыля мама (иммунолог, она не разделяла оптимизма официальной версии) настояла, чтоб я немедленно вылетела к ее двоюродной сестре в Ереван и осталась там. Мы ужились. Мама уговорила меня не возвращаться и, прилетая в отпуск или время от времени в командировку или на выходные, уговаривала подождать еще немного. Она не сообщала мне о своей болезни - чтоб не волновать меня, чтобы я не приезжала из-за нее и мне не пришлось дышать грязным воздухом и есть грязные продукты. Маркрид, несмотря на мамины запреты, все-таки сказала мне. Через день я вылетела; из аэропорта поехала в больницу, ее выписывали; мы вместе вернулись в новую квартиру, которую она ждала полжизни и в которой прожила четыре дня - три до отправки в больницу и один после выписки. Мама попросила меня не возвращаться сюда ("Ну разве в самом крайнем случае"). Она не предполагала, что крайний случай наступит так скоро.


       Я вернулась.
       Здесь несколько лет никто не жил.
       Я прошла в ванную, открыла красный кран и подставила руку под воду - едва не кипяток. Я испугалась, что чудо сейчас кончится, разыскала порошок, щетку и заторопилась мыть ванну. Пока она наполнялась водой, я ходила из кухни в комнату и трогала батареи. Горячие. Сегодня утром по радио передали, что ожидается похолодание. Я представила Маркрид в неотапливаемой квартире. Я дала ей телеграмму из аэропорта, не будучи уверена, что телеграмма дойдет до адресата. Сначала я пыталась дозвониться, но телефонная связь, как обычно в последнее время, не работала. Впрочем, в этой квартире нет телефона. Есть газ, электричество, горячая вода.
       Два или три дня я никуда не выходила, скребла, мыла, чистила, наводя порядок. Из аэропорта я ехала автобусом ночью, окна комнаты и кухни смотрели во двор; когда я впервые вышла днем за продуктами, меня ошеломил поток людей и транспорта. Все магазины работали, и я никак не могла решить, куда мне нужно (я отвыкла от выбора, и необходимость его сделать меня угнетала), а, войдя в магазин, была озадачена ассортиментом.
       На обратном пути я немного заблудилась и возвращалась другой улицей, вдоль которой росли каштаны. Я шла и соображала, что меня удивляет, и только у дома поняла - ни одно дерево не было срублено. Если срубить все деревья, их надолго хватило бы на обогрев. Я вспомнила о тех, кто в этом нуждался - там; и прикидывала, кому нужнее, кому в первую очередь, а кому можно потом, и никак не могла решить: получалось - всем нужно в первую.
       Я оставила сумки в коридоре, пошла в ванную, открыла красный кран и подставила руку под воду. Вода была чуть теплая, что меня раздосадовало. Я вымыла руки и оставила кран открытым, чтобы вода нагрелась. Я снимала высохшие полотенца, когда услышала шаги в коридоре. Я вышла из ванной. Проверила, заперта ли дверь - заперта, закрыты ли окна - закрыты, дверь на балкон - да, закрыта; но вернувшись в ванную (вода уже нагрелась), тут же опять услышала шаги за стеной. Я сказала себе, что дверь от ванны закрыта, льется вода, на голове у меня резиновая шапочка, никаких звуков за дверью я слышать не могу, даже если б они и были - а их не было.
       "Ты выдумываешь", - сказала я своему отражению в зеркале. Но вечером, укладываясь спать, я, упрекнув себя за расточительство, оставила включенным свет в коридоре, так было спокойнее.
       На следующую ночь я оставила включенным и радиоприемник. А утром поехала на Главпочтамт, надеясь, что телефонная связь все-таки действует несколько часов в сутки, как раньше, - рано утром или поздно вечером. Я хотела попросить Маркрид приехать сюда, хотя бы на время иначе мне придется вернуться к ней. Там все было, хоть и плохо, но привычно-накатанно, здесь - не было ничего. "Ты права, - скажу я ей, - это совсем не просто".
       Разговор не состоялся.
       Я вернулась домой около полуночи. В коридоре горел свет. Мне казалось, что я его выключила.
       Постояла.
       Конечно, забыла выключить.
       Я вошла и заперла за собой дверь. Тишина навалилась со всех сторон. Я включила радио, телевизор, радиоприемник, зажгла свет и комнате, кухне, но это был только фон - для чего-то. А чего-то не было.
       Я выключила свет и уставилась в окно, надеясь увидеть во дворе жильца, выгуливающего собаку или страдающего бессонницей. Никто во дворе бессонницей не страдал и собак не выгуливал. Ни единой живой души.
       Я зажгла свет, села за письменный стол и вынула из верхнего ящика толстый коричневый конверт, в котором хранились перетянутые резинками в пачки письма. До сих пор я не решалась к ним прикасаться. Одни были написаны маминым почерком, другие - незнакомым, мелким, но очень разборчивым, они адресовались маме. Я выхватила взглядом несколько строк из письма и, словно обжегшись, перевернула его и отложила на край стола всю пачку; я не знала, что с ними делать. Отец ушел от нас, когда я была совсем маленькая, я понимала, что мама имеет право на свою жизнь, о которой я могла не знать; я говорила - хорошо, что у нее была эта жизнь, но при этом вряд ли была искренна - в воспоминаниях я связывала ее только с собой, даже ее увлеченность работой меня тяготила; все эти командировки, диссертации, конференции отнимали ее у меня; она часто говорила, как бы оправдываясь, что единственная дочь такого человека, как ее отец (он был известным в городе хирургом), не может не оправдать его фамилию (я радовалась, что у меня она другая и надо мной не довлеет ответственность за чужое имя, имя человека, которого давно нет в живых). И вот теперь - эти письма... Я упрекала себя в эгоизме, но ничего не могла поделать - я не хотела мириться с существованием кого-то, кто так много значил для мамы. Наверно, он был на похоронах, но я не помнила ничьих лиц, даже знакомых.
       Я полистала свою записную книжку и раскрыла на странице, где под диктовку Маркрид записала адреса и телефоны маминых знакомых, двое из них (как полагала Маркрид) могли мне помочь устроиться на работу, "да и вообще, мало ли что может случиться, а так все же не одна". Я улыбнулась и закрыла книжку. Оттуда все воспринималось по-другому.
       Я встала из-за стола и пошла в ванную. Горячая ванна, мнившаяся там раем, перестала им быть и стала тем, чем она была в действительности - емкостью, наполненной 27-30-градусной водой. В квартире топили вовсю, и я подумала, что прохладный душ гораздо приятнее. Я не надела резиновую шапочку и оставила дверь открытой. Шагов не было.
       Они послышались, когда я задремала.
       Я посмотрела на часы - циферблат высвечивал четверть третьего. Я села к столу и вынула из конверта новую пачку писем. Это оказались письма Маркрид маме. Я прочла одно - в нем подробно рассказывалось обо мне: о моем здоровье, о том, как я переношу здешнюю жару, понемногу привыкаю...
       Настольная лампа загадочно очертила светлый круг на столе; остальное тонуло в полумраке, дальние углы комнаты были совсем не освещены и словно прятали что-то. Никогда я не привыкну здесь жить; мне чудилось, что вот-вот войдет настоящий хозяин и попросит меня уйти из чужой квартиры.
       Я выдвинула второй ящик стола - там лежали альбомы с фотографиями, рентгеновские снимки, папка с документами, несколько медицинских журналов, где я нашла мамины статьи, шкатулка с безделушками, пудреница, несколько открыток с морскими видами, набор фломастеров. Я закрыла ящик, просмотрела книги на полке, взяла одну и легла. Раскрыла книгу, но не читалось. Чтобы уснуть, мне пришлось принять снотворное, которое я нашла в аптечке - я помнила, что у мамы был большой запас его.
       Я проснулась около полудня. Солнце просвечивало сквозь шторы ослепительными полосами от пола до потолка, во всю длину балконной двери; все вокруг казалось простым, и радостным, и возможным.
       Я быстро собралась и поехала на Главпочтамт, но снова не дозвонилась. Надо дать телеграмму - "Срочно приезжай". Нет, не так, она подумает, что-то случилось. Письмо? Не дойдет, письма, посылки, бандероли в последнее время к нам не доходили - терялись по дороге или возвращались обратно. Не пожалеть денег на длинную телеграмму.
       Я попросила бланк. Телеграмма не составлялась. Попросила второй. Девушка за окошком посмотрела на меня неодобрительно. Я долго черкала, потом выбросила оба бланка и не отважилась попросить третий.
Времени у меня было много. Я разыскала свободный телефон-автомат, раскрыла записную книжку на нужной странице и набрала номер, продиктованный первым. Глуховатый баритон сказал: "Слушаю". Я вспомнила о письмах, которые лежали на письменном столе, и повесила трубку.
       Я зашла в сберкассу - у меня не было зимней обуви, и я решила занять себя хотя бы поиском сапог; я отдаляла свой приход в пустое жилье. Взяла бланк и написала число - почти половина того, что оставалось на книжке. Я пообещала себе в ближайшее время устроиться на работу и протянула расходный ордер в окошко. Женщина с устало-безразличным лицом прочитала и вернула: "Распишитесь по-другому". Я расписываюсь по-разному - иногда пишу свою фамилию полностью, иногда - первую букву фамилии с росчерком, иногда - инициалы и первый слог фамилии. Я перепробовала все варианты и даже придумала несколько новых; она терпеливо ждала и каждый раз, взглянув, качала головой и говорила "Нет", "Нет".
- Есть паспорт? - спросила она, когда моя фантазия иссякла.
- Нет.
- Принесите, выдам по паспорту. Я не могу выдать деньги по чужой подписи.
- Это моя, - сказала я. Она пожала плечами и сказала: "Следующий". Глупо убеждать, что я - это я. Она и так потеряла со мной много времени. Я поплелась домой.
      Когда открыла дверь, в коридоре горел свет. Я убедила себя, что забыла его выключить.
      Я собиралась взять паспорт и сразу уйти, но так проголодалась, что сначала пошла к холодильнику. Потом вспомнила, что в сберкассе сейчас перерыв, и начала просматривать обнаруженную вчера папку с документами. Кроме маминых документов в ней оказались расчетная книжка, приглашение на всесоюзный съезд иммунологов, на обороте которого был записан какой-то адрес, программы конференций, квитанции и пачка денег в банковской упаковке. Я начала складывать все одно за другим, в том же порядке; кладя на место приглашение, прочитала написанный чужой рукой адрес и приписку - "Приезжайте в любое время, одна, с дочкой, с мужем, всегда будем рады вам". Приглашали в Алушту. В детстве я ездила с мамой отдыхать в Крым. Я давно не видела моря.
      Я выдвинула верхний ящик и взяла верхнюю открытку, на которой был изображен пляж. Прочитала на обороте: "Крым. Алушта. Пляж в Рабочем уголке". Мама никогда не упоминала, что ездила в Алушту. "Приезжайте ... с мужем..." Тот, кто писал, мог не знать, что мама разведена. Не все мамины подруги знали об этом. Я вдруг подумала, как мало сама о нeй знаю, хотя была уверена, что знаю все.
      Я переводила взгляд с лежащих на краю стола писем на открытку. Она могла быть куплена в другом месте, попасть сюда случайно. Я перебрала все открытки; среди них три были с видами Алушты, остальные - набережная в Сочи, пляж в Пицунде, мыс Aй-Тодор. В Сочи мама делала доклад на каком-то симпозиуме и оттуда прислала мне точно такую же открытку, в Пицунде мы были на экскурсии, в Мисхоре отдыхали. Неужели она ездила и в Алушту с ним? Я прочитала адрес - "Алушта, ул. Ленина, 5, кн. 14". Я не знала, рядом ли улица Ленина и Рабочий уголок, я не была в Алуште. Мне ничто не мешает там побывать. Я приеду, позвоню в эту квартиру и скажу - я дочь... Там будет видно, что я скажу. Я вскочила с места. Мне не терпелось очутиться у дверей четырнадцатой квартиры прямо сейчас.
       Я побегала по дому в поисках чемодана. Села. Как я могу ехать туда и что-то узнавать? Копаться в чужих чувствах, мыслях, поступках? Мне при¬открылась другая, незнакомая сторона ее жизни, которой я никогда не пред¬полагала, и теперь удивлялась - почему?
      "Я ничего не должна узнавать". "Но я могу поехать отдохнуть. К морю, в Алушту". Я достала с антресоли чемодан и обтерла пыль. Денег в упаковке мне могло бы хватить на билеты и, наверно, на неделю отдыха. Я повторила - "для отдыха, только для отдыха", и переписала адрес в свою записную книжку. "А вдруг негде будет остановиться?" ("Это сейчас-то, когда нет наплыва отдыхающих?")
      Я надела сарафан и встала перед зеркалом. "Стоит ли затевать, это столько денег". ("Я на них не рассчитывала, глупо не поехать, если они еще полежат, их можно будет пустить на растопку".) .
      Идет мне сарафанчик.
      Я уверилась в том, что еду только отдохнуть и ноги моей в близко не будет на той улице.
      Но я не знаю, что сделаю, когда приеду в Алушту.


      Мне посчастливилось довольно быстро купить билет в предварительной кассе. По дороге на вокзал я опустила в почтовый ящик письмо (вдруг дойдет), в котором сообщала Маркрид о своем отъезде в Алушту на неделю и просила ее приехать ко мне, желательно побыстрее (письмо получилось длинным, запутанным, хотя я вначале написала его на черновике).
      Я вошла в купе последней. Со мной ехали симпатичная пожилая пара и какая-то женщина - я увидела лишь ее чемодан, плащ и очки с затемненными стеклами, слишком толстыми для солнцезащитных - супруги сказали мне, что она в соседнем купе, где у нее друг или подруга, а также сообщили, как удобнее добраться до Алушты из Симферополя, снабдили адресом, где можно недорого спять приличный угол и посоветовали на обратном пути купить виноград в Джанкое или Мелитополе - неизвестно, где дешевле. В купе было чисто и уютно, проводница начала разносить чай.
       "Хорошо, что я поехала. Бархатный сезон позади, а мертвый еще не наступил, мозги и асфальт не плавятся от жары, но еще тепло и наверняка можно купаться. Прохладная вода еще лучше".
       Я не выходила из купе, пока супруги не начали укладываться спать. Ненадолго вышла, вернулась, устроилась на своей верхней полке, стала смотреть в окно и незаметно уснула.
       Когда проснулась, трое моих попутчиков спали.
       Перед тем как отвернуться к стене и опять заснуть, я подумала - "Жаль, когда вернусь, уже нельзя будет носить белый костюм, белое чудесно оттеняет загар".


       Больше я ничего не помню.


       В палату вбегает медсестра, хватает грязные полотенца, бросает вместо них чистые; в углу валяется скомканный бумажный пакет, она его поднимает. Значит, обход.
       Медсестра выбегает из палаты, на пороге останавливается, приближается к моей койке, говорит на ходу: "Вам привет от родственника, передачу принесу после обхода" и исчезает, прежде чем я успеваю что-то спросить.
       Она перепутала. Лекарства и то путают. Людей и подавно. Мы тут все похожи друг на друга в одинаковых белых пижамах одного и того же размера.
       Обход. Главврач, за ним - свита, медсестра держит в руках полотенце, он вытирает о него руки перед тем как подойти к очередной койке. Моя - последняя. Я боюсь. Вдруг они скажут, что останется шрам.
       Они у предпоследней койки.
       Слабый запах хлорамина, которым пропитано полотенце; вот они рядом; процедура осмотра, к которой я никак не могу привыкнуть - она кажется мне унизительной.
       Главврач вытирает руки.
       Медсестра, которая держит полотенце, смотрит на меня укоризненно. "Врач сказал, что завтра снимем повязку. У вас сильный организм".
       Я не понимаю ее укоризненного взгляда. Мой организм нарушил их прогнозы? Я не проявляю радости? Как ее проявить: улыбка, смех, слезы - под бинтами ничего не видно.
       Она уже ушла.
       Возвращается. Подходит к моей койке, кладет на общую с моей соседкой тумбочку полиэтиленовый кулек, сквозь который просвечивают яблоки, и говорит: "Вам от брата".
       Мне кажется, я говорю достаточно громко и внятно, но она наклоняется ко мне - "Что-что?".
       Она морщится, вслушиваясь, но почему-то не уходит, отчего-то начала ко мне благоволить, обращается на "вы".
- Ничего я не напутала, - говорит она. -После сна брат зайдет.
       Она уходит.
       Вероятно, узнав об аварии, начали разыскивать родственников, кто-то принимает меня за свою сестру. Наверно, его сестра погибла. Мне сказали, что я попала в железнодорожное происшествие. Больше мне ничего не говорят. "Лечащий врач запретил говорить с вами на эту тему".
       Запретить думать на эту тему он мне не может. Мои рассуждения ограничиваются толкованием двух этих слов: "железнодорожное" - то, что относится к железной дороге: "происшествие" - что-то, нарушившее привычный ход событий. Более глубоко я обдумать не могу - не помню.
       "Ваш брат скоро придет".
       "У меня нет брата".
       Она меня не слушает или не слышит.
       Он придет и увидит, что я - не его сестра. Хотя из-за бинтов увидеть трудно. Наверно, сестру можно узнать даже в бинтах. Вернее, не так: узнать, что в бинтах - не сестра.


       Он входит, озирается, снимает очки, надевает, уверенно идет к моей койке. Отгибает край простыни, откидывает ее вместе с одеялом, осторожно проводит рукой, чтобы убедиться, что место действительно свободно, садится.
       - Как ты? Болит? - он указывает на бинты.
       Как только он услышит мой голос, оглядится повнимательнее, он поймет, что его сестры здесь нет. Я молчу. Я длю его иллюзию.
       Я говорю, что он ошибся.
       Он не удивляется, не возражает, осторожно дотрагивается до бинтов и успокаивающе говорит:
       - Не волнуйся. Я говорил с лечащим врачом. У тебя все идет отлично, он даже не ожидал. Как тут за тобой смотрят? Я хорошо всем дал, они обязаны делать все, как положено; если что не так, ты мне скажи.
       - Все не так, - говорю я. - Вы ошиблись. Вашей сестры здесь нет.
        Он сидит с безучастным видом.
        Я называю свое имя.
        Я не знаю, слышит ли он меня.
        Я повторяю.
        О чем он сейчас думает?
       Возможно, в эту минуту он понял, что его сестры здесь нет. Не только здесь, в больнице, - вообще.
       На его лице - прежняя безучастность.
       - Да-да, я все понял, - говорит он. - Но волнуйся, все будет хорошо.
        Он называет незнакомое имя.
        В своем ли он уме?!
       - Сейчас с тобой не все в порядке. Конечно, после всего, что произошло... - его голос срывается.
       Я ловлю себя на том, что не верю в его притворство. Не верю, что можно так притворяться. Он убежден, или внушил себе, или кто-то ему внушил, что я - его сестра.
       - Ты всегда так реагируешь, даже на пустяки. А тут... Выздоравливай поскорее.
       "У меня нет брата!" - хочу крикнуть ему вслед, но не издаю ни звука.
       На пороге он оборачивается, невесело улыбается и уходит. Если завтра снимут бинты и он придет, то увидит, что я - не она.


       Повязку с лица сняли; разрешили вставать. Умываться - ни в коем случае. Мне принесли бутылку с жидкостью, я должна протирать ею лицо. Нужна еще присыпка, ее в больнице нет, брат разыскивает.
       - Он мне не брат, не пускайте его сюда. Вбил себе в голову...
       - Хорошо, хорошо, - сестра поспешно кивает и отводит взгляд. - Какая разница, кто достанет присыпку. Присыпайте лицо после протирания.
       Лучше бы она со мной спорила. Постороннему незачем разыскивать для меня присыпку. Я это понимаю так же хорошо, как и она.
       Соседка, которая лежала отвернувшись, приподнимается, вкрадчиво спрашивает меня:
       - Можно отодвинуть ваши вещи? Сейчас ко мне придут родственники, я хочу немного привести себя в порядок.
       Она держит в руках коробочку с тенями, зеркало на подставке, расческу. Я убираю пакет с тумбочки и кладу рядом с собой на койку. Она устанавливает зеркало и начинает водить кисточкой по векам. Я смотрю на ее чуть оплывшее лицо и спрашиваю:
       - А вы уверены, что к вам придут действительно родственники?

       Кисточка замирает.
      - Конечно.
        Она не удивляется вопросу (возможно, слышала мой разговор с медсестрой). Внимательно рассматривает себя в зеркале. Зеркальце в моей сумке наверняка разбилось. Пока оно мне не нужно.
       Если опять придет "брат", надо отдать ему то, что он мне принес - продукты, что тут еще? - книга. Занятно, какие литературные интересы он мне приписал?
       Твердый переплет, белые буквы на темно-зеленом фоне. Два раза читаю название. Раскрываю. Такую же книгу я листала дома незадолго до отъезда. Я оставила ее в квартире. В запертой квартире, на тумбочке, где она сейчас и лежит.
       - Вы можете положить свои вещи в тумбочку, - говорит соседка. - Нижняя полка ваша.
       - Это не мои вещи, - говорю я тихонько, чтобы она не услышала. Открываю дверцу. В тумбочке лежит моя сумка.
       Расстегиваю замочек. Украдкой опускаю руку внутрь, исследую на ощупь - носовой платок, пилочка для ногтей в футляре, помада, щетка для волос, паспорт, кошелек, расческа, зеркальце... Нет, пока не нужно. Застегиваю сумочку, кладу обратно.
       Убираю в тумбочку книгу - мало ли людей читают одно и то же. Я не хочу видеть, что в некоторых местах строки тонко отчеркнуты карандашом - так делала мама. Я не знаю, были ли отчеркнуты эти строчки в той книге, которая осталась дома. Мало ли людей выделяют чертой одни и те же слова. Мельком заглядываю в полиэтиленовый пакет - то, что я люблю. Людям часто нравится одно и то же.
       Привозят еду. Соседка приносит мне и себе по алюминиевой миске, мы садимся лицом к лицу и едим, касаясь друг друга коленями. Свою миску она держит в руках, поэтому свою я могу поставить на тумбочку, место есть. Все равно рука быстро устает.
       - Если устала, могу покормить, - она держит ложку, выжидающе, как раньше кисточку. - Да, давайте познакомимся.
       Она называет свое имя, которое я тут же забываю. Она говорит, что слыхала, как меня зовут.
       Я не знаю, что она слыхала, но не выясняю. Вроде она ничего не говорила. Или я не расслышала.
       - Принести второе? Говорят, компот сегодня невкусный, я себе не беру.
       - Мне больше ничего, я сыта, спасибо.
       Я сыта всем по горло. Пусть меня выпишут побыстрее. В переполненной палате от больничной суеты и визитов одержимого мне не по себе почти так же, как в моей пустой тихой квартире.
       Тихий час. Соседка задремала, отвернувшись к стене. Все угомонились.
       Осторожно открываю тумбочку.
       Сумка.
       Зеркальце...
       Я бы начала плакать или закричала, если бы из сумки на одеяло не выпал раскрывшийся паспорт. Мой. Не мой. Чей-то загранпаспорт с моей фотографией. Я не ездила за границу и пока не собиралась. У меня не было загранпаспорта. Но фотокарточка была моя. Неужели существует кто-то, как две капли воды на меня похожий? Но он - не я. В моей сумке нашли этот паспорт, сообщили... Когда он придет и увидит меня без повязки, все встанет на свои места. Когда он узнает, что он не мoй брат, он не будет доставать мне присыпку.
       - Гитрич, - впервые обращается ко мне медсестра по фамилии. - К вам.
       У меня нет сил и терпения объяснять, что я не Гитрич.
       Он заходит; так же, как в прошлый paз, озирается, направляется ко мне. Снимает очки. Взгляд, не загороженный стеклами, кажется рассеянным; широкий зрачок оставляет мало места радужной оболочке, такой светлой, что, будь он меньше, глаза казались бы прозрачными.
       Я думаю - у него погибла сестра; мне его жаль.
       Он надевает очки, вглядывается в мое лицо (шрам его не пугает), говорит:
       - Ну что, тебе получше?

                ***


       Медсестра сказала: "Гитрич, на разработку"; я послушно встала и поплелась вслед за ней. В коридоре я подумала: "Зачем я иду? Я же не Гитрич. Если ей надо куда-то идти, пусть она и идет; впрочем, это нужно мне, не ей".
       В этот день он не пришел.
       Вечером сменившаяся медсестра принесла присыпку. "Брат достал".
       Ночью не могу заснуть. Надо попросить сестру дать мне снотворное. Я не брала его с собой. Я всегда (одни раз не в счет) обходилась без него и не думала, что оно понадобится.
       Снотворное оказалось такой же редкостью, как и присыпка. "Только по назначению лечащего врача, - сказала сестра. - Попросите, чтоб назначил. Я буду заказывать, выпишу, но вряд ли дадут. Лучше брата попросите. Он достанет".
       - Он не брат. Я давно хочу сказать. Вообще я хочу поговорить с лечащим врачом. Мне очень нужно с ним поговорить. Сейчас. И с главврачом.
       Она говорит спокойно: "Сейчас ночь. Никого нет. Завтра тоже не будет -воскресенье. Послезавтра утром вы с ним поговорите."
       В воскресенье "брат" не пришел. Если бы он пришел, я бы не стала сразу разубеждать его в том, что он не мой брат. Сначала я бы попросила его достать снотворное. Какая мне разница, кто принесет лекарство.
       Льющийся в окно свет луны подавлен искусственным синим ночным освещением. Выключать его не положено. Он так действует на нервы, что хочется разбить лампу. Тогда они все решат, что я ненормальная. Может, уже решили. Что это за спектакль с "братом"?
       Утром в понедельник я все выясню.


       Авария произошла под Симферополем. Меня доставила "Скорая". Я была без сознания. Тем не менее, он считает, все оказалось не так страшно. Вернее, совсем не страшно. Страшно мне повезло. Рентген показал, что не задет ни один жизненно важный орган. Лицо? Да, конечно, молоденьким девушкам не важно, что голова, сердце, руки, ноги…
       Я поднимаю голову и поворачиваюсь к нему, он осекается и говорит другим тоном: "Шрам не келоидный, месяцев через пять-шесть он исчезнет".
       -А если нет?
       -Должен исчезнуть,- повторяет он.- В крайнем случае, можно делать пластику, но нет, нет, это не понадобится; шрам сойдет; не обещаю, что вы станете красивее, но у вас будет ваше лицо. Такое, как раньше. Может, и лучше.
        Он улыбается.
       Похоже, мое чувство юмора лежит на дне колодца с камнем на шее.
       Все еще держа на лице улыбку, он придвигает к себе какие-то бумаги.
       Я понимаю, что отняла у него много времени, у него есть дела поважнее. Он встает. Я продолжаю сидеть. Он смотрит на часы.
- Доктор, - (от волнения я забываю eго имя) - доктор, откуда известно, что я - Гитрич?
       Он стоит. Я сижу.
- Тут какая-то ошибка, мое имя...
      Он садится. Он отвечает, что не занимается регистрацией, его даже не было в тот день; если это меня так интересует, я должна узнать, кто дежурил в тот день на пропускнике, и все у него выяснить; но, насколько ему известно, при мне были документы, вещи, меня привез, кажется, кто-то из родственников. Мой брат постоянно видится с ним - волнуется за меня. Волноваться не нужно - ни брату, ни мне, хотя, конечно, после таких событий у всякого нервы будут пошаливать, такие события вызывают стресс, хотя стресс - это, возможно, не так плохо, как видится на первый взгляд...
      Я отвлекаюсь от его рассуждений о пользе стресса, а когда вновь вовлекаюсь, вижу, что он стоит в ожидании.
Я знаю - он устал, он занят, ему некогда. Он и так очень любезен со мной... Возможно, благодаря "брату" и его заботам.
- Какие родственники приезжали вместе со мной сюда?
      Он пожимает плечами. Садится.
- Я мог ошибиться. В конце концов - какая вам разница? - Он устало откидывается на спинку стула. - Вылечитесь, выпишетесь, а потом выясняйте путаницу с бумагами. Что для вас важнее - выйти отсюда здоровой, или доказать, что вы - не вы, а кто-то другой?
- Наоборот, - говорю я. - Что я - это я, а не кто-то, кого я даже не знаю.
- А разве себя - знаешь? - спрашивает он и в очередной раз встает.
      На этот раз я его не удерживаю.

                ***


      Сестра-хозяйка сказала, что мои вещи в гардеробе на первом этаже. Первый этаж оказался полуподвалом. Мне пришлось назваться Гитрич, чтобы получить мой чемодан. Я открыла его с робостью, будто оттого, что я назвалась чужим именем, и вещи мои стали чужими.
      Все без изменений, уложено, как я уложила перед отъездом.
      Выяснить, кто зарегистрировал мое поступление, оказалось невозможным. Кто-то болел, кто-то кого-то подменял, а тот, кто подменял, куда-то выходил, и вместо него был другой. Конец цепочки терялся.
Никто, кроме меня, не знал, что я еду в поезде (мое письмо, даже если не пропало, Маркрид не могла еще получить.) Попросить медсестру дать телеграмму? Маркрид могла уехать. Можно отправить телеграмму по любому адресу из моей записной книжки, которую я не вынимаю из сумки. У меня плохая память на адреса.
      Я вытряхнула содержимое сумки на одеяло, осмотрела все уголки, будто иголку искала. Записной книжки не было. Я не помнила, видела ли я ее, когда раскрыла сумку в больнице в первый раз.
      Ночь пришла, гулкая от пустоты. Я готова назваться кем угодно, лишь бы он принес мне снотворное.
      Он пришел.
- Твое обычное? - спросил он. И не дождавшись отпета: - Я принесу.
- Откуда оно возьмется? - Пусть расскажет о себе что-нибудь.
- Из твоего чемодана.
- Я его открывала сегодня утром. Никакого снотворного там нет. Интересно, как он выкрутится.
- Оно во втором чемодане, который у меня. Я говорю:
- У вас хорошее воображение. У меня тоже, но не настолько, чтоб вообразить, как я бегу по перрону с двумя чемоданами.
- Тебе помогли их нести.
- Кто?
      Он отвечает без запинки:
- Те, кто проводили. А встретить должен был я.
      Если я сейчас начну доказывать, что меня никто не провожал и встречать не собирался и что я его раньше в глаза не видела, если он это наконец поймет, то не принесет мне лекарство. Мне незачем сейчас спорить с ним.

                ***


      Только закрыла глаза, а меня уже будят, тычут в руки градусник. Не только градусник, тут еще что-то.
- Ваш брат прибегал ни свет ни заря. Просил передать.
      Медсестра - не та, которая советовала обратиться насчет снотворного к брату.
      В упаковке не хватает двух таблеток. Они вынуты так, как я их вынимаю - не отрезаны, не оторваны, а выдавлены из гнезда, чтоб сохранилось название лекарства.

                ***


       Он навещает меня ежедневно, каждый раз выкладывая на тумбочку новую порцию фруктов, овощей, конфет и еще чего-нибудь. Это кстати - кормят здесь сносно, но однообразно. Не так уж плохо, что он вообразил меня своей сестрой. Ее вкусы и привычки во многом сходны с моими. Из бесплотно-мифической она становится реальной. Изредка я подыгрываю ему, соглашаясь с ним, иногда это даже чуточку развлекает.
       Я забеспокоилась, когда узнала, что меня будут готовить к выписке. Я не была к этому готова. За больничными стенами - другой мир, в который мне предстояло пойти с искаженным шрамом лицом; здесь, в больнице, оно воспринималось всеми привычно и естественно, и я сама понемногу привыкала к нему, туда же я могла прийти только с прежним лицом, которое можно умывать любой водой, с мылом или без, столько и тогда, сколько и когда захочется. Здесь, откуда мне поначалу так хотелось вырваться, я знала, что завтра с утра мне, как и вчера и сегодня, сунут, как и всем, в руки градусник, скажут "Сначала встряхнуть", и все опять начнется сначала, и так каждый день. Я боялась представить, как мне придется выйти на улицу, подставить
свой шрам любопытным взглядам, и рядом не будет ни врачей, ни медсестер; придется самой ехать на вокзал, покупать билет, ехать в вагоне, где несколько человек напротив будут глядеть мне в лицо...
       Я пошла к лечащему врачу и попросила обождать с выпиской - я не настолько хорошо себя чувствую, чтобы самой ехать домой.
- Почему - сама? Почему - домой? Брат хочет, чтобы вы отдохнули у моря, как и собирались. Только закрывайте от солнца лицо - для вас это пока вредно.
- Это не мой брат, - говорю я. И повторяю, чтоб он понял: - Он мне не брат! Помогите мне, доктор, я боюсь...
       Он советует мне не волноваться, капает что-то в стакан с водой - "Выпейте, успокойтесь", я отодвигаю стакан так резко, что вода выплескивается на разложенные на столе бумаги. Он пытается их спасти - напрасно; он стряхивает с них воду и раздраженно говорит: "Сумасшедшая! Вы и впрямь сумасшедшая. Едьте или не едьте, оставайтесь или уезжайте, какое мне дело. Завтра вас выпишут, а дальше - делайте, что хотите".


       Я приняла таблетку люминала и не хочу принимать вторую. "Брат" сказал - обо всем договорено, мы едем такси в Алушту, у нас номер в санатории; нет, это не путевка - лучше: оплачивается только проживание, мы не связаны ни с режимом, ни с питанием, но если я захочу, можно принимать процедуры в лечебном корпусе. Он еще что-то рассказывает. Зачем он мне это говорит?! Он сошел с ума. Я никуда с ним не поеду. Может, он маньяк -ищет женщин со шрамами на лице.
       Утром я спросила медсестру, как доехать до вокзала.
- Зачем? За тобой брат приедет, - говорит она и берет у меня из рук градусник, не глядя на него.
      Как туда добраться, я подробно расспросила во время завтрака у соседки.
      "Брат" пришел за мной в половине одиннадцатого.
      Прощаюсь в палате с теми, кто остается. Они немного завидуют мне, а я им. "Брат" ждет в коридоре. Ни за что с ним не поеду. Не устраивать же сцену в больнице. Да и то - пусть поможет спуститься с лестницы (мне спускаться больнее, чем идти по ступенькам вверх) и чемодан донести.
       Он ведет меня к выходу. Нет, я еще зайду в ординаторскую. Лечащего врача нет. Выходит знакомая медсестра, в руках коробка с тортом.
- Понимаете, - говорю я, - он мне не брат.
- Понимаю, - говорит она. - Вадим Степанович меня предупреждал.
- Это правда, - говорю я.
- Ну идите, будьте умницей.
      Она легонько подталкивает меня в спину.
      Перед наружной стеклянной дверью останавливаюсь. Повторяю себе: что должна сделать, а главное - чего делать не должна. Я твердо знаю с детства, что нельзя садиться с незнакомыми мужчинами в лифт, в пустой вагон электропоезда, тем более, в машину, и никогда этого не делаю.
      Он открывает дверь рукой, запятой чемоданом.
- А где же второй чемодан? - спрашиваю я.
- На вокзале, в камере хранения, - говорит он, пропуская меня вперед.
      Навстречу идут двое в белых халатах. Наверно, врачи. Нет, пожалуй, практиканты. Я отступаю. Нет у меня желания лезть на глаза. Я ощущаю свой шрам лучше, чем себя. Они входят. Мимолетно окидывают нас взглядом, Бeзразличный, ничего не выражающий взгляд. Сейчас я чувствую взгляды лучше, чем прикосновения. Нет, куда ощутимей. Взгляд из равнодушного становится заинтересованным. Это не та заинтересованность. Разочарованно-жалеющий взгляд - "Надо же, как не повезло бедняжке". Была б я в больничной пижаме, они бы так не смотрели. Здесь они дают мне почувствовать, что я не такая, какой бы мне полагалось быть.
     Я вылетаю из дверей.
     Он выходит следом, смотрит на меня, с минуту молчит, потом говорит: "Плюнь!", берет меня под руку и ведет к такси. Я вырываю руку и открываю рот, чтобы крикнуть: "Я никуда не поеду!", но всхлипываю; он говорит: "Не обращай внимания, главное - ты жива, не всем так повезло, а это пройдет"; открывает дверцу, говорит: "Садись. Здесь тебя не увидят". Сажусь. Выхожу. Смотрю на номер машины, иду ко входу, говорю вахтерше: "Если со мной что-то случится... Запишите номер машины, на которой меня увозят". Я жду, что она скажет: "Успокойтесь, не волнуйтесь, все хорошо, а будет еще лучше". Изумленно глядя на меня, она записывает номер. Я поворачиваюсь, чтобы уйти. Она спрашивает: "А вы? Вы - кто такая?"
      Голова разбухает, в ней один за другим с грохотом лопаются красные шары. Я говорю:
- Нина Гитрич.

                ***

      Пока мы едем, я всхлипываю через равные промежутки времени. Я хочу остановиться, но убеждаюсь, что мимика мне не подчиняется. "Брат" не пытается меня утешать, за что я ему благодарна.
      Такси останавливается. Он расплачивается. Выходит. Не поворачиваясь (я сижу отвернувшись к окну), говорю шоферу:
- Отвезите меня на вокзал.
- Освобождайте машину, - отвечает он. - Договорились сюда. Освобождайте салон.
      Рядом в песочнике девочка насыпает и формочки песок. Женщина сидит на скамейке ко мне спиной и лузгает семечки. Больше поблизости никого нет.
      Я выхожу.
- Сюда, - говорит "брат".
      Мы у центрального корпуса. Опускаю голову вниз. Три ступеньки. Поднимаюсь. Он подводит меня к креслу. Сажусь.
- Подожди здесь, я сам все оформлю.
      Он уходит.
      Сейчас встану и уйду. Поеду на вокзал. У меня с собой вещи, деньги.
      Встаю.
      Входят трое или четверо. Смех, разговор, шаги в пустом вестибюле, как выстрелы.
      Сажусь, уткнувшись головой в подлокотник кресла. Пусть думают, что я сплю. Возможно, они ничего по этому поводу не думают. Проходят мимо.
Ушли, стихло.
      Жаль, что у меня нет шляпы от солнца с большими полями. У меня есть темные очки. Глупо - сидеть в полутемном вестибюле в солнцезащитных очках. Только привлечешь внимание.
      Подпираю рукой щеку так, чтобы рука закрывала (частично) шрам, и разглядываю вестибюль. Телефонная кабина. Надпись - Междугородный".
      Он возвращается.
- Забыл твой паспорт, давай скорее.
      Колеблюсь минуту; вынимаю из сумки, протягиваю. Все равно не мой.
      Он уходит.
      Вытряхиваю из кошелька мелочь.
      Телефон работает. Таблицы кодов на месте.
      Набираю номер Маркрид. Долгие гудки. Набираю номер соседей. То же самое. Так и должно быть. Такие гудки, когда нет связи - как будто никто не берет трубку.
      Шаги.
      Вешаю трубку, выхожу из кабины, закрыв за собой дверь, возвращаюсь на место.
      Он говорит, что наш номер на первом этаже.
      Мне надо отсюда уйти. Но сначала - еще раз позвонить, вечером. Поэтому иду за ним. В любой момент я могу уйти.
- Выбирай комнату, - говорит он и выходит.
      Две смежные комнаты, общая дверь запирается с обеих сторон. В первой комнате окно во всю стену; в дальней, которая соединена коридорчиком с совмещенным санузлом, - крохотное окошко под потолком. Даже сейчас, в солнечный день, комната полутемная. Выбираю ее.
      Из крана в ванной побежала коричневая вода. Давно здесь не жили. Если бы не случилась авария, ни за что в жизни я не очутилась бы тут.
      Струя воды постепенно светлеет. Открываю оконце в ванной - оно выходит в парк; в парке люди, много людей; рядом с корпусом двое рабочих роют канаву.
      Хлопнула входная дверь. Зашел? Опять хлопнула - притворился, что ушел. Тихонько выхожу. На цыпочках крадусь в комнату. В моей - никого. В другой - тоже. Ушел. Открываю входную дверь, выглядываю в пустой коридор, закрываю дверь.
      Хоть сейчас могу уйти, сесть в троллейбус, уехать...
      Дверь открывается. Входят он и женщина и белом халате, у нee в руках графин, два стакана, еще что-то...
      Она смотрит на меня, слегка отшатывается (догадываюсь - видит шрам); я поворачиваюсь и ухожу в ванную.
      Когда я вернулась в комнату, они ушли. Я оторвала кусок бинта и начала вытирать пыль. Комнаты давно не убирали Я выбросила грязный бинт и оторвала новый. В его комнате не так сыро, как в моей, и значительно светлее.
      На стуле - большая спортивная сумка. Других вещей нет. "Молния" бокового отделения наполовину расстегнута. Я заперла входную дверь, расстегнула "молнию" и вытащила прозрачную обложку, в которую вложены несколько скрепленных листов. Я говорю себе, что в других обстоятельствах я бы так не поступила, и читаю. Это выписка из истории болезни Нины Алексеевны Гитрич. Не дочитав до конца, вкладываю листы в прозрачную обложку, обложку - в сумку и наполовину застегиваю "молнию".
      Ложусь на кровать и закрываю глаза.
      В дверь стучат. Открываю.
- Пойдем перекусим, - говорит он. - Я с утра ничего не ел.
- Не хочу, - говорю я.
- Сейчас на улицах мало народу. Рядом летнее кафе, совсем близко.
      Он в очках, глаза за толстыми стеклами непроницаемы; мне неприятно его спокойно-уверенное лицо, - чтобы смотреть в него, мне приходится поднимать голову. Он садится, довольно резко, - длинная фигура будто ломается в позвоночнике, вытягивает во всю длину ноги, занимая едва не полкомнаты; я сижу па кровати - значительно выше уровня, на котором находится сиденье стула. Он сидит расслабленно, отдыхает; вдруг говорит:
- Как хорошо здесь, тихо, нет никого.
       Выходит, я это никто.
       Он снимает очки, протирает- их; надевает очки, начинает ходить по комнате энергичными шагами взад-вперед.
- Зачем ты меня сюда привез? - говорю я.
       Он останавливается, отвечает неохотно:
- У тебя это и раньше бывало. Отождествляешь себя с кем-нибудь, придумываешь разные истории, в которые сама веришь, рассказываешь о несуществующих событиях, о выдуманных людях, как если бы они жили на самом деле, а реальных людей, которые рядом с тобой, не замечаешь.
       Он пересказывает мне содержание выписки. У него хорошая речь, хотя немного книжная, он логичен, слушать его приятно, если представить, что он говорит о посторонней.
- После аварии...
- Как это случилось?
- Не стоит к этому возвращаться.
- Стоит. Я же все равно узнаю, лучше ты расскажи.
       Он рассказывает.
       Машинист повел состав на запрещающий сигнал. Связь с диспетчером была нарушена, за несколько минут до столкновения диспетчер знала, что произойдет авария, но не могла предупредить
- Вы стояли, пропуская, следующий за вами поезд появился из-за поворота и врезался вашему составу в хвост. Основной удар пришелся не на последний вагон - от удара он немного приподнялся и не так пострадал, как ваш, предпоследний... Когда во второй раз объявили, что поезд задерживается на четыре часа, я пошел к начальнику вокзала и выжал из него информацию, остановил попутку и приехал на место аварии. Там я нашел тебя.
       Он умолкает и смотрит куда-то в глубь комнаты невидящим взглядом.
       Я верю ему. Он был там. Он нашел меня там. Но я не его сестра.
Чем больше я думаю, тем хуже соображаю.
- Почему ты не сразу объявился в больнице?
- Ты была в реанимации, туда не пускают.
- А потом?
- Когда мне сказали, что у тебя частичная амнезия, я позвонил твоему врачу - он сказал, что мой приход может вызвать ухудшение...
- "Моему врачу"?
- Врачу, который тебя наблюдает.
      Он расстегивает "молнию" спортивной сумки и протягивает мне несколько скрепленных листов в прозрачной обложке. Он не знает, что я их уже читала, приходится сделать вид, что читаю. Некоторые абзацы, которые я особенно не хочу видеть, так и лезут на глаза. Не дочитав, возвращаю ему листы.
- Вся моя жизнь - это игра в других?
      Он говорит:
- Нет, почему же. Не вся.
       По его словам выходило, что он мой сводный брат. С ним впервые я познакомилась на похоронах и с тех пор мы будто бы поддерживали отношения. Он хочет убедить меня, что я ехала в Симферополь на встречу с ним. Оттуда мы должны были направиться в Алушту.
- На улицу Ленина? - спрашиваю я.
- С чего ты взяла, - растерянно бормочет он.

                ***


       Когда я проснулась, была ночь.
       По привычке я начала искать на тумбочке спички, чтобы взять их с собой в туалет. На тумбочке лежат какие-то бумаги. Я нащупала скрепку и вспомнила, где я, как сюда попала и что спички мне не нужны. Зажгла свет и вы¬шла.
       Воды нет. Ну конечно, Крым, вода по часам. Который сейчас час?
       Я вернулась в комнату. Четверть первого. Вода, наверно, до одиннадцати. Или до десяти.
       Неудобная привычка - мыть руки.
       У него в комнате графин с водой - можно кое-как сполоснуть. Я постараюсь не разбудить его.
       Я его не разбудила - его не было. Я выглянула в коридор. В центре вестибюля устраивали зимний сад и уже обнесли его стеклянной стеной, которая образовала внутри вестибюля по его периметру стеклянный коридор. Вдоль стеклянной стены стояли кадки с деревьями, если бы не они, вестибюль хорошо бы просматривался из любой точки.
       В коридоре темновато. Лампы горят через одну. Стол, где у щитка, испещренного гнездами для ключей, сидит старушка, справа. Я пошла вдоль стеклянной стены налево. Дойдя до угла, повернула. Еще поворот - и я выйду к телефонной кабине. Если она пуста, сбегаю за деньгами и позвоню.
       Останавливаюсь - слышу его голос. Слова доносятся отчетливо - наверно, из-за духоты он приоткрыл дверь.
- Не умерла?
       Пауза.
- Да ничего, выхожу из положения...
- Еще рано, попозже.
- Все, это последняя монета...
       Я успела лечь в кровать и притвориться спящей.
       Он включил у себя свет, приоткрыл дверь в мою комнату (я не успела замкнуть). Остановился на пороге. Я задержала дыхание. Он тихо прикрыл дверь, погасил свет; кровать тихонько скрипнула.
       Я выскользнула из постели и повернула замок.
       "Не умерла?" Кто должен умереть? Его сестра, которую он хотел выдать за меня? Я должна выбираться из этой ловушки, в которую сама себя загнала. Сейчас уйти я не могу - возможно, он еще не спит. Что, если сейчас... Я отогнала от себя эти мысли. Главное - дверь на замке.
       Я накрылась поверх одеяла покрывалом, по все равно было холодно. Я подумала - холод не даст мне заснуть и проспать приближение опасности; но вскоре у меня зуб на зуб не попадал. Почему так холодно? Из приоткрытого окна дует. Я попыталась плотно закрыть его, да не тут-то было. Тогда одной из подушек я попробовала закрыть нишу, в которой находилось окно, раз уж само окно предполагало неизменный приток свежего воздуха. Я заталкивала подушку в нишу, но ниша была неглубокая, и подушка выпадала вниз, на кровать. Наконец запихала. Улеглась, накрылась всем, что нашлось под рукой, и попыталась обдумать, что происходит. Мысли уходили и падали куда-то вниз, не оставляя после себя ни звука от удара о дно. Ведь дна - но было. И я погружалась в самую тьму бездны, чтобы еще к еще раз в этом убедиться.

                ***


       Вдруг показался свет (или только показался?). Нет, есть; сперва бледный, он становился ярче. Я зажмурилась ("Сейчас начнут раздавать градусники"); потом открыла глаза.
       Свет лился из приоткрытой двери ванной. Он стоял в дверном проеме и расчесывал влажные волосы перед зеркалом.
- Как спалось на новом месте?
- Отлично. Как ты вошел? Дверь была заперта на замок.
- Этот замок открывается с другой стороны так же хорошо, как с этой, поэтому с обеих сторон запираться на него бесполезно.
- Хорошо, что я этого не знала.
- Это имеет для тебя большое значение? - спрашивает он.
- Не так чтобы большое...
- Все-таки у тебя отдельная комната, - говорит он, и, видя, что я пожимаю плечами, добавляет, - ведь здорово.
        Я не нахожу в этом ничего удивительного.
- А ты не в первый раз здесь? - осторожно спрашиваю я.
- Не в первый. Главврач санатория и отец дружны между собою.
       Конец фразы повисает в воздухе, будто он хочет сказать что-то еще, но не говорит. Я не уточняю, о каком отце идет речь.
       Он выходит, давая мне возможность одеться.
       Я встаю, накидываю халат, не стучась, вхожу.
- Хорошо, - говорю я, - тебе нужно зачем-то, чтоб я считала тебя своим братом, только объясни, как ты обо всем узнал? Что ложь, а что правда? Я скоро перестану понимать, что происходит.
      Он стоит спиной к окну и что-то сосредоточенно разглядывает. На подоконнике - зеркало, я вижу в нем свое отражение. Подхожу к окну, переворачиваю зеркало матовой поверхностью к себе и говорю, запрокидывая голову, чтобы видеть его глаза:
- Ну скажи, зачем ты устроил эту комедию?
      Я тут же пугаюсь своих слов. Он взбешен. Что я такого сказала?
- Ничего себе, комедия!
      Он через комнату идет к двери и с грохотом захлопывает ее за собой.


      Если я - действительно она, то я сошла с ума. Если человек понимает, что сошел с ума и его жизнь ненормальна, значит, он - не сумасшедший. Если он (то есть я) не сумасшедший, почему его (моя) жизнь ненормальна?
      Я запуталась.
      Нужно дать телеграмму Маркрид. Я взяла бумагу, ручку и набросала текст телеграммы. Получилось длинно, но сократить нельзя.
      Осталось узнать, где поблизости почта и отправить телеграмму. Хорошо бы, чтоб почтовое отделение оказалось в вестибюле.
      Я вынула из чемодана бутылку с жидкостью, присыпку, вату, смочила ее и протерла лицо, потом положила толстый слой присыпки. Шрам стал еще уродливее.
      Я вспомнила, что у меня в   сумке есть шоколадка и яблоко. Я медленно ела, оттягивая минуту, когда придется выйти из комнаты.
      Как я ни тянула, все было съедено. Я сказала себе, что погода чудесная, все на пляже, никому не хочется сидеть в вестибюле.
      Никого не встретив, дошла до телефонной кабины. Девушка, стоя ко мне спиной, яростно крутила диск.
      Дежурная сидела за вязаньем. Я подошла. Она, не поднимая глаз, считала петли. Я спросила, где поблизости почта. Она ответила.
      У выхода я вынула из волос шпильки  и  как можно сильнее растрепала волосы, стараясь, чтоб они закрыли шрам.
      Я пошла не по аллее, а свернула на неприметную тропку, которая вскоре вывела меня к шоссе. По ту сторону дороги виднелась сине-белая вывеска: "Почта. Телеграф. Телефон". Я остановилась переждать, пока проедут машины. Справа скрипнули шины, хлопнула дверца, кто-то сказал: "Куколка, если вы не боитесь СПИДа, поехали с нами купаться в Рабочий уголок".
      Я обернулась.
      Он улыбался; я смотрела, как улыбка медленно старалась с его лица. Он свистнул, захлопнул дверцу, машина уехала. Я стояла на тротуаре, шоссе было пусто, я видела почту, видела, как заходят и выходят из дверей люди.
На обратном пути ко мне, соскочив с качелей, подбежала маленькая девочка и остановилась, глядя мне в лицо. К нeй подошла мать, что-то сказала на ухо и увела.
      Когда я вошла в вестибюль, какая-то женщина раскладывала на столике письма и телеграммы. "Почта", - громко сказала она, ни к кому не обращаясь. Она загородила собой проход, пришлось остановиться и наклонить голову, вроде я смотрю, нет ли мне письма. Я машинально читала фамилии. Она все не уходила ("Гляди, гляди, может, и тебе чего есть"); но вот путь свободен, я сделала шаг и тут же остановилась.
"Гитрич Н." было написано па конверте. Я протянула руку и взяла конверт.
      Вместо обратного адреса небрежная подпись. Она мне незнакома. Если я та, за кого себя выдаю. Если не та, возможно, я знаю - и эту подпись, и того, кто пишет мне сюда письма.
      На тумбочке рядом с выпиской из истории болезни лежит упаковка с таблетками. Вынимаю одну, разжевываю, не запивая.
      Я боюсь читать это письмо.
      Мне некуда спешить.
      Раздеваюсь, ложусь, накрываюсь одеялом.Потом прочту...


                ***


      ... убегаю. Догнать меня не могут, бросают что-то вдогонку. Оно наваливается, не дает дышать, ах, меня душат...
      Просыпаюсь.
      Может, я кричала. Задыхаюсь. Рядом лежит подушка. Меня хотели убить, задушить.
      Откуда-то сверху веет холодом. Ниша, в которую я затолкала подушку, пуста. Подушка выпала из ниши и ударила меня по лицу, только и всего. От удара я проснулась.
      Я смеюсь деланным смехом. Надеваю сарафан, ищу в карманах спички, вспоминаю, что они не нужны. Карманы пусты. В одном из них было письмо, подтверждающее, что я - не я. Теперь письма нет. Может, я не помню, куда его положила?
      Заглядываю и соседнюю комнату. Конечно, он уже ушел. На столе - бутылка минеральной поды, фрукты, бутерброды, еще какие-то продукты, все свалено, как впопыхах, среди этого - лист бумаги: "Скоро буду, не сиди голодная". Знакомый почерк, он, вероятно, прав - мы с ним переписывались, собирались вместе отдохнуть; после аварии у меня частичная амнезия, и я ничего этого не помню.
      Я взяла со стола сырок, развернула и начала есть, по вкусу он напоминал хозяйственное мыло, или у меня пропал вкус, как недавно исчезла - частично - память.
      Я подошла к окну. Небо закрыто облаками. Середина асфальтовой до¬рожки в парке темная от дождя. В такую погоду хорошо сидеть дома.
      Дождь пошел сильнее. Я долго стояла у окна. За это время мимо прошел одни человек - мужчина в дождевике с надвинутым па лицо капюшоном. Вполне возможно - дойти до почты и вернуться обратно, никого не встретив. Вдруг Маркрид еще не уехала и успеет получить телеграмму.
      Дождь уныло сочился мелкими каплями.
      Зеркало, обращенное матовой поверхностью внутрь, стояло на подоконнике. Я повернула его к себе. Зачесала волосы на одну сторону, где шрам, и заколола сбоку, чтоб не разлетались.
      На улице пахло морем и осенью. Я надела темные очки и раскрыла зонтик.
      Почта была закрыта - суббота, выходной. Я перешла по мостику обмелевшую речушку и пошла вниз по аллее; сквозь кроны платанов капли дождя почти не проникали, но я не закрывала зонтик. Дождь - самое лучшее из того, что может происходить на свете.
      За киосками виднелось летнее кафе. Я сегодня не завтракала. А вчера не ужинала. Окна закрыты, на двери - замок.
      От прилавка газетного киоска отошли две девочки в одинаковых красных дождевиках, рассматривая купленные переводные картинки. Они прошли, удивленно взглянув на меня. Я научилась различать оттенки удивления. Они просто удивились - зонтик и темные очки. Я сняла их и спрятала в сумку. Повернулась к киоскерше профилем без шрама, протянула деньги, попросила газету и поинтересовалась, как пройти к троллейбусной станции. Она ответила, не поднимая глаз от денег, которые пересчитывала, и протянула мне газету - не то "Крымскую правду", не то "Крым курортный".
      Дождь капал реже, реже и перестал.
      Я вышла к морю и пошла по набережной вдоль серо-зеленых медленных волн. Чайки неспешно выискивали что-то в гальке и сосредоточенно клепали.
      У моря на лежаках сидели люди спиной к набережной. Лежаки поодаль пустовали.
До троллейбусной станции - рукой подать.
      Я закрыла зонтик и надела очки.
      Ближайший рейс через сорок минут.
      Сильно хотелось есть. Рядом я увидела вывеску ресторана, у входа в который не висела табличка "Все места заняты". Двери были распахнуты, толстый швейцар, поставив стул на крыльцо, грелся на солнышке. Я не сводила глаз с дверей, но войти боялась.
      В троллейбусе я уткнулась в газету и изучала ее до перевала, когда миновали перевал, отложила газету и стала смотреть в окно.
      Мелькает надпись "Симферополь". Окраины. Центр. Вокзал. Главное -взять билет.
      В кассе мне сказали, что билеты проданы; да, даже общие. Поезд отходил в 15.22. Времени в обрез.
      Я пошла искать кабинет начальника вокзала. Зачем мне это? Я все равно не умею ничего доставать - ни билетов, ни лекарств, ничего из того, что достается. Мне достается то, от чего отказались или не захотели достать другие. Я уже привыкла, и моя доля меня устраивала. Почти всегда. Только не сейчас.
      Я стояла перед дверью и представляла, как он, выслушав меня, ответит: "Билетов нет. Вам надо? Всем надо, вы ничем не отличаетесь от других". Вот он - мой козырь. Я сняла очки, зачесала волосы назад - теперь они не разлетались и не падали на лицо; открыла дверь.
      Когда опять открыла ее - с другой стороны, - держала в руке записку на имя дежурного по вокзалу. Я была взбудоражена своей удачей, мне казалось, все за мной наблюдают, пока я бегаю от дежурного к кассе, от кассы к дежурному и обратно. Это ощущение прошло, как только я вошла в пустое купе и задвинула дверь.
- В Джанкое сядут, - сказала проводница. Однако не сели ни в Джанкое, ни в Мелитополе, ни в Днепропетровске.
      Я думала: когда буду проезжать место аварии, что-то случится - я все вспомню или все объяснится само собой, - но ничего не произошло; я даже не сумела его определить.
      Пообедала в вагоне-ресторане и накупила всякой всячины, которой мне хватило до конца пути.
      Поезд пришел минута в минуту.
      Я сошла на платформу и пожалела, что дорога кончилась.
      Надела очки и побрела к трамваю.
      Трамвай полз улиткой по серым будничным улицам.
      В парадном я долго ждала лифта. Не спеша поднялась пешком. Долго не могла вставить ключ в замочную скважину. Открыла.
      В коридоре горел свет. Я щелкнула выключателем, плафон под потолком погас. Смотрю вверх, желая убедиться, что свет в коридоре погашен. Смотрю на бра над зеркалом - тоже не горит. "Я выключила свет", - говорю себе, заглядывая под стекляшки бра, и чтоб увидеть лампочку, отвожу их рукой. Они теплые. Я дотронулась до лампочки. Она тоже еще не остыла. Когда я вошла, бра не горело.
      Я открыла входную дверь настежь, постояла в коридоре, придерживая ее, чтоб не захлопнулась. Или чтоб кто-нибудь ее не захлопнул. Второй рукой толкнула дверь напротив, которая вела в комнату. Оглядела с порога. Вроде все, как раньше. Не совсем. На столе - урна. В таких урнах после кремации выдают прах умерших. Зачем она здесь? Нагибаюсь, чтобы прочесть черную надпись, и за секунду до того, как начинаю читать, уже знаю: на урне - мои имя, фамилия...
      Скорее во двор, там телефон-автомат, кому-нибудь позвонить. Иначе я сойду с ума. Или уже сошла. Прикрываю дверь комнаты, чтобы не видеть... Дверь ванной начинает приоткрываться. Я вижу, как она медленно движется на меня...


      ...толкают. Я еду в трамвае. Я не помню, как очутилась в нем. Не помню, как убежала оттуда. Не помню, как случилась авария. Если я не помню все¬го этого, может, я забыла и многое другое?


                ***


      На конечной я вышла. Напротив - длинное серое здание с вывеской "Почта. Телеграф. Телефон". Почта как в Алуште.
      Я вошла, попросила бланк для телеграммы, села за столик и принялась разрисовывать бланк замысловатым узором из скрещивающихся линий. Никто не мешает - за столиком сижу одна, потому что возле него только один табурет.
      Если отправлять телеграмму Маркрид, то как подписаться? Та, которая была мной, умерла. Кто вместо?
      Я вожу пером по бумаге.
      Там вправду кто-то был пли мне померещилось? Кто бы вышел из ванной - дух, призрак?
      Бланк исчеркал донельзя.
- Сколько можно сидеть? - спрашивает кто-то. - Дай и другим написать.
"Сколько можно сидеть?" - повторяю про себя  и  смотрю на настенные часы. Стрелки кажутся необычайно жирными.
      Через три часа отходит поезд в Симферополь. Оттуда недалеко до Алушты. Там все ясно и просто, там есть тот, кто знает точно, кто я и что мне следует делать. Сейчас мне нужно быть там, где должна в это время находиться она - Нина Гитрич, я должна соответствовать eй, если я - это она.


      Как добиться помощи от начальника вокзала, я уже знала. Я решила, что она, Гитрич, из тех, которые запросто открывают любую дверь и везде чувствуют себя как дома.
      Вскоре я сидела в купе и болтала с попутчиками. Я назвала себя Ниной и сказала, что еду в Алушту к брату.
      Ночью я украдкой рассмотрела шрам - отека почти нет, краснота уменьшилась. Вряд ли Гитрич стала бы стесняться шрама, который, к тому же должен бесследно исчезнуть.
      Я проснулась только когда проводница начала ходить по вагону и тормошить заспавшихся - сдавать постели.
      В санаторий я приехала днем. Номер был заперт. На стук никто не откликался. Я пошла к дежурной и попросили ключ.
- Брат просил передать, чтоб вы зашли к главврачу, - сказала она.
      Приемная на первом этаже. У него никого нет, можно войти, говорит секретарша. Вхожу, называю себя. Его лицо расплывается в улыбке – ему очень приятно меня видеть. Он знаком с моим отцом, меня видел только ребенком и, конечно, сейчас бы не узнал. Но я очень похожа на отца.
      Я молчу.
      Он говорит – как жаль, что брату пришлось внезапно уехать – срочные дела, работа и все такое. Я слегка киваю головой – это можно расценить как сожаление о его отъезде. Я не свожу с него глаз, поощряя продолжать, но он спохватывается – совещание. Он спрашивает, не нужно ли мне чего-нибудь. Я хочу сказать “Нет”, но прошу помочь – жидкость для протирания лица подошла к концу, хотя бы один флакон. Он пишет что-то на листке настольного календаря – постарается придумать что-нибудь за эти два дня. “Два дня?” “Да, - он смотрит на календарь, - оплачено по пятницу, разве брат не сказал?”
–– Сказал, я забыла, да, конечно, до двенадцати часов я освобожу номер.
      Он говорит – можно и задержаться немножко, ничего страшного; брат просил помочь с билетом, билет будет завтра вечером, на 12-й скорый; я должна вечером зайти к нему за билетом, он постарается найти к этому времени и лекарство.
      Мы  прощаемся.Он желает мне хорошо отдохнуть эти два дня.
      Глупо провести их взаперти.
      Я домысливаю ее; проникаюсь ею; я думаю, она не стала бы прятаться в номере; да, я знаю, что бы она делала, она становится мне ближе с каждой минутой; она из тех, кого изъяны подталкивают к самоутверждению, и не из тех, кто прячет голову под крыло.
      Тепло, как летом, по солнце не изнуряет; сонное тепло разлито в воздухе, в запахе елей и кипарисов; вся видимая глазу поверхность моря лениво движется; от движения на ней появляются  блики, по сравнению с которыми светлая поверхность кажется темной; в глазах рябит от золотого с черным, я отворачиваюсь.
      Шрам мне не мешает, я защищаю его от солнечных лучей тенью навеса. На пляже  отдыхающих ровно столько, чтоб не мешать друг другу, но и не чувствовать себя оторванно от других. Живописная компания с гитарой, пенсионеры играют в карты, несколько парней без азарта перебрасывают мяч, несколько экзотических красавиц в бикини, несколько купальщиков, группа подростков пускает по воде камушки, несколько коричневых тел, распростертых на лежаках; вдали парус катамарана, набегающая волна лениво лижет гальку; все  как на замедленной кинопленке. Я неторопливо расстилаю подстилку.
      Что бы сделала она?
      Я иду к воде. Мой купальник необычен на фоне примелькавшихся бикини - совершенно закрытый, с крошечной юбочкой, что-то среднее между купальником и мини-платьем. На меня смотрят - я вижу, хотя гляжу в другую сторону.
      Я увлечена (воображаемым или подлинным?) эффектом от своего мини-платья и начисто забыла о шраме, поэтому веду себя так, как если бы его не было; когда я, искупавшись (до чего приятна прохладная вода), взбираюсь на пирс, у меня завязывается беседа с одним из купальщиков; очень непринужденная, непритязательная, в меру интеллектуальная беседа; я иду к своему лежаку набросить полотенце, он идет рядом, мы говорим. Он или искусно притворяется, что шрам ему не мешает, или он ему не мешает. Он называет себя; я называю себя ею. Я не удивляюсь, когда он спрашивает, есть ли у меня брат. “Да, брат есть, но его нет - сейчас нет, мы отдыхали вместе, но он уехал домой – срочные дела, работа и все такое.” Он немного знаком с моим братом, довольно поверхностно – они вместе учились, на одном курсе, но на разных факультетах, он знает, что была сестра (“есть сестра” – поправляется он); да, он однажды видел меня мельком, но, конечно, не запомнил; он описывает, как это было – помню ли я? Я говорю – довольно смутно; я не очень лгу – я могла его видеть, когда приезжала к маме, не исключено, что мы встречались где-то в городе. Он вскользь спрашивает что-то о брате, я не знаю, что ответить, поэтому молчу – это можно принять за мою поглощенность разговором.
      Солнце ушло за тучи, море серое, тяжелое, без блеска; волны шумно разбиваются о волнорез. Мы уходим с пляжа; он живет в гостинице, подальше от моря, но обслуживание на уровне, полулюкс на одного, к сожалению, осталось четыре дня, через три дня он улетает из Симферополя. Почему-то подразумевается, что я остаюсь здесь надолго, я не разубеждаю.
      Он провожает меня до аллеи; он спрашивает, буду ли я завтра на пляже.
      Я не уверена, что мне нужно встречаться с ним завтра на пляже или где-нибудь еще, вернее, была бы не уверена в этом, если бы у меня было такое же лицо, как до столкновения поездов; теперь мне легче увериться в том что эта встреча необходима - прежде всего, мне.
      Я спала как убитая и не слышала, когда начался дождь - с самого вечер или под утро; делать на пляже было нечего, абсолютно нечего.
      Он нацарапал на каком-то листке свой помер телефона; я не помню, кущ я его сунула, я не ожидала, что польет дождь; я злюсь на дождь, как на живое существо.
      Он прекратился к двум часам, но солнца нет, прохладно.
      Я размышляю, как поступила бы она.
      Я встретила его там, где мы расстались вчера; он не увидел меня на пляже и решил пройтись навстречу.
Мы идем к центру города. Улица Ленина; я говорю - "Свернем куда-нибудь"; мы выходим на какую-то площадь, а оттуда на Партизанскую улицу. Он говорит: "Тут и до гостиницы недалеко". Я говорю, что он хорошо ориентируется.
      Да, он немного знает город, бывает наездом; впервые он приезжал сюда на семинар молодых ученых; он рассказывает об этом; разговор незаметно перескакивает на модернизм, о котором я знаю не больше, чем о постмодернизме, о котором, оказывается, тоже идет речь, тем не менее я провожу параллели между тем и другим и делаю какие-то замечания, одни он находит интересными, с другими не соглашается.
      Дождь полил опять, когда он заговорил о "Черном квадрате" (о своем понимании этого квадрата) и о свободе художника; мы оказались неподалеку о его гостиницы; было естественным зайти переждать дождь и продолжить разговор (об ответственности художника за свободу или же, наоборот, о полной свободе от всякой ответственности), хотя это была уже ложь, и было естественно-лживо то, что последовало за тем, как он закрыл дверь.
      Он спал, когда я проснулась, но я не была уверена, что спала - короткий провал вне времени, который позволяет сказать: было - вчера, есть - сегодня; и можно было только сожалеть, что вчера - не сегодня, но я не знала, надо ли об этом жалеть.
      Я собрала одежду, ступая на носках, чтобы он не проснулся. Моя cyмка лежала на столе, она накрыла собой письмо; я не собиралась его читать -не читаю чужих писем, но, случайно бросив взгляд, не смогла остановиться; прочитала все - от начала до конца.
      Я расчесалась, заглянула на минутку в ванную и была готова уйти; письме та, которая писала ему, называла его иным именем, а не тем, каким он назвался. Меня заинтересовало - только по аналогии, иначе я бы никогда не вытащила из внутреннего кармана его куртки служебное удостоверение и не прочла бы его. Имя - одно и то же; она называла его неполным. Я положила удостоверение на прежнее место, взяла сумку и подошла к двери. Он спал, отвернувшись к стене.
      Я тихо повернула ручку замка, медленно, стараясь не шуметь, приоткрыла дверь. Проходившая мимо горничная посмотрела в мою сторону, я и закрыла дверь и выждала; опять приоткрыла и очутилась в коридоре.
      Я надеялась, что меня никто не видел и что он не проснулся, когда щелкнул замок. Сегодня я уезжала, и то, что происходило вчера, не имело отношения к тому, что должно было происходить сегодня. Сегодня было реальнее, чем вчера. Я подумала, что не помню его лица - в целом; виделись отдельные детали, довольно отчетливо, но общее выражение терялось.
      Я не сразу пошла к себе. Ничто не напоминало о вчерашнем дожде; солнце; я искупалась, нарочно намочив волосы, они были мокрые, как и купальник, который я теперь держала в руке. Ключи сегодня выдавала другая дежурная; она не знала, когда я ушла, и не обратила па мой вид никакого внимания. Ключ у меня был с собой, я не сдала его уходя, как обычно; быстро собрала вещи; вспомнила, что не зашла к главврачу за билетом. Если сегодня окажется поздно - уеду и так, сама достану и билет, и жидкость для лица; впрочем, зайду.
      Он ждал меня вчера, но что-то мне помешало; вечером он даже постучал ко мне... Я спешу отвлечь его внимание вопросом о билете; билет есть, лекарство тоже; я хочу расплатиться, он меня останавливает - за билет рассчитался брат, а лекарство - копейки, не стоит об этом, он многим обязан моему отцу и ... Словом, он желает мне доброго пути ("Спасибо"), спрашивает, как я отдохнула ("Чудесно"), помогли ли мне процедуры ("Очень"), и мы тепло прощаемся.


      Поезд опоздал на два часа.
      Теперь я знала, что сделаю, когда приеду - войду в будку с надписью «Горсправка» и попрошу сообщить адрес Нины Алексеевны Гитрич.
- Год рождения? - спросил женский голос.
      Я назвала свой.
Она назвала номер заказа и сказала позвонить через два часа.
      Я позвонила, и она продиктовала адрес.
      Пока я разыскала нужную улицу, стемнело.
      Старый пятиэтажный дом, без мусоропровода и лифта. Ничего не помню. Неужели можно так забыть?
      На пятом этаже темно. Лампочка не горит. Долго шарю рукой в поисках звонка. Напрасно. Стучу - дверь поддается, она не заперта, даже не закрыта плотно.
      Захламленный, тускло освещенный коридор. Стиральная машина, два велосипеда, лыжные палки, груда старой обуви, сетки, тряпки, пустые банки. В коридор выходит несколько дверей. Одна открыта, я заглянула - кухня. Из-под одной двери в щель между нею и полом проникает свет. Открываю ее.
      Он встает и делает шаг в сторону. Снимает очки, надевает. Смотрит на меня, будто видит впервые. Молчит, потом говорит без всякой интонации: «Вы и сюда добрались?"
- Какая холодная встреча, - говорю я.
      Он садится на диван, далеко вытянув нога в вытертых джинсах и говорит: "Садитесь".
      Оглядываюсь. Комната заставлена так, что некуда приткнуться. Он встает, трет рукой лоб, говорит: "Сейчас мне нужно побыть одному, не смогли бы вы уйти? Мы встретимся в любое время, когда вы захотите".
      Я отвечаю, что совсем не хочу с ним встречаться. Я хочу знать, что происходит.
- Я расскажу, только потом вы сразу уйдете, ладно? Скоро все придут, я хочу немного побыть один. Знаете, иногда что-то случается, нарушается привычный порядок, и все вокруг ломается, и сам действуешь не так, как действовал до этого, и делаешь, и говоришь другое.
      Он умолкает. После паузы говорит:
- Нина Гитрич - моя сестра. Она погибла. И все теперь зря, зря, зря...
      Он стучит кулаком но столу. 
      Я иду на кухню, включаю свет: несколько столиков, несколько шкафчиков, два холодильника; много всякой посуды. Наугад наливаю воду в высокий стакан с тюльпанами, несу в комнату, протягиваю ему.
- Это - ее любимый стакан. - Он сжимает стекло так, что оно вот-вот треснет.
- У нас были билеты в разные купе. Нина ехала вместе с вами, но почти все время была со мной. Нина сказала, что с ней в купе пожилая женщина, ей плохо от одного вида пожилых женщин. Нине пришлось полгода ухаживать за полусумасшедшей старухой. Нина смогла уехать только потому, что та попала в больницу. Нам сказали, что из больницы она не выйдет.
 - Вы ехали...
- Да, - говорит он, не дослушав, отвечая не на мой вопрос, а себе. - Главврач санатория - знакомый отца, он обещал все устроить. Нина страшно устала за эти полгода... Знаю, о чем вы подумали.
      Он разговаривает не со мной - с той, кого здесь нет, вытаскивает на поверхность то, что для меня не предназначено.
- Я думаю, зачем вы назвали меня своей сестрой.
- Я сам не знаю, как это получилось.
     Он ставит стакан на стол.
- Мы - сестра, родители, я - живем... вы видели как; одна комната коммунальной квартиры. Вы жили когда-нибудь...
- Около года в отселенческой, во время капремонта, - мне надоели eго вступления, меня не интересует, где и как он живет.
- Это не то. Можно так жить - год, два, три, но быть уверенным, что потом все, или хотя бы что-то, изменится.
     Он взял стакан со стола и отпил воды.
- Самое неприятное ощущение, что ничего не можешь изменить. Сколько себя помню, мы стоим на очереди и сегодня так же далеки от начала, как и тогда, когда я впервые задумался - когда же конец подойдет к началу, а это начало - к концу. Чтобы что-то изменить, я должен был измениться сам; мне пришлось стать другим и жить в другом мире, где живут иначе - я не знаю лучше ли, хуже, но иначе; я свыкся с тем миром, и он стал моим, и уже "тем", а "этим", хотя формально все оставалось прежним - каждое утро уходил в лабораторию и старался вернуться попозже. Я часто оставался один, когда все расходились; я заметил, что плохо переношу, когда много людей, шум, громкие голоса, разговоры... Каждый день я вертелся по кругу который был точно заколдован, никаких перемен, ни в чем; временами я ненавидел лица людей. Я начал пить (меня это не тревожило - я был уверен что в любой миг остановлюсь), иногда мне удавалось достичь иллюзии полного одиночества. Однажды я подумал, что мог бы совершить преступление если бы это дало мне отдельный тихий закуток с восьми вечера до девяти утра. Вы не поймете меня, но, я говорил, это был другой мир, не тот, в котором я жил раньше, я уже был другим... Я нашел дальнюю родственницу матери - полоумную старуху. Она жила одна, болела, нуждалась в уходе. Oна жила в своем доме - четыре комнаты, веранда, все удобства... Когда я впервые попал туда, я мысленно распределил все комнаты... Она оформила завещание на Нину. Нина должна была ухаживать за ней. Через месяц Нина сказала - все. Я уговорил ее потерпеть. Она терпела полгода, последний месяц старуху нельзя было оставить одну, она совсем выжила из ума; когда Нина убегала на работу (ей пришлось уйти на четверть ставки), приходили мать или я. Мы надеялись, что скоро конец. Это воодушевляло меня, я этим жил - отдельный угол, отдельная комната, мне казалось, все сразу переменится начнется какая-то другая жизнь.
     Он выпил всю воду, но поднес стакан к губам и, сделав глоток, поставил на стол. Казалось, эти несколько движений вконец обессилили его.
- Я не понимаю, почему я...
     Он кивнул головой, сиял очки, протер стекла, надел.
- Родители настояли, чтобы Нина поехала отдохнуть. Она попросила, чтоб я поехал с ней. Если бы я не согласился, она была бы сейчас жива, одна она бы не поехала; она была робкая, стеснительная девочка; таких, как она, я больше не знаю. У нас в семье, хоть это и скрывалось, я был любимцем; я был надеждой, наследником, а она - помощницей по хозяйству; несмотря на это - никакой ревности, она обожала меня.
     Поздно вечером сестра ушла в свое купе. Я долго ворочался на постели, мне не спалось. Я встал, прошелся по коридору и вышел в тамбур. Возвращаться в духоту купе не хотелось. Я стоял, наверно, около часа, потом решил вернуться. Я шагнул к двери, она начала открываться мне навстречу, потом стала падать на меня; в голове мелькнуло - убежать, это - последнее, что я запомнил.
     Придя в себя, я вылез наружу и вспомнил, что сестра осталась там...
     Я сказала:
- Не надо дальше...
- Рядом с ней валялись ее очки - целые, без единой трещинки; дома она бросала их где попало, они разбивались, ломались, приходилось их без конца чинить...
     Я вытащил ее из вагона. Я узнал ее только по одежде. Было безумием думать, что ей кто-то поможет.
На том месте собрались люди, много людей, я еще подумал, откуда сразу столько взялось. Подошел человек в белом халате, я сказал: "Помогите". Он наклонился над ней; я не смотрел, что он делал; он выпрямился и сказал: "Она мертва"; я сказал: "Посмотрите хорошо". Он положил мне руку на плечо, что-то сказал и пошел дальше.
     Рядом поставили носилки. Вы были без сознания. Я видел вас в купе, до аварии. Я подумал, насколько было бы лучше, если бы вместо моей сестры погибли вы. Я представил, что на носилках лежит моя сестра, а вы - рядом, мертвая.
     Вы начали бредить, спрашивали, кто вы и где вы. Вы опять спросили: "Кто я?" Я представил, что Нина жива, и ответил: "Нина Гитрич". Вы сразу успокоились. Принесли какие-то вещи, я узнал ее сумку, тут же валялась другая. Я раскрыл ее, увидел паспорт, вынул, прочитал и опять вообразил, что умерли - вы, а моя сестра жива. Вы вполне могли оказаться на ее месте, она на вашем, чистая случайность; она - на своем, а вы - на вашем, а не наоборот. На меня что-то нашло, я будто думал, что оживлю ее этим - я забрал ваш паспорт и сказал себе, а потом и другим, что вы - моя сестра, под этим именем вас и зарегистрировали в больнице. Сестру я назвал вашим именем. Я не думал - я делал все механически, будто все действия за меня выполнял кто-то другой.
     Даже когда я понял, что никто не будет проводить экспертизу и выяснять, чье тело кремируют, даже тогда у меня не было никакого плана.
     Я не смог позвонить родителям и сообщить им о гибели Нины, и я не хотел чтобы они видели ее такой, какой она была тогда...
     Я попросил, чтобы все было быстро и без лишних формальностей; уплатил; у них, наверно, были указания действовать без проволочек - из-за аварии...
     Я вернулся самолетом. Я думал, что родители ничего не знают... Я боялся войти в дом. Наверно, чтоб оттянуть время, я зашел сначала к вам - сказать вашим родным, где вы находитесь, зарегистрированная под чужим именем. Ваша сумка была у меня, я думал, иначе мне могут не поверить. На звонок никто не отвечал. Я не собирался открывать дверь вашим ключом. Но открыл и вошел. Я не хотел объяснении с вашими родными. Я сказал себе напишу записку, оставлю ваши вещи и уйду.
     Я сел за стол, на столе лежали письма, одно из них - развернутое. Я случайно глянул на него, это был черновик вашего письма (при других обстоятельствах я не стал бы его читать), из него я понял, что вы живете одна. Я решил оставить пока урну у вас, я не мог принести ее сейчас к себе, я должен был сначала подготовить родителей.
     Они узнали об аварии незадолго до моего прихода. Матери стало плохо ( у нее больное сердце), отец вызвал "Скорую".
     Не помню, что я говорил и как объяснял. Матери виделось худшее, она боялась, что погибли мы оба.
     Зазвонил телефон - звонили из больницы по просьбе старухи - она умирает, просит, чтоб к ней приехали, хочет сообщить, где спрятала завещание (она скрывала это, ей мерещилось, что его хотят похитить). Я сказал, что ехать теперь незачем - Нины нет. И сказал - как жаль, она так хотела пожить нормально. Не помню, кто из нас сказал, что все равно нужно пoеxaть и узнать. Поехал отец. Пока его не было, мы не двигались с места, ни о чем не говорили и сидели, наверно, в тех же позах, когда он вошел и сел рядом с мной.
      Эту мысль никто не высказывал, но она была с нами - раз уж так получилось, может, удастся скрывать гибель Нины до того, как умрет старуха. Никто из нас не составлял завещаний, мы не знали законов о наследстве; ни желания, ни времени консультироваться с кем-то не было; да тогда мы и не думали об этом. Уже потом я сообразил, что, если получится оформить ее смерть другой датой, более поздней, - когда бы она уже стала наследницей возможно, право наследования перешло бы ко мне... Мы делали все, как в сне, она бы поддержала нас, если бы была жива.
     (Я подумала, что она все равно не сможет опровергнуть).
- Я надеялся, все кончится очень скоро. Но старухе стало лучше - иногда перед смертью наступает улучшение. Неизвестно, сколько оно могло продлиться. Ваш приезд мог все испортить. Я затягивал вашу выписку, пока это не стало вызывать подозрения у лечащего врача, он даже собирался (к счастью, дела ему помешали) созвониться с психиатром, которого не существовало и который, якобы, поставил вам диагноз - амнестический синдром; меня удивило, как охотно люди верят любой бумаге, то ли из безразличия, то ли из врожденного уважения к печати и бланку. Вы же сами сразу поверили и выписке, которую я сам изготовил; и загранпаспорту - для его получения не нужно личного присутствия, не нужно даже обычного паспорта - только ваши данные на специальном бланке и фотография (я взял ее из пакета в вашем столе с надписью "Фото для документов"). Чтобы что-нибудь узнать о вас, я, когда пришел второй раз, прочел несколько писем - ваша родственница писала, что вы долго анализируете, обдумываете свои поступки, но поступаете вовсе не так, как следует из этого анализа, и совершаете поступки вам не свойственные. Когда я прочел, то подумал, что с вами у меня может получиться. Я захватил на всякий случай книгу, лекарство, которые лежали на тумбочке, второй ключ от вашей квартиры.
      Позже я написал письмо - в нем я объяснял все свои действия, мне нужно было объяснить кому-то, почему я так делаю, не кому-то, а ей - Нине. Она бы меня поняла. Я отправил письмо на ее имя вам. Вы получили его, но не удосужились прочитать. Вы сунули его в карман и легли спать. Я забрал его у вас. Вы как будто стремились быть кем-то, кем угодно, только не собой. Вы не слишком отбивались от того, чтобы называться моей сестрой. Я вас не сажал силой в такси. Не запирал в комнате. Не мешал выяснить то, что вы, если хотели, могли бы выяснить. Но вы этого не делали. Вы так легко соглашались со всем; вы словно решили не замечать моих оплошностей, а их было немало.
      Из санатория я несколько раз звонил домой. Когда я узнал, что старуха настолько поправилась, что ее выписывают, я... Вы все равно не поймете...
      Междугородный телефон в вестибюле не работал, почта - тоже, я зашел в магазин, купил продукты; вы спали; я оставил записку, забрал свое письмо и пошел позвонить в центр. Вернувшись, я хотел рассказать вам все, но не за¬стал. Я пообещал себе, что обязательно встречусь с вами и все объясню, но не здесь, не сегодня. Я не мог больше оставаться там. Я зашел к главврачу, сказал, что мне нужно срочно уехать и попросил помочь вам с билетом. Я был уверен, что смогу уехать сразу, но мне пришлось две ночи провести на вокзале. Билетов не было, проводников проверяла какая-то комиссия, и они боялись брать безбилетных. Возможно, мы ехали одним и тем же поездом. Приехав, я поспешил к вам домой забрать урну. Я хотел как можно скорее назвать все своими именами. Я вошел, положил на стол ваш паспорт, записную книжку, но не успел взять урну и уйти. Когда вы вошли, я был в ванной. Я не хотел встречаться с вами. Я видел вас через щель, видел, как вы испугались; внезапно мне захотелось выйти и все рассказать. Я открыл дверь, но вы выбежали и исчезли, как привидение. Вас не было ни во дворе, ни на улице.
     Я забрал урну, повесил ключ на место и, захлопнув дверь, поехал к себе.
Сегодня ее похоронили. Все на поминках - у родственницы, у нас негде. Они еще не вернулись. Я ушел раньше. Я хочу побыть один. Я не так виноват, как вам кажется. А теперь я вас провожу. Скоро все вернутся, соседи (они тоже там)... Я хочу побыть немного вот так - в тишине, в пустой квартире, один - ладно?

                ***


     Я спускалась к выходу в полной тьме, ощупью, перила шатались под рукой.
     Я привыкла к себе, как к ней; или к ней - как к себе; и меня не тревожило уже - та ли я, за кого себя принимаю, я знала - и до аварии, и после, и со шрамом, и без, и теперь, и раньше, и потом - это все (-таки) - я, я, я...