2. 2 Еретик

Даже после этого, что с ним приключилось, он улыбался палачу сквозь круги и боль перед глазами, задыхаясь скупым, хлюпающим смехом, харкая кровью на пол, и угрюмо смотря, как раненый волк. Всё, что с ним произошло, он воспринял, как должное и нужное, перед неопределенным раем или куда улетает душа?
Истязатель же воспринял этот смех, как последний, неразличимый зов почти умершего человека, когда он шепчет тебе в бреду и агонии неосознанные строки признания, что это не он, не он убийца! И после того, как он ощутил на своем челе холод, ты поймешь, что снова ошибся - подобное состояние было у еретика, когда он снова засмеялся, напоминая странное божество или идола.
Еретик, слыша скрежет своих зубов, почувствовал, как холод затмевает сознание тупой, саднящей болью, отметая назойливое желание сражаться дальше: болевой шок загнал его в бездну обморока. Перед глазами замаячили смутные очертания комнаты, черно-синие огни, и он провалился в одну расширяющуюся точку, ведущую во тьму.
Еретик, когда впервые убивал, искал оправдание убийства, ежели собственной жизни, не поднявшей ничего, кроме убиения тех жертв. В обмороке он пробыл недолго - сказалась боязнь пребывания в состоянии, в котором человек остается наедине со своим подсознанием.
После обморока время для него превратилось в ожидание того окончательного удара палача, когда тело больше не будет сопротивляться, а сразу примет смерть. Он уже не тая вязкое, тлетворное ожидание, глядел на своего палача, буквально моля - убей, не смотря на маску. А в движениях, жестах - а ходил, и вставал, и снова садился, чтобы встать очень часто - виделось нетерпение к тому, что должно было произойти.
Да и после обморока он перестал приравнивать смерть к концовке жизни, как души - хотел поверить в то, что после жизни спектакль не закончится, и появится много забытых зрителей, нарисуют новые сцены, с еще свежей краской, сделав из них сценарий и долгий монолог в жизни, которая сейчас гниет в преступлении.
Еретику все это время казалось, что это сцена - сначала жизнь отыгрывается до мелочей, словно постановка, или одна пресловутая сцена. Сцена - никак не запечатляемая в памяти, и не запоминаемая в игре актерами, хотящих сделать по-своему, и полагающих, что это их задумка, а не снова они читают по сценарию или по судьбе свои жизни.
Всякая жизнь теперь предстала в виде знания о том, что уже было до него - знакомые голоса, та же темнота, тот же занавес. «Кто вообще уверен, что не вспоминает сцену?» - вскричал не то подумал еретик, видя, как встрепенулся палач, назойливо не смотря на мысль - уже отыгранную роль, и выброшенную в реквизит после представления.
Еретик встал и начал настороженно махать руками, пытаясь отогнать картины, возникающие вновь из полутьмы. Где он находился? Здесь или, нет, постойте, в том пабе? Или на лесной тропе, поведшей его к убийству? Или на пути, нашедшем именно его жизнь?

Акт I.

А после раздались сотни голосов, словно эхо от грома, и в тишину, прерываемую рассказами, вклинился один голос:
«Представь, что вся жизнь - театр. События же в ней - декорации на сцене жизни, а перст судьбы - сценарий. Смерть предстает в виде антракта, перехода от второго акта к первому. Мимика лиц и эмоций это маски, а каждый жест предопределен нитями судьбы. Представь, что всё, что актер возвышает, чувствуя вуаль маски, есть движения перста лицедея, словно вся жизнь подменена и написана заранее; словно всеми поступками заведует сценарий. Всё эмоции актера, всё его изменения и переживания эго есть игра на сцене жизни. Вся борьба света и тьмы в его душе есть эскиз, срисованный с копии, словно декорация в виде события. Отыгрывающий события актер - марионетка, пляшущая на сцене. Жизнь - действующее лицо, и в то же время театр. Актер являет себя через сценарий, словно чувства продиктованы кем-то свыше.
Представь, что вся жизнь есть театр, словно замкнутый круг, в котором характеры и мировоззрения пронизаны нитями сюжета, как в театральной сценке, сменяющей себя эскизами событий. А жесты, смешки и знаки есть реквизит, взятый в прокат. Представь, что вся жизнь есть череда повторяющихся сцен, в которых эмоции наиграны в постановках и воплощены на сцене. Всё пережитки веры или религии нанизаны на нити характера актеров, единых в архетипах. Всё их отношение к потерям, убийствам, ко лжи умещается в движениях кисти постановщика. Представь, что занавес это концовка спектакля, - смена декораций, чьих-то имен и глав, словно сценарий изнашивает суть. А суть, ровно как диалоги и мысли, есть образ, возникший в воображении, словно жизнь низведена до выдуманной истории.
Представь, что вся игра на сцене и есть жизнь, заранее описанная и зарисованная по актам и событиям, словно выдуманная, но реальная ложь - игра масок и слов. Акты, словно главы жизни, разделенные по содержанию, но находящиеся врозь по смыслу. Главы жизни как истории, словно их легче принять как должное, заменив их ложью правду. Антракт!» Голос смолк. Занавес накрыл сцену. Послышался гогот зрителей, смрад их речей и выкриков. Через десять минут снова прозвучал голос: «Жизнь - антракт, как некий занавес между жизнями, словно жизнь заканчивается сама в себе. Спектакль существует до той поры, пока не снята маска, не отрезаны нити, соединяющие сценарий, перст судьбы, и актера, марионетку.
Сценарий предстает каноном жизни, а актер - отражением собственного творчества, продиктованного сценой, словно он живет на сценах дней, событий, масок. Нити, как неповоротливый механизм, словно вся жизнь на сцене движима сценарием, игрою лжи и усмешек; словно ненависть или ошибки - поворот в мыслях и рассуждениях кукловода, - злая шутка над судьбой. Маска, как тот же сценарий, диктующий движенья занавеса; как книга, прочитывающая характер, и знающая его наизусть, от истоков до корней. Маска, читающая вслух сценарий мимикой эмоций, ложью дней, повторяющих круг.
Представь, что знания о своем актере, исчерпываются уже после поднятия занавеса, словно жизнь - сценарий, вспоминающийся поэтапно: сначала главы, фразы, сцены; словно нитями сценария, написанного кукловодом, и актер вспоминает, кто он. Игра жестов, фраз в поведении, словно забытый актером алгоритм, аналогия жизни, словно маска узнает себя заново лишь тогда, когда скрывает лик одевшего её; словно театральное представление переживает актера, порожденного сценарием, и вышедшего на сцену в следующий раз, как в первый.
Все те же знаки, ошибки, судьбы, словно волны накатываются на берег. Словно судьба глядит на свое отражение, и видит одну и ту же картину, исчерпывающую сюжет, в котором после каждого антракта все те же лица, но забытые, все те же взгляды, но сгинувшие, словно во вторящем ей рассказе. Рассказ как вымысел? Рассказ - вымысел сказителей, словно не странник находит путь, а молва указывает на него.
Представь, что после приоткрытия занавеса, заполнения сцены действом масок и нитей, вступительных слов и отступления - всей мишуры и притворства сцены, словно антракта, поднимется второй занавес»  Поднялся второй занавес. Голос начал описывать действо на сцене: «Свет фонаря, находящегося на уровне глаз, как луч во тьме; как смену и быстроту событий оттесняет взятое у восхода сияние. Свет фонаря, словно снятая маска, бьет в глаза, щекоча давно пропавшие чувства, отданные в утиль, угасать из-за готовности принять выбранный путь. Продрогший голос, словно нехорошая весть, убивает принесшего её; словно пронзительный крик немоты в отзвуке видения. Фигура, оттеняющая сцену своим пыльным дорожным плащом, словно зола - огонь. Фигура, ставшая силуэтом театра, его тенью, словно и в тени движутся нити сценария; словно и в силуэте отражена жизнь» Маска была снята, и висела на поясе, но свет фонаря освящал лишь половину лица. Шрам меча оставил рубец усмешки, словно театр - след в жизни.
«Представь, что после вступительных слов зритель видит только мрамор нависшей тьмы, силуэт актера и блики фонаря, словно это и есть постановка; словно на сцене отражена лишь игра слов и эха, шептавшего отголосок сцены, словно человек - предсмертную молитву. Холодный взгляд, утаивающий душу, рыскает по сцене, ища слушателя, словно предатель успокоенья. Он оставляет мурашки, холодя кожу, словно дорога к эшафоту приговоренного или невинно осужденного. Зритель видит тени событий, нависших декорациями со сцены, словно реквизит глав есть замена жизни.
Постановка предстает в виде запечатление жизни, - книгой, охватившей её течение, основные моменты или отдельные пазлы фраз, словно каждый, кто собрал пазл, видит собственную картину. Главы как переход от одного состояния к другому, от одной линии сюжета к последующей линии, словно круг превращений, замкнутый в своем начале» - голос. Посеребренные инеем пряди слегка припорошены снегом, то ли золой. Рубец усмешки, оставленный сценой, может, самой жизнью, багровеет свежей раной на щеке и в памяти актера. «Забытые фразы, камень лиц и событий, словно сгоревший огонь, но возродившийся фениксом из собственного пепла; словно воспоминания и есть жизнь, воплощенная на сцене? Жизнь, сгинувшая в повторяемости секунд, глав, рассказов, словно начертано воспоминание по прошлым жизням.
Представь, что после спектакля будут аплодисменты, словно зритель аплодирует тому, что хочет видеть и слышать. Не важно, много ли выражено кукловодом, а важно то, что зритель не обращает внимание на слова, диалоги, монолог души, словно слова - мишура к действию, ненужный аспект. Говорят, раны от молчания не заживают, словно всё то, что таится за глазами, медленно накапливается, истлевая до какой-либо секунды. Как вдруг - кукловод больше не хранит рассказы, угасшие желтизною страниц. Как палач выговорился жертве, так и кукловод разговаривает с публикой. Как вдруг - немой крик в застывших глазах, словно слова подтачивают зеркало души постепенно, с каждой главой, заменяющей свою копию»
«Я сам себе актер!» - Воскликнул он. - «Я кукловод, но марионетка»
«Представь, что от жизни, слов, представления остаются лишь цитаты, как от умерших на войне - имена; что от души, вложенной в рассказ, багровеют пазлы фраз. Душа актера, словно отражение чьих-то воспоминаний, призма жизней; словно он - монах-переписчик в пустующей одиночеством келье. Словно увядшая сирень и есть творчество на сцене? Творчество как сценарий, диктуемый свыше, словно видишь музу, описывая окружение чрез неё, а на самом деле слушаешь отголосок минувшего» - голос рассказчика померк, оторвался от чтения монолога вслух.
А потом раздался голос актера: «Выученные акты, главы жизни, сценарий, словно вся жизнь низведена до привычки, которая отыгрывается до автоматизма; словно на сцене актер превращается в роль, ведомую сюжетом. Время стирает имена, запечатленные актами, превращенные в игру лицедея. Оно стирает, как жизнь, изживающая себя в повторяемости; как смерть, не представляющая сейчас концовку всего. Словно после смерти и начинается настоящая жизнь, когда и совершенство истлело в пути достижения себя - от жизни остались, всего лишь, наследство, труп, и душа, управлявшая трупом; когда и вера, надежда, да что там, Бог остались в иконах. И тогда начинается настоящая жизнь, словно всё, что осталось позади, было репетицией к постановке» - Голос актера померк в отзвуке аплодисментов зрителя, сидящего в дальнем ряду, в тени декораций.
Голос зрителя: «Жизнь как отсвет чьих-то убеждений и выводов, словно вся жизнь есть ожидание правильного поведения во взглядах иных; словно сюжет меряет каноном жизни саму жизнь. Убеждения, как нечто выдуманное и превращенное в закон, словно мораль в религию, служащая рычагом в механизме общества» Зритель, закончив, посмотрел на актера.
Усмешка актера. «Представь, что срывая с кого-либо маски, ты видишь, что он и не живет не внутри образа; что сколько выученных ролей, столько и жизней! Жизни, казалось бы, срисованные фальшивки, сковывают и помещают актера в тюрьму амплуа - нового перерожденья, словно ты многолик, подобно падшему ангелу или Богу, созданному людьми. За каждой ролью скрывается сюжет, утаиваемый сценой. Но кто способен по-нять, а не услышать произнесенные слова других людей?» - Вместе со словами опустился занавес, оттесняющий события - кадры дней, тлеющих в прорезях для глаз на маске.
Появилась другая декорация - огонь пылает позади домов, улыбок и ярмарки, сжигая ведьм и превращая в жизнь приговор. Мрамор крепостных стен, обвивших плющом город и дозорные башни. И на фоне всего этого слышны осторожные шаги смерти, подкрадывающейся сзади.
Она шепчет, зовя за собой, словно свобода - знаменосца: «Путь, озаренный огнями сцены, превращен в воспоминание об отдельных главах, словно культ предков. Путь, начертанный отголоском сцены, хранит отраженье взгляда. Для того чтобы этого не увидеть - закрой глаза на всё это. Стань слепым, будучи зрячим. Стань прохожим в чужих судьбах. Слепа будет жизнь, примеряющая чужую маску «Во имя свободы», как будто бы восставшие гладиаторы получили не виселицы?» Её очертанья стали проявляться фантомом, словно фотография - мигом. Видны смятые дорожки чёрно-алого платья, исчезающего, то вновь появляющегося, словно иллюзия. Голос смерти: «Всех вас осудят за выбор, противоречивый сценарию. Свобода ли воплощена в единстве судеб, в которых предшествующие ошибки повторяют линию Фемиды» Её голос прервался. Стало видно, что она - иллюзия; что смерть воплощена в ней.
Из-за смятения от тумана события в виде декораций сменились незаметно для зрителя. Появилась беснующаяся толпа, облепившая помост, стражники около эшафота и палач около плахи. Из толпы начали вырываться первые крики: «Отдайте эту сволочь нам! Не заслуживает он такой легкой казни!» Стражники начали образовывать из своих щитов, мечей, пик, копий и своих тел полуживой щит, защищающий процесс казни. То тут, то там вместе с плевками и камнями начали сыпаться голоса из толпы: «Месть!» Палач, несмотря на это, начал точить свой топор. Толпа начала напирать на щит из щитов, оружия и доспехов. Вместе с угрозами и криками полилась первая кровь стражников и жителей. Палач начал готовиться к казни: велел преступнику положить голову в выемку на плахе, проверил остроту лезвия и туго ли натянут мешок на голову приговоренного. Щит из стражников начал трескаться: не особо выносливые и не привыкшие к мятежам начали падать от напора толпы на землю. Толпа начала вновь напирать на этот «щит». Палач начал торопиться: занес топор над головой осужденного и начал примериваться. Толпа же уже сломала «щит», начала прорываться к эшафоту. Палач занёс топор и… первые жители уже поднимались к палачу. Палач занёс топор и, к счастью толпы, не перерубил до конца шею.
Взрыв пламени обжег глаза зрителя… Взмах пера, чьи-то слова, не различимые на слух, и взмах скинутой маски с рук актера, словно сцена сменила реквизит. Появилась другая декорация - огни в темноте полупустых улиц нависли над городом, оставляя после себя полумрак. «То ли полусвет, словно история оставляет половину правды». За занавесом мелькали руки, силуэты, тени - образы из сценария кукловода. «Сюжет заранее описан, действия выучены, а свобода…» - В эту секунду кто-то бросил фонарь на сцену, и огонь начал пожирать её. - «Свобода лишь иллюзия, за которую ты и умираешь, актер!» В нависшую тишину упали листки, заполняя белым шелестом сцену, пылающую всё ярче. «Ты - моя задумка и рассказ!» «Я не буду марионеткой!» - закричал актер. «А зря. В этом мире каждый играет роль и ты не исключение»
Рассказчик: «Представь, что актер выбежит на сцену в суете чьих-то жизней, смотря исподлобья на публику. Он достанет кривой нож с затупленным острием из рукава, крикнет: «Я - невыдуманная ложь». На сцену выбежал актер, суетясь, ища что-то. «Представь, что после останутся тени, как от промелькнувшей птицы. После всего, что олицетворяло нас, останется бледное подобие, словно после жизни остается лишь молва, рисующая рассказы» - рассказчик. - «Рассказ, как находящаяся за гранью другая, иная картина действия, словно в мыслях воссоздается событие, но лучше, чище, без помарок начертано оно. Словно мысль - отблеск лучшего, что происходит вокруг?»
Вся сцена в этот же миг померкла, лишилась освещения, и на ней стали мелькать тени чьих-то силуэтов. Они появлялись, чтобы уйти вновь во тьму декораций. Заскрипела веревка, меняя события, словно время - людей. Актер сёл на стул, готовясь к чему-то. Он произнес: «Чем темнее сцена, тем ярче маска, но она порой показывает совсем не правду. Не верь ей, зритель, и тогда ты увидишь другое - среди рассказов отпечаток души, словно эхо в страницах меркнет. Как оно, так и я храню этот отпечаток, не зная, что он оставлен мной… Как и все мы - всего лишь, отпечаток сценария, так и маска не больше, чем печать утаиваемого рассказа»
Раздался еле различимый, умиротворенный знанием о будущем голос смерти: «Отпечаток есть знание наше о себе. Мы вспоминаем себя в течение жизни. А вспомнив, спросим себя: «Кто я?» Путь жизни движется назад. Мы, идя вперёд, не видим новое, а старое, которое забыли. Может, и нет никаких случайностей в этом мире? Может, и жизнь есть воспоминание?» - голос ушёл в забытье, оставив рдеть в слова в круге завершенного превращения: странник лежал на сцене, над ним нависла смерть, словно топор над плахой.
Голос странника: «Тебя, путь, не всегда поймут, словно у всех разные трактовки жизни, выбора троп. А маски, прочитав игрой на сцене судьбу, других рассказов не видят. Я их заново прочитаю, минуя сценарий кукловода, ведь я - актер, и каждый свой сценарий пишет, словно кисть это сам человек»
Голос зрителя: «Представь, что заканчивая эпизод, дочитывая ролью свой путь, пройдя акты по цитатам, осознаешь, что это была постановка, словно преддверие других постановок и их повторов. Может, мы боясь жизни, прячемся в скорлупу сценария, не видя, что мы в клетке? Может, и путь - всего лишь, история, рассказанная людьми, которые наносят свой отпечаток на эту историю, превращенную в эхо от видения?»

13.11.13-14.01.14; 13-16.07.15