Плачь не плачь

       Станислав Клазурин, честный гражданин России, оттрубив предписанные Законом два года срочной службы, возвратился домой утомлённым .
Собственно, утомляться  ему было не с чего, так как весь срок, кроме первых трёх месяцев, он провёл в окружном ансамбле песни и пляски, натурально претворяя в жизнь социально значимый лозунг: «ИСКУССТВО - В МАССЫ!»
      После надоевших неряшливых рокеров, оголтело визжащих дамскими голосами, и их непотребных, разрывающих барабанные перепонки, гитар, стройные ряды боевых армейских хористов и задорные хороводы  молодцеватых плясунов производили отменное впечатление.
      Ну а когда на сцену вылетал Станислав, под блистательным псевдонимом «Стас Лазурный», аплодисментам и приветственным возгласам не было конца. Он одинаково «пылал»  в  «Молдовеняске» и «Гопаке» , «Венгерском чардаше» и «Солдатской лирической». Однако фирменным, коронным номером его была «Цыганочка». Тут уж он не уступал никому, потрясая лихим умением зрителей и вводя в отрицательный раж сапожника - рядового Жмуркина, вынужденного то и дело латать и подклеивать беспощадно разбиваемые ретивым Стаськой танцевальные казённые сапоги.
      В общем, артистически-армейская жизнь Клазурина протекала, как любил он выражаться, «упольне героически». Послаблений артистам, как и спортсменам, было немало. Строевой подготовки они почти не знали, однако необходимую дисциплину блюли и вне концертов и репетиций предпочитали попадаться на глаза начальству как можно реже.
      Так промчались зима-лето, зима-лето, а там дембельский приказ подошёл, и поехал удалец-защитничек в родные края, отклонив предложение командования о сверхсрочном служении Отечеству.
      Дома его встретили, как мечтал. Родители закатили хороший стол. И тут же, прослышав о приезде, прибежали друзья с подружками, притащили Высоцкого, Токарева  и прочую «черную магию», и пошла вскоре такая топотня и гудёж, что панельная пятиэтажка заходила ходуном, а у жильцов под Клазуриными затрещала штукатурка, и люстры закачались, как при землетрясении.
     Пропустив изрядно и расцеловав от благодарных чувств родителей, Станислав нацелился в город. Молодая кровь и гонор требовали выхода. Всё внимание дружеское было посвящено ему, и он был просто обязан выпить, выгулять, выжать весь этот день до последней минуты.

     …Танцплощадка в Зареченске котировалась как форум. Небольшой городок  с  захудалым ДКа лишь мечтал о мощной культиндустрии. Тут уж было не до дискотек, хотя все танцевальные вечера, где бы они ни проводились, объявлялись под этим престижным названием.
      Престарелые домкультуровские усилители и динамики беспардонно искажали звук. И хотя местные меломаны в совершенстве разбирались в современных музыкальных направлениях, отличить порой «Пинк Флойд» от «Ю-Ту», Лайзу Минелли от Тины Тёрнер, или Рода Стюарта от Тото Кутуньо в горемычной трансляции танцплощадочного радиоузла не могли даже они.
      Молодёжь дважды поднимала бунт по этому поводу, собираясь у Дома Советов, с плакатами и воплями. На высоком уровне горадминистрация обещала аппаратуру приобрести. Но пока фондов не было, роль общественного громоотвода  взяла на себя за соответствующую мзду группа «Риск», состоящая из музыкантов искушённых и подкованных.
      Когда Станислав с приятелями на двух такси подкатили к танцплощадке, вечер только начинался. Несколько самых нетерпеливых пар уже млели в загоне, неохотно дёргаясь в такт убойному дискоритму. Остальная молодёжь толпилась за оградой, ожидая наступления темноты, ритуально служившей сигналом к абордажному захвату «сковородки».
      Оркестранты, слегка поддавшие перед работой, «оживляли» личную аппаратуру и инструмент. Постаревший и сгорбившийся контролёр Денис суетился у входа, проверяя крепость железной, постоянно расшатываемой напором толпы, «вертушки». Увидев Стаса, он по-солдатски вытянулся и отдал ему честь.
      - С приездом, бандит! Ну, как там в Афгане? Ты уже со Звездой или только с медалями? Почему же тогда не сверкаешь?
      Станислав виновато развёл руками и покраснел.
       - Я там не был, дядя Денис. Меня в другой округ забросили.
       - Да-а? - Контролёр с сомнением оглядел его, такого большого и сильного, и усмехнулся печально. - А мой Петька воюет. Где-то возле Кабула, или  Герата… Хотя пишет, что у них «курорт» и сравнительно тихо. Но какое там тихо, какое тихо, если только в Зареченске семь закрытых гробов! И в них все мальчишки, которых я знал. Они бегали тут мальцами, подростками, кавалерами… И Витя Тарасов, и Севка Баулин…
       - Витька? Се-е-евка? - Станислав одеревенело уставился на старика. - Они… что… - На мгновение он представил себя на месте любого из них и поёжился знобко. - Они…
       - Да, да, - покачал головой Денис. - И Витька, и Севка, и Алёша Медведев… Моя Катя ночей не спит, за Петьку молится. Только разве это спасёт? - Он растерянно потоптался на месте, припадая на искривлённую после давнего ранения ногу, и, отвернувшись, смахнул со щеки внезапную слезу. - Давай, заходи! У тебя сегодня праздник!
      - Спасибо. Только я не один. - Станислав в замешательстве оглянулся на стоящих поодаль приятелей. - Если можно, впустите и их.
     - Что там «можно», «нельзя»… Или я не понимаю? Проведи их скорей, а то все сейчас полезут…
     Органист Олег первым узнал Станислава и «слабал» на клавишах «туш». Саксофонист Валера, обернувшись, восторженно ахнул и присоединился к собрату. Станислав растроганно полез на сцену и расцеловался с парнями.
     - Гляжу, и не верится. Вроде ничего не изменилось.
     - В натуре, - подтвердил Валерка. - Я будто тоже не вербовался. Уезжал в Тюмень -  отцы играют. Возвратился оттуда - опять поют. А ты чего такой смурной ? Иль мочалка подгадила?
      - Да нет… - Станислав презрительно махнул рукой. - С Лариской у меня давно покончено. А вот Денис тоску нагнал. Рассказал о погибших…
     - Аааа…
     Музыканты тоже помрачнели и полезли в пиджаки за сигаретами.
     - Алёшку Медведева последним привезли. Только Алёшка в том цинке был или кто другой, никому неизвестно. Мать кричит: «Там не сын! Не ве-е-ерю! Откройте гроб!..» А кто откроет, если тут и военкомат, и сопровождающие. Не положено, говорят, не имеем права. Так и завалили… А ночью вся родня пришла на кладбище и давай могилу раскапывать. Ну а сторож застукал и милицию вызвал. Что там было! Истерика, обмороки...
     Наступило молчание. Только круто сочился янтарный дымок, да в умолкших динамиках хрипела доигранная, не снятая с диска пластинка.
     - Помянуть хлопцев надо, - предложил гитарист Иван. - Заходи в раздевалку, у нас пузырь имеется.
     Водка была тёплая, противная. Отхлебнув глоток, Станислав поблагодарил друзей и вышел на воздух.
     Hебo потемнело, сгустилось, звёзды проявились отчетливее, и у входа загомонили, затолпились и пошли пара за парой, группа за группой, знакомые и незнакомые ребята и девушки, неуловимо похожие друг на друга то ли причёсками, то ли "варёнками", то ли неожиданно стандартным  общим выражением подчеркнуто независимых и скучающих лиц. Словно бы в потаённой радости не бились сердца, и тревожное ожидание чуда не томило души. Но таков был стиль, порядок, закон, и все его придерживались, почитая хорошим тоном и престижной нормой поведения.
       Стоя возле эстрады, Станислав разглядывал народ, отмечая миловидные девичьи  личики, появившиеся в обществе за время его отсутствия. На какое-то мгновение он вспомни Ларису и тут же одёрнул себя, ощутив незатихающую боль и обиду. Потаскуха, изменница, променяла его на какого-то рыбачка из Мурманска и укатила вместе с ним в Заполярье. А ведь как клялась, божилась в неизменной верности и любви, какие письма писала, уже обманывая его. А-а, все они одинаковы. Пока ты рядом - она твоя, а оставь на чуток и - прощай, дорогуша! Потому что вокруг такие «мэны»!  Охмурят, очаруют,  и разве против них устоишь?
        Станислав протяжно вздохнул и тряхнул светлым чубом. Был он  хорош: синеглазый, подтянутый, рост 176, и сложён, как Делон. За армейских два года привык к сердечным победам, зачастую испытывая разочарование от того, что все столь неприступные на вид "крепости" без боренья капитулировали перед ним,  выкидывая "белый флаг".
       После Ларкиной измены он испытывал ожесточение и как будто мстил влюблённым дурёхам, встречающимся на его пути. Но потом отошёл, подобрел, осознав их душевную искренность и смятение, стал жалеть, по головкам гладить, и, тем не менее, бросал, не давая привыкнуть к себе, и не позволяя самому серьёзно увлечься кем-то из них.
      Музыканты уже играли. Валера изгибался дугой, извлекая из своего "саксонца" потрясающе дивные звуки. Гитаристы Иван и Салех рвали струны гитар так, что динамики дрожали и ходили ходуном. Грохотали ударные, неистовствовал орган, и всё это вибрирующе било по нервам, оглушая, одурманивая, разжигая и без того бунтующую молодую горячую кровь.
       Сам заядлый танцор, краса местной самодеятельности, Станислав наблюдал, как мгновенно менялись красивые лица. Странные мучительные гримасы искажали их, а тела наркотически ломко дергались, принадлежа уже не себе, а тяжёлой воле беспощадной "железной" музыки.
        Это был какой-то психоз, шабаш, радение, и он прямо-таки возблагодарил судьбу за то, что уберегла его от этой стадной общности, доведённой "торчащими" фанами до убойного состояния.Пот струился по лицам, сердца выскакивали из грудей… Но не было сил и желания остановиться, посмотреть в глаза друг другу, и в этих близких, безумных глазах потрясённо и опасно вдруг увидеть самого себя.
       Реактивный вой музыки, дружный топот удалых крепких ног, вопли, свист, задыхающиеся, изнемогающие стоны. И вот тут неожиданно, среди яростно мятущихся, заведённых и как будто запрограммированных, как роботы, юных тел Станислав увидел  Ж е н щ и н у. И узнал её…
       Полуприкрыв глаза, и, то и дело, отбрасывая со лба тяжёлую вуаль ниспадающих чёрных волос, она танцевала, рассекая толпу, подчиняясь не оркестру, а какому-то своему, понятному только ей, мелодичному внутреннему ритму. Несомненно , она была старше юниц, окружающих её, и, конечно, понимала это, тонкой пластикой, фигурой, одеждой отделяя себя от них.  И, однако, что-то тянуло и привязывало её к ним. Может быть, одиночество и уходящая молодость, которую она так наивно и трогательно пыталась удержать? А может, не было ни трагедий, ни странностей, - просто естественное желание отдохнуть и развеяться, а где и с кем - так не всё ли равно. Плавно извиваясь, эта гордячка выплывала из общего месива и вот уже заскользила, закружилась в стороне, одна,  всё так же прикрыв глаза и не обращая ни на кого внимания.
       Да, это была она - "Кобра",  как однажды назвал её сам Станислав. Появилась она здесь перед самым его уходом в армию. Её приход с двумя гражданскими летчиками привлёк всеобщее внимание. Мало того, что она была звездой неожиданной и незнакомой, так ещё и повела себя весьма рискованно.
      Нарождающийся в стране плюрализм тут, в провинции,  однако, требовал консервативной осторожности. Потому что демократия демократией, а за слишком явную независимость и потуги на суверенитет можно было и по морде схлопотать.  Однако эта дива вроде ничего не понимала и держала себя так, словно развлекалась одна. Она первой, едва начиналась музыка, бросалась в танец и выделывала такие пируэты, на которые была способна не всякая балерина.
       Кавалеры её, подходя к оркестру, заказывали танго и вальсы. И это было ещё одним ударом по аборигенам, потому что подобную прадедовщину они презирали не только из принципа, но также из-за полного неумения. И оттого , чтобы не позориться, оставались в бездействии, возмущённо наблюдая, как парит эта инопланетянка, в белой лёгкой "марлёвке" и таких модерновых "лодочках", что у всех обалдевших кроссовочниц сердца холодели от мятущихся чувств.
        Лабухи, остервенело презирающие свою постоянную клиентуру, радовались возможности досадить ей и с удовольствием выполняли заказы пилотов. Сами соскучились по забытой музыке и играли "Кумпарситу" и "Берёзку" так, словно бы в последний раз в жизни.
       Между тем, оскорблённые и психующие девчонки подбивали парней на бесчинства. Свалка могла произойти в любой момент. И вот тут-то Станислав рванулся на круг и, независимо перехватив танцорку у оторопевшего летчика, повлёк, повёл, погнал перед собой, успевая только выкрикивать музыкантам:
       - Липси!.. Фокс!.. Буги-вуги!..  Ро-о-ок!..
       Танцплощадка притихла, понимая всю значительность единоборства. Эта фифочка была, вероятно, из каких-то "бальных" конкурсанток. Но ведь и Стаська не лыком шит. С малых лет вертел ногами и во Дворце пионеров ,  и  в  Народном танцевальном,  в Доме культуры.
       Летуны дерзко попёрли на рожон, но предупреждающий ропот хозяев охладил их порыв, и они, настороженно, прижавшись друг к другу, стали молча наблюдать за происходящим.
       Станислав был уверен, что легко измотает нахалку. Но прошло двадцать минут… тридцать… сорок... и его уверенность сменилась сомнением.
       Напряжение росло. Музыканты выбивались из сил. Пропадали и танцоры. Но ни он, ни она не желали выйти из игры, где схлестнулись норов с норовом,  воля с волей, мятеж с мятежом.
       Не сводя глаз с потемневшего, осунувшегося лица девушки, Станислав мысленно бросал в это лицо жестокие и оскорбительные слова. Всё его существо стонало, молило, призывало: «Покорись! Поддайся!..» Но она, отлично понимая его состояние, улыбалась в ответ, и эта окостеневшая, словно распятая на губах, улыбка казалась страшной.
       Лёгкое воздушное платье то взахлёст обтягивало её, то парашютно взлетало ввысь, открывая точёные смуглые ноги, дрожащие от усталости и напряжения. Наконец она запнулась раз, другой, третий... И тогда, торжествуя и погибая сам, Станислав выхрипел в её отчаянное лицо:
     - Ко-о-обра-а!
      И схватив за руку, закружил, завертел, как юлу, и бросил так, что она, теряя опору, понеслась, не в силах остановиться. И, наверное, упала бы, если бы оба летчика не бросились к ней и не подхватили в самый нужный момент.
      Последнее, что заметил Стас, были её глаза, полные обидных слёз и бешенства, ненавидяще расстреливающие его...
      И вот новая встреча.
      Упруго оттолкнувшись от сцены, возле которой стоял всё это время, Станислав в два прыжка одолел расстояние, отделяющее его от девушки, и трижды хлопнул в ладоши. Она неохотно мотнула головой, словно прося не мешать ей, и вдруг остановилась, вспыхнула, с негодованием уставясь на него.
       - Слава Богу! - засмеялся он. - А я думал, что меня не признают!
       Она  пренебрежительно дернула губкой и хотела уйти, но он решительно преградил ей дорогу.
        - Мне кажется, в тот раз мы с вами не дотанцевали.
        - Да-а? - иронично усмехнулась она. - А что ещё вам кажется?
        - Что мы - отличная пара. И я  два года мечтал сказать вам об этом.
        - Вот как... - Она с сомнением взглянула на него. - И что же вам мешало?
        - Армия! Я сегодня лишь вернулся. И сразу бросился на поиски вас... Чтоб увидеть и извиниться.
        Всё это было грубой "липой". Ни о ком он не думал, а тем более о ней. Но нашёл какой-то бзик, кураж, и захотелось уверить и её и себя, что это действительно так, и - куда судьба не вывезет! - может, что-то у них и получится. Как-никак, а родственные души. Да и характеры - один другого стоит.
        Вероятно, она подумала о том же. Напряжённое лицо её смягчилось, губы расслабились, но настороженность привычная, женская, ещё оставалась.
        - А как же "Кобра"? - вызывающе напомнила она. - Судя по всему, вы тогда меня ненавидели.
        - Что об этом вспоминать! - примирительно воскликнул он.  - Только больно вы тогда всех размазали фейсом об тейбл!.. - Он доверительно склонился к ней и, круто меняя тему разговора, спросил: - А вы тут вроде бы уже совсем своя?
        - Своя, не своя... - Она надменно пожала плечами. - Привыкла просто. Сейчас ведь как? "Пусть цветут все цветы!" Вот и доцветаю...
        - Одна?
        - Когда как...
        - А сегодня? - с нескрываемой надеждой спросил он.
        - А вам что, не терпится меня проводить?                Она взглянула на него с откровенной насмешкой.                Он согласно кивнул.
       - Если позволите...
       Эта его неожиданно мягкая покорность и как будто печалящее чувство прошлой вины, несомненно, сыграли в его  пользу.
        - Армия изменила вас,  -  полуутвердительно сказала она.
        - Ещё  бы.
        Он вспомнил три трудных месяца в роте связи до перехода в ансамбль и невольно поёжился. И тотчас, по привычке брать быка за рога, возвратился к интересующему его вопросу.
        - Так как же насчёт проводить?
        Она, не мигая, посмотрела ему в глаза. Рана, нанесённая им два года назад, была ещё  свежа. Однако в тот раз она приняла её  за комплимент, хотя он сделал всё  для того, чтобы этого никто не заметил. Но она-то знала,  к т о  тогда победил. И сейчас вела себя независимо, отчего-то уверенная , что он выполнит все её условия.
        - Хорошо, уговорили. Это даже интересно. Только предупреждаю, что живу далеко.
        - Ну и что? - обрадовался он. - Значит, подольше побуду с вами... Эй, братва , мы поехали! - крикнул он и приветственно помахал рукой.
        Приятели с девицами, обалдевшие от рева и тряски, ошарашено уставились на него, что-то закричали, но он уже ничего не слышал, увлекая девушку к выходу, привычно гордясь собой и ею - такой эффектной, модной, непосредственной.
        - Да, если не секрет, как вас зовут? - спросил он, когда они выбрались на главную аллею парка и пошли под разноцветными фонарями и шумящими купами нестареющих клёнов и вязов.
        -  Зоя, - с готовностью откликнулась она. -  А вас, если не ошибаюсь, Стас?
        -  Да-а... - Он даже приостановился в изумлении. - Откуда вы знаете?
        - Земля слухом полнится, - усмехнулась она. - Вы что жe думаете, я не пыталась обезопасить себя? Одинокая девушка в чужом городе, новые впечатления, мечты, знакомства, и вдруг такой приём... "Кобра"… - задумчиво прошептала она.  - А знаете, в этом что-то есть?
        - Значит, я угадал? - весело встрепенулся он.
        - Да нет... Просто в каждой женщине иногда бывает что-то змеиное. Если бы в тот раз я смогла вас ужалить, вы немедленно умерли бы от моего яда.
        - И почёл бы за счастье, - высокопарно воскликнул он, ещё не зная, как себя вести с ней и не находя пока верного тона,
        - Увы! Я не Юдифь, а вы не Олоферн...
        Кто такой Олоферн и что с ним сотворила некая Юдифь, Станислав, к стыду своему, не знал.  Однако, чтобы не казаться профаном, промямлил что-то в ответ и увлечёно заговорил об армии...
        Они шли по Краснохолмской долго и медленно. Мимо них проносились такси и автобусы, в окнах домов загорались и гасли огни. Пахло влажной землёй, не просохшей после утреннего дождя, винной прелью мокрых листьев и сыреющих трав. И всё, что было до этого часа, казалось Станиславу таким далёким: даже отчий дом, из которого он  ушёл несколько часов назад и куда в эту ночь так и не вернулся…

       ...Дома выбор сына не одобрили. А когда узнали, что у его пассии имеется ребёнок, вообще взбунтовались. Правда, трёхлетний Женька жил в Подмосковье у Зоиных родителей и молодым, по сути дела, не мешал. Однако сознание того, что Стас возьмёт на себя эту обузу, удручало Татьяну Петровну.
        - И в кого я такая несчастная, - запричитала она, когда в один из выходных дней Станислав ненадолго появился дома. - У всех дети как дети, на девушках женятся... А мой что удумал! Что ты хуже других? Чужие остатки подбираешь! Да еще с дитём, неведомо чьим…
        - Перестань, мама, - возмущённо отмахнулся Станислав. - Что у тебя за мещанские понятия? По любви у нас всё, по согласию. И не шлюха она, а вдова молодая. Муж таксистом работал, в аварии погиб. И дитя от него, законное. Так что, лучше не заводись, а то хоть домой не являйся. Нравится она мне, понимаешь? Нра-вит-ся!
        - А нравится, так женись, а не шлёндай, как шкодник, - поспешил жене на помощь Александр Николаевич. - А то ведь и её позоришь – невенчанная, - и о тебе чего только ни говорят. Соседи, вон, все уши прожужжали.
        - А вы слушайте больше. Собака лает, ветер носит. Сейчас время такое - свободное. И если что в семье не клеится, никакие штампы не спасут. Ни загсовские, ни церковные. Главное, чтобы понимание было, любовь! А это у нас есть.
       - А дитё? - Мать привычно приложила к глазам платок, желая разжалобить сына.
         Отец сурово покашливал.
         - Кхм, кхм... Значит, как я понимаю, регистрироваться вы не думаете?
         - Пока нет. Разговора не заходило.
         - Ну а ты заведи, если ты мужчина. Или так удобнее? Никаких обязательств, никаких обязанностей. Поматросил и бросил…
         - А это уже не ваше дело. И прошу в мою личную жизнь больше не вмешиваться!
         Станислав хлопнул дверью и ушёл, взвинченный и напряжённый. И чего предкам надо? Да сейчас пол-России так живет, и ничего, не жалуются, А нашим - лишь бы соседи не гавкали. Да разве про Зою не сплетничают? И на работе, и дома… Выйдешь из её однокомнатной, у подъезда появишься, а старухи на лавках уже уши навострили, зубами щёлкают. И в спину норовят погромче , поехидней вякнуть:
         - Хахаль Зойкин? Без прописки живет! Напустить бы на ево участкового!..
Ну и что без прописки? Что без регистрации? Вам, заразам, какое дело? Сами, небось, в наши годы не то вытворяли! Да верни любой из вас годов по тридцать, эге-ге, как запрыгали бы! Берегись, мужики! Так что, злитесь, фыркайте, - вас всё это до инфаркта доведет! А нас устраивает. Да и куда мне жениться? Только и умею, что ногами дрыгать. Но ведь это для самодеятельности, А профессионалам - диплом подавай! Есть диплом, ты - человек. Нет - хоть трижды гений будь, а в солисты не выбьешься.
         По четвергам, субботам и воскресеньям Станислав по полдня проводил в родном Доме культуры. Спасибо хореографу Борису Ильичу, взял в подготовительную группу репетитором. Да ещё полторы ставки выбил, с условием, что Станислав и в основном составе  повыступает. А тот и рад - не мыслит себя без сцены и без "станка". Правда, Сергей Никитович, директор, из-за вшивой полставки упёрся.
        - У меня и так "подснежников" полно. Почитай, все общественные руководители кружков! Только считается - самодеятельность. А так кто пожарный, кто дворник, кто рабочий сцены... Не имею права! Нарушение это!
        Только у Бориса Ильича гонор свой, похлеще.
        - Ах, так! Ухожу тогда в любой коммерческий клуб. И солистов с собой заберу!
        И ушёл, и увёл бы, потому что его и там и тут зовут, не дозовутся. Мастер - высокий класс.
        И вздохнул Сергей Никитович, неукротимый подвижник любительского творчества, и, посыпав пеплом главу, подписал приказ вынужденный и незаконный, лишь бы поддержать постепенно угасающий костерок самодеятельного народного энтузиазма.
        Поэтому в перспективе Клазурину светило поступление в институт. Предки очень на этом настаивали, да и сам он стремление имел. Правда, не решил ещё в какой поступать: то ли в педагогический на музфак, то ли в "культурный" - на хореографическое отделение.
       Двадцать лет ему было.
       А Зое двадцать четыре, и в житейской ситуации она уже давно оформилась. Должность у неё была завидная - бухгалтер на хлебозаводе. А это - при огромной нынешней дефицитности почиталось за счастье.
        Крутобёдрая , высокая, она гляделась картинно и была Станиславу под стать. Глаза и волосы чёрные, магнетические: вполне могла сойти за еврейку или цыганку. Да только нос подкачал. Хоть и точёный, но вздёрнутый, он тотчас выдавал в ней русалку российскую - вологодских или ивановских кровей.
        Так они и жили, не думая о завтрашнем дне. Но только на шестом или седьмом месяце безмятежного счастья Зоя почувствовала себя тяжёлой. Как ни береглась, как ни старалась, а  влипла и перепугалась, потеряв покой и интерес к любым утехам. От Станислава, не догадывающегося по неопытности, что с ней приключилось, отбивалась, как могла. И молчала, молчала до тех пор, пока не припёрло: или на аборт бежать, или через некоторое время очередного невезучего родить. Гарантий, что возлюбленный отношения узаконит, конечно, не было. Значит, можно было его в это дело не посвящать. Однако в глубине души мерцала надежда: а вдруг? И однажды решив: "Будь что будет!" - она призналась:
        - Я беременна, Стас. И уже довольно долго.
        Сказала и впилась в него своими угольями пылающими. Как отреагирует? Восхитится или струсит?
        И он замандражил. Затомился. Замаялся. Не ожидал такого подвоха - словно дали под дых. Но тут же заговорил возмущённо, возвышенно, озабоченный их общим положением, а глаза метались и руки дрожали, будто кур воровал и был схвачен с поличным.
       - Как же так? Почему до сих пор не признавалась?
       Мысли в голове метались, одна противнее другой. Он презирал себя, но отбиться от них не мог, потому что рушилось всё, что он  спроектировал в будущем. В том числе институт и Москву, с её музеями и театрами, и даже, может быть, распределение в столице, и, чем чёрт не шутит, женитьба на какой-нибудь кинозвезде или выдающейся общественной деятельнице.
       Всё это могло стать реальностью. Но если Зоя родит, тогда... тогда... Родители от него откажутся, а внучонка не бросят. Мудрые люди, предупреждали дурня, так нет, он умнее всех. Думал, как джентльмен, до вступительных экзаменов с Зоей прокантоваться. Тем более, что никаких условий ни она, ни он не ставили. Как сошлись, так и разбежались бы. А теперь... Кот, альфонс, приживала позорный! Хотя при чём тут "приживала"? Всю зарплату ей отдавал, с родителями не делился. Только что значили его несолидные «культпросветские»  по сравнению с тем, что она добывала? У неё везде связи: и на мясокомбинате, и в рыбкоопе, и на базах, и в мебельном... Захотел колбасы любимый - на тебе, самая изысканная, для начальства творимая. Икра, костюмчики, туфли, - только заикнись. И всё - на  её кровные. Тут уж папа с мамой не помогали.
       "Только не отказывайся, не ершись! Я для тебя кто? Чужая, что ли? А ну, надевай, не ломайся! Ты у меня самым нарядным, самым красивым должен быть..."
       "А-ах, кобра! Тем и взяла. Поначалу думал: на ночку, на две, а получилось до скончания века. Даже если и уйду теперь, покоя не будет…"
       - Да-а, - тихо простонал он и, вскочив с постели, на которой провалялся всё воскресное утро, босиком побежал по комнате. - Как же это мы так?
       Она ждала, что он утешит её, постарается поискать какой-то выход. Пусть даже операция - в его положении это естественно. Но он, остановившись у окна, пробурчал невнятно:
       - Надо что-то думать...
       И в этом "думать" она услышала: "О чём  т ы  думала?!" И приняла это как приговор, не подлежащий ни обжалованию, ни снисхождению.
       "Ах, мальчик, мальчик, - жалко усмехнулась она. - Эх, мужчины, мужчины!.."
       Конечно, можно было зарыдать, раскричаться, забиться в истерике. Но гордость неистребимая, дьявольская, не позволила этого сделать.
       "Живи, котёночек..."
       Теперь ей было всё равно. Словно что-то отрезвило, будто впервые глаза открылись на мир и на себя. Она смотрела на Станислава снисходительно, как на манекен. Вроде бы мужчина, даже красавец, но ведь искусственный, из папье-маше, и тут старайся ни старайся, а не оживишь.
       - А тебе, между прочим, ничего не надо делать, - отчуждённо отрезала она. - Это моя забота. А ты как залетел, так и вылетишь. У меня не клетка, да и ты не сокол.
       - Да ты что, ты что, - гневно закипятился он, уверяя её в своей кровной заинтересованности и сочувствии. - Что, значит, не делай? Что, значит, лети?
        Однако в беспокойстве, страстном и форсированном, прозвучало явное облегчение, и она тут же почувствовала это, как любая женщина.
        - А вот так, желаешь - лети. Я тебя не держу и претензий к тебе не имею...

        ...В женской консультации говорить с Зоей о "прерывании" отказались наотрез. Участковый врач наорала на неё за то, что она обратилась так поздно, и предупредила, что снимает с себя всякую ответственность за дальнейшее развитие событий.
        Эта грубость Зою не удивила. Сама сталкивалась, да и женщины сплошь и рядом рассказывали о хамстве и бесцеремонности, царящих во многих консультациях и родильных домах. Однако отступать она не собиралась. И когда на следующий день попросилась к другому врачу, то была приятно поражена уважением и мягкостью, с которой её встретили.
        К сожалению, и здесь её ждала неудача. Пожилая докторша была добра и категорична, и выражала почти те же мысли, что и Станислав.
        - О чём раньше-то думала? Семнадцать недель всё-таки! Так что, будешь рожать...
        - Не могу я, Светлана Николаевна, - стойко возразила Зоя. - Бывают же такие ситуации.•
        Щёки её покрылись красными пятнами, грим и тушь некрасиво размазались по лицу. Если бы кто-то из знакомых в это время заглянул в кабинет, то едва ли узнал в этой отчаявшейся женщине обычно независимую и пылкую гордячку.
        - Бывают, бывают, - вздохнула докторша. - Ко мне такие, как ты, десятками ходят, и когда возможно, мы идём навстречу… Но у тебя ребёнок  шевелится!  0н ж и в о й, понимаешь? Сложившийся!
        - Понимаю… - Зоя заломила руки и захрустела пальцами. - Но и вы меня поймите. Куда я с ним? Одного отдала старикам своим на воспитание, теперь другой... без отца...
        - О- ох, девки, девки, - покачала головой Светлана Николаевна и, подняв на лоб очки в тонкой золочёной оправе, уставилась на посетительницу.
         Да, она давно привыкла к слезам и жалобам, к женским болям и бедам. Привыкла, но не ожесточилась и не потеряла способности сопереживать им, зачастую теряющим голову от страха и безысходности. И этой молодой и красивой могла тоже помочь. Если бы она явилась к ней хотя бы месяц назад. А теперь... Теперь ответственность была криминальной, потому что решался вопрос не только о здоровье, но и о жизни. Вернее, о двух жизнях, на которых она, врач, единым росчерком пера могла поставить крест.
        - Ну, не плачь, не плачь, - снова заговорила она, положив свою мягкую горячую ладонь на ладонь Зои. - Ты меня ещё благодарить будешь. И на крестины позовешь. Были у меня такие случаи. А дитя спасенное любой грех спишет. И твой, и мой. Рожай, дочка! А я у тебя восприемницей стану. Попрошусь по такому случаю хотя бы в ассистенты...

        …В эту ночь Станислав возвратился домой в половине второго. Коллективу предстояла поездка за рубеж, и теперь танцоры и музыканты допоздна выматывались на репетициях, доводя и шлифуя, намеченную к показу программу.
        В квартире было тихо. Только ало светился на "Ригонде" тюльпан-ночничок, да громко тикали на серванте фигурные, под старину, часы, купленные на его зарплату в кооперативном «Меркурии».
        Зоя лежала на краю дивана, словно неживая. Волосы её были беспорядочно разбросаны по подушке, словно кто-то специально разворошил их или она сама долго металась, ища удобную позу. А рука обнажённая, тонкая, беспомощно свешивалась на пол и в ней тоже, казалось, не было ни сил, ни тепла.
        Похолодев от мыслей, которые всё чаще в последнее время лезли в голову, Станислав на цыпочках подошёл и заставил себя коснуться этой мёртвой  руки. Сердце его билось замирающе, однако совершенно не так, как после  зажигательного долгого танца. Сейчас оно болело. И он мельком обратил внимание на эту боль, но тут же забыл о ней и вздохнул радостно и облегчённо. Зоя спала и, значит, все его страхи оказались напрасными, и вина которую он уже беспомощно взвалил на себя, была нелепой и призрачной.
        Упав на колени, он схватил эту слабую руку и принялся целовать её, как когда-то, в их первые дни. Сейчас он готов был на любую жертву, лишь бы только Зоя берегла себя и никогда не пугала его так, как сегодня.
        Приоткрыв ввалившиеся измученные глаза, Зоя тугим языком облизала пересохшие губы, пытаясь понять: о чём это он? Всё уже свершилось. И не надо уверять, что у них всё будет хорошо и он не оставит ни её, ни ребёнка.
         "Поздно, поздно, милый..."
         В ней сейчас отмерло что-то важное, и она никогда уже не будет такой, какой была до этого дня. Конечно, многое забудется. И тот суррогат, который она себе намешала по тайным подпольным рецептам, и боль, и отчаяние... Но эта щемящая, мучающая сухость губ и сердца, вероятно, останутся навсегда. Как и память о маленьком жутком свёрточке, лежащем на полу, возле журнального  столика, убрать который у неё не хватило ни силы, ни мужества.
         - Принеси мне попить, - попросила она, натянув одеяло до подбородка и всё еще ощущая ледяной и опасный внутренний озноб.
         Станислав опрометью бросился на кухню и попытался сам напоить её. Но она решительно отвела его руку.
         - Не надо...
          Затем пила долго, крохотными глотками, задыхаясь и тоскуя оттого, что жажда не проходит, и губы до сих пор ощутимо трескаются и кровоточат.
         - Ну, как твоя репетиция? - наконец, как обычно, поинтересовалась она.
         - Да причём тут репетиция? - взорвался он. - С тобой-то что? Заболела? Или...
         - И л и... - через силу усмехнулась она.
         Губы её мёртво расплылись и окостенели, как уже было три года назад, в день их первого танцевального знакомства.
         И вот тут, наконец, он понял, ч т о  она сотворила. И без сил опустился рядом с ней, понимая пустоту и бесцельность банальных слов, которые так услужливо завертелись в мозгу.
         - Плачь, не плачь... - Шёпот её был напряжён и отчаян. - Только я расплатилась. За тебя и за себя... Но не говори ничего, мне трудно вдумываться. Включи лучше торшер.
          Он привычно протянул руку, дёрнул шнурок, и опять откинулся на спинку дивана. Теперь его лицо было освещено, а её оставалось в тени, и она рассматривала это любимое и ненавистное лицо, с трудом удерживая себя от желания ударить его.
         Действительно, почему она одна должна нести в себе вину за случившееся? Разве не он толкнул её на этот проклятый шаг? Разве не от его решения зависела судьба её и ребёнка?
         Может быть, потом она пожалеет об этом, но сейчас была безжалостна. Ей необходимо было, чтобы и он ощутил те же муки. Пусть не физические, но хотя бы моральные. Ведь не такой уж он потерянный, просто эгоист, как все мужчины, трутень, которых всюду пруд  пруди, и которых многие женщины, не в пример пчёлам, не только не выгоняют, а наоборот и холят, и нежат, и готовы подчас на любые унижения. Даже ради последнего гада, который бьёт, оскорбляет, и всё тащит из дома...
         - Плачь, не плачь, - повторила она, изо всех сил стараясь держать себя в руках. - А тебя я прошу… Пока все спят, и никто не увидит, вынеси... сверток! Вон там, за журнальным столиком... Да не разворачивай, а выбрось где-нибудь. А ещё лучше, закопай.
         - А что там? - неохотно поинтересовался он, занятый совершенно другими мыслями. - И что оно, горит? Буду мусор выносить, заодно и выброшу.
         - Горит, горит! - чуть не задохнулась она от вырвавшегося крика. - Надо сделать сейчас, немедленно! Потому что я умру, если  э т о  останется здесь !
         - Ну, хорошо, - примиряюще сказал он, пожав плечами и совершенно не догадываясь, о  ч ё м  она его просит. - Я иду, не волнуйся.Тоже бабские штучки. Как приспичит, так беги...
         - Возьми ещё бумаги, и плотней заверни, - попросила она.
         "Тряпки там, что ли, закровавленные?" - с брезгливостью подумай он. И, демонстративно взяв с подоконника пару газет, поднял с пола продолговатый лёгкий сверток и запеленал его туго, как куклу.
         Зоя следила за ним лихорадочно горящими глазами, и когда он, наконец, направился к выходу, тихо охнула и отвернулась к стене.
         Станислав подозрительно оглянулся на неё, но ничего не сказал, а, наскоро натянув лёгкую куртку, вышел из квартиры, осторожно прикрыв за собой дверь.
         На дворе было совсем светло. Лёгкий апрельский утренник подморозил вчерашние лужи. Почки деревьев торчали, набухшие и томные, как женские соски, и так веяло свежестью, чистотой, близким праздником, хотя вокруг было полно грязи и хлама, проявившихся после стаявшего снега и прошедшей зимы. Возле мусорных баков копошились вороны и голуби. День обещал быть ясным, и небо на востоке полыхало багровым золотом, прямо на глазах поджигая и раскрашивая теплеющий горизонт.
         Сделав несколько глубоких вздохов, Станислав присел на скамью у подъезда и, положив сверток рядом с собой, полез в карман за сигаретами. Однако они, вероятно, остались в пиджаке и он, чертыхнувшись, поднялся и направился к мусорным бакам.
        "Значит, освободилась, - криво усмехнулся он, отчего-то ощущая в душе не легкость, а зияющую пустоту. Так мечтал об этом, волновался, терзался, а теперь равнодушен и холоден, будто не было ничего. - Женщина как кошка, всегда на ноги встанет, - мрачно подумал он, с раздражением вспоминая, как она его напугала. - Хорошо, что хоть удачно закончилось. Ну, а если бы, нет?.. - Он чуть не споткнулся от этой мысли, представив себе все потрясающие и страшные последствия.   - Вот дура, так дура... Довела до последней минуты. И неужели нельзя было всё это время  в роддоме провести?.."
        Птицы, вожделенно копающиеся в недрах помойки, недовольно уставились на него, готовые взлететь. Станислав, разогнав их, подошёл к контейнеру, и в тот же     миг горячечный шёпот Зои зазвенел в ушах.
        "А ещё лучше, закопай..."
        Он даже вздрогнул он неожиданности, словно она опять оказалась рядом и по-прежнему руководила им.
        "Я умру, если это останется здесь…"
         - У, черт! - испуганно воскликнул он и даже обернулся, совершенно уверенный, что увидит её.
         Однако всё это было галлюцинацией, хотя он на всякий случай посмотрел на окно кухни: не следит ли она за ним?..

         ...Краснохолмская улица была пуста. Только далеко впереди пылила какая-то машина, да за поворотом, на железнодорожном разъезде у электротехнического завода, сопел и попискивал бессонный маневровый паровозик.
         Узкий грязный ручей, вытекающий с территории хлебозавода, протекал под нешироким мостом. Оглянувшись по сторонам и сделав вид, что его гонит вниз естественная потребность, Станислав спустился по глинистому откосу и неожиданно, словно подталкиваемый кем-то, распаковал сверток.
         Закричал он или нет, этого никто не знает. Вероятно, закричал, и ещё вероятнее, громко. Потому что на его дрожащей ладони среди размотанных влажных тряпок неподвижно лежал крохотный и голенький… он сам!
         Тот же тонкий овал лица, тот же носик, глаза, подбородок… Хотя глаз не было видно, - их затягивала тонкая прозрачная плёнка, - однако всё остальное принадлежало ему. Будто маленькая искусная копия: целлулоидовый нежный голыш, слепленный по отцовскому образу и подобию.
         У Станислава свело губы от ужаса и возбуждения. Под другим концом моста неожиданно завыла бродячая собака, и он, не в силах больше удерживать в руке эту жуткую кладь, размахнулся и швырнул её вдаль, кажется, в воду, потому что раздался негромкий всплеск, и всё снова затихло.
         Руки его горели, словно по ладоням прошлись горячим утюгом. Страшась оглянуться, он стал карабкаться по откосу, обрываясь и падая в скользкую грязь, обдирая колени и ногти о выступающие из земли железяки и камни.
         После этого он долго куда-то бежал, совершенно не помня себя, и очнулся лишь во дворе какого-то дома, под столетними липами, над которыми зависало и каркало возбуждённое полчище ворон и грачей. Грязными вонючими ладонями он утирал с лица струящийся пот и слёзы. А в глазах неотвратимо стояла крохотная восковая фигурка - его кровиночка, его мальчик, его сынок.
         - Бо-оже... Бо-o-oже-e, - стонал Станислав, раскачиваясь из стороны в сторону, совершенно не понимая, как он будет жить дальше, как сумеет забыть это дикое утро, этот душащий шок, вероятно, состаривший его сразу на тысячу лет.
          Глаза его бесцельно шарили по корявым стволам деревьев, по свежепобеленному крепкому забору, по стоящим в отдалении гаражам, на дверях которых висели мощные амбарные замки.
         Неожиданно новая мысль чуть не разорвала его сердце. И он бросился обратно в мосту, чтобы отыскать, достать, согреть в руках тот безвинный комочек, перед горькой судьбой которого будет виниться, и отмаливаться всю дальнейшую жизнь.
        Было уже около шести. Выходила на работу первая смена. Проносились автобусы и легковушки частников. И люди шарахались в сторону при виде непонятного расхристанного парня, по трагическому выражению его лица понимая, что случилось несчастье, помочь которому, вероятно, не сможет никто из них.
        Подбежав к мосту, Станислав кубарем скатился вниз и, вскочив по колена в трясинную жижу, стал шарить по дну, отыскивая сверток. Он точно помнил, куда его бросил. Однако под рукой оказывались то пустые консервные банки, то обломки досок, то разбитые бутылки (он как будто порезал руку), но искомого  не было.
        Выбравшись из воды, он побежал под мостом по берегу и сразу же наткнулся на знакомые газеты и тряпки. Со стоном припав в ним, он стал расшвыривать их, сопя от напряжения, но…
         Несколько нахальных крыс, обитающих на хлебных складах и, по-видимому, прибегающих сюда купаться и пить, прошмыгнули мимо него.
         Бродячая псина вновь завыла на противоположном конце и, взъерошив шерсть, угрожающе оскалилась на стоящего на коленях человека. Глаза её вампирски мерцали в полутьме, и, казалось, с обнажённых клыков стекала горячая тёплая пена. Вероятно, она была бешеной, или матерью, принесшей щенков, и сейчас оберегала  их у тайного логова, готовая, если понадобится, не задумываясь, схватиться с целым миром.
        Станислав несколько мгновений смотрел ей в глаза, до тех пор, пока она, зарычав, не отвернула морду  и, поджав хвост, не попятилась куда-то в сторону.
Всякое могло случиться за время его отсутствия. И поганые крысы, и эта "баскервильская" тварь могли напасть на брошенное тельце и полакомиться всласть, возблагодарив за то свою звериную судьбу.
         Вот и кончено всё. Ни следов, ни улик. И никто не узнает, что этой звёздной ночью был убит ЧЕЛОВЕК. А если и узнает, так что из того? Разве мало их убивают ежедневно на этой земле? И больших, и малых, и ещё не родившихся…
         Ах, люди, люди… Кто отпустит нам все наши грехи?
         Совершенно не чувствуя задубевших от холода и неудобной позы ног, Станислав шёл по улице, глубоко засунув руки в карманы куртки. Знакомая панельная пятиэтажка возникла перед ним. Он поднял глаза и долго, словно впервые, рассматривал табличку и номер дома.
         Кто-то, вероятно, знакомый, вышел со двора и испуганно поздоровался с ним. Он не видел, кто это, и ничего не ответил. Затем, задрав голову, нашёл свое окно, на котором колыхалась отодвинутая занавеска. Кажется, там показалось чьё-то лицо. Белое-пребелое, неживое-неживое... Словно негатив, полузасвеченный и тусклый. Что отразилось бы на нём, если бы его проявить?
         Станислав усмехнулся жестоко и зло, и по-пионерски вскинул руку в салюте.
         - Приказ выполнен! Спасённых нет!.. Кроме разве что нас с вами, - добавил он , немного помолчав.
          И втянув голову в плечи, приподнял воротник своей тонкой негреющей ветровки, и опять побрёл, неведомо куда, понимая, что на этой земле ему не к кому сегодня прислониться...
1988 г.