Затмение. Начало

                Повесть
               
                *     *     *
Пора. Кряхтя и охая от боли в пояснице, она медленно поднялась со старой, расшатанной скрипучей кровати. Громко застонали пружины матраса. Их со дня покупки кровати никто не перетягивал. Этот шум ее мало беспокоил. Вечером она положила в чай дочери и внукам по целой таблетке мощных успокоительных. Так что от поднятого ею шума они не проснутся.
Она и сама  уже несколько дней пользуется такими таблетками. Эти «анти…»  –    слово целиком она никак не могла запомнить – действительно сильнодействующие. Она была совершенно спокойна. Хотя ей все время казалось, что она – это совершенно не она. Словно в нее вселился другой человек.

Ночная тьма заметно поредела. В доме преобладала серость раннего рассвета. Пора. Она сходила на веранду, взяла трехлитровую банку с бензином и возвратилась в комнату. Сильно болела поясница. Боль, приобретена непосильной работой на ферме. Она доила коров сразу после окончания средней школы и до самой пенсии.  Начинала Катькой Мухиной. Уходила с работы Екатериной Матвеевной Череминой.

Она сняла с банки капроновую крышку и стала поливать бензином все вокруг. Наверно, достаточно. Снова закрыла крышкой стеклянную банку, открыла дверь, зажгла спичку и кинула ее на пол. Дочь и внуки продолжали мирно сопеть. Авось, не успеют проснуться.
Она вышла во двор и заперла на замок входные двери. Окна дома полыхнули ярким светом. Отсутствующим взглядом она смотрела на это свечение. Авось, не проснутся. В голове, сильно затуманенной таблетками, вяло шевелилась мысль: она или не она затеяла это страшное дело. Почему страшное. Никакого страха она не чувствовала. Было полное безразличие и опустошенность.

В доме послышались крики. Все- таки проснулись. Зазвенело разбитое стекло. Первым из окна вместе с клубами дыма  вывалился двенадцатилетний Вовка, ее внук. За ним упала прямо лицом на землю внучка Марина. Потом уже выпрыгнула дочь Анна. Они увидели ее и бросились к ней:

 –   Мама! Что же ты делаешь? – дочь всю трясло от страха и возбуждения. Внуки с ужасом глядели на бабушку. Но бабушку их ужас совершенно не трогал. Она снова открыла банку и начала поливать детей и дочку бензилом.

 –    Что ты делаешь!!!?

Она  зажгла спичку и кинула на  дочку. Ночная рубашка на той мгновенно вспыхнула. Она быстро побежала со двора под страшные вопли дочери, несмотря на боль в спине, проворно забралась  на стоящий за забором тополь. Ей было слышно, как истошно кричит дочь, как внуки помогают матери.

Сельские люди встают ото сна рано. То коров надо  подоить перед угоном в стадо. То завтрак до работы приготовить. В селе всегда дел выше крыши. Все не управляются. Всю жизнь наспех, всю жизнь набегу. Поэтому пожар в доме Череминых заметили быстро. Быстро сориентировались, начали тушить.

Сидя на тополе, она безучастно наблюдала за происходящим. Наблюдала, словно все происходило на экране телевизора, а не во дворе ее дома.

Мужики быстро справились с пламенем в доме. Женщины смазали,  чем надо и перевязали живот практически голой Анны, Накинули на   нее, что попалось под руку, дабы прикрыть стыд. Когда переполох во дворе стал понемногу утихать, а вопли сильно обожженной Анны перестали быть душераздирающими, вспомнили о хозяйке – а где же Матвеевна? И нашли ее крепко обхватившей ствол тополя.

Весть о том, что Екатерина Матвеевна Черемина пыталась заживо сжечь свою дочь и внуков, мгновенно пронеслась по селу. Все воспринимали ее с диким ужасом на лицах. Как же так? Была баба как баба и вдруг – на тебе.




                *     *     *
Екатерина Матвеевна действительно прожила свою жизнь, как все. С самого раннего детства ничем и ни в чём не выделялась. Изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год была, как все. Ни лучше и ни хуже. И не испытывала от этого никаких неудобств. Вот если бы она была уродиной, умственно отсталой, маленького роста, или непомерно толстая  – тогда другое дело. Но она была такой, как и все живущие рядом с ней люди.

Еще в дошкольные годы Катька Мухина играла со своими сверстниками, среди которых были дети, что с самых ранних лет во всем верховодили.  Катька их слушалась. Безропотно и безотказно. Но и среди тех, кого постоянно шпыняли, кого держали на побегушках и для любых капризов, она не  числилась.

Пришло время идти в школу. И там она была как все. Когда мать спрашивала у учительницы, как занимается ее Катька, та отвечала лаконично:

 –    Ничего. Справляется.

 –    Она вас слушается?

Учительница успокаивала:

 –    Не беспокойтесь. Девочка послушная.

Мать Кати посещала все родительские собрания. Ее дочку на них, как правило, не упоминали. Мать уходила с собраний успокоенная. Конечно, Катю не числили среди отличников. Но таких детей было немного. Зато двоечников и нарушителей школьной дисциплины – хоть отбавляй. Катина мама к дочке никаких претензий предъявить не могла. Ни было оснований.
Уже в шестом классе Катя знала все об интимных отношениях мужчины и женщины. Раньше эти познания ее не волновали и не беспокоили. Теперь – другое дело. Теперь на ребят одноклассников, а особенно, ребят старших классов она поглядывала с особым интересом. И в груди у нее сладко замирало.

Именно в это время она с грустью и горечью стала понимать, что по внешним данным она – не ахти что. Ее нередко обижало, что нравившиеся, или просто симпатичные ей мальчики, изо всех сил старались показаться перед ее подругами, а не перед ней. С затаенной горечью она наблюдала, как они превращаются в павлинов, распускающих хвосты, по –   индюшачьи важно раздуваются: смотри, какой я хороший.   
               
Последний случай совсем вывел ее из себя. Кате очень нравился девятиклассник Володя Куцов. Сидя на уроке и слушая скучную для нее тему, она незаметно уходила в мечты. И в мечтах этих неизменно присутствовал Вова Куцов. Как у них все ладилось! Какое во всем было согласие!

Только в реальной жизни все складывалось иначе. Володька постоянно заводил разговор с ее соседкой по парте Клавой Труновой. Они и  жили почти по соседству. И в школе Володя постоянно опекал свою Клаву. Заступался за нее, если требовалось. Катю такое внимание в последнее время стало выводить из себя. А последний случай – совсем уж через край. На перемене Вова сбегал в магазин, купил мороженое и угостил им Клаву.

Впервые на душе стало тускло и неуютно. Она пришла из школы хмурой и расстроенной. Подошла к трюмо и долго себя рассматривала в разных вариациях: в анфас, в профиль, становилась от зеркала подальше и подходила к нему вплотную. И к дикому своему ужасу  Катя вдруг убедилась, что она некрасива. В один миг она вдруг стала противна сама себе. Как же так? Она каждый день перед уходом в школу придирчиво себя рассматривала в зеркале. Но, как теперь для нее открылось, рассматривала она не себя,  а надетые на ее тело наряды.
 Катя оторопело разглядывала себя до последней черточки в своем лице, в своей фигуре. Нос курносый, раздувшийся у ноздрей. Рот непомерно большой. Лицо круглое, как копейка. Не лицо, а луна в полнолуние. А глаза. Разве это глаза? Как у китайцев. Узкие и маленькие. Цвет – даже точно и не определишь. А фигура? Не фигура – а валявшаяся в их сарае ступа.
Какой мальчик на такую будет заглядываться? Опрометью убежит от такого страшилища.
Катя опрометью кинулась  в свою комнату, упала на кровать и в голос заревела в подушку. Ей было невыносимо и тяжело. Хотелось умереть после такого неожиданного  открытия. Она начала сравнивать себя с родителями. Они ее произвели на свет – горемычную. Как теперь Катя стала разбираться, ее мать и отец тоже броской красотой не отличались. От матери она унаследовала широкий рот, куда, как она иронично подумала, можно и кулак просунуть. От отца у нее курносый нос и круглое лицо.

Как же они живут? Оба красотой никак похвалиться не могут. А, как понимает своим умом Катя, живут ладно. И все у них в семье ладится. Из года в год во дворе что-то строится, прибавляется. Отец – тракторист, мать – на разных работах. Горбатятся с раннего утра и до самой темноты. Но на жизнь не обижаются. А уж когда праздник случается, такие гульбища в доме учиняют  – на всю округу. Почти полсела приглашают. И долго радуются этому событию. Когда отцу указывают на его непомерную щедрость, он с гордостью замечает:

 –    Теперь только и жить. Платят в колхозе здорово. Чего не погулять? В отместку за наше голодное детство.
Вечером мать с отцом возвратились с работы, управились с живностью. Сели ужинать. И мать сразу обратила внимание на хмурое лицо дочери и ее красные глаза:

 –   Катя! Что произошло? Двойку что ли получила? Или поругалась с кем?
Своими детскими секретами Катя больше делилась с мамой. И тут она ткнулась головой в материнское плечо и печально спросила:

 –    Мам, я сильно страшная?

Мать взяла голову дочки и ласково погладила:

 –   Нет. Для нас с отцом ты вовсе не страшная.  А даже очень симпатичная. Что, отец, скажешь?

Отец  отправил в рот ложку борща и весело сказал:

 –   Можно не сомневаться. Ты у нас, как цветок.

Дочь заметно скукожилась:

 –   Я с вами по- хорошему, а вы…

Мать притянула к себе Катю:

 –   Ну, ладно –   ладно. Что все-таки с тобой произошло? Почему тебя стала интересовать твоя внешность?

 –   Я сегодня поглядела на себя в зеркало.

 –   Во - новость. Да ты у трюмо каждый день вертишься.

 –   Нынче я первый раз поинтересовалась, как я выгляжу.

 –   Нормально ты выглядишь. Вполне нормально. Отец! Подтверди. Наша Катя хоть и не симпатичная в классе, но многих за пояс заткнет.

Отец тут же с матерью согласился:

 –    Ты, дочь, только вырастай быстрей. Мы тебя отдадим замуж за первого парная в селе.
Когда легли спать, мать сказала отцу:

 –   Видишь: в дочке просыпается девушка.

Отец отреагировал:

 –   А чем наша дочь плоха? Будет нормальная девушка. Нам с тобой только радоваться.

 –   Я к тому, что возраст это трудный. Ты видишь, казаться стало, что она страшненькая.

Отец погладил мать по плечу:

 –   Ты уж по- бабьи постарайся ей внушить, что это не так. А это и точно не так. Ничуть она не хуже других.

Матери в это время пришлось довольно трудно. Она старалась быть предельно осторожной и аккуратной в разговорах. Но изо дня в день склоняла дочь сравнивать себя с другими девочками класса. Они подробнейшим образом вдвоем, когда в доме отца не было, обсуждали физиономии и фигуры всех девочек, которых они только знали. Мать настойчиво втолковывала дочке, что люди только потому не путают друг друга, что у них у каждого свое лицо, своя фигура и своя осанка, свой голос и свой характер. И все они по –   своему хороши. Надо только очень внимательно приглядеться и оценить все это. И тогда любой человек  предстанет перед тобой во всей своей красоте.

Не день и не два длились эти беседы. Чаще всего они случались, когда мать шла доить корову.  С собой она приглашала и Катю. В этой почти интимной обстановке мать готовила дочь к взрослой жизни. У них почти не было запретных тем. Мать приспособилась говорить дочке то, о чем чаще всего в семьях не разговаривают. Она сумела найти слова, создать обстановку предельной доверительности. И темы постыдные в понимании большинства людей у них с дочкой были естественными, приемлемыми в их общении и  совсем не стыдными.

Эти беседы у коровьего вымени стали чуть ли не обязательными на долгие годы. Дочь привыкла обсуждать с мамой все свои самые потаенные темы. И освободилась она от чувства своей непривлекательности, которое так свойственно детям перед вступлением их в период юношества. Катя стала прежней спокойной и рассудительной. Она во всем теперь старалась быть похожей на мать.



                *     *     *
Шли годы. Из плотненького, в меру упитанного подростка Катя превратилась во вмеру полненькую, невысокую, но статную деревенской статью девушку. В ней  преобладали не девичья хрупкость и беззащитность, а сила, здоровье и надежность.  Она была привычна к крестьянскому труду. Летом мать весь день пропадала в поле на плантациях сахарной свеклы (Тогда обработка этой культуры по большей части велась вручную). Катя управлялась одна на огороде. А он был немалый  – все сорок соток. Да и живности много держали в своем  хозяйстве. И зачастую помогала матери на ее дозе в поле. Так что маяться от скуки не приходилось. Вот и втянулась девушка в сельскую колхозную жизнь. И ей как-то не приходило в голову жаловаться на то, что в каникулы она не отдыхает, а горбатится на огороде. Все так жили. Это было естественно и не вызывало внутреннего протеста.
Настал  последний год школьной учебы. В то время сельские парни и девушки не так уж стремились получить высшее образование. В селах люди, наконец, зажили в достатке. Правда, и работали, не разгибая спины. Зато во вновь построенных за последние годы совсем уж не деревенских домах было все, что пожелаешь. И в карманах деньга водилась. Одна беда: товаров не хватало в магазинах по потребностям. Вот и пришла пора, когда не все молодые люди убегали из села в город. Были и такие, кто сразу после экзаменов шел работать в колхоз.

В последний год учебы разговор о будущей ее жизни с Катей заводил отец:

 –   Ну что, Катюш, куда собираешься после школы?

Катю этот вопрос неизменно заставал врасплох. Она не знала, что отцу ответить. И вовсе не потому, что девушка о своей будущей жизни не думала. В выпускном классе многие ее подруги точно знали, кем они хотят быть. Эти девушки много говорили о будущей специальности. Видать, о ней разузнавали повсюду. Катя всем своим существом завидовала им. У нее в голове никакой определенности не было. В институт  поступать она и пробовать не хотела. Чувствовала: ей не пройти по конкурсу. В классном журнале у нее преобладали твердые тройки. С такими оценками и дергаться нечего.

Катя знала много профессий, где высшее образование не требуется. Но ее ни одна из них не привлекала. И дело вовсе не том, что она была ленивым чеглоком и ничего не хотела делать. Она росла в трудолюбивой семье. Тянулась не отставать в работе от отца с матерью. Всякое домашнее дело она делала  без принуждения. Без отлынивания и нытья.
 –   Ну, как, дочь! Что надумала?

После такого отцовского вопроса Катя вся сжималась и неопределенно пожимала плечами. Отец был благодушен:

 –   Ну, думай, думай. Мы с матерью тебя ни в чем неволить не будем. Выбирай, что тебе нравится. Деньги у нас есть. Голодной не будешь.

Катя каждый день думала о своем завтрашнем дне. В классе у нее были близкие подруги, с кем она делилась своими мыслями и сомнениями. Среди них имелись и такие, как Катя. Как-то февральским воскресеньем от нечего делать она пошла к Клавке Труновой. Поболтать ни о чем, может, узнать сплетни, которые гуляют по селу. Они все время дружили. Вовка Куцов, который и до сего времени нравится Кате,  не стал между ними яблоком раздора. Тем более что он учится в технологическом институте и на Клавку, как и на Катьку, никакого внимания не обращает. У него крепкая любовь со своей одноклассницей.

Они поговорили о том, о сем. Обсудили события села, последний фильм по телевизору. Потом среди разговора Клава неожиданно сменила тему:

 –   Ну, не определилась?

Катя поняла, о чем подруга спрашивает, и коротко сказала «нет». Она в свою очередь спросила:

 –   А ты не передумала?

 –   Нет. А чего мне перебирать. С  нашими «тройками» ни в какой институт и на порог не пустят. Нам только коров доить,  или за свиньями ухаживать. Да и чего  нам искать? Ты думаешь  –  в городе легче?

 –    Да нет. Не думаю. Я для себя толком не уясню, что мне в городе том делать?

Катя подумала и печально добавила:

 –   Может, там и найдется какая работа. Ну, выучусь какому-нибудь делу. А оно окажется не по моим наклонностям. Тогда как?

Клава обняла подругу и с доброй усмешкой сказала:

 –   Видно, тебе быть в моей компании.

Катя ответила ей в тон:

 –   Вероятнее всего.

Клава стала горячо убеждать подругу:

 –   Не дрейфь, Кать. Не пропадем.  В колхозе многие доярки получают не меньше твоего отца. А работать руками… Ты думаешь, в городе не умываются потом, когда работают. Еще как умываются.

Потом честь ныне какая. К праздникам дают большие премии. Если будешь особенно стараться, твоя физия может и на Домке почета оказаться. Дояркам в санаторий путевки дают. Чем не жизнь? А физически горбатиться везде не мед.

С этого дня Катя все более утверждалась в мысли, что останется в колхозе. Город ее пугал. Куда ей в город? Сколько она ни пыталась избавиться от своего хохлачьего говора, из ее потуг ничего не получалось. Хохлянизмы выскакивали из нее в самый неподходящий момент, как раньше блохи из белья.

Ей страшно было уходить из-под родительского крыла, где все благополучно, где есть надежная защита в случае чего. А там все надо решать самой. Нет, надо еще пожить с родителями. А там – как получится.
В середине мая родители приступили к Кате уже непреклонно: что решала? Дочь сказала, что пойдет доить коров вместе с Клавой Труновой. Родители были озадачены. Отец растерянно потер подбородок и озадаченно произнес:

 –   А мы- то с матерью считали, что ты поедешь в Воронеж. Понимаем, что в институт не пройдешь. Но в ПТУ –   то можно?

С дрожью в голосе Катя ответила:

 –   Можно. А если не по мне  специальность? Тогда – локти кусать?

 –   Да-а-а… – только и нашелся отец.


Мать попробовала сгладить обстановку:

 –   Что поделаешь? Наверно, пускай сама решает. В ее года и так, и так можно переиграть.

Отец только и сказал:

 –   А мы- то деньги на учебу копили.

Где-то через неделю родители объявили Кате по этому поводу свое решение. Поскольку деньги, собранные на учебу,  оказались не востребованы, часть их можно потратить на небольшой отдых дочки после экзаменов. Пусть она поедет, поглядит мир. Катя до сих пор из села дальше районного города никуда не выезжала. А потом уж она пойдет на ферму «крутить коровам хвосты».

Родителям Кати, возможно, и не пришла бы в голову мысль послать дочку отдохнуть на Черное море, если бы в Сочи в собственном домишке не жила двоюродная сестра матери. Кузина несколько раз приезжала в село – на свою родину, проводила тут отпуск и приглашала Мухиных к себе погостить. Вот и пришел момент воспользоваться этим приглашением.
Катя сдала экзамены, побыла на выпускном вечере и отправилась в дивный город Сочи, где, по ее наивному представлению, люди только и делали, что купались в море и загорали на жарком от солнца песке.

Тетка встретила ее радушно. Даже какое- то редкое вино на стол поставила по случаю приезда дорогой родственницы. Она все расспрашивала о селе, поскольку многих знала и помнила. Ка-никак, детство юность там провела.

В тот же день тетка сводила племянницу на близлежащие к дому улицы, чтобы девушка не плутала в первые дни. Показала пляж, где можно принимать морские и солнечные ванны. В конце этой экскурсии тетка дала строгий наказ Кате. Из него следовало, что на пляже она может пропадать хоть весь день. Главное, чтобы в первые дни не сгорела.  Компанию поддерживать только с порядочными на вид и трезвыми парнями, которые на пляже водку не пьют и не играют в карты. Возвращаться до наступления сумерек. Домой никого не водить. Если пожелает сходить в кино и на танцы – только вместе с теткой.

У Кати никаких фривольных мыслей за душой не было. Ее ошеломила сказочная красота природы. Она зачаровано пялилась на кипарисы. Как нечто сказочно диковинное воспринимала окружающие все вокруг горы. И воздух был настолько чист. Что она беспрерывно глубоко вдыхала его полной грудью.

Утром второго дня она, надев предварительно купальник, летний халатик и босоножки, отправилась на пляж. От теткиного домика он был в полукилометре. По  понятию Кати, совсем рядом. В июне море уже основательно прогрелось. Катя рискнула залезть в воду, как только пришла. Купающихся было еще совсем мало.  Катя с большим удовольствием отдалась морю. Море дышало медленно и бесшумно. Вода почти незаметно для глаза пучилась, поднимая девушку четверти на три- четыре. Потом  также бесшумно опадало. Такую благодать девушка и представить себе не могла. Она  сразу почувствовала, что в соленой воде плавать намного легче, чем в пресной. В ней можно лежать на спине и совершенно не двигаться. Катя так и поступила. Она лежала, почти не прилагая никаких усилий.  А вода плавно и нежно качала ее вверх- вниз, вверх- вниз. Было такое счастливое состояние, словно она оказалась в раю, о котором  в детстве ей рассказывала бабушка.

Тетя настрого предупредила Катю: ни в коем случае не заплывать за буйки. У нее такого побуждения и в мыслях не было. Можно наслаждаться морем, и не отплывая далеко от берега. Вода – как стекло. Чистая вода была и в их сельской речке. Но там, как только начинала купаться детвора, поднималась такая муть со дна, что не поймешь, в воде ты, или в грязи. Тут дно каменистое. У берега – мелкая галька. Сколько бы людей ни купалось, замутить воду просто невозможно.

Катя помнила рекомендацию тетки: в первые дни поменьше быть на солнце. Как только на пляже стали собираться отдыхающие, она отправилась восвояси. Но ощущение пребывания в раю ее не покидало эти дни. Все было словно из нереального мира. Сочинцы ей казались небожителями. Все время обретаться в этой сказке – истинно божья благодать.
Первые дни после купания в море Катя сразу уходила под навес. Крыша в нем была, словно штакетник у домов в их селе. Рейки прибиты с отступом друг от друга. В результате рассеянный солнечный сват попадал на тела людей под навесом. Так Катя спасалась от ожогов при загаре.

Дня через четыре она перестала себя ограничивать. Она проводила  на пляже весь день. Пляж заполнялся с лихвой часам к одиннадцати. Все ли были  санаторными отдыхающими, или тут немало дикарей  – это неведомо. Но, как девушка заметила уже в самом начале своего пребывания в Сочи, люди группировались по интересам. Самые шумные и беспокойные для соседей оказались картежники. Играли вчетвером. Остальные ждали своей очереди и бурно переживали почти каждый ход. Рев восторга или негодования почти всегда сопровождался матом. Сидящие рядом женщины тут же укоризненно протестовали. Картежники извинялись, просили прощения. Но все тут же повторялось снова.

Как и предупреждала тетка, тут же обретались и алкаши. Они приходили на пляж с  большими сумками. Бутылки с водкой наружу не вынимали. Многие пользовались термосным стаканчиком. Подходили к сумке по очереди. Вроде все на виду, но как бы и спрятано. Выпивка, как правило, сопровождалась игрой в подкидного дурака. Женщины пожилого возраста и средних лет кучковались своими группками. Они  большую часть времени проводили либо под навесом, либо под широченными зонтами, деревянные ножки которых были закопаны в грунт. Этот контингент отдыхающих норовил расположиться подальше от картежников и алкоголиков. Удавалось это далеко не всегда.

В середине дня море у берега было почти сплошь закрыто головами плавающих. Но и лежаки на пляже не пустовали. Люди в зрелом возрасте в воде находились недолго, но путь от лежака к воде и обратно преодолевали часто. Молодые долго купались, но также долго проводили время на пляже.

К Кате несколько раз подходили парни в откровенном подпитии, приглашали в свою компанию. Но она неизменно отказывалась. Эти парни быстро потеряли к ней интерес. На пляже было много молодых девушек. Некоторые, как определяла Катя, ее возраста. Но никто ее в свой круг не звал. А сама она напрашиваться постеснялась. С первых дней она начала понимать, что в абсолютном большинстве здесь люди из крупных промышленных городов страны. В основном это рабочие предприятий, инженеры, нефтяники и газовики из Сибири, преподаватели вузов. Было несколько сельских  женщин. Катя их сразу определила по зажатому поведению и одежде. Но все они были старше девушки. И интереса у нее не вызывали.

Катя была все время одна. Но от одиночества она не страдала. Вокруг такое многолюдье и столько происходит событий. Она с большим интересом наблюдала, как завязывается пляжный флирт. Во что он вырастает и чем заканчивается. Она сразу почувствовала, что в городских условиях все это делается гораздо проще и легче, чем у них в селе. А может быть, это только на курорте? Как бы там ни было, наблюдать все это было безумно любопытно. Какая уж тут скука.

Но настоящее потрясение она испытала чуть позже. Как-то в час дня, как обычно, она шла к тетке на обед.  Поднялась уже за навесы, где прятались от жгучего солнца люди зрелого возраста. И вдруг увидела на небольшой ровной площадке, поросшей густой травой, играющих в волейбол пятерых парней и трех девушек. На это необычно ровное для сочинских  прибрежных берегов место она и раньше часто обращала внимание. Тут бы хорошо загорать. Да только далековато от берега.

Но сейчас Катя обратила внимание на это удобное для загара место по другой причине. Ее поразили играющие молодые люди. Это была не просто игра. Это был высший класс. Такого она в жизни не видела.

В волейбол играли и в их средней школе. На уроках физкультуры и ее ставили на площадку. Да только эта красивая игра была не по ее комплекции и физическому развитию. Соклассники сразу поняли, что Катя – игрок никудышный и норовили «гасить свечи» так, чтобы мяч непременно попадал в нее. Было больно и обидно. В волейбол могут хорошо играть очень верткие, легкие и подвижные. А Кате физрук школы как –   то, не выдержав, сказал: «Тебе бы штангу жать, или гирей заниматься». Как тогда девушка поняла, ее определили в тяжеловесы.

Молодые люди на ровной зеленой площадке, как определила Катя, играли в полсилы. От их изящных и ловких рук мяч, как надувной шарик легко и как бы не спеша взмывал высоко в воздух. Потом, игрок, в сторону которого опускался мяч, высоко подпрыгивал и молниеносно бил по нему. Мяч пушечным ядром устремлялся к земле. Но не падал. Игрок, которому это было удобнее, подставлял либо ладони, либо сжатые кулаки, и мяч поднимался вверх Минут пять Катя, не отрываясь, смотрела на игру. И ни разу мяч не укатился далеко в сторону. Он все время не выходил за круг играющих.

А как брали мяч у земли! Это Катю больше всего поражало. Игрок в стремительном прыжке падал всем телом на землю. Но земли всем телом не касался. Он опирался об нее вытянутой левой рукой. Правой сильно отбивал мяч вверх. И лишь потом сгибал левую, чтобы прилечь. И тут же стремительно вскочить, чтобы включиться в игру. При необходимости ударной выступала и левая рука. Правая выполняла тогда  роль опоры.

Все восемь молодых людей были красиво сложены. Их спортивные фигуры были резким контрастом на пляже, где на лежаках преобладали рыхлые бесформенные  тела. Катю особенно поразил  парень, который по ее определению, верховодил в этой компании. Он был настолько красиво сложен, что напоминал ей античного греческого атлета из школьного учебника. Ни единой капли жира в молодом теле. Одни мускулы, обтянутые смуглой красивой кожей. Мускулы на этом античном теле не бугрились мощными до безобразия узлами, как это часто бывает у штангистов. Они поражали не масштабностью и красотой. И соразмерностью. Нигде ни морщинки. И лицо у этого парня было античное. Нос с еле заметной горбинкой. Черты лица безупречны. Все пропорционально и гармонично.

Катя тогда опоздала на обед. Тетка на нее подозрительно посмотрела и спросила:

 –   Компанию себе нашла? Ты только смотри. Осторожнее. Не хочу с твоими родителями скандал иметь по этому поводу.

Катя сделала безразличное лицо и тускло ответила:

 –    Не завела я никого.

Но с этого дня стала постоянно наблюдать за этими ребятами. Лежаки всем отпускал помятого вида мужчина лет пятидесяти. А может, и больше. Брал он за них сущие копейки. И давал тебе такой, какой ему под ругу подвернется. Спортивные ребята, судя по всему, особо приплатились. Мужчина выдавал им совершенно новые лежаки. И хранил он их отдельно от остальных.

Спортивные молодые люди и плавали по-   особенному. Они как-то непринужденно и легко махали руками, стремительно продвигались по воде, не поднимая ни капли брызг. Они плавали играючи.

Но Катю тянуло смотреть за их игрой в волейбол. Как только из-за навесов доносился пушечный удар по мячу, она покидала пляж и шла к месту  игры. И готова была стоять там бесконечно долго. Катя заметила, что красивая игра молодой группы отдыхающих привлекала многих. Люди останавливались, выражали свое восхищение. А потом уходили по своим делам. Только Катя не могла оторваться. Словно у нее ноги намертво приросли к земле. Она понимала, что в своем оцепенении выглядит нелепо. Но ничего не могла с собой поделать. Ей даже самой себе было страшно признаться, что не только игра приковывает ее к месту. Она не могла отвести глаз от парня, который, судя по всему, был у них за старшего.

Играющие тоже обратили внимание на свою почитательницу. Они стали поглядывать в ее сторону. Иногда приветливо махали ей рукой. Пока, наконец, старший не подошел к Кате и довольно дружелюбно сказал:

 –   Девушка! Вы не хотите поиграть в нашей компании?

Девушка вся зарделась и еле выдавила из себя:

 –   Вы так играете! Я так не смогу. У меня и близко так не получится.

 –   И не надо. Мы ведь не на соревнованиях. Очки от вашей игры не потеряем.

 –   Но я очень плохо играю в волейбол.

 –   Вот и будем учиться.

Он взял Катю за руку и повел на площадку. Команда раздвинулась, освобождая место. Приведший Катю парень назвал себя:

 –   Я Давид Мечик. Представляю остальных. Трое из нас учатся в МГИМО, остальные в Бауманке. Это Валера, это Борис, Юра, Вика, Лариса. А это наш теоретик марксизма. Его родители назвали Марксом. Ну, а это наша Леночка.

 Давид повернулся к Кате:

 –   А теперь ваша очередь назваться себя.

Катя назвали свое имя.

Давид подвел итог знакомству:

 –   Ну, вот и славно. Давайте поиграем.

Мяч взвился высоко в небо. Игра началась. Новые знакомые Катю оберегали. Ей подавали самые легкие мячи. У нее получалось неважно. Но неловкие ее подачи тут же исправлялись. Так продолжалось недолго. Играющие вошли в азарт, и мяч попадал к Кате все реже и реже. Но она оцепенело, стояла в кругу играющих, пока те  не устали. Она позвали девушку окунуться в море, но ей пора было к тетке на обед. Она извинилась, заявив, что у нее дела.
Тогда Давид произнес:
 –   Знаешь, Катя, мы починили свой магнитофон. Ты на пляж приходи часам к трем в нашу компанию. Музыку новую послушаешь.

Катя пообещала прийти.

И она действительно пришла к назначенному времени. Компания московских студентов уже возлежала на новеньких лежаках. Катя примостилась со своим, довольно потертым, рядышком. Магнитофон стоял в центре. Катя мысленно прикинула: «Пуда на два тянет». На нем медленно вращалась большая бобина. Музыка бухала ритмично и громко. Валерка повернулся к Кате и, стараясь, чтоб его услышали, прокричал:

 –   Ну, как? Нравится?

Девушка только пожала плечами. В этой компании ей было очень неуютно. Хотя тянуло к московским ребятам изо всех сил. Она понимала и ощущала всю свою деревенскую забитость. Но что такое рок, она знала. В село приезжали на каникулы студенты. У некоторых были магнитофоны. Хотя не такие мощные. Они привозили записанную западную музыку. Студенты, которые родом из ее села Приречное, в местном клубе выделывались, танцуя рок-Н- рол. Кате как-то не нравились те танцы. Не производили впечатления. Привыкшая к мелодичной музыке, она плохо понимала и воспринимала ритмику.

Сейчас слушая гром музыки, Катя оценила: эта запись высочайшего качества в отличие от записей, звучавших в колхозном клубе. Там слышалось больше хрипение и шипение.
Московские студенты возлегали на своих новейших лежаках, застланных роскошными, на Катин взгляд, цветастыми полотенцами и млели от музыки. Но это наслаждение длилось недолго. Солнце пекло вовсю. И Катя, и столичные ребята истекали потом. Наконец Маркс пружинисто встал со своего ложа  и выключил магнитофон:

 –   Мне кажется, нам пора ополоснуться. Катя! Пойдем с нами освежиться.

Все встали и пошли к воде. Катя постаралась быть от них поодаль. Они плавали разными стилями. На них любо было посмотреть. У нее же один вариант – по-собачьи. И плавает она со скоростью улитки.

Ребята в воде резвились долго и азартно. Они то стремительно плыли к самым буйкам, то ныряли и подолгу не выныривали. То брызгали друг другу в лицо. Они вели себя, как маленькие дети.

Кате тоже нравилось быть в теплой морской воде. Но она держалась довольно тихо, без брызг и воплей.

Наконец ребята вышли из воды. Маркс, малорослый, но статно сложенный парень, как Катя определила – кавказец, бережно взял ее под локоток и помог выйти на берег с мелкой галькой. Идти по ней не  доставляло удовольствие.

Ребята подошли к своим лежакам, открыли увесистую сумку и достали две диковинной формы бутылки вина. Обе почти полностью   заклеены этикетками. Из той же сумки были извлечены диковинного вида пластмассовые стаканчики. Валера вооружился штопором, открыл бутылки, раздал всем стаканчики и стал наливать темное, на погляд Кати, густоватое вино. Она потупилась и сказала:

 –   Ребята. Я не пью.

Давид ее успокоил:

 –   Катя! Но это вино сухое. В нем не столько градусы, сколько вкус и аромат. Не бойся, не захмелеешь.

Все свели рюмки вместе, чокнулись. Катя свой стаканчик поднесла ко рту и быстро выпила. И тут же заметила, что все посмотрели на нее с еле скрываемым изумлением. Они сами пили вино глотками. Смаковали во рту.  А Катя сгорала от стыда. Нет,  не место ей среди этих холеных столичных. С ее дикими первобытными замашками только и делать, что коров доить. Там все просто: четыре сиськи, две руки – и все дела.
Ребята  собрали стаканчики в сумку. Юра мечтательно потянулся и сказал:

 –   Да-а-а. Лейбл у тебя, Валера, высочайшего качества.

Лариса вроде как и возразила:

 –   А, может, Пресли певец что надо?

И москвичи затеяли жаркий, но совершенно не понятный для Кати разговор.

 –   Пресли, конечно, недосягаемая фигура. –    Это Юра. –    Так гармонично вкрапить госпел и эстрадное. Тут не только смелость – быть не как все. Тут надо иметь вкус и талант.

 –   Да. Ты прав.  То, что создал Элвис, до него никто не делал. – Это Давид.

Разгорелся жаркий спор. Все говорили по-русски. Но для Кати не было понятно ни единого слова. У нее вспыхнула дикая мысль в голове. Эти ребята совсем с другой планеты. Что же это получается? В нашей стране живут люди, которые совсем не понимают друг друга. Катя не представляет, как воспитывались, учились и жили в повседневной жизни эти москвичи. А москвичи ее воспринимают как человекообразную обезьяну. Бред какой-то. Но это не бред. Она живая участница дикого представления.
Спор перекинулся на «ливерпульскую четверку». В отличие от Пресли Кате нравились песни этой рок –   группы. Но о чем ребята так увлеченно разговаривали – ей было совсем невдомек. Кате очень нравился Давид. Хотя прекрасно понимала, что она не для Давида. Они с ним с разных планет. Ей очень хотелось спросить парня, о чем они толкуют. Но не решалась в очередной раз продемонстрировать свою дикость.
Давид уловил обстановку и участливо спросил:

 –   Тебе что-то не понятно?

Кате было непонятно все. Но она застенчиво спросила:

 –   Лейбл – это что такое?

Давид без задержки ответил:

 –   Ну, это совсем просто. Английское слово. Означает – звукозапись. А уж совсем проще – обыкновенная пластинка.

Это была ее последняя беседа с инопланетянами, как их теперь мысленно называла Катя. Ребята приглашали ее поиграть в волейбол, выпить вместе стаканчик вина. Она мягко, но решительно отказывалась. Да они к ней здорово и не приставали. Раз-два отказалась – ну и ладно. Больше они ее в свою компанию не приглашали.



                *     *     *   
Возвратилась Катя из Сочи в раздрае чувств. Мысли ее целиком были заняты Давидом Мечиком. Хотя она прекрасно понимала, что у нее совершенно нет никакой надежды на их сближение. Как она заметила на сочинском пляже, у Давида серьезные отношения с Викой. Судя по всему, чувства у них были крепкие. Разорвать эту связь ей не под силу. Но, как Катя поняла, с собственным влечением бороться очень трудно. Надо, чтобы в душе все перегорело. А на это потребуется время.

И еще одно потрясение не проходило очень долго. С детских лет Катя знала, что работа у ее родителей каторжная. Она постоянно слышала одно и то же: чертоломить, гнуть спину, горбатиться, пахать, как лошадь, ишачить. Было и еще немало слов, из которых следовало, что сельский труд изматывающий и изнурительный. Поскольку он тяжел и почти не оставляет времени для передышки.

Но с другой стороны, она знала из радиопередач, от учителей  в школе, что труд крестьянина почетен и благороден. Кормить людей хлебом – дело святое. И жить в сельской местности куда приятнее, чем в задымленном, шумном и суетливом городе.
Катя и сама не раз любовалась красотами родных мест. Заворожено смотрела на закат. Ей приходилось встречать рассветы в поле. Любоваться восходом солнца. Когда светило появляется первым всплеском лучей из-за горизонта. Оно заметно выползает из-за среза земли, потом отрывается на миллиметр-два, потом снова касается горизонта. Словно надутый резиновый шарик отскакивает от земли. И создается впечатление, что солнце пляшет. Красота – неописуемая.

А местный лесочек. Зайдешь туда – и уходить не хочется. Птицы стараются изо всех сил. Их щебет можно слушать бесконечно. И не надоест. Листва что –   то шепчет на легком ветру. И ошеломительный аромат трав и цветов. Быть бы в этом раю вечно.
Да некогда селянам любоваться красотами окружающего мира. Их взгляд большую часть жизни упирается в землю. Недаром в селах нередко можно услышать: «Труд облагораживает  человека. Но делает его горбатым». Вот такой расклад получается.

Раньше Катя засыпала, упавши головой на подушку. Теперь ее, как старую бабку, стала мучить бессонница. Она с горечью думала, что в школе ей вешали лапшу на уши. Изо дня в день морочили голову: у нас страна равных возможностей. Каждому открыта дорога к благополучию. Приложи только усилия. Только выходит, что возможности у всех разные. У одних они – через тягчайший труд, другим даются играючи.

В который раз мыслями, лежа в постели, Катя возвращалась в свое сочинское прошлое. Трижды она приходила в компанию москвичей. Слушала ребят всего час-два. Потом уходила. И всякий раз была потрясенная.

Как-то в компании москвичей зашел разговор о книгах. Лена перед отъездом в Сочи прочитала роман «Иметь и не иметь» Эрнеста Хемингуэя. И ей не терпелось поделиться своими впечатлениями:
 –   Нет, все-таки Хем величайший мастер диалога. Всего несколько сказанных слов, а так чувствуешь настроение говорящего, его душевное состояние. Обычные расхожие слова. А так встроены в текст, что зримо видишь картину.
Валера поддержал:

 –   Да. Хем по этой части мастер.
О таком писателе Катя никогда не слышала. Ребята заговорили о повести «Старик и море». По их словам, это, несомненно, самое лучшее, что вышло из –   под пера американского писателя.

Маркс свое мнение о Хеме не высказал. Он перевел разговор на другого зарубежного автора:

 –   А по мне наше время лучше Камю никто в литературе не отражает. И тут же в беседу включились все. Из него Катя абсолютно ничего не поняла. Уяснила для себя, что это направление в философии о существовании человека. И что само по себе это существование иррационально.

Она со страхом смотрела на московских ребят. Откуда они все это знают? Они же учились в нашей советской школе. По той же программе, которую и ей все десять лет вдалбливали.
Нет, видно, их учили как-то по-особому. У них, наверно, была другая программа. Катя ушла в свои мысли. А между тем эти мыслители уже вовсю спорили о каком-то Франце Кафке.

Катя вертелась с боку на бок на своей скрипучей кровати. Нет. Не равные в нашей стране возможности. У нее была возможность обрести физическую силу в повседневной физической работе, которой в селе всегда выше крыши. У московских ребят из высокопоставленных семей возможность посещать спортзалы, где они формировали свои античные по красоте и гармонии тела. Они читают книги, которые в сельские библиотеки никогда не попадали. И, вероятнее всего, никогда не попадут.
Они ходят в театры, в которые обычные граждане просто не в состоянии достать билеты. Катя окончательно убедилась, что ее случайная сочинская компания из другого мира. Ей совершенно недоступного. Ее удел идти на ферму доить коров. С ее кругозором в приличный город нечего и соваться. На том Катя и остановилась. Через две недели она пошла работать на ферму. Сначала подменной дояркой.  Но это длилось недолго. По состоянию  здоровья с работы ушла пожилая женщина. Кате передали ее группу.



                *     *     *
Для начинающей доярки Кати избранная ею профессия не была тайной за семью печатями. Класса с пятого она увязывалась за матерью в сарай, когда та брала по вечерам в руки подойник. Мать садилась на корточки под брюхо коровы. Дочь делала то же и начинала канючить:

 –    Мам, дай я попробую.

Когда матери было некогда, она сурово прогоняла малолетнюю свою помощницу. Та, обиженная, с бурчанием уходила. Когда мать была не очень занята делами и в настроении, она уступала на какое-то время место дочке. При этом постоянно объясняла, что та делает не так. Катя и сама видела по подергиванию кожи коровы, по ее встревоженному переступу ногами, что у нее что-то не получается.

Но Катя оказалась понятливой ученицей. Вскоре она уже заменяла мать. Мать выдаивала из вымени коровы лишь последние струи. У дочки для этого были руки еще слишком слабыми. Но с годами Катя окрепла и нередко, когда у мамы было дел уж совсем невпроворот, корову доила она.

Становясь дояркой, девушка уже знала: мастерство ее рук – не самое главное. У коровы, как и у человека, свой характер, свой норов, переменчивое настроение. И тут надо уметь к животному подлаживаться. Тогда корова отдаст тебе все накопленное за день молоко.

Правда, к приходу Катерины на ферму ей уже требовалось не все, что она приобрела в качестве опыта дома. Коров вручную давно не доили. Разве что первотелок. В основном преобладала мехдойка. Легче стало работать на ферме. Но труд доярки был по-прежнему тяжел.

В старших классах родители отпускали Катю вечерами в колхозный Дом культуры. Правда, строго следили, чтобы домой возвращалась не позже одиннадцати. Теперь ей никто не был указом. Но на танцы и в кино она ходила, только когда у нее был выходной. Уставала так, что падала на кровать замертво. И утром в первые месяцы работы просыпалась не сама. Каждый раз будила ее мать. И Катя просыпалась не сразу. Сон был так крепок, что мать иногда пугалась: жива ли ее ненаглядная дочка.

Редко Катя ходила по вечерам в Дом культуры не только потому, что очень уставала. У нее там не было никакого сердечного интереса. Нельзя сказать, чтобы ее обходили парни. На танцах она не была «белой вороной». Не стояла у стены в фойе невостребованной. Ее приглашали на танцы. Ее провожали домой парни. С некоторыми ей случалось даже целоваться. Но все было как-то понарошку, все – играючи. Да и парни, судя по всему, предлагали свою дружбу, не испытывая сильного серьезного влечения. Иначе были бы понастойчивее.

Но настойчивые Кате как-то не попадались. Проводит очередной претендент раза три четыре  из Дома культуры до ее ворот. И потом начинает допускать вольности.  Катя резко вырывалась и стремительно пряталась на своем дворе. Так и прекращалась недолгая связь.

В последнее время девушке стал уделять внимание Мишка Черемин. Он работал в колхозе трактористом. Школу окончил на год раньше Кати. Мишка изо дня в день развозил по фермам комбикорм. А вернее – прорушанное фуражное зерно. Это был симпатичный обличьем, спокойный покладистый парень. Его очень редко покидало хорошее настроение. Никакие неурядицы его из себя не выводили. Мишка шел по жизни с шутками да с прибаутками. Казалось, ничего его не угнетает и не печалит, что бы с ним ни случалось. В последние месяцы они вместе постоянно ходили на танцы и в кино, когда у обоих выдавалось свободное время. Мишка брал ей билеты, неизменно провожал до дома. И они сразу не прощались, а сидели час-другой на скамейке у ворот.

С Мишкой было легко. Он никогда не слышал ни о Хеме, ни о Кафке. О битлах знал лишь, что Джон Леннон женился на японке и что-то там у них произошло скандальное. У Мишки не было никакого желания разбираться в том, что привнес в культуру Элвис Пресли и чем прославили себя битлы. Хотя он с удовольствием слушал их песни, не вдаваясь в характеристику пения.

В самом начале их встреч Катя часто возвращалась в разговоре к своим знакомым по Сочи москвичам. Мишка благожелательно выслушивал Катины откровения. Но потом как-то сказал:

 –   Зачем тебе эта компания? Это не нашего поля ягоды. У них другие возможности. Нам они не по карману. Так что – забудь.

Забыть – не получалось. Но больше с Мишкой она не заговаривала о московских студентах.
А жизнь шла своим чередом. Почти все Катины соклассницы повыходили замуж. Клава Трунова с сияющим лицом показывала свою крохотную дочку. Показывала с некоторой опаской: не сглазила бы.

Бывшие соклассницы после окончания школы любили собираться осенними дождливыми или зимними метельными вечерами у кого –   нибудь дома и обсуждали свои дела. Все девушки мечтали о замужестве. Им казалось: выйди они замуж  –     все в их жизни пойдет, как надо. Многие из них уже вовсю «завлекались». Так в селе говорили о тех, кто имел кавалера и основательно «крутил» любовь.

Катя часто приставала к подругам, любят ли они своих избранников. Подруги смотрели на нее, как на малого ребенка:

 –   Ты, Катюх, все в облаках витаешь.

Девушке и самой становилось неловко за свой вопрос. Как понимала Катя, подруги и сами не знали, любят ли они своих избранников, и любят ли девушек их кавалеры. Нравились друг другу – несомненно. А все остальное – это только в книгах.

Катя и сама уже думала, что в книгах и в кино одно, а в жизни все обстоит несколько иначе. Но в том, что на свете все-таки есть крепкая и красивая любовь, девушка не сомневалась. В их селе была Валя Мязина. Лет на пять старше Клавы. Очень любила одного парня. Его Игорем звали. Да только этот Игорь на Валю – ноль внимания. Она и повесилась от безответной любви. И написала в предсмертной записке: «Желаю только одного. Пусть мой Игорь будет счастлив всегда и во всем».

Такой доли для себя Катя совсем не хотела. И очень боялась такой несчастной любви. Уж лучше пусть все будет спокойно, как у всех. Живут же люди без сильной всеохватной любви. И ничего.
Ставшие замужними подруги так и светились счастьем. Одни встречались Кате, чуть ли не каждый день – вышли замуж в своем селе. Другие обрели суженых в соседних селах. Те приезжали к своим родителям почти каждое воскресенье. Катя с ними старалась обязательно встретиться. Поговорить по душам. Посекретничать. Эти разговоры открывали Катины глаза на многое. Девушка уже хорошо понимала, что сильные, красивые, глубокие чувства, которые она жадно воспринимала из книг и кинофильмов, в  жизни не всегда случаются. Каждую свою подругу Катя дотошно расспрашивала, любит ли она своего избранника, или он ей только нравится. Любит ли муж ее? Подруги пожимали плечами, смеялись над наивностью Катиных вопросов и говорили просто: «Мне с мужем пока хорошо. Так бы всю жизнь прожить» А какая она, настоящая любовь – поди разберись.

Одни Катины подруги до свадьбы встречались со своими будущими мужьями годами. Другие – после короткого знакомства. А случалось и так, что дело обстряпывалось По- старинке. Приезжали совсем нежданно-негаданно сваты из соседнего села, заходили в дом и начинали по давней-давней, но еще не отжившей традиции:  «Ваш товар – наш купец». И, как ни странно, дело слаживалось. И еще более удивительно то, что такие мгновенно созданные семьи порой оказывались самыми крепкими и счастливыми.

Но в памяти Кати держались и другие примеры. Она знала молодых людей своего возраста, которые тянулись друг к другу еще с начальной школы. Казалось, пара – не разлей вода. Да только и года не проживали после женитьбы.  Вот и найди тут правильное решение. Ни чувства, ни трезвый ум, выходит, пророками не бывают. А кто же может правильно предсказать судьбу? Как говорила Катина бабушка: «Тайна сия  – велика есть».





                *     *     *

Страна готовилась к 100- летаю со дня рождения Ленина. Кате шел двадцатый год. Ее отец и мать поглядывали на дочь вопрошающим взглядом. Как- то за ужином отец, наконец, не выдержал и спросил:

 –   Тут Мишка Черемин вечерами отирается. Это у вас серьезно?

Катя вся зарделась и сказала:

 –   Да, встречаемся.

 –   Ну, а замуж  не предлагает? Тебе ведь скоро двадцать.

 –   Да заикался он уже не раз. Боязно.

Отец согласился:

 –   Дело, конечно, серьезное. Как- никак семья.

Он встал из-за стола и подвел черту нелегкому разговору:

 –   Ну, смотри. Тебе самой свою жизнь строить. Только по нашему с матерью мнению, он и Мишка парень ничего. Выпивает, правда. Да кто теперь не пьет. Ум бы только не пропивал.

С этим Катя, несомненно, согласилась. Уже  на ее памяти люди стали жить зажиточно. Причем благосостояние  буквально на глазах прибавлялось. В  дошкольном возрасте рядом с Катиной хатой стояли покосившиеся завалюхи с прогнившей соломенной крышей. Дворы ничем не огорожены. Так что ветер, люди и животные гуляли свободно – куда захочу, и как захочу. Теперь весь порядок на их улице – только новые, радующие глаз дома. Покрашенные свежей краской заборы.  На улице то и дело что-то отмечают. То родился ребенок, то свадьбы  –  обязательно на три дня. И все три дня водки вволю. У гуляющих стеклянные, но счастливые глаза. А потом воспоминаний хватает на годы. Никто не говорит, что на гульбище основательно потратился. Говорят, как было здорово и как Петр Иванович или Иван  Петрович удивил мир, привезенными из Воронежа, или откуда-то еще редкими закусками.

Случалось и так, что пили без всякого заметного повода. Хозяин дома вдруг говорил: «А что –   то, мать, у нас давно гости не собирались. Давай созовем родственников. Посидим. Погутарим». И собирали, и гутарили. Стало модным прихвастнуть новыми приобретениями. Жизнь пошла такая: денег у всех вдоволь, а товаров в магазинах – нехватка.

Катин отец был в колхозе отменным трактористом. Раз в месяц, как и положено, он приносил и отдавал матери зарплату. Мать неизменно ахала:
 –   Матюш! Ты столько заработал?

Отец неизменно отвечал:

 –   Да, мать. Месяц удачный. Покупайте с Катькой, что захотите.

Жизнь из года в год улучшалась. И люди это видели. И когда заговорили о 100- лети со дня рождения Ленина, заговорили с заметной долей хвастовства в успехах советской власти.  Но все воспринимали  это как должное. Никто не говорил, что заврались политики, прибавляют, приукрашивают. Все видели, что жить стало лучше. И все были уверены в завтрашнем дне.
Матвей Мухин  –    человек обстоятельный. Он не имел привычки складываться на выпивку в конце рабочего дня у магазина. Он никогда не шатался по селу шаткой походкой пьяного вдрызг забулдыги.
Но это вовсе не значило, что он был к водке равнодушным.  Раньше каждый вечер мать грела ведро воды. И как только отец возвращался с работы, первым делом ставила на кухне таз, в котором обычно стирали белье. Отец раздевался догола и в этом тазу обстоятельно мылся.
Теперь для всех купание стало настоящим раем. На веранде Матвей отгородил комнатку, где установил ванну и титан. Пока греется вода, в той комнатке становится жарко. Мойся сколько угодно.
 После купания, покряхтывающий и довольный, отец садился за стол и благостно говорил:
 –   Ну, мать, где там мой стакан?
Мать доставала из стенного шкафчика громаднейший на 250 граммов стакан, купленный еще в годы правления Маленкова. Тогда такие стаканы на короткое время появились в продаже. Сама наливала в него до краев водки. Все это отец выпивал одним духом. Потом аппетитно ужинал. И они с матерью отправлялась в свою спальню. Рано утром, когда Катя еще спала, отец уходил на работу. И ни разу она не слышала, чтобы он жаловался на головную боль с похмелья. Ни разу он не устраивал в доме скандалов и драк, как это нередко случалось в других семьях.
Нет, ее отец выгодно отличался от большинства трактористов колхоза. Катя с брезгливостью видела тех, кто валялся у стен магазина пьяным до бесчувствия. В селе нередко судачили о мужиках, которые не просыхали и устраивали дома пьяные драки. В их семье все решалось в мире и согласии. Катя не могла припомнить, чтобы отец хотя бы раз в сердцах замахнулся на мать. Перепалки между ними случались. А как же иначе? Домашние дела без спора и эмоций вряд ли у кого решаются.  Да только в их семье такие перепалки были скоротечны и быстро прекращались. Отец с матерью друг на друга обиды долго не держали. Тут же заговаривали мирными голосами.

Мишка, конечно, пил. В редкие дни он приходил на свидание без запаха спиртного. Но он был покладист и очень обаятелен. Злиться на него было просто невозможно. Он никогда не выходил из себя. Не становился в позу обиженного. Он неизменно извинялся:

 –   Ну, Катюша! Ну, прости ты меня. Знаешь. Никак нельзя было, чтоб не выпить. Нынче получаю фураж. Кладовщик говорит: «Завезешь мешок Матрене Зайцевой. Она бутылку водки обещала». Ну и завез. И выпили мы с кладовщиком. Завтра буду как стеклышко.

Катя по женской привычке выговаривала Мишке за сивушный запах. Но не обижалась. С таким запахом почти вся мужская часть села изо дня в день ходит. И живут люди. Дела ведут. Видать, так она жизнь устроена. Видать, иначе нельзя.

Дело шло к новогодним праздникам. Декабрьские морозы были нещадными. Стоять  с Мишкой у ворот становилось невмоготу. Как –   то Мишка взмолился:

 –   Ну, Катя! Сколько меня можно вымораживать? Не пора ли шептаться в собственной спальне?

И Катя, неожиданно для самой себя, согласилась:

 –    Ладно, Мища. Засылай сватов. А сразу после Нового года и свадьбу сыграем.
Мишка весь засиял от счастья. Дрожащим от холода голосом он бесконечно повторял, как он Катю любит. Как он ее будет холить и беречь. И Катя верила каждому его слову. За все время их встреч Мишка ни разу не позволил себе вольности. Их отношения были чистыми и невинными.
На вечер сватовства Катины родители расстарались. О приходе    сватов было условлено заранее. Предусмотрели число родственников с Мишкиной стороны. Отец Кати пригласил многих своих родственников. Получилось не сватовство, а вполне приличная свадьба. Старым обрядам постарались не предаваться. В самом начале в шутку побалагурили: «ваш товар наш купец». А потом справедливо решили, что молодые люди встречаются. Так что все они сами и решили. Дело родственников – закрепить союз выпивкой и песнями. Что и было осуществлено в полной мере. Расходились заполночь. Многих женам пришлось основательно поддерживать.

Как-то сразу после Нового года на утреннюю дойку приехал председатель колхоза Василий Тимофеевич Сотников. Высокий, с вьющимися волосами, с нежным, почти девическим лицом и мягкими манерами, он почему-то очень нравился женщинам. Возможно, потому, что умел всегда добиваться своего убеждением, а не нахрапом и криком. Чувствовалась в нем какая –   то внутренняя сила, которая заставляла слушаться его, верить его доводам.

Внешняя привлекательность председателя даже стала темой для сплетни. А, возможно, так оно и было. Будто первый секретарь райкома партии что –   то приказывал Василию Тимофеевичу. А тот приказ не выполнил. На совещании в райкоме партии первый секретарь в сердцах вроде бы сказал:

 –   Эта проститутка с крашеными губами.

Сплетня ходила среди людей. Но авторитета Василия Тимофеевича  она никак не портила. Оставалась темой для застольных бесед с намеком: мы, мол, и красивые, и сами по  себе.
 Председатель сразу после дойки собрал доярок со скотниками в красный уголок и начал расспрашивать, у кого какие проблемы, или просьбы. Терпеливо выслушал всех. Просьбы записал в маленький блокнотик, пообещал постараться решить все, о чем его просили. А потом отозвал Катю в сторону:

 –   Ходят разговоры, что ты замуж выходишь?

 –   Да, выхожу.

Председатель мило улыбнулся:

 –   Ну что ж. Поздравляю от всей души. Счастья вам с Мишкой и кучу детей. Со мной на  эту тему вчера говорил Иван Евсеевич. Предлагает вам комсомольско-молодежную свадьбу. Деньги в колхозе найдутся. Главное, как вы с Мишей на это посмотрите. Партийный секретарь считает: тут и думать нечего. Молодежь всегда будет за.

Для Кати предложение секретаря парткома Ивана Евсеевича Коровина было неожиданным и она не знала, что тут ответить. Пожала плечами и опустила голову.
Председатель не стал больше домогаться с вопросами и, уходя, сказал:

 –   Подувайте с Мишей. С родителями посоветуйтесь. Согласитесь – устроим вам свадьбу на зависть всему району. Слово даю.

Дома Катя рассказала родителям об этом разговоре. Неожиданное предложение председателя и отца и мать заметно порадовало. Такой чести в селе никому не оказывалось. Но и забот прибавило. Отец задумчиво сказал:

 –   Комсомольско-молодежная – это ж только для молодежи. А остальным родственникам, кто не  молодой, как быть?

В этот вечер в доме Мухиных долго не ложились спать. Все думали, как свадьбу лучше организовать. Наконец пришли к решению: свою долю в организацию комсомольской свадьбы внести, а родственников собрать у себя дома на следующие дни. Чтобы не были обижены приглашенные как со стороны Мухиных, так и Череминых.

Свадьбу договорились отпраздновать в первое воскресенье февраля. В парткоме и комсомольской организации за дело взялись обстоятельно. Иван Евсеевич вызвал заведующего Домом культуры и приказал ему написать план проведения мероприятия. Заведующий криво ухмыльнулся и поправил партруководителя: не план, а сценарий.

Секретарь парткома благодушно возразил:

 –   А это что в лоб, что по лбу. Важно, чтобы мы не опозорились.

У отца с матерью тоже забот было по самую макушку. Матвей Мухин с дочерью первым делом поехали в Воронеж на своем недавно купленном «Жигуле» за свадебным платьем, новыми туфлями и новой для Кати прической. Там же были куплены колбаса, сыр, селедка, свежие яблоки и еще много чего из продуктов. По приезде Матвей зарезал кабана, который был на откорме. Мать  вела генеральную уборку в доме. Все предсвадебные дни в семье Мухиных спали мало, работали из последних сил.

Старались и в правлении колхоза. Председатель съездил в райцентр. Договорился так о вокально-инструментальном ансамбле. Чтобы молодежь под модную музыку потанцевала и модные песни послушала. Секретарь парткома ездил в отдел культуры. Там дали оценку сценарию проведения свадьбы. Внесли, естественно, свои предложения.

Мише с Катей приходилось вечерами ходить в Дом культуры не для того, чтобы просто отдохнуть, а порепетировать некоторые моменты по сценарию. Новшество для молодоженов  уже становилось не таким уж и интересным. Все эти репетиции начинали раздражать.

Еще в школьные годы в своих мечтах Катя много раз представляла себе свою свадьбу. Рисовались поистине сказочные картины. В мечтах места не было всем хозяйственным хлопотам. Все это там решалось само собой. И сидел рядом с ней в мечтах вовсе не Мишка Черемин. Ее избранником неизменно был красавец вроде артиста Кадочникова. Либо артистов Юматова, Ланового, Рыбникова. Кате виделось, что будет она за свадебным столом купаться в счастье и восторге от того, что ей привалило такое великолепие. И этот праздник ей дарован на всю жизнь.

Подготовка к свадьбе всех вымотала до такого состояния, что Кате стало хотеться, чтобы все это скорое закончилось. И не надо уже никаких торжеств. Только бы отдохнуть отоспаться. Волновало лишь, как у них будет с Мишкой, когда они заживут одной семьей. А это должно случиться уже вот-вот.
Как-то они с матерью перебирали уже в который раз ее приданое. Катя неожиданно спросила у матери:

 –   Мама, а вы с папой любили друг друга, когда готовились к свадьбе?

Мать удивленно и даже испуганно посмотрела на дочку. Помолчала и только потом неуверенно ответила:

 –   Нам, доча, как-то не приходилось голову ломать по этому поводу. Нравились мы с твоим отцом друг другу. В этом у меня  – никакого сомнения. А любили мы друг друга, не любили  –    поди теперь разберись. Жизнь, почитай, прожили. В наше время голову этим не забивали. Когда парень хотел женихаться с девчонкой, он говорил ей: « Ты мне нравишься». Мог сказать и понежнее: «Ты мне очень нравишься». О любви тогда как –   то не очень толковали. Зато и разводов было намного меньше. А теперь о любви талдычат по поводу и без повода. А толк какой?

Мать помолчала немного  и продолжила свою мысль:

 –   Мы с отцом о любви ни разу и не говорили. Но для семейной жизни мне другого мужика и на погляд не надо. Он о нас с тобой всю жизнь так заботился. Другим на  зависть. И берег он меня всю жизнь. Может, это любовь и есть. Только, поди, разберись. В пору моей молодости Иван Морозов и Нюра Леснова с детства друг в друге души не чаяли. Уж такая любовь была – всем на зависть. Да только что из этого вышло? И полгода вместе не прожили – разошлись. Да как разошлись? С таким скандалом, с такой ненавистью друг к другу – что люди  до сих пор помнят.

Мать занялась просмотром постельного белья. А в затуманенной заботами и усталостью голове Кати творилось несуразное. К двадцати годам она начала понимать, что книги есть книги. Фильмы есть фильмы. А жизнь есть жизнь. Все это далеко не одно и то же. В книгах и фильмах события развиваются по плану, продуманному их авторами. Катя не помнила ни одного прочитанного ею рассказа, повести или романа, где  герой что –   то планировал, собирался сделать, о чем –   то мечтал. А потом на полпути взял да и умер. И все пошло насмарку. А в жизни таких печальных случаев – пруд пруди.

В книгах и фильмах герой твердо знает, что он влюблен. В этом не сомневается никто. Все тут предельно ясно и понятно.  А вот в повседневности, как оказалось, многие семьи живут, совершенно не заворачивая головы, любят ли они друг друга. Живут вполне спокойно и обстоятельно. Поди, тут разберись: хорошо это или плохо.

«Нет. Моей голове все это не под силу» – с горечью подумала Катя. Ей представилась учительница литературы Мария Михайловна. Она бы обязательно сказала, как отрезала: «Это мещанство – жить без любви! Это аморально»! Может, и так. Только вот живут люди – и ничего. Мир вверх тормашками не перевернулся.






                *     *     *
Руководители колхоза очень уж расстарались. Комсомольско-молодежная свадьба Миши и Кати получилась на славу. Во многих селах потом пробовали повторить то же самое. Да только ни у кого так хорошо не получалось.

Как и предполагалось заранее, свадьбу праздновали в первое воскресенье февраля. Подгадала и погода. Держался легкий морозец. Земля была одета ослепительно белым, ничем не испачканным снежным покровом. Ветер к этому дню взял для себя выходной. Стояла такая тишина, что скрипучие шаги идущего по селу были слышны за версту.

В Катиной семье в этот день проснулись в пять часов. Все сразу начали бестолково бегать, суетиться. И все у всех валилось из рук. Катю била мелкая дрожь. Раньше она любила ходить на такие торжества. С интересом наблюдала за молодоженами. Как они держатся, как они одеты. Сегодня все с интересом будут наблюдать за нею. И что-то вовсе не хотелось этого. Так дрожать. Уж лучше и не праздновать свадьбу.

Начало торжеств в Доме культуры было назначено на десять утра. Проснулись ни свет-ни заря, а со всеми делами еле управились. Больше бестолково толкались, чем к свадьбе готовились.
В те времена брак обычно регистрировали в сельском Совете. Хотя уже и тогда нередко это делалось с соблюдением торжественного ритуала. На этот раз председатель колхоза похлопотал, чтобы брак Миши и Кати оформила сама заведующая районным загсом в их колхозном Доме культуры.

На весь свадебный день  Василий Тимофеевич выделил молодоженам свою «Волгу». Машина подкатила к дому Мухиных минут за двадцать до начала торжественной регистрации. В ней уже сидел Мишка с откровенным запахом водки и красной физиономией. Рядом с водителем с таким же красным лицом и с таким же благоуханием сидел «дружок» жениха Коля Тюленев.
Катя села рядом с Мишей и, не удержавшись, сказала:

 –   Уже успел?

Миша, как и всегда в таком случае, начал азартно оправдываться:

 –   Да мы с Колькой только по стакану. Для храбрости. Меня всего колотит.

Водитель вступился за ребят:

 –   Ничего, Катюш. Ты не волнуйся. Не бери в голову. Ребята держатся ничего. От мандража избавились.

 Подъехали с шиком прямо к ступеням Дома культуры.  Тут же перед молодоженами  предстал его заведующий. В этой ситуации он выступал в качестве распорядителя от загса. Он повел в фойе Мишу с Катей, «дружек» и близких друзей Миши и Кати.

При появлении молодоженов величественно и волнующее зазвучал свадебный марш Мендельсона. Директор Дома культуры Мишу с Катей и свидетелей повел в свой кабинет. Там молодожены с помощью «дружек» привели  себя в порядок  и отправились к столику, где их уже ждала заведующая районным загсом.

Катя, как только ее завели в фойе, впала в полуобморок. Она все хорошо видела и все слышала. Но ничего не соображала.  «Дружки» ей постоянно подсказывали, что и как надо делать. Ее
водили и ею руководили, как манекеном. А ведь они с Мишей не раз и не два репетировали с заведующим Домом культуры процедуру поведения молодоженов при торжественной регистрации.

В торце фойе была оборудована площадка для вокально- инструментального ансамбля из райцентра. Рядом поставили столик для проведения торжественной регистрации брака. И вот уже заведующая загсом торжественно и привычно задушевно говорит об ответственном моменте в их жизни, о том. Что они теперь единое и неразделимое целое. Что они делают сегодня решающий и переломный шаг в своей жизни. По ней они теперь и пойдут вместе.

 Ансамбль исполнял нежные лирические мелодии даже тогда когда заведующая загсом говорила свою напутственную речь. Только музыка звучала приглушенно. Она не мешала слышать всем, что говорилось вступающим в брак Кате и Мише.

Катя отчетливо слышит все слова заведующей загсом. Но совершенно не усваивает их смысл.  И когда звучит традиционный вопрос, к ней обращенный: согласна ли она соединить свою жизнь с Михаилом Череминым, она отвечает согласием лишь после толчка стоящей с ней рядом «дружки» Веры Полуниной. Когда заведующая загсом просит вступающих в брак скрепить свой союз подписями в документе, Катя тронулась с места лишь после того, как Вера сжала ее руку у локтя. Она подошла к столу и расписалась на листе бумаги своей девичьей фамилией. И с внезапно нахлынувшей грустью подумала: « Это в последний раз. Больше я уже никогда не буду Мухиной».

Еще со школьных лет Катя стыдилась своей фамилии. Какая-то она назойливо жужжащая. Когда ее вслух произносили, у нее явственно  слышался у уха мушиный отвратительный звук. Теперь ей было неуютно на душе, словно она навсегда рассталась с чем –   то очень дорогим и близким.

. Вот просят ее подать Мише свою  руку. И Миша надевает ей обручальное золотое кольцо на безымянный палец. И снова Вера сжимает ей руку у локтя. У Кати срабатывает в голове, что ей надо надеть обручальной кольцо на Мишин палец. Заведующая загсом беспрерывно что-то говорит. Но ее ласковые доброжелательные слова улетают мимо сознания Кати. Она автоматически отвечает на вопросы каким-то чужим незнакомым ей голосом.
 Нет, это выше ее сил.

Катя бросила взгляд на своего суженого. Лицо Миши было глуповато- растерянным. Видать, водка не придала ему отваги. Да, «хорошо» же они выглядят. И свадебный наряд не спасает. То –   то зрители мысленно потешаются над ними. Но в спутанном сознании Кати на короткий миг фиксировались отдельные фразы. По ним она с удивлением узнала, что многие говорят:

 –   Какая красивая пара! И одеты – на загляденье.

«Чего тут красивого в наших овечьих рожах?»  – в сомнении подумала невеста. Но тут же почувствовала, что на сердце немного отмякло. А, может, и действительно все не так плохо, как ей представляется.

Молодоженов стали поздравлять со вступлением в законный брак. Открыли шампанское. В бокалах запенилось вино. У столика для регистрации только родители и «дружки».  Слова поздравления и напутствия на совместную жизнь говорят самые близкие люди. Катя смотрела в измученное до неузнаваемости лицо мамы. В нем ей виделись явные признаки разлуки. Мать словно бы прощалась с дочерью. Отправляла ее в далекий неизведанный путь.
Отец, видать по всему хорохорился. Он тоже с утра взбодрил себя рюмкой. Но бодрость давалась ему трудно. В глазах тоже читалась тревога.

По давней русской традиции после торжественной регистрации брака молодожены должны в сопровождении «дружек» и просто близких молодых людей торжественно проехаться по селу. На выходе из фойе Дома культуры новобрачных щедро осыпали пшеничными зернами.
Миша, бережно поддерживая ставшую его законной женой Катю, вел ее к украшенной лентами и воздушными шарами машине. На капоте красовалась шикарная кукла. Все без проволочек расселись по машинам  и кортеж с беспрерывным сигналом клаксонов стремительно понесся по селу. У ворот почти каждого дома стояли люди.  А ведь многие односельчане смотрели на торжественную регистрацию в Доме культуры. Но немало оказалось и тех, кто смотрел на свадебный кортеж у своих ворот. Катю это приятно поразило.

Но особенно удивили старые люди. Многие согбенные годами, скрюченные болезнями и непомерной работой, опираясь на палки, стояли у ворот. Бабушки крестили проезжающую «Волгу». Другие, люди старой закваски, знавшие сельские обычаи еще дореволюционной поры, сгибались в низком поклоне. Катю прошибла слеза. А она-то, дура, думала, что нужна только отцу и матери. Только у них душа болит о дочке. Стало стыдно за свою душевную черствость при виде дани сопереживания и уважения односельчан. Нет, люди ее окружают хорошие. И проходившее в честь их с Мишей торжество уже перестало так пугать. Хотя волнение полностью не покидало ее существо.

Вера заметила следы скатившихся слез на Катиных щеках:

 –   Да что это с тобой, дорогая наша невестушка? О чем плачешь? Все же просто замечательно.

Катя смущенно ответила:

 –   Ничего. Просто нервы…

И вот уже кортеж возвратился в Дом культуры.  Его директор Алексей Федорович Кочетов ждал молодоженов у дверей. Он повел их в свой кабинет, дабы молодожены с помощью «дружек» после поездки привели себя в порядок.

Проходя мимо длинной ленты поставленных впритык столов, Катя увидела, что на них красиво расставлены тарелки с закусками, бутылки с вином «Алигате» и столовые приборы. Скатерти слепили белизной. Кате подумалось: кто-то знает вкус в сервировке.  Кто же похлопотал: сам ли председатель, или директор Дома культуры?

Пока молодожены приводили себя в порядок, в фойе события шли своим чередом. На этой свадьбе никто никого не рассаживал по значимости должностного положения, по степени родства. Каждый занимал  место по вкусу. Одни стремились разместиться подальше от начальства. На его глазах надо быть все время настороже. А подальше от руководителей  – и вести себя можно повольнее. Другим было на все наплевать. Они чувствовали себя вполне непринужденно и в соседстве с важными персонами.

Постепенно молодежь разместилась за столами. Стоявший в зале веселый гомон терял свою силу. Секретарь парткома колхоза встал, взял в руки лежавшую у пустой тарелки вилку и постучал по бутылке шампанского. Звук получился не громкий. Но все разом притихли, перестали двигать стульями. Иван Евсеевич приступил к своему вступительному слову:

 –   Дорогие товарищи! Дорогая наша колхозная молодежь! Мы собрались здесь по очень торжественному случаю. Вступают в законный брак наши лучшие труженики Миша Черемин и Катя Мухина. Впервые за всю историю нашего хозяйства свадьба комсомольско- молодежная. Мы никогда не организовывали такого мероприятия. Так что не обессудьте, если что получится не так. Но мы очень старались, чтобы все прошло достойно.

Эта свадьба, дорогие товарищи, проходит в год 100-летия со дня рождения вождя нашего народа и всего прогрессивного человечества Владимира Ильича Ленина. Так что можно смело сказать, что нынешнее наше торжественное событие посвящено этому славному юбилею.
Секретарь парткома  достал из бокового кармана сложенные вчетверо листы бумаги. Председатель изумленно посмотрел на своего соседа и умоляюще к нему обратился:

 –    Иван Евсеевич! Юбилей Владимира Ильича, конечно, всемирное событие. Но ныне мы собрались совсем по другому поводу. Наши ребята хотят веселиться, А юбилейный доклад мы послушаем, когда придет время. Ты уж поздравь молодоженов и пусть молодежь празднует свадьбу, от души,  радуется счастью Кати и Миши.

Секретарь парткома кинул растерянный взгляд на председателя, смутился и кое-как, промямлив свое поздравление, сел. Власть на свадьбе всецело перешла в руки директора Дома культуры. Алексей Федорович весь светился веселым вдохновением. Он тут же дал слово председателю колхоза. Василий Тимофеевич был краток. Он пожелал молодоженам долгой совместной счастливой жизни и от правления колхоза вручил стиральную машинку с центрифугой для автоматического отжима постиранного белья. По тем временам это была большая редкость. Все встретили этот подарок неистовыми аплодисментами и громким восхищением.

Василий Тимофеевич поблагодарил собравшихся за составленную компанию, извинился за свою занятость даже в выходные дни, и они вместе с Иваном Евсеевичем покинули Дом культуры.
Алексей Федорович вел свадьбу по сценарию. Подарок правления колхоза был отмечен первой рюмкой. Тут же, едва закусив, выпили по второй. Потом была и третья. Затем ведущий объявил танец молодоженов. Вокально- инструментальный ансамбль заиграл вальс. Миша взял руку Кати и они, смущенные, вышли на середину зала. Оба танцевали средне. Тонкостям вальсирования вовсе не обучены. А потому танцевали, как могли. Тогда в селах, да и в городах тоже под все виды танцев был один порядок телодвижений. Именно так исполняли свой свадебный вальс молодожены. Оба чувствовали свою неуклюжесть, и потому в центре внимания оставались недолго.

Впрочем, смущаться Кате пришлось не только в танце. Каждый тост неизменно заканчивался громким, нередко протяжным словом «Горько!!!». На людях ей пришлось целоваться впервые.
Задолго до своей свадьбы девушка многократно представляла в своих потаенных мечтах, как у нее и для нее все это будет проходить. Ей казалось все  приятным и сладко волнующим. Легко волнующим. И не более того.

Теперь она узнавала, что свадьба – это сильнейшее волнение. Это постоянное смущение. Раньше ей, если вдруг приходилось кого-то целовать, то только в щечку. И легким прикосновением губ. А теперь надо обязательно взасос. Иначе поцелуй гостями не принимается. И как можно дольше. Все это  – прилюдно. Что вызывало у Кати непреодолимую стыдливость.   

Директор Дома культуры вел дело так, что пиршество за столом прерывалось танцами. Они в свою очередь периодически прерывались ритуалом вручения молодоженам подарков. При этом полагалось всем садиться за столы, предаваться возлиянию по этому случаю.
 Родители Миши и Кати сразу после ухода руководителей колхоза вручили свои подарки. Катя заранее знала, что приготовлено им для совместной с Мишей жизни. Ее родители, еще, когда ездили в Воронеж, купили холодильник «Полюс». Мишина семья отсулила деньги на мотоцикл «ИЖ»  с коляской.

На ферме ее все расспрашивали, какие песни она предпочитает слушать. Так что сразу догадалась: доярки замыслили преподнести молодоженам радиолу с набором пластинок.
Единственный, врученный на комсомольско- молодежной свадьбе подарок оказался для Кати сюрпризом  – телевизор «Рекорд» от молодежи колхоза. Алексей Федорович заранее продумал и отрепетировал церемонию вручения свадебных даров. Все это делалось с шутками –   прибаутками. В стихотворной форме. Смех стоял искренний, от  души. Каждая строка была остроумна и в точку.

Еще проходя в кабинет директора Дома культуры после поездки по селу Катя заметила, что водки на столах было мало. Преобладало сухое вино. Но во второй половине дня ребята, да и некоторые девочки заметно захмелели. Катя понимала, что желание председателя колхоза, чтобы на свадьбе царило веселье, а не хмель, не оправдалось. Парни в селе тоже были не лыком шиты. Когда начинались танцы, вероятнее всего, гонцы бегали к местным торговцам водкой. Когда выходили на улицу покурить, тут же и «причащались». В послеобеденное время многих заметно покачивало. Танцы утратили прежнюю классическую строгость. Молодежь стала пробовать танцевать рок- н- рол.

Когда Катя была в Сочи, в сопровождении тетки она ходила на танцы. Посмотреть, как там и что. На танцплощадке господствовала группа москвичей Давида Мечика. Они выделывали диковинные коленца. Но к удивлению Кати, да и тетки тоже, все это выглядело  изящно, внешне непринужденно легко и красиво. Хотя ребята исполняли  поистине акробатические трюки.
Катю тогда заметил Давид и подошел к ней пригласить на танец. Девушка почувствовала, что лицо ее от приступа крови все загорелось огнем. Давид приглашающее склонил голову. У Кати отнялся язык. Невнятно она поблагодарила за приглашение и промямлила что –   то невнятное в том смысле, что она, мол, не танцует. Давид тоже смутился. Он извинился, откланялся и возвратился в свою компанию.

Сейчас Катя смотрела на танцующую колхозную молодежь. И снова в голове вертелась горькая мысль: люди города отличаются от селян, как небо от земли. Она видела не танец рок-н- рол, а постыдную на него карикатуру. Тут просто кривляние. Неловкие, неуклюжие движения. Нет продуманного изящества, нет акробатической красивости и легкости.

Но Катя не стыдилась за своих земляков, за их неуклюжее кривляние. Некогда селянам оттачивать эту красоту. Днями от рассвета до заката горбатятся в колхозе да у себя дома. В последние годы, слава Богу, хоть жить стали в достатке. Над каждой копейкой не дрожат. Не то, что было, когда вместо рубля преобладал трудодень. Тогда с наличностью в кармане колхозника было совсем туго.

К этому времени волнение и переживания Кати немного улеглись. Ей хотелось рассмотреть всех и все в фойе происходящее. Но это плохо удавалось. У входных дверей фойе стояли два трюмо. Одно было прямо напротив стола, за которым сидели молодожены. Над их головами ослепительно горела люстра. Этот яркий свет, отражаясь в зеркале, слепил Катю. А так хотелось все рассмотреть и запомнить. Ведь, как полагала Катя, свадьба у нее одна. Другой больше не будет. Стало быть, надо запомнить все до мельчайших подробностей. Катя вся жила нынешним днем. А надо бы заглянуть в свое будущее. Возможно, она, жизнь, и сложилась по –   другому.

За столом молодожены разговаривали ни о чем. Перебрасывались фразами, которые тут же забывались. Накануне свадьбы Катя настоятельно просила Мишу воздержаться от выпивки. Положение их к этому обязывает. Молодожены на своей свадьбе только пригубливают спиртное, но не пьют. Миша клятвенно обещал держать себя прилично. Но, как Катя уже имела возможность убедиться, ее избранник не тверд в своем слове. Вроде бы действительно только пригубливал. Но Катя стала замечать, что Мишин язык заплетается. А к концу дня он уже не обращался к жене с пустыми фразами. А иногда даже клевал носом.

По всем признакам свадьба шла к завершению. От комсомольской организации было выделено четверо дюжих парней смотреть за порядком. Они не садились за стол, не прикасались к спиртному. Они следили за тем, чтобы не было валяющихся от перепития парней и для усмирения буйных. На комсомльско-молодежной свадьбу было и то и другое. Дежурные парни выполняли свои обязанности просто отлично. Тех, кто плохо держался на ногах, аккуратно и без лишнего базара усаживали в дежурящую у Дома культуры машину и отвозили домой отсыпаться.
Два известных в колхозе задиры Васька Каширин и Витька Соловьев схватились во время танцев. И тут же оба оказались в машине. Оба были отправлены под надзор родителей.

Наконец у всех созрело настроение – по домам. Все желали на прощание молодоженам счастья и согласия на всю жизнь. Катя еле держалась на ногах. А им еще предстояло завтра свадебные торжества в ее родном доме, послезавтра – в Мишином. Дай Бог выдержать эту тягомотину. Нет, свадьба хороша и привлекательна, когда смотришь на нее со стороны.


                *     *     *
Отшумели три хмельных дня с несчетным количеством гостей как со стороны невесты, так и жениха, с  бесконечными поздравлениями и криками «Горько!», с щедрыми подарками. Одними деньгами молодоженам преподнесли более пяти тысяч рублей. Миша с Катей даже обсуждали вопрос о покупке легковой машины.

Наступили будни. Жизнь вошла в нормальную колею. А для Кати она началась практически с чистого листа. Теперь ее постоянное место жительства не под родительским крылом, а в Мишином доме. В селе люди друг друга знали основательно. Родители Миши были  покладистыми, дружелюбными и спокойными. С соседями не скандалили, сплетен не разносили, никого не обижали. У Мишиного отца был один изъян – водка. Пил он практически каждый день. Но хмель не менял его характера и натуры. Даже в основательном подпитии он оставался доброжелательным, покладистым и спокойным. Свекровь с первых дней жизни снохи в их доме сказала Кате:

 –   Сразу после замужества я его пилила изо всех сил. Да только все было попусту. Его из себя никакой руганью не выведешь. Только любится, да оправдывается. Да успокаивает: все, мол, у нас нормально. Вижу что ему, как горохом об стену – бросила грызть. Чего в пустоту звягать.
Сам своей жизни хозяин. Гляди, от водки как- нибудь сдохнет.

Родители Миши еще до свадебных торжеств перешли жить во времянку. Впрочем, название это, прижившееся в селе, мало подходило к этому строению.  Основной дом у Череминых был большой, высокий, на четыре комнаты. Это не считая кухни и кладовки. Но в просторном дворе стоял небольшой, но уютный, со вкусом справленный домишко. В нем все было по-сельски – теплушка, где сложена крестьянская печь, и горница. Часть  горницы была  отгорожена занавеской. Там стояла кровать Мишиных родителей.

Времени обживаться на новом месте никто Кате не давал. Сразу после свадебных торжеств в Мишином доме она пошла доить своих коров. Вставала еще до рассвета, домой на час –   другой попадала после обеденной дойки. Потом до самой темноты – снова на ферме.
Мать Миши оказалась сердобольной и заботливой женщиной. Сон у Кати был крепкий. Часто случалось так, что она еще спала замертво, а за окном уже вовсю сигналил автобус с доярками. Тут уж и кровать заправить некогда. В обед, когда Катя приезжала на кратковременный отдых, она схватывала взглядом, что постель застелена предельно аккуратно, в доме чисто убрано. Нигде не валялось случайно брошенных вещей.

У Череминых было, как, впрочем, и у Катиных родителей большое хозяйство: корова, телка, кабан и двое поросят разного возраста, куры, утки, индюки. Все и дома работали взахлеб.
Кате напоминать не приходилось. Как только приходила с работы домой, сразу включалась в домашние дела. И неизменно свекровь говорила:

  –    Ты бы, Катя, немного отдохнула. Мы тут и сами управимся.

Сноха никогда не пользовалась этим заманчивым предложением. Но свекровь в свою очередь старалась облегчить для Кати дела домашние.

Нет, не было у Кати никаких причин думать, что ее новая жизнь неуютная. По старой сельской традиции молодожены в первое время по выходным дням обязательно  ходили к ее родителям. Миша с Катиным отцом садились за стол, пили водку и беседовали о разных разностях. И тем для разговора под рюмку и обильную закуску было предостаточно.

Катя с матерью уходили в бывшую комнату дочери и там делились своими женскими секретами.
В этих потаенных разговорах у дочки не было причин пожаловаться на свою нынешнюю судьбу. Свекор, неизменно хмельной, но не до потери всякого соображения, часто говорил неизменную свою присказку:

 –   А что, Катюш, ничего. Живе-о- о-м!

И это означало, что он всем доволен. И жаловаться на судьбу у него никаких оснований нет. Больше к снохе он ни с какими разговорами не лез, полагая, что все бабьи дела может уладить  его жена. А если у снохи возникнут какие-то сложности, жена ему тогда скажет, и они все решат по-семейному.

Но даже при таком теплом и доброжелательном отношении свекров Катя в первые дни остро чувствовала, что она не дома. Каждый шаг приходилось контролировать. А вдруг скажу не то, или не  то сделаю. То-то будет позор, если свекровь с кем-нибудь из соседей поделится этой промашкой невестки –    пойдет гулять потом сплетня по селу. Стыда не оберешься.
Только эти страхи были напрасными. На отношение свекров жаловаться не приходилось. Лучшего и желать не надо.

Да и Миша был – сама ласковость и любовь. Нередко на ферме в голове верталась одна несуразица. Если поставить для оценки внешних данный Миши и Кати, по ее мнению, муж заметно выигрывал: и чертами лица, и стройностью тела. Казалось бы, Катя должна была гоняться за Мишей. В реальности все выходило наоборот. Молодая жена в тайниках души понимала, что муж ей, несомненно, нравится. Но не более того. А вот Миша ее любил сильно, то было видно по его лицу и поступкам. Когда они вечерами приходили домой с работы, он норовил сразу после ужина уводил  Катю в свою спальню. И не только для ласки, но и для разговоров. А ведь разговоры были почти всегда ни о чем. Муж многословно и с большим увлечением рассказывал, чем они на работе занимались, кто принес какие новости, какие по селу гуляют сплетни. Даже о том, сколько и где они пропили мешков фуража, который каждый день доставляли на фермы.

Катя слушала многословное излияние мужа с интересом. И неизменно выражала неудовольствие, когда дело доходило до воспоминаний о выпитом:

 –    Ты бы хоть один день пропустил. Каждый вечер от тебя несет самогоном, Дышать с тобой рядом нечем. Ты, то дрыхнешь в свое удовольствие. А мне хоть в другую комнату уходи.
Но на Мишу было просто невозможно обижаться всерьез. Он так чистосердечно каялся, так просил прощения, так ластился, что Катя тут же таяла и в их семье вновь воцарялись мир и согласие.

Когда у Кати случались выходные дни, она ходила проведать своих подруг. Нередко сами подруги навещали ее. И тут они секретничали вдосталь. Поскольку Катя совсем недавно стала замужней, у нее с особым любопытством расспрашивали, что у них и как. Она всем была довольна. Единственно на что жаловалась – так это на постоянный запах спиртного от мужа по вечерам. Подруги благодушно отмахивались: а кто сейчас не пьет  Главное, не бьет, не лезет пьяным со своими нотациями. В последний раз Клава Трунова рассказала совсем уж жуткую историю. Катя хорошо знала Валерку Николова. Он работал на свиноферме. Так этот Валерка будто бы тащил свою жену на дровосеку. Грозился отрубить голову за упрямство.

Так ли это было на самомом деле, или это обычная  сельская сплетня – никто толком не знает. Но разговоры такие упорно ходят среди приреченцев.

Катя не поверила Клавиному рассказу. Но эта история произвела на нее очень тягостное впечатление. Ей даже как-то приснилась картина расправы Валерки над женой во всех жутких подробностях.

После таких разговоров Кате стало казаться иногда, что она слишком строга к мужу. Жизнь стала обеспеченная, вот люди и устраивают для себя удовольствия. В селе почти не проходило ни одно воскресенье, чтобы кто-то что-то не праздновал. На них приглашались не только близкие родственники, но и друзья, соседи и те, кто звал их на свою гулянку. За столы садились от пятидесяти до семидесяти человек. Водки закупалось столько, что многих приходилось тащить чуть ли не волоком домой. Закуски тоже было «от пуза». Все изо всех сил стремились не отстать от других. Словом, в селе стали жить с размахом. Люди помнили послевоенную нищету. Тогда намучились, Почему теперь не пожить всласть, когда есть такая возможность.

И было никому невдомек, что эта вершина благополучия зрелого социализма. Если не поглядеть на свою жизнь со стороны, не ограничить  этот разгул, можно покатиться вниз, в бездну, к прежней нищете и разрухе.

Как-то ранним утром Катя пришла на ферму одной из первых. Коровы уже были на ногах и жевали то, что осталось с вечера в объедьях. Увидев свою доярку, они замычали. Все в корпусе как обычно. Но что-то было не так. Три ее коровы не копались в объедьях. Катя подошла к яслям и оцепенела. Там лежало тело человека. Она нагнулась, прислушалась. Слава Богу, живой. Из яслей отчетливо доносилось легкое похрапывание. Она начала расталкивать спящего. Человек долго мычал, стонал и охал. Потом, наконец, нехотя сел. И Катя с удивлением увидела, что это главный зоотехник колхоза Василий Алексеевич Нестругин. Он был весь в трухе, тер глаза и по всему чувствовалось, что он еще не пришел в себя. Судя по всему, Катю он не узнавал.
Ситуация была щекотливой. Катя снова стала тормошить главного зоотехника:

 –   Василий Алексеевич! Давайте вылезайте. Я вас отряхну. Вы весь в трухе. Щас придут все доярки, а вы в таком виде.

Катя попыталась помочь Нестругину подняться из яслей. Но он заупрямился. И неожиданно по-детски зажал обеими руками четыре кукиша и показал их доярке:

 –   Вот тебе! Вот! Я буду спать в яслях.

Больших трудов стоило Катерине вытащить Нестругина из яслей, кое –   как отряхнуть его и выпроводить из корпуса в предутреннюю темноту.

Но скрыть это событие не удалось Идущего из корпуса главного зоотехника, приехавшие на утреннюю дойку доярки, все-таки увидели. И позорный для Нестругина факт стал темой постоянного зубоскальства не на одну неделю.

Все это время Катя чувствовали себя неуютно. Хотя ее вины тут не было никакой. Никому из товарок она и слова не сказала о случившемся. Так что в распространи слухов она никак не участвовала. А потому репутации главного зоотехника вреда никакого не нанесла. Но было как –   то горько от того, что прочитанное в любимых книгах и уведенное в кино, мало соответствовало реальной жизни. Герои «Молодой гвардии», «Повести о настоящем человеке», шолоховской «Поднятой целины», «Битвы в пути» Галины Николаевой, фильма «Никто не хотел умирать». Список прочитанного и увиденного с экрана можно продолжать и продолжать. И в большинстве этих произведений герои от начала и до конца были людьми благородными, честными и правдивыми. От начала и до конца они не допустили себе ни одного некрасивого поступка.
Почему же в жизни, в которой жила Катя, таких людей днем с огнем не сыщешь? Где они живут? На другой планете что ли? Еще школьницей девушка с обожанием смотрела на председателя Николая Тимофеевича. О нем все говорили с большим уважением. Об этом человеке Катя ни от кого, ни одного дурного слова не слышала.

Но председателя перевели работать в область. Вместо него прислали Евгения Федоровича Кулакова. Этот своему предшественнику и в подметки не годился. Тот постоянно мотался по колхозу. Во все вникал. Как говорили, мимо него и муха пролететь не могла. Потому и в хозяйстве был во всем порядок. Доходы росли. Хозяйство из года в год крепло и расширялось.

Новый председатель сразу проявил себя как большой мастер радушно встречать и щедро провожать районных и областных гостей. Иногда прямо с утра у правления колхоза парковались несколько машин. Евгений Федорович в спешке утрясал все хозяйственные дела и  вместе с гостями отправлялся на колхозный склад. Там задерживались недолго. Заранее предупрежденная кладовщица к приезду гостей уже упаковывала выпивку и обильную закуску в картонный ящик. Кавалькада машин тут же отбывала в лесополосу. Там проводили практически весь день. К вечеру кавалькада снова  заезжала на колхозный склад. Гости садились в машину с тяжелыми пакетами. В них лежали тяжелые куски говядины или свинины.

Все это происходило на глазах у колхозников. Люди смотрели на это разбазаривания колхозного добра с горькой ухмылкой. И предрекали свое незавидное будущее. Если так будет продолжаться, скоро и зарплату людям платить станет нечем.

Катя стала замечать, что и доярки ввели себе за правило не уходить с работы с пустыми руками. Многие брали из дома трехлитровые банки и бидоны. В них они уносили по вечерам домой молоко. Другие заполняли сумки комбикормом. Ничего такого раньше и в помине не было. Это мелкое хищение никем не осуждалось и не считалось аморальным поступком. Все были убеждены: от такой мелочи колхозного богатства не убудет.






   
               
                *     *     *

Целый год изо дня в день толковали о вековом юбилее со дня рождения Владимира Ильича Ленина. Иван Евсеевич как-то приехал из райкома партии взбудораженный и вдохновленный. Оказалось, ему предложили организовать серию материалов в районной газете под рубрикой «Улица Ленина в нашем селе». Такая улица в Приречном действительно была. В самом центре. О тематике этой серии голову ломать никому не надо было. В райкоме партии секретарю парткома дали подготовленный план. Был у Ивана Евсеевича и человек, который мог практически осуществить эту затею. Правда, человек ненадежный, поскольку горький пьяница. Но очень способный.

В Приречном все хорошо знали Гену Регентова. Сын учительницы и партработника, погибшего на фронте, Геннадий закончил местную среднюю школу и сразу поступил в культпросветучилище. Пошел туда потому, что со школьной скамьи проявил артистические способности. Еще, будучи подростком, он успешно исполнил роль конферансье в местном Приреченском Доме культуры. И получалось у него это просто отменно.

Кроме того Гена школьником уже публиковал свои стихи в районной газете. Их хвалили в редакции. Колхозникам они тоже нравились. На одном из праздничных вечеров Геннадий прочитал стихотворение, посвященное своей матери. Прочитал выразительно, с большим чувством. Многие женщины, чья трудная молодость пришлась на войну, плакали.

После окончания культпросветучилища Гена некоторое время проработал заведующим местным Домом культуры. Но из-за чрезмерного пристрастия к хмельному от его услуг пришлось отказаться. Регентов пробовал устраиваться на работу в других селах. Брали его даже в один из райцентров области. Но везде исход был печален.

В последнее время Геннадий Регентов жил в родном селе, нигде не работая. Денег в кармане у него давно не водилось. Но редкое время он не шатался по селу в изрядном подпитии. Генку можно было бы считать человеком конченным. Но в одном из московских книжных издательств три года назад вышел коллективный сборник повестей. В нем была и Генкина вещь – «Солнце в зените». И по селу ходили разговоры, будто в издательстве «Современник» готовится его книга уже с двумя повестями.

Вот почему Иван Евсеевич так охотно откликнулся на предложение райкома партии. Он был уверен, что уж Регентов напишет стоящие добротные материалы. Главное, надо последить, чтобы Геннадий не впал в запой до дня юбилея. Если это, не дай и не приведи господи, случится, хорошая затея может пойти прахом.

Секретарь парткома незамедлительно отыскал Геннадия. Переговорил с ним. Он убедил Регентова, что если тот очень постарается, то он, партийный руководитель колхоза, найдет деньги, чтобы щедро оплатить Генкин творческий труд. Более того, Иван Евсеевич дал слово, что в районной газете добьется для Регентова самого высокого гонорара.

 Еще не имея никаких фактических материалов по теме, Генка уже весь горел предстоящей работой. От него слегка попахивало вином, но вдрызг он не напивался. Взволнованный, он метался из угла в угол, из дома в дом, из помещения на улицу. И очень выразительно декламировал стихи.

Генка и сам увлекался выражением своих чувств и мыслей в стихах. Но в легком подпитии никогда своих творений не читал. Его настроение всегда отражали другие поэты.
Он зашел к Ивану Евсеевичу узнать, когда они поедут в архив в Воронеж. И не удержался:

                Одним окном светился мир земной.
                Там мальчик с ясным отсветом на лбу,
                Водя по книге медленно рукой,
                Читал про чью –   то горькую судьбу.

Стихи тронули душу Ивана Евсеевича и он спросил:

 –   Сам написал? Здорово.

 –   Куда мне. Вы, Иван Евсеевич, все больше политические доклады читаете. А наших знаменитых земляков не знаете. Это же сам Прасолов.

 –   Прасолов? А-а-а. Тот, что пропойца, что ли?

Регентов весь передернулся:

 –   Эх! Иван Евсеич, Иван Евсеич! Армия из вас вычистила человечность. Привыкли все воспринимать формально. Да разве один Алексей Тимофеевич страдает этим недугом? Много пил Некрасов. Да еще и в карты играл. Свой любимый журнал, говорят,  проигрывал.
О Есенине я уж и не говорю. Мне приходилось быть в Москве. Общался там в литературных кругах. Поговаривают, что сам Твардовский впадает в загулы. Но ведь стихи у него все, какие! А мудрость, какая в каждой строке! На века! А вы  – пропойца.

Гена словно поперхнулся последними словами. Минуты две он молчал. А потом спросил:

 –   В Воронеж -то когда?

 –   В самые ближайшие дни. Как только утрясу с машиной у председателя.

Ехать в областной центр надо было по веской причине. Восторженность Регентова сменилась некоторой растерянностью. В селе было хорошо известно о трех, причастных к революционным событиям, которые жили на улице, ныне называемой именем Ленина. Их имена хранились в местной школе и библиотеке. Но абсолютно ничего конкретного. Поди, теперь разберись, что они в свое время совершили, и чем прославились. Тех, кто их знал близко, никого в живых не осталось.

Собрались ехать в Воронеж через два дня после разговора о поэтах, пристрастных к спиртному. Геннадий пришел к правлению колхоза минут за двадцать до шести часов. Ночь была темная и морозная. Хотя днями уже изрядно пригревало солнце. Асфальт на дороге по селу вовсю блестел чернотой. Ночью же по нему лучше не ходить. Склизь невыносимая. Того и гляди растянешься.  А может произойти и худшее – перелом.

Иван Евсеевич пришел к правлению ровно в шесть. Как и договаривались. Геннадий мысленно констатировал – армейская привычка. Иван Евсеевич служил офицером по политической части. То ли замполитом, то ли еще кем-то по воспитательной работе. Военная служба ему нравилась. Но в 1960 году Никита Сергеевич Хрущев принял решение сократить вооруженные силы страны на 1 миллион 200 тысяч человек. Иван Евсеевич угодил в первую партию сокращенных. Было обидно, что с ним распрощались, недолго ломая голову. Значит, не ценили, не нуждались в его службе.

Но потом капитан Коровин понял, что, ему по сравнению с другими, еще и повезло. Количество оказавшихся ненужными армии людей, которые потекли по городам и весям страны, было пока невелико. И проблема с трудоустройством еще не была острой. Иван Евсеевич всего неделю поотирался в коридорах обкома партии. Потом его вызвали и предложили поехать в Приречное секретарем колхозной парторганизации. Капитан Коровин сразу оценил выгодность предложения и, не раздумывая, согласился И нисколько не прогадал в этом выборе. Колхоз был экономически богатым. Люди в нем работали обстоятельные.

 Если Гена Регентов пришел на двадцать минут раньше назначенного срока, то шофер председательской «Волги» на двадцать минут опоздал. За что секретарь парткома его не замедлил пожурить. Но не то чтобы зло. А так порядка ради. Внешне Иван Евсеевич строго следовал армейскому образу жизни. Но в душе был человеком добрым и не придирчивым.
Когда машина набрала скорость, Гена тут же продекламировал:

                Теперь у нас дороги плохи,
                Мосты забытые гниют,
                На станциях клопы и блохи
                Поспать минуты не дают.

 –   Да тебе, брат, надо бы на сцене выступать, – сказал Иван Евсеевич. –Ты так выразительно читаешь, что и сам Пушкин бы позавидовал.

Гена заметно засмущался:

 –   Ну, вряд ли. Пушкин сам был замечательным чтецом. Так его современники утверждают. А тогда и в самой литературе и в декламации понимали толк. Вы лучше, Иван Евсеевич, о своей военной службе расскажите.

 –   А что о ней рассказывать? Там, конечно, не то, что в колхозе. Дисциплина. Порядок. Вот ты, Генка, если бы на три года попал в наши руки, мы бы из тебя еще до присяги выбили свободный дух Женевы.

Шофер заразительно расхохотался. Регентов недоуменно пожал плечами: и что было сказано смешного? Помолчал немного и спросил:

 –   А причем тут Женева?

Иван Евсеевич снисходительно посмотрел на парня:

 –    Оно видно, что не служил. Иначе знал бы эту нашу военную  присказку. Лет десять назад в Швейцарской столице на постоянной основе действовала всемирная комиссия, которая разрабатывала основы установления мира на земле. Так, зряшное создание. Каждый говорил свободно, что считал нужным. Только ни одного решения принято не было. Одни разговоры. Вот в армии, когда кого –   то хотели урезонить в болтовне, говорили: «Я из тебя выбью свободный дух Женевы».

Геннадий весь как-то потускнел. Его, казавшееся красивым и маняще –   привлекательным лицо, сразу стало скучным. Он печально произнес:

 –   Из меня свободный дух Женевы выбивали в другом месте.

И в машине установилась тишина. И Иван Евсеевич, и шофер знали, что Гена два года отсидел в тюрьме. Никто конкретно не знал, что произошло. По одним слухам, Гена вел себя с девушкой оскорбительно и недостойно. По другим, его  просто оклеветали. Только Генка загремел на север области, где и приобрел туберкулез легкого. Совсем недавно он перенес сложнейшую операции. Одно легкое ему удалили полностью.

Сам Гена ни с кем, ни при каких случаях не распространялся о причине своего попадания на нары. Даже мертвецки пьяный он молчал как рыба, когда его спрашивали об этом.
Разговор прервался. Дальше до самого Воронежа ехали молча. Лишь изредка перебрасывались отдельными репликами. Сразу по приезде Иван Елисеевич устремился в обком партии. Гена с шофером сидели в машине и от безделья постоянно курили.

Пока у Ивана Евсеевича все утряслось, день был на исходе. Оставалось только пойти оформиться в гостинице «Дон» да отпустить шофера в Приречное. Гене и партийному секретарю предстояло работать в партийном архиве, возможно, не один день.

Так оно и случилось. С утра оба пошли в партийный архив. На них были оформлены специальные пропуска. Мощная архивная дама сначала долго расспрашивал о предмете поиска приреченцев. Затем надолго ушла в подвалы. Иван Евсеевич сосредоточенно молчал. По всему было видно, что чувствовал он себя не в своей тарелке. Гена с утра успел-таки пропустить стакан вермута и все пытался затеять разговор. Но ничего из этого не получалось.

Наконец библиотекари  принесли кучу толстых, насквозь пропитанных пылью папок и ушли заниматься своими делами. Оба со страхом посмотрели на папки. Гена удрученно промычал:

 –   М-м-м-д-а-а-а.

Иван Евсеевич лишь почернел лицом. Оба поняли, что скорое возвращение домой не предвидится. Генка взлохматил свою буйную шевелюру и из него стрельнули строки Маяковского:

                Изроешь единого слова ради
                Тысячи тонн словесной руды

Оба подвинули к себе по толстой пыльной папке, включили стоящую между ними настольную лампу и начали копаться в желтых до беспредела страницах. Чернила на них основательно выцвели. Чтобы прочитать написанное, приходилось напрягать зрение.

Первый день работы в архиве убедил в величайшей гениальности горлана главаря. Генка для себя отметил, что архивные материалы – это не художественная книга. И даже не газетная статья. Здесь все кратко и лаконично. Никто материалы о трех сторонниках советской  власти не систематизировал, не собирал в единое целое. Они крайне редко упоминались вскользь в различных донесениях. О Михаиле Гавриловиче Кащенко вообще не нашлось ни единого слова. Дело в том, что он один из немногих приреченцев окончил церковно- приходскую школу. Умел грамотно писать и обладал каллиграфическим почерком. Его сразу после призыва в Богучарскую дивизию определили писарем. Этих людей крайне редко подстерегала вражеская пуля. Но и благодарность от начальства за доблестную службу обходила стороной.

Но это совсем не значило, что Михаила Гавриловича совсем забыли и его заслуги в установлении советской власти никак не отмечались. В канун ее 50 –   летия, перед самой кончиной Кащенко, его вместе с оставшимися в живых участниками гражданской войны приглашали в школу. Ему даже дали слово на пленуме райкома партии, посвященному славному юбилею.

Об Алексее Федоровиче Кочетове материал нашелся. И интересный материал. Богучарцы большую часть гражданской войны имели дело с донскими казаками. В одном из боев донцы пешими шли в атаку на роту Алексея Кочетова. По численности их было значительно больше. У многих красноармейцев в глазах сквозил страх. Они поглядывали на своего командира, всем своим видом умоляя его дать команду к отступлению.

Когда лица казаков были уже отчетливо различимы, Алексей без команды выстрелил в казацкого офицера. Тот ткнулся носом в землю. Тут командир роты богучарцев зычно скомандовал: «Огонь!». Казаки, сгрудившиеся у тела своего офицера, понесли ощутимые потери. Они бросились бежать к своим позициям.

После боя перед строем командир полка поблагодарил Алексея Кочетова за меткость и находчивость. Он вручил ему собственные часы.

Этот сухо и сжато изложенный материал нашел Регентов. Не зря нюхал пыль в старых папках и Коровин. Он откопал нечто интересное о Саловарове. Архип Иванович, оказывается, вступил в партию большевиков сразу после февральской революции. В ноябре 1917 года он уже был в Приречном и вел активную агитацию за советскую власть. Дело это было и нелегкое, и небезопасное. В селе далеко не все прониклись революционными идеями. Было немало и тех, кто за низложенного царя стоял горой.

Как-то Архипу Ивановичу донесли, что местный поп громогласно во время церковной службы предал большевиков анафеме. Саловаров пришел в негодование и тут же отправился в дом попа разбираться в происшедшем.

Поп стоял на своем. Большевики должны быть прокляты и отлучены от власти. Иного не дано. Тогда Архип Иванович вывел попа во двор и тут же прямо у порога сделал попу во лбу дырку.

  Иван Евсеевич подал материал с папкой Геннадию. Тот прочитал все и недоуменно посмотрел на секретаря парткома:

 –   И как я об этом буду  писать?

 –   Что значит, как писать? С пафосом. Человек советскую власть защищал!

Гена обеими руками взъерошил свои патлы и смущенно возразил:

 –   Но ведь незаконно. Ни суда, ни следствия.

Иван Евсеевич вспылил:

 –   По законам революционного времени! Тот, кто против народной власти, – враг!
Генка, молча, уткнулся в свою папку.

Возвратились Коровин и Регентов в село через четыре дня. Оба были поездкой неудовлетворенны. В партийных архивах было много материалов об их районе, областном городе, области. А о таких селах, как Приречное – сущие крохи. У Гены не было четкой картины, о чем ему писать. Он съездил в райцентр. Взял там книгу Михаила Булавина «Богучарцы» и постарался ее бегло прочесть. Времени на длительное раздумье не оставалось.

Книга мало прояснила представление Регентова об участии его земляков в революции и гражданской войне. Но он понял основное: надо включать  свою фантазию на полную катушку. Иначе газетные материалы окажутся скучными, как пыльные страницы из партийного архива. Их предстояло написать много. На улице Ленина жили фронтовики Великой Отечественной войны, ныне здравствующие и покоящиеся в земле. И их было немало. Многие отмечены высокими наградами. И тех кто, не жалея сил, трудился на полях во время войны немало. И нынешние передовики с улицы Ленина тоже просились на газетную страницу. И Гена с горечью понял, что до дня юбилея вождя «загудеть» на всю катушку у него никак не получится. Надо сжать себя до предела и упорной работой заглушать в себе соблазнительные позывы.

Иван Евсеевич был явно не кабинетным работником. Днями он мотался по колхозу. Либо уезжал по вызову в райцентр. А вызывали туда довольно часто. Поэтому секретарь парткома усадил Регентова в своем кабинете. Гена каждое утро к восьми часам исправно туда являлся, закрывался на ключ, чтобы разные зеваки не мешали, и писал до потемнения в глазах. Первые страницы выходили настолько тусклыми и невыразительными, что Гена с горечью кидал их в корзину. Дома, лежа в постели, он рисовал в воображении жизнь своих героев в военной обстановке. Какие ему являлись картины! Но на бумаге они выходили скучными и неубедительными. Дня через три только появилась нужная тональность. И Гена, наконец, как –   то утром подал Ивану Евсеевичу четыре исписанных листа. Тот взял их, долго и внимательно читал. Потом сидел в глубокой задумчивости. Гена весь изъерзался, пока услышал:

 –   Ну что ж, Гена. Неплохо. Только слова у тебя какие-то больше разговорные. Не пафосные. А, как мне представляется, тут надо бы пафосно.
Генка тут же стрельнул стихами.
   
                Люблю обычные слова,
                Как неизведанные страны.
                Они понятны лишь сперва,
                Потом значенья их туманны.
                Их протирают, как стекло,
                И в этом наше ремесло.

Иван Евсеевич глядел на Генку широко раскрытыми глазами:

 –   Ну, у тебя и память! Ты что, все стихи, которые на земле живут, помнишь? Тебе бы в вузе преподавать.

Генка хмыкнул:

 –   Может, и так. Только я для института жидок оказался. На втором курсе отпряг. Тяжело показалось.

Иван Евсеевич собрался уходить и задумчиво сказал:

 –   Ну, ладно. Пиши, как пишется. Может, ты и прав. Может, именно так и надо?

И с этого дня у Регентова все пошло ладно. Вечерами перед сном он обдумывал предстоящую на завтра работу. Старался представить, что в те далекие годы происходило с его героями. Потом целые день лихорадочно писал. И написанное нравилось даже ему самому
       
И Генка не ошибался в своей оценке. Первые опубликованные в районной газете очерки были с большим интересом прочитаны приреченцами. Люди обсуждали Генкины творения. Восхищались его умом и уменьем так интересно писать. Автор даже подрасстроился от таких похвал. Сам он считал, что его повесть «Солнце в зените» более достойная вещь для похвалы. Но о ней никто не сказал доброго слова. Даже те, кто прочитал, промямлили: «Ну что ж. Неплохо». А весь разговор о его первой по –   настоящему литературной вещи. Но как Гена убедился, его повесть прочитали единицы. Остальные к ее выходу отнеслись с полным безразличием.

Теперь же его сопровождало всеобщее восхищение. Даже осторожный в похвале Иван Евсеевич не удержался и сказал:

 –   Знаешь, Гена! Как только пройдет праздник, я для тебя устрою  грандиозную выпивку. Вполне заслуживаешь. Нас даже в райкоме похвалили. А там этой чести заслуживаешь нечасто.

Генка после этих слов весь просиял. Он уж итак весь измаялся от длительного воздержания. Но, как издавна подметили в народе, не говори гоп, пока не перепрыгнул. Нежданно-   негаданно в Генкин домишко нагрянул Аркадий Петрович Нижевясов. Вошел в комнату стремительно и тут же возмущенно замахал руками:

 –   У тебя совесть есть? Что ты творишь?

Гена оторопело уставился на вломившегося в его жилище Нижевясова:

 –   В чем дело, Аркадий Петрович? Чем я перед вами так провинился?

 –   Неужели не догадываешься?

 –   Нет.

–   Но ты же искажаешь всю историю гражданской войны. Выходит, у тебя писари громили всю эту белогвардейскую казацкую нечисть?

Гена, наконец, понял, в чем суть претензии к нему и попытался оправдаться:

 –   Аркадий Петрович, я хорошо знаю, насколько отличился ваш папаша в гражданской войне. И при любом удобном случае постараюсь о нем написать хороший очерк. Но газета поставила передо мной конкретную цель. Потому и рубрика:  "Улица Ленина в нашем селе" Потому и пишу я в этот раз только о тех, кто на ней когда- то жил, или живет по сей день. Тема у меня такая.

Лицо Аркадия Петровича пошло бурыми пятнами:

 –    Да плевал я не тему. Надо писать о людях достойных, а не о вшивых писаришках, что в штабах штаны протирали. Я буду жаловаться выше. Вы с Иван Евсеичем так просто не отделаетесь. Ишь, нашлись тут певцы революции и гражданской  войны. Ворочают, что в пьяную голову взбредет. Я вас приведу к порядку.

И Аркадий Петрович стремительно вышел на улицу, даже не закрыв дверь в дом.
Гена как раз дома обедал. Продолжать наслаждаться отменным борщом, которые так вкусно умела готовить его мама, уже не было никакого желания. Он решил разыскать Ивана Евсеевича и рассказать о случившемся. Пусть утрясает скандал, пока он не выплеснулся на районный уровень.
Секретаря парткома, как и обычно, на рабочем месте не оказалось. Гена сел за свои рукописи. Но прежний творческий настрой как –   то подрастаял и он сидел за столом и отупело, смотрел в окно.

Иван Евсеевич появился только к вечеру. Гена постарался максимально точно воспроизвести все детали недавнего скандала. Аркадий Петрович слыл в селе человеком сварливым. С ним любая мелкая неточность может боком выйти. Партийный секретарь с полчаса сидел в раздумье. Потом его что-то осенило, и он решительно покинул кабинет, коротко буркнув:

 –   Постараюсь уговорить.

После Гена от людей узнал, что Коровин ходил домой к Нижевясову с литром водки. Сначала соседи слышали из дома Аркадия Петровича его сварливый крик. Потом ничего не слышали. Судя по всему, разговор перешел в нормальные рамки. Потом из дома Нижевясова звучала песня «Не для меня придет весна». Пели два мужских голоса

Наутро Гена застал секретаря парткома сидящим за своим рабочим столом в кабинете с припухшим лицом. Но на нем читалась уверенность. Иван Евсеевич хрипло пробурчал:

 –   Ничего, Гена! Пиши остальное. Все в порядке.

О других деталях вчерашнего вечера не было сказано ни слова. А у Гены появился новый повод для раздумья. Все последние перед юбилеем дни он почти беспрерывно мурлыкал себе под нос песню гражданской войны «Марш Буденного»
               
                Мы – красная кавалерия,
                И про нас
                Былинники речистые
                Ведут рассказ:
                О том, как в ночи ясные,
                О том, как в дни ненастные
                Мы гордо,
                Мы смело в бой идем,

Аркадий Петрович Нижевясов разворошил в Геннадии давние сомнения. К своим тридцатидвум годам он стал осторожным человеком к непоколебимым выводам. Жизнь нередко грубо и жестоко приводила к неожиданным, а иногда просто парадоксальным реалиям. Так, что земля под ногами начинала качаться. Хотя в детские и юношеские годы он был совершенно другим человеком. Тогда Гена  никогда не подвергал сомнению исторические факты. Он считал, что это как геометрическая теорема, в которой есть неоспоримые доказательства, выводы и итоговые заключения. Вся совокупность их веками ни у кого не вызывает сомнений и желания неоспоримые выводы как –   то опровергнуть.

Все эти дни он тоже писал свою историю-теорему. Но он-то теперь точно  знал, что написанное им лишь в определенной степени основано на фактах. Основных краеугольных фактах. В остальном все плод его ночных воображений. Своего рода былины о красных конниках. А былины, как знал Гена еще со школьной парты – это сплошь фантазия с элементами волшебства и других всяких свойственных былинному стилю прибамбасов. Словом, до реального мира тут очень далеко. Главенствует идея, преподнесенная творческими средствами.
 Выходит, и об отце Аркадия Петровича кто-то писал в донесениях не тютелька в тютельку, как оно было на самом деле, а как представилось писавшему донесение. И именно в момент написания этого донесения. Через день, или два,возможно, в голове писавшего возникла бы  несколько иная картина.

Так, может. Аркадию Петровичу и не стоило так драть горло. Может, фактические подвиги его отца – это одно. А написанное в донесении –совершенно другое? И тут сын не добивается достойной славы своему отцу за его храбрость и мужество, а приписывает ему то, чего он никогда не делал?

Как человек, числящий себя по писательской гильдии, Регентов много читал художественной литературы. Из одного американского романа он накрепко запомнил эпизод, когда полицейский вел допрос трех родных сестер, которые видели, как совершалось преступление. И все три девушки дали совершенно разные показания. Потом американский детектив подробно объяснял, почему так получилось.

Гена начисто забыл автора того романа. Но понял навсегда одно: в силу своего характера, возраста и воспитания люди воспринимают одни и те же события каждый по-своему.
Но это художественная литература. В жизни бывают куда более жестокие парадоксы. Еще учась в школе, Гена неоднократно слышал на уроках, что в царское время тогдашние чиновники в угоду правящей верхушке многие события извращали до неузнаваемости. Но вот случилась революция. Все стало на свои места. Истина, наконец, восторжествовала. С этим убеждением Регентов дожил до 1956 года. И тогда, учеником девятого класса, он из осторожных разговоров взрослых со страхом и ужасом узнал, что Иосиф Виссарионович Сталин вовсе не вождь всех времен и народов, а обыкновенный, среднего умственного уровня человек. И что самое потрясающее: палач миллионов невинно загубленных людей. И многие из его ближайших соратников – не пламенные борцы за построение коммунизма на земле, а обычные жестокие и нечистоплотные карьеристы.

Тогда не только Генка, но и все взрослые ходили с растерянными, потрясенными физиономиями. Какому же богу они молились? И все ли, правда, то, что озвучил в закрытом своем докладе на ХХ съезде партии Никита Сергеевич Хрущев?

Редкие сторонники сталинского режима шумно и крикливо отстаивали ушедшую в небытие эпоху. Большая часть граждан страны жила тогда с чувством горькой вины. Вот так строители справедливейшей в мире жизни, всеобщего счастья, равенства и справедливости. И сколько людей ради этих светлых идеалов были поставлены к стенке! Сколько многие годы маялись в лагерях и возвращались теперь в свободную жизнь по реабилитации.

Как осталось в Генкиной памяти, с1957 года, учителя старались обходить имя Сталина на уроках. Все больше слов о коллективном руководстве да, о вкладе Никиты Сергеевича Хрущева в коренное преобразование СССР. Тогда среди школьников стала ходить байка, будто один из старшеклассников сыграл с директором школы прескверную штуку. У него будто бы родной брат работал в милиции. ХХ съезд КПСС уже закончил свою работу. Повсюду в парторганизациях и трудовых коллективах обсуждались его решения. Коммунистов в секретном порядке знакомили с закрытым письмом ЦК КПСС о культе личности Сталина.

Так вот брат  этого старшеклассника будто бы дома проболтался, о чем это секретное письмо. И сказал, что в американской печати его уже полностью опубликовали. Поэтому и у нас с этого  документа скоро будет снята секретность.

В классе старшеклассника писали сочинение о роли товарища Сталина в достижении победы в Великой Отечественной войне. У юноши будто бы хватило храбрости и наглости использовать в своем сочинении многие еще секретные факты из закрытого письма ЦК. Учительница литературы, прочитав страшное сочинение, тут же пошла с ним к директору школы. Тот тоже пришел в ужас. Он вызвал в свой кабинет старшеклассника и предложил тут же сжечь тетрадку с этой мерзостью. Юноша имел наглый вид и стоял на своем. У него, мол, все написано правильно. Это его твердые убеждения.

Директор школы обратился непосредственно к начальнику милиции. Тот – к первому секретарю райкома партии. Никто не знал, как нужно поступить в этой странной ситуации. На всякий случай решили подержать явного нахала под арестом. Благо учебный год заканчивался. А как пришли летние каникулы, нахала, будто бы выпустили из-под ареста. Вскоре письмо о культе личности Сталина было опубликовано в газете «Правда». Молодой нахал ходил по райцентру гоголем. А при встрече с директором школы говорил одну сакраментальную фразу:

 –   Удивляюсь вашей политической близорукости.

Директор чувствовал себя с головы до ног оплеванным.
.А именитые историки истово принялись переписывать учебники. В них сначала о роли Сталина в построении социализма в СССР и победе в Великой Отечественной войне сводилось к минимуму. А после 1961 года и вообще упоминали о вожде  только с отрицательной стороны.
Зато слава строителя коммунизма в нашей стране к 1980 году гремела во всех средствах массовой информации. Политработники и журналисты свои зарплаты отрабатывали сполна. Только народ в стране уже был не тот. Обжегся на поклонении одному божеству. Так же истово почитать нового полуграмотного, грубого и неотесанного мужлана ни у кого не было желания. Да и не годился он бывшему кумиру страны и в подметки.

Юноша Регентов еще страдал острой болезнью из-за унижения  великого государства и великого народа. Но уже не хотелось плакать от продолжающегося убожества. Низложение  от власти Хрущева Гена встретил с некоторым  злорадством. Даже последнему дураку было понятно, что никакого коммунизма в ближайшие годы не предвидится. Величальные слова в исторических учебниках и откровенный подхалимаж некоторых писателей в художественной литературе никого не убеждали в том, что во граве страны стоит достойный человек. Все видели в нем шута горохового.

Отлучение от власти скандального и неуравновешенного Хрущева, замена его внешне спокойным и рассудительным Брежневым мало что изменило в услужливом поклонению руководителю страны. Вдруг стало очевидным, что центр тяжести войны, оказывается, был в районе Новороссийска на Малой Земле. И самой заметной фигурой в защите  этого клочка суши стал политработник полковник Брежнев.

Граждане Страны Советов быстро заметили, что новый правитель обожает получать награды, целоваться при этом и слушать поздравительные речи в свой адрес. Как еще в юности заметил Регентов, русский народ очень меток на шутки. Тут же среди людей стал популярным анекдот. Будто звонят Леониду Ильичу на квартиру. Он снимает трубку и с обычной своей невнятностью говорит:

 –   Дорогой Леонид Ильич слушает!

Бывалые и богатые интеллектом люди говорили Гене. Что такая лесть к начальству не чисто русская черта. Это присуще всем народам мира. Особенно мусульманского. Там без льстивости и витиеватости ни единого звука не произносится. А наука история – подруга продажная. События чаще всего излагаются так, как угодно нынешнему правителю. Уходит он в мир иной, часто все переписывается – с чистого  листа. Какие триумфы устраивали Цезарю. Потом зарезали его же соратники. С какой славой восходил во власть император Наполеон! А умирал, забытый всеми на острове Елены. Целых десять лет одни просто молились на Гитлера, другие его боялись и ненавидели всей душой. Была у него слава – остались вечный позор и вечное презрение.
От таких разъяснений Геннадий впадал в еще большую растерянность:

 –   А как же истина?

 –   А что это такое? –    в ответ спрашивали его.

Гена не знал. Что тут можно сказать:

 –   Ну, наверное, правда. Реальное отражение действительности не на один день, а навечно.

 –   Эх, Гена! –   отвечали ему. –    Ты бы почитал Евангелие от Иоана. Там Пилат задавал вопрос – что такое истина – самому Сыну Божьему. И Сын Божий только промолчал в ответ. Так что не ломай голову. Не откроешь ты для человечества на все века, что такое истина.

Бывалые люди посоветовали Регентову поклоняться корифеям точных наук. Вечны и неизменны математические открытия Пифагора, физика Ньютона, теория Эйнштейна. Галилео Галилей хоть на словах и отрекся от своего астрономического открытия. Но последнее слово осталось за ним. Старик произнес: «А все-таки она вертится». И действительно вертится. И по сегодняшний день.

Вот такие воспоминания будоражили душу Регентова, пока он дописывал свою серию очерков «Улица Ленина  в нашем селе». Он был скучен. Не читал через каждую минуту стихи. И очерки о нынешних тружениках полей и ферм получались у него серыми, заштампованными. И никто больше не подходил к нему после выхода очередного номера районной газеты и не говорил:

 –   Молодец, Гена! Как здорово написал.

Гена сокрушался и недоумевал: почему не, получается, хорошо написать о сегодняшних тружениках села? Он их всех хорошо знал. Фактического материала о них и их примерном труде хоть отбавляй.

Генка много критического слышал о существующем в стране строе. О многих руководителях, которые много и рьяно кричат о победах зрелого социализма в стране, и тут же растаскивают, разбазаривают направо и налево результаты этих побед. Много знал он о  диссидентском движении. Особенно много оппонентов советской власти водилось среди творческой интеллигенции.

Но себя Гена в их числе не держал. Трудно, в тяжелом труде, но жизнь в селах становилась все богаче и привольней. В отличие от некоторых московских литераторов, с которыми Регентов поддерживал связь, селяне не жаловались на советскую власть. Они ею были довольны. Вот только товаров в магазинах было совсем не по деньгам, которые Генкины земляки сейчас зарабатывали. Многие хоть сейчас готовы выложить за новенькие «Жигули» или «Москвич» столько. Сколько запросят. Но надо становиться в очередь. А очередь такая, что ждать приходится годы.

Нет, Регентов был за советскую власть. Он считал, что она еще добьется многого. Но молодой литератор был плохим провидцем. Будущее ему покажет, что пик развития социализма в стране уже пройден. Совсем незаметно, никем не обнаруженно советская власть постепенно, но неуклонно шла к своей кончине.

Может. Поэтому Гене так не удавались очерки о современности?
Он и сам понимал, что получается у него скучно и неинтересно. Сам мучился от этого. Но послушно тянул свою ношу. Пока не поставил последнюю точку в тексте. И поставил под  ним свой псевдоним: Глаголин. Подписываться своей церковной фамилией он стеснялся даже на обложках своих повестей.

Написанное Гена отнес Ивану Евсеевичу. Сказал: «Все». И тут же ушел из правления колхоза. Он зашел в магазин, купил бутылку водки, тут же открыл ее и на глазах у оторопевшей продавщицы единым духом выпил ее до дна. Заплетающимся языком Регентов все-таки успел пролепетать тютчевское:

                Как сердцу высказать себя?
                Другому как понять тебя?
                Поймет ли он, чем ты живешь?
                Мысль изреченная есть ложь.
…

                +     +     +
И наконец,  этот день настал. На фермах, в Доме культуры в правлении колхоза все было украшено наглядной агитацией. В этом колоссальном обновлении частица внимания перепала и на долю Кати. К великому удивлению, фотография ее персоны появилась на колхозной Доске почета. Она не была первой по надоям молока. Занимала лишь пятое место. Но, как теперь уяснила Катя, на Доску почета помещают не только рекордсменов, но и просто передовых тружеников.

К этому времени она уже утратила многие иллюзии школьных лет. Катя перестала воспринимать громкие, надрывные восклицания в речах колхозных руководителей по поводу наших блестящих достижений, гениальности решений высоких руководителей из Москвы. По случаю столетия со дня рождения вождя. Катя в течение всего годы не раз и не два задумывалась о том, что принесло учение вождя всей нашей стране и ей лично. Она давно убедилась, что к Ленину у селян отношение самое уважительное. Но ни у кого оно не доходило до срыва голоса от волнения, до истерики. А вот у некоторых руководящих товарищей это случалось.

Накануне юбилея в колхоз приезжала третий секретарь райкома партии Татьяна Васильевна Шульгина. В момент выступления в Доме культуры  она даже начала всхлипывать, дергать носом и вытирать обильные слезы. Ивану Евсеевичу пришлось ее успокаивать.
Колхозники потом долго потешались по поводу такого безудержного проявления чувств. По общему мнению селян слезы были насквозь театральными, фальшивыми. Сам Владимир Ильич отреагировал бы на такое проявление безудержной любви к себе едкой насмешкой.
Ленин умер сто лет назад. Люди давно стерпелись с этой потерей. Жизнь в стране продолжалась по ленинским заветам. Она, слава Богу, не та, что была в послевоенные годы. О чем можно плакать?

Катин труд был отмечен не только на Доске почета. На торжественном собрании по случаю юбилея она получила премию. В конверте лежало 250 рублей. Ее месячная зарплата. Ну, как тут не радоваться. Свекор по этому случаю затребовал праздничного стола. Свекровь не возражала. И в воскресенье у Череминых была вполне законная, без нареканий и попреков выпивка. Отец с сыном отвели души вволю. Обоих волоком пришлось из-за стола тащить по кроватям.
Катиного свекра многие в селе за глаза и в глаза звали артистом. Те, кто его недолюбливал,  – обезьяной. Он умел копировать голоса и жесты многих своих сельчан. Причем делал это так, похоже, что немало было тех, для кого такое передразнивание было страшнее всякой напасти. Имел он привычку и к театральным жестам. Вот и на этот раз, когда сели за стол, свекор сделал светское лицо, налил водки в стаканы и обратился к Михаилу:

 –   Ну, давай, сын! Под столом встретимся!

Почти так и вышло.
Катя никому кроме мужа не говорила. Но у нее была своя причина для праздника. Катя пока не совсем уверилась. Но по всем признакам она забеременела. Своей догадкой поделилась с Михаилом. Вместе ночью в кровати тихо порадовались. Но Катя попросила мужа подержать эту новость в тайне. А вдруг задержка по какой другой причине. Миша обещал держать язык за зубами.



                *     *     *
2 мая у Кати был выходной. Можно бы подольше поспать, в полудреме понежиться в постели. Но рассвет едва забрезжил, Катя была уже на ногах. Вчера ее родители вспахали огород. Пахали лошадьми. Под плуг сажали картошку. Оба конца огорода утрамбованы лошадиными копытами и сапогами, как колхозный зерновой ток. Отцу сегодня сеять в поле сахарную свеклу. Выходило, концы огородов приводить в божеский вид матери предстояло одной. Если бы не счастливая случайность. Именно на сегодня пришелся у Кати выходной.  Вот она и поспешала на помощь в родительский дом.

Завтракать Катя не стала. Попила лишь чаю. Основательно поест у мамы. Та большая мастерица печь пирожки с начинкой из картошки с печенкой. Катя любит их с детства. И эта материна выпечке никогда дочке не приедалась. И будет, вероятно, самым любимым продуктом за столом до конца ее жизни.

Катя вышла из дому, когда рассвет еще только занимался. Все вокруг в сером цвете с серебристыми искорками. Серым было небо с тускнеющими звездами, серели неясно по обе стороны улицы дома. Серой прохладой охватил женщину свежий бодрящий воздух. Весеннее тепло еще по –   настоящему не пришло. Но и мартовского утреннего сырого холода уже не ощущалось. Для тяжелой работы на огороде температура в самый раз.

Дочь еще вчера, уходя из родительского дома после пахоты, пообещала матери прийти и помочь ей вскопать затоптанные концы огородов. Поэтому к ее приходу на столе уже стояла тарелка с пирожками и излучала жаркий аромат по все комнаты дома. Рядом с тарелкой литровая банка со сметаной. Мать возилась у духовки газовой плиты Ее движения были статны и сноровисты. Но, как сразу заметила Катя, лицо мамы расстроено. И мать тут же пояснила, в чем дело.  Лошади на бригадном дворе Катиному отцу достались молодые, не обученные к пахоте, пугливые. Поэтому о ровной борозде говорить не приходилось.  И посреди огорода Матвею не нравились нечаянные их  изгибы. А уж у границы с соседями эти промахи вообще нетерпимы.

Испокон веков рядом с Мухиными жила семья Сорокиных. За долгие годы сложилось так, что соседи не то, чтобы очень уж сдружились, но жили ладно, без скандалов. Относились друг к другу с достойным уважением.

 Но глава семьи Сорокиных Федор недавно скоропостижно умер от сердечного приступа. Теперь в  этой семье оставались жена покойного, их сын Гена, да сноха с тремя детьми. Стало быть, хозяином семьи теперь состоял Геннадий. Характером он уродился неизвестно в кого, но только не в своего отца. Был вспыльчив, злой и крикливый.

Между Сорокиными и Мухиными издавна повелось: дорожку по меже не пахать  и при пахоте огорода ни единого ее сантиметра не прихватывать. Дорожка была, как натянутая струна, по всей своей длине примерно равной ширины, летом буйно поросшая спорышом. За ее сохранением при пахотах следили очень внимательно. А если уж случалось где-то граммульку прихватить, допустивший оплошность шел к соседу и каялся в своем промахе. Все в результате решалось в мире и согласии. Обе семьи потом стремились постепенно ликвидировать изъян. И жизнь продолжалась ладом. До вчерашнего  дня. Мать жаловалась Кате на соседа Генку, когда завтракали. Не проходила ее обида и на огороде. Они пришли на него, когда совсем уж рассвело. Но солнце еще не всходило. Дул легкий, но ощутимо прохладный ветерок. И мать, и дочь поначалу ежились от утренней свежести. Но когда дружно заработали лопатами, быстро избавились от мурашек на  теле. По жилам растекалось приятное тепло. И холод  прошел совсем.

Работали споро. Но мать никак не могла избавиться от ощущения вчерашней перебранки. В который раз повторяла дочке вчерашнюю историю.

 –   Нет, какой нахальный стал Генка. Ну, в чем  отец виноват? Лошади молодые. Пугливые.
Махнули на них кнутом – они и рванули резко в сторону. Ну что тут можно поделать? Первый раз что ли? И раньше такое случалось и у них и у нас. Улаживали дело и обходились без брани. А этот алкаш распустил язык – стыдно слушать. На отца твоего – матом. Да разве можно такое? В старые времена с ним бы после такого никто и не балакал.

Нет. Водка, проклятая, во всем виновата. Теряют люди и стыд, и совесть. Я как –   то утром к Доликовым зашла – и со стыда сгорела. Ты, наверное, слышала, к ним старший сын с семьей из Москвы погостить приехал. Вечером, знамо дело, вволю нахлюстались.
 Так вот захожу к ним в комнату, а он, старый дурак сидит на табуретке совсем без штанов. И на балалайке играет. А внуки его по залу туда-сюда. И сноха тут же крутится. Оказывается, описался Долик пьяный во сне. Мокрые штаны снял, а надеть сухие не удосужился. Разве в трезвом уме человек до такого дойдет?

У мужика, о котором мать рассказывала, было имя и фамилия – Митя Колесников. Но в селе все звали его Доликом из-за того, что он постоянно подводил итог своей мысли неизменным горьким восклицанием: «Эх, доля, доля».

Мать продолжала свое:

 –   Он и Генка до такого докатится. Почитай, каждый день на парусах. Да хоть бы держал себя в руках. А то постоянно с бранью. Его Клава от него ни одного доброго слова не слышит. То пьяный в дрободан, то – с похмелья.

Нить мысли матери снова метнулась в сторону Долика:

 –   А этот алкаш совсем обличье потерял. Неделю назад запили они у сапожника Митрохи. С ними еще Коля Носарь присоседился. Как пили в  хате у сапожника, так и заснули там кто где. Утром заходит Матвеевна к Митрохе за своими тапочками, а там, как в свинарнике вповалку. Проснулись – и не поймут, где находятся. А Долик вообще в дикой растерянности. Не поймет, что у него на голове.  А на голове у него складной стульчик сапожника. Как он на нем оказался – одному черту известно. Может, сам Долик спьяну надел. Может, над ним покателили его собутыльники.

Нет, доча, водка наш народ до добра не доведет. Ты бы своему укорот давала. А то от него постоянно сивухой несет.

Мать затронула Катино больное место. Но дочь не нашла, что и ответить. Сказала лишь:

 –   Пилю его каждый день. Да толку что. Он говорит: все ныне пьют. И ничего, живут. Так что бесполезны мои нравоучения.

–   То-то и оно, что все пьют. Дожились. Раньше, до  революции, мне бабушка рассказывала, на все Приречное только один мужичонка пил до чертиков. Больше пьяниц в нашем селе не водилось. Не то, что в нынешние времена: почти в каждом дворе алкоголик. Только не зарегистрированный врачами.
Так вот о том нашем дореволюционном алкоголике байка забавная в селе ходила. Жил тогда в Приречном Максим Моисеевич Рябинин. Держал три лавки. Все его купцом звали. А он лишь зерно у наших мужиков скупал после жатвы, да куда-то его увозил. А так все время торговал одеждой, продуктами, разным хозяйственным инструментом. Лавочником, выходит, состоял. Набожный был человек.

Так вот приреченский пьяница, его Акимом звали, в дни годовых праздников с похмельной рожей приходил к церкви, залезал на колокольню и выглядывал оттуда Рябинина. Тот с утра в лавках делами занимался. Шел на церковную службу часам к одиннадцати. Шел умиротворенный и благостный. Настроенный к покаянию в своих повседневных грехах. А тут с колокольни жуткая матерщина Акима:

 –    В три бога в святителя мать. Щас прыгну, расшибусь вдребезги!
Максима Моисеевича всего передергивало:

 –   Что ж ты, скотина безрогая на грехи меня толкаешь. Я же иду у Бога прощения просить.
Рябинин, конечно же, внутренне был готов к такой мерзости. Она случалась на каждый годовой праздник. Поэтому он попридержал вспыхнувшую в нем  злость и брезгливо процедил:

 –   Слазь, выродок, с колокольни. Иди, скажи приказчику, что я отпускаю тебе шкалик бесплатно.

После этих слов Максим Моисеевич заходил в церковь, а Аким  срывался к лавку к приказчику за дарованным ему шкаликом. Ныне бы над Акимовской выходкой многие сходились бы позубоскальничать. А тогда с пьяницей никто не желал и словом перемолвиться. На пьяницу все с брезгливостью глядели.

Катя, сноровисто копая лопатой влажную утоптанную землю, спросила у матери:

 –   Выходит, тогда люди душой чище были?

 –   Да как тебе сказать. Сволочного и тогда много водилось. Знаешь, доча, бабушка мне рассказывала, что до революции, когда каждая семья имела свой земельный надел, был такой обычай: перед жатвой быкам давали недели две-три полного отдыха. Их угоняли в поле, и они только тем и занимались, что щипали траву да по ночам спали. Общего пастуха не принято было держать. От каждой семьи кто-то присматривал за своими быками. Были там и мужики, были парни, кому и жениться пора. А были и зеленые мальчишки.

Раньше не то, что ныне. У яров (оврагов прим. автора) не пахали землю до самой кручи. Отступали, сколько положено. А если у кого разгорался аппетит  – того проучивали так, что на всю жизнь запоминал. Припахал весной землицы – никто ни слова. Но вот выросли зеленя, обещая знатные зерновые. Тогда в поле приходили назначенные для этой цели люди, отмечали прихваченное и скармливали зеленя  скоту. Второй раз прихватывать кусок у яра желания не появится.

Ну, это я в сторону ушла. Так вот перед жатвой быков держали именно на этих выпасах – у яра. Делать там было нечего. Вот дурью и забавлялись. Устанавливали там свои дурацкие порядки. Играют, скажем, в карты в дурака. Проиграешь – твоя очередь заворачивать быков, если они приблизились к хлебам.

Одни выполняли условия игры безропотно. Другие кочевряжились. Расправа была быстрой и болючей. Со строптивца снимали портки, связывали ему руки и ноги и пускали катиться под уклон на дно яра по татарнику. А эта подлючина только цветет красиво. Стебель весь в колючках. Они впиваются в тело, и попробуй их,  потом вынуть. Многие строптивцы ходили долго с волдырями на заднице.

Был непременно на пастбище перед жатвой и один прехитрый мужичок. У него от рождения лицо передергивал тик. За этот недуг «Моргуном» и прозвали. «Моргун» был из обстоятельной семьи. На пастьбу быков его обильно снабжали продуктами. Вот «Моргун» и забавлялся. Когда садились обедать, он начинал искать желающего чистить,  ему вареные вкрутую яйца, За работу чистильщик  получал желток. Белок съедал сам  «Моргун».

Но это безобидное дурачество. Забава. А случались дела просто жуткие.
Мать перестала работать лопатой. Вытерла со лба пот, немного отпустила туго завязанный платок и продолжила, снова споро работая лопатой:

 –   Мне бабушка рассказывала. Пришли смутные времена революций, контрреволюций. Но и в это тревожную пору быков перед жатвой отправляли на пастьбу. Во время безвластия и случилась та страшная беда. О ней и до сих пор в селе почти не говорят. Родственники убийц еще живут на белом свете.

А случилась вот что. Пригнали быков в поле. Быки паслись. Их хозяева, кто в карты играл, кто просто бездельничал.  Легли вечером спать, предварительно оставив на ночь одного сторожа – Ваську Соловьева. Лет семнадцать ему было. Утром проснулись, привели себя в порядок, сели завтракать.  И вдруг обнаружилось, что у гудковских мужиков пропал глечик сметаны. Вчера вечером был, а сегодня не оказалось. Сторожить быков и стоянку оставался Васька Соловьев. Стало быть, он и украл. И потащили в село на расправу. В те годы установился обычай: за воровство или другие неблаговидные поступки устраивать  самосуд. Ты видишь, какая треугольная площадь у кирпичной школы? Вот там и бесчинствовали. Клали связанного человека животом на землю и били палками по голым пяткам, пока тот не сознается в содеянном или не испустит дух.

 Вот Ваське Соловьеву и была отпущена такая лютая смерть. Гудковых в нашем  селе тогда было много. Жили они кучно. Друг за друга стояли стеной. Против них у нас    никто голоса не подавал. Но у людей хватило здравого смысла не участвовать в этом страшном деле. Так что с палками в кругу убивающих были одни Гудковы. Они лупили по пяткам так, что кровь брызгала в лица бьющих.

Были на этом страшном зрелище и немногие мужики приреченцы. К ним постоянно обращался кто –   нибудь из Гудковых:

 –   Мужики! Ну что же вы? Воров надо учить уму-разуму. Иначе в селе жизни не будет.
Бабушка рассказывала, как страшно Васька кричал. Так и забили мальца до смерти. И все в селе знали: не за глечик сметаны Ваську извели. Он никогда чужого и пальцем не трогал. Причина в другом. Была в селе Марфа Маслова. Видная по всем статьям. Писаная красавица. Как только стала девушкой, потянулась к Ваське Соловьеву. А Васька – к ней. Все было  бы ладно, если бы на Марфушу не положил глаз парень из Гудковых. Митькой его звали. Уж как он ни увивался возле девушки. Сколько раз ни  дрался с Васькой – Марфа на Митьку и глядеть не хотела. Ходил слух, что по этой причине парень вроде бы даже в петлю пытался залезть. Успели вытащить. Вот молодые из Гудковых и решили обстряпать дело таким порядком. И обстряпали. И все в селе знали, почему Васька Соловьев такой лютой смертью уходил из жизни. Да только языки на замке держали. Гудковы были люди злопамятные. Сами кого хош обидят. А обид в свою сторону никому не прощали. В селе перешептывались, что они во многих смертях, что случались по неизвестной причине, виноваты. Да только укорота на них не было.
А ты говоришь: люди были лучше, чем сейчас.

Мать снова поправила платок, расправила занемевшую от напряженной работы поясницу и добавила:

 –   Люди они всегда были и навсегда останутся одинаковыми. Такими, видать, Богом сотворены. Если их держат в порядке – они и живут, как полагается. А  если во власти нет порядка – люди вконец оскотиниваются.

Мамин рассказ ввел Катю в оцепенение. Язык во рту стал словно деревянным. И она еле составила в голове свой вопрос:

 –   Ма-а-а! Неужели никто не расследовал это убийство средь бела дня?

 –   Эх, доча, доча! Да никто никуда не заявлял. У Васьки Соловьева была только мать. Да и та еле двигала ногами. Хворая была. Плакала, Убивалась. Пока в могилу не сошла.

А потом и жаловаться было некому. Ныне красные у власти, завтра – белые, послезавтра – неизвестно кто. Тут дед один жил. Михеем звали. Над ним мужики все подшучивали. А дело было вот какое. Осенью Михей на быках пахал зябь. В поле ни души. Ветерок прохладный дует. Быки послушные. Аким радуется, что земля плугу поддается. И вдруг у горизонта замелькал конный отряд. У Михея душа ушла в пятки. Добра от этих кавалеристов не будет никакого. Предчувствие не обмануло Михея. Отряд остановился напротив. Двое конников направились к Михею.

 –   Ей, мужик! Красные давно проскакали?

Михей закрутил головой:

 –   Ни одного не видел. Не было ни души. Один я тут в поле.

 –   Хватит брехать. Мы же знаем, что они проскакали этой дорогой. А ну спускай портки!
И влили Михею плетками от души. Да еще пригрозили. Если обманул – мы все равно узнаем.

Шлепнем тебя за брехню. Почесал Михей в  затылке. Зад горел огнем. Но, слава Богу, живым остался.

Часа через два те же кавалеристы стремительно удирали в обратном направлении. И часа не прошло – отряд конников вслед убегавшим. И снова к Михею парочка верховых подъехала:

 –   Белозадые тут не убегали?

 –   Ей-Богу, не видал.

 –   Ты нам голову не морочь. Они убегали по этой дороге.

И снова Михею плетей досталось. Но он ни на тех, ни на других не обиделся. Слава Богу, жив остался.

Приехал вечером домой. Нормально сидеть нельзя. Пошел на улицу с мужиками побалакать.  И сдуру рассказал о случившемся. Вот над ним и потешались по случаю.  Как, мол, Михей, задница полировку держит? А ты говоришь – искать правосудия. Негде было его искать. Воевали люди.
Катя подняла от земли глаза на мать и заметила, что та снова помрачнела:

 –   Ты чего, мам?

 –   А то, что теперь и у нас на дворе с Генкой война началась. Видно, лихое пришло время.

 –   Да что ты, мам, так переживаешь? Договорится отец с  этим оболдуем. Он мастер такие дела улаживать.

 –   Дал бы Бог. Но только мне кажется: не получится. Снова люди друг к другу злее становятся.

У Кати стало неуютно на душе. Чтобы отвлечь мать от плохих мыслей, она спросила:

 –   Ма-а-а! А что с Марфушей сталось?

 –   Я что сталось? Ничего хорошего. Митька Гудков  ей проходу не давал. Несколько раз приходили свататься. Только Масловы на Гудковых смотрели косо. Про себя считали душегубами. Разве только вслух не говорили. Боялись.

А Марфушу вскоре отдали замуж в дальнее от нас село. Чтобы не на глазах Гудковых жила. Да только так, как слышала бабушка, хорошей жизни не сложилось.

Был уже час времени, когда они закончили копать. Самое время пойти пообедать. День выдался на славу. Солнце было такое яркое, что на него и не взглянешь. Но духоты еще не было. Дул прохладный ветер. Женщины собрали лопаты и грабли и усталой походной поплелись к дому.




                Продолжение следует.