ЯКОВ и АННА - 9

Журнальный вариант ("Сибирские огни" № 07 - июль и № 08 - август 2015)

(Начало в "ЯКОВ и АННА – 1" - http://www.proza.ru/2015/07/18/248)

(Без даты.)
Сердечко у тебя все же пошаливало, и мы после твоего шестидесятилетия не раз советовали уйти с работы. Но ты категорически отказывался, видать, боясь совсем раскиснуть. И улыбался: «Буду работать, пока не выгонят». Ты не привык сидеть без дела. Но еще и материальные соображения тебя мучили (может, даже в первую очередь): на пенсию прожить очень трудно. И хотя у тебя были сбережения, да и у меня тоже, но они таяли быстро. Цены на лекарства и платная медицина набирали силу, а инфляция вообще все сжирала.

Конечно, никакой паники не было. Мы уже привыкли преодолевать вечные «временные трудности». И было немало праздников: и дни рождения отмечали, и разорялись на концертные билеты гастролеров, и Дед Мороз каждый год приходил с мешками подарков (каждый из нас «тайно» складывал свой «мешок» в твой, Яшечка, дедморозовский рюкзак).

И тут приключилась нелепая история. В ней собралось многое из нашей незабываемой тогдашней жизни. Может, поэтому она вспоминается с такими подробностями. И еще, видимо, потому, что с нее все и началось…

У тебя прихватило поясницу. Обычное радикулитное дело. Но стало еще отдавать в левую ногу. Вначале ты пытался вылечиться сам: массажировал спину, а я втирала тебе в поясницу мазь. Но боль не утихала. Ты был вынужден пойти в районную поликлинику. Невропатолог выписала бюллетень: остеохондроз; прописала кучу лекарств и физиопроцедуры.

Через неделю боль в пояснице утихла, а в щиколотке почему-то усилилась. Врач продлевала бюллетень, а ты нервничал. У тебя были срочные дела и заботы, словно без тебя завод остановится.

Когда через месяц на ногу было уже больно ступить, врач, женщина лет сорока, с круглыми очками на тонком остром носу (я ее видела несколько раз, когда сопровождала тебя в поликлинику), не выдержала: «Что за фокусы? Завтра же отправляйтесь в свою заводскую больницу! А не пойдете, я вас выпишу!»

Как ты рассказывал, произнесено это было с раздражением, даже злобой. Было обидно, что она не поверила тебе. Да ради бюллетеня ты мог в любой момент воспользоваться услугами своей родной дочери и не стоять каждые три-четыре дня в очереди, прислонившись к стене, так как в коридоре поликлиники не было свободных стульев. Люба работала в больнице другого района, но организовать такой бюллетень отцу всегда могла. Но ты никогда не пользовался блатом. И еще пытался оправдать районного невропатолога, так беспардонно обошедшегося с тобой: мол, много симулянтов и больных, устает. Ты всегда всех и вся пытался оправдывать.

На следующий день мы поехали в заводскую больницу. Кровати и раскладушки стояли даже в коридоре. На третий день тебя перевели в шестиместную палату, хотя ты не очень-то и хотел. И смех и грех: до туалета было далековато. Я каждый день навещала тебя и видела, как ты мучился. Спасала новокаиновая блокада: здоровенную иглу втыкали в спину до самых позвонков. Боль утихала всего на несколько часов.

Тебе назначили массаж. Молоденькая сестра была улыбчивой и внимательной. Ты так по-доброму о ней говорил, что я даже стала ревновать. Ты рассказал, что, растирая тебя, она обнаружила небольшое уплотнение в районе щиколотки, как раз в болевой зоне, и тут же вызвала врача для консультации. Лечащий врач, энергичная и громкоголосая особа, сразу успокоила: «Ну и что?! Это бывает при остеохондрозе».

Сестра-массажистка сказала, что она все же не будет трогать эту зону, даже посоветовала вызвать врача по сосудистым заболеваниям. Лечащая врачиха прикрикнула на нее: «Не вмешивайтесь не в свои дела!»

Я зашла к заведующей отделением, полной миловидной женщине (губы бантиком), рассказала про уплотнение, которое обнаружила массажистка. Губы-бантики тоже успокаивали: «Врач опытная, не беспокойтесь».

Я поведала эту историю Любе. Она хотела показать тебя в другой больнице, специализирующейся по сосудистым заболеваниям, но ты был в своем репертуаре: нет, это будет выражением недоверия врачам заводской больницы. И можно подвести сестру-массажистку: подумают еще, что это она нас настроила. И вообще, мол, не суетитесь, все будет хорошо, лечение еще не закончилось.

Мы не смогли тебя уговорить. А ты все беспокоился: как отблагодарить массажистку за труды? Деньгами неудобно, шоколадку — слишком скромно. Сошлись на коробочке конфет.

Массаж продолжался, а боль в ноге не утихала.
Люба сама посмотрела ногу, ничего крамольного не нашла. Но она была не очень-то уверена, поскольку специализировалась на гинекологии, и опять пошла к завотделением. И та, смилостивившись, вскоре организовала соответствующую проверку в терапевтическом отделении родной больницы, где замерили каким-то прибором кровоток в ногах. И снова успокоили: все в пределах нормы.

Но коробочку конфет ты все же вручил сестре-массажистке с большой благодарностью за труды и беспокойство. А мы молча усмехались: только наделала шума, зря нервничали.

Но боль по-прежнему не унималась.
Так прошел в муках еще месяц. И здесь врачи засуетились: видать, засомневались то ли в тебе (как та врачиха в поликлинике), то ли в себе и в поставленном диагнозе, направив на томографию позвоночника в военный госпиталь. И предупредили: для по-сторонних процедура платная. Оборудование импортное, дефицитное, есть только там, в госпитале.

И ты поплелся аж на другой конец города.
Мы с Любой и Верой ничего об этом не знали. Разве отпустили бы тебя одного в такую дальнюю дорогу… Да еще на трамвае: денег у тебя с собой было не так много, ты побоялся потратиться на такси, чтоб хватило заплатить за томографию. Рассказывал, что добрался с великим трудом.

Врач-мужчина, посмотрев направление, деловито назвал сумму. Тебе еле хватило.
Как ты рассказывал, положили тебя на тележку-торпеду, которая и въехала под объектив чудо-машины. И вскоре прямо на руки выдали заключение, из которого явствовало, что у тебя грыжа. Да еще с какой-то компрессией.

   — Что это? — недоуменно спросил ты. — И как это лечится?
Врач усмехнулся:
   — Как лечится? Только оперировать.

Для нас с тобой это было полнейшей неожиданностью. Мы и не знали, что существуют грыжи не только внизу живота или в паху (у твоей покойной матери, царство ей небесное, такая была, как ты мне потом рассказал), но и на позвоночнике.

Тебе запомнилась толстушка завотделением: губы-бантики чуть ли не расплылись в улыбке:
   — Так вы не наш больной! Завтра — в областную. — И даже расщедрилась: — Ладно, утром вызову «скорую».

Вскоре после твоего краткого объяснения по телефону мы с Любашей были у тебя. Она поговорила с завотделением и уже сама успокаивала: все будет хорошо, надо сделать еще одну томограмму. Уже разузнала: в областной больнице устанавливают новое оборудование, даже лучше, чем в военном госпитале. Оно еще не запущено для массовой работы, но уже все готово. Так что переживать не надо. Тем более что в областной работает однокурсница, она сделает все как надо.

Когда мы вышли от тебя, Люба объяснила: если диагноз подтвердится, выход только один — операция: грыжу, которая защемила нерв, надо удалять. Эта операция не просто серьезная, но и опасная: такие операции у нас не совсем освоены.

Утром мы с Любой пришли к тебе, и она поехала на «скорой» с тобой. Меня с вами не пустили.

В областной больнице тебя поместили в царские апартаменты — двухместную палату с собственным умывальником. Твоим соседом оказался молодой еще, явно меньше сорока лет, мужчина — внешне крепкий, спортивного вида, с быстрыми, резкими движениями, прямым, твердым взглядом, но, увы, ему должны были делать операцию: вскрывать черепную коробку. Ужас!

Ты рассказывал и про тех, кому уже удалили межпозвонковую грыжу: передвигаются в корсетах, всем им дают на год инвалидность, а дальше — как повезет. Рассказывал, и я видела, как тебе становится хуже. Ты с трудом наступал на ногу, приседая от боли.

Диагноз подтвердился, и завотделением, мужчина лет под пятьдесят, профессор, вызвал тебя и, рассматривая новоиспеченную томограмму, начал объяснять, что операция будет сложной, но другого выхода нет. Он все подчеркивал сложность твоего заболевания, тыкая пальцем в просвечивающуюся пленку, говорил, что откладывать операцию не стоит, что он сделает все возможное… Словом, намекал на заслуженное вознаграждение.

Ты рассказывал, что одному мужику из деревни после такой же операции пришлось продать корову-кормилицу и еще что-то из живности, чтоб оплатить медуслуги.

Господи, мы тоже готовы были продать последние шмотки, чтоб отблагодарить любого, кто бы тебе помог!

И еще ты рассказывал, что мужик тот был большой ходок по ночным дежурным сестрам. Больница большущая, сестер много… И после очередного такого захода он делился в курилке подробностями, как ночью «жарил» дежурную: «Все бы хорошо, но вот корсет мешал — лечь невозможно. Но ничего, рядом с кушеткой приспособился…» Ты рассказывал о том мужике и смеялся. И мне на душе становилось легче.

Тебе сказали, что надо приобрести корсет и научиться надевать и снимать его. Ты переживал, что вводишь нас в расходы. А я на тебя сердилась, даже пыталась рассмешить.

Мы сами переживали о другом: нас больше волновал профессор.
Виктор, твой сосед по палате, категорически не советовал тебе соглашаться, чтоб операцию делал этот профессор, и рассказал страшную историю про свою родную сестру. Несколько лет назад она стала чувствовать себя плохо: головные боли, приступы… Тогда никаких томографов мы за границей еще не закупали, а своих, кстати как и сейчас, не было, и многое зависело от опыта врачей. Сестра попала к этому профессору, тогда еще кандидату медицинских наук. И он начал торопить с операцией, считая, что у нее опухоль мозга. И так всех запугал, что Виктор посоветоваться-то толком больше ни с кем не успел. Профессор настоял на операции, которую сам и провел. А сестре стало еще хуже.

Виктор рассказывал это все с таким жаром, что ты боялся, как бы не случился у него приступ (он временами терял сознание). А прошел Виктор не один медицинский и начальственный кабинет, чтобы спасти свою сестру. Он решил показать ее в Москве, но не тут-то было. Мало того, что иногородняя, так еще и без направления от своего родного лечебного учреждения. А сам профессор наотрез отказывался давать направление, даже не разрешил показывать Виктору медицинскую карту больной, не позволил снять с нее копию. И никакие жалобы и хождения по кабинетам не помогали.

Тогда Виктор устроил дикий скандал и пригрозил прибить профессора, если не получит нужные документы. Когда он все же сумел положить сестру в московскую больницу (и взятки давал, и в рестораны кого надо водил), оказалось, что у нее нет и не было никакой опухоли мозга, что все связано с позвоночником. Профессор просто вскрыл черепную коробку и тут же ее закрыл, а ненужная операция только ухудшила состояние больной.

После всего этого Виктор узнал, что наш профессор, тогда еще кандидат, готовит докторскую, потому активно собирает материал. Потому и активничал так с больными.

Виктор не стал судиться (тогда это не практиковалось), даже не пошел никуда жаловаться, понимая, что систему не пробьешь. Тем более что в Москве сестре сделали операцию на позвоночнике, она пошла на поправку. Да и сам Виктор стал себя плохо чувствовать, понимая, что и ему придется обращаться в областную больницу, единственную с нейрохирургическим отделением в Н-ске.

Именно поэтому Виктор не советовал, чтоб операцию делал тот профессор. Сам он наблюдался у молодого нейрохирурга, собираясь довериться только этому врачу. И тебе советовал договориться с ним же.

Но ты рассказывал немного не так, как я сейчас описала. Ты, усмехнувшись, сказал, что Виктор собирается довериться «этому молодому еврейчику».

Признаться, я тогда удивилась твоему странному юмору. Он был явно не к месту. Это же не те случаи, когда наш друг Давид Гельд при встрече с тобой обнимал тебя и говорил: «Ну что, пархатый, ты еще здесь?» И ты отвечал: «Так у меня во время обрезания еще и еврейские крылышки подрезали» — или юморил как-то по-другому, но в том же ключе. И я прекрасно понимала ваш сарказм. А тут, в больнице…

И только позже, вспомнив твою грустную ухмылку, я поняла, что ты просто повторил слова Виктора. А Виктор — не Гельд. И он, похоже, не понял, что и ты не Иванов…

Но мне было не до выяснения отношений. Только я стала как-то без особого сострадания смотреть на твоего соседа по палате.
Да простится мне…

Стихотворение Яши Шварцмана
   Все течет...
   И вот в году каком-то
   И моя кукушечка замолкнет.
   Будет шелестеть над нами вечность
   Травами, березками, цветами.
   И возможно, что с моей березкой рядом
   Вдруг приляжет безымянный холмик,
   Словно путник одинокий и уставший,
   Позабытый богом и людьми.
   И когда вы навестить меня придете,
   Поклонитесь моему соседу тоже
   И цветок на холмик положите,
   Слово доброе и тихое скажите.
   От меня. Нам вечно рядом быть.
   Я привык с соседями дружить...
 
(Без даты.)
Мы были в некоторой растерянности. Люба узнала, что профессор и впрямь котируется не очень, что молодой оперирует лучше, надежней. Но об этом она тебе не рассказывала, наоборот, хвалила обоих. Она понимала, что всякое может случиться, вдруг она не договорится с молодым. А тот пожимал плечами и говорил, что решение об операции принимает завотделением. Но обещал проявить инициативу. Да и тебе, Яша, он пообещал то же самое, когда однажды ты сам попросил его об этом.

Ты похудел, осунулся. Трико, в котором ходил в больнице, уже висело на тебе, резинку на животе укорачивали (завязывали на узелок) раза два, и ты держался на обезболивающих таблетках и уколах (слава богу, здесь не назначили новокаиновую блокаду). На твой позвоночник больше никто не смотрел. И на ногу никто не обращал внимания. Главное, как мы все понимали, удалить грыжу, которая что-то там защемила.

Иногда к Виктору приходила жена. Ярко накрашенная, с высокой «праздничной» прической, она выглядела, я бы сказала, кощунственно рядом с больным мужем — плохо побритым, в выцветшей больничной пижаме. Она приносила ему еду в небольших ярких упаковках, видимо что-то покупное, магазинное. Чаще всего он раздраженно говорил: «Мне это не надо». Она молча складывала все обратно в сумку. О чем они вели речь, я не прислушивалась, у меня своих забот хватало: главным было — настроить тебя на операцию, убедить, что все будет хорошо, только хорошо.

Иногда я слышала от тебя: «И за что мне такое испытание? Тебя с дочками жалко — замотались со мной». Я, конечно, на тебя шумела, а сама молила Бога, чтоб все хорошо закончилось. Ведь я уже знала, что больные, моложе тебя, после операции на позвоночнике далеко не всегда выкарабкиваются из инвалидности. А в твоем возрасте…

Но ты, Яшенька, держался молодцом: «Смотри, научился надевать и снимать корсет, ничего сложного» — и, лежа на кровати, демонстрировал свое умение. А у меня ком в горле не давал дышать.

Однажды, когда я была у тебя, пришли твои сослуживицы, мужчина и женщина, принесли фрукты, спрашивали, что еще надо. Ты так засуетился, даже готов был соскочить с кровати, чтоб угостить их. Сослуживцы, естественно, отказывались. А ты обижался: если они не угостятся, тоже не будешь есть фрукты. А я, зная тебя, уже намыла гостинцы и из твоих запасов добавила. Угостились все вместе.

А при прощанье ты так благодарил сослуживцев за заботу, словно они совершили невиданный подвиг. Я даже хотела одернуть тебя: «Что ты так раскланиваешься? Вспомни, сам-то сколько раз посещал больных». Едва сдержалась. Давно поняла: за свою жизнь ты не очень-то был избалован добрыми словами и делами сторонних людей.

Правда, потом ты сказал мне, что на заводские заработки фруктами не сильно-то побалуешься. Мол, хорошо еще, что профсоюз на посещение больных деньги выделяет. А может, еще и сами сотрудники скинулись.

И вот настал предоперационный день. Ты попросил помочь сходить в душ. Боже, как тяжело дался тебе этот спуск на первый этаж! Ты стеснялся меня, все отворачивался, держась за мою руку, чтоб не упасть. Я хотела сама вымыть тебя, но ты не разрешил…

Яшик, мой милый Яшик! А помнишь, когда ты вернулся с военных сборов и мы оказались на квартире у твоего друга, ты так набросился на меня, что даже некогда было потушить свет… Мы ничего не стеснялись, нам было так хорошо вместе…

Но, признаюсь, меня грызла мысль: где ты всему этому научился? А потом ты показал мне какие-то подпольные игральные карты: на них были разные позы… А у нас с тобой ни условий, ни уюта. Я нервничала… Ладно, что вспоминать? Молодо-зелено…

Рано утром я пошла в церковь: поставила свечку, чтоб у тебя все было хорошо.

Где-то часов в восемь я уже была у тебя (проходила всегда через черный ход, со двора, в своем халате, и сестры, зная, что ты «блатной» — еще бы, лежал в двухместной палате! — снисходительно смотрели на мои частые и внеурочные посещения). Ты уже был… как жених (твои слова) — свеж и легок (и это тоже твои), но глаза были грустные, усталые. И они мне не нравились. «Как себя чувствуешь? Давай померим температуру…» — настаивала я. Ты отнекивался, уверял, что температура нормальная, а потом сказал, что спал плохо, снотворное почему-то не подействовало, всю ночь одолевала слабость. Списывал все на нервы.

Я решила сама все проверить (до операции оставались считанные часы) и пошла к сестре за термометром. Но прошла пересмена, и ночная сестра унесла термометр домой, а у заступившей на дежурство своего не было. Больничный же (последний в этом отделении!) недавно разбился.

Я прошлась по вашим палатам: ни у кого термометра не нашлось. Я вернулась ни с чем, а ты меня успокаивал и просил, чтоб я не бегала по больнице. Я и догадалась: пошла в отделение терапии и принесла оттуда термометр. Ты даже шумнул на меня: делать, мол, мне нечего! Но температуру все же измерил: тридцать шесть и восемь.

«Вот!» — притворно обрадовался ты. Я отнесла термометр обратно.

Вскоре пришла Люба. Успокоила: операцию будет делать молодой. Слава Богу. Я рассказала по секрету (чтоб ты не слышал, а то опять бы разнервничался), что у тебя ночью, видимо, была небольшая температура, а сейчас упала. Люба сообщила об этом оперирующему врачу. Тот вскоре зашел в палату и спросил: «У вас температура?» — «Да нормальная температура», — ответил ты. «Ладно. Вы первый, через час. Но покажитесь лору, она сейчас проводит осмотр». Пришлось тебе ковылять к врачу. Она вела осмотр в кабинете на этом же этаже.

Вышел ты от лора ужасно расстроенный. Врач сказала, что у тебя небольшое покраснение горла. Надо его пополоскать раствором фурацилина, дня через два все пройдет. А там и новый операционный день. Ты умолял не отменять сегодняшнюю операцию, говорил, что уже настроился, подготовился… и проходить заново все эти подготовительные процедуры у тебя уже нет сил. Но врач была неумолима. Конечно, ответственность теперь падала на нее, и она не хотела рисковать. И ты на меня с Любой даже обиделся: мол, из-за вас все случилось. Ведь врач — старая перестраховщица, как ты ее назвал — сказала: «Вроде бы покраснение…» Но назад хода не было, оперирующий врач против заключения лора, конечно, не пошел. Мы тебя успокаивали: два дня — и все будет хорошо. Да ты и сам все понимал. Я переживала: вчера в душе не уберегла тебя, там и простыл. Надо было самой быстро обтереть тебя… Дура старая!

Два дня ты полоскал горло раствором фурацилина, но температура начала расти. Тебе дополнительно назначили еще какие-то таблетки и физиопроцедуры, в физиокабинете на первом этаже. Господи, ты уже и так еле волочил ногу!..

В таких мучениях прошло уже не два дня, а две недели. Ты всем — не только мне с Любой и Верочкой, но и медсестрам, и врачам — говорил, что у тебя горло не болит. Но горло продолжали лечить. А нога разрывалась, и ты поглаживал ее через трико, чтоб хоть как-то приглушить боль. Мы не знали, чем тебе помочь.

Однажды Люба пришла к тебе рано утром, когда ты еще лежал раздетый в кровати. Она хотела поговорить с врачом, чтоб показать тебя опытному терапевту, сделать еще раз рентген: вдруг что-нибудь с легкими? Присела на кровать. Ты поглаживал больную ногу. Одеяло мешало, ты немного отогнул его, оголив ногу. Люба ахнула: нога походила на чурку. Люба тут же выскочила из палаты. А ты недоумевал: чему она удивилась и испугалась, больную ногу не видела? Мы с тобой, конечно, не знали, что при защемлении нервных окончаний ничего не должно краснеть, синеть и пухнуть.

Вскоре Люба вернулась с молодым парнем — сосудистым хирургом. Тот сразу: «Надо спасать ногу! С кровати не вставать, в туалет — только на судно, никаких ужинов, на ночь — клизму, пусть сестра побреет, она знает». Словом, как потом объяснили, тромбоз набрал уже полную силу. Тромбы могли быть уже где-то рядом с легкими и сердцем. Назавтра должны были проверить.

Тебе поставили капельницу, дали какие-то таблетки, тот же сосудистый хирург довольно бойко разукрасил тебя иглами. Ты стал похож на ежика или на дикобраза, но нам с Любой было не до улыбок.

Но разве можно было уговорить тебя ходить на судно… Ты уперся: все это время вставал — ничего не случилось, вот и до утра ничего не произойдет. Как объяснила Люба, тебе должны были завтра через паховую артерию ввести специальную красящую жидкость и рентгеном проверить наличие тромбов. Словом, целая операция.

К счастью, тромбов выше ноги не обнаружили. Вновь ставили капельницу и иглы, делали уколы, давали таблетки… и через два дня боль стихла, температура стала спадать. Но левая нога оставалась чуть ли не в два раза толще правой и вся пылала.

Вскоре тебя выписали из больницы. В справке было сказано, что у тебя острый тромбоз, что удаление грыжи в настоящее время нецелесообразно, вначале надо пройти курс лечения по месту жительства, а потом — плановое проведение операции на позвоночнике.

И тут начались новые мучения…

Расскажи мне об этом раньше, я, наверное, не поверила бы, что все так сразу может навалиться на одного человека. Но это происходило на моих глазах.

Случилось следующее. Когда в районной поликлинике ставили капельницу, где-то после пятой или шестой процедуры, когда ты уже пришел домой, тебе «разбомбило» левую руку и она сильно отекла. Мы побежали в поликлинику (боль в ноге фактически прошла, ты мог уже ходить). Был конец рабочего дня, но я прорвалась к главврачу. Она сразу вызвала хирурга, и они хором запели: «Тромбы пошли выше ноги! Нужна срочная госпитализация!» Ты, Яшик, категорически отказывался, говорил, что это, видимо, ввели не туда — под кожу, а не в вену — лекарство во время капельницы.

После больниц ты был уже тоже «профессором». Но врачи настаивали на своем, а я, признаться, растерялась. Врачи заставили тебя подписать «отказной» документ и сказали, чтоб завтра, если с тобой ничего не произойдет, с утра прийти к ним.

Мы вернулись домой, я сразу позвонила Любе. Она прибежала со спиртом для компрессов.

Назавтра в поликлинике тебя долго вертели под рентгеновским аппаратом, делая снимки. Тромбов не нашли, прописали компрессы. Отечность стала спадать.

Шли дни и недели, боль в ноге не возобновлялась, температуры не было. Люба показала тебя какому-то именитому хирургу, и тот сказал то, что мы предполагали уже сами: видимо, в самом начале твоего заболевания, когда ты еще ходил в районную поликлинику и лечился от радикулита, где-то в кровеносном сосуде образовалось уплотнение, которое вызывало боль в ноге. Никаких физиопроцедур и никакого массажа делать было нельзя. Вот и вспомнили мы молоденькую сестру-массажистку в заводской больнице… И вообще, мы потеряли столько времени, не просто запустив болячку, а усугубив ее: глубокая вена в левой ноге вообще перестала работать. А грыжа, видимо, была, но без защемления.

О каких-то жалобах на врачебные ошибки мы, конечно, не думали. Наоборот, понимали, что нам крупно повезло. Если бы не все эти случайности, ты мог попасть на операционный стол, где необходима быстрая свертываемость крови. При тромбозе же все происходит наоборот… Господи, если бы всегда ты мог нас услышать!

От операции на позвоночнике ты, естественно, отказался, так как грыжа тебя теперь не беспокоила. Но ногу тебе испортили на всю оставшуюся жизнь. И самое страшное, после этих злоключений обострились не только старые болячки, но и новые не заставили себя ждать: открылась язва, а после еще добавился неспецифический язвенный колит. Оказывается, на твой организм плохо подействовали все эти лекарства. И снова — таблетки, уколы, капельницы… И стало чаще прихватывать сердце.

Во время лечения тромбоза ты ездил в больницу за какими-то медицинскими бумагами и зашел к бывшему соседу по палате. Его как раз начали готовить к операции.

Держался он мужественно, даже шутил: «Моя стерва бросила меня, после операции пойду по бабам». А когда ты заволновался, кто же его будет навещать, он улыбнулся: «Сестренка приехала из П-ска. Мы друг друга никогда не бросим». А когда вы прощались, он вдруг сказал: «И что ты здесь сидишь? Была бы у меня такая возможность, я давно бы уехал в Израиль. Или еще куда».

Связь с Виктором ты потерял: в больнице сказали, что его выписали. Ты звонил ему домой несколько раз, но никто не ответил.

А я вдруг подумала, что он тогда, говоря про вашего молодого врача, вряд ли хотел кого-то обидеть, наоборот, хотел сказать что-то безобидное, даже хорошее, но не смог найти нужных слов.
Да простится ему…

И нам, Яшенька, пусть простится. За подозрение, за раздрай в душах, за ошибку.
 
(Без даты.)
Обнаружился сахарный диабет. Мы следили за лечением и диетой и проклинали все эти муки и испытания, которые ты прошел. Нам объяснили, что причинами этой довольно распространенной болезни могли быть и перенесенные нервные нагрузки, и новокаиновая блокада, которая могла повлиять на какие-то нервные пути, и нарушение обмена веществ…

Сахарный диабет сильно ухудшил ситуацию с ногой: она уже не только отекала. Ни антибиотики, ни всевозможные народные примочки не помогали. Дошли до переливания крови. Слово «гангрена» вслух не произносили, боясь накликать беду.

Вскоре врачи заговорили об операции. Но не об операции на сосудах, а об ампутации. Одни полагали, что надо удалить только пальцы, другие — ногу по щиколотку, третьи — всю ногу. Мы были в растерянности.

Твои родственники в Израиле уже давно нас агитировали перебраться к ним, уверяя, что лучшие врачи уже давно живут и работают на земле обетованной. Борис Лазаревич все на себя ссылался (его, старого человека, вытащили из тяжелейшего инсульта) и критиковал тебя. Ты мне пояснил, что это ваш давнишний спор. А я стала понимать: здесь, в России, не только лучшие врачи или иные ученые мозги, а даже ты, технарь, никому не был нужен — ни заводу, на котором проработал всю жизнь, ни стране, с ее нищенскими государственными пенсиями. Жизнь стала очень трудной, у всех стали появляться свои секреты: никто не рассказывал, чем зарабатывает на жизнь. Одни — из-за стеснительности, другие — чтоб не сглазили. Эта недосказанность, неискренность и разные материальные весовые категории стали сильно разделять людей. Даже с друзьями стали встречаться редко.
Все это еще более удручало. И я представляю, что творилось в твоей душе.
 
(Без даты.)
Надо было спасать не только ногу. Стали барахлить почки. Врачи разводили руками: видимо, цепная реакция заболевания. Все шло к необходимости диализа. И я не хуже Любы знала: больные с почечной недостаточностью просто умирали, не дождавшись помощи. Об этом даже писали в газете: так было по всей России. Вот и в нашем городе оказалось только две стационарные установки, а очередь к ним — на года.

Наши девочки, конечно, понимали, что слезами горю не поможешь, но сдерживать слезы не могли. Сын мой тоже не мог ничем помочь. И я опять кинулась к знахарям.
И еще — к нашим знакомым, которые переписывались со своими родственниками или друзьями, переехавшими в Израиль. Это была весомая дополнительная агитка к письмам твоего дяди. И я быстро поняла: времени на действа знахарей и бабок-целительниц не осталось. Как и на старания и метания нашей отечественной медицины.

Вначале ты и слышать не хотел об Израиле. Но я убеждала и даже настаивала. И понимала: периодическое лечение с поездками в Израиль мы материально не осилим, это не выход. Поможет только полный переезд.

Признаюсь, мне было нелегко убеждать тебя и уговаривать. И не только потому, что ты не хотел уезжать от родных могилок. Ведь здесь оставался мой сын. Но, может, как раз это и придавало мне уверенности в словах и поступках. Ведь мы не теряли наше российское гражданство, это был наш тыл: вдруг мы там не приживемся… Да, да, Яшенька, не я, а мы. Я и представить себе не могла, что могу потерять тебя, и хотела только одного: как можно скорей начать что-то делать. Сидеть и ждать было невмоготу.

Девочки тоже стали активно настраивать тебя на отъезд. Тем паче что личная жизнь у них совершенно не складывалась и им терять было нечего. Они переживали: среди нас по паспорту только один еврей — разрешат ли выезд? Особенно волновалась наша Любочка — Любовь Орлова. Нам всё объяснили, но девочки все же решили переделать свои паспорта — стали еврейками по всем документам: им кто-то сказал, что в Израиле это может пригодиться. Борис Лазаревич давно писал, что в Израиле фамилии и национальности не имеют никакого значения, но девочки, видимо, решили подстраховаться.

Многое стало подталкивать нас на принятие этого непростого решения. Ты стал понимать, что здесь не только ты, но и твои дочери не выживут. То есть выжить-то, конечно, выживут — как и миллионы других, но разве это жизнь? У наших девочек нет никакой предпринимательской жилки. Кругом был сплошной «рынок», обманное «МММ», прихватизация, пьющий президент, расстрел Белого дома, война в Чечне, нескончаемые бандитские разборки…
 
(Окончание следует.) - http://www.proza.ru/2015/08/16/876