Чудной мужик

  Клубника на Володькином приусадебном участке вызрела крупная, сочная. Не хотел бы наклониться, да наклонишься, отведешь в сторонку узорчатый лист, чтобы глянуть на рдеющую щекастую ягоду. Ах, какая клубника! Жена с тещей ликовали, прибыль прикидывали, а Володька, огромный мужик — увалень, мрачно поглядывал на них, но молчал до поры до времени: что слова тратить зря, не то ляпнешь — такой шум поднимут, сам из дому сбежишь.
  Нет, уродившейся ягоде душа Володькина тоже радовалась. А как же не радоваться, если он, едва сошел снег, перекопал, переворошил, просеял, откидывая каждый камешек, каждую стекляшку, каждый сорный корешок. А еще осенью с этой самой землицей возился, как с дитём малым. Унаваживал, подкармливал, прибирал не корысти ради, а  будто чуда ждал: как отзовется весной. И вот пригрело солнышко. За каждым ростком следил с радостью детского удивления. Самым интересным и непостижимым казалось возникновение из этой теплой, пахучей земли вначале нежнейшего ростка, который, однако, раскручивался, превращаясь в узорчатый лист и, распрямляясь, выстреливал из основания другим таким же, еще более нежным собратом. И так до тех пор, пока не возникали узелки будущих цветов невиданно белых и нежных. И вот в одно утро, непременно с утра, на грядке звездочки вспыхивали. Впрочем, Володька и сравнения им не искал, знал: не с чем сравнивать. Чудо и есть чудо. А то там, говорят, бывают, мол, где-то летающие тарелки да экстрасенсы, передвигающие мебель глазами. Чепуха! Ты к ростку присмотрись, к земле, которую топчешь. Присмотрись и увидишь такое, что и о запредельных небылицах забудешь. Да что запредельные небылицы? Вот она — жизнь!
  Жена с тещей изучили Володьку и тем пользовались. Володька — туда, Володька — сюда. А теперь вот удумали на рынок послать с клубникой. До поры до времени новость эту ему не объявляли: увалень — увалень, а так может глянуть, что внутри похолодеет от одного взгляда. Странный мужик, одним словом.
Даже в день, когда начали обирать ягоду, осторожно, одну к одной складывая в специально приготовленные вёдра, о рынке перед Володькой не заикались. Да и Володька, хоть и находился рядом, избегал всяческих разговоров, сидел в тенистом затишке огорода под черноплодной рябиной, выстругивал что-то из вишневого корня, на жену с тещей ноль внимания.
Жена, однако, раз  покрутилась, будто что искала поблизости от Володьки, два покрутилась, на третий — руки в боки — пошла на приступ.
— Мы бабы горбячь, а ты, как малое дитё, игрушками бушь забавляться?
— А что надо? — отвлекся Володька.
— Что надо? Что надо? — передразнила жена. — Хорошие люди на базар ходют. Вон Колька Еничкин какую деньжищу загребат. Вторую «жигулю» скоро купють…
Она нарочно так коверкала слова, произносила их с какой-то брезгливой небрежностью, будто этим высказывала отношение к говорившему. Володька только рот открывал: Во дает! «Жигулю», загребат, купють…
Для тещи голос любимой дочки, словно звук боевой трубы. Поясницу страдальчески распрямила и в сторону Володьки трудный шаг сделала. Чуть не так шевельнись, и она тяжелой кавалерией с фланга обрушится.
— Не могу я торговать, поймите! — развел Володька свои огромные клешни. — Не могу! Лучше в каменоломне ворочать, чем среди шушеры всякой за рупь давиться.
— Ну каменоломни у нас на тебя нетути, — поджала губы жена и сделала шаг в сторону, освобождая пространство мамаше. — Каменоломню захотел.
— Да не захотел я каменоломню. Не захотел… Мне из-за трешки давиться — во! — прислонил ребро ладони к горлу.
— А ты не давись, ты не давись… — попробовала медом полить поле сражения теща. — Ты не давись. Ты как все люди просют, так и ты проси.
— Он еще не знает, как люди-то живут, почему машины-то да дачи имеют. Че-ст-ный! — не утерпела жена. И душа Володьки обмерла: начинается!
— Честный — пиджак тесный, — следом срифмовала теща. Нешто баба донесет до базара тяжесть такую? Рази женское это дело?
  На жалость бьет — понял Володька. Самое уязвимое место нащупала.
Вишневый корень в его ручищах издал какой-то жалобный писк и полетел в гущу рябинового куста, спугнул синицу.
Жена с тещей выжидающе замерли: поняли — до живого добрались. Чтоб дальше наступать — передых нужен. Теща на всякий случай краем цветастого передника взопревшее лицо обмахнула. Жена глаза в сторону отвела, будто дальнейшее ее не касалось. Володька задохнулся непонятно от чего, но переломил себя:
— Ладно, я вам устрою…
— Устроишь, устроишь, — с облегченной готовностью подхватила теща, пропуская угрозу мимо ушей. Будто малого ребенка успокаивала.
— Вот поглядите, — стращал Володька.
— Поглядим, поглядим…
— Цыц! — рявкнул он и руками лохматую башку свою стиснул: как бы не сорваться.

  Почти от самых ворот местного рынка до торговых рядов выстроился пестрый коридор торгующих клубникой. Володька втиснулся в едва заметный прогал между усатым багровым мужиком и сухой, с поджатыми, как у его тещи, губами теткой. Они было покосились на непрошеного гостя, но делать нечего — пришлось потесниться: уж больно значительная фигура.
— Почем торгуете? — поинтересовался Володька у усатого, еще не снимая марли с белого эмалированного ведра.
— У кого как, — буркнул мужик.
— Я о твоей спрашиваю.
— Моя? Как все — четвертак. Ай не знаешь?
— А ваша? — повернулся к старушке.
— Двадцать пять прошу, да боюсь, мало, глянь какая — вся как на подбор.
Володька сдернул марлю, скомкал, сунул в карман. Бабка глянула — язык прикусила, только с ноги на ногу переступить решилась.
— Да уж… — крякнул усатый. — Такую и за тридцатку жалко. Чем подкармливал-то?
— Сахаром.
— Ну я серьезно.
— И я серьезно. Ведро на ведро получается.
  Усатый хмыкнул, бабка пугливо отстранилась.
— Так что ж, четвертная так четвертная… Кому клубнички, кому клубнички… — вполголоса заканючил Володька, подражая горластым продавщицам горячих пирожков. На него стали оглядываться, улыбаться.
Ох, и тошнехонько же полному сил мужику торчать в торговом ряду. Того и гляди знакомый какой объявится, ехидной улыбочкой полыхнёт. Да вон, торчат и хоть бы что. Привычка, знать. Деловые, как мухи на куче.
Володькину клубнику заметили сразу. Подходили, примеривались, головой покачивали, цокали восхищенно. Солидная дама в темно-вишневого цвета платье с короткими рукавами и глубоким вырезом на мощной груди издали потянулась взглядом:
— О-о! — округлила крашеный рот. Капризно, полными наманикюренными пальцами подцепила приглянувшуюся ягоду, подняла, разглядывая на свет мясистую розоватость в нежных пупырышках. И заранее заведя под лоб агатовые глаза, чуточку надкусила сочный розовый бок белыми, без единой ущербинки зубами. — О-о! И почем же такая?
— Полсотенная за ведро.
— Пол?.. Что? Не лишен юмора, однако. А без дураков?
— Без дураков — вот у бабули.
— Эт я уж сама решу у кого, — фыркнула дама и, обдав прохладой взгляда, заколыхалась по людскому коридору.
  Усатый неодобрительно поглядел на Володьку, но ничего не сказал, только вроде бы отодвинулся чуть. И бабка ничего не сказала: присмирела совсем. Малахольный какой-то: нашел место шутки шутить.
  Володька между тем засмотрелся на такого же как он молодого мужика, за спиной которого наискосок, приткнувшись к глухой стенке продовольственного киоска, стоял синий «жигуленок» с открытым багажником. Оттуда виднелось еще несколько полнехоньких ведер с клубникой. Пожилая женщина с девчушкой лет семи аккурат протягивала ему считанные-пересчитанные деньги из мятых десяток, а продавец с такой виртуозностью выхватил их из ее рук, с такой масляной улыбочкой сунул куда-то за пазуху, что аж, кажется, затрясся всем нутром от радости. Ах ты, мать честная! Видят же люди счастье свое в огребании денег. Интересно, какое же в этом счастье? — пытался понять Володька. — Ну, «жигуленок» есть, ты вот пыльной дорогой пешедралом топать будешь, а он промчится мимо, бензинной гарью обдаст. Что ж, в этом и всё счастье? Одеты мы с ним вроде бы одинаково. Даже на нём какая-то засаленная рубашенция с оторванной верхней пуговкой: бережет, видать, хорошую одежду. Или тоже теща имеется. Ах, ну да — питается деликатесами. Что ж он такое, гад, жрет, что ему сумасшедшей выручки не хватает, огородное дело на поток поставил?
  А может, так и должно быть? Ведь кто-то должен обеспечивать всю вот эту движущуюся, ворочающуюся массу людей — должен же кто-то обеспечивать в том числе и клубникой.
— Почем, спрашиваю, торгуешь-та? Эй, хозяин! Слышь, ты что, окаменел? — сухой мужичонка с хитренькими глазками, как ёрш перед наживкой, вился около Володьки.
— А?! — встрепенулся тот.
— Почем, говорю, ведро?
— Сколько не жалко! — повеселев, откликнулся Володька.
— Десятку! — хохотнул мужичок. — Особливо на бутылку.
— Забирай!
— Чего?
— Клубнику забирай, говорю, за десятку.
— Ты что-о? — недоверчиво протянул.
— А что? Забирай, пока не передумал.
— Правда?
— Правда.
  Мужичок аж головой крутнул: мол, ну дает! Выудил из глубины внутреннего кармана потертого, мятого-перемятого пиджачка тщательно свернутые две десятки и пятерку, отделил зелененькую бумажку, заглядывая в глаза, всё еще с сомнением, протянул ее Володьке:
— Не передумал?
— Да забирай же, говорю.
 Мужичок засуетился, тщательно свернул оставшиеся деньги и засунул уже куда-то в одному ему ведомое место под полу пиджачишка. Хитренько подмигнул.
— Хи-хи. А бабе скажу — хи-хи — за четвертак купил, — мужичонка, торопливо пересыпал ягоды в конусообразное со следами пайки ведро. — Щас все по двадцать пять торгуют.
— А вот ты скажи, скажи всем, какую ягоду за десятку отхватил, — не утерпел Володька.
— Чего ж говорить? — дернул плечами мужичонка и ухватился за дужку ведра. — Ясное дело, не свое-то, оно больше и не стоит.
— Ка-ак не свое? — не понял Володька.
— Будто не понимаешь. Ваньку-то не ломай. Свои-то нешто продал бы?
— Стой! — схватил его Володька. — Перекладывай обратно!
— Убери руку! — жёваное личико мужика сделалось злым. — Будто не понимаем, как за свое-то берут. Будто не понимаем… Дурака нашел. Я тебе отдал деньги? Отдал. Ну и отвали… Отвали, говорю, а то милицию свистну.
Володька задохнулся от возмущенья, слова не мог подобрать в ответ. Только глаза таращил.
— Ах ты… Ну!.. Да застрелись ты своей десяткой! — наконец нашелся он. И как была она у него в горсти скомканная, так и швырнул вслед упырю. Володька думал, тот оглянется, схватит её, и потому отвернулся в праведном негодованье, но мужичонка и не думал задерживаться. Только грязноватое пятно макушки его ныряло в занятой своим делом толпе.
  «Вот сделай таким хорошее что-нибудь. Будь ты неладен!»
Володька хотел было подобрать брошенную десятку, сунулся было в толпу. Да куда там! Словно камень в болото кинул, ряской колготы базарной затянуло.
— Дяденька, это вон та тетенька подняла, — подсказала какая-то девчонка.
— Какая тетенька? Сама и подняла небось, бессовестная, — тотчас же нашелся чей-то бабий голос.
— Да захлебнитесь вы все жадностью! — мотанул башкой Володька и, отшвырнув ногой пустое ведерко, пошел вон с базара.