Быть собой

     Он не знал, кто он. Он очень давно лежал в ящике кухонного стола, и не знал, кто он. Не то чтобы он испытывал по этому поводу какие-то сильные чувства... Как бы тебе объяснить, мой дорогой?
     Этот предмет более всего походил, наверное, на ложку, как правильно сказала шумная тощая кухарка. Только он был круглый и глубокий, с мелкими дырочками по поверхности и  выгнутой лепестком ручкой. Сейчас он лежал глубоко в ящике кухонного стола, куда кухарка раздраженно кинула его, после безуспешных попыток снять  противную серую пену с мясного бульона.  Им больше не пользовались, поэтому постепенно он сдвигался все глубже, пока наконец не оказался у самой стенки, справа в него утыкался острием длинный узкий нож, сверху на нем лежал тяжелый топорик для мяса, и хлебный нож с волнистым лезвием царапал его ручку.               
     Он не знал кто он, он ощущал скуку, брезгливость от того, что был плохо вымыт, и все еще чувствовал на себе противную пену от бульона, и легкую тоску. И дело было не в том, мой дорогой, что он лежал у самой задней стенки кухонного ящика, вовсе нет. Просто он по-прежнему не знал, кто же он. Длинный узкий нож с округлым концом, тот, что используется для разделки крупной и дорогой рыбы, тоже был нужен не часто. И им можно было, на самом деле, резать что угодно иное, хоть хлеб, хоть овощи, если уж так хочется. Но по крайней мере нож знал, кто он и для чего. А он не знал. Это и мучило его больше всего, вызывая тоску.
     Он был похож на ложку, немного, только ложки (он однажды видел) были овальные и мелкие, и в них не было дырочек. Наверное кухарка была права, когда сказала, что он неправильная ложка. Быть ложкой ему не хотелось, он помнил, как неприятно прикосновение серой мягкой пены на поверхности бульона, эта жирность и липкость. И он был даже рад отчасти, что просто лежал в ящике, темнел, покрывался царапинами от ножей, но никто больше его не трогал.
   А потом его отдали, вынули из ящика и отдали, бросили в кучу таких же вещей, плохо понимающих, кто они. И в лавке старьевщика его положили на полку рядом с другими предметами. Он не знал, кто они, так же как не знал, кто он. Да и невозможно узнать о принадлежности кого-либо, если он просто стоит в полумраке, и им ничего не совершают. Трудно узнать кто ты, если тебя никто не касается рукой. Но я знаю, мой дорогой, и я могу тебе рассказать. Тут стояла помятая серебряная сахарница, несколько оловянных подсвечников разного размера с темными пятнами от воска, целая стая ложек разной степени потертости, плохо закрывающиеся медальоны, медный чайник, чья ручка была оторвана с одной стороны, и даже нож с обломанным кончиком лезвия. Тут было немного лучше, чем в кухонном ящике, его никто не касался, но ощущение тоски не проходило.
     А потом его снова отдали, и он исчез в недрах дамской сумочки, в ее темной шелковой тишине, пахнущей чем-то ярким и сладким. И тогда с ним впервые заговорили. Это была какая-то круглая вещица, гладкая, тяжелая. И конечно она заговорила с ним и спросила самую неприятную в мире вещь, она спросила, кто он. И он промолчал, конечно. Что он мог сказать, сам подумай? И хотя он не ответил, но вещица продолжала болтать, она рассказала, что она очень ценна, что она пудреница, что хозяйка открывает ее и смотрит в нее, в самое ее зеркало, и ласкает ее, прикасаясь пуховкой к лицу, что сама пудреница сделана из золота (врет, она просто позолоченная) и на ней цветок из драгоценных камней (опять врет, это эмаль) и что бы он был осторожнее и не царапал ее. Он молчал и думал, что же хуже, кухонный ящик, полка в лавке старьевщика, или теплая душистая тьма сумочки, но с этой болтливой соседкой?
     А потом его вынули снова, и натирали каким-то порошком, и обливали прозрачной холодной водой, и протирали мягкой тканью, и он узнал, что он белый и сияющий. Но его снова положили в ящик, теперь уже на льняную ткань, не в кучу, а рядом с ножами, вилками и ложками, такими же светлыми и сияющими, как он. И он подумал: "может быть я все же ложка?"
     А потом был яркий день, вокруг зеленые деревья, он лежал на фарфоровом блюдце, на деревянном столе, рядом на траве, на железной печке, истекающей тонким терпким дымком, сиял медный таз, и сладко пахло. И в голубом небе сияло солнце и отражалось в нем. И он снова подумал: "может быть я - зеркало для солнца?" Но эту мысль он не успел подумать как следует, потому что его взяли за выгнутую лепестком ручку и опустили в таз, в ярко-алый раскаленный сироп, в котором толкались мягкие ягоды клубники. Женщина проводила им по поверхности кипящего варенья и поднимала в воздух, тяжелые капли сиропа проталкивались сквозь его дырочки и падали обратно в таз, а в нем, в его круглой глубине оставалась пышная розовая клубничная пенка, его наклоняли, и она соскальзывала в фарфоровое блюдечко. А потом его снова опускали в варенье. И впервые он был счастлив, от кипящего сиропа, от прохлады воздуха, от ощущения тяжелых стекающих через него капель, от сладкого жара, от терпкого дыма, от крепко держащих пальцев. Сейчас, через пару минут, он услышит свое имя, он услышит, как его назовут "ситечко для варенья". Да, это случайно и счастливо найденное в какой-то лавке серебряное ситечко для варенья. Но это уже не важно, как там они его называют! Он просто точно знает, для чего он, как знает каждый нож для рыбы, или топорик для мяса, или чайная ложка. Он вовсе не для грязной бульонной пены!
    Он для того, чтобы блестеть на солнце, купаться в сладости, собирать в себя розовые облака клубничных пенок, звонко стукаться о фарфоровую тарелку. Спроси его сейчас, спроси его о том, кто он и зачем, и он ответит тебе, потому что самому себе он уже ответил – я не ложка, я создан для счастья и нежности, для сладости и страсти.



Найди меня, мой дорогой, помоги мне понять, для чего я.