ЯКОВ и АННА - 10

Журнальный вариант ("Сибирские огни" № 07 - июль и № 08 - август 2015)

(Начало в "ЯКОВ и АННА – 1" - http://www.proza.ru/2015/07/18/248)

(Без даты.)
Конечно, в первые месяцы и даже годы жизни в Израиле нам с тобой, Яшик, было намного легче, чем нашим девочкам. Мы-то, пенсионеры, были на постоянном государственном обеспечении. Да и наши российские пенсии сохранялись. И еще было твое бесплатное лечение: интенсивная терапия, диализ. Операция на сосудах спасла ногу, но большой палец все же пришлось ампутировать. Ты улыбался: «Что там один палец по сравнению с мировой революцией!»

Да-да, мы все ожили! Видать, Боженька услышал и оглянулся.

Конечно, мы благодарили и земных «богов». Врач или медсестра, обнаруживая, что мы ничего не понимаем на иврите, подзывала кого-нибудь из русскоговорящих (из своих сослуживцев или даже пациентов), и все хором растолковывали, что нам нужно далее делать, какие анализы сдавать, куда и когда идти. И наши растерянные глаза успокаивались, становясь влажными. И души наполнялись уверенностью, что все будет хорошо.

Помнишь, Яшик, ты даже пытался сочинять стишок, когда мы шли из больницы?
Бормотал что-то под нос и мне свою задумку рассказывал. Стихи не помню, только суть: эта пустынная земля встречает не «колючками», а «благодатным капельным орошением» каждой души человеческой, поэтому расцветают не только деревья, кустики и цветы…

После того, что мы пережили в последнее время в России, после всех этих изматывающих больничных хождений по мукам, после тогдашнего отечественного болота и безысходности многое тут показалось для нас с тобой, Яшик, земным раем. А нашей молодежи надо было завоевывать место под солнцем. Тем более что здесь оно жаркое в прямом и переносном смысле: конкуренция среди работоспособных иммигрантов большая, а дармовые подъемные деньги не вечны. Девочки наши и полы мыли, и горшки выносили. Конечно, не шиковали. С наших пособий и пенсий мы старались их поддерживать: покупали фрукты, продукты, а Надюшке — всякие вкусности. Она вообще была чаще с нами, чем с замотанной мамочкой.

Чтоб всю жизнь не провести на подсобных работах, надо было изучать иврит, сдавать экзамены по специальности и преодолевать себя. Помню, как они в маленькой съемной квартире, напялив на себя теплые шмотки (осенью-зимой экономили на электричестве), разложив учебники и бумаги — одна на единственном небольшом столе, другая на кровати, — что-то учили-зубрили. Как Богу молились. А может, и молились…

Глубокая вена, к сожалению, полностью так и не восстановилась. Ты находился под постоянным наблюдением: сдавал анализы, проводил лечение. Конечно, мы не могли не заметить беспокойство врачей. Но у нас было много поводов радоваться жизни. Купили машину. Небольшую, недорогую, но в хорошем состоянии, лучше не придумаешь. Ты даже сел за руль.

У девочек все складывалось хорошо. Люба сдала экзамены и получила лицензию на работу врачом, Вера окончила курсы бухгалтеров. Конечно, еще и повезло: здесь у тебя, Яшик, институтские друзья нашлись, помогли девочкам найти хорошую работу, дали рекомендации. Девочки работали и работают на полную катушку. Устают, боятся терактов, прячутся в бомбоубежищах, обставляют свои квартиры, ходят в гости, в театры, ездят отдыхать. Объездили уже почти всю Европу. И не в одиночестве, а с мужьями — очень хорошими еврейскими ребятами, тоже из России, вернее из бывшего Советского Союза.

А вот Хаймовичам не повезло. Вначале у них все было нормально: старики и молодежь жили вместе, в одной квартире, и материально было, конечно, легче. Потом решили, что Сонечке надо вить семейное гнездышко и нянчиться с сыном, а муженьку, как и положено, быть добытчиком. Диплом инженерный он подтвердил сразу, это не сложно, а вот экзамены по специальности долго не мог сдать. Он вкалывал: был и грузчиком, и дворником. По своим девочкам знаю: здесь, особенно на первых порах, зачастую работают по двенадцать, а то и четырнадцать часов, и сил для других дел остается мало. Экзамены осилил, но с работой были трудности: не так просто найти место, чтоб подходило и по умению, и по заработку, и по местожительству.

Устроился на завод: был рабочим, потом стал мастером. Зарабатывал хорошо, но свободных денег не было: в Израиле жизнь дорогая. Хаймовичи на себя взяли все домашние хлопоты, так как умели экономно хозяйничать, да и души не чаяли в своем внуке, нянькались с ним больше, чем его мамочка. А ненаглядная доченька, как они рассказывали, просто спятила: целыми днями сидела за компьютером и себя развлекала. А теперь даже малые дети знают: в этом чертовом интернете веселой и красивой жизни, всякого рода соблазнов и знакомств — на любой вкус. И черноокая красавица Сонечка все чаще и чаще стала тянуть мужа то в магазины, то в кафе, желая как-то убежать от скуки. Начались ссоры. Хаймовичи советовали ей пойти работать, чтоб жизнь была разнообразней. Да ей и самой надоело сидеть дома. И она пошла на какие-то курсы, но, вырвавшись на свободу, почти сразу скисла. Хотя жизнь стала действительно разнообразней: домашняя Сонечка мучилась недолго, заведя хахаля. Какой-то состоятельный кобель таскает ее за собой по заграницам, а Хаймовичи воспитывают внука, очень переживают и ждут, когда их доченька перебесится, надеясь, что муженек ей все простит. Что ж, все возможно. Иногда мужчины прощают. Только не все и не всё.

Мы скучали по нашим друзьям, по когда-то обжитой и уютной квартире. Даже по снегу. Конечно, душа частенько томилась не только от пустынно-каменной жары…

Каждый год я ездила к сыну и внуку. И ты, Яшик, ездил два раза. И девочки в прошлом году со мной ездили. Ты с девочками — на могилки…

На кладбище все по-старому: тишина и покой. И на душе тоже по-старому: обида и тревога. Ты, конечно, помнишь этот бескрайний и бесконечно щедрый лес: сколько зелени, сколько красоты и грусти. И бесшабашное месиво разномастных металлических ограждений и куч мусора. Мы чуть не заблудились, с трудом нашли родные могилки.
Только потом поняли: кто-то перегородил тропинку новой оградкой, и мы запутались, свернули не в ту сторону. Пришлось перелезать через чужую могилу. Хорошо еще, что заборчик был невысокий.

Помнишь, нас всегда возмущали неухоженные, а то и брошенные, проржавевшие оградки? Некоторые из них превратились в мусорные клетки. Могилок-холмиков уже не видно, все переполнено прелыми листьями, ветками, облезлыми старыми венками, целлофановыми пакетами, пустыми банками и бутылками. Кошмар! Кресты и памятники перекосились, многие уже облеплены мхом. Они больше напоминают о живых людях — бездушных и пакостных. Нет им ни оправдания, ни прощения!

За Ваську беспокоюсь: как бы внук не перенял плохое.

И еще. Мы с тобой, Яшенька, раньше как-то не замечали, не обращали внимания, а потом увидели: на многих заброшенных памятниках были еврейские имена и фамилии. Время делает свое дело: таких среди захламленных могил-оградок стало больше. Мы уже тогда понимали: это не оттого, что никого нет в живых из родственников. Просто все уехали из страны. Уехали — и всё.

(Без даты.)
В Израиле я подрабатывала (убирала офисы и помогала по хозяйству пожилым людям) и частенько посылала своим посылки и привозила доллары. Признаться, иногда жалела, что в спешке продала свою кооперативную квартиру. Надо было оставить ее Ваське.

Хотя, конечно, Яшенька, я боялась за тебя: вдруг в Израиле потребуются деньги на лечение? А они потребовались на машину, для тебя она была необходима. Нас и врачей очень волновала ситуация с твоими ногами…

Спасти левую ногу не удалось. Ампутировали по щиколотку. Потом — выше колена...

Конечно, мы понимали, что судьба подарила тебе более семи лет нормальной жизни. И мы все — в первую очередь, конечно, ты сам, Яшенька, — были готовы приспособиться к новым обстоятельствам. Но и с правой ногой становилось все хуже и хуже…

Я помню… Я услышала… Яшенька, милый мой, я случайно подслушала, когда подошла к двери, твой голос, твои слова. Ты просил Бога помочь… Стонал и просил.

Я не могла сразу зайти к тебе. Забежала в ванную, открыла воду, чтобы ты не слышал меня, моих воплей.

Мы молились Богу. Бог един. Но в этот раз Бог нас не услышал… Вторую ногу ампутировали — сразу с запасом. Это был такой ужас…

«Обрубок…» — шептал ты и плакал. Как ты плакал...

Раны заживали плохо. О протезах или передвижной коляске пока и речи не могло быть. Об этом можно было только мечтать. Но ты не мечтал. Ты не хотел жить.

Девочки не выдерживали и тоже плакали, умоляя тебя держаться, находить в себе силы.

Мое сердце разрывалось от боли и жалости. Ты не видел моих слез. Я как окаменела. Как тогда, когда умерла моя мать. Я носила тебя на руках, ты был моим ребенком. И старалась, чтоб девочки реже видели тебя в таком беспомощном состоянии.

Было жутко смотреть, как ты пытался передвигаться без посторонней помощи: цепляясь за палас, опираясь руками о пол, ты полз. Хотя бы чуть-чуть, хотя бы немного… Хотя бы до туалета.

Конечно, я понимала: ты нас стеснялся, еще более мучился и страдал, не зная, как облегчить и нашу участь.

Когда я носила тебя в ванную, всегда боялась одного: только бы не выронить. И видя, что ты страдаешь еще и из-за меня, пыталась шутить — мол, я закаленная, всю жизнь сумки тягала, меня не напугаешь. А ты обхватывал мою шею, чтоб хоть как-то помочь мне, и я слышала твое тяжелое дыхание… А однажды у меня закружилась голова: мне показалось, что мы танцуем.

Яшик, ты помнишь, как однажды мы были на вечере в твоем институте? И вот в конце, когда многие бросились в раздевалку, вдруг опять грянула музыка! Заиграли модный тогда чарльстон. Несколько оставшихся пар бушевали в большущем полупустом зале, а оркестр только усиливал темп. Не сразу мы поняли, что нас втянули в соревнование.

И мы не подкачали! У меня до сих пор мелькают перед глазами неутомимые кренделя, которые ты ловко выделывал ногами, полы пиджака бешеными парусами развевались, твои глаза смотрели на меня с таким задором… Многие пары сдались, не выдержав темпа, а мы с тобой были молодцы. И когда оркестранты замолкли, нам зааплодировали, а мы с тобой от усталости и радости упали в объятия друг друга, и я слышала твое тяжелое дыхание…

Я носила тебя на руках и опять молила Бога помочь нам справиться с душевными тяжестями и болячками. Больница постоянно оказывала помощь. К нам приходили врачи и медсестры, а местные власти обещали подобрать квартиру на первом этаже, с пандусом, чтоб можно было передвигаться на тележке. Родственники и соседи, которые стали для нас настоящими друзьями, сочувствовали, предлагали свои услуги.
Даже друзья и сослуживцы наших девочек не оставляли нас без внимания. Мы не были одиноки в своей беде.

Помнишь, к нам пришла бывшая одесситка Берта Соломоновна — и давай шуметь: «Вы что раскисли? Вон Малкину оторвало ногу во время теракта, так он теперь герой! И как его уважают! А у тебя в Союзе разве был не теракт? Ты же дважды герой! Главное, что выжил! Назло всем! Мы еще покажем этим уродам, тайным и явным!..» И заключила без всяких намеков на шутку: «Не хныкать! Еврей — уже герой!»
Но я заметила: ты улыбнулся.
 
(Без даты.)
Яшик, любимый мой, родненький...

Вчера опять был взрыв. Погибло два человека, восемь ранено…

По-моему, ты так и не досочинил свое стихотворение о «благодатном орошении». Видать, накапливал что-то в душе. И болячки накапливались…

Подрабатываю сейчас меньше. Очень тяжело наклоняться. Даже ведро с водой теперь для меня в тягость. Врачи и соседи хорошо знают нашу историю, уважают меня и говорят, что боли в позвоночнике — это, увы, «от тяжести».

С Надюшкой мы и дня не можем прожить друг без друга. Она зовет меня бабусей. А на иврите шпарит не хуже, чем на русском. Что ж, молодчина. Теперь это и ее страна.
Скоро пойдет служить в армию. Мы волнуемся. Но надо, очень надо. Я сама готова глотку перегрызть тем, кто будет плохо говорить об Израиле и евреях. А евреи, Берта Соломоновна, конечно, есть всякие, вы правы. В семье не без урода.

У Хаймовичей снова неприятности. Соня все же уехала со своим хахалем в Америку. И сына с собой взяла. Видать, думала, что осчастливилась навсегда, а «еврейский фонька» (так называет его Борис Лазаревич) через полгода ее бросил. Теперь она хочет вернуться. И опять сядет на шею родителям-пенсионерам, так как муженек посылает ее на три буквы. Или, может, перебесилась и пойдет куда-нибудь работать. Но ей надо еще учить иврит.

Надюшка продолжает встречаться с Моисеем и зачастую — до утра... Пытались говорить с ней — бесполезно. Даже на смех нас подняла — мол, мы отстали от жизни.
Замуж не собирается, говорит, что вначале надо встать на ноги.

В наше время некоторые парни тоже так рассуждали: пока не готовы к семейной жизни, еще не набегались… Но Надюшка не о том. Она ласковая, добрая, всем-всем со мной делится. Я очень и очень ее люблю, даю советы: лучше учить уму-разуму, чем читать нотации.

Держусь на таблетках и уколах. Чертов позвоночник… Но сдаваться не буду. И ты, Яшенька, иногда напевал: «Помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела». А у меня — целых два дома.

Да, я помню о вашем давнишнем споре с Борисом Лазаревичем, сама как будто в нем участвовала. И участвую. Конечно, я не могу беспокоиться только об Израиле, а о России забыть. И не только потому, что там мои дети. Да и ты не мог. Там и твои корни. И не только могилки.

Были у нас Гельды, когда здесь путешествовали. Милостыню не просят ни на идише, ни на иврите, ни на русском. Как я поняла, в Израиль переезжать не собираются. Давид шутил: мол, помимо многочисленных болячек, они теперь еще и бессрочные инвалиды пятой группы по паспорту — бескровные. И плохо, мол, что у самолета подножку перед вылетом убирают: могут не успеть заскочить.
 
(Без даты.)
Быть такого не может, чтоб в России антисемитизм был неискореним, что он впитывается с молоком матери. Борис Лазаревич даже название ему придумал — «генный шизофренизм».

Но ты, Яшик, прав: этот шизофренизм не генный, но заразный. А больных лечить надо. И ты говорил, что у многих мешанина в головах. Сколько конфликтов в России!
Да и не только у нас в России трудности.

Яшенька, ты не верил в Бога. Но и не был безбожником. Мы все такие в нашей России. Пусть не все, но многие. Вот и ты… Бог в душе. И где-то вне нас. Я помню, Яшенька, помню твое терпение, как ты полз, цепляясь за палас, твои слезы, мольбу…

А в Израиле много верующих. Иногда мне кажется, что все евреи верующие, так как хранят «исторический корсет» — свои заповеди, верят в свой народ, в страну. Как в Бога. Поэтому едины. И значит, Бог их «избрал» — помогает им жить. А они помогают другим.

Спасибо моим мальчикам, они меня понимают. Очень хочу, чтоб они здесь побывали.
Обязательно приедут. В Израиле столько интересного и важного! Гробу Господню поклонятся. Здесь ведь и наши рождались заповеди.

Я бы уехала к моим мальчикам. Но боюсь надолго уезжать от твоей могилки. Мало ли что со мной, а обратный переезд будет слишком дорог… и вообще может не состояться. Да и как я оставлю девочек…

А о мальчиках душа болит. Василию я помогала и буду помогать, пока хватит сил. Обещает поступить в строительный институт. Дай Бог. Лишь бы все было мирно и дружно. Везде.
 
(Без даты.)
В этом году была у сына в Н-ске (девочки не могли со мной поехать). Все сделали с Галкой у Светланы: покрасили оградку, посадили многолетние цветы. У твоих родителей тоже все убрали, подмели. Ты не беспокойся, Галка выполняет нашу просьбу: два раза в год (весной и осенью) подметает, поливает. Я хотела договориться с одной конторой, которая оказывает услуги по уходу за могилами, но Галка говорит, что пока сама справляется (конечно, хочет подзаработать: явно воспринимает наши подарочные конвертики не как скромную матпомощь из-за своего нищенства, а как небольшой гешефт за услуги). Но и согласилась: на всякий случай сама все разузнает и сообщит. Мне уже тяжеловато стало ездить, да и накладно. И у девочек много разных забот и расходов. Сын тоже, увы, не будет вечно помогать ухаживать за могилами моих родителей. А для внука моего они вообще чужие. Вот и я от него далеко. Еще отвыкнет.

На кладбище стало значительно чище: собранные листья выносятся или сжигаются работниками кладбища, на проезжей дороге стоят специальные бачки для мусора, а люди стараются соблюдать чистоту. И заброшенных могил становится меньше. Говорят, есть положение: через столько-то лет такие захоронения ликвидируются, на их месте хоронят других. При этом останки должны быть перезахоронены на специально выделенном месте. Но я слышала, что за деньги можно прямо на косточки, чуть присыпанные землицей.

Часто вспоминаю последний вечер. И твое стихотворение, которое нашли в письменном столе:
   Я в гости смерть не жду,
   Хотя полно болячек,
   И вроде ощущаю
   Душевную я твердь...
   И все же почему-то
   Я, так или иначе,
   Не буду гостью гнать,
   Открыв случайно дверь...
 
Мы принимали твоего друга Ка-Ка, который в очередной раз приехал в Израиль. Во время перестройки он организовал кооператив, а потом во время ельцинских реформ преуспел. Вот и в Израиль зачастил по своим коммерческим делам. Не думаю, что полюбил и евреев. Во всяком случае, в молодости я такого за ним не замечала.

Так вот, он пришел навестить тебя. Все было нормально, вы довольно долго разговаривали. Я особо не прислушивалась: к нам как раз пришла Надюшка, мы с ней были в другой комнате. Но до сих пор в голове вертятся почему-то слова Ка-Ка, сказанные в раздражении: «Все мы — актеры!.. Да-да, все мы — актеры!..» Шекспир нашелся!

Вскоре он ушел, ему надо было в аэропорт.

А ночью ушел ты. Навсегда. Врачи сказали: сердце.
 
(Без даты.)
Все чаще возвращаюсь к мысли, которая мучает: меня не похоронят рядом с тобой. Таковы здешние правила: кладбища для евреев и неевреев...

Я помню, Яшик: «Будет шелестеть над нами вечность травами, березками, цветами…»

Здесь кладбища особые. Ты уже привык? А я все еще мучаюсь: нет ни тропинок, ни зелени, ни птичек. Все каменное: и проходы, и надгробья, и каменные вазы с искусственными цветами. И горшки с кактусами.

Вот и твой памятник… как солдат в шеренге. Здесь ты в вечном строю. Вместе со всеми.

Вспомнилось… Когда мы приехали в Израиль и тебе удачно сделали операцию, мы стали выходить в люди — ездить на экскурсии. Маршрутов много, людей — толпы. Конечно, туристы со всего мира, и многие из них — не чтобы поглазеть на страну трех религий, а поклониться, попросить помощи, покаяться. И на площади у храма наш экскурсовод начал делать перекличку группы. Смотрел в листочек и выкрикивал: «Рабинович, два человека…» — «Я!» — «Петров, три человека…» — «Есть!» — «Шварцман, пять человек…» И ты как-то необычно громко, с каким-то даже вызовом, восторгом, гордостью, чуть ли не на всю площадь у храма Гроба Господня крикнул в ответ: «Я — Шварцман!»

Все правильно. И на памятнике — «Шварцман Яков», на иврите и на русском. Душа не каменная, здесь она не будет метаться и маяться, сомневаться и мучиться.
 
   …И когда вы навестить меня придете,
   Поклонитесь моему соседу тоже…
 
Здесь тебе будет спокойнее, лучше. И значит, мне тоже. Я тоже привыкну. Ведь я буду от тебя недалеко. Нет-нет, рядом: любящие души и на том свете должны быть вместе. Разве Бог может быть против любви?

Девочки будут приходить к нам и ставить в каменные вазы живые цветы. Конечно, солнце их испепелит, но девочки снова придут… Они всегда будут рядом.

И сын, дай Бог, приедет. И Вася, может, вспомнит…

Родители наши за нас будут спокойны. Мы их не бросили.
 
(Без даты.)
Завтра у нас в Израиле, вернее у всех евреев, начинается Пасха. Рыбу-фиш мы редко готовим, здесь все есть в магазинах. Но ту знаменитую посудину из нержавейки, конечно, храним и бережем. Будем с нашими детьми и друзьями кушать фаршированную рыбу, мацу и желать всем здоровья и долгой счастливой жизни: «Лехаим!»

А потом, через неделю, начнется русская Пасха. Напечем куличи, разукрасим яйца и будем поздравлять друг друга: «Христос воскрес!» И конечно, тоже рюмочку поднимем.

А сердце ноет и ноет, болит и болит, и нет на душе покоя ни в праздники, ни в будни. И так хочется что-то сказать тебе, в чем-то признаться...

Да, Яшенька, пишу — как исповедуюсь, прошу у Бога прощения. За что — и сама не знаю, но становится немного легче.

(Без даты.)
Яшик мой, миленький, родненький! У меня нет сил молчать… и не хватает сил и духа кому-то обо всем рассказать, только тебе. И нет мне прощения, до конца своих дней буду молиться и каяться. Теперь-то я знаю, что хочу сказать тебе, в чем признаться. Осталось не так много времени — и уже никогда не будем расставаться.
Мы будем рядом — в одной земле, на одной Земле. Но простишь ли?..

Ты рядом и сейчас. И я расскажу тебе, обязательно расскажу…

Я была в Н-ске и взяла у Галки свою старую дневниковую тетрадку. Все, что я там писала, уже давно было мной забыто-перезабыто. Но, наверное, все же чего-то боялась, предчувствовала что-то…

Галка и забыла про эту тетрадку и другие листочки, когда-то надежно завернутые мной в клеенку, завязанные-перевязанные, чтоб не вскрыли. Она обнаружила ее в потертой, еще довоенной дамской сумочке, туго набитой родительскими бумагами — грамотами, фотографиями, какими-то облигациями. Сто лет в нее не заглядывала.

А я бумаги своих родителей давно повыбрасывала. Только один прабабкин корсет и берегла. Для чего — и сама не знаю. И никогда не спрашивала о своей тетрадке.
Думала, что все потеряно, сгинуло в вечность во время житейских передряг…

Нет, вру. Я ведь хотела сохранить ее, я помнила о ней. И она мучила меня, все еще связывала с тобой, оставляла какую-то надежду. Я ведь давала эту тетрадку тебе — хотела, чтоб ты знал о моей любви. И не могла выбросить свои дневниковые записи или попросить об этом Галку. Да и боялась потревожить воспоминания, нарушить в них что-то… И все же, наверное, хотела, чтоб Галка потеряла эту тетрадку… или даже выбросила ее. Боялась, что ее может кто-нибудь увидеть. Ты, Яшенька, мог увидеть, прочитать. Ведь, когда мы расстались, в ней стало появляться не только то, что было у меня на душе, но и разное дурное.

Да простится мне…

Я помню, многое помню… Я говорила тебе, что у матери рак, но не сказала, что все идет к концу. С отцом и братом — никаких душевных контактов. Родственников своих я вообще за людей не считала, они совершенно не помогали мне, еще и злорадствовали, что ты ушел от меня, говорили о тебе разное злое. Да и некоторые подружки тоже… Вот и я выговаривалась в тетрадке в те злые и пьяные вечера и ночи.

Конечно, я хотела что-то оправдать, вернее, оправдаться. Тяготилась той антисемитской дурью, что понаписала тебе. Но я совсем позабыла о других ужасных словах…

Я их просто не помнила — это были не мои слова. Я не знаю, какой дьявол заставил меня написать все это: о будущем, о горе, о беде…

Неужели… это я наворожила, наколдовала, накаркала? Прокляла.

Кто-то чужой, другой водил моей рукой. Я тогда лишилась рассудка.

Что же делать? Яшик! Милый мой! Поверь мне! Это были не мои слова, не мои!
Вернее… мои, но я не хотела. Я спьяну, у меня вырвалось…

Не тебя, Яшенька, прокляла, себя прокляла…
 
(Без даты.)
Все еще разбираем твои блокноты, записные книжки, рукописи. Много стихов. О некоторых даже не знали. Девочки собираются их опубликовать и жалеют, что ты сам это не сделал — мол, добрые, искренние слова многим людям нужны. Я киваю, а сама дрожу: боюсь, что когда-нибудь они могут наткнуться на мою тетрадку. Прячу-перепрятываю.

Выбросить, сжечь?.. Но она тоже живая. Жалко… И страшно — как себя казнить.

Господи, прости меня грешную…
 
(Без даты.)
Яшик, миленький мой! Конечно, это совпадение. Все, что с тобой случилось, — это случайность, просто случайность. Ошибки врачей…

Веришь мне? А вдруг не веришь… Нет, не может быть! Накликала беду. Боженька, прости меня…

Пусть Бог не прощает, а ты, Яшик мой, родненький, прости…

А если не случайность?..

Тихо!.. Молчи... Не говори ничего... Господи...

Все помню, наизусть знаю. Опять читала-перечитывала и плакала. А тут — Надюшка. Я вздрогнула.
«Ты что, бабусенька?»
Я прикрыла тетрадку руками…
Любопытная.

И Люба с Верой, наверное, любопытные.

Что же делать… Отвезу тетрадку! К сыну… нет, к внуку… к Галке.
Будет тоже любопытничать… покажет кому-нибудь…

Всё! Вычеркнула, вытерла, замарала. Теперь никто, никогда. Не мои слова, не мои… Не писала я… никто не писал, не говорил. Яшенька, я всегда с тобой… И мама хорошая… Все хорошие… Еще черней, гуще замажу. Сейчас, сейчас…
 
(Без даты.)
Что за ерунду написал Ка-Ка? Никого я не бросила. Ни сына, ни внука. И никому не продалась… «Этому Израилю… Ради куска хлеба с маслом...» Дурак!

И при чем тут «играть»? «Хватит играть…» Это он о чем? На что намекает? И еще командует: «Хватит мыть чужие полы и быть у них домработницей!» Идиот! Словно права получил... Прочитал все мои слова и получил…

Не может быть… Нет-нет… Тетрадка уже после Яшеньки… Ка-Ка больше не был у нас…

А может, еще с тех пор, когда я была у него… в гостях. Усмехался, ехидничал, на меня поглядывал, будто намекал, что может рассказать. Зло намекал. И намекнул… Яше намекнул, рассказал… Все рассказал… «Хватит играть…» Мне — играть… Боже, рассказал, когда был у нас в тот последний вечер: «Все мы — актеры…»
Господи…

Я знаю, почему ты ушел от меня, навсегда ушел: ты понял Ка-Ка.

Яшик, родненький, ты не простил мою измену. Не простил…

«Шлюховатая натура…»

Ты не простил меня. Ты не смог сыграть.
 
(Без даты.)
Яшенька, миленький, помоги. Сама себя наказала и обрекла на вечное покаяние. А на душе тяжесть еще большая, еще горшая.

Яшенька, я боюсь: суд родных и близких страшнее Божьего.

Я не знаю, как быть, как жить… В голове темно… перед глазами темно.

Яшик, я боюсь одна. К тебе кинулась… к тетрадочке. Кто-то подглядывает… окно противное… страшное… за тетрадкой охотятся… за мной охотятся… не боюсь шагов… шорохов… не боюсь… ты со мной, Яшенька…
 
(Без даты.)
Тяжесть в голове. Отпустите мою голову... отпустите меня...

Боженька, помоги. Бог не может карать, Бог может прощать… Мы сами себя наказываем: Бог не слышит нас… за грехи непрощаемые… Боженька может и меня не услышать.

Да-да, Боженька не услышал тебя, ты сам себя наказал… Ушел от меня, убежал. А ноги от тебя убежали… Не верил мне, не любил... Никогда не любил, не говорил, скрывал, замалчивал. Играл со мной… с собой. Что чувствовал — ущербность во мне?.. Стеснялся, боялся. Любовь предал, меня предал, себя предал.

Ты этот… как его... юдофоб… русофоб… Эзоп… Хитренький… хитрый еврей! Кто-то говорил мне: я была для тебя домработницей.

Обманщик ты, трусливый, несмелый. Всех оправдывал, себя оправдывал… Другим не доверял, себе не доверял… Не гордый ты, неуверенный — стеснялся, боялся. Усмешек, насмешек?.. Себя стеснялся, себя боялся... Не хотел, а пришел, прибежал, прилетел… Не по зову крови, вынужденно. Бывает, врачи спасают… Боженька не спас.

Родителей бросил, веры своей стеснялся, веры боялся… Антисемит ты! Предатель ты!
От Бога хотел уйти?.. Ноги больные? Нет — душа больная, двуличная… Ты что, заблудился, запутался?.. Бог не понял тебя, не услышал. Сам себя ты обманул, сам себя проклял, наказал, покарал… Суд Божий, праведный…

Не обманываю, правду говорю… Ты слышишь, Боженька?!

Покаялась. Не предавала ни веру свою, ни Яшеньку. Я так, спьяну, от злости, от глупости… Порчу навели, благословили, заколдовали… Всем суд.

Да простится мне!..

Бог услышит меня, изберет, не отнимет, не лишит — ножки мои будут целыми.

Яшенька, мой любимый, мой родненький… Ты тоже покайся, легче будет… Бог услышит…
Будешь и ты богоизбранным.

Да простится тебе…

Да простится нам…
 
(Без даты.)
Миленький Яшик! Любочка дает мне лекарство (у меня спина болит), и я меньше плачу. А ходить мне тяжело. Израильские врачи хорошие, добрые. Все евреи хорошие, добрые, сильные. Это ты мне помогаешь. Спасибо тебе.

Ты где-то далеко, Яшик мой. Далеко-далеко. Я возьму тетрадку с собой, к тебе… Я все заверну и упакую в посылочку. Мы будем вместе читать… Я не буду плакать: когда ты рядом, мне ничего не страшно... Ты всегда мне помогал…

Я хорошая, добрая, сильная. Тебе не будет страшно… Все русские — хорошие, добрые, сильные. Все люди — хорошие, добрые, сильные… Не стреляйте друг в друга, не обижайте моего Яшечку.

Ты инвалид пятой группы?.. Нет-нет, первой… русской. Это все евреи — хитрые… Мамочка говорила мне, тетушки говорили…

Антисемиты… русофобы… фоньки… идиоты… уроды… шизофреники… Как я вас ненавижу! Я люблю только Яшика.

А мы возьмем и уплывем… Сядем на корабль и уплывем от всех. Поплывем по морям-океанам... Мы не упадем, мы будем крепко держаться друг за друга…
 
(Без даты.)
Яшик! Врачи хотели положить меня в больницу, а девочки не хотят. Я очень не люблю врачей.

С Наденькой весело. Я радуюсь: Любаша и Верочка приносят бумагу и ручки красивые. И плачут. Я говорю, чтоб они не плакали, а пили лекарство, как я пью. Оно очень сонное. Как бы не проспали. Пойду разбужу.

(Без даты.)
Яша! Кто-то брал мою тетрадочку! Там грязно, черно, замазано.

Это девочки брали. Бесстыжие! Я им по рукам! По рукам! Я сама знаю, где ее прятать. Там стихи… Это ты писал? Что-то не по-русски… Ты что, нерусский? Я иврит не знаю. А ты понимал меня?.. Не помню. Спрошу у девочек. Они у нас такие добрые и ласковые… Замазали. Ревнуют, что я люблю Яшеньку. А я опять напишу: люблю, люблю, люблю…

Я очень люблю маринованную селедочку и шоколадные батончики.
 
(Без даты.)
У меня головка, спинка болит. Вот ноженьки и отнялись у Яшеньки… Сердечко отнялось…

Ка-Ка… Я только с Яшенькой спала!.. Не говори Яшеньке! Не говори! Жид пархатый!..
Мамочка моя предупреждала… Папочка как даст костылями по твоей еврейской морде!..

Яшенька, не уходи от меня… Мы будем с тобой кушать селедочку, шоколадные батончики, танцевать... играть.

Ка-Ка убил Яшеньку! Русофоб проклятый!..

Ты, Яшенька, пей таблеточки, я вылечу тебя… Я дождусь тебя. Я найду тебя…

У девочек много таблеточек… Девочки говорят, что спать надо долго. Проснемся и не заблудимся. Не заблудимся с братиком в лесу… не пропадем… В Израиле врачи хорошие, добрые… Я добрая, сильная. Это все гены… Генный шизофренизм... Это Борис Лазаревич… Я все-все помню.

Мешанина в головах… Ненормальные! Да-да! Все антисемиты — русофобы... Все русофобы — антисемиты… Я уже проклинала, помню… И еще прокляну! Будьте вы прокляты! Пусть вас постигнет такое, что вам будет так трудно, как не было мне.

Пусть земля всегда горит под вашими ногами, паршивые уроды. Презрение к вам будет не только моим, а всего сущего и живого. Вы взяли у меня все — мою ласку и искренность, мечту и надежду. И вы, негодяи, ходите по земле и продолжаете обманывать людей своим пылким красноречием.

Да, да, я все помню. Был еще один человек, ненавидевший вас… мой Яшенька. Будь у него сила, он задушил бы вас, гадкие типы. Берегитесь, подлые твари… Клянусь!..

Клянемся!.. Клянемся, что никогда не падем низко, ни перед кем не унизимся, будем гордыми и уважающими самих себя… Яшенька, клянись!.. Девочки, сыночка, внученьки, клянитесь!.. Борис Лазаревич, клянись!.. Галочка, клянись!.. Все клянитесь!.. Боженька, клянись!..
 
(Без даты.)
Яшенька, а у нас радость… Сегодня девочки прибирались в твоем письменном столе (чтоб удобнее было прятать тетрадку и корсет) — и вдруг сверток. В нем — яркая коробка, а на ней надпись твоей рукой (я сразу узнала!): «Анютке. Прости, что задержал».

Открыла коробку и еще больше обрадовалась: там лежал большой и яркий надувной мячик!