Мне до Зощенко далеко, но сказать хочется

Братцы, произошёл на днях случай — пренеприятнейшее событие. Хотя вы усмехнетесь, мол, что в офисных заведениях вроде этого может произойти. Разве что с лестницы навернулся или с охранником в очередной раз подрался на глазах у честных работников, которые вышли из столовой к проходной, дабы привести к качественному усвоению результат своих гастрономических потуг и работы с сервизным казенным имуществом столовки.
Так это к слову. А стряслось  вон чего. Из специально отведенной комнаты, в которой  почти что каждый работник может чай скушать с сахаром или чего еще посытнее, стали пропадать позолоченные ложечки, предназначенные для особо важных гостей. Холопские пластиковые же никто и не распаковывал даже. И вот пропала последняя  ложка.
Нет, я признаюсь, что когда работал на территории завода «Алмаз», то каждый вечер глядел, как некрасиво бесхозно хранятся на пирсе гребные винты, допускал себе мысли о том, что неплохо бы спереть один такой. Но не более. А эти ложечки я и в глаза не видел. По ящикам не шарюсь. Ибо еще с детства дрессирован не сувать носы в чужое имущество.
Сижу я в туалетной одноместной кабинке с замочком на двери. Благодать! Думаю о всяком и, когда за дверью включается сушилка для рук, позволяю себе расслабиться, не пугаясь, что смущу звуками и всплесками своих уважаемых коллег. А характер у меня мягкий, я личность ранимая и чувствительная к чужим мыслям. Иной раз в троллейбусе сижу, а рядом инвалиды меряются костылями и колбасятся меж собой за право сидеть на свободном месте у окошка по направлению движения. Мне тошно ей богу, я отворачиваюсь изо всех сил от такого безобразия.
И вот закончив свои размышления в замкнутом пространстве, я с ужасом смотрю на сверкающий держатель для бумаги—ибо функций своих он не исполняет и мне абсолютно бесполезен. Товарищи, бумаги нет! Даже картонной втулки нет, сукины дети.
А поскольку я, погадивши в размышлениях, не научен сразу надевать портки, минуя бумажную деятельность с  последующим лицезрением  художественной зарисовки и мыслью «что хотел сказать автор»; в миг мои уши разогрелись, на лице нарисовалась паника:  рви кусок перегородки и ею, ею! Ну не могу я схлопнуть ягодки сейчас, боюсь обмазаться тем, где не следует и бельишко новое напачкать. Причем тут эти злочастные ложечки спросите вы.
Ходит по коридорам разгневанная потерей сервиза секретарь. Заходит в чайную и видит меня  с нелепыми глазами, с рукой в штанах.
«А ну,—говорит,—сознавайся, зачем тут промышляешь? »
«Я,—говорю,—ничем. Вот салфетки возьму только и убегу. Не будьте же свидетелем».
«А ну-ка руку вынь,—скомандовала злодейка.—Люди, сюда! Сейчас при свидетелях и разоблачу я Вас».
«Не нужно меня разоблачать,—испугался я и застыл от страха,—тем более при всех. Я ни какой-то там воришка или шпион, я самой опрятной воспитанности и гигиены».
Народу набежало, любопытствуют, негодуют, смотрят на меня сердито, ставки большие.
«А-ну высовывай руку!»—кричат.
Ну я и высунул её.  И стал я братцы как бутердброд с джемом промеж ломотьев. Отругали меня всем коллективом, не побрезговавши. Даже никто и про ложечки не вспомнил.
 А какое может быть хищение с моей стороны? Разве что в мыслях — с этим не спорю.