Ангел Небесный

«Юнкерс» снова и снова с диким воем сирены падал на Павла, и каждый раз перед тем, как отвернуть перед самой землёй, успевал давать короткую очередь. То ли бомб на самолёте не было, то ли немец сначала пытался нагнать страха, но каждый раз вместо смертельных бомб с неба горохом сыпались пули. Они ложились то справа, то слева от небольшого окопчика, где обосновался солдат, всего лишь единожды чиркнув фонтанчиками земляных брызг по самому брустверу. В конце концов, Павел, осмелев, выглянул из своего укрытия.
И вовремя: путаясь в полёгшей от дождей и ветра неубранной пшенице, обходя своих убитых за весь долгий день, сразу с двух сторон к нему бежали немцы.
Вот теперь всё стало на свои места: не в силах подавить пехотой один-единственный пулемёт, оставшийся прикрывать отход роты, немцы вызвали авиацию. Пилот же решил дать возможность пехоте поквитаться с пулемётчиком, накосившим столько их товарищей.
«Живым взять хотят… - подумал Павел. – Живым, - только теперь, после той бани, что он устроил немцам, это уже не входило в его планы. – Нееет, мёртвому мне теперь будет спокойнее».
Дождавшись, когда в очередной раз пули порвут в нескольких местах землю, Павел припал к «Максиму». Короткий рывок ствола вправо, туда, где немцы были уже метрах в трёхстах, и, перекрывая рёв улетающего самолёта, и из узкого жала пулемёта на поле выскочила смерть. Немцы, как подкошенные, повались в траву. Кто живой, кто нет. Павлу это было уже не важно: главное - легли. Солдат рванул ствол влево.
Эти хоть и были дальше, но повалились, не дожидаясь "команды" пулемёта. Теперь и ему самому пришлось сползти на дно: сверху, с единственного сейчас места, откуда можно было бы достать Павла, снова приближался «Юнкерс». Привычные уже щелчки пуль по каменистой земле, привычное завывание мотора, и Павел  уже снова поднимается к «Максиму»…
 Те, которые были слева, на этот раз лечь не успели. Пришлось помогать.
Управившись, Павел развернулся вправо и дал очередь. Тут снова - «Юнкерс», и снова - пули.
«Пора бы и за бомбы браться. Чего тянут, а?» – зло подумал солдат, вставляя в пулемёт последнюю ленту. Пять минут. От силы десять он мог сдерживать врага, а потом… На потом у него не было ни гранаты, ни пистолета. Так что смерть в бою ему ещё предстояло заслужить. Заставить, вынудить противника отказаться от попыток захватить его живым, можно было только устлав поле трупами.
Но теперь уже их пехота лежала мёртво. Никто не пытался рвануть вперёд. Теперь, видимо, они надеялись только на авиацию, которая должна была спасти сейчас столько вражеских жизней.
Павел с тоской взглянул на небо.
- Значит, всё. Прощай, друг Паша… – сказал он и, вскинув руку, посмотрел на часы, оставленные ему ротным. Прошло уже десять часов, как он на пару с пулемётом держал немцев под этим неприметным взгорком.
- Ты, Пашка, продержись часа три, потом сматывайся. И не тяни, – лейтенант, протянув Павлу часы, положил ему другую руку на плечо. Они ещё стояли возле окопчика, который рыли двое короткостриженых новобранцев. - Мы с тобой, Паша, от самого Сана шлёпаем. От границы. Нам ещё обратно надо идти, так что ты возвращайся.
- Есть! – коротко и привычно  ответил тогда Павел, изо всех сил желая выполнить приказ своего лейтенанта.
Они оба прекрасно понимали, что оставить позицию, когда подойдут немцы, старшина Павел Ложкин сможет только следующей ночью, до которой ещё предстояло прожить  бесконечный день, ведь расставались они по первой багряной заре, настоянной на крови вчерашних боёв. Потому и прижался лейтенант своей головой к груди солдата, что просил у него прощения. Потому и обнял солдат лейтенанта, что зла не держал – знал, что больше оставить было не кого. Просто потому, что два этих месяца стали для них большим, чем вся прожитая до войны жизнь. Потому, что кроме них двоих в роте была только свежая молодёжь. Последний призыв. Этих не то что танком, мотоциклом напугать можно.
Так они и расстались. Без лишних слов. Молоденький лейтенант, успевший за два месяца стать стариком, уводивший за собой роту мальчишек, похожих на него самого всего лишь за месяц, за неделю, за день до войны, чтобы успеть попытаться сделать из них воинов. И старшина, едва ли не годившийся ему в отцы, оставленный сейчас, как самый опытный, самый последний резерв, который он, лейтенант, берёг на крайний случай. Для прикрытия роты, для того, чтобы мальчики эти успели научиться чему-нибудь, прежде чем им снова придётся идти воевать со смертью…
Немцы лежали, больше не пытаясь пробовать на зуб свинец пашиного пулемёта. Торопиться им теперь было не нужно: через минуту-другую авиация сделает дело быстро и без потерь. Гул же самолёта, совсем, было, стихнувший, начал медленно, а затем всё быстрее нарастать.
- Вот и всё… - прошептал солдат. – Прощай, Клава. Прощайте, пацанята… Как там бабка учила: «Господи, помилуй»?... Да помилуй же ты, Господи, наконец! – солдат всё глубже и глубже вжимался в дно своего небольшого окопа.
И вой, только что давивший на уши, смолк. Стало тихо. Тихо и покойно. Словно нет никакой войны, нет немцев, нет этого ревущего «Юнкерса», падающего прямо на голову. И эта жизнь, полная труда, горя и беды, жизнь, остатки которой они шли и шли на Восток, закончилась. И начиналась новая…
Но, всё равно, несмотря на этот покой, что-то упорно тянуло солдата назад, в кровь, в смерть, в стоны. Это что-то не давало ему, отерев грязь с гимнастёрки, уйти туда, где вместо мотора «Юнкерса» звенит тишина. Выталкивало назад, в жизнь, наполненную смертью, заставляя собрать в кулак волю, и отказаться от тишины ради тех ребят со стрижеными затылками, которые ушли вслед за лейтенантом.
- Погоди ты, Господи, погоди! Не все ещё дела я здесь переделал, - взмолился солдат, теперь уже сам отталкиваясь руками от тишины.
И вот уже он вновь вернулся туда, где вой пикирующего самолёта продолжал вдавливать душу в землю.
Хлестанула очередь. Вторая, третья. Но пули почему-то не спешили падать на землю.
- Чего ж ты с бомбой-то тянешь, а? – солдат затравлено поднял глаза к небу.
А там… Там метался «Юнкерс», пытаясь увернуться от очередей нашего ястребка. Но как он не крутился, как не выворачивался он, всё равно споткнулся о русское небо, и, густо задымив, рухнул в лес за дорогой.
Павел стоял в полный рост в своём окопе и смотрел, как теперь наш «ишачок» потрепал их пехоту, а потом круто взмыв, исчез в облаках.
- Откуда ж ты взялся-то, спаситель? Вот спасибо, Господи! Удружил, так удружил. Весь оставшийся век благодарить буду! – Павел поклонился Кому-то невидимому. - Кабы знал, что так молитва помогает, сызмальства бы за бабкой бегал. А теперь уж куда? И так сейчас чуть к ней не угодил... Да спасибо ей за науку…
А солнце тем временем уже наполовину закатилось за дальний лес, августовский вечер стал наполняться мглой, и немцы отходили в лес, на исходную, таща с собой своих раненых. Теперь часа через два, которые обещали пройти спокойно, Павел, выполнив приказ, сможет уйти с позиции.
Уйти туда, где за переправой развернувшись в цепь и окопавшись, а, главное, под прикрытием артиллерии, ждёт короткосриженый молодняк под командой лейтенанта Саши Изварина. Лейтенанта, с которым Павел Ложкин всё ещё идёт на Восток от Сана. И если Бог даст, будут они ещё топать обратно. Туда, куда Макар телят не гонял, но им, старшине и лейтенанту, а так же всем этим стриженым затылкам, теперь очень и очень нужно. Туда, где они обязаны написать: «Развалинами рейхстага доволен».
Туда, куда они непременно дойдут, сколько бы сил и времени на это не потребовалось...