Долгая дорога домой

                Всем, кому дорога Россия
 
  Крутобокая сорока, явно чем-то озабоченная, перелетала с ветки на ветку. Вдруг с заполошным криком сорвалась и направилась к зарослям осинника.

  - Вот я и дома. Дома…
  Пиджак, блеснув искрой, без помощи хозяина скользнул в траву. Шляпа ещё пари-ла в воздухе, а он, сделав два шага, рванул брызнувший пуговицами ворот и подставил грудь под  ветер, несущий прохладу и запахи, мучавшие его столько лет, – запахи родины.

  Тянущий с поймы ветер не в состоянии был охладить его разгорячённое лицо. Рука непроизвольно потянулась в карман, но вместо платка - кусок ветошки, которой протирают дизеля. "Ну, черти-салажата. Лучшего подарка "деду" не могли придумать. Когда только успели?" Хотел отбросить в сторону, но вместо этого прижал к лицу, вдыхая, впитывая  до боли знакомый запах. Что-то тёплое растеклось в груди, расправились морщинки у глаз. Закрыл глаза - и пропало пение птиц, день сменился ночью. Южной тёмной ночью…

  …Машина "дышала", остывая после трудного перехода. Неспешно, присматриваясь к знакомым на ощупь деталям, шёл уже бывший "дед" по мосткам и переходам. Дизе-листы-мотористы, уступая  ему дорогу, старательно прятали глаза, чтобы ненароком не выдать своего сочувствия. Они понимали, что творилось в эти минуты у него в душе. Он молча хлопал каждого по плечу и машинально проводил ветошкой по горячему боку машины.

  - Хорош, хорош! Молодцы, мотористы. Не посрамили напоследок. Не подвели "де-да". Даже придраться не к чему. - Усмехнулся, вспомнив, как гонял их, только что пришедших с мореходки: - Тоже мне, мотористы. Прислали салажат. Гонял их, как чертей в преисподней. Уж больно гонористые попались ребята, зато теперь есть на кого оставить хозяйство. Теперь можно и отвальную, - подумал он, вглядываясь в приглушённый полумрак. -  Ждут, чёртушки чумазые. - Бросил ветошку в бак и, не оглядываясь, стал подниматься по трапу.

  Нелегко далось решение. От одной мысли списаться на берег, встать на "мёртвый якорь" бросало в пот. А годы, как волны, бегут и бегут. Пора, брат, швартоваться к постоянному месту приписки. Сколько раз себе говорил: "Всё, хватит, последний рейс. Ни семьи, ни дома…"  И каждый раз находилась причина отсрочить этот миг. То машина не вовремя забарахлила, то…  Так и оттягивал год за годом. Не заметил, как "дедом" стал. Не только корабельным. Старался реже смотреть на себя в зеркале. Да разве спрячешь седину и появившуюся лысину на голове?! По молодости хотелось повидать другие страны, а много ли видел из своего гремящего сундука? От порта до порта - шторма да авралы. Вот и в этот рейс их старую посудину изрядно потрепало - едва дотянули до Кейптауна. При-годилась его выучка "салажатам". Да хоть они сами дедами станут, для него они как были "салажата", так и останутся.

  Сверкая огнями, шумит город, а для команды - это самое горячее время. Швартов-ка, досмотр. Только к утру выдалась минута, когда свободные от вахты смогли выйти на палубу. После духоты машинного отделения свежий морской ветер показался нектаром. Дед стоял, вцепившись в леера, смотрел на залитый огнями город. Вот тут-то и накатило, да так, что защемило в груди. Хоть за борт да вплавь, туда, где берёзы шумят. И раньше такое бывало. А какой моряк не скучает по дому?

   Сейчас всё было по-другому. Понял его старый товарищ, но всё же спросил, разливая коньяк: " Может, до дома дотянешь?" Знал, что машина останется в надёжных руках, но с таким "дедом" надёжней. Выпили. Посидели молча. Они столько лет вместе, что любое сказанное слово было бы лишним.
 В распахнутые иллюминаторы наносило влажным теплом: кондиционер, работающий на полную мощность, не справлялся с южной ночью Африки.

  Причал, залитый огнями, жил своей жизнью. Свистки, жужжание, грохот желез-нодорожных составов - всё это в совокупности и было их жизнью. Всего несколько часов, и для одного из них всё это канет в Лету, прервётся навсегда. Молчание стало тяготить обоих. Прощаться с другом тяжело, а морякам особенно. Одновременно, не сговариваясь, встали и молча выпили, не чокаясь.
 "Семь футов под килем", - сказал капитан, махнул рукой и отошёл к иллюминато-ру. Не хотел прощаться. Он всё ещё не верил в решение "деда" списаться на берег.

  …Ровный гул двигателей "Боинга" действовал успокаивающе. В салоне всё распо-лагало к отдыху и дальнему перелёту, а он никак не мог поверить в реальность происходящего. Его личность словно расщепилась на атомы. Он чётко видел перед собой ряды кресел, стюардесс, снующих по проходу, и в то же время всем телом ощущал мощь работающих дизелей и  тяжесть, навалившуюся на хрупкий корпус корабля. Сосед по креслу мирно спал. Журнал "Плейбой" валялся  под ногами. Внизу неспешно проплывала незнакомая земля, подёрнутая лёгкой дымкой облаков.  Он усмехнулся:  "Впервые  свысока смотрю  на землю". А сам уж в мыслях  был на  той земле, в своёй деревне. Расправив руки, как птица крылья, летел над лесом и полями. Пониже опустился - и вот он, дом, и двор, и мать, простоволосая, босая. Рука её взлетает вверх, и видно, как зерно искрится на лету. Спешат к ней куры с заполошным криком. Мать замерла на миг, прислушалась к чему-то. Хотел ей крикнуть, да пустота  перехватила горло. А мать его услышала, он это понял. Она смотрела на него. Прошло мгновение, и мать вдруг стала таять прямо на глазах,  покрылась дымкою вначале, затем прозрачным облачком над крышей дома поднялась. Хотел догнать, поймать то облачко… Едва сдержался, чтоб в крике не зайтись. В груди вдруг что-то сжалось.

  - Вам плохо? - услышал  чей-то голос и с трудом открыл глаза. Над ним склонилась стюардесса.
  "Какие красивые глаза, - подумал он. - Совсем как у моей мамы…"
  - Могу ли чем-то вам помочь? - встревоженная стюардесса смотрела на него.
 Он улыбнулся через силу:
  - Виски… без содовой.
Хороший глоток виски, и ему показалось, что боль уходит. Поймав вопросительный взгляд стюардессы, успокаивающе улыбнулся, дав понять, что всё в порядке.
  Домодедово встретило яркими огнями и шумной толпой таксистов, наперебой предлагающих свои услуги, а он стоял с закрытыми глазами и глубоко дышал.  Так может пахнуть только родина.

  С таксистом договорились быстро.
  – Да за такие деньги, - засуетился парень, вмиг смекнув, кто перед ним. – А может… - подмигнув, кивнул в сторону прогуливающихся в стороне девиц. - Ну, нет так нет. Давненько не бывал я в тех краях. - Повеселевший, он был явно расположен к разговору. - Прошу. Доставим в лучшем виде.- Захлопнул дверку, пристегнул ремень, вставил ключ в замок зажигания. - Во Владимире дозаправимся, в Суздале подзаправимся. - Включил зажигание и посмотрел в зеркальце. – Ну, что, капитан, отдать швартовы? Выбрав момент, вырулил на трассу, по которой сплошным потоком тянулись машины.

  За окном мелькал до боли знакомый, но порядком позабытый подмосковный пей-заж. Краем уха пассажир ловил неумолчную болтовню таксиста, не вникая в  её смысл.
  Довольный подвернувшимся фартом, тот изредка посматривал в зеркало на седого, загорелого до черноты пассажира и молча рассуждал: "Можно было и больше запросить. Да и так неплохо. На обратном пути заскочу в Иваново. – И, улыбаясь во весь рот, проговорил: - Что? Угадал? Моряк моряка видит издалека. – Затем  неожиданно запел: - Я своёго дорогого по походке узнаю. - Заметив, как пассажир поморщился, посерьёзнел и совсем другим голосом сказал: - Извини, дед. Это я так. Расчувствовался. Давно не видел настоящего моряка. Прикажи, и я буду молчать как рыба.

  Владимир миновали в полном молчании. Начались суздальские горки, напомнившие океанский простор. Заметив оживление в настроении пассажира, водитель, уставший от молчанки, заговорил, словно стараясь восполнить потерянное:
  - Это что! Приехал бы ты на месяц раньше, ни за какие коврижки не повёз бы. Дорога была, только машину гробить.
 
  Пассажир, откинувшись на мягкое сиденье, слушал разговорчивого парня, не вникая в смысл его болтовни. За много лет он привык к разговорам ни о чём в каюте, и к шуму за бортом. Привык к успокаивающему  грохоту клапанов, к тон-чайшим нюансам и малейшим сбоям в работе машины. Вот и сейчас  автоматически отметил для себя, что парень, хоть и болтлив, как водяная помпа, а машину понимает.
  Смотрел в окно на пробегающий пейзаж, и что-то томительно-щемящее тянуло из груди к глазам. Разве можно с чем-то сравнить эту даль, эти стайки берёзок, рябину, по которой так тосковал на чужбине в долгие часы стоянок в порту?! Сколько раз задавал себе один и тот же вопрос, на который пытался и не мог (а может, боялся?) дать ответ. Почему? Почему? Почему?! Зарывался с головой в работу, чтоб не слышать этот проклятый вопрос: почему? Почему за столько лет ни разу не приехал, не навестил родителей? Да, деньги немалые посылал, посылки с заграничными тряпками… А спросил, нужны ли они им? Разве не понимал: ничто не может заменить матери сына!  Столько раз собирался приехать, но всё откладывал. Даже после письма, в котором она, как бы, между прочим, обмолвилась об отце: "Отец, сынок, последнее время сдавать стал. Всё молчит да молчит. А у соседки Пелагеи третья дочка родилась…"  Это что же получается? Та, босоногая, в веснушках, с которой бегали по грибы? Это сколько ж ей теперь? Написал. Как мог, успокоил мать: ещё рейс - и домой. Окончательно и бесповоротно, как любил говаривать сосед в подпитии. Так и написал: "Подыскивай, мать, невесту. Такую, чтоб смогла кучу малу нарожать, не меньше". Не получилось в тот раз. Полгода провалялся в жестокой малярии, чудом жив остался. После госпиталя, не заметил, как  вновь накрепко пришвартовался, прикипел к морю, к своим дизелям и "салажатам".

  Водитель смолк на полуслове: то ли устал от бесполезной болтовни, то ли догадал-ся, что пассажир давно ушёл в себя и у него нет никакого желания слушать. У придорожного кафе, каких за последнее время  расплодилось по трассе немерено, притормозил.
  Аппетитно поглощая одно блюдо за другим и посматривая, как его пассажир потя-гивает через соломинку коктейль, размышлял: "Жирует дядя. Да мне за такой коктейль весь день нужно баранку крутить".

  За Шуей дед почувствовал себя почти дома, а перед мостом у Мыта не выдержал, попросил остановиться. Опершись на парапет, вглядывался в такой родной и в то же время незнакомый пейзаж. Отвык от речек с тихой, почти стоячей водой. От скромной и в то же время такой пышной растительности.

  Невозможно описать словами чувства человека, много повидавшего, пережившего, но не растратившего главного - любви к своей малой родине, к земле, родившей его, к родному очагу. "Столько лет прошло, а ничегошеньки не изменилось. Разве что маковка на церкви совсем покосилась", - отметил он. Хотел перекреститься, но рука не поднялась (не знал, как должно креститься). Просто склонил голову.
Гудел мост под тяжестью груженых фур (из дома он уезжал по деревянному шаткому мосту).
Водитель выбросил недокуренную сигарету, поправил зеркало.
  – Что-то ты совсем скис, дед. Не так уж сладко, видно, на чужой сторонке… - За мостом голосовали. – Может, возьмём? Всё веселей будет ехать. Ну, как знаете.

  И вновь серая лента асфальта рассекает зелёный массив. Изредка, словно отдуши-ны, мелькают поля, дороги, ведущие в никуда. Через заросшую камышом речку прошумел ещё один мост. С этого места "дед" мог сказать с закрытыми глазами, в какой точке они находятся. Всего-то один раз проехал по этой дороге, но запомнил её на всю жизнь.
  - Домой. Скорее домой! - звенело в голове. - Позже приеду, найду, посмотрю…
  - Шеф, может отдохнём, - голос водителя вернул его в действительность. Они стояли у небольшой площади в центре посёлка.
  - Поехали…
  - Как скажете… Водитель с сожалением посмотрел на распахнутые настежь двери магазина. Минут двадцать ехали молча. Промелькнули знакомые деревни, серые, унылые.
  - Быстрей! - шумело в голове.
  - Всё, дальше не поеду. Трактор нанимай, если хочешь. Угроблю машину, кто пла-тить будет? – Таксист вышел из машины, потянулся с хрустом, вглядываясь в раз-бросанные по обе стороны дороги  дома. - Так вот куда ты торопился! Давненько, видать, дома не был. – И неожиданно закончил: - Красиво здесь. Тихо.- Взял деньги, молча пересчитал: – Неплохо. Если пофартит с пассажирами …
  - Это ты верно подметил. Тихо здесь. А дома не был так давно, что с трудом узнаю родные места. Спасибо за быструю доставку. Приедешь домой, выпей, помяни странствующих по земле и воде.
  - Ты что, дед! - парень в замешательстве смотрел на бутылку с яркой наклейкой. – Ты, это… - Однако  бутылку взял. Повертел, разглядывая этикетку: - Выпью с удовольствием за твоё здоровье, дед.
  - Да какой я тебе дед! Может, на несколько лет старше тебя, а ты … дед, дед. Александром меня зовут. Санькой…
  - Ты это… Я тебя по-нашему, по-морскому. Познакомиться не успели. Прощай, дед.
Такси давно скрылось за поворотом. Улеглась пыль на дороге, Уже немолодой мужчина вглядывался в серые дома, в зеленеющие поля и лес, окружающий их, не решаясь сделать первый шаг. Ждал, что кто-то подбежит, встретит его. Никто не спешил к нему навстречу, разве что солнышко, до этого скрытое тучкой, ярче осветило всё вокруг, ос-лепило на мгновенье и как бы невзначай выдавило из глаз слезинку, которую он тут же смахнул.

  Словно и не было этих долгих лет разлуки. Вздохнул с облегчением, полной гру-дью. Ему вдруг  захотелось снять туфли и, как в детстве, босиком, размахивая руками, бежать по пыльной дороге, так чтоб ветер свистел в ушах. Вместо этого провёл свободной рукой по горящим щекам.

  - За тем лесом моя деревня. - Усмехнулся: - Моя…  Была когда-то твоя.
Шёл мимо домов, всматриваясь в окна, залитые солнцем, и что-то далёкое, тёплое всплывало в сознании. Зелёный прогон отделял дом с резными наличниками от добротного сарая, возле которого женщина  пыталась привязать к колышку телёнка. До слуха Александра донеслось её ворчание:
  – Да стой ты, нехристь.
Женщина, пытаясь удержать взбрыкивающего телёнка, дёрнула за верёвку, одно-временно  вглядываясь в фигуру незнакомого мужчины. Телёнок не хотел стоять на месте, а она так и замерла, следя за удаляющейся  слегка сутулой фигурой.
  - Да нет. Не может быть, - отмахнулась  рукой, словно от комаров или наваждения.

  Он шёл, не оборачиваясь, словно стыдясь чего-то.
  - Не узнала. Да и она не та девочка, какой помню её. Испугался, не подошёл, не поздоровался. Чего испугался? Боялся всего, что увидел с первых минут, как ступил на эту землю?
 
  За последним домом дорога вышла на поле. Хорошо наезженная, она разделяла его на две неравные доли. По левой, дальней, -  всё те же берёзки и ёлочки. Справа тянутся, извиваясь и  отмечая русло реки, купами вётлы. У Александра озноб прошёл по телу: так явственно представил обжигающий холод омута. Каких гольянов в нём ловили! Но где же речка? Где деревня? Он хорошо помнит её, утопающую в зелени черемух. Неужели эта канава и есть та самая речка? Ноги сами по себе шли дальше, а сознание не желало мириться с тем, что видели глаза. Вот на этом пригорке (он это хорошо помнит) стояла ферма. Мать часто брала его с собой. Запах свежего навоза и по сей день не выветрился из его сознания. Молоденькие берёзки окружили поминальный караван, заросший крапивой. Он хорошо понимал, что это время изменило всё до неузнаваемости. Возможно, в этом есть частичка и его вины. В груди вновь сжало. Остановился, чтоб перевести дух.

  - Нет моей вины. Ни в чём я перед вами не виновен. И не смотрите на меня как на бродягу, вернувшегося домой умирать. Я хотел жить. И только. Да и сейчас не собираюсь бросать мёртвый якорь. Ещё походим  по морям.
Поднял голову, всматриваясь в бегущие куда-то облака, потёр рукой грудину.
  - Да, брат. Не вовремя.
Посмотрел на кейс. Нет. Только дома откроет его, а пока топай ножками.
 
  Дорога, разбитая лесовозами, не мешала узнавать знакомые места. Да и зачем идти дорогой? По обочинке, по полянке, и вскоре забыл про тяжесть в груди. Глаза сами по себе выискивают знакомые места. Ноги торопятся к берёзкам, что хороводятся в сторонке.
  - Здесь росли белые. Бывало, стоит только выйти на полянку - и вмиг уж полная корзинка. Это мой лес, истоптанный ногами в цыпках, - нахлынули воспоминания.
Седой мужчина вмиг превратился в пацана. Отбросив кейс, носился по поляне, швырялся листьями, кричал, и слёзы по щекам текли:
  -Господи! Прости меня за всё.

  До дома оставалось всего-то поле перейти. За разросшимся подлеском не видно домов, лишь верхушки тополей на взгорке. Чем ближе подходил к деревне, всматриваясь в заросли, тем явственнее чувствовал расходившееся сердце. Остановился, стараясь ровнее дышать. Чего доброго, в разнос пойдёт…

  Деревни не было на месте. Словно всё то, о чём мечтал все эти годы, было мира-жом. Только по жирному пятну крапивы можно угадать бывшее жильё. Дальше можно не ходить, но, отвергая виденное, стоящее перед глазами, он шёл по бывшей улице, надеясь, что свершится чудо: вернётся и оживёт деревня.
Как ни всматривался, не мог определить, где жил бобыль (так мать называла оди-ноко живущего Егора). Мастер на все руки, он никогда не сидел без дела. Возле него постоянно вилась детвора, глядя, как из ивового прутика получается корзинка, а из конского волоса – петля на зайца. Всё это вместе  с довольной улыбкой переходило в руки очередного счастливца.
  - Господи!
  Не первый раз он произносит Это слово. В каких только не был переделках, но Слово с его уст ни разу не слетало. Неужто так подействовало на него всё то, что он увидел?

  Всё ближе дом родительский, но с каждым шагом надежда таяла всё больше. И всё же шёл. С трудом давался каждый шаг.
  Уж солнце зависло над тёмной грядой дальнего леса. Косые тени накрыли некоше-ный дол. Чуть слышно шумят берёзы. Непонятно, успокаивают или укоряют его за долгое отсутствие.
  Всё тяжелее даются шаги. Вот она, липа, та, что снилась по ночам. Уже зная, что увидит, повернулся – на месте дома тёмное пятно. Поставил кейс, пиджак сам по себе скользнул в траву, блеснув искрой в закатном свете.
От нагретого ствола поваленной липы тепло проходит сквозь тело, словно промо-роженное изнутри. Босые ноги щекочет трава. Здесь же разложена снедь заморская, какая и не снилась тому босоногому мальчишке. А этот седой мальчишка мучительно старается вспомнить лицо матери. Всё, что осталось в памяти, - белый платочек. Ни губ, ни глаз… Разве что  рука (её запомнил чётко). Да, да, рука, которой мать  хотела перекрестить его, когда он уходил, но только вытерла слезу.
  - Прости, мать… - Выпил залпом. – Прости…
  Отец  тогда сказал:
  - Беги, сынок. Беги…
 Не проводил даже до двери.
  - Спасибо и тебе, отец.
 Внутри всё обожгло, но в голове вдруг прояснилось. Опираясь о землю, встал. По-смотрел по сторонам. Прошёлся по траве. Качает, и в глазах плывёт.
  - Штормит, брат.
Вот здесь, на этом самом месте, он сделал первые свои шаги. И точно так же, как сейчас, его качало. Та же трава ногам идти мешает.
Сорока устала ждать. Слетела с черёмухи и, воровато оглядываясь, схватила яркую обёртку.
  - Что, и тебе нравятся заморские штучки? Бери, бери. Не жалко.
 Проследил за её полётом. В той стороне, куда она летела, что-то чернело, инородным пятном выделяясь на фоне освещённой закатом зелени.
  - Вот оно, - мелькнуло в голове.
Что именно, ещё не понял, но знал, что это ему необходимо. Едва лишь сделав шаг, он вспомнил всё: траву в росе, тяжёлые и тёплые отцовы руки. Восторг и ужас от полёта. Теперь он  знал, что должен делать. Остановился, прислушиваясь к гулко бьющемуся сердцу. Оно работало, оно стучало всеми клапанами и гнало кровь по жилам. Не доходя до кучи хлама (всё, что осталось от старого сарая), остановился. Посмотрел вокруг. Рука сама собою поднялась, и он перекрестился со словами:
  - Спаси и сохрани навеки эту красоту и да позволь мне послужить тебе.
  Над лесом догорал закат. Звенели комары. В траве и над травою кипела жизнь. А он стоял и представлял, как вновь средь этой красоты услышит пенье соловья, звон отбиваемой косы, и шелест трав, и звонкий детский смех взахлёб, и по утрам туман в долу,  и ржанье кобылиц, и звонкое а-у-у в лесу…
  - Отец, я дома! Я вернулся…