Учителя
Вот какая тишина!
А на свободном пространстве между партами и длинной до черноты вымытой классной доской размеренно и высокомерно поскрипывает протез учителя физики — рослого, беспощадно затянутого в мышиного цвета фрак человека. Безукоризненно выбрит, подбородок высокомерно вздернут, а взгяд,а брови пока он не произносит ни слова, насуплены, и невозможно разглядеть, в какие тяжкие тучи готовы они превратиться и хлынуть неожиданным и, одновременно, всегда ожидаемым гневом. Глаза вдруг оживают, прищуриваются от неизмеримого чувства презрения ко всем нам, которые не смеют шевельнуться за партами, боясь попасть под уничтожающий заряд взгляда.
А он, то поднимаясь на протезе, то опускаясь, вдруг замирает сам, поворачивает к нам натянутую маску лица и неторопливо, словно смакуя, произносит угрожающе:
— У-у! Бездельники! Оглоеды! Собрали вас сюда, в бо-га-дельню. Только и знаете — гулять да гулять… Плати, государство, стипендию…
Минут пять, а то и все десять в гнетущей тишине он маячит перед нами, его лицо до краев, словно чаша, наливается свинцовой тяжестью. Видно, как при этом мертвеют уши, сужаются глаза, превращаясь в узкие, полные ненависти щели. Но вот он, скрипнув последний раз, приостанавливается перед нами и, упоенный собственным голосом, произносит:
— Вот ты, Радин, ты, Шишков, и ты, Сомов, собирайте-ка свои лыжи и, пока морозов нет, езжайте, езжайте домой. Вы у меня весной всё равно не сдадите…
Ребята вжимают головы в плечи, боясь дышать. А неторопливый, размеренный голос, насладившись произведенным эффектом, будто пасту из тюбика выдавливает чью-то фамилию и едва заметным кивком приглашает к доске. Вздох облегчения едва заметным шорохом пролетает по аудитории. Ребята на мгновение рас-слабляются.
Физику все мы учили самым тщательнейшим образом. Не было случая, чтобы кто-то из нас в ущерб другим предметам или заботам не оставил себе времени на решение задач по физике или заучивание законов и формул. Но не знаю, как у других, а во мне, например ,от предмета не осталось ни строчки. Только серое от необъяснимой ненависти лицо преподавателя.
Через год его посадили. Мы все были ошарашены известием: физика посадили! Такой безупречный, такой святой! За что? Пытался изнасиловать старшекурсницу.
А то ещё другой преподаватель в памяти уберёгся. Тоже не подозревал, что переворачивает чью-то душу.
Его учебный кабинет до сих пор представляется мне лабораторией, до потолка заставленной приборами и опутанной тысячами проводов, с рубильниками и выключателями всех систем и марок, с несметным количеством схем. Но к происшедшему это не имеет никакого отношения, если не считать, что именно тут и разыгралась та мучительная и оставившая во мне след сцена, которую, правда, едва ли кто заметил кроме меня.
Шли экзамены. И в тот день если не все тридцать, то по крайней мере около тридцати душ находились под током высокого напряжения, оказываясь перед синими очами сурового преподавателя.
На подготовку к экзамену по электротехнике давалось три дня. Но стояла весна. И пахнущее дешевыми духами проштемпелёванное почтой письмо от той, которую, засыпая, я катал на роскошном пенистом облаке, было для меня богатством, которому едва ли кто знал цену. Именно такое богатство с до боли знакомым и дорогим почерком получил я аккурат перед этими тремя днями, после успешной сдачи сопромата. Сопромат позади, а уж электротехника-то…
На клетчатом торопливо вырванном тетрадочном листочке после всяческих необыкновенных слов, от которых почему-то заходилось сердце и прерывалось дыхание, сообщалось, что она, т.е. Валя, ждет ребенка. Я, не веря глазам своим, перечитал еще раз, прокрутил в памяти все три встречи. И все три в местном Дворце культуры в жуткой давке танцев. Может, меня обзывает ребенком за то, что робко провожал только до покривившейся деревянной калитки, металлическая дощечка на которой извещала: «Осторожно, во дворе злая собака!»?
Дочитав вторую страничку, понял: письмо адресовано не мне. То есть адрес на конверте был написан правильно, а само письмо предназначалось какому-то Гене. И, главное, тот же самый запах духов от конверта!
Вложила не то письмо? Ошиблась? Так! Сейчас без пятнадцати два. Если пойти на вокзал, сесть на поезд… Семь часов езды. Значит, я у нее буду где-то около двенадцати ночи. Реальная возможность увидеть ее захватила, заволокла туманом рассудок.
Надеясь обернуться менее чем за сутки, наскребя на дорогу по рублю, по полтиннику и опоздав всего на пять минут на предыдущий поезд, я выехал в одиннадцать ночи. А рано утром следующего дня действительно стоял у калитки и читал давно знакомую надпись на металлической дощечке: «Осторожно, во дворе злая собака!»
Слякотная, мерзкая погода с низким серым небом. Мокрые крыши, мокрые потемневшие заборы, но главное, в промокших ботинках весь я после семичасового култыханья на сомнительной чистоты вагонной полке казался себе мятым, непроспавшимся, грязным. Тетрадочный листок письма, измятый и замусоленный, жег мою ладонь в кармане давно потерявшего цвет пальто. Шли минуты, часы…
Я прождал ее весь день. Я мог бы проторчать там и еще неделю с тем же результатом: она была в командировке.
В конце концов дело не в ней. За три отпущенных для подготовки к экзамену дня я не открыл ни единой тетради конспектов по электротехнике. Не знаю, на что я надеялся. Впрочем, мне было всё безразлично — сдам или не сдам. Оглушительная, опустошившая боль дурацкой ревности= жгла меня, измотав физически. Я и на экзамен не хотел идти, если бы не ребята:
— Айда, не валяй дурака…
— Верный завал.
— Брось ты, шанс надо использовать…
— Ладно, пойду.
Интересно, как злая, беспощадная судьба станет добивать меня. Нечто противоестественное, похожее на мстительное чувство к самому себе, испытывал я, с кривой ухмылкой вытягивая экзаменационный билет. Даже преподаватель заметил:
— Тэк, тэк… — произнес он. — Степанов, ну-ка, взгляните на меня.
Я поднял глаза.
Он мотнул густой темной шевелюрой, предлагая идти готовиться.
Удивительно ощущение провала. Сам вроде бы плотно сидишь в кресле, а душа, тяжелая и огромная, разбухшая от обиды и невнимания к ней, летит куда-то вниз, с треском и грохотом, увлекая за собой и упирающееся тело.
— Ну что же вы? Степанов? — вопрос, похоже, произносился уже не первый раз, а дошел до меня впервые, сквозь тот самый шум и грохот, с которым летела душа в преисподнюю. — По первому вопросу вы кое-что соображаете. Помнится, вы и контрольную практическую у меня хорошо сделали. Так что ли?
Я не помнил — какую контрольную он имеет в виду. На всякий случай кивнул.
— А вот по второму вопросу… Послушайте, вы что, забыли, что ток по третьей фазе… от трансформатора… сила тока?..
— Ну конечно, конечно… — поддакивал я Федору Федоровичу, то ли подтверждая тем самым, что забыл, то ли показывая тем самым, что именно так я и хотел сказать, да что-то вот вроде бы сбился.
— А у вас еще-то после войны кто остался из родных кроме бабки? — полностью, четко, как сама реальность, дошел до меня вопрос Федора Федоровича.
— Не-е, — покачал я головой. — Никого. Да мы тут все в общежитии без родных живем, — я усмехнулся. — Ребята мировые.
— На стипендию живете-то?
— Хы… Ясное дело…
Преподаватель вздохнул, кулаком потер лоб.
— Давай зачетку.
Конечно, сейчас можно сказать, что он поступал совсем антипедагогично, ставя мне «хор» вместо жирного «неуда». Больше того, он поступал совсем не по-государственному, так опрометчиво, а может, даже и преступно, завышая оценку взъерошенному лодырю, оставляя ему возможность получать стипендию, а следовательно, паразитировать на теле общества. Такие слова мне доводилось слышать с педагогических трибун от людей, знающих всё на свете. Может, они и правы — эти люди. Но я выкатился тот раз из аудитории опаленный стыдом, и этот стыд за себя, а вместе с ним и чувство признательности за доброту человеческую живут во мне и по прошествии многих лет.
Так случилось, что мне не пригодились в жизни знания по электротехнике. Окажись они мне нужны, я бы освоил их не только на «хор». Но главное: тот преподаватель, кажется, сумел преподнести гораздо большее, чем знание специального предмета. На всю жизнь.
Свидетельство о публикации №215081801025
А преподаватель Ваш поступил очень даже педагогично (как и у Валентина Распутина в "Уроках французского"). Ведь настоящий педагог хорошо видит своего ученика. И Ваша последующая реакция стыда для него была предсказуема.
С уважением,
Дмитрий Анатольевич Овчинников 04.03.2016 00:24 Заявить о нарушении