Великому Бунину. В начале лета

  Я оседлал свою четвероногую Кабардинку
и пустился куда  глаза  глядят – в глубинку.
Наступал один из тех безмятежных вечеров начала лета, когда в полях царит 
какая-то  особенная  полнота  мира,  красоты, благоденствия и всё вокруг замирает, словно спит.
    Я постоял возле дороги,  подумал: куда  ещё? –
пересек  её и  поехал  целиком дальше, где роща.
Я  ехал на блеск  уже низкого солнца, но въехал в  чей-то  большой лес,
начинавшийся длинной лощиной с заросшими оврагами  и буераками, где  цветов и трав – тоже лес, 
они, уже свежевшие и пахнувшие к вечеру  лесной и  луговой свежестью,
были по брюхо лошади. И я с лошади слез.
    Кругом,  по всем кустам и чащам,  сладко голосили  и цокали соловьи, 
а где-то далеко вдали
мерно и настойчиво, как бы убеждённая среди всех этих тщетных  соловьиных восторгов
в  правоте  только  своей одинокой, бездомной  печали веков, –
не  смолкая,  куковала кукушка, слыша эхо своего гулко-полого голоса,
что грустно и дивно чередовался с ещё более дальними откликами вечереющего  леса.
    Я сел на лошадь, ехал и слушал, потом стал считать: сколько лет нагадает мне  она –
сколько ещё осталось мне всего того непостижимого даже в глубинах сна,
что  называется жизнью,  любовью,   разлуками,  потерями,  воспоминаниями, надеждами...      
И она все  куковала  и куковала, суля  мне что-то бесконечное,  как звёзды над садами, лесами...
–––––––––   
Иван Бунин. Жизнь Арсеньева.
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ. (Отрывок.)
III
...я оседлал Кабардинку и пустился куда  глаза  глядят.
Наступал  один  из тех  безмятежных вечеров начала лета, когда  в полях  царит  какая-то  особенная  полнота  мира,  красоты, благоденствия. Я постоял возле дороги,  подумал: куда  еще? -- пересек  ее и  поехал  целиком дальше. Я  ехал на блеск  уже низкого солнца, въехал в  чей-то  большой лес, начинавшийся длинной лощиной с заросшими оврагами  и буераками, где  цветы и травы, уже свежевшие и пахнувшие к вечеру  лесной и  луговой свежестью, были по брюхо лошади. Кругом,  по всем кустам и чащам,  сладко голосили  и цокали соловьи,  где-то  далеко  вдали  мерно и настойчиво, как бы убежденная среди всех этих  тщетных  соловьиных восторгов в  правоте  только  своей одинокой, бездомной  печали,  не  смолкая  куковала кукушка,  и  ее  гулко-полый голос... грустно и дивно чередуясь с  еще более дальними откликами вечереющего  леса. И я  ехал и слушал, потом стал считать, сколько лет нагадает мне  она, -- сколько еще осталось мне всего того непостижимого, что  называется   жизнью,  любовью,   разлуками,  потерями,  воспоминаниями, надеждами ...      И она все  куковала  и куковала, суля  мне что-то бесконечное...