Великому Бунину. Лермонтов!

   Скитался  я  однажды,  в конце  ноября, под Ефремовым, в местах охот былых.
Въехал в ту самую Кроптовку, где было родовое имение Лермонтовых.
    Смотрел и думал: да ужели это правда, что вот в этом  самом доме бывал в детстве Лермонтов,
что почти всю жизнь прожил тут его родной отец из давнего шотландского рода ЛерМонтов?
   Даже непонятно:
да где же люди и чем убивают они свою осеннюю скуку, безделье, сидя по  этим избам  и  усадьбам мира сего?
А потом я  опять  вспомнил  бессмысленность и своей собственной  жизни среди этого всего
и просто  ужаснулся  на  неё: неужели такая судьба и мне готова, – 
вдруг вспомнив вместе с  тем Лермонтова.
   Вот бедная колыбель его, наша общая с ним, вот его начальные дни, в дожди и вьюги – у окна,
когда так же смутно,  как и у меня некогда, томилась его младенческая  душа,
"желанием чудным полна", 
и первые стихи, столь же, как и мои, беспомощные...
А потом  что?  Где же труды великие, мощные?..
    А потом вдруг  "Демон",  "Мцыри", "Тамань", "Парус", 
"Дубовый листок оторвался от ветки родимой..."   О, великая Русь!
 Как связать с этой Кроптовкой  всё то, что есть Лермонтов?
Я подумал: что такое наследник рода ЛерМонтов? –
и увидел сперва  два тома его сочинений, увидел его портрет с поэтическими  чертами, –
странное молодое лицо с неподвижными тёмными  глазами, 
   потом стал видеть стихотворение за стихотворением и не только внешнюю форму их, где была мысль сама,
но и картины, с ними связанные, то есть то, что и казалось мне земными днями Лермонтова:
     снежную вершину Казбека, Дарьяльское ущелье, – ту, неведомую мне,
светлую  долину  Грузии, высокие горы страны,
где шумят,  "обнявшись точно две  сестры, струи Арагвы и  Куры", 
облачную  ночь и хижину в Тамани, дымную  морскую  синеву, 
в   которой   чуть  белеет  вдали  парус,  молодую ярко-зелёную  чинару –
у какого-то уже совсем сказочного Чёрного моря,
где парус мчится, с ветром споря…
     Какая жизнь, какая судьба!   Всего  двадцать  семь лет,   
но   каких бесконечно-богатых  и прекрасных! – Стремительный рассвет!
вплоть до самого  последнего дня, где ждала разлука, –
до того тёмного вечера  на  глухой  дороге и подошвы Машука, 
когда,  как из  пушки, грянул  из  огромного, старинного  пистолета  выстрел  какого-то Мартынова 
и "Лермонтов  упал,  как  будто  подкошенный..."  Не оживить снова...
    Я  подумал всё это с такой остротой чувств и воображения
и у меня вдруг занялось сердце таким восторгом и завистью, без сомнения,
что я даже  вслух  сказал себе, 
что  довольно,  наконец, с меня Батурина! Я – не раб судьбе!