Виктор Мережко. Рисуй, рисуй, маленький!

Я Евгения Ивановича Шатько знал. И, как кажется, во многом понимал его. И принимал.
Надеюсь, что смогу сказать о нем то, чего не знают другие.
С Женей, Евгением, Евгением Ивановичем Шатько, мы познакомились душным летом 1976 года. В один день, в один и тот же час мы, счастливые, въезжали в новый, только что построенный дом.
До этого я довольно часто встречал фамилию Шатько на 16-й полосе «Литературки» и каждый раз при чтении его умных, деликатных, смешных историй ловил себя если не на зависти, то на ревности к автору: я так писать не умею, и, видимо, никогда уже не научусь.
Как писать?.. Смешно, грустно и с добротой.
«Я вошел в комнату, глянул на нашего двухлетнего сына и в испуге позвал жену.
- Вот, полюбуйся! Ребенок, оставленный без надзора, размазывает кисель о стене! Прекрати размазывать!
- Что значит, прекратить? – возмутилась жена. – Не сковывай инициативу ребенка! Размазывай, маленький! У ребенка прорезается способность к рисунку! Да ты только вглядись в эту яркую линию! Это что-то живое! Оно дышит!
- По-моему, это река, - сказал я насмешливо.
- Пусть мальчик дорисует, - сказала жена, любуясь яркой линией. – Рисуй, рисуй, маленький! На тебе папину авторучку!
Мальчик тут же изобразил круг с закорючкой и сказал:
- Мява!
Жена едва не задохнулась от восхищения:
- Видишь, он нарисовал мяву! Очень похожая мява!
- Позволь узнать, что такое или кто такая мява?
- Ты не понял? Это кошка! Видишь – хвост!
- Но у нее нет ни одной лапы.
- Значит, она поджала лапу! Рисуй, рисуй, маленький!
Маленький немедленно изобразил на обоях какую-то пружину и заявил:
- Мява!..»
Это отрывок из рассказа «Сын рисует кошку», с которого началась спокойная, прочная популярность Шатько.
До знакомства он представлялся мне юрким, лысоватым, лихим и ловким на слово и обязательно маленького росточка. Почему маленького росточка?.. Видимо, это было связано с завидной легкостью его пера.
В тот душный день 76-го я стоял в подъезде нового дома возле горы привезенных вещей, ждал своей очереди в грузовой лифт.
Передо мной уже заносил домашний скарб в лифт широкоплечий, в синих спортивных штанах, с черной бородкой и смуглым лицом мужчина лет сорока. Ему суетливо помогала миловидная женщина, а хмурый, сосредоточенный на чем-то своем подросток брался за вещи невпопад, и женщина ему подсказывала:
- Антошенька, не надорвись… Антоша…
Мужчина, видимо, обладал хорошей физической силой, забрасывал вещи в лифт легко, играючи, и я подумал: дом – писательский. А кем может быть этот человек?
И словно в ответ на мои размышления какая-то женщина выскочила из домоуправления и, как водится в таких случаях, громко, чуть ли не панически, закричала:
- Шатько, чуть не забыла!.. С вас же двадцать пять!
Мужчина улыбнулся, достал из кармана штанов деньги, негромко буркнул:
- Опять двадцать пять.
Я поразился. Первым делом я поразился белозубой улыбке человека: она светилась. А затем уже – несовпадением воображаемого и реального.
Юркий, лысоватый, лихой и легкий на слово и обязательно маленький – исчез. Вместо него появился крепкий, спокойный, неторопливый человек, очень сильно похожий на цыгана.
К стыду своему, я тогда еще не знал, что Женя Шатько, кроме смешных рассказов, пишет еще рассказы по образцу прекрасной русской прозы: тихие, чистые, изумрудные.
Позже я читал его несмешные рассказы для себя – несколько лет спустя после его преждевременной и нелепой смерти – выбрал лучший его рассказ: «В пламени твоем…»
Некоторое время Шатько для меня распадался на две половины: первая та, что пишет забавные рассказы, вторая – рассказы и повести серьезные. И некоторое время мне было трудно представить, как это может увязываться, соединяться, находить согласованность в одном человеке.
Затем я привык к двуликости моего нового друга, абсолютно естественно относился к его выступлениям на «Вечерах смеха» и к публикациям в серьезных толстых журналах. И все-таки…
Все-таки меня не покидало ощущение, что Женя все время ищет себя, пробует, спотыкается, мужественно поднимается и бежит дальше.
Именно не идет, а бежит.
Бывало, он вдруг останавливается, в глазах его появлялась особенная «шатьковская» беззащитность, и о тихим, чуточку хрипловатым голосом сообщал:
-Не идет…
«Не идет» бывало не так уж часто, но оно бывало.
И тогда он садился за мольберт. Закончив художественное училище, он решил остаться художником-любителем и в кризисные моменты литературной работы находил спасение именно в живописи.
Таким образом он убегал от душевных мук, спасался от самого страшного, что может быть с пишущим человеком, - когда «не идет».
Я рассказывал, он смеялся.
А смеялся Евгений Иванович по-особому.
Он молча, с расширенными от удивления глазами слушает, на какой-то миг замирает, ударяет ладонями по бокам и начинает медленно приседать.
И после этого из него вырывался СМЕХ.
Женя, пропустив через себя услышанную историю, мгновенно дополнял ее своими, только своими деталями, подробностями,  и уже после этого любая история – будь даже самая примитивная – казалась ему смешной, неожиданной и оригинальной.
Это удивительный дар – пронизывать историю собственным миром: от очевидного до таинственного. Отсюда, я думаю, его редкая способность писать и горькое, и смешное.
Он стеснялся своей популярности. Стеснялся даже упоминать о своем трижды лауреатстве «Золотого теленка». А о поездке в Болгарию, где он был награжден престижной премией «Алеко», я узнал случайно несколько месяцев спустя и не от него самого.
Он считал, что только начинает, только пробует, только ищет себя.
Пытался войти в кинематограф, нащупывал свой стиль в театральной драматургии, недоумевал – совершенно искренне – почему у кого-то сценарии получаются, а у кого-то нет. И когда после публикации в «Литературной газете» поразительного по прозрению «Пришельца» на него набросились азартные и жадные к новому кинематографисты, Евгений Иванович на какое-то время счастливо растерялся, ходил замедленный и неземной, отсутствующе улыбался.
И длилось это до тех пор, пока кинематографическая мясорубка не дала себя знать.
Поправки, переделки, помарки, сокращение, соавторство режиссеров, и в результате- плохая студия, посредственный постановщик и совсем плохая картина.
А ведь повесть была исключительная в своем роде. И ее экранизация могла стать событием в нашем киноискусстве.
Увы, не стала.
Что остается?
Остается единственное – работать. Там, где нашел себя. Где утвердился. Где к нему пришли признание и известность.
Нет, он не умел обижаться. Не умел бесповоротно впадать в панику. Не терял оптимизма, веры, надежды.
Если «не шло», садился за мольберт и писал картины. Или же брал ракетку, бросал в сумку тренировочную форму и направлялся на корт – широкоплечий, чуточку кривоногий, смуглый, улыбающийся.
И вел за собой, за руку, любимого своего сына Антона.
Мы все живы любовью родных женщин, и мы все живы надеждой на своих детей.
Многие из своих рассказов Шатько строит именно на женских судьбах, на женских характерах, и сострадание к своим героиням у него предельно естественное и благодарное.
Думаю, он знал главный закон мужского счастья: человек, знающий и чувствующий женщин, счастлив трижды.
Первое – по матери, родившей его. Второе – по жене, полюбившей его. И третье – по всем женщинам, благословляющим его.
Годы идут, годы бегут, годы пролетают.
Казалось бы, совсем недавно я видел, как спускается по ступенькам нашего дома крепкий, широкоплечий, очень похожий на веселого цыгана Женя Шатько. Подходит, светясь улыбкой, подает сильную упругую ладонь и просит: расскажи что-нибудь смешное.
Ты рассказываешь, он слушает внимательно и с возрастающей радостью, затем замирает и начинает медленно приседать.
И следует мощный и раскатистый взрыв смеха.
Он счастлив, что услышал смешное. Ты счастлив, что оказался остроумным.
Он уходит со двора, а на ступеньках дома жена его и сын машут ему на прощание.
Евгений Иванович уходит, время от времени оглядывается и улыбается счастливой улыбкой.
«…Куда же ушли вы друзья далекой, радостной и горькой той поры?»
Это из «В пламени твоем…»