По секрету от Европы, ист-авантюр нов ред гл 1-6

Галина Зорова
   
   ПО СЕКРЕТУ ОТ ЕВРОПЫ гл 1-6
   историко-авантюрный романчик
(новая редакция, экспозиция и завязка сделаны более прямолинейными)

   Аннотация:
   На старинных картинах дети изображены копиями взрослых. Взрослые наряды, взрослое поведение и выражение лиц. Но это еще полбеды. А ведь часто им приходилось действовать во взрослом мире на равных с взрослыми.
   Без всяких скидок на детство.
   (Хотя основная сюжетная линия начинается в петровской России, не ждите "Славься, славься русский царь…", как раз тогда он много глупостей натворил. Не одну выгоду тогда Петр и его родные и "птенцы" профукали: в 1716-17 царём Петром восхищались, он был в моде; в 1722-23 – с императором Петром освоились, его изучили и потихоньку "переиграли".)
   (Очень плохо получается, не выписывается интрига, крючки не получаются, короче говоря – ботва. Но надо же как-то учиться историко-авантюрному роману :-)
   
   
   Глава 1
   ДВА МАЛЬЧИКА В ЛЕСУ
   
   Даже если ты христианнейший король Европы, это не значит, что все твои мамки-няньки, дядьки-пестуны, гувернеры и воспитатели хранят тебя как зеницу ока. Блистательный Людовик XIV… да-да-да, тот самый Людовик-Солнце, который так гордился своими выступлениями в придворных балетах, откуда и появилось его прозвище… Так вот этот самый Луи как-то в детстве упал в бассейн и никак не мог выбраться, а придворные если и замечали такое безобразие – дружно плевали на него и на маленького короля. Им было важнее подольститься к королеве Анне и ее фавориту Мазарини, а король… ну, в конце-то концов бедняжку вытащили, хотя особо утешать не стали. А потом почти восемьдесят лет они удивлялись паршивому королевскому характеру и тому, как Людовик XIV любил превращать благороднейших и знатнейших людей в жалких лакеев и полные ничтожества.
   Ну, а правнуку его повезло уже в раннем детстве. Сначала первая воспитательница Людовика XV, герцогиня Вантадур, была истинной нянькой и даже спасла малыша от тогдашних жутких методов лечения, которые угробили немало народу при дворе. Во-вторых, после Вантадур у него были воспитатели, которые звезд с неба не хватали и педагогических талантов не имели, но все же заботились о маленьком короле и требовали обучать его по вполне приличной программе. А главное, Луи XV не заставляли задыхаться в переполненных придворными королевских резиденциях. Его привозили для выполнения необходимых королевских деяний в Париж или Версаль – в остальное же время он вел жизнь почти сельского мальчугана. А воспитатели и гувернеры, хотя и плелись за ним хвостом, но особо на глаза не лезли, развлекаясь свежими сплетнями о скандальном дворе регента Филиппа Орлеанского.
   Поэтому не удивительно, что однажды на лесной прогулке юного короля окликнули совершенно непочтительно.
   - Эй! – сказал ему долговязый и костлявый мальчишка без шляпы и без перчаток, с руками, далеко торчащими из помятых манжет. – Слушай, парень, я действительно возле Венсенского замка? Или ты не парень, а девчонка?
   Миловидный король тряхнул локонами, еще больше надул и без того пухлые щеки, но день был так хорош, что Луи передумал сердиться. Он с улыбкой посмотрел снизу вверх на дерзкого мальчишку:
   - Я не девчонка, а вы, сударь, могли бы и приветствовать меня как полагается.
   - Ну да, конечно, - согласился долговязый мальчишка и довольно ловко изобразил поклон, но когда Луи небрежно кивнул в ответ, то рассердился: - А ты чего только шляпу приподнял? Боишься, что корона с головы свалится?
   Луи с удовольствием рассмеялся и добродушно, но с королевской гордостью сообщил невеже:
   - Не боюсь, она держится крепко. Между прочим, я король Франции, а вот ты кто таков?
   - Не врешь? – у мальчишки глаза сделались круглыми, словно большие монеты. – Вот черт… Ты правда король?
   - Правда, но я тебя прощаю, - милостиво сказал Луи. – Как тебя зовут и что ты тут делаешь?
   Мальчишка одернул манжеты, с досадой провел рукой по непокрытой голове и ответил:
   - Я, знаете ли, ваше величество, русский дворянин Патрикеев, а сюда я пришел нарвать орехов.
   - Орехи? – оживился король. – Какие орехи?
   - Ну… обычные, лещина. Не на всех кустах они поспели, и все же я карманы набил.
   - Дай, - протянул руку Луи.
   Патрикеев вздохнул, но все же достал из кармана горсть орехов и высыпал в ладонь королю.
   - Только щелкать их для вас, ваше величество, я не буду, неровен час зубы поломать.
   - Зубы? – фыркнул король. – А щипцы на что? Ну, московит, ты настоящий варвар, как и твой царь. Ему бы поучиться у моего двоюродного дядюшки Филиппа.
   - Эй-эй, - неуступчиво покачал головой Патрикеев, - ты нашего царя не тронь…
   - Ладно, - милостиво перебил его Луи, - не трону, хотя он мне не понравился. Пахло от него, знаешь… как от дядюшки Филиппа после его химических опытов, - но прежде чем русский сердито возразил ему, юный король воскликнул: - Ах, это мне напомнило! Хочешь, я покажу тебе барсучью нору?
   Пару-тройку мгновений Патрикеев сомневался, не вступиться ли ему опять за его величество Петра Алексеевича и не заставить ли кудрявого толстячка сказать о нем что-то приятное. "Подумаешь – напомнило! У самих ни одной стоящей баньки нет, а в отхожих местах ужас что творится!" Но верный царский дворянин Патрикеев был все же мальчишкой и желание увидеть барсучью нору победило.
   - Ладно, где там она? - сказал он.
   Луи тут же перестал задаваться и потащил московита за собой:
   - Пошли, пошли скорей, а то мои свитские нас догонят и чего доброго из-за этикета опрыскают барсуков духами!
   Мальчики заговорщицки переглянулись и побежали вглубь леса.
   
   Глава 2
   ПОХИЩЕНИЕ В МАЛИННИКЕ
   
   - Алёнушка, касатка, иди в горницу, я уже справилась печь натопить и приготовить кушанье. Ох, я хотела сказать, сударыня Эле… Тьфу, да на что Печнице язык калечить и бесов тешить. Алёна и Алёна, а то выдумали какую-то Элю и Нору… Алёнушка, касатка!
   Так звала, стоя на крыльце крохотного, опрятного домика, женщина лет сорока, накинувшая поверх многократно заштопанного, но чистого сарафана старомодную душегрею. Но эта еще румяная и статная особа пусть и низкого звания казалась удивительно ветхозаветной, как будто сошла со страниц лубочной книжки времен царя Михаила, деда нынешнего императора Петра Алексеевича. Даже двигалась она не по сегодняшней вихляющей и бойкой моде, а плавно и с достоинством. И это в нынешние времена, когда даже зажиточные крестьянки носили платья заморского кроя с хвостами и прельстительно низко вырезанные на груди. Когда не только петербургские придворные дамы, но и московские горожанки завидовали красным каблукам.
   - Где же она, почему не отзывается? Или сморило от зноя в малиннике? Сколько раз тебе Печница говорила не спать на солнце? А вот возьму крапивный стебель и поучу девицу примерному поведению.
   Женщина в душегрее, которая сама себя назвала возможным невидимым зрителям, если бы они смотрели на нее из-за забора, обошла домик и оказалась в саду из двух яблонь, старой груши, высоких кустов малины и крапивы вдоль забора. Тут же, под деревьями, были вкопаны две скамьи и качели.
   - Ой, да где же она? – всплеснула руками Печница. – Такого не бывало, чтобы Алёна одна на улицу выходила. Так ведь и не могла незаметно выйти, калитка беда как скрипит, все руки не доходят смазать железные петли. Придумали тоже – железные, беда с ними. То ли дело ременные… Ой, да о чем же я, глупая голова, говорю, о калитке, когда моя касатка пропала!
   Она открыла пронзительно скрипучую калитку, выглянула на улицу, но тут же покачала головой:
   - Не могла она так уйти! И никак не могла уйти! Бедовая, только разумная.
   Подхватив для удобства подол сарафана, Печница вернулась в сад и осмотрела его внимательнее. Ее зоркому и пронзительному взгляду позавидовали бы работнички, приписанные к Тайной канцелярии или полицейский стражник. Она тут же заметила среди крапивы бант от платья Алёны, истоптанную землю, а в заборе две надломленные досочки-плашки.
   Все эти открытия заставили Печницу опять всплеснуть руками:
   - Ой, беда, какая беда! Не сама она ушла! Земля мужскими башмаками истоптана, да и не сломала бы Алёна забор, перелезая на улицу, - в ней весу, как в малой пичуге. Ах, недаром все случилось, когда Степанко за покупками пошел: выследили, подстерегли! Что делать? Куда бежать? Жаловаться? Да пока дадут делу ход, пока начнут розыск… Соседей кликнуть? – Печница даже поморщилась. Было ясно, что весьма не любила она вмешивать в свои дела соседей, если даже в такие мгновения сомневалась. Но беда пуще неволи: огорченно топая ногами, Печница опять пошла к калитке и… замерла на месте от стука в нее.
   - Кто стучит? Что надо?
   - Это я, мамушка, - послышался ломкий голосок, по которому посторонний не угадал бы, отрок или отроковица зовет Печницу. А та кинулась с радостным лицом отпирать калитку:
   - Алёнушка, ах, радость моя! Где же ты… Как же ты…
   Да, это была ее двенадцатилетняя касатка с замурзаным и перепачканным малиной личиком, в потрепанном платье и одном башмаке. А рядом с нею стоял красивый молодой офицер с улыбчивым круглым лицом, держа в поводу рослого коня.
   - Отопри ворота, - приказала Алёна. – Поскорее, мамушка, насмотришься потом.
   Печница сообразила, что эту сцену может наблюдать любой зевака, и впустила офицера и его коня во двор. Алёна, которая вошла следом, понизив голос сообщила:
   - Это мой спаситель, мамушка, он спас меня от злых людей, которые выкрали меня из сада и тащили к повозке. Еще немного и увезли бы неизвестно куда. Спасибо ему! – она посмотрела на офицера и улыбнулась благодарно и по-девчачьи кокетливо.
   - Батюшка-барин, сударь, - поклонилась ему в пояс Печница. – Сюда, на крыльцо, пожалуйте, а я коня вашего отведу и овса ему задам.
   - Спасибо, милая, - ответил молодой человек тем тоном, каким обычно благородные люди говорили с прислугой.
   Он вошел в домик, в котором не было ни клети, ни подклети, и даже сени занимали не больше места, чем платок, и удивился хоть и простому, но не простонародному убранству горницы. Комната была невелика и слюдяные окна пропускали не слишком много солнца, однако из-за чисто выбеленных стен и мебели светлого дерева не казалась мрачной. Только в красном углу, где у образов светились огоньки лампад, царил полумрак из-за старинных тусклых окладов и тяжелых занавесей. Вдоль левой стены тянулась лавка, крытая сукном, но тут же, возле резного стола, расположились вполне современные стул и обитое пестрой материей кресло. Над лавкой висел писаный масляными красками пейзаж какого-то заморского города с мостами. На полке посудного шкапа стояли две серебряные чарки тонкой работы. Справа синими узорчатыми изразцами красовалась печь-голландка. Даже сосновый пол был не просто вычищен, а натерт воском до блеска.
   Молодой человек удивленно хмыкнул, перекрестился на красный угол и сел в кресло.
   Почти сразу же вошли и Алёна с Печницей. Лицо первой уже было вымыто, платье приведено в порядок, волосы причесаны, только одна нога так и оставалась босой. Пока ее мамушка хлопотала возле печи и шкапа с провизией и посудой, Алёна села на лавку напротив молодого человека, сказала:
   - Благодарствуйте, Алексей Иванович.
   И опять улыбнулась ему. Она была еще в том возрасте, когда уже кокетничают, но не смущаются делать это и с запачканной и с вымытой мордашкой.
   
   Глава 3
   ТАЙНА
   
   Печница накрыла стол нарядной скатертью и выставила скромное угощение, извинившись, что они не ожидали никого к обеду. При всем ее почтительном поведении говорила и держалась она с Алёной и с гостем довольно свободно, поэтому он быстро догадался: она не раба и не служанка при девочке, а кто-то вроде воспитательницы или компаньонки.
   - Спасибо за угощение, хотя я и не помышлял на него набиваться, - сказал он. – Думал я проводить барышню и сделать внушение тем, кто так плохо охраняет дом и двор. Большой город привлекает много лихих людей, хорошо, если барышню хотели похитить для выкупа. Могло быть и хуже.
   - Да знаю я, знаю, - Печница поставила на стол пирог с грибами и всплеснула руками. – Мне говорили, что в Москве много куполов, да не меньше воров. Только что же делать? Живем мы здесь, можно сказать, из милости хозяина дома, и человек у нас один на всё про всё – Степанко.
   - Так это не ваш дом? – переспросил молодой офицер по очереди поглядывая то на Алёну, то на Печницу.
   Девочка покраснела, а женщина вздохнула.
   Алексей Иванович не был спесивым человеком, а потому не настаивал на своем вопросе. Он со вкусом принялся за угощение, похваливал его и больше не промолвил ни одного слова о происшедшем. В этом чистом домике он чувствовал себя уютно, спокойно, а главное, не приходилось постоянно быть настороже, чтобы избегать унижений.
   Дело в том, что Алексей Иванович Горский считал собственное положение более чем незавидным. Он был сыном дворянина-однодворца, из тех, о ком говорят: "Сам  сеет, сам орет, сам и денежки гребет". Но мать его надеялась на своё дальнее, но все же родство с дворянами Апраксиными, родичами самой Марфы Матвеевны, супруги царя Федора Алексеевича. После его смерти они сумели пережить смутное время кровавого раздрая и борьбы за власть между Милославскими и Нарышкиными, а затем приблизиться к царю Петру Алексеевичу, в прошлом году ставшему императором России. Горская, конечно, и думать не смела держать себя запросто с Апраксиными, но все же сумела найти к ним походы и почти что устроить старшего сына, надежду и кровиночку, в один из столичных полков.
   Увы! Перед самым прибытием в полк молодой человек заболел злокачественной горячкой и скоропостижно умер. Велико было горе родителей, но еще более печальным оказалось то, что их несчастье у благодетеля-родственника вызвало не сочувствие, а раздражение. И когда мать робко осведомилась, нельзя ли вместо Андрюши поместить в полк Алёшу, благодетель вспылил: он-де сам получил выволочку за неприбытие новобранца. Самое большее, на что может надеяться Алёша – это чин поручика в полку конной ландмилиции! Тем временем положение Горских стало таким бедственным, что они вынуждены были продать остатки имущества и перебраться в смоленское поместье троюродного брата отца на положение почти что приживал.
   Пришлось младшему отроку Горскому удовольствоваться отдаленным гарнизоном на юго-западном рубеже. Радовало только, что в ландмилиции особых требований к обмундированию не было, до сих пор набиралась она из отставных военных да таких, как он, бедняков.
   Сейчас, год спустя, Алексей ехал к родителям в отпуск, а в Москву завернул по пути из любопытства. Бродил зевакой по улицам, усердно посещал святые места, о которых писала ему матушка. И вдруг сегодня ввязался в неожиданное приключение! Не было в этом ничего романтического, долговязой девочке, перемазанной в малине, еще несколько лет не быть девицей-красавицей, странно, что кто-то задумал ее похитить. А впрочем, это не его дело.
   Но тут же Алексей не удержался и сказал:
   - Все же нельзя обитать так уединенно. Всякий может вас легко обидеть. Понимаю, тошно жить на чужих хлебах и в толпе челядинцев, но не поселиться ли вам у хозяина, у которого людей побольше?
   - Мы не чужой хлеб едим! – запальчиво воскликнула Печница. – Я в свое время с мужем с Волги приехала, он сюда ради заработка стремился. И правда, хорошие деньги ему платили, он важнецким печником был. А так как с детками нам не повезло, при нем и я мастерству научилась. Эту вон печь я сложила и разукрасила изразцами! А уж касатка моя какая мастерица: словами не описать…
   Женщина убежала в другую комнату и принесла оттуда три действительно красивые вещи: вышитый золотом и шелком напрестольный покров, два унизанных бисером кармана и кружевной воротник. Алексей рассмотрел их с восторгом, мог оценить богатую вещь:
   - Да у вас обеих золотые руки! Неужели не хватает денег на еще пару слуг?
   Печница покачала головой:
   - Как будто не знаете, господин офицер, что в Москве не умение ценится, а знакомства. Вот я нашла бывшего нашего земляка, который пустил нас в этот дом, - и рада. Хоть и заломил он несусветную цену, но другие, чужие, потребовали бы еще больше. Печку-то эту я в счет платы сложила. Вот вы говорите, господин офицер, золотые руки. Но таких рук тут много, уж вы мне поверьте, я на этом обожглась не раз. Тут, как и везде, мастера и мастерицы друг за друга горой стоят и пробиться в их круг нелегко, тоже платить нужно. В три месяца, что мы здесь, этого не сотворишь.
   - Но есть же у вас родственники и свойственники, - настаивал Алексей, а сам вдруг мысленно рассмеялся: "Тебе-то самому очень они помогли?"
   - Далеко мои родственники, да и вы знаете, сударь: муж любит жену здоровую, а брат сестру богатую.
   - И вы так думаете, Алёна?
   - Я? - запнулась девочка. – Я не…
   Она и Печница переглянулись и вздохнули. Опять посмотрели на молодого офицера, опять встретились взглядами. Словно говорили глазами: "Сказать ему, мамушка? Я думаю, он добрый человек". – "Ох, касатка, после сегодняшней беды его нам как будто господь послал! Верно ты говоришь: человек он важный, но сердце у него доброе". – "Ой, матушка, неловко все рассказывать, вдруг не поверит и смеяться начнет!" – "Ну и пускай смеется, Алёнушка, если посоветует что-то разумное. Он ведь прав, мы тут, словно бурьян при дороге: кто захотел, тот и сорвал".
   Девочка сердито глянула на свою босую ногу, решительно отшвырнула уцелевший башмак и заговорила.
   Сначала Алексей слушал просто из вежливости. Потом подумал, что Алёна привирает. Затем вспомнил недавние беды своего семейства и сочувственно покивал головой. В жизни еще и не такое бывает!
   Долго ли, коротко ли, жила Алёна в небольшой деревне о которой мало что помнит, с чопорной теткой и под опекой местного священника. Никогда девочка своих родителей не видела, разговора о них не было, а так как называли ее Еленочка Филипповна, по отчеству, то считалась дворянкой. Образование ее было самое простое: рукоделие. Тетка, надо сказать, была знатная вышивальщица и кружевница, а нижет, бывало, бисер, так все вокруг ахают от восторга.
   Прожила так Еленочка годков до восьми, как вдруг с дождливую бурную ночь приехал веснушчатый и светлоглазый человек. Они с теткой долго и ожесточенно ссорились и хотя говорили вполголоса, но тетка два раза громко сказала: "Я жить хочу, а не соболей пасти!" а он так же "Так что же мне, девчонку выгнать на улицу? Я обещал ее отцу…" Они опять тихо забубнили, а Еленочка съежилась от страха в углу, в такую ночь она совсем не хотела на улицу.
   Потом тетка уложила Еленочкины вещи в узел, грустно сказала: "Бедняжечка ты, Элеонора" и подсадила на коня позади веснушчатого. Его велела слушаться, как до сих пор себя.
   Ехали они с господином Сенковым, как он назвался, не день и не два, Еленочка измучилась и плача спросила, из-за чего ей нельзя было остаться у тети, почему та на прощанье назвала ее Элеонорой и где ее отец. В ответ Сенков хмуро ответил, что тетка Еленочке вовсе не тетя, а была просто воспитательница. И что она, Еленочка, должна держать язык за зубами, когда спросят о ее родителях, а Элеонорой ей называться тоже никак нельзя, хотя это ее настоящее имя. Если же будут настаивать, то вот он, Сенков -  ее папаша, он на все вопросы ответит!
   В конце концов они приехали в город Тверь и поселились на окраине в домике с большим садом. Стряпала и убирала какая-то простая баба, Сенкова Еленочка почти не видела, но об этом не жалела. Гуляла по саду, вышивала, скучала. Жизнь была словно илистая река: как будто текла куда-то, только незаметно и лениво.
   В один из дней в реке случился бурный водоворот: год назад опять ночью они уложили вещи и опять собирались ехать по темной дороге. Три дня ее "папаша" ходил мрачнее тучи, ворчал, словно пёс, а Еленочка пряталась от него по углам.
   И вдруг наступила настоящая радуга после грозы: он нанял в качестве няньки и горничной тетку Печницу. Правда, накануне ее прихода долго напоминал Еленочке о языке за зубами и пугал всяческими несчастьями, если она станет говорить с Печницей о чем-то кроме еды или вышивания! И опять потянулись скучные дни, но Печница хотя бы была веселой и знала уйму сказок и песен. Однако стоило появиться вечно недовольному Сенкову, и обе притихали, опасаясь его бурчания и вспышек гнева.
   А потом наступил весенний день, когда им сказали, что Сенков переезжал реку по некрепкому льду и провалился. Лошадь выбралась - его не нашли.
   Не стало денег платить за дом, в котором он жили, и Еленочка рассказала Печнице о своей странной жизни.
   - Вот ироды! – гневалась добрая женщина. – Всё секретничали, всё держали язык за зубами… И что же вышло? Ты теперь не знаешь, ни кто ты, ни где твои родные!
   Она и предложила переехать в Москву, где надеялась на помощь и советы земляка своего мужа.
   Такую вот историю услышал Алексей Горский от взволнованной девочки.
   Еще год назад он не раздумывая и сочувственно воскликнул бы:
   - Элеонора Филипповна! Ну таинственная же у вас жизнь! Только человек не иголка. Найдем мы ваших родителей, клянусь – найдем!
   Но семейные несчастья и  самостоятельная жизнь научили его, как говорил злосчастный Сенков, держать язык за зубами и семь раз обдумывать то, что собираешься делать. Конь о четырех ногах и тот спотыкается, а человек тем более может упасть на каменистой дороге жизни – так говорил ему бывший казацкий старшина, который на старости лет вынужден был служить в ландмилиции.
   Алексей еще сомневался в том, что же такого важного произошло год назад и вызвало "водоворот" Сенкова.
   Но насчет бурной ночи, когда воспитательница Алёны- Элеоноры отказалась "пасти соболей", у него сомнений не было: пять лет назад трагически закончилась жизнь сына нынешнего российского императора царевича Алексея. И вместе с ней закончились и были сломаны многие другие жизни.
   
   Глава 4
   ДА ХРАНИТ ВАС ФОРТУНА!
   
   Сказать, что Алексей Горский был потрясен и огорчен – это ничего не сказать.
   Если его подозрения верны, то он оказывается в почти что безвыходном положении. Конечно, служба в ландмилиции – это вам не полноценная военная карьера. Но все может перемениться, его могут продвинуть по служебной лестнице,  он сумеет перевестись в настоящие войска, в конце концов, по слухам многие приближенные императора начинали с по-настоящему темным и неприятным прошлым. А он честный дворянин, да и влиятельные родственники или знакомые могут к его семье перемениться.
   Но вдруг судьба сталкивает его с дочерью самых настоящих заговорщиков против особы императора.
   А если кто-то об этом узнает? А если заподозрят - нет, не его, он в те годы был еще мальчишкой - если заподозрят его родителей?! Мамаша столько ездила к Апраксиным…
   Ведь в феврале 1718 года по подозрению в помощи побегу царевича Алексея взят под стражу, отправлен в Москву и лишен имения не кто иной, как Петр Матвеевич Апраксин. Тот самый, уже сорок лет назад всесильный, хоть и безусый брат жены царя Федора Алексеевича, царицы Марфы Матвеевны, а при Петре Алексеевиче и воевода, и губернатор, и граф, и сенатор. Помогли ему все эти титулы и звания? Как бы не так. И пусть по дальнейшему ходу дела он был признан невинным, даже был в числе членов Верховного уголовного суда над царевичем, и в числе подписавших приговор. А все же был момент, когда жизнь сама его висела на волоске.
   Что если кому-нибудь придет в голову все те подозрения вспомнить и обернуть против Ивана Горского и Марии Горской? Мол, путаница случилась, не того схватили, вместо родственников Апраксина был взят  сам Апраксин…
   Но погоди, Алексей, ты ведь этой малышке представился не полностью, сказался Алексеем Ивановичем – и только. Она не знает, кто ты, она видит тебя впервые в жизни. А ты в Москве бываешь не часто, вернее сказать, этот приезд всего третий. Уедешь к родителям в смоленскую землю, потом вернешься из отпуска на юг и никто никогда не сможет связать твое имя с именем этой таинственной и опасной для знакомства девочки.
   Так бы все и произошло.
   По доброте своей отдал бы он бедняжке почти все свои деньги, повторил бы совет переехать в другое место – и постарался бы навсегда забыть этот день, а Москву стал бы объезжать десятой дорогой.
   Алексей вздохнул.
   Ну хорошо, закончатся эти деньги, а потом? Даже если она и Печница смогут продавать свои рукоделия и на это жить, то что ждет несчастную девочку?
   Ведь она даже не подозревает…
   - Да, Алексей Иванович, - услышал он голос Алёны и очнулся от раздумий, – уж я вижу, что вы тоже ничего придумать не можете. Но вы можете мне посоветовать, как получить аудиенцию у государыни императрицы?
   - Что? – ошалело переспросил Алексей. – Аудиенцию? Зачем?
   - Я брошусь к ее ногам и расскажу мои несчастья. Государыня знает все, что делается в России. А не знает, так прикажет узнать.
   "Лучше бы ты мне этого не говорила, - подумал Алексей. - Лучше бы я так и не узнал бы, что ты сама надела себе на шею петлю, сама положила голову под топор! А теперь что? Рассказать ей мои подозрения? Впутаюсь сам. Отговорить без объяснений. Как? Она так уверенно говорит, видно, что не сейчас придумала. Разве что… Да, это мысль. Ей терять нечего, может, это тот волосок Фортуны, который вытянет ее из беды".
   - Вот что, барышня Алёна, - сказал он с притворной улыбкой, - вы правы, хорошо придумали. Давайте погуляем в вашем садике, поедим малины и поговорим.
   И оставив Печницу хлопотать по хозяйству, они вышли из домика. Но как только она не смогла их слышать, Алексей прошептал:
   - А теперь, барышня Элеонора Филипповна,  слушайте внимательно. Передать вашу просьбу императрице – это вы придумали, вроде бы, неплохо. Но вы помните, как боялись ваши воспитатели? Ваша так называемая тетка сбежала, господин Сенков тоже не рад был опеке над вами. Что если государыня императрица узнает все, но это "все" будет не слишком приятным для вас и даже опасным?
   Девочка понурила голову:
   - Думаете, Алексей Иванович, что я дурочка? Я все это много раз передумала. Потому и не решалась, что Печницу боюсь погубить. Но что же мне делать? Я ведь хуже собаки – она хозяина и двор свой знает, я хуже скотины – она попасется, ничего не понимая, до срока, а потом ее забьют и ее бездумная жизнь кончится. А я… Нет уж, будь что будет, погублю себя, ну и быть по сему... Уйду в Петербурх втайне от Печницы, семь бед – один ответ.
   - Постойте, Элеонора Филипповна, - перебил ее слова горячий шепот Алексея. – Погодите. Можно мне попробовать вашу малину?
   Девочка с обидой посмотрела на него: она изливала ему свое горе, свою будущую погибель, а он!..
   - Можно мне попробовать вашу малину? – повторил Алексей многозначительным тоном. – Очень нужно.
   - Извольте, - растерянно согласилась она.
   Он скрылся в малиннике. Для вида сорвал несколько ягод. А потом вынул кинжал и принялся доставать тот козырь, который когда-то вытащил для него из рукава один человек на юге. Только теперь козырь был зашит в полу его одежды, для того, чтобы ее подпороть и его достать он и спрятался в малиннике от возможных взглядов соседей из-за забора или Печницы из окошка.
   - Ох, и вкусная же у вас малина, - сказал громче. – Смотрите, как бы я ее всю не съел! Нет-нет, я вам горсть нарвал, идите и возьмите.
   Она неуверенно подошла, и он вложил в ее руку конверт.
   - Спрячьте, - прошептал. – Взглянете, что внутри, когда будете одна. Ничего больше для вас я сделать не могу. Прощайте, да хранит вас Фортуна!
   - Но что в конверте?
   - Скажем так: если вы распорядитесь этим с умом – ваш билет в Европу. Не обещаю, что вы будете очень радостны и счастливы, но, по крайней мере, сможете всем говорить, кто вы такая есть.
   
   Глава 5
   ХАРАКТЕР ЭЛЕОНОРЫ ФИЛИППОВНЫ НАЧИНАЕТ ВЫРИСОВЫВАТЬСЯ
   
   Не всем иноземцам в Москве так везло, как бывшему "алхимисту", а теперь аптекарю Ягану Грегориусу.
   Казалось бы, куда ни взгляни – везде жалованные мастера из немцев всех видов и сортов - и аглицких и фламандских и цесарских и любекских и прочих. Они работали с простыми и драгоценными металлами,  отливали не только пушки и колокола, но и посуду, паникадила, серебряные и золотые оклады, делали мушкеты и пистолетов, но также замки, инструменты, вплоть до печатей, царских регалий, ювелирных украшений. Что уж говорить о булочниках, колбасниках, пивоварах и часовщиках, которых иначе как немцами и не представляли. Состояли они и на государевой службе при дворцовых мастерских палатах, при Пушечном и других дворах, получали казенное жалование и корм, дрова и свечи, а кому особо повезет в делах или потрафить в чем императору или другим сильным мира сего – даже дворы на Москве или в Немецкой слободе.
   И все же, все же, все же…
   И все вышеупомянутые, и мастера портновского, паричного, парикмахерского, сапожного, седельного, кружевного, сахарного, столярного дела отлично знали, что на пятки им наступают местные мастера.
   Не успеешь оглянуться, как напротив твоей лавки появится такая же и с тем же товаров, только хозяин ее будет Иваном, Матвеем или Яковом ничуть не переделывая своего имени. А потом, глядишь, как постоянные твои покупатели, сначала пряча глаза и смущаясь, а потом с улыбками и кланяясь по ходу тебе, зачастят в ту лавку напротив. И ничего не поделаешь, насильно мил не будешь.
   Но Грегориусу такая беда не грозила. С юности был знаком с нынешним императором, который относился к нему по-дружески, да и близкий родственник его Блюментрост был лейб-медиком его величества Петра Алексеевича, да что говорить, если Грегориус чуть не стал шурином самого Александра Михайловича Меншикова, тогда еще не светлейшего князя, но – увы – красавицу-сестру унесла злая хворь!
   - И что вы думаете? – шептали меж собой за кружкой пива или чашкой кофе солидные купцы или ремесленники попроще. – Ну ладно, получил уважаемый и учившийся в разных городах и землях, у известных докторов и физикусов хитрости врачебной и особенному аптекарскому искусству… так вот получил уважаемый Иоганн Готфрид Грегориус жалованную грамоту на открытие своей, вольной, а не государевой аптеки. Что ж такого, случилось и нам получить такую. А все же мы к Иоганну Готфриду Грегориусу со всем уважением, избирался он нами старостой Новой лютеранской общины слободы, а также векмейстером, отвечавшим за мощение и чистоту слободских улиц, потому что человек обязательный и практичный, но…
   Тут кружки и чашки опускались на стол с неприличным стуком, и собеседники смотрели на красневшие от возмущения лица друг друга.
   - Иным русским людям и иноземцам, кроме Ягана, в той Немецкой слободе никаких аптек заводить и строить, и в домах своих лекарств никаких никому торговать и продавать не разрешалось под опасением жестокого гнева – это как же понимать? Фуй, как нехорошо.
   Малыми глотками покрасневшие бюргеры грустно опустошали кружки и чашки, потому что хорошо понимали: учинена такая запись в грамоте по прямому приказу его императорского величества, чтобы его другу Грегориус не было никакой конкуренции. Хоть плачь, хоть скачь – как говорят здешние жители. Хоть плачь, хоть скачь по Аптекарскому переулку, а напротив аптеки Грегориуса свою не откроешь.
   Что в ответ думал Грегориус, им не было известно, но внешне он изменялся только так, как меняется человек от течения лет, но не чванился и не возгордился. Даже когда к нему приезжал с большой свитой император, например, на Рождество или еще какой праздник, то он скромно объяснял, что у его величества так принято, он ездит в гости не только к нему, но по разным домам, даже самым простым, и часто делает там подарки.
   Покупатели у него были самые разные: иные присылали за лекарствами слуг, иные в карете подъезжали, иные приходили пешком.
   Всех в аптеке обслуживали вежливо и старательно, но понятное дело, что нужно какое ни есть разделение, и к знатным и важным господам выходил сам Яган Грегориус, а людей попроще обслуживали его помощники, но тоже весьма знающие и любезные в обхождении. Поэтому когда в аптеку вошли нарумяненная, набеленная и одетая, как это принято у купчих, женщина в возрасте и отрок в нежных летах, один из помощников направился к ним и с поклоном спросил, чего они желают. Но он был крайне удивлен, когда женщина попросила отвести их к хозяину. Напрасно помощник объяснял, что господин Грегориус очень занят, а он, Микель Шмидт – вполне компетентен. Кажется, последние слова испугали и обидели клиентку, она вдруг погрозила Микелю пальцем и сказала:
   - Ты не озоруй, а делай, о чем тебя просят!
   Это вывело Шмидта из терпения, и он готов был попросить помощи у своих коллег, но тут кто-то с присвистом шепнул:
   - Приехал… сам!
   Сердитую клиентку и ее малолетнего спутника вежливо, но крепко взяли под локотки и отвели в самый дальний угол за высокую конторку, ласково и обходительно приговаривая, что приехал светлейший князь Александр Михайлович Меншикова, и они сами не захотели бы зря попадаться ему на дороге и мешать в такую минуту. Женщина и впрямь, тут же замолчала и стояла смирно, а отрок все-таки поверх конторки внимательно следил за князем. Впрочем, тот не обратил на него никакого внимания, навстречу ему вышел улыбающийся Грегориус, князю подали кресло и со вниманием начали выслушивать его жалобы и требования.
   - Ну и попали мы, - прошептала еле слышно женщина и тихонько подергала отрока за рукав кафтанчика. – Сам Меншиков – не шутка. Куда бежать?
   - Да что ты перепугалась? – не отрывая глаз от и помпезной, и забавной сцены перед собой, прошептал в ответ отрок. – Главное, что Грегориус вышел, теперь ему от нас не скрыться.
   - Уж очень ты отважна со вчерашнего дня, моя лапушка! Смирись, не каждый день тебе добрый молодец на помощь придет. А этот князь так важен, так смотрит… Уйдем, деточка.
   - Как же мы уйдем, если нас для того и спрятали в углу, чтобы князь нас не видел?
   - Но вот же есть другие двери…
   - Печница, ты со страху не думаешь, что говоришь. Как мы можем в чужие горницы идти, хочешь, чтобы нас за воров приняли?
   Печница отступила назад в угол и пригорюнилась, тревожно глядя, как ее Алёнушка наблюдает за продажей целебного питья, которое как пить дать выведет из нутра Александра Михайловича неприятную сухость и тяжесть при дыхании. Помощники суетились между шкапчиками и стеклянными горками, Грегориус кланялся и улыбался, выслушивая жалобы клиента, а князь несмотря на ламентации был явно горд собой и принимал важные позы.
   Но вот лекарство было налито в темный пузырек, аккуратно запаковано, к сему был приложен лист с подробным описанием применения средства, и все толпой двинулись к выходу. Князь с привычной важностью вышагивал впереди, Грегориус чуть отставал и вежливыми, короткими движениями рук как будто указывал ему дорогу, помощники тянулись следом, не переставая кланяться.
   - А ведь ему, князю-то, куда как больше пришлось заплатить, чем если бы купил зелье у шептуньи в нашей деревне, вот те крест, мамушка. И в Твери господина Сенкова лекарь совсем не так пользовал, - покачала головой Алёна. – И пахнет тут не травами, а остро и противно, даже выплюнуть хочется. Мне тётушка говорила, что наука разная бывает, только я забыла – какая.
   - Да бог с ними, с бабой той и Сенковым и тётушкой, Яган-то возвращается. Ох, недаром его Яганом назвали, лучше бы нам уйти, пока наши косточки целы.
   - Что за вздоры, мамушка, ты говоришь? Он нам нужен.
   И Алёна быстро вышла из-за конторки наперерез Грегориусу. Он слегка нахмурился, но спросил вежливым тоном:
   - Что вы, юноша, желаете купить?
   - Я говорю с уважаемым Иоганном Готфридом Грегори?
   - Да, с ним самим, - аптекарь прищурился и глянул теперь уже внимательнее.
   Алёна молча протянула ему сложенный вчетверо лист бумаги. Он развернул, подошел к свету, всматриваясь. Глаза его медленно двигались по строкам, изредка он поднимал взгляд от бумаги и смотрел на блестящий подсвечник, как будто впервые обнаружил его в своей аптеке. Наконец он дочитал до конца, перевернул лист, как будто ожидал увидеть там что-то еще, а затем аккуратно сложил.
   - Этого лекарства сейчас нет, - сказал Грегориус, возвращая бумагу Алёне. – Здесь, у меня нет. Я напишу вам, где его взять и из каких компонентов оно состоит.
   Он подошел к конторке, открыл ее, достал чернильницу и перо, проверил его на испорченном листке. Затем достал небольшой лист плотной бумаги и аккуратно вывел на нем несколько строк, помахал, чтобы чернила высохли, приговаривая:
   - Там указано и где купить, и, конечно, как принимать, в каких дозах. Будьте внимательны, не отступайте от моего рецепта. Очень жаль, что не смог вас обслужить в своей аптеке, но, надеюсь, вы посетите меня еще не раз.
   Сложил бумагу вдвое, подал Алёне, указал ей и её спутнице на выход. Девочка внешне спокойно, а Печница на нетвердых ногах покинули аптеку.
   - Ну, и стоило терпеть такие страхи, чтобы в этой лавочке не оказалось снадобья от веснушек! Да я бы сама его…
   - Ладно-ладно, мамушка, пахтанье и травы не слишком помогают, сама знаешь.
   - Но и в снадобья этих аптекарей я не верю. Чуть в его лавочке не задохнулась. Вон бревна лежат, давай присядем, ноженьки мои дрожат.
   - Давай, давай… - задумчиво ответила Алёна, разворачивая бумагу.
    "Немецкая слобода, дом генеральши Устиньи Вейде, через два часа", - прочитала она про себя. – А это что за птица? Ну, тут недалеко, скоро узнаем".
   
   Глава 6
   В ДРЕЗДЕН ТАК В ДРЕЗДЕН
   
   Генеральша Вейде покачала головой и еще раз окинула взглядом стоящего перед ней мальчика в чистой, но весьма скромной одежде. Сын, посланный родителями "в люди" с заёмным письмом в кармане, - что может быть обыденнее. Сколько ему? Двенадцать или чуть больше, возраст вполне подходящий, и в более малых летах покидают отчий дом, вступают в жизнь, и здесь в России она подобное видела.
   И в России, да, но не с заёмными письмами, а с облигами к русским или иноземным купцам.
   У этого же малого два письма на любексские банкирские дома!
   - Вы собираетесь ехать в Европу, вот как!
   - В Европу, в Дрезден, - мальчик смотрел светлыми, словно мятное желе, глазами.
   - А ваши родители понимают, что Дрезден - это далеко? – удивлённо спросила генеральша Вейде. – Саксония – это знаете ли…
   - Далеко, но собираюсь.
   - Хорошо, через неделю у вас будут попутчики: два офицера едут в Баварию. Они-то в Баварию, но вас доставят прямиком в Дрезден, никто мимо Дрездена не в силах проехать, ха-ха-ха. Но вам всё-таки нужен взрослый сопровождающий.
   - У меня есть.
   - И неплохо бы, - генеральша перешла на немецкий, - знать язык, друг мой. Или латынь. Потому что в Дрездене, знаете ли, конечно, очень положительно относятся к русским, да и как же иначе, но всё же вам придётся говорить со многими и далеко не все там хорошо знают даже немецкий, ха-ха-ха.
   - Я знаю язык, да, да, - ответил мальчик, его выговор отличался от резкого стрекотания собеседницы, она с изумлением услышала явно саксонский диалект: не отрывистое "я, я", а протяжное "йо-о, йо-о".
   - Это очень хорошо, мой друг, что вы так замечательно говорите!
   - Но мне сказали, - продолжал мальчик, - что под это письмо я могу получить деньги здесь.
   - Да, вы получите их. Конечно же, вам нужно собраться в дорогу, и оплатить поездку, хотя, уверяю вас, это будет намного дешевле, чем обычно, вам повезло, что едет обоз со льном и кожами. Ах да, деньги… Возьмите этот кошелёк.
   - А остальные?
   - Этого вам вполне хватит на дорогу до Дрездена, уверяю вас. А уже там… Послушайте, так вы из Саксонии?
   - Мой отец Армонте Калидио.
   - Ах вот как… - пробормотала генеральша, пытаясь вспомнить, кто это может быть. – Так вот, в Дрездене вы обратитесь в банкирский дом, в конце концов оттуда до Любека рукой подать. Так вы говорите, что вы из Саксонии… Ах да, день и час. Да-да, я обязательно сообщу вам, откуда и когда отправится обоз… кстати, вы не оставили свой адрес.
   - Через неделю я пришлю к вам узнать. А это вам милая безделка. До свидания, - мальчик быстро поклонился и поспешно вышел.
   - Да, спасибо, до свидания, - машинально ответила Вейде, рассматривая искусно вышитый бисером кушак, и почувствовала, что у неё даже щёки начинают гореть от любопытства. Мальчуган не обязан был представляться, но кто же он такой? Армонте Калидио, Армонте Калидио – она это имя слышала. Армонте Калидио где-то в Аркадии… О боже, в какой-такой Аркадии, речь-то шла о Дрездене. Хотя у короля Августа постоянные причуды и новости, он наверняка построил у себя Аркадию.
   Щёки горели и у Алёны, когда Печница увидела ее из-за ограды. Девочка выглядела не на шутку взволнованной, глаза её блестели.
   - Что случилось, моя касатка? Эта аптекарша тебя обидела?
   - Ах, оставь, тут живут все приличные люди.
   - Она дала тебе мазь от веснушек?
   - Мазь? Ах, мазь… Нет, но я продала лазоревый кушак. И за хорошую цену!
   - Так почему же…
   - Ах, отстань со своими расспросами! Разве ты не рада деньгам? Смотри! – Алёна незаметно нащупала кошелёк и достала из него три монеты.
   Печница даже всплеснула руками:
   - Вот так удача! Купим щуку, давно я пирогов не ела. И твою любимую брусничную пастилу. И пастилу, и пряники, и коврижку.
   Алёна кивала, поторапливаясь за предвкушающей знатный обед Печницей. Помогла нести домой покупки. Улыбалась. Старалась отвечать к месту.
   А в голове словно молоточками выстукивало: "Зачем я сказала? Зачем я согласилась? Во что я впутываюсь? Какая-такая Европа? Какой-такой Дрезден пришёл мне на ум? Но ведь остальные деньги можно, оказывается, получить только в Европе, в банкирском доме, или в Любек какой-то ехать, дала-то мне генеральша сущую ерунду. А в письме прописана огромная сумма, я о таких деньжищах никогда и не слышала, даже не представляю, как они и выглядят! И ведь в Европе я скроюсь, как камень, упавший в омут, там смогу быть, кем захочу. А тут вдруг появится кто-то и скажет: "Никакая ты не Элеонора, и даже не Наталия, а вовсе Васёна". Нет-нет, даже в мыслях не сметь вспоминать! Я Элеонора, Элеонора, мой отец из прихоти звал себя Армонте Калидио, в Риме, в Аркадии, а меня окрестили в честь императрицы Элеоноры, благодетельницы семейства и его лично. Только это, только так!"
   - И славно, моя касатка, что не ешь пастилу, для чего перебивать вкус перед пирогом со щукой.
   Девочка очнулась и с широкой, притворной улыбкой кивнула заботливой Печнице.
   
   
   
   (продолжение следует)