Один день из жизни Михаила Борисовича

Прошло много лет с тех событий. Уходят имена, фамилии, числа, но остались лица, движения, голоса.

В субботу я еще был в горах. Каменные россыпи, тайга на сотни километров. Прозрачный и чистый воздух наполнял легкие, где-то далеко внизу в дымке петляла тонкая ниточка реки. А мы, сидя на камнях, обсуждали, где и как нам располагать базу партизанского отряда. То что на свободе нам гулять уже не долго это понимали все. Перестройка заканчивается, в Вильнюсе уже началась стрельба, в Перми табачные и водочные бунты. Вот-вот калитка гласности захлопнется. Как уходить за рубеж, мы понятия не имели. Оставались понятные и привычные нам леса.

И вот понедельник. 19 августа 1991 года. Пермь. Невыспавшийся, я вышел первый день с отпуска. Сижу за верстаком, клюю носом. Вдруг прибегают мужики. Всё - говорят, - переворот, ГКЧП называется. Писец демократии! Иду в комнату к мастерам, там радио. Началось! На улицах Москвы танки! Только недавно вышли из подполья, и вот опять!

Я уже прикидывал, что делать - как быть, когда начнется. Все полководцы готовятся к прошлым войнам. Так и у меня в глазах: Польша, Ярузельский, интернированные активисты Солидарности что-то кричат с балконов оцепленного здания. Нет. Домой нельзя. Убить, сразу не убьют, но загребут первым. Начал с поиска места для ночлега. Первое место - старая явка, но туда тоже прийти могут. А второе место, как сейчас помню, наметил у сотрудницы. Она цеховой художник, плакаты нам рисовала, вроде не засвечена. Она, по-моему, так и не поняла о чем я. - Да у меня муж дома. Давай когда его не будет. - С мужем я договорюсь. Вы мне хоть в коридоре постелите. Это на один день, дальше я лёжку сменю. Нехотя и растеряно, она кивнула.

Ребят своих я найти не смог, ни тех с кем с гор вернулся, ни тех, кто оставался здесь. Но телефоны работают, это уже хорошо. Через какое-то время я выходил из проходной. В 90-м я в жестокой борьбе победил на выборах. Мне выдали корочки депутата городского совета, с которыми я бесплатно ездил на автобусе и, главное, мог в любое время проходить и выходить с завода.

В городском Совете ни кого не было. Ни "советских", ни исполкомовских. Первые лица, кто еще не был в отпуске, заболели сразу, при мне эпидемия вовсю косила замов. Остались одни секретари. В областном Совете картина была еще более удручающей. Напряженные лица, у кого кислые, у кого перекошенные, неизвестная болезнь скрючивала людей прямо на глазах. Чиновники, потупив очи, россыпью направлялись за бюллетенем.

Но там, в областном совете, на втором этаже была редакция газеты "Пермские новости". Зашел, как свежего воздуха вдохнул. У людей глаза светятся, междугородняя связь работает, новости из российского верховного совета поступают непрерывно. К Белому дому собираются москвичи. Уже вышел Ельцин и с танка зачитал обращение. Значит и танки, хотя бы один, перешли на сторону народа.

Ага, подумал я, аресты еще не начались, в Перми во всяком случае. Появилась перспектива. Стало ясно, что делать. Спрашиваю, а текст обращения есть? Нет - говорят только информационное сообщение. Жду какое-то время, но понимаю, можно не успеть. Переписываю текст этого сообщения от руки и обратно на завод.

На заводе из всех репродукторов лилось «Лебединое озеро». Как довести информацию до рабочих? Решение родилось как-то само собой. Все радиоточки были запитаны от заводского радиоузла. Его и надо захватывать. Командовал там парень, имени уже не помню, вместе на слеты комсомольские и туристические ездили. Я к нему. Дверь там такая, обита железом, "посторонним вход запрещен".

Стучу, он открывает. Заходи говорит. Ему скучно, работы нет, одно «Лебединое озеро». - Давай я выступлю? - Говори - говорит и включает микрофон. Мне как-то стыдно стало, сядет ведь не за что, в темную же его использую. Говорю ему, после того, что я скажу, нас посадить могут. - А я ни чё, - слегка улыбаясь краями губ, отвечает, - депутат приказал, а я откуда знал и такую растеряно глупую гримасу состроил. Мне полегчало. Свой человек.

Пока читал, меня трясло. Прочитал, слова сказать не могу. Вышел и зашел в комнату напротив. Там женский коллектив, меня окружили и стали отпаивать чаем. Сижу, у меня полное бессилие. За стенкой раздается дикий грохот. Умирающим голосом спрашиваю, что там? Женщины выглянув в коридор, беспечно: "Да там "Первый отдел" дверь в радиоузел выламывает".

Оклемался и тут меня осенило. А что если также телецентр взять? В 4 часа смена заканчивается. Встать у проходных, сформировать колонну и на телецентр. Правда, сначала надо заглянуть в свой цех.

Сказать, что моё выступление произвело впечатление, это не сказать ничего. Эффект был - будто холодный ковш плеснули на раскаленную плиту. Целый день люди провели у репродукторов, толком не работали. И тут взрыв. В цехе тишина, ни один станок не работает. Все собрались в центре гигантского ангара. По просьбам трудящихся зачитываю выступление. Листочек с текстом держу в руках.

И тут появляется начальник цеха. Молча, величественно оглядев всех поверх голов, не здороваясь, жестом не предполагавшим возражений протянул руку за моим листочком.

Таким я его еще не видел. Назидательно проповедующим - да, презрительно озирающим - да, матерящимся и истерично визжащим - да, но таким вдохновленным... Он долго ждал этого момента, он знал, порядок в стране наведен будет, и страна будет очищена от всякой нечисти. Ни когда еще его внутренние чувства до такой степени не совпадали с политикой партии. А мне что жалко? Я дал листочек. Не глянув на меня, даже как на пустое место, он оценил бумажку, сложил ее, и так же, никого не замечая, начал уплывать, величественно ..как круизный лайнер.

Тут до меня начинает доходить, это ведь он в свой карман мой приговор положил. Автограф то мой, доказательная база, блин. - Стой, говорю, верни листок! Круизный лайнер плывет себе как плыл. Понимаю, бить нельзя. А он здоровый, выше меня, спортсмен, рассказывали, хоть и бывший. Взял его за рукав, слегка к себе подтягиваю. А он пытается плыть дальше, за пределы цеха, при этом сохраняя величественный вид. Когда смотришь поверх голов, центр тяжести тоже поднимается, положение становится неустойчивым. Вот он у меня и полетел. Ни фига не спортсмен, подумал я.

А самому страшно, руки сразу отпустил как-будто я не причем. Пол грязный, в солидоле и стружке. Мелькнула подлая мысль потаскать его немного по плиткам, но я то в чистом, он же потом и меня замажет. Не стал. Начальник поднимается, но уплыть уже не пробует. Я его ласково и нежно прижимаю к большому металлическому шкафу. Тут, наконец-то, он обратил на меня внимание. - Касимов, не теряйте своего достоинства! А я, вроде, кроме бумажки ничего не терял. - Верни не своё!

Не реагирует. Тогда я начал такими поступательными движениями снизу вверх, в аккурат под его внутренний карман, эту бумажку выбивать. И ведь выпала! Сделав победный круг, упала в метре от нас. А у меня-то руки заняты: одной я начальника держу за горло, другой придерживаю его десницу. Попробовал дотянуться не отпуская горла, не получается, здоровенный, гад.

А вокруг мужики стоят, замерли. Смотрю, а пацанов-то нет, остались только мужики и деды. Помятые жизнью, половина сидевшие. Мужики, говорю, поднимите бумажку. Тишина. Так, понял. Команды надо отдавать правильно. Нашел самого ближнего ко мне, и глядя в глаза, сказал: Валера, подойди сюда и подними бумажку. Он выполнил. Говорю, дай бумажку мне. И тут проснулся начальник: Мне отдай! Я такого еще никогда не видел. Валера за секунду побледнел, посерел просто, видно было как от лица вниз отливала кровь. Блеющим прерывистым голосом он застонал: Влади..имир Никола..аевич, это же не ваша бумажка. Обида и страх стояли в его глазах. Пауза явно затянулась.

И тут из-за кулис выходит старший мастер. Фельдфебеля дореволюционного в кино видели? Вот такой. Громовым голосом, матом в несколько оборотов: Почему не работаем? Мимоходом забрав бумажку раздора, разве что не пинками разгоняет толпу по верстакам и станкам. Говорю ему, отдай листок. Он меня отодвигает. Начальник, требовательно, - отдай мне. Фельдфебель медленно отрывает от бумажки взгляд. Глаза, наливаются кровью и, как два гвоздя, исподлобья впиваются в физиономию начальника. - А вам что не ясно? Марш на рабочее место! - раздался фельдфебельский рык. Под этим взглядом Владимир Николаевич начал как-то уменьшаться в размерах, головка его втянулась в плечики, спинка сгорбилась, глазки опустились, и он заковылял в никуда, поддергивая измазанные солидолом штаны.

Фельдфебель тоже как-то быстро превратился в нашего старого доброго старшего мастера. - Михаил, забирай свою бумажку чтоб я её больше здесь не видел, ну совесть поимей, сорвал работу цеха, я ж тебя уже предупреждал, и вот опять.

На выходе столкнулся с художницей, смертельно бледное лицо. Где-то я уже это видел? - Пожалуйста, не приходите к нам. И снова трясущийся голос. Так, одна явка накрылась.

Затрещал звонок. Смена кончилась. Ек-макарек, я ж телецентр взять не успел. Куда пацаны-то пропали?

Дальше память отказывает. Остались только яркие мазки.

Кабинет замначальника телецентра. Начальник, как и положено, на больничном. В кабинете - трое: хозяйка, председатель комиссии по гласности облсовета и я, отвечавший за гласность в совете городском. Тягучий вязкий разговор ни о чем. Ну как ни о чем? О гласности! Мы требуем, чтоб было зачитано обращение Ельцина. Она - Нельзя давать одну точку зрения. - А что делать, если другая точка зрения на больничном? - Давайте подождем. - Время не ждет! И снова, то да потому. Ушли, выдавив из нее хлипкое обещание сегодня в эфире что-то дать. Уходили недовольные. Ну, кинет. Нет, точно кинет! Ладно хоть посмотрел подходы, где прорывать легче. Одно радовало - нет признаков усиления охраны.

Вечером, пермское телевидение указ Ельцина пустило бегущей строкой и завершила песней Шевчука "Предчувствие гражданской войны". Надо же, не кинула, - подумал я. Правда, потом мне одни работники ТВ рассказывали, что это они сами сделали, закрывшись в студии под угрозой увольнения. А человек, непосредственно выводивший это в эфир, говорил, что ему со стороны начальницы помех не было, она, как бы, закрыла глаза. Как там было на самом деле - не знаю.

Потом всё как в тумане. Собирались в совете депутаты. Собственно, демократов в совете было человек 15 из 200. Нас объединяла Межрайонная депутатская группа МДГ. Кто-то предложил собрать внеочередную сессию городского совета. Скорее всего, это был Владимир Зотин. Он тогда был нашим мотором. Мне. молодому, в том неформальном разделении труда, доставались всегда самые безнадежные поручения. Поэтому меня отправили на ТВ, а сами распределились по телефонам и сели за обзвон депутатского корпуса.

Я не верил в возможность такого сбора. Однако, в 10 вечера в зале сидело 96 человек. Эту цифру я взял из архивной справки. Кворума не было, не было и руководства, и аппарат палец о палец не ударил. Но это был без пяти человек кворум. Тогда, с соблюдением всех процедур, приняли решение о назначении сессии городского совета на завтра в 18.00. Задним числом я думал, как "монолитный блок коммунистов и беспартийных", который гнобил нас на каждой сессии, рассыпался в считанные часы? Трещин было несколько: между рядовыми коммунистами и номенклатурой, между условными демократами и сталинистами внутри самой КПСС, а внутри номенклатуры между прагматиками и ретроградами. В любом случае, как говаривал Михал Сергеич Горбачев, процесс пошёл.

А еще помню, как поздно вечером сижу у телевизора и смотрю пресс-конференцию ГКЧП. Я к тому времени уже пришел на последнюю оставшуюся у меня подпольную квартиру. Увидел трясущиеся руки Янаева и понял, а ведь можно идти домой. Мама-то, наверное, меня потеряла. :)

Послесловие.

Я здесь записал только то, что отпечаталось в моей памяти, и только 19 августа. Кто-то видел меня на козырьке облисполкома, выступавшим на многотысячном митинге и даже показывал мне мою фотографию. Думаю это было на следующий день. И обком я опечатывал позже, и российское знамя над горсоветом поднимали потом. Под проливным дождем :)

А на заводе на следующий день совет трудового коллектива поддержал Ельцина и объявил предзабастовочную готовность. Кто бы мог подумать о том 19-го.

В тот день я помню только страх. Кто-то его в себе ломал, кого-то ломал страх.

Через неделю нашлись мои пацаны. Товарищ мой, с кем базу партизанскую планировали, - Прости, - говорит, - ну, струсили. Мы километров 100 по лесам прошли, деревни обходили. Договаривались же в партизаны уходить.