Заводская хроника

                Из записок мастера

                И пришли на свет костра молодые мастера
                Из далекой довоенной поры.
                Н.Добронравов

     Новый микрорайон, выросший недалеко от станции Кусково Горьковского направления, вроде бы ничем не напоминает о заводе, стоявшем на этом месте много лет. И о людях, чьи биографии в той или иной мере были с ним связаны.

     Во времена моей студенческой молодости этот завод входил в число базовых предприятий для производственной практики. Кроме Кусковского, местами для практики служили Карачаровский завод пластмасс в Москве, «Карболит»  в Орехово-Зуеве, Охтинский и Слоистые пластики в Ленинграде, завод «Поливинилацетат» в Ереване, Владимирский химзавод, заводы в Дзержинске близ Горького и несколько других. Все эти предприятия благополучно существуют и сейчас. А Кусковского нет; и на то имеются достаточно весомые причины. Но не о них сейчас речь.

          После окончания Менделеевского института я был распределен на Кусковский химический завод. Существовавший тогда институт распределения молодых специалистов обеспечивал какие-то минимальные стартовые условия выпускникам вузов и техникумов, давая определенную гарантию занятости, а дальше уж смотри сам - выбирай, прикидывай, меняй, если нужно, место работы, учись, расти над собой. Скажу прямо - место мне после вуза досталось хорошее, мог бы там работать неопределенно долго, если бы не некоторые обстоятельства. Конечно, многое оценивается лишь годы спустя, на что-то тогда по молодости лет не обращали внимания, но все же, но все же...

         Завод был основан в 1879 году как нефтеперегонный и долгое время это был его основной профиль. На ранних этапах его истории с заводом был тесно связан Д.И. Менделеев. В разное время с заводом были связаны такие выдающиеся российский химики, как Е.И. Орлов (1865-1944), Г.С. Петров (1886-1957), К.А. Андрианов (1904- 1978), Н.Д. Зелинский (1861-1953), С.Н. Ушаков (1893-1964) и некоторые другие. Многие производства - например, формалина, пластификаторов, кремнийорганических жидкостей - впервые были организованы на Кусковском заводе, а кое-какие их них в 1960-м были единственными в стране.
     Не случайно завод служил базой для производственной практики многих химических вузов страны, включая мой родной МХТИ. Как вскоре выяснилось, это обстоятельство позволило мне сохранить связи с Менделеевским институтом - мне присылали на отзыв дипломные проекты и поручали руководство дипломным проектированием, что давало и некоторый дополнительный заработок.

     В начале шестидесятых завод выпускал карбамидные смолы, формалин, винилацетат, блочный, эмульсионный и вспененный полистиролы, кремнийорганический смолы, пластификаторы. Кроме того, был еще опытный цех, в котором осваивались - опять же впервые в СССР - производства полиформальдегида и ударопрочного полистирола. Это были серьезные химические производства, хотя и не очень мощные, не какие-то там гребенки или пуговицы.

     У молодого специалиста на заводе появляется причастность к настоящему делу, когда от тебя действительно что-то зависит. И ведь приходилось принимать решения, без скидок на молодость и неопытность. Конечно, отсутствие необходимого опыта как-то учитывалось руководителями, но опять-таки до определенных пределов. Так что крутись, находи необходимые решения, набирайся опыта чаще всего путем проб и ошибок, синяков и шишек.

     Но это и вознаграждалось. Молодой специалист, работая непосредственно в цехе, в первые  же месяцы получал зарплату, о которой его бывшие однокашники, работающие в разных НИИ, и мечтать не могли. К примеру, я, работая в самом маленьком цехе соответственно с самыми маленькими окладами, с учетом премий получал 1500...1600 рублей в месяц, тогда как в институтах редко кто дотягивал до тысячи. Правда, там говорили о перспективах, но когда еще что будет, а жить-то надо сегодня. Но и это еще не все.
     Бесплатно выдаваемое молоко - по поллитра в день; бесплатное лечебно-профилактическое питание, стоимостью 7...8 рублей ежедневно, которое получали во многих цехах; спецодежда - хлопчатобумажный костюм и телогрейка, не надо трепать свою одежду в рабочее время - это ведь тоже чего-то стоит? А бесплатные экскурсии и выезды за город по выходным? А пионерлагерь за символическую плату? А возможность иной раз получить льготную путевку в дом отдыха? Так что по большому счету работник хорошего завода имел немало сверх того, что выдавалось из окошечка кассы.

И все это вместе взятое давало уверенность в себе и в своих силах. Сегодня я мастер, завтра запросто могу дорасти до начальника цеха, а там как знать - ведь и главный инженер, и директор тоже начинали когда-то с мастеров...

   Итак, в августе 1960-го с новеньким дипломом и путевкой прибыл я в доживающий последние дни перед вхождением в Москву город Перово на химический завод. Приняли меня директор завода М.С.Варданян, главный инженер М.Я.Левшук и секретарь парторганизации А.Г.Асеев. После краткой беседы меня направили в цех карбамидных смол старшим мастером. На работу я вышел 1 сентября 1960 года - это была последняя дань многолетней традиции.

     Вспоминаю людей из руководства завода, с которыми больше всего сталкивался по работе. В первую очередь, это директор завода Мартын Семенович Варданян (1900-1992), человек весьма авторитетный, которого хорошо знали в отрасли, и не только в отрасли. Не имея ученой степени, он был членом правления Всесоюзного химического общества имени Д. И. Менделеева, входил в состав редколлегии журнала «Пластические массы». Главный инженер Максим Яковлевич Левшук (1895-1965), не получив в свое время специального образования, много работал над собой в плане самообразования, плюс большой производственный опыт, в результате чего стал вполне компетентным специалистом. Коммерческий   директор Борис Семенович Гольденштейн начальник ПТО (производственно-технического отдела) Ирина Григорьевна Гетопанова, кураторы от ПТО – это те, с кем более всего приходилось иметь дело. Приходилось общаться и с ОТК, с ЦЗЛ, со вспомогательными цехами. Был знаком со многими.

          Штат руководящих работников был достаточно скромным, не то, что в более позднее время. У директора было два заместителя - главный инженер, в случае чего остававшийся за директора, и заместитель по общим вопросам, он же коммерческий директор; был еще замдиректора по ОКС'у - так это одно название, что замдиректора, фактически - начальник отдела капитального строительства. Не было ни одного заместителя главного инженера, в случае отсутствия которого его обязанности исполнял либо начальник ПТО, либо кто-нибудь из начальников цехов.
     И нравы, в общем, были какие-то патриархальные. Мне, старшему мастеру цеха, не было проблем поговорить с главным инженером или директором; звонил, и либо меня приглашали сейчас, либо говорилось: "Сейчас я занят, позвони тогда-то". Для сравнения - работая в НИИ ведущим инженером, руководителем темы - к заместителю главного инженера еще ходил запросто, а выше - уже сложнее; в последнем случае норовил "озадачить" начальника лаборатории или отдела - пусть он поможет решить вопрос.

     Цех, в котором я работал, цех смол и параформа, был самым маленьким из основных цехов завода. В нем работало около 50 человек; поскольку производство непрерывное, то было четыре смены, три по восемь часов, с 0 до 8, с 8 до 16 и с 16 до 24 часов и одна в этот день выходная. Сверх того - дневная группа работников: несколько дневных слесарей во главе с механиком, еще два лаборанта в цеховой лаборатории, кладовщик, нормировщик и руководство цеха. В руководство входили начальник цеха, заместитель (он же технолог, он же начальник цеховой лаборатории) и старший мастер;  правда, последние были не во всех цехах основного производства.
          Основная продукция цеха - карбамидные или мочевиноформальдегидные смолы МФ-17 и МФ, предназначавшиеся для склеивания древесины, шли главным образом в мебельную промышленность. Это была непрерывная технологическая нитка с производительностью порядка двадцати тонн в сутки в 1960 году, а к концу моей работы на заводе цех выпускал ежесуточно уже более тридцати тонн.
     Другая карбамидная смола, крепитель "М", предназначенная для изготовления стержневых смесей в литейном производстве, делалась в аппарате периодического действия в количестве шести - семи тонн в сутки.
     Еще делали циклогексанонформальдегидную смолу, которая шла на изготовление лаков по бумаге и высококачественных мебельных лаков. Это была поликонденсация в суспензии с последующей промывкой водой, центрифугированием и сушкой; ее делали около 17 тонн в месяц.
     Еще выпускали параформ - низкомолекулярный полимер формальдегида. Получали его выпариванием формалина, производство это было крайне примитивное, объем составлял пять или шесть тонн в месяц. Параформ применялся как концентрат формальдегида, им заменяли формалин при получении некоторых фенольных смол.

     Надо сказать, что производство смол на заводе считалось малоперспективным; руководство завода планировало его закрыть, взамен организовать что-то другое и под этим видом внимания цеху уделялось очень мало. Все, что нам удавалось сделать в плане хоть какой-то модернизации, доставалось очень  дорогой  ценой. Однако в связи с большой потребностью в смоле закрыть его не удавалось, и оно просуществовало до 1975 года.

     Начальник цеха Александра Васильевна Васильева (1908...1975) окончила Менделеевский институт в тридцатые годы, вместе с Н.М.Жаворонковым, впоследствии академиком. Проработала Васильева  на Кусковском всю жизнь, начав с начальника смены в цехе камфары - был до войны такой. Была она выходцем из крестьянской семьи Тверской губернии; рассказывала как-то, что однажды видела Ленина, когда он приезжал на охоту в их деревню и ночевал чуть ли не в их доме (ее отец был сельским активистом).  В начале пятидесятых имела неосторожность написать об этом в заводской газете, из-за чего были неприятности: по официальной версии, Ленин там в ту пору на охоте быть ну никак не мог и вообще - что, мол, за дела, как это кто попало будет писать воспоминания о самом Ленине?  Ладно еще, обошлось без серьезных последствий. Выругали, и дело с концом.

     Когда я пришел в цех, Васильева и некоторые другие уже были пенсионерами;  дело в том, что по списку №1 в химических цехах мужчины идут на пенсию в 50, а женщины в 45 лет; мало того - уже в 1960-м  льготные пенсионеры имели право работать и получать половину назначенной пенсии независимо от заработка. Неудивительно, что таких пенсионеров на заводе было много.
     Проработала Васильева начальником цеха до 1970 года; где-то в ту пору я ее в последний раз и видел, приехав по делу на завод. А в 1983-м, встретив на юге во время отпуска работника завода, узнал о ее смерти.
     Должен сказать, что именно под ее руководством был разработан и внедрен непрерывный процесс производства карбамидной смолы; было даже авторское свидетельство с кучей соавторов, а макет установки в свое время экспонировался на ВДНХ (где-то году в 1958-м). А позже мы выдвигали идею и крепитель "М" делать по непрерывной технологии, но на ее реализацию не оказалось ни сил, ни средств; да и потребность была не очень большая. Однако опытные партии делали, получалось.

     Заместитель А.В.Васильевой, технолог Екатерина Евгеньевна Курмилева, примерно 1912 года рождения, тоже была выходцем из Менделеевского института. Про нее уже тогда сложилось мнение, что пора бы и на пенсию, и вроде бы я был взят на ее место. Наверное, так оно и было, однако на пенсию она не собиралась, с этим все смирились, и я тоже. Но мне было известно, что в случае ликвидации производства смол и перепрофилирования цеха отправят на пенсию и Курмилеву, и Васильеву; правда, стану ли я начальником цеха - еще вопрос, но уж замом точно быть мне.
     Курмилева была, безусловно, весьма знающим химиком. Как-то я готовил раствор для своих опытов в цеховой лаборатории, и не мог вспомнить "правило креста", а справочника под рукой не оказалось. Подошел к Курмилевой, сказал, что мне нужно, так она мигом на клочке бумаги выдала мне требуемое. У нее были проблемы со слухом, пользовалась слуховым аппаратом, а он то работал, то нет. Иной раз заговоришь с ней, а она: "Говорите громче, я не слышу!" Другой раз подойдешь и начнешь орать, а она в ответ: "Не кричите так, у меня аппарат!" Никогда не угадаешь; а, в общем, тетка она была неплохая, несмотря на вспыльчивость и взбалмошный характер. Работать с ней было можно.

     Механик цеха Арам Сергеевич Оганесян, примерно 1930 года рождения, имел среднетехническое образование и учился на вечернем отделении Менделеевского института, после окончания которого ушел от нас в цех блочного полистирола вначале технологом, а потом стал начальником этого самого крупного цеха завода. Там и проработал до пенсии, потом был диспетчером завода.
          Его место занял Юрий Гаврилович Синебор, работавший до того слесарем ремонтно-механического цеха, окончивший техникум без отрыва от производства. В прошлом черноморский матрос, мужик компанейский, общительный, хороший и знающий механик.

     Начальники смен - Анна Константиновна Давыдова, Анна Васильевна Кондурова, Александра Михайловна Жигарева, Клавдия Михайловна Мухина - это те, кто был на конец 1960-го, выпускницы Владимирского химического техникума. Потом Давыдова ушла на пенсию, Жигарева стала диспетчером завода; их места заняли Клавдия Федоровна Бабаева, заканчивавшая в ту пору вечерний институт и Лидия Ефимовна Карпова, перешедшая к нам из ЦЗЛ - центральной заводской лаборатории.

       Вот пишу и соображаю: самая молодая из них была Клава Бабаева, 1934 года, а что до остальных - и кто где теперь?
     А рабочие в большинстве своем были еще старше, самым молодым был слесарь Николай Гавришкин, 1933 года, а остальные?  Петр Шашкин с 1914-го, Иван Лялин с 1919-го, Татьяна Шпилевая с 1909-го, Жора Кривов аж с 1902-го...
     Так что коллектив нашего цеха средний возраст имел весьма почтенный, молодежи почти не было; для меня это напрочь  исключало амурные дела в своем коллективе. Впрочем, последнее и не возбранялось, я ведь был холостым, а уж если бы с кем-нибудь дошло до чего-нибудь серьезного, то кому-нибудь пришлось бы переводиться в другой цех. Такие вопросы на заводе возникали и без труда разрешались.

Мои обязанности старшего мастера цеха не имели четко очерченных границ и были весьма обширны. Говорили, что если вдруг заведут в цехе парикмахерскую или косметический кабинет - непременно в ведение старшего мастера отдадут. Я занимался учетом сырья и готовой продукции, причем главное было в том, чтобы одно соответствовало другому; а там то и дело - либо дикая экономия, либо такой же дикий перерасход. Значит, где-то что-то не учтено, начинаешь выяснять, иной раз полдня убьешь. А вычислительная техника - счеты да один на весь цех ручной арифмометр "железный Феликс". Ежемесячной технической отчетностью занимались Васильева или Курмилева, я же только помогал. Потом и отчетность свалили на меня, но объяснения к отчету я писать не соглашался, считая это прерогативой начальника цеха, в крайнем случае - заместителя.

     Снаружи около цеха стояли три вертикальные цистерны по 50 кубов каждая, высотой метров пять - две с водным аммиаком, одна с диэтиленгликолем; лезешь туда по лесенке, опускаешь пятиметровый шест с делениями, смотришь уровень, а потом по калибровочной таблице определяешь объем. Были еще две горизонтальные цистерны, одна для формалина, другая для циклогексанона. Все это закачивалось в цеховые сборники центробежными насосами, но с диэтиленгликолем в морозы случались проблемы - он загустевал, и насос его не брал. На этот случай был у нас прямодействующий паровой насос, который при работе был весь окутан паром, пыхтел как паровоз и исправно качал густую жидкость на высоту четвертого этажа.

     Карбамид (его тогда чаще называли мочевиной) поступал в бумажных мешках по 50 килограммов. За смену его расходовали тонн до четырех, и все это загружалось вручную. Сейчас карбамид выпускают в гранулированном виде, а тогда содержимое мешка нередко представляло собой слежавшуюся  массу, которую приходилось разбивать ломом на куски, которые только бы пролезли в загрузочное отверстие для растворения в формалине. Туда же попадала и бумага, потом она забивала фильтры, которые дежурный слесарь чистил  раз по пять за смену, не стесняясь при этом в выражениях.
     И ведь знал я, что за рубежом выпускают гранулированный карбамид, рассказывал рабочим об этом на техучебе, говорил, что и у нас так будет. Воспринималось это с усмешкой - не то, чтобы не верили, а - "когда еще что будет..."

     Нередко мне приходилось подменять отсутствующих по той или иной причине начальников смен. Включался в график - четыре дня рабочих, потом выходной и через 48 часов в другую смену: после ночи дневная, после дневной вечерняя, после вечерней опять ночная. Работал так неделю, другую, а то и больше. Но обязанности старшего мастера с меня никто не снимал, иногда мне на вечер или на ночь оставляли дела, не входившие в компетенцию начальника смены.

     А дневная работа - обеспечение сырьем, в основном мочевиной и формалином, тарой для готовой продукции, сопоставление прихода-расхода сырья с выработанной продукцией, сверка лимитных карт с данными складов.
     Смолы МФ-17 и МФ разливались в столитровые бочки, которые рядами стояли на прицеховой площадке; в такие же бочки разливали крепитель "М". Иногда поступали бочки по 200 и 250 литров - рабочие их очень любили, с крупной тарой меньше возни. Из мебельных фабрик, потреблявших смолы МФ-17 и МФ, самым крупным потребителем был мебельно-сборочный комбинат в Сходне - они брали до трети нашего выпуска.
     План у нас всегда был меньше мощности и иногда в конце месяца мы позволяли себе роскошь остановиться на два-три дня для чистки и профилактики оборудования. Нередко за эти дни готовая продукция успевала разойтись и начинались звонки с мебельных фабрик Москвы прямо начальнику цеха - когда же вы, черт побери, начнете работать, у нас производство останавливается?
     Но чаще бывало иначе. В конце месяца выяснялось, что завод в целом не выполняет план по валу (обычно это было связано с полистиролом) - и давай, цех 01, выручай!  И выручали завод, выполняли план цеха на сто тридцать - сто сорок процентов, а потом выяснялось, что фонд зарплаты перерасходован, у нас же сдельщина, и из каких шишей платить премию ИТР? А мы со своей стороны - как же так, за что боролись? (Наверное, но то и напоролись). В итоге деньги находились, премию все получали, тишь, гладь и благолепие, все довольны.

     Бывали неувязки с расходными коэффициентами  (расходный коэффициент – это расход сырья на единицу продукции); стоило в силу каких-нибудь обстоятельств показать в отчете экономию сырья – нормы на него мигом срезались часто до такого уровня, уложиться в который было порой невозможно. А потом попробуй увеличить – наверное, легче добиться отмены смертного приговора. Волей-неволей приходилось мудрить, завышать или занижать остатки при составлении отчета, чтобы иметь резерв. Например, расход водного аммиака для стабилизации смолы летом всегда был выше, чем зимой – но попробуй, докажи это мудрецам из своего же ПТО!  Конечно, неофициально об этих тонкостях все знали и чаще всего соблюдали сложившиеся «правила игры».  Доходило до того, что первого числа я уже знал не просто, какой показать остаток сырья, а какой должен быть уровень в цистерне, скажем, с диэтиленгликолем.
    Применялись и  некоторые вполне легальные хитрости. Например, расходный коэффициент на водный аммиак (его тогда называли «аммводой») был установлен исходя из концентрации 25 процентов, а по ГОСТу допускалось, скажем, от 20 до 27. Я предъявлял сырье ОТК, получал от них паспорт с концентрацией, к примеру, 21 процент; со спокойной совестью пересчитывал, глядишь – тонн несколько выгадал.

Я же на основе своего опыта утверждаю, что нет даже двух одинаковых смен на заводе, не говоря уж о неделях или месяцах. Даже вопросы, которые приходится в течение рабочего дня решать начальнику смены или мастеру – и то день на день не приходится. А взять результат труда – завод отправил потребителю готовую продукцию, из нее где-то что-то сделали. А в институте поставили на полку очередной отчет.
     С другой стороны, это привычное однообразие меня как выпускника Менделеевского института тоже не совсем удовлетворяло. Хотелось попробовать что-то свое, поставить какие-то эксперименты, хотя в условиях цеха это не просто. Кое-что можно было сделать в цеховой лаборатории, где осуществлялся текущий контроль, а потом и аттестация готовой продукции. Техническую литературу я читал регулярно, с 1962 года был читателем Ленинской библиотеки, где можно было получить что угодно, в том числе и почитать что-нибудь «для души». Подготовка у меня после Менделеевского института была все-таки в основном химическая, механические дела знал плохо, это уж потом поднабрался опыта.

     Прежде всего, текущие проблемы цеха, носившие не столько технический, сколько организационный характер. Поскольку цех считался неперспективным и подлежал перепрофилированию, средств на его реконструкцию не было никаких, и любой простой вопрос становился подчас неразрешимой проблемой.
     Так, уже в шестидесятом сменный выпуск смолы составлял более шести тонн, а емкость-стандартизатор, где эта смола перемешивалась, вмещал не более трех с половиной. Поставить бы емкость кубов на десять с циркуляционным насосом, но где ее взять? Поставить бы дробилку для мочевины – опять же вопрос никто не хочет решать. Заменить бы примитивную полочную сушилку для циклогексанон-формальдегидной смолы на что-нибудь более приличное – тоже не можем. В общем, «куда ни кинь…»
     Или взять розлив смолы. Столитровая бочка – это 120 килограммов, это минимум пятьдесят бочек в смену, а на каждой надо поставить номер партии и дату, каждую надо прикатить и установить, а потом прыгай со шлангом с пистолетом на конце в любую погоду. А вот формалин и пластификаторы затаривают в железнодорожные цистерны; конечно, железнодорожная на 50…60 тонн для нас великовата, но ведь можно в автоцистерны тонн на пять? Худо ли – сиди верхом на цистерне и держи пистолет, пока не наполнишь, а счетчик подсчитает, сколько отпущено. Но для этого опять же нужна емкость-стандартизатор.

     Эти и другие вопросы ставились при проведении всякого рода общественных смотров, поднимались на партхозактивах, на собраниях и конференциях, но ничего толком не делалось. Впрочем, емкость-стандартизатор в 1964 году смонтировали и от крупных потребителей вроде Сходненского мебельно-сборочного комбината  стали приходить автоцистерны.

     Но еще было множество чисто химических вопросов, для решения которых не требовалось особых средств, и тут мне удалось кое-что сделать.
     В цеховой лаборатории, кроме приборов для контроля готовой продукции и стола для титрования, была кое-какая посуда, штативы, сушильный шкаф, весы, моторчики для мешалок – не Бог весть что, но для несложных опытов было достаточно. В двухлитровой колбе с мешалкой и обратным холодильником можно было смоделировать процесс изготовления смолы, проверить кое-какие соображения в части изменения рецептуры или чего иного.
     В первую очередь я занялся усовершенствованием методик химического анализа. В цеховой лаборатории определялось содержание формальдегида в формалине и крепителе «М», концентрация 20%-го и 4%-го растворов едкого натра, влажность циклогексанон-формальдегидной смолы и содержание сухого остатка в смолах. Некоторые из этих методик мне удалось в чем-то усовершенствовать.

     В производстве циклогексанон-формальдегидной смолы в качестве эмульгатора применяли олеат натрия, который мы же и готовили из едкого натра и олеиновой кислоты; одной варки этого мыла хватало на месяц работы. Где-то году в 1963-м начались трудности с олеиновой кислотой – каким-то образом она попала в разряд пищевых продуктов, не подлежащих применению в технических целях. Это было одно из проявлений субъективизма Н.С.Хрущева; аналогичная история вышла с казеиновым клеем, из-за чего бедствовали пивоваренные, ликероводочные и другие заводы, которым нужно было наклеивать этикетки на бутылки. Но об этом ниже, а в данном случае нам пришлось искать заменитель олеиновой кислоты.
     Я тогда уже был женат, жена моя работала на Доргомиловском химзаводе, в их цехе, помимо прочего, выпускали диспергатор НФ. Принесла она мне с работы пакетик, попробовал я сам изготовить с его применением смолу в лаборатории – получилось. Потом купили у Дорхима мешок этого диспергатора, провели несколько операций в цехе – тоже получилось. Впору было внедрять, но удалось достать олеиновую кислоту, а поскольку от добра добра не ищут, то про диспергатор  в цехе благополучно забыли. На способ получения смолы я подавал авторскую заявку с участием в качестве соавторов Васильевой, Курмилевой и моей жены Глуховой, получил отказ, который опротестовывать не стал.
     Но в 1964 году, когда я на заводе уже не работал, к этому вопросу пришлось вернуться – снова начались трудности с олеиновой кислотой, на сей раз значительные. Васильева и новый технолог Анна Ивановна Мареева достали диспергатор НФ на том же Дорхиме и начали выпускать на нем смолу. Подали рацпредложение с моим участием; при рассмотрении его у главного инженера, тот встал было в позу – причем тут Ламм, когда он на заводе не работает? На что Васильева, как она мне потом рассказала, выдала Левшуку примерно следующее: «Максим Яковлевич, в свое время Ламм начинал эту работу, инициатива целиком его, и если он узнает, что его обошли, то вполне может подать в суд. Свидетели в его пользу в цехе найдутся». Левшуку ничего не оставалось, как дать «добро» на вознаграждение всех авторов, включая Ламма. Вышло около ста рублей, приличные по тем временам деньги.
     Но каков покойный М.Я.Левшук! Дескать, раз  ушел, то ничего тебе не положено. Все та же административно-командная – «тащить и не пущать».

     Психология людей меняется медленнее, чем административные или даже государственные границы. Так, жители бывшего города Перово далеко не сразу после его вхождения в состав столицы стали ощущать себя москвичами. Да и что, собственно, изменилось? Та же электричка до Курского вокзала, тот же автобус №36 до Семеновской площади, та же городская АТС с выходом на Москву через семерку. А я, по их понятиям, жил в столице, и считался почти иногородним работником, так же как и работавшие на заводе жители Реутова, Балашихи, Железнодорожного. Это обстоятельство, а также то, что я был самым молодым ИТР в цехе, предопределило сосредоточение всех дел на стороне в моих руках. В итоге мне много где удалось побывать и много чего увидеть – вопреки расхожему мнению, что заводской инженер варится в собственном соку, и дальше своего цеха ничего не видит и не знает.
     Невероятно, но факт: в совнархозовские времена (до 1965 года) директор завода не мог своей властью послать сотрудника в командировку без разрешения отраслевого управления совнархоза; правда, разрешение это носило формальный характер, но все же… Конечно, это не относилось к однодневным поездкам, когда суточные не выдаются, а оплачивается только проезд.
     Выезжать  на другие предприятия приходилось с ознакомительными целями, по вызовам потребителей, а также для оказания помощи в освоении нашего производства. А еще изредка приходилось кого-то консультировать. Кроме того, я иногда руководил дипломным проектированием в Менделеевском институте.

Там мне давали руководство дипломным проектированием на условиях почасовой оплаты. Работа это достаточно занудная, брались за нее неохотно, научного «навара» с нее никакого, и если у кафедры есть возможность пригласить толкового специалиста со стороны, тем более с завода, почему бы и нет? Кстати сказать, оплачивалась она заметно дороже чтения лекций. Оно и понятно: лекция – отзвонил и с колокольни долой, а здесь нужно индивидуально работать с каждым дипломником, вникать, разбираться, помогать принимать решения.

     Раз уж зашла речь о Менделеевском институте, следует вспомнить, как в мае 1963 года провожали в последний путь профессора Лосева Ивана Платоновича, тоже одного из основоположников, умершего 85 лет от роду. Меня послали с завода на грузовой машине отвезти венок. Вся Миусская площадь и прилегающие улицы были запружены народом и автотранспортом, такого я там не видел ни до, ни после. Вообще 1963 год был крайне неудачным для Менделеевского института – прямо мор какой-то напал на профессоров; кроме И.П.Лосева, в тот год умерли заведующий кафедрой деталей машин Вл.А. Зиновьев, заведующий кафедрой процессов и аппаратов А.Г. Касаткин, заведующий кафедрой органической химии В.Н. Белов. Нашей кафедрой технологии высокомолекулярных соединений стал заведовать профессор Колесников Герман Сергеевич, у которого я позже был аспирантом.

Больше всего было поездок к потребителям нашей продукции и связаны они были чаще всего с претензиями по качеству. Задача была – не допустить рекламации, а если уж идти на замену, то с такой формулировкой, что вообще-то продукция годная, но не подходит данному предприятию по такому-то показателю. Ведь как было – работали не для конкретного заказчика, а вообще, в пределах действующих стандартов, а снабженцы наших потребителей не всегда затрудняли себя подбором той или иной партии по определенному показателю.
     Основным потребителем смол МФ и МФ-17 был мебельно-сборочный комбинат в Сходне; они брали до трети нашего объема производства. Крупный потребитель, с ним считались, с ним согласовывались технические условия. Недоразумения со Сходней если и случались, то пустяковые, но изредка приходилось к ним ездить. Работал у них начальником химико-технологической лаборатории некто Медведев – в прошлом то ли работник министерства, то ли еще какой-то большой начальник. Остались у него с того времени соответствующие привычки: приезжаю – начинает орать, часто не по делу. Ну, а я в ту пору был – тоже палец в рот не клади; потом – поорали, душу отвели, будем думать, как решить вопрос. И решали.

     Был в Москве недалеко от станции метро «Электрозаводская» ММДК – Московский мебельно-деревообрабатывающий комбинат. Он изготовлял деревянные корпуса для настольных и настенных часов; эти корпуса куда-то отправляли (кажется, в Орел), там в них вставляли механизмы, после чего часть часов возвращалась в Москву же.  Деревянные детали у них были мелкие, а нормы расхода смолы устанавливались по аналогии с мебельными фабриками, они в них часто не укладывались и искали, как бы поправить свои дела. И находили – если бочка со смолой имеет вмятины, то в ней не сто литров, а малость поменьше. А раз так – бери «за зебры» Кусковский химзавод. Обычно речь шла максимум о пятидесяти килограммах для партии в несколько тонн, возместить которые даже с избытком для нас не составляло труда. Однажды Варданян, встретив меня на территории завода, спросил, сколько им не хватает смолы. Когда я назвал цифру, он мне посоветовал: «Ламм, скажи им от моего имени, что они нахалы!» Я пообещал передать.
     Но и ММДК понять можно. Они сами жаловались, что до совнархозов (до 1957 года) входили в Министерство приборостроения, там никто в деревообработке ничего не понимал, и им давали все, что ни попросят. А как попали в Управление мебельной промышленности совнархоза, тут их и зажали с расходными нормами; а одно дело шкаф и совсем другое – корпус часов.

     Московская фабрика «Лира», что в районе Лосиноостровской, потребляла нашу смолу в количестве около десяти тонн в год. Иногда у них возникали претензии к нам, приходилось выезжать. Приедешь, а там начинается канитель, что эта смола для мебельного производства вполне пригодна, но вот у них на «Лире» пианино, а там свои особенности… Словом – «Замените!» Раз-другой заменяли, а однажды пришлось мне поставить их на место. И надолго.
     Одно время на заводе было много замен годной продукции на другую, тоже годную, и не только в нашем цехе. Главному инженеру это порядком надоело, он собрал мастеров и технологов, занимавшихся рекламациями, и попросил заводского юриста товарища Фридмана прочесть нам небольшую лекцию. А  товарищ Фридман популярно разъяснил нам, что технические условия есть документ, одинаково обязательный как для поставщика, так и для потребителя; и если нет какого-либо официально утвержденного обеими сторонами протокола, то непригодность  продукции для конкретного случая ни в коей мере не является браковочным признаком, и ни к каким действиям поставщика, т.е. наш завод,  не  обязывает.
     Тут вскоре и случился очередной вызов на «Лиру». Приезжаю – они жалуются на слишком высокую вязкость смолы МФ-17, срок хранения которой истекает через четыре или пять дней. Черт его знает, где она у них валялась. Отбираем пробу – вязкость действительно очень большая; начинаем измерять – еле течет через вискозиметр, вязкость около 550 секунд. А по ТУ – не более 600! Я развожу руками – по ТУ смола годная, никаких претензий не принимаю. Что тут началось! Вы, мол, такие-сякие бракоделы,  да как нам фанеровать пианино,  да мы на вас в суд подадим – и так далее. Я же с самым невинным видом показываю им ТУ – формально мы правы. Идем к их главному инженеру, то тоже ничего не может с нами сделать. Допустим, я уеду, ничего не подписав, они направят на наш завод повторный вызов, пока то да се – срок хранения закончится, и я вообще разговаривать не стану. Тем дело и кончилось; вроде после этого «Лира» нас больше не беспокоила.
   
          С крепителем «М» забот было меньше, но и там случались приключения. Этот продукт был в свое время разработан институтом авиационных материалов (ВИАМ), а основным, по крайней мере, самым кляузным потребителем был литейно-механический завод в Балашихе. Еще до моего прихода они добились, чтобы поставляемый им крепитель имел содержание свободного формальдегида не более трех процентов, чтобы это включали в паспорт и, для них это являлось браковочным признаком. Других литейщиков свободный формальдегид не волновал.
     Раз в два или три месяца повторялась одна и та же история: из Балашихи приходила телефонограмма с жалобой на завышенный формальдегид, и приходилось ехать разбираться. Я приезжал на завод и меня не пускали – допуск у меня, видите ли «не тот», а надо, чтобы был «тот». Тогда я звонил в отдел главного металлурга и начинал «качать права»: что за безобразие, вызываете людей, а принять не можете, у нас никаких других допусков нет, я буду жаловаться на вас в совнархоз…  В итоге на завод меня пропускали с сопровождающим, я отбирал пробу, собственноручно делал анализ и доказывал, что формальдегид ниже трех процентов и их претензии совершенно не обоснованы. Знал я один секрет обратного титрования. На какое-то время потребитель успокаивался.
Крепитель «М», кроме литейного производства, применяли также для укрепления грунта; в частности, его использовали для предотвращения проседания грунта под западной стороной Исаакиевского собора.

  Кусковский химзавод в стране был широко известен, на него частенько приезжали студенты-практиканты не только из московских вузов, но и из Харькова, Днепропетровска, Архангельска. Кроме того, приезжали специалисты с других заводов с целью обмена опытом и ознакомления с производством. Всех мы принимали, всем все показывали и рассказывали, не имея с этого никакой материальной выгоды. Не было понятия «ноу-хау» как предмета купли-продажи.
     Всех интересовал непрерывный процесс производства карбамидной смолы на предмет его внедрения на своем предприятии. Васильева и Курмилева как авторы изобретения были особо заинтересованы в его распространении на другие заводы (правда, не знаю, получали ли они какое-то вознаграждение), а я помогал бескорыстно. Специалисты с других заводов приезжали в командировку на неделю и более, внимательно читали регламент и другую техническую документацию, смотрели и записывали, расспрашивали мастеров и рабочих, как что делается, памятуя, что регламент регламентом, а конкретные технологические приемы – нередко совсем другое дело. Несколько раз мне приходилось выезжать для оказания помощи в налаживании нашего производства. У них к тому времени уже было смонтировано и сдано в эксплуатацию оборудование, завезено сырье – приезжай и начинай работать. Это были длительные командировки, недели на две и более.

          В начале 1961 года поехал я на достаточно известный завод в Чапаевске Куйбышевской области. Завод этот был жуть, какой засекреченный,  допуск у меня оказался «не тот», а поскольку они же меня и пригласили, и я им был позарез нужен, то каждый день мне выписывали разовый пропуск и сопровождающий водил меня от проходной к цеху, а потом обратно, да еще в середине дня на обед в наружную столовую.
          Оборудования для непрерывного процесса на том заводе не было, осваивали периодический. Тогда еще допускалось разливать формалин в стальную тару, при этом он автоматически переходил во второй сорт; у них был именно такой формалин. Смола получалась коричневого цвета, в ТУ такая возможность предусматривалась.
     За время командировки в Чапаевск дважды побывал в Куйбышеве – один раз просто так, другой раз с заводскими в театр на какую-то пьесу Назыма Хикмета. Несколько лет спустя увидел и узнал здание драматического театра в Самаре на дореволюционной фотографии из альбома моей бабушки. Город на меня особого впечатления не произвел – очевидно, по причине зимы. Впрочем, когда я там был в короткой командировке летом 1973 года, то тоже особо не запомнился – пустые магазины, переполненные трамваи и всюду дикие очереди. Конечно, сейчас Самара совсем не та…

     Нашим производством интересовались на сланцеперерабатывающем комбинате в Кохтла-Ярве. В этом полурусском городе Эстонии, расположенном примерно на полпути от Ленинграда до Таллинна – крупнейший комбинат, в ту пору он назывался Сланцеперерабатывающий комбинат имени В.И.Ленина. Их продукция – сланцевый газ, которым снабжали Ленинград и Таллинн, а сверх того – обычные продукты коксохимического производства. Неподалеку было формалиновое производство, поэтому на сланцеперерабатывающем комбинате решено было организовать производство карбамидных смол. К нам на завод несколько раз приезжал инженер по фамилии Вяльяк, ставший впоследствии начальником установки (участка); смотрел, записывал. Зарисовывал. К концу 1962 года там смонтировали установку и пригласили меня на пуск.

     Проработал я в Кохтла-Ярве около трех недель. Причем, чтобы иметь возможность заплатить мне за помощь, оформили меня на временную работу аппаратчиком пятого разряда, что за три недели вылилось рублей в девяносто «чистыми»; неплохой побочный заработок. И никого не интересовало, знаю ли я эстонский (откуда?), все прекрасно понимали по-русски. И не видел я там никакого бытового национализма.
     Ноябрьская погода в Прибалтике – хуже не придумаешь: морось, мокрый снег, ветры. Вечерами либо читал, либо ходил в кино. А ужинал в городском кафе, где подавали в розлив сливянку – похожую на ликер сладкую наливку вкуса спелой сливы. Стаканчик сливянки, что-нибудь мясное, черный кофе – глядишь, после такого ужина и ветер завывает не столь уныло, и город не кажется таким уж хмурым и неприветливым.
     В один из выходных посетил Таллинн, причем выехал из Кохтла-Ярве вечерним автобусом, ночевал в комнате отдыха на вокзале, а с утра осматривал город. Особого впечатления он на  меня не произвел; наверное, отчасти по причине плохой погоды, отчасти за счет того, что знакомился с городом самостоятельно, без экскурсовода. Запомнились узкие улочки Вышгорода, многочисленные забегаловки и узкоколейные трамваи (1000 мм), а еще – обилие эстонских вывесок и надписей. И конечно, множество островерхих церковных сооружений.
     В процессе работы на комбинате я помимо прочего, прочитал несколько лекций по химии и технологии карбамидных смол. Слушали меня куда более внимательно, чем на нашем заводе, записывали. Позже мне рассказывали, что эти конспекты люди хранили и в спорных случаях доставали и уточняли те или иные обстоятельства.

     В начале 1963 года осваивали производство смол в Ангарске. Технолог из Ангарска несколько раз приезжал к нам, а к моменту пуска трест «Оргхим» собрал довольно большую бригаду для проведения пуско-наладочных работ на Ангарском комбинате. Одновременно там пускали производство формалина. Меня и аппаратчика Михаила Дыкина командировали в Ангарск сроком на месяц, а потом продлили еще на две недели.
     Ангарский комбинат включал в себя девять заводов, Когда мы приехали, оборудование было уже смонтировано и опробовано на холостом ходу, сырье завезено, казалось бы – начинай работать. Ан нет.

     С первого взгляда мне показалось, что работать на этом оборудовании вообще невозможно. Вроде бы все было сделано добротно и основательно, но не были учтены кое-какие «мелочи», а в них-то и заключается то, что сейчас называют «ноу-хау». Так, не была предусмотрена возможность отбора проб из реактора, а без периодического контроля вязкости изготовить смолу невозможно; и вварить штуцер в аппарат из нержавейки, да еще через рубашку – тоже не просто. Мерники не имели «водомерных» стекол, а только весы – тоже неудобство. В общем, таких «штрих-пунктирчиков» было великое множество, всего и не вспомнить.
     Собрали совещание, на котором рассматривалось только соответствие проекту. Соответствовать-то оно соответствовало, а вот как работать? По нашему настоянию кое-что переделали с внесением соответствующих изменений в проект, но полностью довести до ума оказалось невозможным. Пока шли переделки, я кое-что успел проверить в лабораторных условиях, в колбе.
     Наконец, начали работать. Хоть и через пень-колоду, хоть и со скрипом, но смола получалась и в требования технических условий худо-бедно влезала.

     А гонору у местного руководства было – хоть отбавляй. Мы, мол, сами с усами, а вы вообще ничего не понимаете, и не лезьте. В таком случае, зачем же нас позвали? Был в цехе технолог по фамилии Квас, упрямый до невозможности. А я кому-то рассказал старую хохму: «Почему «квас» пишется вместе, а «к вам» - отдельно?» Пошла она гулять по цеху и имела успех. Ответ: «потому же, что «ананас» пишется вместе, а «мы ее» - отдельно». Общее впечатление от этого производства и от порядков на Ангарском комбинате – форменное безобразие. Пробыли мы там полтора месяца и не чаяли, когда же это закончится. У меня была даже мысль написать об этом тогдашнему секретарю ЦК партии П.Н.Демичеву, причем обратиться к нему как к выходцу из Менделеевского института. Уже в Москве я подробно описал все безобразия в докладной записке директору нашего завода по его же просьбе; он, в свою очередь, хотел написать в верха, но написал или нет – не знаю.

     На досуге ходили в кино. Один или два раза съездили в Иркутск – час езды на электричке. Угостились медвежатиной в ресторане «Байкал» в центре Иркутска. До самого Байкала не добрались – не ближний свет по зимнему времени, а вот на Ангаре побывали.

     И еще был ряд поездок по московским предприятиям, продукция которых упаковывается в стеклянную тару с этикетками. Когда в 1962 году было запрещено использовать пищевые продукты для непищевых целей, под эту марку попал казеиновый клей, изготовляемый из творога. Заводы, которые его потребляли, стали искать замену; самой дешевой оказалась наша смола и они стали ее применять.
     Но применять смолу, предназначенную для склеивания древесины, для приклеивания этикеток, оказалось не так просто, и им пришлось подрабатывать технологию в части подбора отвердителя и приготовления рабочего раствора клея. На некоторых заводах технологи справились с этой задачей самостоятельно, а некоторые приглашали нас для оказания помощи. Мне довелось в связи с этим побывать на парфюмерной фабрике «Новая заря», на заводе безалкогольных напитков на Русаковской и на пивзаводе имени Бадаева.
     Везде «в благодарность» я получал кое-какие сувениры. На «Новой заре» мне прямо в лаборатории намешали флакончик духов, на безалкогольном угостили каким-то экстрактом на спирту, так что когда я возвращался с этого безалкогольного завода,  в голове малость шумело. Но самое яркое впечатление – от пивоваренного завода на Кутузовском проспекте.
     После окончания «деловой части» в лаборатории посадили меня за стол и поставили фирменные бокалы с матовой надписью по стеклу «Пивзавод имени Бадаева». Из холодильника доставали запотевшие бутылки с образцами продукции. Чего там только не было! Даже если по бокалу каждого попробовать – и то… На «Жигулевское» я и не смотрел, а налегал на «Двойное золотое», «Рижское», «Ленинградское», «Портер» и другие, которые в магазине запросто и не купить было. Вышел с завода – так мало того, что в голове шумело, но еще и не пропустил ни одного общественного туалета от Киевского вокзала до метро «Новокузнецкая».

     Хорошо еще, что на ликероводочном заводе технологи сами справились с проблемой наклеивания этикеток. А что было бы, если бы я там знакомился с образцами продукции?
     Получается, что работая всего-то неполных четыре года в качестве старшего мастера небольшого цеха, я успел много где побывать, много чего увидеть и много чему научиться. В частности, здорово поднаторел в мебельно-деревообрабатывающих делах, читал даже журнал «Деревообрабатывающая промышленность» и, пожалуй, смог бы работать и в этой отрасли.

     В масштабе страны начало шестидесятых было продолжением хрущевской оттепели, но уже начали проявляться какие-то консервативные моменты, и зрело что-то похожее на новый культ. Как водится, оценить это мы смогли лишь годы спустя, а пока вроде бы все шло своим чередом. И так же, как и в предыдущие годы, политика была едва ли не главным фактором, господствующим над всем остальным. Разумеется, это была политика Коммунистической партии и Советского правительства.
     Издалека придется начать. Кто-то из давних публицистов сказал про себя: «Я никогда не был беспартийным». Кто-то из поэтов: «Пионер, комсомолец, потом коммунист» - это было путем нашего,  да и не только нашего поколения. Получалось так, что человек всю свою сознательную жизнь был связан с политической организацией, Даже если не являешься комсомольцем или членом партии – все равно, она влияет на твою жизнь и с этим фактором так или иначе приходится считаться. Так было до конца восьмидесятых.

     «Будь, как все» - этот принцип составлял основу нашего менталитета. И его придерживались,  независимо от собственных убеждений, которые, впрочем, мало кого интересовали – до известных пределов, конечно, пока не пропагандируешь публично своих взглядов, отличающихся от общепринятых.
     Вот сдавал я в 1965 году кандидатский минимум по философии. В билете вопрос: «Марксизм-ленинизм о философии Гегеля». Будь любезен, изложи, что по этому поводу писали Ленин и Энгельс; а согласен ли ты с этим, что сам думаешь – это никого не интересовало.

     На практике отношение к коммунистическим идеалам не было однозначным даже на ранних этапах биографии. Уже у младших школьников красный галстук не вызывал особого почтения, на комсомольские собрания порой ходили одни секретари – парторг завода называл их «генералы без армии». И начинается ругань, мол, «не обеспечили», мол, «где ваш комсомольский задор», мол, «мы в тридцатые годы…» Теперь-то мы хорошо знаем, что было в тридцатые годы. А задор давно выдохся.

     Безусловно, что-то в комсомоле делалось. Тамара Левашова, секретарь комитета, собирала актив, раздавала планы работы, объясняла, как вести документацию, чтобы было, что показать проверяющим. А проверяющие – они ведь тоже люди…  Шли на разные ухищрения. Например, объем сверхплановой продукции делили на число работников цеха и умножали на число комсомольцев – получалось, что комсомольцы цеха изготовили столько-то сверхплановой продукции. Таким образом, при всяких проверках все оказывалось более или менее сносно, во всяком случае, не хуже, чем у других.
    
     В кандидаты партии принимали серьезно на всех этапах, тут уж ничего не скажешь. Задавали вопросы и по работе, и по текущей политике, и по программе и уставу. В члены партии год спустя попроще – мол, биографию в прошлом году слушали, товарища знаем. Не было на заводе очереди в партию – принималось достаточно много рабочих, а инженерно-технические работники, работавшие в цехах,  приравнивались к рабочим.

     Профсоюзная организация, при всех недостатках тогдашней «школы коммунизма», имела на заводе большой вес. К выборам завкома, к заключению коллективного договора, относились серьезно. Оно и понятно – условия труда, техника безопасности, молоко, спецпитание, путевки и другие льготы – это все понятно и доступно, это всех затрагивает, не то, что коммунистический труд.
     Но формализма хватало и в профсоюзе, взять то же соревнование за коммунистический труд, всевозможные общественные смотры и конкурсы. И везде море бумаг, которые у тебя должны быть. Впрочем, к формальным делам  научились  и относиться формально.
     Взять, к примеру, стенгазеты. Если по большому счету, то это никому не нужно; но попробуй, откажись выпускать стенгазету – что начнется?  Каждый месяц при подведении итогов, комиссия завкома интересовалась также и наглядной агитацией. Какой у нас был праздник недавно? Ах да, 23 февраля; берем статью из журнала «Агитатор», переписываем в стенгазету якобы как редакционную, все довольны, молодцы, откликнулись, наглядная агитация на месте. Похоже, журнал «Агитатор» именно для этой цели и издавался.

     Была на заводе многотиражка, называлась «По ленинскому пути». Это уже посерьезнее цеховых стенгазет, которые никто не читает. Печатное слово все-таки впечатляло, и на статьи  так или иначе реагировали. Сохранилось у меня несколько номеров, где были либо мои выступления, либо что-нибудь обо мне. Одно время я писал для газеты обзоры журнала «Пластические массы», заметки на производственно-технические темы, а в номере от 6 февраля 1962 года помещено изложение моего выступления на партхозактиве под заголовком «Непрерывным процессам – зеленую улицу!  и моя фотография, где я сам на себя не похож. А вот в номере от 7 апреля 1964 года в материале о народном книжном магазине моя фотография без подписи – там я похож. Тот номер вышел незадолго до моего увольнения, и получилось вроде подарка на память.

     Моя основная общественная работа в партии была связана с идеологией. В самом начале, осенью 1960-го мне было поручено вести экономический кружок для рабочих по книге известного тогда экономиста  Бирмана  «Учись хозяйствовать». Через год вся политсеть изучала материалы двадцать второго съезда партии. Потом вел еще какой-то семинар. И дальше, вплоть до массового развала КПСС в 1990-м, все время работал по идеологии, которая у нас колебалась вместе с линией партии, пока не пошла в разнос после 1985-го. Много чего слышал на всяких совещаниях и семинарах пропагандистов, много «доверительной информации» осело в моих конспектах и потом так или иначе было доведено до слушателей. Тогда ведь любая информация, которой не было в газетах, воспринималась с большим интересом.

     В этой связи нельзя не вспомнить первый в мире космический полет Юрия Гагарина 12 апреля 1961 года. Сообщение об этом было передано по радио в первой половине дня и сразу же вызвало колоссальный резонанс.
     На стихийной  демонстрации на Красной площади в тот день я не был. А несколькими днями позже с завода собрали почти всех, кто без особого ущерба для производства мог отлучиться, и повезли на нескольких автобусах во Внуково встречать Гагарина. Мне довелось наблюдать его встречу с недостроенного здания нынешнего аэровокзального комплекса. Я видел, как сошел с подрулившего к вокзалу правительственного самолета Н.С.Хрущев и скромно прошел на трибуну – ведь встречали не его. Я видел эскортируемый истребителями ИЛ-18, на котором прилетел Гагарин, видел, как по ковровой дорожке он прошел отдавать рапорт Хрущеву. Правда, развязавшегося шнурка я не видел и узнал об этом значительно позже.
     Последующих космонавтов – Титова, Николаева, Поповича – встречали тоже с большой помпой, но уже не так – первым был все-таки Юрий Гагарин.
     И вот не могу не вспомнить одного обстоятельства, связанного с первым космическим полетом. Накануне – я это помню точно, поскольку 11 апреля у нас было одно семейное торжество – по Москве прошел слух, что вроде бы запустили человека в космос, а потом никак не смогли его откачать, так и погиб, бедняга, при исполнении служебных обязанностей. Сколько потом ни расспрашивал людей, имеющих отношение к авиации, был ли Космонавт-Ноль – никто ничего определенного ответить не мог. Возможно, что-то и было, в таком деле могут быть любые неожиданности. В конце концов, это мог быть просто несчастный случай на производстве, которые всегда были и всегда будут.
     Многие вещи стали известны в последние годы. В частности, что перед полетом Гагарина была своего рода «генеральная репетиция» с манекеном в качестве «космонавта»; кто-то видел, что прилетели какие-то люди на вертолете, быстро погрузили и увезли. Возможно, слух пошел именно оттуда. А еще был назван некто Нелюбов, который мог стать Космонавтом номер один.

     Наши космические успехи конца пятидесятых – начала шестидесятых наша официальная пропаганда представляла как достижения советского общественного строя. Наверное, так оно и было, адекватной оценки нет до сих пор; а вернее всего – сумели сосредоточить большие силы и средства на нужном направлении, благо возможности  к тому были. Позднее заговорили о «трех К» - Королев, Келдыш, Курчатов – труды которых обеспечили успех нашей космонавтики. Разумеется, полной информацией мы не располагали, все относившееся к космосу, было тайной за семью печатями. А в пропаганде, конечно, это использовалось; и не благодаря ли нашим космическим достижениям у многих сложилась уверенность в том, что нынешнее поколение будет жить при коммунизме? Во всяком случае, на живучесть коммунистических идей космос значительно повлиял.
     И ведь большинство в коммунизм действительно верили, или пытались верить. Если подумать, глубоко прав был Маяковский: «Коммунизма призрак по Европе рыскал, уходил, и вновь маячил в отдаленье». Если не все стыковалось с теоретическими посылками – говорилось, что не все нам известно, а что-то пока не известно никому. Ведь идея-то была замечательная – всеобщее счастье и благоденствие;  но где и когда было движение, выдвигавшее плохие лозунги?

     Но жизнь чем дальше, тем больше выдвигала проблемы, которые никак не соответствовали официальным идеологическим установкам. Те же пропагандисты, не имея возможности (да и желания) опровергать очевидные факты, пытались как-то объяснить, обосновать с точки зрения ортодоксального марксизма, читали Маркса и Ленина, пытались найти ответы и не находили. Иной раз приходилось говорить слушателям: «Ребята, ну не знаю я, как это объяснить! Мне тоже далеко не все известно, возможно, есть какая-то причина наших неурядиц!» И «ребята» относились с пониманием – действительно, чего привязались к человеку, ведь он не Господь Бог; понимали, что пропагандист говорит то, что положено.
     А многие ни о чем серьезно и не задумывались, молчаливо принимая сложившиеся «правила игры», исповедуя принцип «или шагай в ногу со всеми, или не путайся под ногами». В конце концов, жилось, в основном, неплохо, из своей общественной работы извлекали какую-то выгоду – чего еще?

     И чем дальше, тем глубже заходил идиотизм коммунистического мышления, а в низах медленно, но верно зрело недовольство. И привело это, в конечном счете, к развалу КПСС, когда примерно с 1989 года из партии стали выходить целыми цехами, нередко норовя при этом погромче хлопнуть дверью.  Через много лет произошли августовские события 1991 года. Все телеэкраны страны обошла картина – разбитая камнем вывеска Московского горкома КПСС; так вот, этот камень начал лететь давно, очень давно.
     Но все это произошло значительно позже. А мы пока в начале шестидесятых, и еще очень, очень далеко до решительных перемен…

     В мае 1963-го у нас родился сын Андрей. Вот уж угораздило его с датой появления на свет: май месяц, тринадцатое число, да еще понедельник. Несмотря на это, его жизнь сложилась достаточно благополучно, да и со здоровьем тоже – не всякого возьмут в военную авиацию на летную работу.
     На следующий день после его рождения Юля писала мне из роддома: «Ну как, выпил вчера за своего будущего собутыльника?» Не без того…
     На заводе меня все поздравляли – перед этим в цехе у всех рождались девочки, а тут на тебе – Ламм  мужика родил! Собрал рабочих из дневной группы и из тех, кто оказался в дневной смене и после работы отправились в Кусковский парк с заходом по дороге в магазин. Неплохо посидели на природе…

     Жизнь наша с рождением ребенка, конечно, здорово осложнилась. Использовав декретный и очередной отпуска, в начале августа моя жена поехала на свой завод оформлять отпуск без сохранения содержания. А там ей сказали, что освобождается должность начальника лаборатории в их цехе, и если она сможет выйти на работу в сентябре, то эта должность – ее. А если нет – что же, будут искать человека, а ее место никуда не денется.
     Стали мы думать – лишних двадцать рублей к окладу не помешают, а на работу когда-никогда выходить надо – рискнем. От Пятницкой до Дорхима не так уж далеко, рабочий день у кормящей матери сокращенный, телефонная связь есть. Вышла она в начале сентября работать, а у нашего сына с трех с половиной месяцев было три няньки, по два дня в неделю: моя бабушка, моя теща и соседка по квартире Елизавета Ивановна Платонова. Последней я платил, а остальные от предложенных мной денег категорически отказались. Наверное, из-за трех нянек в младенческом возрасте наш сын стал весьма компанейским парнем.
     Иногда кто-то из нянек заболевал, приходилось выкручиваться. Юля то и дело брала бюллетень или справку по уходу, но, в общем, худо-бедно работала и на жизнь наших заработков более или менее хватало, еще и что-то отложить удавалось.

     И все бы ничего, но жилищные условия у нас сложились очень стесненные: в двух комнатах общей площадью 18 квадратных метров нас оказалось семь человек. Конечно, встали на очередь, тогда брали с трех квадратных метров на человека, но сколько лет ждать? У родителей жены на 3-й Мытищинской – без нас трое в двадцатиметровой комнате, тоже не разбежишься. И получилось так, что любые мои жизненные планы упирались в необходимость решения жилищного вопроса или чтобы были хоть какие-нибудь варианты его решения. Какие уж тут рассуждения о призвании, о научных интересах и прочих творческих вещах. Конечно, хотелось бы по возможности «и состояние приобрести, и невинность соблюсти», но на практике всегда приходится идти путем компромисса, выбирая между жизненно необходимым и желательным, без чего на данном этапе можно обойтись. У меня же в 1963 году жилищный вопрос стал главным, все прочие отошли на второй план.

     Надо сказать, недостаточно я ценил тогда завод и свое место на нем. Недооценивались предоставляемые льготы, в частности, право на пенсию по списку №1 – мол, до этого еще очень далеко. А разобраться – не так уж много в моей работе на заводе было производственных вредностей;  позже с какой только дрянью не работал – фосген и ароматические углеводороды, полиэфирные и эпоксидные смолы, гидридные  газы, мышьяк и фосфор – и все вручную, и никаких тебе льгот, разве что рабочий день сокращенный.

     Возможно, на заводе мне что-то и выгорело бы в плане повышения, директор завода Варданян  относился ко мне хорошо, но вот что и когда? Вряд ли светило мне в ближайшее время стать начальником крупного цеха – формалина или блочного полистирола, там хватало своего кадрового резерва. Возглавить когда-нибудь свой цех – не очень-то и интересно: и производство малоперспективное, и зарплата у начальника цеха не на много больше, чем у старшего мастера, а ответственность несоизмеримая. Работа в заводоуправлении меня не привлекала по причине низкой зарплаты, хотя предложения оттуда были.
     А жилищная очередь на заводе – ждут квартир люди, проработавшие 10 - 15 – 20 лет, причем это кадровые семьи и где уж мне уж… В уже упоминавшейся книге «Люди и полимеры» Варданян писал, что к 1973 году очереди на жилье на заводе уже не было; но мы-то пока еще в шестьдесят третьем…

     Примерно в то время появились жилищно-строительные кооперативы. На двухкомнатную квартиру надо было выложить первый взнос в размере двух – двух с половиной тысяч; вроде бы и не так много при моем среднем заработке под двести в месяц, но жена то и дело бюллетенит с ребенком, хоть материально мы и не бедствуем, но сколько времени потребуется собрать такую сумму – одному Богу известно. Опять же, получишь квартиру – в эти четыре стены что-то поставить надо, а на какие шиши?
     На мебельно-сборочном комбинате в Сходне организуется химический цех, меня согласны взять начальником цеха, причем в порядке перевода приказом по совнархозу. Но когда я говорю, что мне нужна квартира, директор комбината разводит руками.

     А жилищный вопрос с повестки дня не снимается, что-то решать надо. И вот тут-то и появляется на горизонте новый город-спутник Москвы в районе станции Крюково Октябрьской железной дороги, названый Зеленоградом, которому на долгие годы было суждено стать местожительством для меня и моей семьи.
          Октябрьскую дорогу я до того знал мало. Кроме Сходни, бывал в Химках и Подрезкове, ездил за грибами в Радищево и Покровку, само собой, в Ленинград, а вот в Крюкове не бывал. И вот теперь эта местность в обозримом будущем должна была стать моим местом жительства.
     Приезжаю в Крюково. Дачная местность, обычная подмосковная станция. До города несколько километров автобусом. Номера у автобусов московские, город имеет вполне современный вид, застроен четырехэтажными панельными домами.
     Предприятия – сплошь «почтовые ящики», что конкретно там придется делать – неизвестно. Общий отдел кадров, там называют фамилии, к кому можно обратиться насчет работы. Внутрь не пускают, весьма серьезная охрана. После переговоров оставляешь у них переговорный лист и анкету, потом когда-нибудь вызовут для конкретного трудоустройства.

          Прошло несколько месяцев, и меня пригласили для разговора. В создаваемую лабораторию по получению и очистке металлоорганических соединений был нужен химик-органик и меня взяли на должность инженера с предоставлением двухкомнатной квартиры. На заводе и в дирекции, и в партбюро сожалели, но и не понять моего положения не могли. В итоге 10 апреля 1964 года я уволился с Кусковского химзавода с формулировкой «в связи с переменой места жительства», а через четыре дня приступил к работе на «предприятии п/я 2017», позже получившем название НИИМВ – научно-исследовательский институт материаловедения имени А.Ю.Малинина (после 1979-го), а также «НПО Элма», позднее «АООТ «Элма».

…Много лет прошло со времени описываемых событий. Менялись рабочие места, характер работы и ее тематика. Но все время работа на Кусковском химзаводе рассматривалась мной как своего рода эталон и новые реальности подспудно сравнивалиь с тем, что было в начале трудовой деятельности.

Август 2015.