Где-то там далеко-далеко на западе третий год шла война. Отзвуки ее доносились и сюда, в небольшой и тихий дальневосточный городок Свободный. На центральной площади городка, носящей имя Сергея Лазо, на крыше кинотеатра был установлен мощный репродуктор, который по нескольку раз в день извещал о событиях на фронте, передавая сводки Совинформбюро. Страна жила военной жизнью, городок жил вестями с фронта, а два приятеля, Генка и Вовка, жили на окраине городка, выходящей к небольшому ручью.
Однажды летом на сеновале у Генки друзья читали интересную книжку о приключениях Буратино. Здесь было уютно. Через раскрытую дверь ласково заглядывало августовское солнце и виднелись соседские огороды с поспевающими по межам подсолнухами. В расстегнутой на груди рубашке и в штанах, сшитых матерью из мешковины, Генка сидел у входа на чурбачке и эмоционально читал вслух, а толстенький Вовка лежал на сене и, подперев кулаками белобрысую голову, внимательно слушал.
- Чёрт побери! - встрепенулся он, едва Генка дочитал последние строчки. - А ведь маленькие люди на самом деле есть! Они лилипутами называются.
- Да ты что? - удивился Генка, который никогда об этом не слышал.
- Сам видел. Они в цирках выступают. Ещё когда до войны мы к тётке Насте в Благовещенск ездили, мамка меня туда водила. Что там одна лилипутка на палке выделывала - ужас! Палка такая железная, как турник, только на веревках подвешена. Вот она на ней и вертелась. А потом спрыгнула на пол прямо врастопырку - шпагат, говорили, сделала. Я как-то сам тоже пробовал - чуть ноги не разорвал.
- Они что, всю жизнь маленькие? - с некоторым не-доверием глядя на друга, любившего приврать, спросил Генка.
- Всю жизнь.
- Интересно... А за кино они платят?
- Ну, они только на вид маленькие, а так, вообще, взрослые. И потом зачем им кино, когда они в цирке все¬го насмотрятся.
- А я в цирке никогда не был, - с огорчением вздохнул Генка. - Там, должно быть, интересно работать.
- Ну, нет! - возразил Вовка. - Там от одного шпагата разорваться можно. Я лучше садоводом буду, чем в цирк идти.
- У вас уже есть сад, зачем тебе еще?
- Какой это сад, чёрт побери! - безнадёжно махнул рукой Вовка. - В нем малина, как малина, ранетки, как ранетки, и ничуть не больше. А вот был такой садовод Мичурин, говорит дед, так он малину с кулак выращивал, а из каких-нибудь мелких ранеток выращивал большущие яблоки или груши. Наш дед тоже пробует, да у него ни шута не получается - старый стал. Поэтому я сам хочу вырастить большие яблоки, вот такие, - Вовка показал руками воображаемое яблоко, величиной больше собственной головы, - чтобы одним яблоком до отвалу наесться можно было.
- А со мной делиться будешь?
- Зуб даю! - пообещал Вовка и щелкнул ногтем по зубам.
- Ладно, буду к тебе приходить яблоки есть. А я командиром стану. Это я решил окончательно.
- Для чего? - удивился Вовка.
- Дело есть, - ответил Генка и, поднявшись, с озабоченным видом принялся расхаживать по сеновалу.
Вовке было интересно дружить с Генкой. Деятельный и вездесущий, он был горазд на самые невероятные вы-думки, за которые, правда, им изредка попадало, но это не охлаждало неистощимую Генкину фантазию. И когда он, засунув руки в карманы штанов и упрямо наклонив голову, начинал в раздумье расхаживать, Вовка знал, что готовится новая затея. И хотя в душе Вовка завидовал его находчивости в изворотливости, на деле он во всем ему подчинялся. Да и не только он один подчинялся ему: в школе весь класс слушался Генку, и даже драчливые шестиклассники, всегда гонявшие младших, с уважением к нему относились и никогда его не трогали.
- В книжках написано, - прекратив, наконец, хождение, заявил Генка, - сколько люди живут на свете - они всегда воюют. Скажи, а почему воюют?
Вовка нахмурил выгоревшие на солнце брови и напряг мысль, вспоминая, что говорили им об этом в школе, но, ничего не вспомнив, пожал плечами:
- Наверное, потому что всегда воевали.
- Воюют, потому что всегда то белые, то немцы, то эти буржуи были, и я думаю, если их всех побить, то войн не будет. Белых уничтожили в гражданскую войну. Немцев уже бьют. Останутся одни буржуи. Вот я ими и займусь, чтобы войн никогда больше не было.
Вовка был поражен необыкновенной сообразительностью друга.
- Пожалуй, тебе памятник за это поставят, чёрт побери, - с завистью заметил он, прикидывая в уме, не податься ли ему в будущем тоже в командиры. Война рисовалась ему не больше, чем приятной прогулкой, где можно быстро получить награды и прославиться. Он даже успел представить, как они с Генкой, увешанные орденами и медалями, возвращаются домой и вся улица, от мала до велика, с небывалым восторгом высыпает их встречать, но, вспомнив, что там убивают, а такая перспектива его совсем не прельщала, он скептически добавил: - Поставят, когда ты погибнешь.
- Ты что меня хоронишь? - возмутился Генка. - Друг называется! Я погибать вовсе не собираюсь.
- За это доброе дело памятник тебе как пить дать поставят, даже если не погибнешь, - виновато поправился
Вовка, но Генка ожёг его таким негодующим взглядом, что тот сразу осекся.
- Пора тебе, Вовка, умней становиться, ей богу! Вот и последний раз ты чего бабке признался, что чашку с драниками сюда уволок? Не мог на кота свалить? Он у вас вон какой здоровенный! Да такой кот не только какую- то чашку с драниками - гуся целиком за один присест со-жрет и не мяукнет. Постой! А он у вас, случаем, цыплят не таскает?
- Не-э, такого за ним теперь не водится. Дед его ремнем отучил.
- Воспитанный у вас кот стал, пряно паинька! - усмехнулся Генка. - А не мешало бы ему пару подросших петушков утащить - мы бы их с тобой на рыбалке сварили.
Привыкший к таким неожиданным поворотам мыслей своего друга, Вовка поднял на него вопросительный взгляд.
- Ты это того... не шутишь?
- А почему бы и нет! Главное, чтобы следы его хищничества были обнаружены где-нибудь на огороде или на чердаке.
- Пожалуй, это можно, - с минуту поразмышляв, согласился Вовка.
- Ну вот, теперь ты умные вещи говоришь, - похвалил его Генка, и друзья, озорно взглянув друг на друга, повалились на сено и разразились неудержимым смехом в предвкушении еще одной дерзкой и небезопасной операции.
- А здорово ты это, Генка, додумался, чтобы войн совсем не было, - восхищенно сказал Вовка, когда они, усевшись, снова заговорили.
Самому Вовке такие умные мысли в голову не приходили. Читать он не любил, учился с большой ленцой, заботясь лишь о том, чтобы избежать от матери трёпки, и если его не заставляли дома работать, что случалось не так уж часто, потому что основные обязанности лежали на его старшем брате Гришке, то он обычно, плотно покушав и послонявшись по двору, заваливался где-нибудь спать.
- Но ты мне объясни, чёрт побери, чего эти немцы на нас напали? Они что, не могли просто так жить? - спросил он.
- Как ты учишься, Вовка, что ничего не знаешь? - с укоризной посмотрел на друга Генка. - Ну, погоди, в этом году я сам за тебя возьмусь! - он постучал кулаком по колену, подчеркивая, как Вовке придется серьезно взяться за учебу. - А эти немцы, видишь ли, захотели новые земли завоевать и нас поработить, как древние ассирийцы или римляне порабощали другие народы. Только они не просто немцы - они еще фашисты и капилталисты.
- А почему они и фашисты, и капил-та-листы? - снова спросил смущенный Вовка, с трудом выговаривая новое для него слово.
- А как их еще можно назвать, когда они без жалости всех убивают? Конечно фашистами. А капилталисты они потому, что других грабят и богатства накапливают, чтобы самим жить хорошо да жрать вкусно.
- Сущие паразиты, - глубокомысленно согласился Вовка, про себя удивляясь огромным познаниям друга, и дал в душе клятву начать с этого года хорошо учиться. Но вдруг он ударил себя ладонью по лбу.
- Послушай, Генка! Да ведь они и нас ограбили! Вспомни, как до войны жилось. У нас всегда и конфеты, и пряники были, а теперь что? Мамка иногда принесет на праздник немного - и все. Даже распробовать как следует не успеешь.
- А у нас всегда белый хлеб был, сколько хочешь ешь. Только почему-то не хотелось, - с грустью вспомнил Генка и горестно вздохнул. - А ещё отец после работы всегда приносил домой булочки, вкусные такие... особенно с молоком...
Эти воспоминания повергли ребят в мрачное уныние, и они некоторое время сидели молча. Генка кусал соломинку и думал о том, как им было хорошо с отцом, и тревога за судьбу отца, давно не присылавшего писем с фронта, больно кольнула его в сердце. Он заскрипел зубами. А Вовка сопел и вздыхал, сожалея об ушедшей хорошей жизни, которая еще не известно когда наступит снова.
- Что бы такое сделать, чтобы эта дурацкая война быстрей прикончилась! - в отчаянии воскликнул он.
Генка внимательно посмотрел на друга, и у него стал зарождаться необычный замысел. Лицо его мгновенно преобразилось, а в глазах вспыхнули яркие огоньки. Он резко поднялся на ноги.
- Ты радио слушаешь?
Вовка неопределенно кашлянул:
- А что?
- Наши начали освобождать Украину.
- Это где?
- Надо бы карту достать,
- У Гришки нашего есть.
- Тащи ее сюда!
Несколько недоумевающий Вовка немедленно повиновался и, поддернув штаны, скрылся на лестнице, спугнув стайку воробьёв, возившихся на земле у сарая. Когда шлепанье его босых ног затихло во дворе, Генка по привычке заходил по сеновалу, напевая свою любимую песню про темную ночь. Эта песня всегда вызывала у него смутные представления о трудной мужской доле: горьких разлуках, тяжелых походах, жарких сражениях, ранениях и, может быть, даже смерти, которые ждут впереди, так что у него начинало щемить в груди.
Смерть не страшна,
С ней не раз мы встречались в степи.
Вот и теперь надо мною она кружится...
Ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь,
И поэтому, знаю, со мной ничего не случится! -
пел он звонко, испытывая необыкновенный прилив сил и вдохновения. Вовку он встретил словами:
- Ты помнишь, что сказал капитан из военкомата на похоронах Егора Ивановича?
Вовка утвердительно кивнул головой, и встав в позу с поднятой рукой, громко произнес:
- Спи спокойно, солдат! Пусть земля тебе будет прахом!
- Тюря тамбовская! Пусть земля будет пухом! - сморщившись, поправил его Генка и вышел на середину.
Худощавый и гибкий, с упрямым лбом и большими карими глазами, лихорадочно сверкавшими на его загорелом лице, он моментально преобразился, застегнув рубашку и приняв строгое выражение.
- Товарищи старики! - скорбным, но твердым голосом сказал он, подражая капитану и повторяя его слова, и повел взглядом вокруг, словно оглядывая собравшихся. - И вы, женщины, наши милые, добрые женщины, которым цены нет! И вы, подростки и дети! Мы провожаем в последний путь настоящего героя. Он отдал свою жизнь за то, чтобы приблизить победу над коварным врагом, захотевшим поработить наш советский народ.
Разинув рот, Вовка широко открытыми глазами смотрел на друга, который действительно стал чем-то похож на невысокого капитана из военкомата, так что Вовке почудилось, будто он снова оказался на городском кладбище, и у него опять куда-то провалилась душа и похолодело в животе.
- Дорогие мои! - как и капитан, Генка проникновенно повысил голос. - Только что наша Красная Армия нанесла Гитлеру еще одно поражение, жестокое поражение на Курской дуге. Победа будет за нами! Но победа куется не только боевыми подвигами на фронте, она куется и героическим трудом в тылу. Поэтому я вам скажу, что фронт проходит везде. И каждая буханка хлеба, выпеченная вами, каждая деталь, сделанная вашими руками, даже каждое письмо, отправленное вами на фронт, письмо, поднимающее боевой дух нашего солдата, - это тоже выстрелы по врагу. Вот что сказал капитан! И мы с тобой, Вовка, можем сделать такой выстрел по фашистам, что им тошно станет! - торжествующе заключил Генка, усаживаясь на чурбачок и с силой ударяя кулаком по колену.
Быстро увлекающийся Вовка от удовольствия только крякнул. Разложив на сене карту и опустившись на четвереньки, друзья внимательно ее изучили. Война порядочно им уже надоела, и они подвергли ее самой критической оценке.
- Что-то медлят наши, - недовольно нахмурившись, сказал Генка, найдя на карте Курск и указывая на не-большое расстояние до границы, обозначенной жирной красной линией.
- Были ошибки, - высказал мнение Вовка, вспомнив про ошибки и просчеты в начале войны, о которых говорил Егор Иванович в разговоре с Вовкиным дедом, когда по-соседски заходил к ним.
- Правильно говоришь. Если бы не ошибки, войну можно было давно выиграть.
- Как?
- Головой надо думать, головой, - назидательно постучал себя пальцами по лбу Генка. - Помнишь, мы у Гришки в учебнике по истории читали, что наши выиграли войну у немецких рыцарей в одной битве на Чудском озере, а у монголов - в одной битве на Куликовом поле. Да и много раз так было. А сейчас это сделать проще - сейчас танки и самолеты есть. И как это наши не додумались! - Генка с досады даже выругался. - Ведь все могло быть иначе!
- Hy, Генка, чёрт побери, тебе точно в командиры идти надо! - не удержался от похвалы Вовка. - А какое Куликовское поле мы предложим?
- Это уж пускай Верховный выбирает.
- А ты письма писать умеешь?
- Плёвое дело.
- А кому посылать будем?
Генка в затруднении почесал затылок: посылать самому Верховному товарищу Сталину ему показалось не со-всем надежным - ещё могут перехватить.
- Давай отправим бойцам Курской дуги, - предложил Вовка.
Саму Курскую дугу на карте они не нашли и посчитали её за военную тайну, но, изрядно попотев и испачкав языки и губы химическим карандашом, они с видом победителей отнесли на почту следующее письмо:
«Здравствуйте, товарищи бойцы!
С горячим приветом к вам Генка и Вовка. У нас недавно хоронили Егора Ивановича, и капитан из военкомата сказал, что фронт проходит везде. Потому вы не думайте, что мы живем в тылу. Бывают у нас и воздушные тревоги. Это зимой, когда японцы по вечерам летают над нами и хотят, должно быть, бомбить, но мы в домах не зажигаем ламп или делаем такую маскировку, что они ничего не видят и улетают, не причинив нам вреда.
Только жаль Егора Ивановича. Он недавно вернулся с фронта, а вернее из госпиталя, где лечился от ран, и прожил дома всего три месяца. Это он научил нас отправить посылку на фронт, и если вы чего получите с улицы Шатковской, то знайте - это наш вам подарок.
Потом вот ещё. Вы уже начали освобождать Украину. Это хорошо. Мы искали на карте эту Украину, но у нас карта попалась физическая, и там ее нет. Но вы освобождайте её быстрее всю.
Верховному передайте, что войну можно быстро выиграть. Для этого нужно заманить немцев в одно место, а потом могучим ударом, как раньше на Чудском озере или на Куликовом поле разбить их и сразу покончить с войной. Об этом плане сообщите Верховному немедленно.
Особо доложите, что нападать нужно с двух сторон, как мы делаем, когда с пацанами в войну играем. Тут удача всегда верная. А то вы начали наступление с одной Курской дуги, тогда как наступать надо было сразу с двух.
Бейте этих фашистов беспощадно и берегите себя. Остаемся живы и здоровы Генка и Вовка.
17 августа 1943 года.»
Своя вера
1
Дарье Петровне как нельзя лучше подходила должность почтальона: она была отзывчивым человеком. Да и внешность этой полноватой пожилой женщины с добрым выражением лица и приятным, певучим голосом сразу располагала к ней. Её единственный сын воевал на фронте, а муж, находившийся на броне, водил тяжеловесные грузовые поезда и считался лучшим паровозным машинистом в Михайло-Чесноковском железнодорожном депо.
Разбирая почту, Дарья Петровна сразу узнавала письма с фронта - небольшие треугольные конверты, подписанные обычно карандашом. Но иногда приходили и прямоугольные. Однако они приходили редко, и, как правило, это были официальные извещения о смерти - похоронки.
Сегодня такая была одна.
Дождавшись, когда все почтальоны ушли, Дарья Петровна взяла ее. У ней никогда не выходила из головы первая такая похоронка, пришедшая на имя жены лейтенанта Игушева. Молодая женщина, до самозабвения любившая своего мужа, была так потрясена известием о его смерти, что не вынесла удара судьбы и покончила с собой, оставив на руках у свекрови-старухи малолетнюю дочку. Дарью Петровну не покидало ощущение, что, если бы она знала содержание того письма, можно было бы не допустить этой нелепой смерти. И с тех пор, не мучаясь напрасно угрызениями совести, она взяла себе за правило читать все фронтовые письма.
Итак, не решаясь узнать достоверно очередное печальное известие, Дарья Петровна положила перед собой письмо. И хотя она находилась одна в сортировочной, довольно просторной комнате с длинными столами вдоль стен, а в распахнутое окно через железную решетку с улицы вливался свежий воздух, насыщенный ароматом распустившихся в палисаднике цветов, ей вдруг стало нечем дышать и у ней учащенно забилось сердце. Судорожным движением руки размяв горло и немного успокоившись, она наконец прочла: Артюховой Серафиме Борисовне.
«Странно, - подумала Дарья Петровна, - мне почему- то сразу показалось, что это именно ей.»
Дарья Петровна хорошо знала наборщика типографии Артюхова, высокого, степенного и порядочного человека, одним из первых ушедшего на фронт сразу после начала войны. Она также помнила, что потом он довольно регулярно присылал домой письма. А теперь ей стало понятно, почему он давно не пишет.
Жалость сдавила ей сердце, и женские чувства разыгрались в ней.
«Но почему так получается, что на войне всегда гибнут самые лучшие мужики?» - с негодованием подумала она.
Дарья Петровна помнила всех ушедших с её участка на фронт. Их было двадцать семь человек. И тринадцать из них уже погибли. Двенадцатым был ее сосед Егор Иванович, умерший после госпиталя от тяжелого ранения. Тринадцатым стал Артюхов. Смерть каждого из них она принимала близко к сердцу.
«И что я теперь скажу его жене и детям?» - задала она себе вопрос, с мрачным выражением лица раскрывая письмо. Но по мере чтения мрачность ее постепенно сменялась трагически изумленным выражением.
- Ах, я, старая дура, грех мне на душу, чуть не заживо похоронила человека! - воскликнула она. - Да, может быть, он еще жив! Мало ли что бывает на фронте!
Эта мысль несколько ободрила ее, но дома, после работы, она ещё раз перечитала письмо и мучительно долго размышляла, как ей поступить лучше в данном случае. Потом мысли её с тревогой невольно переключились на сына. Как он там? Сыт ли? Не ранен?
Она взглянула на фотографию, висевшую над комодом под стеклом в деревянной рамке, любовно сделанной отцом. Со стены на нее смотрел вихрастый юноша с еще припухшими по-детски губами. Открытый, честный взгляд его словно заглядывал ей в душу и говорил те слова, которые он сказал на вокзале, желая ее утешить, когда она провожала его и была не в силах произнести ни слова, и только слезы, не переставая, текли по ее щекам:
- Не плачь, мама, не на кладбище же ты меня провожаешь. Постараюсь вернуться живым.
Часто оставаясь одна, Дарья Петровна привыкла разговаривать вслух, гладя на эту фотографию, словно она беседовала с сыном.
- Знаешь, тут есть какая-то все-таки несправедливость, - сказала она. - Вот погибли лейтенант Игушев, Будрин, Кривоносов, Кузин, Брусенцов, Чуриков, умер от ран Егор Иванович и, наверное, убит Артюхов. Какие все это были настоящие мужики - и работники хорошие, и примерные семьянины. Им жить бы да жить. А этот торгаш Потапчук и до войны беспутничал да водку пил и сейчас не на передовой, а в тылу где-то отирается да жинку свою жалобами изводит: и трудно ему, видишь ли, и невмоготу. А ей одной с ребятишками легко? И куда только смотрят эти генералы и офицеры? Ну, погоди, кровопивец, я тебе напишу! Я тебе пропишу, что ты у меня будешь знать, как слюни по бумаге размазывать!
Её, простую русскую женщину, до глубины души возмущала такая непростительная мужская слабость.
2
В этот вечер еще молодая, миловидная собой жена бывшего наборщика типографии сидела у себя на крыльце. Ужин, из экономии топлива сваренный дочерью в чугунке, давно остыл: она не прикасалась к нему. Не переодетая, в рабочем платье и с косынкой на голове, Серафима Борисовна пригорюнилась на ступеньках.
Последнее время все складывалось у нее плохо. Второй месяц подряд она не выполнила норму и не вошла в число стахановок. Старый мастер-литейщик, придирчивый и ворчливый Степан Прокопьевич, жестоко ругал её. Но это не все. Растут дети без отца. Сыну Витьке уже восемь - пора в школу, а его нужно и одеть, и обуть. Дочь Валентина и вовсе большая стала и мечтает после окончания семилетки пойти учиться на фельдшера. Однако ей од¬ной их не поднять: ее зарплаты формовщицы литейного цеха вагоноремонтного завода и без того не хватает. Вся надежда на то, что кончится война, вернется Игнат - и тогда они смогут поставить детей на ноги. Только бы он вернулся! Только бы уцелел!
Но было и ещё нечто такое, о чем она вначале не смела признаться и самой себе. Собственно это началось ещё весной, когда оттаивает земля, набухают на деревьях почки и новая жизнь дает о себе знать первыми нежными стрелками зеленой травы. Тогда и Серафима Борисовна почувствовала невыносимую тоску, доводящую её до отчаяния. Вскоре она подошла к черте, за которой уже не видела никакой возможности существовать. Попытка изнурять себя работой не помогала, и она поняла, что только женская радость, пускай короткое, но необычное чувство может ее спасти. Между прочим, когда она жила с мужем, это не имело для нее такой большой роли. А вот теперь это чувство изводило ее до такой степени, что она не находила себе места и ничего не могла с собой поделать. И всё получилось совершенно неожиданно и просто.
Возвращаясь ежедневно вечером с работы и сокращая по дороге путь, в одном месте она пересекала небольшой сквер, порядком уже одичавший и всегда безлюдный, хотя с довоенной поры в нем еще сохранилось несколько скамеек. Однажды она увидала там военного. Опершись руками на трость, поставленную между ног, он сидел понурившись, так что фуражка закрывала его лицо. У Серафимы Борисовы сразу ёкнуло сердце.
Когда она поравнялась, военный поднял голову. Лицо у него было худощавое, мужественное, приятное, а широкие, аккуратно подстриженные усы очень украшали его. Но посмотрел он таким колючим взглядом, что Серафима Борисовна вздрогнула и сразу поняла, что этот человек тоже одинок и так же страдает, как и она. На повороте дорожки почти против воли своей Серафима Борисовна обернулась, и они обменялись взглядами.
На второй день всё повторилось. А на третий военный приподнес ей букетик весенних цветов.
От неожиданности Серафима Борисовна растерялась, но цветы машинально взяла и стояла, не зная, что сказать и что делать.
- Да вы присядьте, - предложил военный и улыбнулся хорошей, доброй улыбкой.
Серафима Борисовна осторожно присела на край скамьи, вся внутренне трепеща. Несколько минут они молча смотрели друг на друга и за это время сумели взглядами сказать все, что могут сказать друг другу два одиноких, истомившихся сердца, которым очень плохо, тоскливо и невыносимо больше жить...
И вот сейчас Серафима Борисовна переживала своё падение. Она тем более терзалась, что в жизни своей знала одного единственного мужчину - своего мужа. Сначала она хотела честно обо всем ему написать, чтобы он сам решил, как им быть и считает ли он после этого её своей женой, но сообразила, что такое известие может оказаться для него опасней тяжелой раны. В то же время она понимала, что эта встреча помогла ей сохранить себя для детей, для всех и, может быть, для него, ее мужа и отца их детей.
Серафима Борисовна так задумалась, что не слышала, как её окликнули.
- Что это ты смутная такая? Не заболела чай? - спросила Дарья Петровна, подходя к крыльцу и прикидывая в уме не повременить ли ей с письмом.
- Только норму опять выполнила, а сына в школу готовить нужно, - печально ответила Серафима Борисовна,подвигаясь в сторону и освобождая место на ступеньках крыльца. Дарью Петровну она считала почти приятельницей, и поэтому её появление не вызвало у ней никакого подозрения. Женщины уселись рядом и заговорили о нелегких житейских делах.
Летний день уже догорал. Высоко в небе носились ласточки, и след от их полёта казалось ещё долго таял в вечернем воздухе. С улицы доносились звонкие голоса игравших в лапту ребят.
- Я что хочу сказать. - приступила наконец к делу Дарья Петровна, - я хочу сказать, что хорошие у тебя дети растут. Твоя Валентина мне как-то сумку помогла нести... А я к тебе с вестью от Игната пришла.
С этими словами она вынула из кармана юбки письмо и подала его Серафиме Борисовне, которая, увидев прямоугольный конверт с чужим почерком, сразу побледнела.
- Да ты, глупая, вначале прочти! - прикрикнула на нее Дарья Петровна. - Жив он, раз пишут!
Но Серафима Борисовна безжизненно опустила руки на колени и покачнулась. Дарья Петровна обняла ее за худые плечи и притянула к себе. Некоторое время женщины сидели молча. «Это недоброе... это мне за измену», - подумала Серафима Борисовна, чувствуя в горле противную тошноту, предшествующую обмороку.
Наконец она попыталась взяться за письмо, но руки не слушались её.
- Прочти ты, - шепотом попросила она.
Дарья Петровна взглянула на бледную Серафиму Бо-рисовну и заметила:
- Бабы, мы всегда бабами и остаемся, - и принялась за письмо.
«Здравствуйте Серафима Борисовна и Ваши дети, дочь Валентина и сын Виктор.
Пишет Вам командир роты лейтенант Ермаков. Игнату Михайловичу Артюхову я обязан жизнью и считаю своим долгом написать,» - бодрым голосом, не совсем вязавшимся с официальным тоном обращения, прочитала Дарья Петровна и, пропустив трагические строчки, продолжила:
«Я знаю его больше года, а однажды в бою он спас меня контуженного разрывом снаряда, и я могу Вас заверить в его глубокой преданности Родине. Политрук взвода, он не раз проявлял в боях настоящий героизм. За мужество и личную храбрость он награжден медалью «За отвагу», а за отражение атаки немецких танков представлен к награде орденом.»
Читая, Дарья Петровна искоса посматривала на Серафиму Борисовну и заметила, как лицо её постепенно начало оживать и покрываться слабым румянцем.
- Я же тебе говорила, что ты можешь гордиться Игнатом, - прервав чтение, сказала она. - Награжден медалью и представлен к ордену - это не шутка.
Серафиме Борисовне было лестно узнать о подвигах мужа.
- А сам молчит о наградах, - не скрыла она своей радости.
- Ну, Игнат у тебя не из тех, чтобы выставляться, - заметила Дарья Петровна, - поэтому командир и пишет.
Эта простодушная лесть возымела свое действие, и растроганная Серафима Борисовна от счастья расплакалась. Дарья Петровна не удерживала её.
- Только вот тут командир не прав, - заявила она наконец, найдя, что та уже достаточно поплакала. - Смотри, что он пишет: «В апреле мы прорывались из окружения. Вышли не все. Многие погибли. Судьба иных не известна, в том числе и Игната Михайловича.
Больше сообщить ничего не имею.»
- Так где же тогда Игнат? - спросила Серафима Борисовна, с удивлением заглядывая в письмо, но сквозь слёзы, застилавшие ей глаза, ничего не видя.
- Да вот тут он пишет, будто пропал без вести, - ответила Дарья Петровна, изображая самое искреннее негодование по поводу такого легкомысленного сообщения лейтенанта Ермакова.
- Как без вести? - поразилась Серафима Борисовна. - Не может этого быть!
- Вот и я тоже так думаю, что не может этого быть, - согласилась Дарья Петровна.
Однако Серафима Брисовна уже начала приходить в себя. Вытерев платком глаза, она схватила письмо и жадным взором пробежав его, нашла пропущенные строки: «Я прошу Вас мужаться, чтобы перенести известие, которое я должен Вам сообщить: Ваш муж и отец детей, Игнат Михайлович Артюхов, пропал без вести.»
С Серафимой Борисовной случился нервный припадок, но он был уже не таким глубоким.
- Как это без вести? - спросила она, опомнившись.
- Это значит, что пока не известно, а когда найдется - станет известно и об этом сообщат.
Серафима Борисовна с большим сомнением выслушала такое объяснение и ещё раз перечитала письмо. Вся безнадёжность их положения представилась ей. Что с ними будет теперь?
Её сомнение не ускользнуло от Дарьи Петровны, и она сочинила несколько трогательных историй, услышанных ею, якобы, на почте, из которых выходило, что на войне это довольно часто случается и что обычно все пропавшие отыскиваются либо в госпиталях, либо на других участках фронта.
- А если... а если он раненый в плен попал? - кусая губы, с ужасом спросила Серафима Борисовна.
- Ты это брось! Ты, Серафима, и думать об этом перестань! - рассердилась Дарья Петровна. - Да такой мужик, как Игнат, нигде не может пропасть!
В это время со скрипом отворилась калитка и во двор вошла дочь Серафимы Борисовны, Валентина, голубоглазая, стройная четырнадцатилетняя девушка с длин-ной русой косой.
- Что такое? Что случалось? - с дрожью в голосе спросила она, увидав заплаканную мать.
- Отец... письмо... - прерывисто проговорила та, прижимая к губам платок, - пропал без вести...
- Да что ты заладила: пропал без вести да пропал! Девчонку только напугала! - воскликнула Дарья Петровна,подавая ей письмо. - Читай! Не погиб!
Девушка, со страхом и надеждой глядя на неё расширившимися глазами, осторожно взяла письмо и, не сходя с места, несколько раз перечитала его. Не находя категорического подтверждения в трагическом исходе и ещё больше не желая верить в него, она, крепясь сердцем, сказала:
- Ты, мама, мнительная у нас...
Но потом весь вечер была молчалива: молча привела с улицы брата, молча помогла ему умыться и молча увела в дом. А женщины все сидели на крыльце.
- Это мне в наказание, это мне за измену, - в отчаянии сказала Серафима Борисовна. - За такое всегда наказание бывает.
- За какую такую измену? Что ты говоришь?
- Тяжело мне было Дарья, истомилась я одна, и жизнь мне в тягость сделалась. Все ненавидеть стала - и работу, и детей. Никогда раньше со мной такого не случалось. Даже руки трястись начали... И встретился мне военный, душевный такой...
- Кто такой? Где встретился?
- Случайно встретился. Он после ранения сюда приезжал. У него здесь бабка живет, а семью свою он еще в начале войны потерял, жену и двоих детей. Мне с ним легко стало, и я отошла душой, а то она то у меня совсем черная сделалась... Не смогла, значит, честно ждать.
Отчаяние несчастной женщины вызвало у Дарьи Петровны необыкновенную жалость, и она убеждённо сказала:
- Нет, Серафима, во всем война виновата. Разве это мыслимо на бедную женщину столько свалить - и разлуку с мужем, и дом с хозяйством, и детей, и работу, и чтобы фронту еще помогать против врагов - фашистов. Нет, такое просто так вынести невозможно! А верить и ждать ты должна. Без веры нельзя, без веры пропасть можно.
- А как верить, когда мне веры и прощенья не может быть?
- А ты веру сама создай.
- Такого не бывает, - покачала головой Серафима Борисовна.
- Бывает, Серафима, бывает! - горячо возразила Дарья Петровна. - Я про себя тебе скажу. Думаешь мне легче в жизни пришлось? Время-то какое было: то революция, то эта гражданская, а перед этим еще и другая война была, которую мировой называют. Мужики как повзбесились. Но нам-то, девкам и бабам, все равно замуж выходить нужно было. А за кого? Одни на мировой погибли, других белые забрали, третьи сами в красные ушли. Чего я только не повидала!
А мне шел уже двадцать восьмой год, и жила я в услужанках у одной хозяйки, державшей булочную на центральной улице, потому что родители мои от холеры умерли, детей своих я не имела, а муженька моего молодого как забрали в четырнадцатом году на фронт, так он и не вернулся оттуда, погиб в какой-то там не то в Померании, не то в Галиции.
Присмотрела я слесаря из деповских. Тихий такой. За девками не бегает, и они на него не засматриваются по причине его дикой нелюдимости. Понравился он мне своей самостоятельностью, и мы поженились. Было это в восемнадцатом году.
Но ты скажи, что за жизнь такая: как только чуть наладится - так сразу начинаются неполадки. Была у нас хибара на краю города, доставшаяся Петру от родителей, огородик. Я развела куриц. Беды всякие, слава Богу, обходили нас стороной, и мы не могли нарадоваться своей жизни. Чего нам не хватало - так это деток. А деток нам очень как хотелось иметь, потому что не век же эта революция могла продолжаться. Да и у Петра мечта была сдать на машиниста, чтобы самому водить поезда, и вырастить сына, который продолжил бы фамилию и его рабочее дело.
Прожили мы год - никого. На второй год - то же самое. Нашла я одну бабку, умевшую заговаривать по этому житейскому вопросу, и отнесла ей пуховый платок и пару десятков яиц. Да все без толку.
Присоветовали мне опытные бабы обратиться к доктору. Старичок попался аккуратненький такой, с бородкой, как у козлика. Выслушал он меня вежливо и удивился:
- Послушай, красавица, в такое-то время-с, когда весь мир рушится?
Однако я ублажила его. И тут выяснилось, что мой Петр ещё в юношах упал со строительных лесов и это стало причиной его неспособности к отцовству. Час от часу не легче!
Впервые напился тогда мой Пётр, как узнал об этом, и сказал:
- Хоть ты мне, Даша, и мила и другой жены мне не нужно, но неволить тебя не могу. Можешь уходить в любое время: хочешь - сейчас, хочешь - когда вся эта заваруха кончится.
И стал потихоньку к самогонке притягиваться. А человек он был заботливый, хозяйственный, меня никогда не обижал, и я знала, что другого такого мне не найти.
Закипела во мне душа, и я решила родить ему сына. И родила. Отцом его был красноармеец, чернявостью и крепостью похожий на Петра. Мой Петр не раз говорил, что сноровка к работе передается по крови, и я спросила у того красноармейца:
- Не из деповских?
- Из них, - рассмеялся он, - только нездешний я - читинский.
Поначалу я, конечно, боялась, что Пётр догадается. Но когда родился сын, чернявый и крепкий в Петра, а обличьем в меня, он умилился и со слезами на глазах сказал:
- Мой! Ты уж прости меня, Даша, за пьянку - душа не могла вынести такого удара. А доктор, стало быть, ошибся, язви его в печенку!
С тех пор сразу бросил пить, и славную прожили мы с ним жизнь. Вот и сейчас, когда возвращается из поездки, никогда не садится за стол, пока не сходит в комнату сына: ждет, чтобы скорей вернулся и переживает до чрезвычайности. Ах, если бы не эта война! Скажи, Серафима, а что нам женщинам в жизни нужно, кроме любимого человека, детей да более менее нормального достатка, чтобы их поставить на ноги?
Однако Серафима Борисовна ничего не ответила - лишь зябко поёжилась: прикосновение к тайне чужой жизни, упавшей на её взволнованную душу, сильно по-действовало на неё.
Оставшись одна, она ещё долго сидела на крыльце. Гнетущая, непроницаемая ночная темнота давила ее и вызывала мрачные мысли. Но потом образ военного как-то сам собой в её сознании незаметно соединился с образом мужа, и ей стало казаться, что это Игнат приезжал, чтобы пожалеть и поддержать её. Она почувствовала облегчение и поняла, что теперь у ней хватит сил выполнять все свои обязанности, растить детей и ждать его столько, сколько для этого понадобится.
Сила духа
Трасса, ведущая к побережью, змеёю вилась среди гор Сихотэ-Алиня, то спускаясь в зеленые долины, то поднимаясь на поросшие смешанным лесом перевалы, и он хорошо её знал, постоянно возя по ней грузы. Но вел машину на небольшой скорости и включив, как положено в этих случаях, фары, потому что был густой туман - такой густой, что в пяти метрах ничего не было видно, а деревья на обочинах, озаренные светом грузовика, словно силуэты сказочных чудовищ, едва вырисовывались в его сплошной и осязаемой молочно-белой массе.
«Где-то здесь уже должна быть она, надо только не прозевать указательный камень,» - взглянув на спидометр, подумал он и еще внимательнее стал всматриваться в бегущее ему навстречу серое и влажное полотно асфальта.
То была заброшенная грунтовая дорога, по которой когда-то вывозили лес. Ему рассказали, что там расположены ягодники, и, возвращаясь на этот раз из рейса порожняком, он решил заранее их разведать, чтобы потом не плутать зря. Он и подумать не мог, что эта обычная поездка станет для него роковой.
Вскоре после одного из крутых спусков он заметил коричневый валун - специальный ориентир, положенный кем-то у съезда на незнакомую ему колею, уходящую в сторону от террасы, и свернул влево, радуясь про себя, что не проскочил в тумане мимо. Грузовик сразу заковылял по глубоким ухабам и рытвинам, заросшим серебристой от росы травой. В непогоду по этой дороге, пожалуй, совсем невозможно было бы проехать.
Минут через тридцать езды как по бурному морю он остановился, чтобы немного передохнуть от надоевшей тряски. Заглушил мотор и вышел из машины.
Его поразила необычайная тишина, царившая здесь. Ни звука не слышалось в застывшем туманном воздухе. С удивлением осматриваясь по сторонам, он напряг слух, но ни шелеста листвы, ни голоса птиц и никаких других привычных для человеческого уха звуков не уловил. Настоящее безмолвие, угрюмое и тягостное в сплошном тумане, окружало его. Ему даже стало как-то немного не по себе, будто он попал в совершенно иной, неведомый ему и, возможно, небезопасный мир, затаившийся и подстерегающий его. Однако он был решительным человеком и, размявшись легкой пробежкой вокруг машины, настойчиво продолжил путь дальше.
Туман между тем стал быстро рассеиваться, и видимость с каждой минутой улучшалась. Сначала из молочно-белой завесы появились ближние кусты, затем и горы четко обозначились вдали. В лобовое стекло он увидал и чистое голубое небо, обещавшее ясный погожий день. А когда подъехал к ручью, через который был перекинут небольшой деревянный мост, туман уже совсем исчез, словно его и не было. Примерно в километре за ним должны начинаться ягодники. «Добрался!» - сдержанно улыбнулся он, притормаживая, и заколебался. Можно, конечно, остановиться здесь и дальше пройти пешком, но ему не хотелось понапрасну тратить время, и он уверенно направил машину вперёд. Но едва заехал на это сооружение, как неожиданно раздался треск, и машина осела. Он включил скорость и прибавил газу - колеса вхолостую отчаянно закрутились в воздухе, дал задний ход - бесполезно.
- Проклятье! - в сердцах выругался он. Заглушил мотор и выпрыгнул из кабины.
Провалившись ведущими задними колесами, машина прочно сидела на раме. Неужели придётся идти за помощью? Этого ещё не доставало! Но забравшись под мост и осмотрев его, он убедился, что сможет и самостоятельно справиться. Ничего сложного. Просто два врытых в землю опорных столбца с одной стороны моста подгнили и не выдержали тяжести грузовика. Лежавшие на них широкие плахи были ещё крепкими. Нужно только их приподнять, подложить под них бруски - и он выберется. Слава богу, лопату, топор и удобную ручную пилу он всегда возил с собой и не раз убеждался, как они бывают необходимы в поездках.
Выбравшись на четвереньках из-под моста, он встал и облегченно вздохнул. Ему вдруг захотелось есть. Чувство голода было настолько сильным, что он ощутил, как под ложечкой у него засосало. И тут вспомнил, что выехал пораньше без завтрака, рассчитывая своевременно возвратиться, и прихватил с собой в дорогу еду. Достав из кабины пакет с продуктами, расположился прямо на траве на берегу ручья, подложив под себя ветровку. С аппетитом поедая вкусную копчёную колбасу, он всё-таки подумал о том, а не сходить ли ему все же за подмогой? До трассы двенадцать километров - расстояние замерил по спидометру. По такой дороге это не менее двух часов ходьбы. Овчинка выделки не стоит! За это время можно справиться и самому. Мужская привычка во всех случаях жизни полагаться только на свои силы руководила им. Он пришел в хорошее расположение духа и с интересом осмотрелся.
Он находился в самом центре залитой утренним солнцем широкой долины, окружённой со всех сторон горами, которые отсюда почему-то казались далекими, хотя до них было не такое уж большое расстояние. Справа за ручьём поросший молодым осинником протянулся невысокий холм. У подножия его зеленел орешник, кучерявясь обильными наливающимися плодами. Слева на полянке цвел клевер, и оттуда тяпнуло пьянящим запахом мёда. Удивительно, как всё преобразилось с исчезновением тумана! Пели птицы, в траве неугомонно трещали кузнечики, где-то в отдалении с перерывами куковала кукушка. Он залюбовался раскинувшейся перед ним картиной. Но засиживаться было некогда.
Он свалил две одиноко стоявшие невдалеке стройные берёзы, распилил их на части и изготовил бруски. Времени на это у него ушло значительно больше, чем он предполагал. Но с первой плахой справился быстро, несмотря на то, что мост был низкий и ему пришлось работать, сидя на корточках. Жаркое июльское солнце уже вовсю припекало спину, когда он принялся за вторую. Просовывая последний брусок, которые он складывал «колодцем», как делают, начиная поленницу дров, он неожиданно потерял равновесие и, падая, ударил плечом домкрат. В первое мгновение он не почувствовал боли и не сразу понял, что произошло. В его мозгу только ясно запечатлелось, как домкрат переворачивается с берега и, скатившись по откосу, исчезает в густой траве. С минуту, не веря своим глазам, он в оцепенении пристально смотрел на то место, куда тот упал. Но боль в руке заставила его опомниться. Он стоял на коленях, а кисть левой руки была прочно прижата опустившейся плахой. Превозмогая боль, он попытался осторожно освободить руку. Это ему не удалось: кисть была прочно зажата, как в капкане. Он оглянулся по сторонам, отыскивая монтировку, и выругался из-за того, что она лежала слишком далеко, а под рукой нет ни палки, ни ветки, с помощью которых можно было бы её достать. Даже ногами, как ни изворачивался, дотянуться не мог. Тогда он подпер плаху спиной и попытался ее приподнять. Он был крепким парнем, но поднять плаху со стоявшей на ней машиной было свыше его сил, и после многократных попыток, чувствуя, что от напряжения у него разламывается поясница, обессиленный свалился на землю. Его охватил страх. Что с ним будет, если не сумеет освободиться? Бруски он сложил способом «ласточкин хвост», чтобы они не разошлись, и вынуть их было невозможно. Будь у него монтировка, их можно было бы подкопать. Он видел, что слежавшийся грунт рукой не разрыть, но не мог удержаться, чтобы не попробовать, и, только исцарапав до крови пальцы и сломав ноготь, отступился. Морщась от боли, проклял себя за добросовестность, с какой привык выполнять всякую работу. Гнетущая мысль о серьезной опасности снова шевельнулась в мозгу, но он отогнал ее и принялся осматривать попавшую в западню руку. В узкую щель ему было видно ребро ладони - она заметно побелела, но крови не было. Он попробовал шевелить пальцами и почувствовал, что кончики их двигаются. Кости целы, неровности бруска спасли их от раздробления, и это самое главное. Он стал жертвой случая и собственной самоуверенности. Даже безмолвие, которое так поразило его в тумане, не послужило ему предупреждением. Что ж! Придётся подождать и потерпеть. Кто-то же должен ему помочь. Боль в руке отвлекала, но усилием воли он заставил себя не обращать на неё внимание и, устроившись поудобнее, закричал:
- Эй, люди! Слышите меня? Помогите!
Он кричал как можно громче, и в голосе его слышалась мольба. Потом чутко прислушивался, не раздастся ли со стороны шум раздвигаемых кустов или топот ног по дороге. Но в ответ ему была тишина. Тогда он принимался кричать и снова прислушивался. Кричал долго, до самого вечера, пока не охрип и не убедился окончательно, что поблизости никого нет и что сегодня ему никто не поможет. Это расстроило его, но он не впал в отчаяние и, чтобы отвлечься от недобрых мыслей, которые невольно лезли в голову, стал вспоминать и рассказывать самому себе студенческие анекдоты. Один о том, как студент, обрядившись в шкуру сдохшей гориллы, подрабатывал в зверинце, его даже рассмешил, и он повторил его про себя дважды. Потом вне всякой связи с анекдотами задумался о Боге. То ли одиночество, то ли сумерки и близость к природе навели его на это, но весь вечер он размышлял о нём.
А ночью его нещадно терзали комары. С наступлением темноты эти безжалостные кровопийцы целыми полчищами остервенело набросились на него. Ветровка осталась в машине, и ему нечем было накрыться, а тонкая pyбашка и спортивные брюки не спасали от укусов, и он, поджав ноги, чтобы лучше было защищаться, отбивался от них в темноте бейсболкой, держа её за козырёк.
Только под утро, когда уже побелело небо и выпал туман, они оставили его в покое, и он наконец забылся тяжёлым сном, чувствуя во всем теле бесконечную усталость.
Проснулся оттого, что яркое солнце, заглядывая под мост, светило ему прямо в лицо. Он повернулся на бок и достал из нагрудного кармана часы, которые еще вчера снял с левой руки. Было ровно десять. Всё тело болело, будто он побывал под бульдозером, зажатая рука ныла, но он на все это уже не обращал внимания, потому что больше всего его начала мучить жажда. Ему казалось, что он не пил целую вечность, и не мог оторвать жадного взора от ручья, представляя, как в горло ему вливается прохладная струя. Больших усилий воли стоило ему заставить себя отвернуться. Но он знал, что после трёх дней начнет сказываться обезвоживание организма, и тогда ему станет ещё хуже. Это заставило его действовать.
Придвинувшись как можно ближе к краю моста, чтобы его лучше было слышно, он снова начал взывать о помощи, потому что надежда никогда не считается с обстоятельствами. Лишь окончательно потеряв голос, замолчал и заставил себя заснуть, понимая, что нужно беречь силы. Но спал ли он или грезил, он и сам не мог этого понять. Едва закрывал глаза, как видел себя в кругу приятелей распивающим жигулёвское пиво, которым всегда наслаждался после бани. Ощущение поглащения любимого напитка было настолько реальным, что он чувствовал во рту его приятный горьковатый привкус. И от этого навязчивого видения он никак не мог избавиться.
Очнулся часа через два и, чтобы себя занять, начал вспоминать, о чём очень важном он думал вчера весь вечер. Ах, да, о Боге!
Парадоксально получается. Великий Ньютон еще в семнадцатом веке с абсолютной убеждённостью сказал: «Чудесное устройство Космоса и гармония в нём могут быть объяснены лишь тем, что Космос был создан по плану всеведущего и всемогущего Существа. Вот моё первое и последнее слово.»
С того времени наука шагнула далеко вперед, человек научился расщеплять атом, поднялся в космос, побывал па Луне, запускает исследовательские аппараты к планетам солнечной системы, а каких-либо убедительных доказательств существования этого всеведущего и всемогущественного не обнаружил. Более того: большинство современных ученых считают, что научный взгляд, на мир несовместим с верой в Бога. Об этом, в частности, сказал один из ведущих физиков современности Виталий Гинзбург и подчеркнул, что неверие в Бога вообще характерно для всех ученых.
В школе учили, что религия возникла у первобытных людей, потому что они не могли объяснить явлений природы, боялись их и стали считать, что миром управляют сверхъестественные силы, то есть Боги. Люди начали совершать священные обряды и осуществлять жертвоприношения, чтобы их задобрить и привлечь на помощь. Тогда же возникла вера в душу и в загробную жизнь. А вот академик Николай Амосов, известный хирург и писатель, заявил, что не верит в реальность бессмертных душ и их загробную жизнь, и высказал мысль, что вера в Бога идёт от биологической потребности человека верить отцу, матери, вождю стаи и искать у них защиты и помощи и ещё чтобы выполнять некий врождённый, как он выразился, «моральный закон» - выработанные заповеди...
Но вдруг вспомнил, что есть люди, которые могут взглядом заставлять двигаться разные предметы. Так! Он посмотрел на монтировку и перевернулся на живот. А может быть, он тоже обладает этим даром, и ему только не представился случай, чтобы он у него проявился? Собрав всю свою волю, он стал сосредоточенно смотреть на неё, стараясь придать своему взгляду магнетическую силу и мысленно отдавая ей приказание приблизиться. Но, сколько ни смотрел, монтировка без движения лежала на своём месте, вызывая у него всё большую и большую ненависть, точно была виновата в его несчастье. Это уже немного походило на безумие, но он не оставлял своих попыток и как одержимый твердил сквозь зубы, сам не замечая того, что говорит вслух:
- Ну, приблизься же, дорогая! Приблизься же, прошу, умоляю тебя! Приблизься же ко мне!
Осознав, наконец, всю тщетность своих усилий, он в отчаянии плюнул и, поникнув головой, самыми непотребными словами обозвал злополучную монтировку...
Мало-помалу успокоившись, он сел и стал более хладнокровно обдумывать своё положение. Ясно, что быстро ему не помогут. Напарника у него нет, и при том перестроечном бардаке, который у них установился в автохозяйстве, его не сразу хватятся. Сначала подумают, что он поломался и где-нибудь ремонтируется, как было с тем парнем, который в прошлом году на трассе в Кавалерово рухнул с обрыва и разбился. Потом, конечно, начнут искать, но проследить его путь невозможно, потому что о ягодниках он узнал от совершенно случайных и по-сторонних людей. Сколько времени пройдет, пока его смогут обнаружить? Неделя? Две? А может месяц? Это конец! Столько времени продержаться без воды и пищи невозможно. Он похолодел, представив, на какие страдания обречен. Ну, нет! Дожидаться мучительной агонии он не будет - перекусит себе вену и безболезненно уйдёт в небытие. Он поднял правую руку и долго и внимательно рассматривал её, поработал пальцами и крепко сжал кулак - на мускулистом запястье четко вздулась синяя пульсирующая жилка. Да, перекусить её будет просто. Никакого страха он теперь не испытывал, сам удивляясь своему спокойствию. Опустил руку и тоскливым взглядом обвёл то замкнутое пространство, в котором он оказался.
Прямо над головой у него нависали потемневшие от времени плахи. Небольшая площадка, на которой он находился, полутораметровым обрывом спускалась к ручью, почти пересохшему в это жаркое время лета. Лишь мелкий ручеек с чистой прозрачной водой струился по камешкам, тихо журча на перекате.
Ему хорошо был виден такой же обрывистый противоположный берег и чуть ниже по течению узкая песчаная коса. «Какой здесь проносится бурный поток во время ливней,» - подумал он и, облизнув пересохшие губы, пожалел, что сейчас нет дождя. С жадностью всматривался он в незатейливый пейзаж, ясно отдавая себе отчёт, что это возможно, последняя живая картина в его жизни. Потом будет смерть и небытие. Он представлял себя в глубокой могиле, и на него повеяло заброшенностью, холодом и мертвящей тишиной. Он зябко передернул плечами и потряс головой, чтобы рассеять мрачное видение.
Неожиданно рыженький полосатый бурундучок, явно выводок этого года, привлеченный определенно его возней под мостом, выскочил на противоположный берег, сделал стойку и с любопытством уставился на него чёрными бусинками своих глаз.
Пугаясь его движений, бурундучок дважды убегал и снова возвращался, с прежним любопытством разглядывая человека, видимо, как необычное и новое для него явление.
«Прелестный зверек,» - с волнением подумал он, когда бурундучок скрылся в траве, и в душе поблагодарил судьбу за такую трогательную милость, которой на прощанье она одарила его. Мысли его снова приняли мрачное направление.
Он уйдет, а мир будет существовать. Будет светить яркое солнце, но он никогда уже его больше не увидит и не почувствует его живительных лучей. Народятся новые поколения, которые будут работать, любить и растить своих детей. Даже этот кроха бурундучок найдет себе пару и выведет таких же прелестных и красивых, как он сам, бурундучков. А от него ничего не останется, кроме кучки истлевших костей глубоко под землей. Как же это несправедливо и обидно!
Внезапно нелепая мысль пришла ему в голову. Он загадал: если бурундучок ещё paз прибежит, значит, ему кто-нибудь поможет. Он терпеливо ждал, лёжа на боку и стараясь ни о чем не думать. Проходили минуты за минутами. С замирающим сердцем он смотрел на берег. Бурундучок не появился, и надежда на спасение окончательно растаяла в его душе. Кого действительно понесет в такую глухомань, когда ещё не начался сезон сбора дикоросов? Отчаяние охватило его.
«Почему мне не суждено было умереть более достойной смертью, отдав жизнь, например, за товарищей или за справедливость?» - с горечью подумал он. «А смог бы я это сделать?» - спросил он себя. «Смог бы!» - без лукавства ответил твердо, хотя даже за это, вообще-то, умирать ему не хотелось. Но если бы понадобилось, то смог бы. В конце концов все умирают - люди, животные и растения. Таков закон жизни. Звёзды и те умирают. Вечна только Вселенная. Но умереть глубоким стариком, достойно завершив предназначенный тебе природой жизненный путь и оставив после себя детей и внуков, - это нормально. А умереть по оплошности в самом расцвете сил, не испытав даже радости отцовства, - это противоестественно. Однако как часто в наше время его величество случай вмешивается в жизнь, прерывая её в самом начале или на взлёте, как это выходит у него.
Смирившись с неизбежностью, он уселся поудобнее и, понурив голову, стал вспоминать свою недолгую жизнь. Что в ней было хорошего и примечательного?
Ему будет двадцать девять. После школы добросовестно отдал Родине воинский долг. Потом был политехнический институт, но работать инженером на производство не пошёл - слишком смехотворной была зарплата, чтобы на неё можно было нормально жить. Из романтических побуждений поплавал по морю, где, между прочим, платили значительно больше, и вернулся к своей армейской профессии водителя, чтобы самым прозаическим образом зарабатывать неплохие деньги, перевозя грузы на дальние расстояния. И ещё занимался спортом. Нормальная биография, как и у многих парней его поколения, стремящихся о себе позаботиться.
Два эпизода по какой-то не совсем ясной ему причине особенно ярко запечатлелись в его памяти: один из далекого детства, а другой из того времени, когда он стал уже взрослым и, окончив институт, помощником главного механика ходил за границу на торговом судне «Владимир Арсеньев».
... До переезда семьи в Приморье его детство прошло в Амурской области в небольшом провинциальном городке, расположенном на правом берегу полноводной реки Зеи. По ней плотами сплавляли лес для местного деревообрабатывающего комбината и ходили в верховья грузовые и пассажирские суда. Ширина ее в районе городка достигает более полукилометра, и не многие парни отваживались её переплывать. А если изредка и находились смельчаки, то возвращались по неизвестно кем введенной традиции с зелёными венками на головах. Весь берег восторженно наблюдал, как они приближаются, а потом гордо выходят из воды словно древнегреческие олимпионики после победы на играх. Мальчишки им завидовали. Для них самым большим шиком являлось покачаться на волнах проходящего мимо судна.
Ему и двоим его друзьям было по тринадцать лет, когда они, провожая очередной пароход, случайно заплыли далеко. Кому из них пришла в голову рискованная идея, он уже не помнил, но кто-то из них предложил: «А что, поплывём на ту сторону.»
С воды пустынная песчаная полоска противоположного берега казалась близкой и заманчиво манила. За ней невысокой зеленой стеной поднимались заросли тальника и черемухи. Не отдавая себе отчета в том, что это крайне опасно, они наперегонки ринулись вперед и опомнились лишь на середине реки, где быстрое течение подхватило их и начало сносить вниз. В некоторой тревоге они оглянулись: берег с маленьким фигурками купающихся выглядел очень далеким.
- Осталось немного! - закричал он. - Вперед!
И они поплыли дальше, выгребая против течения, что¬бы оказаться в черте видимости городского пляжа, но не осознавая, что для этого у них просто не хватит сил. Как они не утонули? Им неимоверно повезло. Они уже захлебывались, когда их вынесло на песчаную косу, где начиналось мелководье. На четвереньках они выползли на берег и в изнеможении попадали на песок.
Но странное дело: они не испытали никакого страха, а, отдышавшись и придя в себя, поняли свою ошибку - надо заходить выше и просто спускаться по течению. Что сделали по возвращении и легко переплыли назад. Зато с какой гордостью с венками на головах они выходили из воды. Парни и мальчишки с восхищением смотрели на них, а девчонки, которые с некоторого времени начали их интересовать, им аплодировали.
С того дня до конца купального сезона по воскресеньям, когда на пляже бывало особенно многолюдно, они с чувством высочайшей гордости плавали на ту сторону, разумеется, утаивая это от родителей...
«Сладкий миг торжества! - улыбнулся он. - Вот почему запомнилось это.»
И ещё более яркие и волнующие минуты вспомнились ему.
Их судно разгружалось в японском порту Йокогама. В стране уже была провозглашена Горбачёвым перестройка, пресловутый так называемый «железный занавес» рухнул, и отношения с капстранами приобрели более открытый и свободный характер.
Однажды днем ему на вахту позвонил капитан и попросил подняться к нему в каюту. Там он застал ещё трёх человек. Двое были капитанами советских судов, тоже находившихся в это время в порту, а третьим оказался наш торговый представитель в Японии по фамилии Задорожный. Одет он был в безупречный серый костюм.
После знакомства Задорожный сказал:
- Товарищи моряки, я попросил вас собраться по не совсем обычному случаю. Как вы знаете, с Японией у нас установились хорошие добрососедские и торговые связи, и наше правительство всеми мерами стремится их дальше укреплять и развивать. И мы с вами на деле это осуществляем. Так вот, представители торгового флота Японии обратились к нам с предложением для укрепления добрососедских отношений и в рамках обмена культурными ценностями провести спортивное мероприятие, а именно - матч по боксу между моряком нашего торгового флота и их. Всю организацию и финансовую составляющую этого мероприятия они берут на себя. Они прозрачно намекнули, что на нашем судне «Владимир Арсеньев» в качестве члена экипажа находится бывший чемпион Приморского края в среднем весе и нам есть кого выставить и, я бы даже сказал, есть кому защищать честь нашего флота. Со своей стороны я считаю, что такой поединок вполне можно провести.
Капитаны удивленно переглянулись, а командир сухо¬груза «Аскольд», пожилой и самый опытный среди наших моряков, ядовито заметил:
- Однако, хорошо у них работают спецслужбы.
И все повернулись к Сергею - виновнику этого неожиданного прецедента, который, подавшись вперед, крепко сжал рукой подбородок.
- Ну, Япония есть Япония, - пожал плечами Задорожный, - и мы об этом знаем. Но не к нашей чести было бы отказаться и не принять их дружеского предложения. Сергей, вы мастер спорта, вы готовы поддержать нашу честь и выйти на ринг в товарищеской встрече? - обратился к нему Задорожный. - По словам капитана, вы постоянно тренируетесь.
«Любопытно, - подумал Сергей, - Кто этот японец, что так желает встретиться со мной на ринге?»
- Что-нибудь известно о противнике? - спросил он, пристально взглянув на Задорожного.
- По заверению японской стороны, ваш соперник такой же, как вы, моряк торгового флота, что можно проверить, и мы обязательно это сделаем, если договоримся о матче. Он тоже средневес, но только левша.
- Какие условия поединка они предлагают?
- Матч пятираундовый по правилам любительского бокса. Встреча в воскресенье, через три дня. Вы готовы выйти на ринг? - спросил Задорожный.
Сергей давно не проводил встреч, но был поставлен в условия, когда отказаться от поединка было практически невозможно.
- Отклонить предложение - было бы истолковано японцами явно превратно, - с чувством несколько уязвлённого самолюбия ответил он.
- Хорошо. Благодарю вас, Сергей. А как вы считаете, товарищи капитаны? - обратился к ним Задорожный.
Капитаны, привыкшие, что все решения принимаются свыше, в нерешительности замялись,
Задорожный, человек ещё молодой, всей душой принявший происходящие на родине демократические перемены и мечтавший о продолжении удачно начатой карьеры, улыбнулся.
- Товарищи капитаны, вы сами видите, что обстановка в стране решительно изменилась, и по таким чисто культурным вопросам нам теперь не нужно заниматься согласованием с «верхами», - он сделал ударение на слове «верхами». - Мы можем принять решение сами. Предлагаемый матч не налагает на нас никаких финансовых обязательств. На сроках пребывания в порту судов не отразится. Поэтому слово за вами. Какое вы принимаете решение - за или против?
Заинтересованные необычностью предложения и согласием Сергея капитаны без лишних разговоров высказались «за».
Самый большой портовый зал Йокогамы был полон до отказа. Привлеченные бойкой рекламой на поединок пришло много и английских, и немецких и французских моряков. Но больше всего среди иностранцев оказалось почему-то американцев. Команды трех советских судов почти в полных составах явились поддержать своего товарища и заняли целый сектор у самого ринга. Организаторы матча и Задорожный, поднявшись на него, коротко сказали о добрососедских и культурных связях между нашими странами и представили боксеров.
Японец оказался рослым и хорошо сложенным парнем. Держался он спокойно и уверенно. Наконец организаторы спустились в зал к зрителям. Задорожный сел в первом ряду с капитанами наших судов. Судья на ринге сделал последние наставления боксерам о правилах честного боя. В знак согласия противники ударили друг друга по перчаткам и в ожидании гонга разошлись по своим углам.
По смуглому и совершение бесстрастному лицу японца невозможно было понять, какие чувства владеют им, и только необычный блеск черных глаз выдавал его не-терпение.
Иностранцы, особенно американцы, жаждавшие увидеть захватывающее зрелище, начали шумно делать ставки. Сочувствие абсолютного большинства из них явно склонялось на сторону хозяина ринга. Но вот прозвучал гонг, и поединок начался.
Словно подтверждая их надежды, японец сразу бросился на своего противника и весь первый раунд яростно атаковал, вызвав в зале бурю восторгов. Он показал себя великолепным мастером, умеющим неожиданно и разнообразно атаковать, используя для этого любую возможность. Только удар гонга остановил его натиск. Публика была вне себя от восхищения. Ей показалось, что под напором такого тайфуна русский лишь чудом устоял, и она наградила Сергея насмешливыми замечаниями, когда он, ошеломлённый, уселся в своём углу.
Секундантами у Сергея были молодой старпом, посчитавший себя обязанным быть с ним рядом во время поединка, и сорокалетний Зуев с «Аскольда», в прошлом сильный перворазрядник-легковес.
- Здесь явная и наглая подстава! - возбужденно заявил Зуев, глядя на картинно сидящего на стуле японца. - Он не любитель. Это сразу видно. Меня не обманешь. Это хорошо подготовленный профессионал. Что будем делать?
Два дня Зуев выступал для Сергея спарринг-партнером, и они вместе отрабатывали тактику боя против левши. Они ожидали достойного противника, но столь подлого коварства и предвидеть не могли.
- Что будем делать? - повторил свой вопрос Зуев.
Приходя в себя от такого поворота событий, Сергей сосредоточенно молчал. Ему не хватало практики выступлений на ринге, чтобы на равных биться с этим профессионалом. Минута перерыва подходила к концу. Секунданты ждали его ответа.
- Надо остановить поединок и заявить организаторам протест! - с горячностью потребовал старпом.
- Поздно, - наконец ответил Сергеи и кивнул на зал. - А как это воспримут все они? Попробую поиграть.
Весь второй раунд тоже прошёл под знаком превосходства японца. К неописуемому удовольствию публики он продолжал яростно атаковать. Русский изредка отвечал контратаками и лавировал, не давая прижать себя к канатам или запереть в угол, чтобы не лишиться пространства для маневров. Зрителям стало ясно, что победа японца лишь дело времени, и они начали заключать пари, когда это произойдет.
- Молодец! Ты хорошо защищался, - похвалил Сергея в перерыве Зуев, в то время как старпом обмахивал полотенцем, давая его легким побольше воздуха.
- Постоянно двигайся! Заставляй его выматываться, - наставлял далее Зуев. - Не ввязывайся в обмен ударами, только контратакуй на опережении и все время закручивай, закручивай вправо от него.
Почувствовав себя полным хозяином на ринге опытный японец, уже ни на йоту не сомневавшийся в своей победе, в третьем раунде сменил тактику и перешел к методической осаде, явно желая поймать русского на ошибке, чтобы одним эффектным ударом закончить поединок.
- Бей его! - яростно требовала от него публика.
Обстановка в зале накалилась до предела, как это бывает, когда в силовом единоборстве, всегда вызывающем воинственный дух, встречаются представители исторически когда-то враждовавших между собой народов. Кто-то из иностранцев громко крикнул на английском:
- Добивай этот осколок империи зла!
Подавленные ходом боя и установившейся недоброжелательной обстановкой в зале Задорожный и капитаны наших судов молча следили за происходящим на ринге, и на их хмурых лицах откровенно читалось, что они сожалеют о том, что так опрометчиво дали согласие на этот поединок, который через несколько минут будет бесславно и с позором закончен.
В зале, наверное, находилось не много таких, кто мог бы по достоинству оценить, что под натиском неистового японца русский искусно защищается и ни разу не поставил себя в критическое положение. И тем не менее третий раунд, как и два предыдущих, был им вчистую проигран, а под конец его Сергей пропустил чувствительный удар в голову. Зал взвыл от восторга, приветствуя успешную атаку японца, который с жестами победителя пошёл в свой угол.
- Ты хорошо усыпил его бдительность, - наставлял Сергея перед предпоследним раундом Зуев, хорошо знавший возможности своего подопечного. - Он слишком уверовал в свою победу и стал менее осторожен. Ещё немного повытягивай его на себя и переходи к решительным действиям - для него это будет полной неожиданностью.
Именно так и получилось в четвертом раунде, когда Сергей, всё время избегавший открытого боя, вдруг пошел в решительную атаку. Не ожидавший такого японец, защищаясь от угрозы справа, не сумел своевременно отреагировать и пропустил мощнейший удар по туловищу в область печени - один из самых эффективных ударов в боксе, парализующий, как шок. Чувство времени на ринге не изменило Сергею. Он начал атаку под конец раунда. Японец, опустив руки, стал оседать на колени, и в это время Сергей нанёс ему второй удар в голову, совпавший со звуком гонга, так что судье не пришлось отсчитывать время. Подбежавшие секунданты подхватили рухнувшего японца под руки и оттащили в угол.
Зал замер, а в секторе наших моряков началось оживление,
- Мо-ло-дец! Мо-ло-дец! - стали скандировать они хо-ром.
- Теперь он в твоих руках! - пытаясь быть спокойным, говорил Сергею в перерыве Зуев. - Только не торопись и бей наверняка.
Но Сергей почти не слушал его, а наблюдал, как в противоположном углу ринга приводят в чувство японца, и по губам его скользнула недобрая улыбка. Ну, теперь он сполна рассчитается за всё: за коварство, подлость и за этот «осколок империи зла» - как презрительно унизили его самого и его страну.
Удар гонга поднял его на ноги. Приближаясь к противнику, Сергей заметил растерянность в глазах японца и понял, что тот ещё окончательно не пришел в себя после нокаута. Даже великие боксёры не могут быстро с этим справиться.
Бил Сергей беспощадно и выборочно и чувствовал себя правым: ведь окажись на его месте менее подготовленный русский боксёр, этот коварный японец безжалостно бы с ним расправился - что явно и намеревался продемонстрировать перед многочисленной публикой.
Пропустив несколько сильнейших ударов, японец попытался войти в спасительный клинч и нарвался на мощный правый апперкот в подбородок, сразу повергший его на пол. Все было кончено.
При гробовом молчании зала судья отсчитал положенные десять секунд и с кисло-мрачным выражением на лице объявил Сергея победителем.
Сердце у него переполнилось гордостью, когда он победно поднял руки кверху. Он смотрел на радостные лица Задорожного, капитанов судов и наших моряков и за ними ему виделись лица его родных, друзей и ещё много-много других лиц, честь которых он никогда бы не позволил себе уронить, не сделав для этого всё от него зависящее.
Перед самым отплытием «Владимира Арсеньева» на родину на судно пришёл Задорожный и принёс одну из независимых австралийских газет на английском языке. В ней красочно и со всеми подробностями описывался этот поединок и сообщалось, что коварные японцы совершили подмену - вместо моряка торгового флота Аритоми Мацукава на ринге выступал его родной брат- близнец Тосира Мацукава, успешно начавший карьеру боксера на профессиональном ринге.
- Ещё раз благодарю вас, Сергей, я не боюсь употребить эти слова, благодарю за стойкость, мужество и проявленное чувство Родины. Вашему руководству я написал на вас представление, - сказал Задорожный, пожимая ему на прощанье руку, и, обратившись к капитану, спросил: - Надеюсь, капитан, и вы со своей стороны тоже сделали это?
По возвращении во Владивосток Сергей был приглашён в Управление Дальневосточного морского пароходства на торжественное собрание, посвящённое очередной годовщине Октябрьской революции, и получил в награду цветной японский телевизор.
«Как легко быть мужественным на людях, - подумал он, вспомнив обо всём этом, - и как тяжело оставаться таким же наедине с самим собой.»
Затем он задумался о самом существенном в своей жизни - о женщинах.
Работа водителя-дальнобойщика с её постоянными отлучками и длительными поездками не способствовала семейным узам. К тому же институтская симпатия, с которой он два года дружил, не стала его дожидаться, когда он ушёл в море. Несколько разочарованный в представительницах прекрасного пола, он вёл жизнь типичного холостяка и встречался с женщинами, не помышляя о браке. Как и всякого нормального мужчину, его тянуло к ним, и он честно признавался самому себе, что эти встречи были одними из самых счастливых моментов в его жизни, и надеялся когда-нибудь повстречать среди них свою единственную.
Вспоминая теперь об этом, он с сожалением думал о том, что ему не придётся больше ни одну из них ни увидеть, ни приласкать. Потом из числа этих женщин выплыл образ девушки с обворожительной улыбкой.
Он встретил ее в мае у своего приятеля, когда пришёл поздравить его с днём рождения.
- Познакомьтесь, - обратилась к нему в прихожей сестра именинника Лена, подведя к нему привлекательную блондинку лет двадцати двух. - Моя подруга. Тоже студентка. А это и есть тот самый бывший моряк торгового флота, который достойно отстоял нашу честь в поединке с японским боксером-профессионалом.
- Лариса, - назвалась девушка и застенчиво улыбнулась, что сразу сделало её свежее личико удивительно милым. В глазах у нее вспыхнули огоньки, когда, в свою очередь представившись, он вместо пожатия галантно поцеловал её руку.
- Вот и познакомились, - весело заключила Лена и тотчас увела подругу на кухню помогать готовить праздничный стол.
В дверях Лариса обернулась и открыто посмотрела на него. В её взгляде было удивление и восхищение одновременно. И во время праздничного обеда он постоянно ловил на себе ее взгляды.
Он хорошо знал женщин, чтобы понять, что это означает. Ещё он увидел, что она неопытна и невинна, как голубь. Но он давно пережил пору необузданных порывов, толкавших на безрассудные глупости, и не заводил романов с такими девушками. Поэтому, не дожидаясь вечера, решил уйти, чтобы ненароком потом не пришлось еще провожать её. Воспользовавшись подходящим моментом и на английский манер ни с кем не прощаясь, вышел в прихожую. Но едва успел надеть шляпу, как следом вошла Лариса.
- Вы всегда так таинственно исчезаете? - спросила она.
В её голосе слышалась обида.
- Только в исключительных случаях, - ответил он, стараясь показать, что вышло недоразумение, - и я приношу свои извинения. Мне было приятно с вами познакомиться.
- Рада за вас.
Она покусала нижнюю губку, словно не решаясь что- то сказать.
- Между прочим, завтра воскресенье... Вам не хотелось бы пригласить меня куда-нибудь?
Помолчала, выжидательно глядя на него, и уточнила:
- Допустим, в кафе или в кино?
Он на мгновение задумался. Хорошенькая девушка по своей женской натуре стремится к самоутверждению и желает провести с ним время. Почему бы не оказать ей такую малость.
- А если в ресторан, где можно потанцевать? - спросил он.
Да и как было отказать. Присущая ему широта души и отзывчивость не дали бы ему поступить иначе. Она сначала растерялась, а затем радостно улыбнулась.
- А как туда нужно одеваться?
Её непосредственность была обворожительной.
- Можно по-обычному, но лучше прийти в вечернем платье.
- А где и в какое время мы встретимся?
- В пять часов вечера я буду ждать вас на центральной площади.
Она подошла к нему и сама подала руку. На этот раз он пожал её.
- Я обязательно приду, - пообещала Лариса.
«В конце концов, это меня ни к чему не обяжет,» - успокоил он себя, спускаясь с третьего этажа на улицу.
Назавтра в начале шестого они вошли в ресторан. Он заранее заказал столик возле эстрады и провел ее к нему. Она шла, затаив дыхание и не поднимая глаз. В облегающем вечернем платье, подчёркивавшем её изумительную фигурку с тонкой талией, среди находившихся в зале разукрашенных и ярко напомаженных дам она вы-глядела необычным весенним цветком, и на них сразу обратили внимание.
- На нас смотрят, - в смущении заметила она, осторожно сев на подставленный им стул.
- Надеюсь, Лариса, вас это не пугает?
Она перевела дух и дерзко посмотрела по сторонам. Он заказал шампанское, закуски и спросил:
- Что вы ещё хотите, Лариса?
Он не собирался её поразить и очаровать, ему было приятно доставить удовольствие этой восхитительной девушке, такой непосредственной и открытой.
- Так что вы хотите? - переспросил он. - Не смущайтесь, Лариса, говорите. Можем же мы иногда позволить себе маленькие слабости.
Почти с детской улыбкой она призналась, что любит шоколадные конфеты, и пояснила:
- Наверное, потому, что приходится много умственно заниматься.
Он прошёл к бару-буфету, располагавшемуся за решётчатой перегородкой с вьющимися растениями, и принёс коробку шоколадных конфет.
Официант в белой рубашке подал бутерброды с красной икрой и заливную рыбу, затем принёс сочные мясные котлеты...
Вкусная еда, вино, которое они выпивали маленькими глотками, и его непринуждённый разговор постепенно растопили её скованность, и она сказала:
- Вам, может быть, будет интересно узнать обо мне. Хотите, расскажу.
Он кивнул головой: ему и в самом деле хотелось об этом узнать.
- Я из семьи педагогов. Папа у меня завуч школы и физик, мама ведет русский язык и литературу, моя старшая сестра пошла по их стопам, закончила пединститут и преподаёт биологию - полный набор учителей. Видите, мне ничего не оставалось, как продолжить семейную традицию. Я учусь на инязе, потому что мне нравится английский язык. Ещё я закончила музыкальную школу по классу пианино и пою, в основном для себя. Жалко, что вы вчера так рано ушли. Я потом пела под гитару...
Слушая ее и любуясь ею, он испытывал до удивления необычное чувство. Она не могла не нравиться ему, а его мужскому самолюбию льстило её внимание. В то же время что-то отеческое примешивалось в его отношение к ней. «Такие чувства, должно быть, - подумал он, - испытывают старшие братья к своим младшим сестрам.»
- О вас мне рассказывала Лена, - продолжала Лариса, - Она говорила, что вы плавали за границу. В каких странах вы побывали?
- Во Вьетнаме и Японии.
- Расскажите, пожалуйста, о Японии, - попросила она. - Хотелось бы узнать об этой стране от очевидца.
- Я был там в нескольких портовых городах, и впечатления остались очень сильные. Любопытно, что Страной восходящего солнца Японию назвали соседи-китайцы. На фоне технологического прорыва, который соверши¬ли японцы после поражения во Второй мировой войне и признанного во всём мире «экономическим чудом», это образное название страны выглядит весьма символично.
В Японии многое поражает - техника, сверхскоростные поезда, повсеместное внедрение компьютеров. Но самое большое впечатление на меня произвела высокая общая культура народа и то, что в Японии всеобщая грамотность. Без этих качеств добиться такого прогресса, какого они достигли, видимо, было бы просто невозможно. И еще они живут в большой гармонии с природой и бережно охраняют её. Я потом интересовался: откуда, у них идёт такое святое отношение к окружающему миру? Выяснилось, что это имеет глубокие корни и связано с религией.
Исконно японская религия называется «синто», что обозначает «путь богов». Она утверждает, что всё в мире одушевлено и, следовательно, свято: и огнедышащая гора, и цветущее дерево, и камень, лежащий у ручья. Именно синтоистская вера воспитала в японцах чуткость к природе, умение наслаждаться её бесконечной переменчивостью и радоваться её многоликой красоте. А беспорядок и грязь в быту по этой религии отождествляются со злом.
В Японии ночью можно спокойно и безбоязненно ходить по городу, и ты ничем не рискуешь. Конечно, и там, как и во всех странах, совершаются преступления, но в нашей Риге, например, куда я три раза ездил в гости к родственникам, на меня дважды нападали поздно вечером в самом центре города и пытались ограбить, как только я оказывался в безлюдном месте.
- И чем это закончилось? - спросила Лариса.
- Для меня благополучно.
Она рассмеялась.
- Представляю, чем это закончилось для нападавших.
- Нет, нет, - возразил он. - Я не жестокий человек. Но пришлось немного проучить.
И пожалел, что рассказал об этом, увидев в её глазах восторженный блеск.
- Я знаю, что по образованию вы инженер, а работаете простым водителем. Странно это как-то, - заметила она.
« Ах, эта Лена!» - подумал он и усмехнулся:
- Пожалуй, недолго осталось. Скоро у нас на производстве уходит на пенсию главный инженер, и начальство настойчиво предлагает мне занять эту должность. По всей видимости, я соглашусь...
Громкие рукоплескания прервали их разговор: это на эстраде появились музыканты, и в зале загремели популярные зажигательные шлягеры, от которых задрожали в окнах стекла, и началось всеобщее веселье. Разговаривать стало невозможно. Вместе с большинством разгорячённых напитками посетителей они отдались танцам.
В десять часов он проводил ее домой. Всю дорогу она держала его под руку. Остановившись возле одной из пятиэтажек, сказала:
- В этом доме я живу.
В тоне, каким она произнесла эту короткую фразу, ему послышались нотки сожаления.
Было ещё довольно многолюдно на улице, но она, не обращая внимания на прохожих, доверчиво прижалась к нему.
- Мне с вами так хорошо. Поцелуйте меня.
Он нагнулся и по-братски поцеловал её в щеку. У неё, казалось, закружилась голова, и она зажмурилась, произнеся:
- Боже, как приятно!
Поддавшись мгновенному порыву, он поцеловал её в губы. Она открыла глаза и призывно посмотрела на него - вся ее женская натура выразилась в этом взгляде. У него дрогнуло сердце, и он с трудом удержался, чтобы крепко не обнять её.
- Знаете, - призналась она, - я ещё - никого не любила. Я, конечно, дружила и даже целовалась с парнями. Но это было несерьёзно - так, легкие увлечения. А с вами у меня всё как-то совсем по-другому, и я постоянно думаю о вас...
Весь путь домой он проделал в глубокой задумчивости, обуреваемый сомнениями. Правильно ли он поступил? А может быть, это сама судьба дает ему в руки счастье в лице этой изумительной девушки?
Придя к себе, он подошёл к зеркалу и внимательно себя рассмотрел. В свои почти тридцать лет выглядит он неплохо. У него волевой подбородок, твёрдая складка губ, взгляд серых глаз уверенный и решительный. Внешность не лишена мужественности. Девушкам это нравится. Да ещё эта сестричка приятеля Лена всякого про него наговорила. Вот она и увлеклась, увидев в нём нечто вроде героя.
Прошлое подсказывало ему, как это ненадёжно.
- Нет, дружище! - сказал он, глядя на свое отражение в зеркале. - Тебе нужна более зрелая женщина, близкая по возрасту и разбирающаяся в жизни.
И не пришёл на следующую встречу, которую Лариса ему назначила.
Приятель, человек уже семейный и бывший в курсе его личных дел, с упреком сказал ему:
- Если ты считаешь, что я не имею права вмешиваться в твои дела, извини меня. Но тобой серьёзно интересуется подруга моей сестры. Девушка она замечательная, и я чувствую себя как бы ответственным за неё, потому что вы познакомились на моих именинах. Нехорошо как-то получается с твоей стороны: смутил её - и в кусты. Не век же тебе ходить холостяком. Если нравится - женись, нет - ты с ней хоть поговори, чтобы она напрасно не надеялась. А то на её вопрос, где ты, мне пришлось врать,что ты, видишь ли, слишком занят на работе.
Что он мог ответить?
А сестра приятеля, особа принципиальная, оскорблённая за свою подругу, перестала с ним здороваться и разговаривать.
Незадолго до этой поездки он случайно столкнулся с Ларисой на улице. В её взгляде был упрёк. Но он шёл не один и сделал вид, что не заметил. Однако ему стало неловко, а её образ потом долго преследовал его.
И сейчас, вновь и вновь стараясь воскресить в памяти её милое лицо с застенчивой улыбкой, какой она запомнилась ему в минуту их знакомства, он понял, что она ему не безразлична, что она и есть та единственная, которую он мечтал встретить. Волна необыкновенного тёплого чувства к ней, смывая все сомнения и колебания, заполнила его душу.
«Странно устроен человек, - с отчаянием подумал он. - Почему-то должно произойти что-то невероятное, чтобы понять, что для тебя является самым важным в жизни.»
Отчаяние его было беспредельным, потому что он понял это слишком поздно, и некоторое время сидел в какой-то прострации, не в силах осознать, как он раньше не мог в этом разобраться. Но что бы он сделал, если бы случилось чудо и он остался жив? Он пришёл бы к ней с букетом цветов и коробкой самых дорогих шоколадных конфет, которые она так обожает, попросил бы прощенья и объяснил, что любит и желанней ее для него никого на свете нет. Ведь она ещё надеется и ждет его. Затем взял бы отпуск, которым не пользовался уже два года, и они вместе уехали бы на море во Владивосток. А осенью, к великой радости его родителей, поженились бы.
Предаваясь этим зыбким мечтам, он не заметил, как усталость сморила его, но и во сне он видел свою возлюбленную - гулял с ней по Владивостоку, купался с ней в море и был счастлив...
Жуткое жжение на лице даже во сне заставило его провести рукой по лицу. Он застонал и открыл глаза - кромешная тьма. В воздухе стоял комариный звон и хорошо слышалось журчание ручья на перекате. Вытерев влажную от раздавленных насекомых ладонь о брюки, он достал светящиеся командирские часы - был только первый час ночи.
До самого утра он больше не сомкнул глаз и ожесточённо воевал с ненасытными кровопийцами, надеясь, что новый день принесёт ему наконец избавление. Сколько же это может продолжаться?
К его отчаянию ни новый день, ни последовавший за ним не принесли ему долгожданного избавления, а лишь к мукам жажды и голода прибавили новые страдания. Оказалось, что быть прикованным к одному месту, не имея возможности двигаться и по-настоящему выспаться, - невыносимо. Немела все время поднятая рука, и ее постоянно приходилось массировать. Болели не только мышцы и суставы, болели сами кости. Он то и дело менял позы, но это не облегчало страданий. Он считал себя выносливым мужчиной и в душе гордился этим. Но его терпению приходил конец. Он готов был завыть волком.
«Недаром в средние века существовала специальная пытка, когда человека сажали в ящик или клетку, где ему невозможно было двигаться и даже как следует выпрямиться,» - подумал он.
И громко кричать он уже не мог, окончательно сорвав голос, а во рту пересохло и язык сделался шершавым, как оберточная бумага. Временами перед глазами появлялась воздушная пелена, и ему казалось, что он уносится куда-то вдаль. Тогда он усиленно тёр кулаком глаза, чтобы её рассеять, и припоминал, кому тоже приходилось попадать в безвыходные положения и как они себя преодолевали в такие трудные минуты.
Когда-то он читал, что четверых наших солдат Федотова, Крючковского, Зиганшина и Поплавского во время шторма унесло на барже в открытое море. Больше месяца стихия носила их по Тихому океану. У парней кончились продукты и вода, но они не сломались от лишений и отчаяния, а поддерживали друг друга. В конце концов им повезло: совершенно обессиливших их нашли американцы и спасли.
«Им явно пришлось похуже, чем мне,» - не без упрека в свой адрес решил он. Это его подбодрило, и он подумал о родителях, которых любил искренней сыновьей любовью. Он в семье был младшим из детей. Две его сестры, выйдя замуж, уехали из города и давно живут своей самостоятельной жизнью. А в нём старые родители видели свою опору. Какой для них будет непоправимый удар! Но что он может поделать, когда спасения нет. Лучше не думать об этом.
Он повернулся к ручью и с тоской посмотрел на освещенный полуденным солнцем обрывистый противоположный берег, песчаную косу и кусочек голубого неба, по которому медленно проплывало белое и пухлое, как вата, облако. И этот прекрасный мир он должен оставить! А в городе его ждет чудесная девушка, которая его любит и которую он никогда бы не обидел. Ему вновь представилось ее милое лицо, и на глазах у него невольно выступили слёзы от жалости к своей так нелепо заканчиваемой жизни...
И всё-таки, как ни безнадёжно было его положение, он не собирался сдаваться и всё внимание сосредоточил на монтировке, мысленно прикидывая, каким образом можно попробовать её достать. Тщетно пытался он дотянуться ногами. Всего каких-то двадцать-тридцать сантиметров отделяли его от неё. Эти сантиметры стали мерой его жизни. С отчаянием смотрел он на это небольшое расстояние, не зная, как его преодолеть. Зажатая под прямым углом руку не позволяла сделать это. Что если её сломать?
Он еще раз смерил взглядом роковое расстояние. Можно рискнуть! Во всяком случае, калекой он не останется. Современная медицина достигла такого уровня, что врачи пришивают отрезанные в результате несчастных случаев руки и ноги, которые после этого вполне нормально действуют, а с переломом и подавно справятся. Нужно только тщательно все продумать.
Он свяжет кроссовки, положив друг на друга так, чтобы одна выступала за другую, и прочно примотает их к ступне. Это позволит удлинить ногу. Затем сломает руку и попытается достать монтировку. Никакого другого шанса у него нет.
Он сделал все так, как задумал. Верёвки изготовил, изорвав с помощью зубов на полосы рубашку и оставшись до пояса обнажённым. Когда кроссовки были прочно примотаны к ноге, лёг плашмя и примерился, отчертив носком отметину на земле. Он не ошибся: всего несколько сантиметров не дотянулся до своей спасительницы. Теперь предстояло сделать самое главное - сломать руку.
Он долго не решался, назначал себе время, однако, как только стрелка на часах подходила к намеченной цифре, откладывал, чувствуя, что его бросает в жар.
Было уже начало пятого. Дальше откладывать не имело смысла. Он встал на колени так, чтобы зажатая рука была вытянута до предела, набрал в лёгкие побольше воздуха и, стиснув зубы, рывком подался вперед и вправо. В тот же миг в левом запястье хрустнуло и руку ему пронзила такая дикая боль, от которой он едва не потерял сознание. Но он заставил себя дышать глубоко и не обращать на нее внимание. Лёг на живот и вытянулся в струнку, стараясь ногой с кроссовками достать как можно дальше. Действовал неторопливо, хорошо осознавая, что это его единственный шанс. В противном случае ему остаётся только умереть, не дожидаясь агонии. По лёгкому сопротивлению, которое вскоре почувствовал, он понял, что дотянулся до монтировки, и через несколько минут она была у него. Немного времени ему потребовалось, чтобы даже одной рукой подкопать бруски и освободиться.
Выбравшись наконец из-под моста, он, шатаясь и спотыкаясь, как пьяный, прошёл несколько метров, и, не в силах идти дальше, опустился на траву, словно груз пережитого придавил его к земле. Он не замечал ничего вокруг, его била лихорадка, сломанное запястье опухло и нестерпимо болело, но это было ничто в сравнении с той радостью, которую он испытывал: он спасся, сейчас напьётся воды из ручья, потом сможет самостоятельно добраться до трассы и впереди у него будет целая жизнь, где его ждёт самая чудесная девушка на свете.
Везде фронт
© Copyright: Борис Якимов, 2015
Свидетельство о публикации №215082000190
Свидетельство о публикации №215082000190
Рецензии